Дайте нам организацию революционеров... - И. X. Лалаянц Из воспоминаний, Ц.С.Зеликсон-Бобровская Из воспоминаний, В.В. Вакар Из воспоминаний

И. X. Лалаянц

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

ИСКРОВСКОЕ БОЛЬШИНСТВО И МЕНЬШИНСТВО НА ВТОРОМ СЪЕЗДЕ

Наконец он открылся — этот так долго ожидавшийся и так тщательно подготовлявшийся съезд. Почти пять с половиной лет отделяли его от первого съезда. Все придавали ему особое значение как важнейшему событию в жизни партии. Всеми чувствовался какой-то подъем, и ничто, решительно ничто не предвещало каких-либо непредвиденных печальных событий. Разумеется, никто и не думал, что на съезде все пройдет как по нотам — без сучка и задоринки; нет, таких наивных чудаков не было. Все думали, что, вероятно, будет борьба, а временами, быть может, и ожесточенная, но... съезд! — верховный орган, его воля общеобязательна для всех членов партии снизу доверху, его решения непререкаемы, они могут быть изменены или вовсе отменены только съездом же. Следовательно, какие бы там бои ни происходили или, вернее, именно в результате этих боев возродится единая партия с единой программой, тактикой и организационными формами. Так казалось всем нам — не участникам съезда, да так, вероятно, думали и сами съездовцы. К сожалению, на деле вышло не совсем так...

Однако, судя по некоторым сведениям, вначале все шло хорошо, как впоследствии и подтвердилось. Вся первая половина съезда прошла достаточно дружно: бундовскую федерацию с треском провалили, проект программы «Искры» с незначительными поправками был утвержден, «Искра» как таковая, то есть как орган определенного направления, была признана центральным органом партии (ЦО), принят был организационный устав партии, хотя с большой «трещиной» (по выражению Ленина): параграф первый его прошел в формулировке Мартова, а не Ленина.

Бунд, обидевшись, что его «федерацию» съезд отверг, демонстративно заявил, что он выходит из состава РСДРП, и тут же покинул съезд. Вскоре после того, когда за роспуском таких самостоятельных групп, как организация «Искры», «Южный рабочий», «Освобождение труда», очередь дошла до заграничного «Союза русских социал-демократов», представители его рабочедельцы Мартынов и Акимов-Махновец, обидевшись тоже за роспуск их «Союза», так же демонстративно покинули съезд. Таким образом, из восьми антиискровских голосов семь выбыло (пять бундовских и двое из трех рабочедельческих). Вслед за тем, при обсуждении вопроса о центрах (ЦК и ЦО), о выборе личного состава их и пр., уже часть самих искровцев повела себя так, что создала угрозу раскола.

Такого рода поведение со стороны части искровцев казалось нам тем более странным, что его возглавляли люди, которые, как мы думали, ни в каком случае не должны были взять на себя эту печальную роль. Но обо всем этом мы, члены Лиги, узнали позже, когда съезд уже закрылся, а до того нам казалось — мы даже уверены были в том,— что все его работы шли и закончились во вполне благоприятном «искризму» направлении.

Вскоре по окончании съезда участники его стали разъезжаться. Многие из них двинулись в Женеву. В это время, если не ошибаюсь, набирался 47-й номер «Искры». В числе первых приехал и Ленин — это было в конце августа. Помню, однажды, вернувшись домой после обеда, я нашел на столе его записку, где он писал, что посылает эту записку с Vertraunsmann (доверенное лицо — это был, кажется, Павлович-Красиков), что тот должен сообщить мне кое-что и что, наконец, он сам хочет поскорее повидаться и поподробнее поговорить со мной, для чего рассчитывает зайти к нам на другой день утром. Мы с П. И. были, разумеется, чрезвычайно рады этому и с нетерпением стали ожидать его. На другой день утром Владимир Ильич действительно зашел к нам (познакомившись тут же впервые с П. И.), и вскоре мы с ним вдвоем ушли «на часок» пройтись и потолковать. Этот «часок» длился довольно долго, и я вернулся домой что-то к вечеру. П. И. терялась в догадках, куда я пропал на целый день, а я и не замечал, как время летело.

Отправились мы с ним куда-то за город, и Владимир Ильич оживленно, но не горячась, не разбрасываясь, стал передавать, в самых существенных чертах конечно, все, что происходило, день за днем, на самом съезде и около съезда — до ухода Бунда и после того; рассказывал также и об условиях работы еще до съезда внутри редакционной шестерки, о взаимоотношениях между членами редакции, об удельном весе и работоспособности того или другого из этих членов. Временами я останавливал и переспрашивал его в наиболее запутанных местах, и он подробнее освещал отдельные моменты борьбы, характерные группировки при различных голосованиях на съезде и т. п.

Нечего и говорить, с каким напряженным, неослабным вниманием следил я все время, до самого конца, за рассказом Владимира Ильича. Меня, как вскоре многих и многих других, поразило, ошеломило и глубоко огорчило своей полной неожиданностью не то, конечно, что состав искровцев на съезде оказался далеко не однородным, не первосортным, так сказать, что одни из них оказались более сильными, последовательными, выдержанными, а другие — слабыми, непоследовательными, колеблющимися,— нет, конечно, это было в порядке вещей; точно так же не было ничего удивительного в том, что между мягкотелыми искровцами, с одной стороны, и рабочедельцами и бундовцами, с другой, часто бывало при голосованиях некоторое «родство душ», что ли, трогательное взаимное притяжение — нет, и не это поразило меня, а вот факт такого резкого расхождения, раскола перед лицом съезда среди самих руководителей «Искры». При этом — подумать только! — не по какому-либо принципиальному вопросу — таких уже не было, а по вопросу о личном составе центров: ЦО и ЦК. Но что уже совершенно было дико — это то, что возглавил-то эту оппозицию не кто другой, как... Мартов — друг Ленина, ближайший товарищ и соратник его по работе за все время существования «Искры» и до нее.

Между тем как ранее, еще до съезда, поскольку бывали конфликты, трения, размолвки внутри редакционной шестерки по различным существенным вопросам, как, например, по поводу проекта аграрной программы Ленина и другим; разделение, поскольку оно имело место, происходило главным образом, если не всегда, между «молодыми» (Ленин, Мартов и Старовер-Потресов), с одной стороны, и «стариками» (Плеханов, П. Аксельрод, Засулич) — с другой, не говоря уже о столкновении с Плехановым (группой «Освобождение труда») при самом основании газеты, благодаря чему, как известно, чуть не потухла «Искра». И все это только потому, что съезд выбрал не всю редакционную шестерку, а лишь троих из них...

Нет, это было слишком. Прямо не верилось, не хотелось верить этому! Ленин говорил тогда об этом шаге Мартова с чрезвычайным сожалением, высоко ценя его блестящие публицистические способности и вообще считая его крайне необходимым членом в редакционной коллегии. Многие из нас, в том числе и сам Ленин, не теряли надежду, что дело еще поправится, что Мартов не станет по каким-то семейно-психологическим мотивам дальше упорствовать в своем отказе принять избрание его съездом в редакцию, что воля съезда, интересы партии и политические соображения превозмогут в конце концов в нем его неприятные личные переживания — «измену» (sic) по отношению к неизбранным товарищам по редакции.

