Дайте нам организацию революционеров... - С. И. Черномордик (П. Ларионов) Двадцать лет тому назад, О.А. Варенцова Как возник «Северный рабочий союз», А.И. Пискунов Социал-демократическая организация в Нижнем Новгороде в 1900—1903 годах

 

С. И. Черномордик (П. Ларионов)

ДВАДЦАТЬ ЛЕТ ТОМУ НАЗАД

Когда осенью 1902 года я, освободившийся от «общедемократических» иллюзий студенческого движения, вернулся после высылки в Москву убежденным социал-демократом, я стал искать связи с Московской социал-демократической организацией. Встретился я с Л. С. Цейтлиным, который также в 1901 году принимал участие в студенческих волнениях и так же, как и я, был выслан из Москвы. Поселившись с ним вместе в одной комнате и не подозревая, что он имеет какое-либо отношение к Московской социал-демократической организации (он был большой конспиратор), тем более что он усердно готовился к государственным экзаменам, я, посещая лекции и работая в лабораториях, продолжал, однако, искать связи с московской организацией. А что такая организация была, я был уверен по появляющимся в «Искре» корреспонденциям из Москвы. Среди студентов того времени мне приходилось встречать немало социал-демократически и социал-революционерски рассуждающих, но были ли они связаны с организацией или это были только рассуждающие, мне не удавалось узнать вследствие строгой конспирации и широко развитой провокации того времени. Знал я, конечно, что и мой сожитель Л. С. Цейтлин марксист и социал-демократ, но опять-таки в силу конспирации я считал невозможным сразу ставить прямо вопрос об его отношении к московской организации, хотя я и был с ним в хороших товарищеских отношениях...

Через некоторое время я стал замечать, что Л. С. Цейтлин стал ко мне присматриваться и заговаривать на партийные темы...

Однажды я ему говорю:

— Я хотел бы отдать себя в распоряжение московского социал-демократического комитета. Не можете ли меня с ним связать?

Он, видимо, обрадовался моему предложению, но, однако, не показал вида, что он близко стоит к МК. Ответил, что постарается меня связать, но при этом поставил условие, чтобы я предварительно ликвидировал свое участие в студенческих организациях во избежание провала социал-демократической организации, в которую я намерен вступить...

Вскоре после этого разговора Л. С. Цейтлин однажды ночью попросил меня отправиться в одну квартиру... в Ваганьковском переулке и предупредить какую-то «девицу», что произошли аресты и чтобы она уничтожила все компрометирующие бумаги. Как я впоследствии узнал, это был провал оставшейся после так называемого 2-го МК периферии, а «девица», которую я предупреждал, была, должно быть, технический секретарь МК. Звали ее, если память мне не изменяет, Мария Владимировна.

После этого провала Л. С. Цейтлин (он был член МК) остался один. Тогда-то он стал ко мне чаще обращаться за всякого рода услугами, не вводя меня, однако, в организацию. Впрочем, в описываемое время, как я потом понял, и не было организации, были лишь попытки ее воссоздать после провала 2-го МК, во главе которого стоял И. А. Теодорович.

Так я работал от случая к случаю. Но это, однако, меня мало удовлетворяло. Я потребовал от Цейтлина какой-либо определенной работы.

На первых порах, так как весь технический аппарат московской организации был, видимо, разгромлен охранкой, мне было поручено организовать хранение литературы, которой получалось в то время довольно много из-за границы от группы «Искра». Началась подготовка ко II съезду, и Москва получала много литературы по вопросам программы партии и организационным, а также много директивных циркуляров по вопросам подготовки съезда от организационной комиссии. Для всей этой массы литературы нужно было организовать «склад». На эту работу у меня ушел весь конец 1902 и начало 1903 года.

В начале 1903 года московская организация несколько технически окрепла. Удалось создать из студентов и курсисток довольно крепкий технический аппарат. Организация была более или менее удовлетворительно обеспечена хранением литературы, квартирами для явок, адресами для переписки. Предстояло решить основную задачу организации — наладить связи с рабочими, поставить пропаганду, а затем по возможности агитацию. Надо сказать, что если от технического аппарата осталось кое-что после провалов 1902 года, то с рабочими связи почти что оборвались, так как в провалившемся летом 1902 года Московском комитете был провокатор. В этой области пришлось работы начинать заново.

В начале 1903 года (весной) силы московской организации увеличились с приездом из-за границы от группы «Искра» Александра Георгиевича Орлова и бежавшего из-под надзора полиции Валентина Ивановича Батырева... Несколько позднее приехал с юга нелегальный рабочий Михаил Лещинский. Организовался комитет в составе Л. С. Цейтлина, А. Г. Орлова и В. И. Батырева. Пишущий эти строки был назначен ответственным пропагандистом, а М. Лещинский — ответственным агитатором.

Машина завертелась. Л. С. Цейтлин был ответственным секретарем МК — в его руках находились связи с заграницей, переписка, связи с Организационным комитетом по подготовке II съезда и техническим и финансовым аппаратом МК. А. Г. Орлов взял на себя связи с интеллигенцией, а также организацию кружков среди интеллигенции, а В. И. Батырев был ответственным организатором — в его функции входило завязывать связи с рабочими и организовывать среди них кружки. Мне приходилось иметь дело с А. Г. Орловым и В. И. Батыревым. Организованные ими кружки они передавали мне для занятий с ними. Что касается М. Лещинского, ответственного агитатора МК, то ему так и не пришлось до конца... то есть до нашего провала 7 июня 1903 года, приступить к агитационной деятельности.

По роду моей партийной деятельности в то время мне приходилось иметь дело как с рабочей средой, так и с интеллигентской. К лету 1903 года я занимался в трех рабочих кружках и двух интеллигентских.

Время было тогда тяжелое... Среди массы московских рабочих не были еще изжиты иллюзии «полицейского социализма», зубатовщины. В кружках почти каждый раз после занятий наши разговоры упирались в зубатовщину, приходилось слышать рассказы о зубатовских собраниях, в которых принимали участие сотни рабочих. Припоминается, что крупная зубатовская организация была среди пуговичников фабрики Ронталлера, некоторые рабочие которой входили в мой кружок. Но чувствовалось все же, что зубатовщина была на исходе.

Рассказывали, как массовики-рабочие, не искушенные в политике и не подозревавшие связи зубатовских организаций с охранкой, наивно выступали с вопросами и речами, которые путали все расчеты вожаков-зубатовцев (Красивского, Афанасьева, Слепова), и как эти же наивные рабочие тут же арестовывались и отправлялись в охранку. Разумеется, такие приемы разлагали зубатовские организации гораздо успешнее и быстрее, чем наша агитация, которая, к слову сказать, была в зачаточном состоянии.

Но быстрому процессу разложения зубатовских организаций далеко не соответствовал рост нашей социал-демократической организации. Тому было много причин. Наряду с причинами внутреннего порядка (как борьба «экономистов», которые своей идеологией играли на руку зубатовщине, с «политиками») в Москве главным образом играли роль чисто внешние причины. Создавая одной рукой свои рабочие организации, охранка другой рукой окружила революционные организации сетью провокации и шпионажа. В этом отношении Москва занимала, пожалуй, первое место, московская охранка в этом деле дошла до виртуозности. Поэтому долгое время Москва не могла выйти за пределы рабочих кружков, которые также находились под постоянным дамокловым мечом провала.

Думаю, что настала пора объяснить, почему именно в Москве так свирепствовала охранка и как эта грубая, а иногда хитрая полицейская сила именно в Москве задержала рост широкого социал-демократического движения. Нельзя же объяснить этого тем, что в Москве оказался полицейский гений Зубатова. Это требует исторического исследования. Но кратко можно дать объяснение и без глубокого исследования. Зубатовщина есть отражение московского пролетариата на известной стадии его развития. Чтобы ее понять, ее нужно рассматривать не как причину, а как следствие. Как следствие экономической и политической отсталости московского пролетариата, его связи с деревней (полупролетариат). Зубатовщина — это сорная трава, которая может расти там, где пролетариат не осознал себя как класс. А московский пролетариат осознал себя как класс, в отличие от пролетариата, скажем, юга, Западного края, Польши, только в 1905 году. Только так можно объяснить, почему долгое время между социал-демократической организацией и московской рабочей массой стояла такая неприступная стена, как зубатовская охранка.

У истоков большевизма. Воспоминания, документы, материалы, 1894—1903. М., 1983, с. 84—87

 

О.А. Варенцова

КАК ВОЗНИК «СЕВЕРНЫЙ РАБОЧИЙ СОЮЗ»

«Северный рабочий союз» — социал-демократическая организация, ставившая себе целью руководить рабочим движением в соседних губерниях — Владимирской, Костромской, Ярославской. В «Союз» входили Ярославский, Костромской, Иваново-Вознесенский социал-демократические комитеты и владимирская группа.

Инициатива создания «Союза» принадлежала очень небольшой группе товарищей, тесно связанных по партийной работе с Иваново-Вознесенском и Ярославлем, волею судеб заброшенных в Воронеж и встретившихся здесь летом 1900 года. Инициаторами образования «Союза» были: В. А. Носков, пишущая эти строки, студент Демидовского лицея Доливо-Добровольский и бывший иваново-вознесенский рабочий Михаил Александрович Багаев¹. Они проявляли живейший интерес к промышленному северу, считая его серьезнейшим центром пролетарского движения, и верили в возможность широко развернуть там партийную работу.

В. А. Носков, будучи еще учеником Иваново-Вознесенского реального училища, имел связи с местной организацией, оказывая ей различные услуги. Поступив в питерский Технологический институт, он поддерживал сношения с иваново-вознесенскими товарищами, снабжая их нелегальной литературой. Арестованный в 1898 году по питерскому и иваново-вознесенскому делу, В. А. Носков после непродолжительного тюремного заключения был освобожден и до приговора выслан на родину в Ярославль. Здесь он делает попытку создать социал-демократическую организацию. При содействии двух рабочих: Семенухина и Короткова, вызванных из Питера, ему удается организовать кружок на самой крупной фабрике — Ярославской Большой мануфактуре.

К работе были привлечены студенты Демидовского лицея Доливо-Добровольский и Василий Леопольдович Горн. К сожалению, кружок скоро провалился. Носков, Горн и группа рабочих были арестованы, но скоро освобождены и из Ярославля высланы. Носков и Горн направились в Воронеж, где в то время (1899 г.) состоял под гласным надзором Ф. И. Щеколдин, привлекавшийся в 1898 году по иваново-вознесенскому делу, старый знакомый Носкова.

У меня в половине января 1900 года кончался срок ссылки в городе Бирске Уфимской губернии, куда я была выслана по иваново-вознесенскому делу 1897 года. Я предполагала немедленно по освобождении направиться в Иваново-Вознесенск, куда меня звали иваново-вознесенские товарищи, жалуясь на недостаток партийных работников. Но мечты оказались тщетными. Освободили меня с ограничением 22 губерний для жительства, в том числе значилась не только Владимирская, но и Уфимская губерния, где я отбывала ссылку. Я перебралась в Уфу, рассчитывая прожить здесь месяц-другой, чтобы списаться с товарищами и выбрать город. Уфа была тогда оживленным городом: она лежала на большой дороге из Европейской России в Сибирь. Через нее проходили партии политических ссыльных в далекую Сибирь. Здесь останавливались товарищи, возвращавшиеся из ссылки.

На крупных заводах Уфимской губернии стала понемногу налаживаться партийная работа (Златоустинский уезд). Но уфимская администрация не оставила меня в покое. Недели через три после переселения из Бирска меня вызывают в полицейское управление и предъявляют предписание в трехдневный срок оставить пределы губернии под угрозой высылки этапом в случае невыполнения. Пришлось снова подниматься с места. Я как раз в это время получила письмо от своего старого знакомого Сергея Павловича Шестернина из Боброва Воронежской губернии (где он состоял городским судьей), переведенного за политическую неблагонадежность из Иваново-Вознесенска сначала в Ефремов Тульской губернии, а потом в Бобров. Он предлагал мне перебраться в Воронеж, сообщая, что там находятся несколько иваново-вознесенцев. Полиция в значительной мере уже надоела мне своими напоминаниями и требованиями о выезде. Я последовала совету С. П. Шестернина, направилась в Воронеж, предварительно заехав в Бобров, где мне дали адрес Юлии Петровны Махновец, сестры Акимова (Махновца), одного из редакторов «Рабочего дела»...