Позднее, месяца два-три спустя, я не без горечи смеялся в душе над собственной наивностью, когда я рассчитывал добиться от Мартова примирения с Лениным и работы его в редакции. В тот момент я еще не знал и не подозревал, что такого рода поведение Мартова и ближайших его товарищей из съездовского меньшинства искровцев — это только первая страница из истории партии на данном этапе ее развития, что это пока лишь цветики, а ягодки будут впереди...

А теперь посмотрим, как эти «ягодки» созревали. Я уже говорил, что многие российские делегаты, прежде чем вернуться в «родное» подполье, двинулись предварительно в Женеву; с другой стороны, что было вполне естественно, все наши члены Лиги бросились узнавать о делах съезда; все с жадностью и напряженно выслушивали отдельные рассказы о съездовских событиях. Но, несмотря на эти отдельные более или менее отрывочные рассказы, первое время среди членов Лиги еще не было полного разделения на сторонников съездовского большинства и меньшинства, и на некоторые частные собрания, устраиваемые лидерами того или другого крыла, ходили не одни лишь определенные сторонники данного лагеря. Так, на одном из собраний, созванном Лениным в конце августа или начале сентября, в числе присутствующих были некоторые, в то время еще не успевшие стать определенно на сторону мартовцев. На собрании присутствовал и выступал рядом с Лениным в полном согласии с ним и Плеханов, который держался как-то более воинственно по отношению к Мартову и его сторонникам, чем Ленин. Последний без свирепости, но очень живо и отчетливо, с огоньками в глазах и часто с тонкой иронической усмешкой излагал различные этапы борьбы, особенно обострившейся во второй половине съезда и окончившейся отказом мартовцев от участия в голосовании при выборах и пр. Помню, с каким боевым вдохновением говорил Владимир Ильич о протестах меньшинства после того или иного неприятного для них решения съезда: обсуждается тот или другой вопрос, говорил он, разгорается борьба, страсти кипят. Но вот мнения высказаны, вопрос голосуется, руки поднялись, решение состоялось, борьба кончилась. Переходим к следующему вопросу. О чем еще тут толковать?!

Не о мире думало в это время меньшинство. Оно мобилизовало свои силы и лихорадочно готовилось... к проведению в жизнь постановления съезда, к живой положительной работе на местах — думает читатель? Как бы не так! Что съезд, если не все его решения «нам» по душе, если с некоторыми из них «мы» не согласны, как бы говорили нам мартовцы. «Мы» устроим другой, свой съезд; на нем нас, заграничных, наверное, будет большинство, и тогда, дескать, посмотрим, чья возьмет... И всюду начали мартовцы говорить о необходимости скорейшего созыва съезда Заграничной лиги и усиленно готовиться к нему. Тут кстати же для них прибыл в Женеву бежавший из ссылки Дан, который быстро после того стал на сторону меньшинства, сделавшись с тех пор одним из его лидеров.

Приблизительно в начале второй половины сентября прибыл из России в Женеву член ЦК Ленгник (Курц) — на смену Носкову, уехавшему «домой» еще из Лондона, тотчас после съезда. Этот член ЦК был, так же как и прочие рядовые члены Лиги — сторонники большинства, против немедленного созыва съезда Лиги, справедливо полагая, что этот съезд, в данное время ничем не содействуя делу объединения партии и налаживанию практической работы на местах, поведет лишь к дальнейшему усилению и обострению борьбы меньшинства с большинством, являясь не чем иным, как ареной для сведения счетов «обиженных», «опозоренных», «заезжаемых», «казнимых» и пр. и т. п. с «обидчиками», «заезжателями», «бюрократами» и пр.

Это с одной стороны, с другой — на основании одного из параграфов организационного устава партии, принятого съездом (13-го), Лига должна была существенно преобразоваться. От нее отпадал ряд функций, как-то: издательство, непосредственные сношения с русскими организациями, транспорт и пр., она сводилась на положение одного из местных комитетов партии. Да, в сущности, это «преобразование» в действительности было не чем иным, как уставным закреплением, юридическим выражением того, что существовало de facto задолго до съезда.

Пробыв год с лишним за границей, я что-то не заметил особой активности и размаха в деятельности Лиги вообще и ее администрации, как таковой, в частности. В этом я убедился еще больше из доклада Шарко (Крупской) о деятельности Лиги на съезде последней, да наконец некоторые члены администрации Лиги как бы даже забыли, что они — члены администрации, и им пришлось срочно напомнить об этом.

Указанные выше функции Лиги уже давно перешли фактически и непосредственно к «Искре», к лондонской части ее редакции, где сосредоточились все связи и сношения с Россией, посылка людей, налаживание транспорта и т. п. И если ряд членов Лиги очень энергично и успешно работали по разным отраслям организации «Искры», то уж, конечно, не потому, что они были членами Лиги. Таким образом, партийный устав, приравнявший Лигу к местной организации, требовал тем самым внесения соответствующих изменений и в существовавший до того устав Лиги.

В силу этих соображений и обстоятельств член ЦК в своем «Циркуляре ЦК РСДРП членам Заграничной лиги русской революционной социал-демократии» сообщал кратко о важнейших решениях съезда, о перемене в положении Лиги и, указывая, что делегатом Лиги готовится подробный письменный отчет о съезде для членов ее, извещал, что ЦК приступает к разработке нового устава Лиги и приглашает всех членов, и в особенности администрацию ее, содействовать ему в этом деле в той или иной форме своими советами, указаниями, что по выработке нового устава он будет предложен на рассмотрение Лиге, для чего и будет созван съезд.

Член администрации Дейч, единолично также, обратился с «Открытым письмом» к членам Лиги, уверяя, что изменения в положении незначительны, что Лига и без ЦК сама внесет в свой устав нужные поправки, что ЦК тут делать нечего, а посему полагает со своей стороны, что «члены Лиги должны возможно скорее собраться на съезд».

В ответ на эти два обращения (ЦК и Дейча) группа лигистов, сторонников большинства партийного съезда, в числе двенадцати, со своей стороны обратилась ко всем остальным членам Лиги также с «Открытым письмом», в котором, вполне присоединяясь к предложениям ЦК, резко протестует против содержания и тона обращения Дейча, который к тому же, как член администрации Лиги, не имел, по мнению авторов письма, никакого права на подобное единоличное выступление без ведома и согласия остальных членов администрации. На заседании же администрации, которая фактически тогда состояла из трех членов — Дейча, Крупской и Литвинова, предложение Дейча о немедленном созыве съезда Лиги торжественно проваливается двумя голосами против Дейча.

Тогда Дейч, вспомнив, что в администрации формально числятся еще два члена: Лейтейзен — в Париже и Вечеслов — в Берлине, которые к тому времени уже с год, если не больше, фактически не принимали никакого активного участия в делах администрации, запрашивает их относительно своего предложения. Те, с давних пор живущие за границей и не успевшие хорошенько разобраться, в чем дело, поддерживают Дейча, высказываются за созыв съезда. И вот последний, вопреки желанию ЦК и указанному выше протесту большевистской части Лиги, созывается...

Но еще за месяц и более до него лигисты — члены оппозиции, строго следуя «лояльному» примеру Мартова и бывших членов редакции «Искры» (недаром все твердил Мартов: «Строго придерживаясь рамок партийного устава»), неизменно отвечали отказом на все приглашения ЦК принять на себя те или иные ответственные функции, приступить к той или иной работе.

Таким образом, еще задолго до съезда Лиги тактика бойкота центральных учреждений партии проводилась всеми членами оппозиции: литераторы бойкотировали ЦО, практики — ЦК, но в то же время литераторы создавали и распространяли свою литературу, всячески подрывая авторитет ЦО и осыпая, главным образом и специально, Ленина обвинениями в сверхцентрализме, бюрократизме, робеспьерщине, самодержавии, введении осадного положения в партии и т. д. А практики, возвращаясь в Россию, разъезжали по комитетам, старались в них всячески скомпрометировать ЦК, подорвать доверие к нему, рассказывая всякие небылицы о том, что ЦК смотрит на местных работников как на пешек, слепых и безгласных исполнителей своей воли и т. п., всемерно добиваясь перехода этих комитетов на сторону оппозиции...

И все это называлось действовать, «не переходя за рамки партийного устава».

РАСКОЛ. ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОССИЮ

На другой день, 1 ноября, Совет партии на своем заседании признал действия представителя ЦК на съезде Лиги правильными и предоставил ему реорганизовать Лигу путем ввода в нее новых членов. Особенно горячо стоял за это Плеханов. Это решение Совета, однако, не было осуществлено.

Но еще накануне этого заседания Совета, вечером дня закрытия литовского съезда, большевиками — членами Лиги было устроено частное совещание. Все уже были, когда пришел Плеханов. Вид у всех хмурый, удрученный, настроение подавленное всем происшедшим, но решительное. Но вот входит и Георгий Валентинович — мрачнее осенней тучи, глубоко взволнован, никогда раньше я его таким не видел. Входит и молча садится. Молчат и остальные. Наконец кто-то предлагает открыть заседание, выбрать председателя. Выбираем, помнится, Плеханова. И вот Г. В. вдруг совершенно неожиданно и отрывисто заявляет: «Надо мириться!» Все поражены; снова молчание. Наконец я не выдерживаю и, обращаясь к нему, спрашиваю: «Георгий Валентинович, как же так, после всего происшедшего мириться?! Что это значит?» После небольшой паузы он, пристально глядя на меня, говорит: «Николай Иванович¹, я вам сейчас объяснить этого не могу, я вам после скажу».

К сожалению, мне так и не пришлось больше после того с ним увидеться и услышать от него объяснения: я через несколько дней срочно выехал в Россию. Тогда мы были все в полном недоумении от его слов. А он начал говорить о том, что надо наконец покончить с этими вечными расколами в нашей партии, что мы начинаем напоминать собою Екатерину II, которая одно время так часто прогоняла своих министров, что на это обратили внимание наконец ее друзья — корреспонденты, иностранные ученые, которые в письмах спрашивали ее, что за монстры (уроды, чудовища.— И. Л.) у нее министры, что она никак не может с ними ужиться, а она каждый раз отвечала им, что уж это последний раз, что больше ей уж не придется их менять. Затем Плеханов, тут же обращаясь к Владимиру Ильичу, стал уверять его, что принятие обиженных, бунтующих редакторов в редакцию — «лучший способ успокоить и обезвредить их», что «мы (то есть Плеханов и Ленин.— И. Л.) их задушим в своих объятиях» и пр. и т. д.

Так мы и разошлись в тот вечер, насколько помнится, ни о чем толком не поговоривши.

Столь крутой поворот со стороны Плеханова нас тем более поразил, что именно он особенно воинственно был настроен по отношению к мартовцам после съезда партии, как до литовского съезда — об этом я уже упоминал выше,— так и во время этого съезда. Тут он все время, что называется, кипел, принимал очень близкое и активное участие в выработке тех или иных мероприятий со стороны заграничного представителя ЦК (проект ввода новых членов в Лигу, преобразование ее, заявление ЦК на съезде и пр.).

Итак, Плеханов, вдруг испугавшись надвинувшегося раскола, «сдал», как говорил тогда Ленин. Да, Плеханов не выдержал натиска заграничных литераторов. Здесь, как я себе объясняю поведение Плеханова в то время, в последний момент он, не сознавая сам того, отдал дань слишком долгому своему пребыванию за границей, слишком большой оторванности от подлинного движения в тогдашней России. Группа заграничных интеллигентов, солидных литераторов, заслонила собой в его глазах подлинную Россию; он увидел в этой группе «соль» движения и считал необходимым во что бы то ни стало помириться с экс-редакторами, надеясь успокоить их раздраженное самолюбие.

Ленин не верил в благотворность этого шага Плеханова и тогда же (1 ноября) заявил ему о своем выходе из редакции.

Каковы же были те «свои» организационные принципы, в торжестве которых меньшинство тогда не сомневалось и которые так упорно оно отказывалось излагать и защищать на страницах ЦО, на чем не переставал настаивать Ленин?

Все, что мы слышали от меньшинства до литовского съезда и на нем, сводилось, в сущности, к нападкам на тот централизм, который защищался как организационный принцип еще до партийного съезда и который получил свое признание на самом этом съезде; этот централизм стал именоваться теперь меньшинством не иначе как централизм механический, помпадурский, полицейский и пр. все в этом же роде; в резолюции, предложенной съезду Лиги Аксельродом, Мартовым, Засулич и Потресовым, централизму «бюрократическому» противопоставлялся централизм «истинно социал-демократический», за который и призывались бороться все «сознательные товарищи», конечно «в рамках партийного устава».

Но это был набор пустых слов, никому ничего не объясняющих, ничего не обосновывающих. Мартовцы сами это, видимо, сознавали. Поэтому с переходом ЦО в их руки, в частности тотчас после письма Ленина «Почему я вышел из редакции «Искры»², Мартов, по поручению остальных своих товарищей по редакции, взялся наконец по-настоящему, так сказать, «обосновать» организационные принципы меньшинства, в результате чего и явилась тогда его брошюра «Борьба с «осадным положением» в партии».

Вот что, между прочим, мы узнали тогда (я лично был в это время уже в России и читал ее в Одессе) из этой брошюры (привожу две-три выдержки): «Политика «осадного положения» потерпела очевидное крушение. Переход «Искры» в руки старой редакции (наконец-то! — И. Л.) показал всю ее нежизнеспособность; поход на Лигу (меньшевики тут немножечко спутали: свой поход на партию они назвали «походом» большинства «на лигу».— И. Л.) доставил носителям системы неизлечимые раны. Система, в сущности, уже убита, ее следует только похоронить, чтобы по возможности скорее забыть о ней» (с. 66 брош. Мартова)...

Оппозиция явно стремилась к расколу: да он, этот раскол, в сущности, был уже налицо. Надежды Плеханова на мир не оправдались: Ленин, как я уже говорил, вышел уже из редакции ЦО. События партийной жизни у нас в Женеве неслись с такой стремительностью, что за ними не успевали следить наши даже в других заграничных городах, не только что в России с ее подпольными условиями. А между тем вся надежда была на ЦК — на русскую часть его: за границей был в это время лишь один его представитель — Ленгник. Ленин по выходе своем из ЦО хотел «окопаться» в ЦК. Предстояло принять быстрые и серьезные решения... Полный контакт со всем составом ЦК являлся настоятельной необходимостью...

Тогда на меня была Лениным и Ленгником возложена миссия — немедленно выехать в Россию, ознакомить возможно подробнее ЦК со всем ходом событий, происходивших перед открытием съезда Лиги, на самом этом съезде и в первые дни по закрытии его, и всячески настаивать на скорейшем выезде в Женеву Кржижановского и еще какого-либо другого члена ЦК. Отъезд мой из Женевы состоялся дня через четыре или пять по окончании съезда Лиги и поворота Плеханова — числа 4-го или 5 ноября 1903 г.