В Воронеж я приехала в самый разгар борьбы между группой «Освобождение труда» и рабочедельцами. Отголоски этой борьбы докатились и до Воронежа. Ю. П. Махновец только что вернулась из Женевы, где в апреле был созван съезд «Союза русских социал-демократов», закончившийся расколом. Она оказалась ярой поборницей «Рабочего дела» и сейчас же по возвращении повела агитацию в этом направлении. В ближайшее по приезде воскресенье (в мае) созвала собрание, на котором присутствовали не только социал-демократы, но и народовольцы. Из Боброва был вызван Шестернин, из Курска — Чернышев. Собралось человек тридцать. На трех лодках отправились по заросшему, тенистому, вонючему Воронежу и, отъехав верст пять, высадились на берегу в кустах.

Ю. П. Махновец сделала доклад о заграничном съезде, отрицая наличность принципиальных разногласий между группой «Освобождение труда» и редакцией «Рабочего дела», объясняя все трения и конфликты в «Союзе русских социал-демократов» неуживчивостью и диктаторскими замашками Плеханова. Доклад не вызвал оживленных прений. Собрание внимательно выслушало докладчицу, задало несколько незначительных вопросов, но никакой резолюции не вынесло, ссылаясь на недостаточность информации и необходимость выслушать и другую сторону. Из числа всех присутствующих только я одна выступила на защиту плехановской позиции. Несмотря на свое недавнее возвращение из ссылки, я была лучше осведомлена о партийных делах. Но и «Рабочее дело» ни в ком не нашло поддержки на собрании. Это уже определяло настроение и было для меня единственным утешением...

Вопросы, поднятые на собрании, оживленно обсуждались (особенно социал-демократами), сделались злободневными. Прения тянулись в течение всего лета: спорили во время продолжительных прогулок в Ботанический сад, Архиерейскую рощу, катаясь на лодке. Взгляды воронежских социал-демократов стали определяться и выясняться.

В июне (1900 г.) В. А. Носков отправился на кумыс в Уфимскую губернию. Я снабдила его адресами к уфимским товарищам. В Уфе он познакомился с тов. Лениным и возвратился оттуда решительным сторонником организации «Искры». Осенью по дороге в Тифлис в Воронеж заезжал тов. Курнатовский, подробно ознакомивший нас с планами новой организации. В результате летних прений и более основательной информации осенью 1900 года оформилась воронежская группа, в которую вошли В. А. Носков, А. И. Любимов, О. А. Варенцова, Л. Я. Карпов, А. А. Кардашева, Д. В. Костеркин. Эта группа имела непосредственное отношение к образованию «Северного рабочего союза». В. А. Носков и я, живя в Воронеже, поддерживали тесные сношения с Иваново-Вознесенском, Ярославлем и Костромой. Обсуждая положение партийных организаций в этих городах, мы пришли к мысли о необходимости их объединения, чтобы внести большую планомерность в партийную работу. Фактические связи между этими организациями существовали, но — только благодаря личному знакомству партийных работников, а потому имели случайный характер.

На севере царила полная организационная раздробленность и распыленность. По промышленным пунктам Владимирской, Костромской и Ярославской губерний были рассеяны небольшие социал-демократические кружки, жившие замкнутой, изолированной жизнью. Не связанные друг с другом и с руководящими центрами, они в большинстве случаев влачили жалкое существование. Само происхождение их носило случайный характер. Закинет судьба в такой угол студента-марксиста или сознательного рабочего из Питера или Москвы — и они на новом месте продолжают прерванную работу, заводя с рабочими знакомства, распространяя нелегальную литературу. Ни одной из таких организаций, взятой в отдельности, не под силу было поставить удовлетворительно технику, без которой немыслима была систематическая агитация, наладить систематические сношения, регулярное получение нелегальной литературы.

О целесообразном распределении партийных сил и средств при такой постановке работы не могло быть и речи. Социал-демократические кружки во Владимирской, Костромской и Ярославской губерниях возникают в начале 90-х годов. Но и в 1900 году еще многие крупные промышленные пункты, как, например, Кинешемский уезд Костромской губернии, Александровский, Ковровский, Вязниковский (Владимирской губернии) с крупнейшими текстильными фабриками, были совершенно не затронуты социал-демократическим движением: туда еще не проникали ни социал-демократические прокламации, ни нелегальные брошюры.

Если оценивать партийную организацию по прочности ее связей с рабочими массами и по широте ее влияния на последние, то самой сильной организацией была иваново-вознесенская, имевшая на всех крупных фабриках и заводах оформленные социал-демократические группы, связанные и с руководящим коллективом, и с массами. Иваново-вознесенская организация поддерживала постоянные сношения через Софью Павловну Невзорову-Шестернину и Анатолия Николаевича Рябинина с петербургским «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса», получая от него нелегальную литературу и направляя туда свои корреспонденции.

Позднее установились связи с заграничным «Союзом русских социал-демократов». В 1900 году иваново-вознесенские товарищи передали мандат на международный конгресс в Париже редакции «Рабочего дела». Здесь уже установилась известная преемственность в работе. Несмотря на крупные и частые провалы, работа не прерывалась. Организация после непродолжительной заминки снова восстанавливалась. За десятилетие 1894—1904 годов выработался немногочисленный, но стойкий и опытный рабочий авангард. Иваново-вознесенская организация стремилась расширить сферу своего влияния и воздействия на соседние фабричные пункты — Кохму, Шую, Тейково и пр. Но и здесь партийная работа не имела того размаха и той планомерности, которые соответствовали бы столь крупному промышленному центру. Здесь в то время чувствовался острый недостаток в революционной социал-демократической интеллигенции, что крайне неблагоприятно отзывалось на постановке пропаганды и агитации.

Иваново-Вознесенск был типичным фабрично-пролетарским городом, в котором доминировали два класса: капиталисты и рабочие. Так называемый третий элемент — земские служащие, статистики, врачи и прочие представители свободных профессий, из которых главным образом вербовались революционные деятели и сочувствующие, здесь отсутствовал. Правда, и в Иваново-Вознесенске была интеллигенция в лице многочисленного технического персонала, обслуживающего фабрики,— директоров фабрик, химиков, механиков и пр. Но это была уже чисто буржуазная интеллигенция, которая не за страх, а за совесть служила капитализму и капиталистам и за 20 лет не выделила из своей среды ни одного социал-демократа, который имел бы какое-либо отношение к местной работе. За десятилетие 1893—1903 годов можно по пальцам перечесть социал-демократов интеллигентов, принимавших активное участие в партийной работе...

Иваново-вознесенская организация всецело держалась рабочими. Но при всей своей преданности делу они не могли партийной работе уделять много времени, которое поглощалось тяжелым трудом на фабрике. Не было тогда у нас профессионалов-революционеров, которые отдавали бы все свои силы и все свое время революционной деятельности и смотрели бы на нее как на свою основную работу. Финансовые средства организации были ничтожны и составлялись исключительно из взносов рабочих, средний месячный заработок которых колебался между 9—15 рублями.

Совершенно иная картина наблюдалась в Ярославле. Если в Иваново-Вознесенске в минувшие годы на каждом шагу всегда и везде сталкиваешься с рабочими, то Ярославль имел физиономию интеллигентского города, улицы и бульвары которого заполнялись чиновниками, земскими служащими, студентами, гимназистами. Самая большая фабрика — Ярославская Большая мануфактура находилась за пределами города. Подавляющее большинство рабочих жило в казармах, доступ в которые посторонним был затруднен.

Рабочие в значительной мере были оторваны от города. Социал-демократическая работа здесь велась с конца 90-х годов В. А. Стопани, Носковым, Доливо-Добровольским (1898—1900 гг.). Но в Ярославле почти до 1905 года не удалось создать прочного партийного рабочего ядра, которое способно было бы самостоятельно вести работу, как это имело место в Иваново-Вознесенске. Но зато Ярославль был богат интеллигенцией, оппозиционно и революционно настроенной. Подавляющее большинство ее активного участия в революционном движении не принимало, но всяческое содействие и поддержку оказывало. Активных работников она выделяла немного, но сочувствующих, которых можно было использовать для разного рода услуг,— изрядное число. Эта публика не отказывалась собирать деньги, давать квартиры для явок и собраний, адреса для конспиративной переписки, что во времена подполья в высшей степени облегчало работу. Иваново-вознесенская и ярославская организации могли бы дополнять друг друга, обмениваясь партийными силами и средствами.

Образование «Северного рабочего союза» следует рассматривать как попытку ликвидировать процветавшее на промышленном севере организационное кустарничество, мешавшее организациям развернуть свои силы и распространить партийную работу на не затронутые еще движением промышленные пункты, направив туда товарищей для постановки организации. Но особенно увлекала инициаторов задача создать на севере опору для левого революционного крыла социал-демократии, для искровского течения, для борьбы с антиреволюционными тенденциями в нашей партии — с «экономизмом», рабочедельчеством. Этой последней задаче они придавали громадное значение.

Объективные условия для объединения им казались благоприятными. Во Владимирской, Костромской и Ярославской губерниях преобладала текстильная промышленность. Прядильщики, ткачи и ситцепечатники этого района вербовались из местных крестьян, были еще связаны с землей и отличались низким уровнем культурного развития, но глубоко развитым чувством пролетарской солидарности, которое они особенно ярко проявляли во время стачечной борьбы, поражая своей стойкостью и упорством. Непомерный гнет социально-экономических условий давил рабочих, толкая их на борьбу.

Крайне низкая заработная плата, сверхурочные работы, штрафы, произвол фабричной администрации были в одинаковой мере распространены по всему району при полном отсутствии каких-либо культурных удобств для рабочих. Все эти условия, вместе взятые, а также удобство сношений (от Ярославля до Иваново-Вознесенска 5 часов, а до Костромы 3 часа езды по железной дороге) облегчали и задачу партийного объединения.

Воронежская группа в целом отнеслась сочувственно к плану образования «Северного рабочего союза» и решила работать над проведением его в жизнь. Но, прикрепленные полицейским надзором к Воронежу, члены группы не могли непосредственно двинуться на север и поставили своей ближайшей задачей привлекать и направлять туда партийных работников в качестве профессионалов, гарантируя им содержание, собирая деньги, доставая паспорта и вступая в сношения с другими организациями.

Перед своим отъездом в Воронеж я встретилась в Уфе с Николаем Николаевичем Паниным (один из подписавшихся под Протестом 17-ти), бывшим рабочим Путиловского завода. В 1896 году он привлекался в Питере, был выслан в Восточную Сибирь и только что возвратился из ссылки. Я ему предложила отправиться на работу в Иваново-Вознесенск. Он согласился, но почему-то застрял в Самаре. Теперь, когда наметился определенный план, я снова возобновила с ним переговоры, убеждая его двинуться на север. На этот раз он откликнулся и весной 1901 года появился в Иваново-Вознесенске. Это был первый профессионал-революционер в районе.

Летом 1900 года нами вызван был из Керчи бывший иваново-вознесенский рабочий Михаил Александрович Багаев, привлекавшийся в 1896 году по питерскому и нижегородскому делу и высланный на три года в Оренбургскую губернию, откуда он после освобождения перебрался в Керчь. Он увлекся нашим планом, выражая готовность работать над его осуществлением.

14 января 1901 года срок моих ограничений кончался. Я уже чувствовала себя вольной птицей. Мне хотелось поехать в Иваново-Вознесенск, но по конспиративным соображениям от этого пришлось отказаться: там меня хорошо знала не только организация, но и местные власти. Воронежские товарищи также решительно запротестовали против моего намерения и желания поселиться там. Воронежцы указывали на Ярославль как на место более подходящее для моей работы. Они считали, что условия для будущего руководящего центра более благоприятны в Ярославле, где без труда можно будет устраивать приезжих товарищей, доставать адреса для переписки, находить квартиры для явок, для склада нелегальной литературы, для печатания листков.

Кроме того, в Ярославле надо было восстанавливать комитет, ликвидированный с провалом кружка Доливо-Добровольского. Я согласилась с доводами товарищей. Но прежде чем направиться на север, совершила поездку в Уфу к Надежде Константиновне Крупской-Ульяновой, которая там заканчивала свою ссылку. Необходимо было установить прочные связи с заграницей, с редакцией «Искры», обменяться адресами, паролями, притом же я надеялась получить так долгожданный номер «Искры», вышедший в декабре 1900 года. Я приехала в Уфу в феврале 1901 года, но к величайшему моему сожалению, номер не был получен.