Ныне покойный Кнуньянц (Рубен-Русов), один из кавказских делегатов на II съезде партии, снабдил меня «своим» паспортом на имя какого-то персидского подданного Жана Жакоба Леона; документ оказался, как я сам убедился потом, очень хорошим, с персидским и французским текстом; паспорт был выдан персидским генеральным консульством в Париже на имя представителя какой-то французской торговой фирмы; в нем, между прочим, была обращена просьба ко всем гражданским и военным властям иностранных государств оказывать возможное содействие владельцу сего паспорта при исполнении им своих обязанностей. Правда, я старался как-то избегать этого «содействия» русских властей при исполнении моих обязанностей...

Выехав из Женевы рано утром на пароходе до Лозанны (чтобы не обратить на себя внимание русских шпионов в Женеве), я здесь уже сел на поезд и через Лион, Париж, Берлин и др. быстро и благополучно прикатил в Россию. Впрочем, имел остановку в Париже на один только день, где моим «гидом» явилась студентка Шустова (ныне по мужу Шаповалова). С ней мы весь день летали по Парижу как угорелые: побывали на кладбище Реге lachaise — у Стены коммунаров, испещренной надписями на разных языках и увешанной венками с красными и траурными лентами; там же осмотрели и крематорий. Побывали в Лувре, в восковом музее революции, в Ботаническом саду и т. д. и т. п. А вечером удалось нам даже попасть на оперу «Отелло» в La Grande Opera (Большой опере).

Резиденция ЦК, или его бюро, находилась тогда в Киеве и обставлена была, как и следовало, конечно, очень конспиративно. У меня была явка на Политехнический институт к профессору Тихвинскому³, который должен был связать меня с Кржижановским. Пока он налаживал мне эту встречу, я остаток дня (дело было к вечеру) побродил по городу и, подкормившись, явился, как было между нами условлено, к тому же Тихвинскому на ночевку. Ночевал я в том же институте — в какой-то лаборатории, очень богато обставленной, среди каких-то машин и приборов, куда он меня таинственно провел, и, кажется, без огня, чтобы не привлечь внимание сторожей и вообще посторонних. Впрочем, чьими-то заботливыми руками была там — на этот случай, по-видимому,— устроена достаточно удобная постель.

На другой день утром по данному мне адресу я отправился к Кржижановским. Я им рассказал в нескольких словах о цели моего приезда. Условились о встрече в тот же вечер на заседании совместно с остальными наличными членами ЦК, на котором я сделаю подробную информацию. Расставшись до вечера, я отправился с подобающими предосторожностями разыскивать семью Ульяновых, которая тоже в то время жила в Киеве и с которой я не виделся до того около четырех лет (со времени моих переговоров с Владимиром Ильичем в Москве, в марте 1900 года, о предлагавшемся тогда созыве II съезда). Застал дома только Марию Александровну и Анну Ильиничну. После оживленной беседы, расставаясь, мы с Анной Ильиничной уславливаемся еще раз до моего отъезда из Киева встретиться и местом встречи, по ее предложению, назначаем Владимирский собор.

Вечером, как было условлено с Кржижановским, я явился в назначенное место; собралось человек пять или шесть совершенно в то время мне незнакомых. Я рассказал самым подробным образом о событиях последнего времени за границей, ответил на ряд вопросов, заданных мне в связи с моей информацией, не переставая вновь и вновь указывать на важность и необходимость скорейшего отъезда в Женеву двух членов ЦК, в том числе обязательно Кржижановского. С самого начала я не мог не обратить внимания на некоторое благодушное настроение у собравшихся в отношении к развернувшимся в конце партийного съезда и после него событиям. У меня получалось впечатление — да это отчасти и не скрывалось слушателями,— что здесь все еще склонны приписывать известной нервной взвинченности и горячности отдельных лиц с той и другой стороны, считают преувеличенной тревожность положения и допускают возможность, что дело все еще может быть вполне улажено путем мирных переговоров. Но по мере ознакомления с ходом последних событий, с фактами в конце литовского съезда и тотчас после него это настроение заметно менялось.

К концу собрания решено было, что Кржижановский во всяком случае двинется за границу и, по возможности, в ближайшие же дни. В отношении меня решено было так: я закрепляюсь в Одесском комитете как месте постоянной работы, а оттуда, глядя по обстоятельствам, время от времени заглядываю в тот или иной из южных комитетов.

ОДЕССКИЙ КОМИТЕТ И БЮКБ. БОРЬБА ЗА ТРЕТИЙ СЪЕЗД

Переночевав на этот раз у Кржижановского, я на другой же день двинулся в Одессу, предварительно повидавшись официально, так сказать, с Дмитрием Ильичем, от которого получил цекистскую явку в Одесский комитет через ветеринарного врача Малянтовича... Зная по опыту, как часто явки «шалят», я при получении явки спросил Дмитрия Ильича, уверен ли он, что явка вполне действительна и без всяких «сюрпризов». Он решительно заявил мне, что на этот счет я могу быть вполне спокоен и что он сам был на днях в Одессе и мог лично убедиться, что явка действует безукоризненно. Прекрасно.

Затем повидался с Анной Ильиничной. При прощании, мимоходом, она сообщила, что в Одессе проживает одна ее знакомая, очень хороший человек, не революционерка, но сочувствующая, и при случае вполне может оказать какую-либо конспиративную услугу: по профессии — акушерка, проживает там-то: назвала фамилию ее — Каган или что-то в этом роде, теперь уже точно не помню, предложила когда-нибудь зайти познакомиться и передать той от нее привет. Повторяю, это было сказано между прочим, наспех, и я особенно не старался зафиксировать в памяти адрес этого человека, никак не предвидя в тот момент, что он окажется очень скоро для меня спасительным.

Приехал я в Одессу вечером. Темно уже. Города не знал я тогда совершенно, очутился в нем впервые; знакомых ни души. Сдав вещи тут же на вокзале, направился я с видом беззаботно прогуливающегося человека на данную мне Дмитрием Ильичем явку. Малянтович, судя по адресу, должен был жить где-то на другом конце города, ближе к морю.

Прошел всю Ришельевскую, нашел наконец нужную мне улицу и дом; уверенно поднимаюсь и звоню. Открывают и на мой вопрос отвечают, что здесь такого нет и никогда не жил, быть может, этажом ниже или выше; двигаюсь вверх-вниз по лестнице, везде пучат на меня глаза, качают головой и захлопывают дверь. Тычусь в соседние дома, справа и слева, но уже не так уверенно... Нет нигде! Вновь и вновь в голове перебираю название улицы, номер дома — все так, а человека вот нет, точно заговор какой-то. Натурально, огорчен и зол. Куда деться? В гостиницу в крайнем случае, но ведь назавтра опять та же история. Вернуться в Киев? Но ведь это же скандал!

Решил в конце концов пока что зайти в ресторанчик, подкрепиться кое-чем и спокойно вновь обдумать свое положение. Недалеко от набережной захожу в какое-то «кафе Франкони». За столиком, ища какого-либо выхода из неприятного положения, вдруг вспоминаю про знакомую Анны Ильиничны, но опять беда: все помню, а номер дома забыл! Но тут, действительно, оказалось, что «нет худа без добра»: помни я номер, опять ни черта бы не добился. Как? Да так! Представьте себе, читатель, что бывают случаи, когда лучше не знать номера дома, который ищешь.