Наша нелегальная почта работала еще с большим запозданием. Но меня утешали тем, что газета не сегодня так завтра должна получиться. Я решила ждать. Дни летели быстро. Здесь я встретилась со старыми товарищами по ссылке, обменялась воспоминаниями о минувших днях и надеждами на лучшее будущее. Мои ожидания не оказались напрасными. Через несколько дней газета была получена, и я отправилась в путь, сопровождаемая пожеланиями товарищей «подольше продержаться, не так скоро попадаться в лапы жандармов».

Я прежде всего должна была объехать существующие в районе наиболее крупные организации, познакомить их с планом создания «Союза» и выяснить их принципиальную позицию, так как необходимым условием объединения выдвигалось признание организационного плана «Искры» и ее политической линии вполне правильными. Решающее значение для дела объединения имели две организации: иваново-вознесенская и костромская. Сначала я поехала в Иваново-Вознесенск, где нашла правильно функционирующую организацию. Партийный комитет был связан с рабочими группами на фабриках и заводах. Партийной работой руководила Глафира Ивановна Окулова, представительница «Искры». Небольшие трения в организации наблюдались. Очень маленькая группа рабочих, уцелевших от старых кружков, выражала недовольство переходом к широкой массовой политической агитации, повторяя утратившие всякий смысл доводы о необходимости беречь организацию, не заявлять громко о своем существовании. Но она была не влиятельна, не активна и только ворчала.

Иванововознесенцы живо отозвались на объединительный план, тем более что они уже были подготовлены к нему. Доливо-Добровольский, работая в Ярославле в 1900 году, не раз посещал Иваново-Вознесенск и поднимал этот вопрос.

Г. И. Окулова скоро покинула Иваново-Вознесенск. Вслед за ней сюда явился Николай Николаевич Панин (партийная кличка Гавриил Петрович), ярый искровец, хорошо ознакомившийся с нашими планами и считавший их вполне целесообразными.

В Костроме я вела переговоры с руководителями костромской организации Николаем Павловичем Богдановым и Иваном Платоновичем Александровым (рабочий). Они тоже отнеслись с живым интересом к плану создания «Северного рабочего союза», но здесь дело осложнялось. Костромские товарищи занимали примиренческую позицию. Признавая политическую линию «Искры» правильной, они считали возможным и желательным объединение заграничных организаций, причем подчеркивали заслуги «Союза русских социал-демократов» по издательской деятельности, налаживанию транспорта. Вопрос о взаимоотношениях группы «Освобождение труда» и организации «Искры», с одной стороны, и «Рабочего дела», с другой, находился еще в стадии обсуждения и не был решен окончательно, и мы оставили его открытым, условившись по вопросу об объединении созвать в ближайшее время совещание из представителей социал-демократических организаций Владимирской, Костромской и Ярославской губерний.

Наконец в начале апреля 1901 года я приехала в Ярославль. Мне дан был в Воронеже адрес Екатерины Николаевны Новицкой, встретившей меня очень приветливо. Ярославль в общем и целом произвел на меня удручающее впечатление. Здесь не оказалось никакой организации, партийная работа совсем замерла. Даже не сохранилось связей с отдельными рабочими. Сыск был организован превосходно. Запуганные и подавленные ярославские социал-демократы довели свою осторожность и конспиративность до полного бездействия. Из кружка Доливо-Добровольского остались Анастасия Дмитриевна Бабенко, освобожденная до решения дела, и Николай Николаевич Кардашев, за которым зорко следила полиция. Они активно себя не проявляли и не могли указать ни одного рабочего, при содействии которого можно было бы восстановить связи с фабриками. Одни из рабочих, привлекавшихся с Доливо-Добровольским, по освобождении были уволены с фабрики и покинули город, другие оставались под сомнением.

Организацию в Ярославле надо было не идейно завоевать, а строить заново. Я скоро убедилась, что без содействия извне восстановить ее не удастся, и обратилась за помощью в Иваново- Вознесенск. Написала Николаю Николаевичу Панину, указав на безвыходность положения, и просила прислать рабочего социал-демократа, и обязательно текстильщика. Иванововознесенцы откликнулись и направили в Ярославль ткача Герасима Колесникова.

Ему не без труда, но все же удалось устроиться на фабрике Ярославской Большой мануфактуры. Колесников сразу и живо почувствовал разницу между иваново-вознесенской и ярославской фабриками. Жаловался на отсталость ярославских текстильщиков. Особенно его удручало и раздражало царившее на фабрике низкопоклонство рабочих перед фабричной администрацией. «Старой деревней веет от ярославской фабрики»,— заявил он мне, проработавши три-четыре дня; эта характеристика в общем была верна. Ярославские текстильщики, крепко связанные с землей, с деревней и заключавшие в своих рядах ничтожное число городского пролетариата, отличались большей патриархальностью, чем иваново-вознесенские.

Работа налаживалась медленно. Но все-таки Колесников организовал кружок на фабрике, распространял нелегальную литературу. В июле приехал по собственной инициативе другой иваново-вознесенский рабочий — Анатолий Масленников, устроившийся на механическом заводе, а несколько позднее — Василий Новиков, поступивший на табачную фабрику Вахромеева. Они были также привлечены к партийной работе.

В конце лета я познакомилась с Ольгой Августовной Дидрикиль (земской служащей). Она заинтересовалась делом «Северного союза» и изъявила готовность принять активное участие в работе. Живя давно в Ярославле и имея обширный круг знакомых, она вела техническую работу и выполняла ее очень успешно: доставала адреса, квартиры для явок, конспиративных свиданий, печатания листков и необходимые материалы для печатания, что в те времена нелегко было приобретать.

Е. Н. Новицкая и О. А. Дидрикиль собирали деньги для организации главным образом среди статистиков, распространяли среди них нелегальную литературу. «Искра» получалась тогда в значительном количестве и зачитывалась до дыр. Для пропагандистской и литературной деятельности был привлечен Е. Ф. Дюбюк. Восстановление комитета отняло немало времени и задержало объединительную работу в районе.

Летом 1901 года из Керчи приехал Михаил Александрович Багаев и решил поселиться во Владимире. В самом городе фабрик не было, но вокруг него в соседних уездах — Покровском, Ковровском, Меленковском и др.— находились настоящие фабричные гнезда (Орехово-Зуево, Гусь-Хрустальный, Ковров и пр.) с десятками тысяч рабочих, почти не затронутых социал-демократическим движением. Были такие промышленные пункты, куда не проникала еще ни одна прокламация, ни одна нелегальная брошюра. Это обстоятельство учитывали основатели «Северного союза» и ставили одной из ближайших и важнейших задач распространение социал-демократической работы на эти забытые места, создание в них партийных организаций. У нас тогда не хватало сил и средств, чтобы направить работников в каждый уезд. Мы считали более целесообразным, чтобы М. А. Багаев, создав опорный пункт во Владимире, вел разъездную работу, сосредоточив свою деятельность в уездах. Но ни у меня, ни у Багаева не было во Владимире никаких связей, без которых трудно было устроиться в незнакомом городе.

Из затруднительного положения выручила Е. Н. Новицкая, у которой нашелся там хороший знакомый Александр Саввич Панкратов, занимавший место секретаря губернской земской управы. Она дала к нему рекомендательное письмо. При содействии Панкратова Багаев устроился во Владимире, познакомился со статистиками и другими земскими служащими, отозвавшимися на его призыв, и среди них организовал социал-демократическую группу. Затем познакомился с сельскими учителями, вел среди них пропаганду. Последние помогли Багаеву установить связи с Гусь-Хрустальным, Ковровом и Муромом. Следует отметить, что под влиянием студенческого движения и рабочих демонстраций среди интеллигенции пробуждался интерес к политической жизни, росло и оппозиционное настроение, и она если не проявляла инициативы и активности, то сочувствовала и охотно поддерживала революционных деятелей.

* * *

Летом 1901 года фактические связи установились между социал-демократическими организациями района, наладилась информация, распределялась нелегальная литература. Но не было устава, точно определяющего эти взаимоотношения, и выборного руководящего центра, объединяющего деятельность местных комитетов. Для решения этих вопросов было созвано совещание представителей Ярославской, Костромской, Иваново-Вознесенской и Владимирской организаций в августе 1901 года в Кинешме. Кинешемский уезд с его многочисленными и крупными текстильными фабриками принадлежал к тем забытым местам, куда еще не проникала революционная бацилла со своим разрушительным действием. В Кинешме не было ни революционных организаций, ни партийной работы. Об обысках и арестах «политиков» здесь не было слышно. Жандармы и полиция особой зоркости и бдительности не проявляли. В силу этих соображений наш выбор пал на Кинешму. Мы считали ее более безопасным и удобным местом для совещания, хотя ни у кого из нас совсем не было здесь знакомых.

Решили собраться под открытым небом в лесу за Волгой. Явку назначили на бульваре. Никаких недоразумений не произошло, может быть, потому, что все участники совещания хорошо знали друг друга. К счастью, день был прекрасный, солнечный, жаркий. В назначенный час прибывшие являлись к указанному месту, где дежуривший товарищ направлял их на паром. Переехав на другую сторону Волги (это было в праздник), отошли версты четыре от берега и расположились в великолепном сосновом лесу. На совещании присутствовали от Иваново-Вознесенска — Н. Н. Панин (Гавриил Петрович), Елизавета Аркадиевна Володина (портниха) и Владимир Сергеевич Бубнов; от Ярославля — я и Н. Н. Кардашев; от Владимира — Михаил Александрович Багаев и от Костромы — статистик Александр Заварин и Василий Миндовский.

В порядке дня совещания стояли следующие вопросы: 1) Доклады с мест. 2) Отношение к «Искре». 3) Организационный вопрос. 4) Текущие дела. По второму вопросу я в своем докладе указывала на необходимость выяснить принципиальную позицию «Союза», подчеркивая, что идейное объединение является предварительным условием организационного объединения. Заканчивая свой доклад, я предложила признать политическую линию и организационный план «Искры» правильным. Было внесено предложение, кажется, Н. Н. Паниным, считать «Искру» руководящим органом партии.

Вопрос, поднятый в докладе, больших прений не вызвал. Никаких разногласий между представителями иваново-вознесенской, ярославской и владимирской организаций он не возбуждал и был давно решен ими в положительном смысле. Но костромские товарищи все еще продолжали сомневаться и колебаться, надеясь на объединение заграничных организаций, и, чтобы ускорить процесс освобождения их от примиренческих иллюзий, вопрос о признании «Искры» был поставлен ребром. В результате прений было принято первое предложение. По вопросу, поднятому Н. Н. Паниным, собрание решило ожидать исхода переговоров между заграничными организациями. Совещание в Кинешме происходило перед объединительным съездом в Цюрихе. По организационному вопросу даны были общие указания для выработки устава, которая была поручена ярославским товарищам, причем предлагалось устав построить на началах централизма.

Особенно много внимания совещание уделило технике. Как выяснилось из докладов с мест, это был самый острый и больной вопрос. Все представители с мест подчеркивали, что широкая массовая политическая агитация есть очередная задача момента. Прокламации возбуждают среди рабочих живой интерес и с жадностью читаются. Но запросы в этом отношении ни в коей мере не удовлетворяются. Листки, печатаемые на гектографе, мимеографе, выпускаются в сотнях экземпляров, тогда как потребность в них выражается в десятках тысяч.

Все приходили к заключению, что без типографии невозможна систематическая агитация, без которой крайне суживалось влияние социал-демократических организаций на рабочие массы. Устная же агитация путем устройства рабочих собраний в те времена по полицейским условиям была крайне ограниченна. Принято было решение напомнить воронежской группе об ее обещании достать шрифт и другие типографские принадлежности. Кроме того, совещание вменило в обязанность каждой организации оказывать содействие в постановке типографии приисканием хозяев для квартиры, наборщиков и пр.

Затем вести сношения с заграницей и с другими организациями как в пределах района, так и вне его и распределять нелегальную литературу было поручено мне, а издавать листки до выбора руководящего органа — Ярославскому комитету. Совещание затянулось с 10 часов утра до 9 вечера. В лесу стало свежо. Все проголодались. Отправили одного товарища в ближайшую деревню за хлебом и яйцами. Ночь провели в лесу. Идти в город казалось рискованным. Рано утром одни направились на вокзал, а другие на пристань и благополучно добрались до своих мест.

Кинешемское совещание значительно оживило работу и вызвало подъем настроения у активных работников. За осенние месяцы усилилась пропагандистская и агитационная деятельность. По численности членов и прочности связей с фабриками первое место занимала иваново-вознесенская организация, которая распространила свое влияние и на Кохму, организовала там кружок, направляя туда нелегальную литературу, и на Шую.

В Кострому приехала новая работница Марья Сергеевна Александрова и сейчас же приступила к работе. В конце ноября 1901 года и ярославская организация пополнилась двумя новыми работниками, направленными воронежской группой: Вайсманом и Зароховичем. Они работали в Одессе. Скомпрометированные по делу Одесского социал-демократического комитета, переселились в Кишинев, где снова навлекли на себя подозрение, им грозил арест. Они перешли на нелегальное положение и перебрались в Ярославль — Вайсман с паспортом на имя Александра Волоха, а Зарохович — на имя Николая Лужанского. Приезжие товарищи стали работать в качестве профессионалов-революционеров. Панин и Багаев тоже работали как профессионалы, материальное положение коих при скромных финансовых средствах «Союза» было нелегкое, но они стойко переносили все житейские невзгоды. Вайсман приехал с маленькой корзинкой, но и та была совершенно пустая. С таким багажом легко было подниматься в путь и перебрасываться с одного конца России на другой.

С приездом одесских товарищей окончательно сконструировался Ярославский комитет, в который вошли Вайсман, автор этого очерка, Е. Ф. Дюбюк, Зарохович, Герасим Колесников (рабочий-организатор с фабрики Ярославская Большая мануфактура). Руководство местной организационной работой я передала Вайсману. Систематические занятия с кружком рабочих, организованные Колесниковым, стал вести Зарохович. Дюбюк и Новицкая просвещали интеллигенцию, главным образом земских служащих и студентов. Комитетом был выпущен листок «Ко всем ярославским рабочим» и др.

Студенческое движение принимало широкие размеры. Борьба обострялась. Студенты Демидовского лицея бастовали и митинговали. Несколько арестованных студентов были избиты в полицейском участке. Эта расправа вызвала неописуемое возмущение и негодование не только в студенческой среде, но и всего оппозиционно настроенного общества. В течение нескольких дней только и говорили об этом акте насилия и произвола. Номер «Искры» с описанием этого происшествия (была послана корреспонденция в «Искру») переходил из рук в руки, читался нарасхват. В этой напряженной обстановке организовался студенческий революционный комитет, состоявший в большинстве своих членов из социал-демократов и издававший листки. Через М. С. Кедрова и А. А. Локтина он поддерживал сношения с Ярославским комитетом РСДРП и оказывал услуги последнему. Ярославские жандармы при дознании смешивали эти комитеты, полагая, что существовал один объединенный студенческий и рабочий комитет. На самом деле никакого слияния комитетов не было.

* * *

В первых числах января (1—5 января) 1902 года состоялся съезд «Союза» в Воронеже. Последний выбран был по конспиративным соображениям и еще потому, что воронежская группа хотела принять участие в работах съезда. Наконец, оттуда надо было перевезти шрифт, приобретенный воронежцами для «Союза». Делегаты на съезд избирались комитетами. На съезде присутствовали: от Иваново-Вознесенска — Панин, от Владимира — Багаев, от Ярославля — Вайсман (Волох), пишущая эти строки и вся воронежская группа: А. И. Любимов, В. А. Носков, Л. Я. Карпов, Н. Н. Кардашев и Д. В. Костеркин. Не было делегата от Костромы (отсутствие его объясняется простой случайностью: товарищ, избранный на съезд, заболел).

В порядке дня обсуждались три основных вопроса: 1) Программа «Союза». 2) Организационный вопрос. 3) Выборы Центрального Комитета. Съезд много уделил внимания проекту программы, выработанному при ближайшем участии воронежцев. Программа, принятая на съезде, отражает борьбу течений в партии за период 1899—1901 годов и в значительной мере подводит ей итоги, отмежевываясь от «экономизма», рабочедельчества и других видов оппортунизма, но не осуждая их решительно и прямо.

В первом же пункте подчеркивается конечная цель рабочего движения — уничтожение современного капиталистического строя, и этим проводится резкое отграничение от бернштейнианства, провозгласившего: «Конечная цель — ничто, движение — все». Далее указывается, в противовес оппортунистам, полагавшим, что экономическое развитие автоматически приведет к социализму, что только путем систематической организованной борьбы пролетариат достигнет своей цели. Но в этом пункте (2-й пункт),  имеющем слишком общий характер, ничего не говорится о завоевании политической власти пролетариатом, о его диктатуре, на что было указано в прениях на съезде.

Программа выдвигает как ближайшую и важнейшую задачу пролетариата низвержение самодержавия, считая, что в завоевании политической свободы он заинтересован более всех других классов общества и должен выступать в борьбе за нее со своей классовой программой и как самостоятельная политическая сила. Пункт 5 отрицательно относится к совместным действиям с другими, даже революционными партиями. Пункт 6, направленный против «экономистов» и рабочедельцев, ограничивающих задачи социал-демократии выяснением и суммированием уже понятых и осознанных рабочими требований и заявлявших, что копейка на рубль дороже рабочему всякого социализма, подчеркивает, что «Союз» в своей непосредственной практической деятельности будет выяснять конечную цель движения, выдвигать крайние требования, стремясь развивать сознание рабочих, отнюдь не подчиняя своей деятельности данной степени их развития.

На севере преобладала кружковая организационно-пропагандистская деятельность. Широкие рабочие массы оставались без идейного воздействия социал-демократии. Листки выпускались редко и в ничтожном количестве сравнительно с запросами. Давно уже назрела потребность в других методах работы, и в пункте 7 указывается, что лучшим средством развития классового самосознания является агитация и что «Союз» будет выпускать листки как общего содержания, так и по поводу различных фактов политической и общественной жизни (в частности, фабричной) и распространять нелегальную литературу.

Наиболее целесообразной формой политической борьбы в переживаемый момент программа признает манифестации и демонстрации по поводу различных фактов общественной жизни и особенно в день 1 Мая.

Подчеркивая конечную цель рабочего движения, программа не игнорирует и повседневной борьбы рабочих за лучшие условия труда в рамках капиталистического строя, не противопоставляя ее борьбе за полное экономическое освобождение рабочих от ига капитала, а углубляя и расширяя ее, и считает стачку лучшим средством борьбы за жизненные интересы рабочих. Этот вопрос был самым злободневным в крайне отсталом в культурном отношении текстильном районе. Кажется, нигде в мире не было такой низкой заработной платы, какую получали владимирские, костромские и ярославские текстильщики, и такого безграничного произвола фабричной администрации, как здесь, при полном отсутствии каких-либо культурных благ для рабочих. Жилищные условия последних были ужасны. Чувство классового самосохранения толкало рабочих на борьбу со своими эксплуататорами. Стачечная борьба, на которую рабочие дружно поднимались, стойко и упорно вели ее, ярко проявляя глубоко заложенное в них чувство пролетарской солидарности, имела уже свою историю в районе. Но стачки вспыхивали и протекали большею частью стихийно, без всякого не только организационного, но и идейного воздействия социал-демократии. Между тем объективные условия для стачечной борьбы в широком масштабе — как забастовка по производствам, районные забастовки — были в высшей степени благоприятны вследствие преобладания во всем районе текстильной промышленности и одинаковой социально-экономической обстановки жизни рабочих. Повышение жизненного уровня рабочих являлось безусловно необходимым для дальнейших успехов классовой борьбы. «Союз» не мог игнорировать эту задачу. Программа считает целесообразной не только оборонительную, но и наступательную борьбу (пункты 13 и 14) за лучшие условия труда, призывая рабочих к забастовкам при благоприятной экономической конъюнктуре и стремясь им придать наиболее широкие размеры.

Руководство забастовочной борьбой для партийной организации являлось неизбежным, ибо других организаций, которые могли бы руководить ею как профессиональные союзы, тогда не существовало. Но это подчеркивание важности экономической борьбы не означало ни в какой мере уклона в сторону «экономизма». Наоборот, обстановка напряженной забастовочной борьбы, повышая пролетарскую зоркость, впечатлительность, обостряя его классовое чувство и сталкивая непосредственно с представителями государственной власти, наиболее благоприятна для выяснения конечной цели рабочего движения и политических задач переживаемого момента. В 15 и 16 пунктах выясняется, как надо углублять и использовать экономические забастовки.

Эта программа, отправленная за границу, подверглась основательной критике со стороны заграничных товарищей-искровцев, которые своими критическими замечаниями заполнили 80 страниц². К величайшему сожалению, эта критика не дошла по назначению: провалилась по дороге.

После принятия программы обсуждался организационный вопрос.

Союз сконструировался как социал-демократическая организация, задающаяся целью руководить рабочим движением в соседних губерниях (Владимирской, Костромской и Ярославской) и входящая как комитет в состав РСДРП. Высшее политическое и организационное руководство деятельностью «Союза» принадлежит его Центральному Комитету, избираемому на съезде местных организаций (комитетов в расширенном составе), делегирующих своих представителей.

Система выборов не была точно установлена, однородна и не строилась на началах демократизма. Центральный Комитет должен был раз в год созывать съезд, вести сношения с другими организациями как в пределах района, так и вне его, распределять партийные силы и партийную литературу, выпускать листки. Местные комитеты по уставу должны уделять 50 процентов своих доходов в кассу Центрального Комитета. Организационный централизм выражался в том, что районные представители, назначаемые Центральным Комитетом, входили в состав местных комитетов и проводили в них линию центра.

В сущности, «Северный союз» был областной организацией, Центральный Комитет которого по своим функциям соответствовал областному бюро (в теперешнем понимании этого органа). Взаимоотношения между Центральным Комитетом и местными комитетами были аналогичны отношениям областного бюро к организациям, входящим в его состав, как они определяются теперь.

Попытка же выработать особую программу для «Союза» объясняется тем, что партия тогда не имела ни общепартийной программы, ни Центрального Комитета, а между тем потребность в планомерной работе живо сознавалась, и местным деятелям волей- неволей приходилось самим заниматься составлением программ и удовлетворяться произведениями собственного творчества.

В Центральный Комитет «Союза» были избраны М. Багаев, Н. Панин, пишущая эти строки, Вайсман и Е. Дюбюк, причем были распределены и районные представители: Панин — в Иваново-Вознесенск, Багаев — во Владимир, Вайсман — в Кострому, Дюбюк и я, как секретарь комитета, должны были оставаться в Ярославле.

Воронежская группа снабдила нас шрифтом и другими типографскими принадлежностями. Панин, Багаев и Вайсман захватили их с собой на север, направив сначала в Иваново-Вознесенск, где рассчитывали устроить типографию, а потом перед своим арестом Панин успел все перевезти в Кострому.

После съезда работа оживилась. Установилось очень тесное общение между организациями в районе. Идейное и организационное единение укрепилось. Комитеты усилили свою агитационную деятельность, выпуская листки, распространяя нелегальную литературу, последний транспорт которой был получен в феврале 1902 года. «Искра» доставлялась в значительном количестве, но спрос на нее во много раз превышал предложение.

Студенческие волнения в Ярославле продолжались. Студенческий комитет выпускал листки к обществу, к рабочим и оказывал услуги социал-демократическому комитету. Велись переговоры об устройстве совместной демонстрации, рабочей и студенческой.

Деятельность «Союза» распространялась на новые промышленные пункты. Багаеву удалось познакомиться с сельским учителем села Вешки Меленковского уезда Иваном Деевым и крестьянином того же села Александром Хлыновым и через них завязать сношения с рабочими завода «Гусь-Хрустальный», организовав там социал-демократический кружок и направляя туда нелегальную литературу. Затем он завел сношения с Орехово-Зуевом, Ковровом и Муромом. Н. Н. Панин (Гавриил Петрович) с большим успехом работал в Иваново-Вознесенске. Будучи руководителем организации, состоявшей исключительно из рабочих, он очень тесно был связан с ними, «работал на низах» в полном смысле этого слова, руководил всеми собраниями, вел пропаганду и в то же время писал листки и сам их печатал. Костромской комитет, в состав которого входили Н. П. Богданов, М. С. Александрова, И. П. Александров (питерский рабочий) и Александр и Василий Заварины, заявлял о своем существовании выпуском листков.