Иду по нужной мне улице (это была та же Ришельевская), надо было ближе к вокзалу, по нечетной стороне — это я сообразил по некоторым имевшимся у меня данным. Ищу на воротах и подъездах табличку: акушерка такая-то. Нашел! Звоню и действительно попадаю к тому, кого ищу, знакомлюсь и передаю привет; принимают очень приветливо и просто; кругом шум, пение, веселье. Масса молодежи. Оказывается, я попал на какое-то семейное торжество: не то день рождения, не то свадьба; меня тут же подхватывают и без всяких разговоров волокут в столовую, где за большим столом идет прямо пир горой. Сажают, и тут же одни накладывают мне кушанье на тарелку, другие наполняют стакан. И я положительно оказываюсь в положении человека, попавшего «с корабля на бал».

Наконец, опомнившись от всей этой неожиданности, я отзываю незаметно в сторонку свою «незнакомую знакомку» и, кое-что объяснив насчет себя, спрашиваю, не знает ли она такого-то врача. Оказывается, прекрасно знает и очень часто видится с ним и с женой его. «А где он живет?» — спрашиваю. Называет тот же самый адрес, который дан был мне в Киеве. На мое замечание, что таких там нет, она поднимает меня на смех, говорит, что еще в этот день утром была у них, и уверяет меня, что я не на той улице искал. Каждый из нас из кожи лезет, доказывая свою правоту. В конце концов решаем так: я остаюсь до утра у них или, ради наилучшей безопасности, у одного из их гостей, который с удовольствием заберет меня к себе на ночевку, а утром она самолично доставит меня к этому самому Малянтовичу, и я тогда позорно проиграю пари.

Наутро отправляемся вместе, и она прямехонько приводит меня туда, куда мне нужно, и тут же, торжествующе обращаясь ко мне, спрашивает, здесь ли я был. Отвечаю, что нет, ибо номер дома совсем не тот. Как?! Поднимает голову, и в самом деле номер вовсе не тот. Тут уж я посмеялся вдоволь над ней. Возвращаясь к себе домой, она не без удивления «открыла», что и она живет «не там»; а Малянтович, узнав о моих мытарствах, тут же устремился на улицу, чтобы самому удостовериться в происшедшем «чуде». Однако хорошо хоть то, что все кончилось благополучно. Искомый врач оказался на своем месте, и все прочее дальше пошло великолепно.

В чем же все-таки дело? Этого никто не мог сразу объяснить. Лишь спустя несколько дней изумленные одесситы узнали, что все это — шалости игривого начальства. В городе, видите ли, постепенно накопилось по главным улицам очень много домов под одними и теми же номерами, но с прибавлением, для отличия, букв «а» и «б». Неизвестно, взор ли начальства стали возмущать сии невинные литеры или соображения «высшей» охранной политики, только в один прекрасный день на градоначальника (кажется, генерал Нейдгарт был там в то время) нашло административное вдохновение: уничтожить буквы и заменить последующими порядковыми номерами. Сказано — сделано. И чуть ли не в одну ночь, с чисто военной стремительностью, «реформа» была совершена, и притом без всякого предварительного или последующего оповещения о том населения. Впрочем, одесские градоначальники всегда отличались какой-то особенною восторженностью.

Малянтович направил меня к одному из членов комитета — врачу Богомольцу; сам он в комитете не состоял, но был в общем в курсе дел и считался своим человеком, оказывал комитету немало ценных услуг. Через Богомольца познакомился я с остальными членами комитета, и в первую голову с Левицким Константином Осиповичем, ныне уже покойным, прекрасным человеком во всех отношениях, скромным, но весьма выдержанным и ценным работником. Жена его Е. Г., ныне коммунистка, не состоя в то время членом комитета, была посвящена, несомненно, в его дела, оказывала ему постоянное, активное содействие, будучи верным помощником своего супруга,— словом, была как бы техническим секретарем комитета.

По рассказам, Одесский комитет перед II партийным съездом был неоднородным, его состав по своему духу и направлению целиком не был искровским или, во всяком случае, выдержанно искровским — был наполовину шатким, расплывчатым. Из двух делегатов его на съезде один — Землячка, другой — Зборовский, который примкнул на съезде к меньшинству. По окончании съезда, как мне передавали, доклад о нем в Одесском комитете был, именно Землячка будто бы делала этот доклад; делал ли, кроме того, доклад Локерман (Царев), которого я там застал, или кто-либо другой из меньшевиков, не знаю. Ко времени моего приезда в Одессу комитет был в общем большевистским, за исключением Локермана — довольно добродушного, как мне показалось, меньшевика. Среди большевиков вначале некоторые оттенки все же были: Левицкий занимал вполне определенную и решительную позицию в отношении меньшинства съезда, остальные — один или двое, не помню, примыкали к ним; Богомолец же держался немножко вяло, миролюбиво, что ли, уж не знаю, как сказать.

На одном из первых же заседаний комитета я сделал подробнейший доклад о положении в партии за время с окончания II съезда и до своего отъезда из Женевы. Тактика бойкота со стороны мартовцев за это время, их поведение на литовском съезде и все прочее вызвали общее возмущение. Даже Локерман не пытался защищать их действия, а только старался смягчить и объяснить как-нибудь все происшедшее раздражением и прочими психологическими причинами. После подробного и продолжительного обсуждения моего сообщения была принята резолюция, резко осуждающая поведение мартовцев и протестующая против попыток их нарушить постановление съезда.

Тут же решено было на закрытых собраниях членов организации, в пропагандистских кружках сделать сообщение о партийном съезде и последовавших за тем событиях, но на открытых широких собраниях, ввиду отсутствия еще со стороны ЦК официального извещения о состоявшемся II съезде партии и принятых им решениях, с таким сообщением не выступать. Это дало повод какому-то досужему «собственному» корреспонденту сообщить в новую «Искру», что Одесский комитет-де всячески старается скрыть от широких кругов сознательных рабочих действительное положение вещей в партии. По-видимому, это сообщение послужило новой «Искре» основанием к враждебному обращению ее к Одесскому комитету с демагогическим призывом к рабочим «ломать все интеллигентские перегородки» и потребовать от комитета сообщения «всей правды».

Однако на этой демагогической выходке «Искра» ничего не заработала: рабочим ничего не пришлось «ломать», ибо они уже до того были прекрасно осведомлены обо всем и, ознакомившись с этим обращением, весело посмеялись над «Искрой»: они уже прочно стояли на стороне своего большевистского комитета. Подобающий ответ, посланный впоследствии комитетом в форме «письма в редакцию», в «Искре», насколько помнится, не был помещен.

Связь наша с заграницей в это и в последующее время поддерживалась по тем временам довольно аккуратно; в то же время меньшевики нас не забывали своей литературой: мы своевременно получали номера новой «Искры», отдельные брошюры вроде «Борьба с «осадным положением», «О заезжаемых и заезжателях» и пр., что держало нас в общем курсе дел и давало комитету возможность соответственно реагировать в своих выступлениях устно и в листках. Мы видели, что борьба в центрах не только не приостановилась, не говоря уже о прекращении ее, о чем мечтал Плеханов, но все сильнее и сильнее разгоралась: аппетиты оппозиции росли с каждой новой уступкой. Она требует (требует!) от съездовского большинства полной капитуляции, на меньшее она не согласна никак!..

Между тем вся эта возня с оппозицией, эта «кооптационная» канитель, по-видимому, поглощала все силы нашего ЦК: на местах не видно никакой помощи от него ни людьми, ни литературой, не говоря уже о руководстве. По крайней мере наш Одесский комитет совершенно предоставлен самому себе; постепенно «кустарными» способами приходится убеждаться, что и в других ближайших к нам местах та же история. Действительно, полная... «автономия»!.. Мы делали все, что могли: отзывались на местные и общерусские события, выпускали листки, расширяли связи и кружки пропаганды. Позднее, уже в 1904 году, мы старались поддерживать связь с соседями (например, с Симферополем, Севастополем, Ялтой, Николаевом, сносились с Екатеринославом), иногда делились листками, в самые же острые моменты, случалось, и людей временно посылали на поддержку — после жандармских набегов. Наша местная «техника» — типография — работала с полным напряжением.

А тем временем развернулись внешние события; в конце января (ст. ст..) 1904 года грянула русско-японская война: империалистические хищники не поладили между собой, кучка русских титулованных и нетитулованных грабителей, при поддержке царского правительства, уже чересчур глубоко запустила свою лапу в лесные концессии на реке Ялу в Корее.

Был выкинут лозунг — немедленное приостановление военных действий и созыв Учредительного собрания, которое решит вопрос о способах и условиях скорейшего прекращения войны. В развитие этого положения велась пропаганда в кружках и на «массовках», выпускались агитационные листки с разъяснением смысла и характера этой войны, причин, вызвавших ее, и с призывом к низвержению самодержавия.

Ну а как обстояли дела в это время в партии? Весьма печально. Кризис дошел до высшей точки своего развития, что подтверждалось сведениями, дошедшими до нас приблизительно в конце февраля 1904 года. Благодаря широко раскрытым Плехановым дверям редакции ЦО туда хлынули все старые редакторы «Искры». Утвердившись там, они забрали в Совете оба места от ЦО. Вместе с Плехановым, к тому времени окончательно перекочевавшим в лагерь мартовцев, последние и тут получили большинство в три голоса против двух голосов представителей от ЦК. Таким образом, оппозиции оставалось теперь забрать в свои руки для своего полного торжества лишь ЦК, что ей и удалось сравнительно совсем легко. Ленин, видя, что оппозиция ведет войну «до победного конца», что недавний съезд партии с его решениями идет насмарку во славу литовского съезда, вместе с другим членом ЦК поставил в Совете партии вопрос о необходимости срочного созыва III съезда. Предложение это тут же было провалено тремя голосами против двух.

Приблизительно в это же время или несколько позже в составе самого ЦК происходят некие перемены (еще до кооптации представителей оппозиции). Кое-кто сам устраняется, кое-кого забирают. Более или менее скрытое примиренческое настроение у некоторых из оставшихся начинает явно проступать наружу. По вопросу о созыве III съезда начинается расхождение внутри ЦК: одни — за созыв его, другие — против этого и за мир с оппозицией во что бы то ни стало, ценой чего угодно, вплоть до полной капитуляции перед мартовцами. Особенно далеко пошел в этом отношении Носков (Нил — Глебов) — тот самый, который был единственным наличным кандидатом в ЦК в большевистском списке и который там же на съезде и был избран в члены ЦК. Теперь он стал лидером примиренцев и ярым противником тех, кто стоял за созыв III съезда. За ним следовали Гальперин (Валентин — Конягин) и Красин (Никитич). Они стали вершить теперь дела в русской части ЦК.

Одесский комитет в числе первых на своем заседании решительно и единогласно (меньшевика Локермана — Адама — уже давно не было у нас, он как-то вскоре после моего приезда ушел совсем) высказался за необходимость созыва III съезда и стал с тех пор активно бороться за него. Это очень не нравилось ЦК (названной выше группе). Носков (Нил) при мне несколько раз приезжал в Одессу: у него тут была поставлена одно время своя типография для цекистских нужд. Ради нее он и приезжал очень таинственно в Одессу. Он особенно косился на наш комитет из-за борьбы его за III съезд. В один из таких приездов пожаловал даже к нам в комитет перед отъездом на вокзал. Сообщил о последних событиях, говорил, что все хорошо налаживается, что все спасение теперь в достигнутом внутреннем мире, что надо решительно бросить эту затею с созывом III съезда, а приналечь возможно сильнее на текущую работу и пр. Вид у него был при этом достаточно важный и суровый.

А места не слушались: комитеты и организации, чем дальше, тем дружнее, стали один за другим высказываться за созыв III съезда. С этих пор окончательно привились и получили право гражданства названия: большевики, меньшевики.

Одесский комитет тем временем, не ослабляя местной работы, старался, где возможно, теснее связаться с некоторыми из южных комитетов. А тут кстати приехал Воровский — это было, помнится, в марте; откуда он прибыл к нам, я теперь уже не помню. В комитет он не входил. Я лично знал его еще по загранице, в последний период моего пребывания там.

С целью еще более усилить и объединить борьбу за III съезд за пределами одесской организации мы решили с ним образовать вне комитета, но в полном контакте с ним, конечно, особую группу, так сказать, для внешних сношений. Группа составилась из Воровского, меня и Левицкого, причем мы с Левицким не только не выделились из комитета, но продолжали работу и там, насколько хватало времени и сил.

В целях наиболее широкой пропаганды идеи о необходимости созыва III съезда мы решили составить от имени Одесского комитета обоснованную подробную резолюцию с изложением всех существенных моментов в ходе событий, имевших место в жизни партии, начиная с созыва II съезда и кончая «приходом к власти» меньшевиков, с призывом к другим комитетам присоединиться к требованию созыва III съезда.

Первоначальный набросок предложено было составить Воровскому, после чего этот набросок подвергся длительному рассмотрению на ряде заседаний нашей группы, детально прорабатывался со внесением множества изменений, дополнений, поправок. При этом решено было так: после того как резолюция эта будет принята Одесским комитетом, ее отпечатать в виде отдельной брошюры, по возможности четко и крупно, в массовом количестве для широкого распространения и через другие комитеты помимо Одесского. Но предварительно, до отпечатания ее, решили ознакомить с этой резолюцией Ленина и вообще заграничную часть ЦК, согласовать с ними и предложить утвердить нашу группу как Бюро южных комитетов большинства (БЮКБ)⁴; заодно считали нужным ознакомить их подробнее с положением дел в некоторых южных комитетах, с которыми к тому времени мы были более или менее связаны. Поездка была возложена на меня. Мне удалось совершить ее вполне благополучно и достаточно быстро — что-то в неделю с чем-то, так что по возвращении моем в комитете шутили, что точно в Питер съездил я.

Засадили жену Левицкого мелко переписать резолюцию на тонкой мягкой бумаге, чтобы при ощупывании не шуршала. Та с вечера и всю ночь напролет просидела над ней и успешно выполнила задание; затем она же зашила ее мне очень искусно в плече пальто, под подкладкой. Тем временем я успел побывать «у нашего», сиречь персидского, консула в Одессе, который принял меня очень любезно (видимо, мое парижское пальто, котелок и пр. произвели на него некоторое впечатление) и тотчас же поставил мне на паспорте визу на выезд из России, заметив при этом, что я, вероятно, не раз еще побываю в этой стране. Я с восторгом отозвался о России и сказал, что рассчитываю опять заглянуть как-нибудь сюда. Границу — через Австрию — проехал в поезде с полным удобством, на этот раз без всяких свиных хлевушек.