Но тучи уже собирались над «Союзом». Жандармские набеги начались с Ярославля. В ночь на 20 января 1902 года, во время выхода рабочих ночной смены, во дворе Ярославской Большой мануфактуры были разбросаны в большом количестве гектографированные и печатные листки: «Ко всем ярославским рабочим от Ярославского комитета Российской социал-демократической рабочей партии», «Ко всем русским рабочим», «Обещания капиталистов и фабричные законы» и др. Это поставило на ноги полицию.

Заподозренные в разбрасывании воззваний, рабочие Василий Варакин, Николай Новожилов и Василий Малков, а также 12 рабочих, составлявших, по агентурным сведениям, кружок организаторов подготовлявшихся беспорядков на фабрике... подвергнуты личному задержанию и содержались в ярославской губернской тюрьме. Эта группа рабочих была арестована 21 января. Затем последовал еще целый ряд обысков и арестов. 23 января арестованы рабочие Рыжков и Герасим Колесников, член Ярославского социал-демократического комитета, а 25 января — Николай Антонович Лужанский (Зарохович) и студент Константин Рабинович. Потом подверглись аресту типографский корректор «Северного края» Александр Лаптев и студенты Демидовского лицея Леонов, Першин, Завадский, Киприков, М. Кедров и др.

Следует отметить, что независимо от Ярославского социал-демократического комитета вели пропаганду среди рабочих Ярославской Большой мануфактуры корректор А. Лаптев и студент Леонов, тяготевшие к «Рабочему делу». За месяц до арестов Колесников и Вайсман подняли вопрос об объединении с кружком Лаптева, предлагая объединиться снизу, привлекая отдельных рабочих; Федор Калинин, ткач, входя в лаптевский кружок, стал посещать собрания и у Зароховича, где встречался и с Вайсманом. После ареста Калинин выдал Колесникова и Зароховича (Лужанского), заявив на допросе, что прокламации получил от последнего. Кроме того, указал, что Колесников прятал нелегальную литературу в дровах, где полиция ее и разыскала. Вайсман уцелел потому, что Федор Калинин не знал ни его фамилии, ни его квартиры.

В течение февраля и марта обыски и аресты не прекращались, причем внимание жандармов особенно привлек студенческий комитет, который они объединили с Ярославским комитетом РСДРП на основании неточных или прямо неверных сведений своего осведомителя Леонида Волкова, гимназиста восемнадцати лет, сына учителя Ярославской Большой мануфактуры. Последний показал, что «в январе 1902 года он, Волков, познакомился со студентом Константином Феликсовым Копачелли, который тогда же стал рассказывать ему, свидетелю, о готовящихся беспорядках, которые хочет устроить как на фабрике, так и на улице некоторый кружок студентов, к числу которых Копачелли причислял и себя. Причем Копачелли высказывал, что кружок этот присвоил себе наименование Ярославского студенческого комитета и комитета РСДРП, и называл членов этого комитета... Копачелли высказывал Волкову свое пренебрежительное отношение к тем студентам, которые желали устроить беспорядки в лицее, но были против уличной демонстрации; сам же Копачелли стоял за такую демонстрацию, в которой предполагалось толпой, с красными флагами пройти к фабрике Корзинкина (Большая мануфактура) и, соединившись там с рабочими, идти затем по городу вместе с ними. Копачелли показывал даже как-то Волкову и красный флаг без древка, на котором была печатная надпись: «Социал-демократическая партия», и при этом говорил, что таких флагов запасено много и все они хранятся у студента Першина». Прокурор Ярославского окружного суда в своем представлении прокурору Московской судебной палаты пишет: «По делу о Ярославском студенческом комитете (он же Ярославский комитет Российской социал-демократической рабочей партии)»...

Между тем показания Леонида Волкова совсем не соответствовали действительности. Ярославский комитет РСДРП был самостоятельным и никогда не сливался со студенческим комитетом; членами его в то время были Дюбюк, Вайсман, я, Зарохович (Лужанский) и Герасим Колесников, и ни один из указанных Волковым студентов в его состав не входил, но всякую помощь квартирами, печатанием листков они оказывали. Связь со студенческим комитетом поддерживалась через М. С. Кедрова и А. А. Локтина. Переговоры о демонстрации между комитетами велись, предполагали устроить совместно и рабочую и студенческую демонстрацию 19 февраля, развернув предварительно широкую агитацию, но вследствие массовых арестов оба комитета вынуждены были отказаться от этого плана.

Ярославское жандармское управление создало общее дело «о преступных кружках, образовавшихся среди рабочих Ярославской Большой мануфактуры, и о Ярославском студенческом комитете и Ярославском комитете Российской социал-демократической рабочей партии», «задавшемся целью путем уличных демонстраций и распространения революционных воззваний возбудить среди рабочих недовольство существующим положением, добиться единения рабочих на почве неудовольствия со студентами и хотя бы в отдаленном будущем достигнуть изменения существующего в России монархического образа правления и ниспровержения верховной самодержавной власти». Все арестованные в течение четырех месяцев (января — февраля — марта — апреля) в количестве 63 человек были привлечены к этому делу по ст. 250 Уложения о наказаниях. В числе обвиняемых оказались: 40 рабочих, 19 студентов и 4 земских служащих.

Все арестованные, за исключением Герасима Колесникова и Зароховича (Лужанского), переданных в распоряжение московского губернского жандармского управления, после кратковременного предварительного заключения были освобождены до приговора. Вайсман, уже скомпрометированный и выясненный жандармами... своевременно уехал сначала в Иваново-Вознесенск, а потом перебрался в Кострому. М. С. Кедров в конце августа был арестован уже в Москве по делу студенческого комитета. Федор Калинин указал и на меня, но моего адреса и фамилии не знал и видел только один раз.

Повторявшиеся жандармские набеги больше всего отозвались на не окрепшей еще, не успевшей пустить глубоких корней рабочей организации, снова разрушенной почти до основания. После 20 января Ярославская Большая мануфактура была переполнена шпиками. Провокаторы и предатели еще не были выяснены. Взаимная подозрительность усилилась. Создалась крайне тяжелая обстановка на фабрике для продолжения работы и восстановления организации. Комитет решил сосредоточить работу среди железнодорожных рабочих, стремясь здесь создать рабочее ядро. Рассчитывали на помощь иваново-вознесенской организации, которая могла бы направить опытных рабочих. К сожалению, в Иваново-Вознесенске было уже неспокойно. Слышались первые раскаты надвигавшейся грозы.

В конце января провалилась организация в Кохме, выданная лавочником Черкасовым. Были арестованы руководители кружка: Иван Китаев, Флегонт Шибаев, Алексей Кувенев, Алексей Тюрин и др. В связи с этим провалом начались обыски и аресты в Иваново-Вознесенске. У Александра и Клавдии Кирякиных при обыске обнаружена нелегальная библиотека томов в триста. Поддерживавшие сношения с Кохмой Григорий Афонин, Иван Ноговицын, Игнатий Найденов и другие рабочие были арестованы, причем у всех захвачена нелегальная литература. Григорий Афонин, будучи привлечен к дознанию, дал подробные показания вообще и в частности относительно Гавриила Петровича (Панина), выяснив его роль как руководителя организации.

Гавриил Петрович снимал квартиру за пределами города, в каком-то непроходимом овраге, куда ни шпики, ни жандармы не решались проникать, у семидесятилетнего глухого старика Аввакума Малкова и жил без прописки. Никто не знал его квартиры, за исключением Володиной, члена комитета, и Екатерины Васильевны Иовлевой, преданнейшей пособницы социал-демократической организации и с самого начала существования последней охотно выполнявшей всякие конспиративные поручения. Когда начались обыски и аресты, она и подыскала Панину такую безопасную квартиру. Жандармы, осведомленные Афониным, начали усиленные розыски, устроили облаву, обыскав в один вечер все квартиры, к которым Панин имел какое-либо отношение. 28 февраля он был арестован и засел крепко: у него нашли гектограф, только что отпечатанные прокламации, программу «Северного союза», устав местной организации, нелегальную литературу (последние номера «Искры») и подложный паспорт. По одному иваново-вознесенскому делу он получил пять лет ссылки в Иркутской губернии.

Провалился не только комитет, состоявший из Панина, Е. Володиной, Александра Кирякина, И. Найденова и В. Маева, но и фабрично-заводские организации, представители фабрично-заводских групп или уполномоченные. Вместе с Паниным были арестованы и привлечены к дознанию рабочие, всего 44 человека; по приговору большинство было выслано в Вологодскую, Вятскую и Архангельскую губернии. Итак, разгромлена была наиболее сильная и тесно связанная с массами организация, отличавшаяся своеобразным строением. Сознательные рабочие каждой фабрики составляли фабрично-заводское собрание, которое избирало коллектив из казначея, заведующего партийными сборами, библиотекаря, распределявшего нелегальную литературу, и уполномоченного или представителя, связанного с комитетом.

Фабрично-заводской коллектив руководил работой на фабрике, а собрание уполномоченных объединяло эту работу под руководством комитета. Пропагандистские кружки, в которые входили рабочие разных фабрик, не сливались с фабрично-заводскими группами, хотя создавались при содействии последних. Таким образом, комитет через собрания уполномоченных и фабричнозаводские коллективы был связан с массами. Следует отметить, что правила конспирации соблюдались плохо. Руководителей движения знали не только члены фабричных групп, но и беспартийные рабочие. Это в значительной мере объясняется тем, что руководителями являлись рабочие, связанные с фабрикой, а в повседневной жизни — с рабочей средой, которым невозможно было конспирироваться.

Жандармские набеги в Ярославле и Иваново-Вознесенске внесли замешательство в работу, дезорганизовали ее, заставили отказаться от устройства первомайской демонстрации, затормозили постановку типографии. Оставались невредимыми владимирская и костромская организации, но дни и их существования также были сочтены. Начало 1902 года ознаменовалось разгромом искровских организаций в Москве, Киеве и других местах. 16 февраля 1902 года на границе был арестован студент тов. Таланов, у которого захвачена печать «Северного союза» и Костромского комитета. Затем провалилась большая переписка — критика программы «Союза» и письма. Наконец, в департамент полиции попали адреса, явки и пароли «Северного союза», открыв доступ провокаторам в его организации. Они не заставили себя долго ждать и скоро явились.

* * *

Инициатива ликвидации «Северного союза» исходила не от местных жандармских управлений, которым был не известен ни состав Центрального Комитета «Союза», ни местных комитетов, а от департамента полиции, куда попали адреса, явки и пароли «Союза», отобранные у тов. Блюменфельда при переезде его из-за границы в Россию. Департамент полиции решил взорвать «Союз» изнутри, направив с добытыми адресами и паролями провокатора. Выбор пал на Меньшикова, помощника начальника московского охранного отделения Зубатова. Сначала Меньшиков явился к воронежским товарищам, которые направили его в Ярославль ко мне, как они обычно делали с партийными работниками, желающими работать на севере. 2 апреля М. А. Дидрикиль сообщила мне о приезде товарища. Я назначила ему свидание в квартире Е. Н. Новицкой. Приезжий «товарищ» неприятно поразил меня своим тучным, упитанным видом и маловыразительным лицом. Задав ему несколько вопросов, я убедилась, что он был в Воронеже, виделся там с Любимовым, Кардашевым и др., и первое невыгодное впечатление у меня сгладилось. Приезжий назвал себя Иваном Алексеевичем. Говорил он немного, но его замечания указывали на знакомство с партийными программами и революционными деятелями.

В начале марта провалилась иваново-вознесенская организация. Панин и много рабочих были арестованы. Иванововознесенцы требовали присылки работника. Я предложила Ивану Алексеевичу поехать в Иваново-Вознесенск. Он не отказался, но пожелал предварительно познакомиться с костромской и владимирской организациями, пароли к которым он имел. Но «на ловца и зверь бежит», как говорит пословица. Как раз во время нашей беседы, к несчастью, явился другой товарищ, назвавшийся Владимиром Михайловичем Бронером (Ф. Гурвич-Дан), приехавший в тот же день и с таким же паролем, что и первый. Я познакомила его с Иваном Алексеевичем как с товарищем, только что прибывшим из Воронежа от «американцев». Бронер очень заинтересовался этим обстоятельством и спросил: не встретил ли он в Воронеже Бродяги, к которому Иван Алексеевич проявил не меньший интерес; словом, судьба Бродяги сблизила их.