В Женеву прибыл днем и через какой-нибудь час уже сидел у Владимира Ильича. После горячих приветствий началась тотчас, еще в частном порядке, подробная взаимная информация. Владимиру Ильичу, конечно, хотелось как можно скорее и подробнее узнать, что происходит «там»; разумеется, у меня было такое же нетерпение относительно «здешнего». Вечером того же дня в каком-то кафе мы снова сошлись как бы официально, было несколько человек, в том числе были, помнится, член ЦК Зверь (М. Эссен) и, кажется, Н. К. Крупская. Я вновь порассказал обо всем мне известном, о положении дел у нас на юге, жаловался на недостаток литературы и людей, с которыми у нас было очень напряженное положение; к нам обращались из других мест, мы с трудом изворачивались, кроили «тришкин кафтан». Затем прочитал нашу резолюцию. Во время ее чтения Владимир Ильич не раз постукивал кулаком по столу, сопровождая каждый раз свой жест восклицанием «Sehr richtig!» («Совершенно верно!»).

По окончании чтения и внесении в нее незначительных поправок и изменений резолюция тут же была одобрена и получила «благословение» на размножение путем отпечатания. Потом она была переписана, а подлинный экземпляр я тем же порядком повез обратно, на другой день, «домой». Предложение об образовании БЮКБ также получило одобрение. Под конец Зверю было поручено выдать мне из кассы для нужд организации некую сумму — что-то около ста рублей, хорошенько не помню теперь.

Обратный путь совершен был в общем тоже благополучно, если не считать маленькой «заминки» у той же австрийской границы.

Возвращался я через Волочиск — Подволочиск. Австрийский поезд перешел нашу границу и остановился у станции. Прибывшие с поездом пассажиры проходят в помещение вокзала, выход из которого сейчас же запирается. Паспорта отбираются и уносятся в дежурную жандармскую комнату для просмотра. Пассажиры, в ожидании возвращения им паспортов, нетерпеливо толпятся у барьера перед дежурной комнатой. На другой стороне вокзала стоит наготове русский поезд. Из дежурной комнаты то и дело показывается жандарм с пачками паспортов в руках и раздает их. Получивших пропускают к русскому поезду. Толпа у барьера редеет. Наконец все получили свои документы и ушли. Остался я один. Даны уже первый и второй звонок к отходу, а моего паспорта нет! Наконец появляется «сам» офицер, в руках — мой паспорт.

Видя, что я с трудом говорю по-русски, становится любезным и старается объяснить, что у меня просрочена виза для въезда в Россию — уже полгода прошло — и он, к сожалению, ничего не может сделать и вынужден попросить меня вернуться во Львов (Лемберг), где проживает ближайший русский консул, который сейчас же поставит визу. Я спорю (а у самого точно гора с плеч свалилась, готов хоть к черту на кулички ехать за этой самой визой!), говорю, что мне каждый день дорог, торговые дела... и если нужны какие-либо сборы — я готов... Он снова рассыпается в любезностях, говорит, что, к величайшей своей досаде, он ничего не может сделать, «знаете, наши русские законы очень строги на этот счет», что он сам не рад, но... и начинает успокаивать меня, что на это потребуются только сутки и завтра в это же время, с этим же поездом я буду здесь...

Делать нечего, еду в Лемберг, ночую там (была уже ночь), а наутро, быстро получив визу, приезжаю, действительно, в тот же час обратно. Жандарм встречает меня вновь с бесконечными извинениями и моментально пропускает паспорт. Дальнейший путь совершается без всяких препятствий, и на другой день я был уже в Одессе. Весть о том, что все сошло великолепно и резолюция наша вполне одобрена Ильичем и его друзьями, встречается нашими с большой радостью; да и деньги, конечно, оказались весьма и весьма кстати.

Лалаянц И. У истоков большевизма. Зарождение РСДРП. Изд. 2-е. М., 1934, с, 94—102, 112—130

Примечания:

¹ Это была моя кличка за границей, а потом в России. Прим. автора.

² «Новая», меньшевистская редакция отказалась напечатать это письмо в «Искре», Ленину пришлось тогда выпустить его отдельным листком; перепечатано в Полн. собр. соч., т. 8, с. 98—104. Ред.

³ Расстрелян ВЧК за участие в белогвардейском заговоре. Прим. автора.

⁴ Южное бюро ЦК РСДРП было создано в Одессе в феврале 1904 г., объединяло деятельность Одесского, Николаевского, Екатеринославского и ряда других комитетов и групп РСДРП, стояло на большевистских позициях. Ред.

Ц.С.Зеликсон-Бобровская

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

...Путь мой лежал, как всегда, на Цюрих, к Аксельродам. В первый же день приезда узнала от жены Аксельрода, что Павел Борисович уехал в Женеву, что идет отчаянная склока между двумя образовавшимися в нашей партии частями: большевиками и меньшевиками. Большевики, с Лениным во главе, ведут свою возмутительную раскольническую линию не только за границей, а и в России. Основой расхождения явилось толкование пункта первого устава нашей партии о том, кто должен считаться членом партии: тот ли, кто, разделяя ее программу, является активным работником, участвуя в одной из ее организаций, или также и тот, кто, разделяя эту программу, оказывает организации лишь только услуги? Из узнанного казалось, что вполне права та сторона, которая считает членом партии только активного участника организации. Работая на месте, мне очень хорошо было известно, сколь чужды нам частенько бывали те, которые только иногда, когда им это вздумается, оказывали нам услуги. Поэтому как-то не могла взять в толк, чем большевики так провинились.

Из старых приятелей застала в Женеве всех киевских беглецов. Они уже больше не представляли из себя тесной компании. Внутри этой компании наподобие того, как это было внутри партии, тоже образовалась глубокая трещина. Одна часть киевлян в лице Виктора Крохмаля, Марьяна Гурского, Иосифа Басовского, Блюменфельда и Мальцмана была с Мартовым — на стороне меньшевиков; Макс Валлах (Папаша — Литвинов), Иосиф Таршис, Николай Эрнестович Бауман, мой муж Владимир Бобровский уже определились как большевики — были с Лениным. А Лев Ефимович Гальперин, насколько помнится, занимал тогда какую-то промежуточную позицию. Мой костромской приятель Макар имел самый несчастный, растерянный вид. Природа тянула его к большевикам, а Мартов и главным образом Дан (который не отпускал в то время от себя Мартова ни на один шаг, боясь, что тот проявит недостаточно много энергии в деле травли большевиков) крепко уцепились за бедного Макара, как за импонирующего пролетария¹, и не давали ему ни отдыху, ни сроку, обращали его в свою меньшевистскую веру.