Началась общая беседа. Оказалось, что Бронер участвовал на конференции в Белостоке как делегат от редакции «Искры». Он очень подробно, живо и остроумно описывал ту борьбу с рабочедельцами, которую ему пришлось там выдержать. Глубоко возмущался действиями Петербургского комитета, взявшего на себя задачу созвать съезд и разославшего искровским группам приглашения так, что они их или совсем не получили, или получили с запозданием. Приехал только нижегородец, да и тот покинул совещание, не дождавшись его конца. Бронер оказался единственным искровцем, но ему удалось добиться своей цели. Попытка конституирования съезда большинства не получила. Совещание признано было только конференцией, на которой участвовали делегаты от ЦК Бунда, заграничного «Союза русских социал-демократов», «Заграничного комитета Бунда», от редакции «Искры», Петербургского комитета и «Южного рабочего».

Конференция приняла проект первомайского воззвания «Искры» с незначительными поправками и выбрала организационную комиссию по созыву действительно общепартийного съезда за границей. Бронер передал мне постановления конференции и корректурный экземпляр первомайского воззвания для снятия копии, сообщив, что оно будет напечатано в типографии «Искры» в количестве 100 тысяч экземпляров. Я просила его уделить для «Союза» 10 тысяч, затем сообщила о разгроме иваново-вознесенской организации, об арестах в Ярославле, что заставляет «Союз» отказаться от устройства первомайской демонстрации и ограничиться распространением листков и собраниями за пределами города.

Я условилась с Бронером увидеться на следующий день, но от этого свидания пришлось отказаться. Утром у квартиры Петрова, где он остановился, уже дежурили шпики, появление которых большой тревоги не возбудило, потому что убийство Сипягина вообще поставило всю полицию на ноги. Но Ивана Алексеевича шпики совсем не смущали, ему удалось еще раз увидеться и поговорить с Бронером. Последний в этот же день вечером уехал в Москву и 4 апреля тотчас по приезде был арестован на Ярославском вокзале. А Иван Алексеевич, ободренный первой удачей, направился в Кострому, где его ожидали не меньшие успехи. Повидавшись с Богдановым, он попал к Марье Сергеевне Александровой, члену комитета, у которой на квартире происходили конспиративные собрания, собирался комитет и печатались листки. В костромских товарищах Иван Алексеевич не возбудил никаких сомнений, они были с ним вполне откровенны, информируя его подробно о своей работе.

Второй раз я встретилась с Иваном Алексеевичем во Владимире у Панкратова и Багаева 10 апреля. Я приехала, чтобы вместе с Багаевым обсудить план празднования 1 Мая, способ распределения и распространения первомайских листков и, кстати, выяснить вопрос о вновь прибывшем товарище, куда его направить и какую работу ему дать. Иван Алексеевич совсем не нравился Багаеву, казался странным, и только одно обстоятельство смягчало его недоверие: он приехал с паролем, установленным только с В. А. Носковым. Мы решили наблюдать за вновь прибывшим, но не успели еще как следует проверить своих впечатлений, как очутились за решеткой, и тогда уже у нас сомнений больше не было, сразу прозрели и поняли, что Иван Алексеевич — провокатор.

Я провела во Владимире только один день. При возвращении на Владимирском вокзале меня осаждали шпики, причем я невольно вспомнила Ивана Алексеевича и приготовилась к аресту. Но час моей неволи, по-видимому, еще не пробил. Я благополучно добралась до Ярославля, не заметив здесь за собой уличного наблюдения.

Уезжая, Бронер обещал скоро написать и выяснить окончательно вопрос о первомайских листках, причем предупредил, что он может провалиться, предлагая самим быть готовым к их печатанию. Прошло дней десять, а от него не было никаких вестей. Пришлось примитивным способом приготовлять листки и в ограниченном количестве. Распространить их до провала «Союза» все-таки удалось. Иван Алексеевич тоже предлагал свои услуги по доставке первомайских листков, дал мне адрес (Киев, Подвальная, дом Витгенштейна), по которому я могла сделать запрос, если не получатся листки от Бронера. Я адрес зашифровала, но не написала, полагая, что из этой переписки никакого толку не получится.

При обыске этот адрес у меня отобрали. Московское жандармское управление после ареста направляет его в департамент полиции для расшифровки, а затем обращается к киевскому жандармскому управлению с просьбой выяснить обитателей дома Витгенштейна и в ответ получает: «Такого дома на Подвальной улице не значится». Адрес был придуман и мой запрос был нужен, чтобы иметь лишнее вещественное доказательство.

Пребывание Ивана Алексеевича на севере было кратковременным, мимолетным: он два дня провел в Ярославле, столько же в Костроме и несколько дней во Владимире. Но последствия этого провокаторского налета оказались самыми трагическими для «Союза». Победа наглому провокатору досталась легко. Он мог гордиться своими успехами перед департаментом полиции, так как попал в самый центр организации. К нему сначала отнеслись с доверием, как к товарищу, приехавшему работать. Это доверие подкреплялось тем, что он был направлен воронежскими товарищами, которые отличались осмотрительностью и производили строгий экзамен работникам, посылаемым на север. Наконец, он явился, как казалось, с «очень надежными паролями». Помогли ему и такие случайности, как встреча с Бронером. Притом же воронежская группа, как потом выяснилось в тюрьме, была арестована в тот же день, когда Иван Алексеевич ей нанес визит,— 30 марта. Но письмо с известием об этих арестах до нас не дошло, застряло по дороге; и с этой стороны предостережения не последовало.

Итак, «Союз» только что начал планомерную работу, укрепляя идейное и организационное единство, расширяя свое влияние, захватывая новые промышленные пункты,— и в этот момент деятельность его была прервана... провокаторским налетом и опустошительным жандармским набегом, действие которого оказалось тем разрушительнее, что распространялось на весь район, и в то время, когда местные организации были уже ослаблены предшествовавшими массовыми арестами. «Союзу» был нанесен удар, от которого он долго не мог оправиться и восстановить организацию в прежних размерах. Снова ожила организационная обособленность, но идейное влияние «Союза» оставило глубокие следы. Борьба, начатая в районе с «экономизмом», рабочедельчеством, вообще со всеми видами оппортунизма, дала весьма ценные результаты. Комитеты и группы, входившие в «Союз», и в последующие годы крепко держались позиции революционной социал-демократии, оставаясь верными ее принципам. Эту работу «Союза» не удалось разрушить даже очень опытным и искусным провокаторам.

Наметившийся после II съезда партии среди части искровцев уклон в сторону оппортунизма в форме меньшевизма не нашел никакого отклика в районе «Союза». Меньшевизм здесь никогда никаким влиянием не пользовался. Разумеется, это объясняется не одной деятельностью «Союза», но и влияние последнего вне сомнений. Одну из своих задач «Союз» выполнил удачно, создав в районе опору революционной социал-демократии. Комитеты района всегда оставались большевистскими.

Пролетарская революция, 1922, № 9, с. 10—34

Примечания:

¹ 1 М. А. Багаев принадлежал к первому иваново-вознесенскому кружку 1893—1894 гг. Ред.

² См. письмо В. И. Ленина «Северному Союзу РСДРП» (Полн. собр. соч., т. 6, с. 360-370). Ред.

 

А.И. Пискунов

СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ В НИЖНЕМ НОВГОРОДЕ В 1900—1903 ГОДАХ

В 1900 году, когда мы с женой начали вести социал-демократическую пропаганду среди рабочих в Нижнем, там не было какой-либо правильной организации, по крайней мере в самом городе: сохранялись связи с отдельными рабочими у отдельных лиц из интеллигенции, но какого-либо объединения и общей работы не было.

В Нижнем был большой погром в 1896 году, когда многочисленными арестами и высылками ведшаяся до того времени социал-демократическая работа была в корень подорвана, и правильная организация долго не могла наладиться.

Нам пришлось положить немало труда, чтобы завязать связи с рабочими, пока мы не разыскали нитей, по которым установили связь с Курбатовским заводом, и к весне 1900 года у нас был кружок молодежи с этого завода. Впоследствии он явился основным ядром организации социал-демократов в городе. Мы с женой в это время были пропагандистами-кустарями, без связей с другими работниками, работавшими в то же время в Сормове, и без связей с центром. Наши взгляды по вопросам тактики не отличались особой оформленностью.

Установлению связей с центром помог случай.

Весной 1900 года в Нижнем был проездом В. И. Ульянов, который по дороге не упускал случая завязывать связи на местах. В Уфе, где в то время жила в ссылке Н. К. Крупская и сестра моей жены О. И. Чачина, Владимиру Ильичу указали на меня как на человека, ведущего социал-демократическую работу в Нижнем. Поэтому Владимир Ильич зашел ко мне. Так как я его раньше не знал, никаких паролей у него не было, то я отнесся к нему сначала довольно недоверчиво, но потом, втянутый в беседу, стал излагать свои взгляды. Владимир же Ильич с большой силой обрушился на меня за их неправильность и непоследовательность.

В результате полуторачасовой беседы я был сильно сбит со своих позиций. Окончательное обращение мое и моей жены было завершено этим же летом в Уфе, куда мы с женой уехали на лето и где мы через О. И. Чачину познакомились с Н. К. Ульяновой (Крупская); туда же приехал Владимир Ильич. Встреча с ними закончила наше идейное обращение и сделала нас их верными последователями на все последующее время. При этом была установлена и организационная связь с ними, которая сохраняласьвсе время до высылки моей из Нижнего в 1904 году. Сношения были налажены так правильно и регулярно, что Нижний был постоянно в сфере влияния возникшей в дальнейшем «Искры»; правильно снабжался литературой и своевременно информировался из центра (из-за границы) через Н. К. Ульянову. Благодаря этому нижегородская организация, по крайней мере ее большинство, все время в своей тактике сохраняла большевистский характер. Надо сказать, что эта уфимская встреча не только была решающей в смысле идейном, но и дала сильный толчок к дальнейшей работе; весьма возможно, что наши кустарнические усилия в дальнейшем ослабели бы, если бы не установилась эта связь с тов. Лениным.

Зимой 1900/01 года нами продолжается пропагандистская работа с уже возникшими кружками и завязываются новые связи — с заводом Доброва и Набгольц, котельным заводом на Моховых горах, с городскими ремесленниками.

Большим умением в деле связей отличался Григорий Яковлевич Козин, котельщик с Курбатовского завода. Он был прикосновенен к социал-демократической работе еще с 1896 года. В Нижнем и окрестностях у него было много знакомств на заводах и старых связей. Медлительный в речи и движениях, он обладал большим умением разбираться в людях и с большой ловкостью привлекал новичков. Первыми и наиболее усердными учениками нашими были Григорий Иванович Рыбаков и Михаил Алексеевич Комин, в то время еще почти мальчики, оба курбатовские рабочие. В то время как другие ограничивались посещением кружковых занятий и чтением популярных брошюр, эти двое просили вести с ними серьезные занятия отдельно. Эти занятия вела с ними жена и основательно проходила с ними политическую экономию, давала им читать более серьезные книги, а не только брошюры, вела беседы о прочитанном...

Только весной 1901 года наконец устанавливается у нас связь с товарищами, работавшими в Сормове,— Десницким и Ладыжниковым (из интеллигенции) и рабочими братьями Заломовыми, Самылиным, Гариновым, братьями Барановыми и др. Хорошо памятно мне первое, как бы организационное собрание в сормовском лесу. Оно было обставлено очень конспиративно. По плану И. П. Ладыжникова, который был великим конспиратором, мы должны были выйти из дому в 5 часов утра, затем путь наш должен был лежать не по мосту, а на лодке через Оку на Сибирскую пристань; дальше берегом Волги; это огромный крюк. Идти мы должны были, конечно, порознь. Придя на место, мы нашли там спящего прямо в траве Самылина. Со смехом его подняли и поставили на ноги...

На собрании была установлена организационная связь на дальнейшее время и распределена работа, причем нам по-прежнему была поручена работа в городе, а Ладыжников и А. Ф. Войткович, привлеченные также на это собрание, должны были сноситьсяс Сормовом. Был образован комитет¹, в который вошли я, Ладыжников, Войткович и Заломов-старший (Петр Андреевич). Далее обсуждался вопрос об участии в выборе фабричных старост и об организации кооперативной лавки в Сормове, и решено в том и другом деле принять самое энергичное участие и провести своих людей, что в дальнейшем вполне удалось, и во главе правления лавки в качестве председателя проведен был Г. И. Гаринов, оставшийся в этой должности до конца своей службы на заводе...

В правление лавки прошли и некоторые другие товарищи. Затем обсуждались некоторые технические вопросы, как-то: об организации распространения прокламаций и литературы, об устройстве самодельного мимеографа и т. д. Выборов фабричных старост как будто не состоялось совсем.

Между прочим, дальнейшие последствия этого решения показали, что проводить в легальную организацию наиболее деятельных товарищей не следовало, потому что они ушли с головой в эту работу и, таким образом, были потеряны для нелегальной работы.

Большую работу для нашей организации составляло в то время устройство печатания прокламаций. Пока приходилось довольствоваться гектографом, потом удалось товарищам-рабочим сделать мимеограф, но поставить мимеографию долго не удавалось. Это сильно тормозило агитационную деятельность и приходилось главным образом работать в кружках, расширяя сферу влияния путем переброски связей в новые пункты и путем привлечения новых работников интеллигентов-пропагандистов. Так были образованы в зиму 1901/02 года ячейки на некоторых заводах в Канавине; особенно ценной была связь с Большой мануфактурой в Молитовке. Но опять-таки отсутствие типографии не давало возможности использовать эти связи для широкой агитации среди массы рабочих.

Таким образом, получалась широкая сеть связей с фабриками и заводами, которая перебрасывалась даже за пределы Нижнего, например в Городце, Кулебаках и других местах губернии, но влиять можно было только теми скудными запасами литературы, которая получалась в Нижнем, да редкими свиданиями с приезжавшими из этих пунктов товарищами. 1 Мая 1902 года было решено устроить демонстрацию в Сормове и этим всколыхнуть рабочие массы. Для Сормова это было вполне осуществимое дело, так как там была самая крепкая и многочисленная организация и, кроме того, в ее рядах были такие крупные работники, как Заломов, Барановы, Павлов и др.

Что касается города, то по этому поводу голоса разделялись: старые члены организации, как мы, Ладыжников (Войткович в это время был уже в ссылке), были против демонстрации в городе, так как не рассчитывали на большое число участников ввиду разбросанности рабочего населения, молодежь же, как А. И. Доброхотова, С. И. Моисеев (Илья), Лубоцкий (Загорский) и др., горячо стояла за устройство демонстрации и ни за что не хотела отказаться от этой мысли, несмотря на возражение большинства комитета. Хотя мысль о демонстрации возникла давно, но практически подготовка началась лишь весной. Зиму же велась пропагандистская работа в значительно расширившемся масштабе...

По мере приближения 1 Мая все более обострялась рознь в Нижнем между старыми и новыми членами организации из-за вопроса о майской демонстрации в городе. Происходили бурные собрания в лесу (Марьиной роще) вместе с членами организации — городскими рабочими, из которых большинство было против демонстрации, но горячие головы стояли на своем.

Наступило 1 Мая. И в Сормове, и в городе состоялись демонстрации. В Сормове это вышло очень внушительно; демонстранты успели несколько раз пройтись по улице с развернутым знаменем и пением при огромном стечении зрителей. Самое ядро демонстрации было тоже довольно внушительное. Явившиеся казаки рассеяли демонстрантов, причем арестованы были Заломов, Самылин. Впечатление от демонстрации было очень сильное во всех слоях населения как в самом Сормове, так и в городе.

Городская демонстрация, как мы и предвидели, была совершенно неудачна. Небольшие кучки молодых людей, главным образом интеллигентов, собрались на бульваре около крепостной стены, где они и были немедленно рассеяны полицией. Доброхотова и Моисеев были арестованы. Все было так незаметно, так скоро окончилось, что даже не привлекло внимания гуляющей на откосе обывательской публики. Таким образом, несколько молодых энергичных товарищей было вырвано из рядов без пользы для партии.

Нужно было организовать защиту, подготовить печатание речей товарищей на суде. Речи должны были быть агитационного характера, чтобы через головы судей обращались к широким рабочим массам. Поэтому было совершенно необходимо их издать. Лучшие адвокаты города взяли на себя защиту, из Москвы приехали Маклаков, Муравьев. Сами арестованные энергично готовили свои речи. Дело было ясное, судебное следствие скоро было закончено, и состоялся суд, на котором товарищи произнесли свои речи. Приговор был довольно милостив — поселение. Издание речей удалось, хотя не в Нижнем; были изданы речи Заломова, Самылина, Доброхотовой в большом числе экземпляров, и впервые нижегородская организация имела богатый агитационный материал, который был распространен во всех местах, где были связи, к этому времени уже очень многочисленные.

Эффект был очень большой; это был блестящий результат организационной работы 1900—1902 годов. Но в то же время это был жестокий удар по организации. До тех пор вырывались из организации отдельные товарищи, хотя и очень ценные: были арестованы и высланы Войткович, М. В. Тихомирова в 1901 году. Здесь же сразу выбыло много очень крупных работников: особенно тяжела была потеря П. А. Заломова, который был душою сормовской организации. Это очень обессилило организацию, но тем не менее организация уцелела, связи сохранились везде, вместо арестованных стали выдвигаться новые вожаки: место Заломова в Сормове занял Митя Павлов, менее глубокий, но более энергичный и подвижный. Его на эту роль благословил сам Заломов, и заранее было решено на одном из организационных собраний, что во время демонстрации Павлова нужно сохранить.

Отсутствие типографии по-прежнему тормозило работу. Осенью 1902 года в Нижний приехал из Одессы партийный товарищ — сапожник с женой-наборщицей, и решено было воспользоваться ими, чтобы поставить типографию. К этому времени товарищи-типографы натаскали шрифта, немного, правда, но для прокламации достаточно, и был устроен очень примитивный типографский станок. По своей технической ценности он далеко уступал даже хорошему мимеографу, но для нас важно было выпускать именно печатные прокламации, так как это очень импонировало широким рабочим массам. Но эта типография все же не могла удовлетворить: работа шла очень медленно, нечисто.

Наконец уже позднею осенью при помощи А. М. Горького удалось достать настоящую типографию, богато оборудованную шрифтом и необходимыми принадлежностями. Но тут разразилась беда: был сделан обыск у И. П. Ладыжникова, и у него нашли кассовый отчет комитета, составленный и написанный моей женой Е. И. Пискуновой. Иван Павлович был арестован, отчет приписали ему, и он засел очень прочно. Только после его ареста мы узнали, что типография, запакованная в ящиках, хранится у него на чердаке дома. При обыске ее не нашли, но могли каждую минуту прийти вторично и натолкнуться на нее. У ворот дома, где жил Иван Павлович, дежурил шпион.

В то же время хозяева квартиры, где жил Иван Павлович, мирная семья учителя кадетского корпуса, также могли что-нибудь испортить по своей наивности, рассказав неосторожно о каких-то ящиках на чердаке. Нужно было немедленно их убрать. Сделать это можно было только самим, при этом так, чтобы шпион у ворот не успел помешать; нужна была хорошая лошадь, место, куда типографию отвезти. Лошадь нам дал доктор Н. И. Долгополов (впоследствии член II Государственной думы), место для того, чтобы спрятать типографию, нашли в психиатрической колонии в Ляхове. В назначенное время вечером пришел на бывшую квартиру Ивана Павловича Захаров, бухгалтер сормовской кооперативной лавки, партийный товарищ, приглашенный на эту должность правлением, которое состояло из своих людей. Захаров был знаком с хозяевами и должен был подготовить их. Затем пришли я и А. В. Яровицкий. Последним должен был подъехать И. В. Цветков на лошади.

Захаров беседовал с хозяевами, а мы с Яровицким снесли все ящики к парадной двери и стали ждать. Положение было очень интересное: в гостиной Захаров со старушкой, матерью хозяина, ведут мирную беседу, в комнате так уютно, красиво; мы с Яровицким сидим в прихожей над ящиками с типографией, в нескольких шагах от парадной двери к калитке жмется шпион и не сводит глаз с двери. Раздается звонок, мы отворяем, у дверей И. В. Цветков с лошадью. В два приема мы подхватываем ящики, ставим в сани, я и Цветков садимся, рысак трогается, и мы мчимся по улице. Шпион выскакивает на середину тротуара и недоумевающе смотрит вслед. Ему в жертву остаются Захаров и Яровицкий, за которыми он долго бежит по улице, пока им не попадается извозчик, и они в свою очередь ускользают от шпиона. Рысак бодро несет нас с Цветковым по улицам. На Полевой навстречу попадается полицейский разъезд, но пропускает нас, не обратив на нас никакого внимания. В поле на Арзамасском шоссе крутит сильная метель, но дорога большая, наезженная, обсаженная березами, и мы едем без приключений. Метель все разыгрывается и, когда мы подъезжаем к свертку на Ляхово, метет с такой силой, что трудно ехать даже и по большой дороге.

Мы ищем дорогу в Ляхово, но везде вязнем в сугробах; берем влево, берем вправо, вылезаем из саней и щупаем ногами, дорога исчезла. Мы не знаем, что нам делать: ехать в город нельзя, оставаться в поле — замерзнешь. Решили выбрать приметное место и зарыть ящики в снег, чтобы взять их потом. Нашли небольшой овражек, окруженный кустарником, снесли в него ящики, засыпали снегом. Теперь мы были без опасного груза, но возвращаться в город было слишком поздно, да и вьюга все не утихала. В этом месте поблизости в то время был какой-то постоялый двор, куда мы и завернули. Там оказалась артель рабочих. Мы назвались приказчиками и вступили с ними в беседу.

У них был хлеб, водка, а мы были страшно голодны и устали от всех приключений; предложили им продать нам хлеба, но оказалось, что хлеба продавать нельзя; тогда мы предложили продать водку, что оказалось вполне допустимым по их кодексу. После этого мы взаимно угостили друг друга, к общему удовольствию,— мы их водкой, они нас хлебом, после чего легли немного отдохнуть. Утром мы вернулись благополучно в город. Типография была спасена. У Ладыжникова был вторичный обыск, но было уже поздно.

Все же было мало утешительного, что типография лежала в снегу. Надо было ее пустить в дело. К этому времени в Нижний приехал давнишний партийный работник — рабочий из Иваново-Вознесенска Н. Н. Кудряшев. Он взялся поставить нашу типографию. Решено было открыть мелочную лавочку, где и поместить типографию. Лавочка давала возможность легко сноситься с типографией, не возбуждая подозрения. Через того же А. М. Горького достали денег на это предприятие. Было снято Н. Н. Кудряшевым помещение под лавочку на Телячьей улице, где уже прогорел не один предприниматель, но это было неважно. В лавочке поселилась под видом жены торговца приехавшая из Казани партийный товарищ по имени Зоя... Лавочка наполнилась всяким хламом: селедками, кислой капустой, папиросами и т. д. и приобрела вид обычной мелочной лавчонки. Хозяева были люди обходительные, мелкие покупатели охотно забегали покупать что-нибудь по мелочи, а постовой городовой сплошь и рядом заседал в лавочке и угощался дешевой папиросой.

Для типографии отведен был подвал. Типография к этому времени была уже отвезена в Ляхово. Мы с Кудряшевым перевезли ее в лавочку. Пустая и глупая случайность по дороге чуть не погубила все дело: мы едва не наехали на какого-то почтенного обывателя, который возвращался от всенощной, чем навлекли его сильный гнев на нас. Он грозил отправить в полицию, замахивался на нас палкой и бранил нас, как только ему хотелось, а мы покорно готовы были все перенести, только бы не иметь дело с полицией. Наше смирение его смягчило, и мы благополучно проследовали дальше.

Наша типография получила, между прочим, большой заказ на печатание первомайских прокламаций (перепечаток из «Искры»), чтобы обслужить Поволжье; заказано было изготовить 15 пудов. Типография интенсивно работала. Кроме хозяев, то есть Кудряшева с женой, которые заняты были лавкой, в типографии жило постоянно трое работников, они, собственно, и были заняты печатанием. Условия работы были ужасны: типография помещалась в подполье, которое в одном месте было углублено настолько, чтобы можно было свободно стоять. В середине углубления было оставлено земляное возвышение, служившее столом; на нем уставлен был типографский станок. Яма эта была огорожена занавесками из кошмы, чтобы заглушить шум от станка. Маленькая керосиновая лампочка освещала эту своеобразную мастерскую.

Постоянно работать в таких условиях было невозможно, и поэтому работники время от времени отдыхали. Их было трое: Михаил Овошников (типограф по профессии), Д. И. Панкратов (позолотчик) и П. В. Гордеев (слесарь). По очереди они выпускались из типографии на вольный свет на неделю-полторы, во время же работы жили как бы в заточении, скрытые от всех посторонних глаз; для соседей — в лавочке жили только лавочник с женой и больше никто. Для устранения каких-либо подозрений лавочнику приходилось иногда допускать во внутренние комнаты посторонних, и тогда типографы проваливались поспешно в свой подвал.

В эту зиму 1902/03 года широко велась пропагандистская работа и в городе, и в Сормове. Организация получила более сложную структуру. Руководящим органом по-прежнему являлся комитет, пополняемый путем кооптации. При комитете была организация пропагандистов, причем пропагандой заняты были и некоторые члены комитета. Организация техники, то есть типография, стояла особняком, будучи связана только с некоторыми из членов комитета. Остальные члены комитета не должны были знать даже о самом ее существовании в Нижнем. На заводах были организационные группы из большего или меньшего числа более сознательных и старых работников и кружки новичков, с которыми занимались пропагандисты.

Особенно прочное и деятельное ядро было в Сормове, в которое входили Павлов Митя, Григ, Рыбников, Фадеев, Алексей и Семен Барановы и др., в общем человек пятнадцать. В городе такое ядро составляли Гр. Ив. Рыбаков, Гр. Козин, А. Павлов, Мих. Комин, Комолов и др., работавшие на разных заводах и в мастерских. В числе пропагандистов были Пушкарев, Ив. Цветков, братья Грейберы, И. Д. Чернышев и др., имена которых сейчас исчезли из памяти. В комитет входили в это время, кроме меня и жены, О. И. Чачина, П. М. Грацианов, Яровицкий, Кекишева и кто-то еще. На мне лежала работа с сормовским организационным ядром, которое собиралось более или менее регулярно, почти каждую субботу, как для обсуждения организационных вопросов, выдвигаемых текущей работой, так и для чисто теоретической работы. На этих собраниях прочитывались нами новые номера «Искры», обсуждались и разбирались сообща ее передовые статьи.

Таким же способом была разобрана брошюра В. И. Ленина «Что делать?», полученная нами в переплетах заграничного прейскуранта. Для переписки и такого рода посылок нам служил адрес Нижегородской городской управы, где я в это время служил; там служили также и некоторые из товарищей — Пушкарев и Чернышев. Секретарь управы А. А. Олигер был в числе сочувствующих, и благодаря ему мы могли дать адрес управы. Вся переписка поступала к нему, и он передавал ее нам.

Посещения Сормова остались самыми яркими и приятными воспоминаниями от этого периода работы. Обычно мы путешествовали туда пешком, чтобы не привести за собой «хвоста»; большею частью поодиночке, но иногда сходились два, три человека где-нибудь уже за Гордеевкой и до Сормова шли вместе. В поле, да еще зимой, это было совершенно безопасно. Около Сормова нас встречали и разводили по назначению. Наши собрания происходили большею частью на окраине Сормова, в новом поселке на Песках, в одном из домиков новой стройки; сосновые некрашеные полы и неоклеенные стены домика производили впечатление особой свежести и чистоты. Обстановка так гармонировала с тем молодым увлечением, с которым товарищи-рабочие принимали участие в этих собраниях и обсуждениях. Собрания иногда очень затягивались, и я оставался ночевать в Сормове или у Мити Павлова, или у Н. М. Фадеева, домик которого стоял на самом краю Сормова и выходил окнами в поле.

Члены этой организационной ячейки отличались большой интеллигентностью и многие несомненной даровитостью. Даже в своей специальности это были высококвалифицированные модельщики, монтеры, слесари, несмотря на свою молодость; большинство было в возрасте между двадцатью — тридцатью годами.

Мы думали о новом выступлении в мае 1903 года, но над организацией нависала гроза. Жандармы стали вырывать из рядов ее товарищей одного за другим. Первым был выхвачен Сеня Баранов, один из самых старых членов организации и самый молодой по годам. Ему в это время было всего 16 лет. Это был необыкновенно живой и веселый мальчик, страшно преданный, исполнявший самые опасные поручения. Он попал благодаря случайности. В самом начале зимы мы получили довольно большой транспорт литературы, который нужно было немедленно взять из места хранения. Для города переправить литературу взялся я сам, а для Сормова должен был отвезти Сеня Баранов. Оказался ли он случайно в городе или был послан специально за литературой — я не помню. На квартире, где хранилась литература, оказался П. М. Грацианов. У Павла Михайловича была слабость каждое дело обсудить со всех сторон, взвесить все обстоятельно, разобрать все доводы «за» и «против» и тогда только остановиться на каком-нибудь решении. Так и тут, пока я рассовывал свою долю по карманам, за пазуху, во все места, куда только можно, Павел Михайлович придумывал самый конспиративный способ; наконец решили, что Сеня положит все в чемоданчик и поедет с ним на извозчике.

Я благополучно вышел, взял извозчика... и поехал. В это время Сеня тоже без приключений доехал до Сормова и был уже около дома, сошел с извозчика, чтобы тот не видал, куда он вошел, но тут-то его и ждала беда: попался навстречу ночной сторож, увидал чемоданчик и потребовал показать, что находится в чемоданчике. Увидав книги, он сразу переполошился, в то время вид книг в Сормове производил такое же ошеломляющее впечатление, как бомба. Сеню повлекли к приставу, а оттуда в первый корпус тюрьмы, где он и засел на долгие месяцы. Его и уговаривали и запугивали на допросах, он и сам по молодости и наивности считал себя погибшим окончательно, однако ни одним словом не обмолвился, откуда у него взялась литература.

При обыске у Сени в одном из карманов нашли адрес одного товарища из Лыскова; эта записочка как-то завалялась, и сам Сеня забыл о ней. По этому следу арестовали лысковского товарища. Арест Сени Баранова был началом — это было в феврале,— потом стали вырывать одного за другим товарищей из числа наиболее деятельных и старых членов организации: взяли Митю Павлова, Рыбникова, Урыкова и целый ряд других товарищей из Сормова. Вскоре, в марте, арестовали меня, П. В. Гордеева (из города). Нижегородская тюрьма вновь густо заселилась. Эти аресты сильно подорвали работу организации. Особенно тяжело они отозвались на Сормове, где организация понесла наиболее тяжелые потери. Меня очень скоро выпустили, предъявив обвинение в хранении литературы, так как у меня при обыске нашли номер «Искры» и «Освобождения». Каких-либо улик против меня, по-видимому, не было, и обыск у меня был сделан пробный, на всякий случай, по подозрению...

В то время в Сормове уже не было ни Заломова, ни его преемников — Павлова, Рыбникова, Баранова и других более старых и деятельных членов организации, они были арестованы, и их заменили новые товарищи, более молодые и менее опытные. Поэтому комитет нашел нужным командировать для организации демонстрации двух своих членов. Взялись за это дело я и Пушкарев, причем Пушкарев должен был участвовать и в самой демонстрации. Это решение состоялось днем 30 апреля, а к 9 часам вечера мы с Пушкаревым должны были встретиться на Сормовской дороге с товарищем из Сормова, который должен был провести нас на собрание в лесу.

Собрание состоялось в лесу, верстах в четырех от Сормова, ночью, при крайне конспиративных условиях. Были точно разработаны все детали демонстрации. Уже под утро собрание закончилось, сормовцы разошлись, а мы с Пушкаревым ночевали в лесу. На рассвете мы пробрались ближе к Сормову, нам принесли молока, хлеба; там мы пролежали в лесу до вечера, когда была назначена демонстрация. Тут мы вышли из лесу и разошлись, Пушкарев пошел на место демонстрации, а я отправился в город. Демонстрация состоялась, хотя и при малом числе участников и зрителей. Решение устроить демонстрацию было принято слишком поздно, комитет даже не хотел ее, и решение 30 апреля было принято, собственно, под давлением сормовской организации. Даже идя на собрание в лесу, мы не вполне рассчитывали, что демонстрация состоится, поэтому мы так тщательно предусматривали все ее детали и старались принять все меры предосторожности, чтобы избежать лишних жертв.

Неожиданность демонстрации застигла полицию совершенно врасплох, и потому демонстранты спокойно прошлись по улице и беспрепятственно разошлись после того по домам. Жертвы последовали только спустя несколько месяцев, осенью; один из новых товарищей, членов сормовской организации, Беляев, участвовавший на сходке в лесу, сделался провокатором и предал в руки жандармов целый ряд товарищей как из Сормова, так и из комитета, в том числе и меня, Позерна, Чернышева. Он сумел выдать почти всех интеллигентов, которые работали этим летом в Сормове. Всех дольше продержался я: это лето я почти не работал в Сормове, так как был на подозрении после весеннего ареста; таким образом, провокатор после собрания перед 1 Мая меня видел, кажется, всего один раз, и опять ночью. Кроме того, он знал только мою кличку.

Меня выдало совершенно пустое и случайное обстоятельство. В сентябре я был арестован по весеннему делу, по которому я был приговорен за хранение литературы. Сперва меня поместили в корпусе, в камере, выходящей окном на двор тюрьмы. Под вечеря стоял у окна и смотрел на двор; вдруг, вижу, входит в ворота Позерн с вещами в руках, у меня сердце так и упало. Затем через несколько минут вводят Аркадьева, за ним Коломийца. Я понял, что стряслась какая-то беда. Тут же, через час или полтора, меня перевели из корпуса в барак. Там уже сидела целая куча знакомых: Павлов, Баранов, Ладыжников, Углев, Рыбников и др. Меня увидали, закричали: «Как ваша фамилия?», а один молодой рабочий из города, не искушенный в конспирации, ляпнул прямо: «Петр Николаевич, здравствуйте»; это слышал надзиратель. Так моя кличка была выдана. Другие товарищи стащили этого парня с окна, но было уже поздно.

Меня все же через месяц выпустили, но началась такая неотступная слежка за мной, что мне буквально шагу нельзя было ступить; сыщики провожали меня даже на службу и со службы, у дома дежурили всегда два-три шпиона и провожали каждого пришедшего к нам. Работать и даже видеться с кем-либо из работников было совершенно невозможно. Однажды, когда я шел со службы, в садике Черного пруда я увидел двух шпионов, следивших за мной, и с ними Беляева, того провокатора, который всех выдал; он был, видимо, с целью опознания и вглядывался из-за шпионов в меня и в шедшего со мною сослуживца Кондратьева.

Вскоре после этого случая арестовали меня, Кондратьева и Чернышева. Нам с Кондратьевым предъявили обвинение в организации сормовской демонстрации. Провокатор ошибся и принял Кондратьева за Пушкарева, между тем Кондратьев даже и в Сормове никогда не был. Эта ошибка лишила прочного основания все дело против нас, так как обвинение против всех нас базировалось главным образом на показаниях Беляева да на данных наружной слежки. Уже весной нас с Позерном пытались предъявить какому-то молодому рабочему, который нас не признал, да и мы его первый раз видели.

Так это дело сорвалось, и летом 1904 года нас выпустили, разослав до суда по разным городам; суда же в конце концов так и не было, и дело наше было прекращено. С нашим арестом была изъята большая часть организации, уцелели и продолжали работать моя жена Е. И. Пискунова, своячница О. И. Чачина, П. М. Грацианов (Пушкарев уехал из Нижнего); затем явились новые работники нам на смену. Летом 1903 года состоялся партийный съезд, который должен был завершить и организационно закрепить двухлетнюю подготовительную работу «Искры». Наш Нижегородский комитет, как правоверный последователь искровского течения, дал мандат на съезд «Искре».

Материалы по истории революционного движения. Нижний Новгород, 1922, т. 4, с. 15—27

Примечания:

¹  Нижегородский комитет РСДРП. Образован в 1901 г. на базе социал-демократической искровской группы. В 1902 г. признал «Искру» своим руководящим органом. Ред.