Не в лучшее положение попала и я. Я тоже тяготела к большевикам. А Мартов, с которым была знакома по Харькову, сопровождаемый неизменно Даном, несколько раз заходил ко мне в пансион Фурне, на Плен-пасс. Туда я сейчас же по приезде в Женеву была помещена по болезни. Мартов очень кипятился и шумел, когда я, с точки зрения местного работника-практика, пыталась возражать против неправильного толкования меньшевиками пункта первого устава. В один прекрасный день меня вызвали в контору пансиона и заявили, что, если мои русские гости будут продолжать ходить ко мне и громко ссориться, меня придется из пансиона выселить. Теперь даже вкратце не могу вспомнить пространных тогда речей Мартова и Дана; по отрывкам, уцелевшим в памяти, помню, что дело иногда сводилось к резкому осуждению Ленина, насаждающего бонапартизм в партии, водящего за нос доверчивых российских практиков и т. д.

Что же касается нашего брата российского практика, нами остро ощущалось, что место настоящего работника не посредине, а с одной из этих сторон. Еще думалось, что если ты не только настоящий работник, но настоящий революционер, то место тебе с Лениным в рядах большевиков, а не с Мартовым.

Пришел ко мне и Павел Борисович Аксельрод. Узнав, что я в Женеве и больна, так как лечившая меня Роза Марковна (жена Плеханова, очень известный в Женеве врач) нашла, что мне кроме усиленного питания необходим еще абсолютный покой, он отечески меня предупредил, что о расколе со мною говорить не станет. От Мартова он слышал, что я скорее склоняюсь на сторону большевиков; поэтому он не может не скорбеть душою, что и я записываюсь в ленинские бараны. Нельзя сказать, чтобы Павел Борисович достиг этим коротким, но достаточно внушительным разговором своего благого намерения не волновать меня. Ведь так тяжело было чувствовать, что начинаем мы говорить на разных языках с учителем-другом, который сам называл меня своей дочкой. Разволновалась донельзя. И, уже не щадя Аксельрода, ответила: «Очевидно, в большевистской позиции есть больше убедительности, если я, не видев Ленина, записываюсь за глаза к нему в бараны, чем в позиции меньшевиков, которую так горячо отстаивали передо мной такие лидеры, как Мартов и Дан». Так мы с тех пор и не виделись больше.

После посещения Аксельрода я как-то сразу стала с меньшей завистью поглядывать на счастливых товарищей, которые уже примкнули к тому или другому лагерю, как, например, мой муж Бобровский, приятели его Бауман, Валлах и другие беглецы-киевляне большевики. Визиты Мартова с Даном прекратились сами собой. Я стала подумывать, что, когда оправлюсь и в состоянии буду выходить из комнаты, обязательно пойду к Ленину и... запишусь к нему в бараны. Макар, навещавший меня каждый день, тоже все больше и больше склонялся в сторону большевиков. Он стал постепенно освобождаться от дановских чар и, определившись окончательно как большевик, повеселее стал. По своему обыкновению, зубоскалить стал, будто я второй раз присутствую при его кажущейся гибели: тогда, в Костроме, когда он чуть не умер от кровоизлияния горлом, и теперь, в Женеве, когда он чуть не умер политически, чуть не сделался меньшевиком.

Внутренне давно и хорошо я знала Ленина, не будучи с ним знакома. Всегда чувствовалось, особенно с момента образования «Искры», его глубокое идейное влияние на весь строй нашей, даже повседневной, работы в России, на местах. Так ясен мне был его облик. Показалось вполне естественным увидеть его таким, каким увидела первый раз на довольно многочисленном собрании большевиков. Он выступил с докладом не то по аграрному, не то по какому-то другому вопросу партийной программы, по вопросу, не имевшему непосредственного отношения к расколу. Тут же на собрании товарищи познакомили меня с ним и с Надеждой Константиновной. Тут же получила приглашение к ним в гости. В ближайший же день отправилась с несколькими товарищами в Сешерон — предместье Женевы, где снимал маленькую дачку Ленин с семьей, состоявшей кроме него самого и Надежды Константиновны еще и из ее матери — Елизаветы Васильевны Крупской.

Дачка состояла из низа и верха; верх вроде мезонинчика, куда вела скрипучая лестница. Меблировка ее или, скорее, почти полное отсутствие меблировки — все было рассчитано на более чем скромный вкус. Самая просторная комната во всей дачке была кухня с большой газовой плитой. На этой-то кухне Ильич принимал своих гостей, когда нас сразу приходило так много, что другие «парадные» комнаты не могли нас вместить. Эти парадные комнаты были наверху. Кабинет Владимира Ильича, меблировка которого состояла из твердой железной койки, простого белого стола, заваленного рукописями, газетами, книгами, нескольких табуретов и белых, грубо, на скорую руку сколоченных полок по стенам с большим количеством книг. Комната Надежды Константиновны тоже была обставлена приблизительно с таким же «комфортом».

Вообще вся обстановка тем более бросалась в глаза, потому что все мы, нанимая комнату в Женеве, хотя бы самую дешевую, получали ее меблированной: с хорошей кроватью, письменным столом, диваном, комодом и т. д. И как это Ильич ухитрился на российский манер устроиться в Женеве, я уж не знаю. Хозяйством, тоже более чем скромным, ведала Елизавета Васильевна Крупская. Таким образом, Надежда Константиновна была освобождена от всяких домашних забот и могла все время отдать на работу как в смысле непосредственной помощи Ильичу в его трудах, так и в смысле поддержки правильной связи с Россией, путем переписки с организациями на местах. Эта шифрованная переписка приняла к описываемому времени такие большие размеры, что сейчас бы для этого, наверно, был создан целый шифровальный отдел с покрикивающим заведующим, сотрудниками, забронированными пайками и т. д... Тогда же одна Надежда Константиновна сидела иногда целые дни, не разгибая спины, на этой скучной, но столь необходимой тогда для партии работе.

Так как нас всех тянуло к Ильичу как к естественному центру, то одно время у него во все дни недели толкался народ. Потом сообразили, что для партии не особенно-то будет полезно, если мы так будем мешать Ленину работать. Решили одно время установить какой-нибудь определенный день в неделю, не то вторник, не то четверг. Вторники эти или четверги Макар живо окрестил «ильичевскими журфиксами на плите», так как собирались мы на кухне. Зафиксированного состава посетителей этих вечеров, конечно, не могло быть. Тогда в Женеву каждый день приезжали из России все новые товарищи, уезжали на работу старые. Вообще связь с Россией поддерживалась самая интенсивная. Но гораздо приятнее и интереснее, чем журфиксы, бывали встречи и беседы с Лениным не в эти официальные дни, а когда можно бывало прийти и в неурочное время потолковать и даже просто посмеяться. До веселого, здорового смеха Ильич был тогда большой охотник.

Если говорить лично о себе, то после таких неурочных нашествий на Ильича меня мучили угрызения совести. Но трудно было устоять от соблазна. Сам Ленин поощрял эти нашествия, появляясь иногда и сам, и вместе с Надеждой Константиновной ко мне в гости, когда бывали в городе, и приглашая к себе. Кроме того, Макар, питавший к Ленину пристрастие, граничившее с обожанием, постоянно приходил ко мне и тянул «сходить к Ильичу покалякать». Когда я отказывалась, уговаривая и его не идти, так как нельзя отнимать столько времени у Ленина, Макар начинал мне доказывать, что и мы Ильичу полезны, что от нас «русским духом пахнет», которого не хватает ему за границей. Не знаю, в какой мере был прав Макар насчет «русского духа», но Ленин действительно любил встречаться чаще с товарищами, которые не собирались засиживаться за границей, а стремились поскорее в Россию на практическую работу.

В Женеве прожила тогда несколько месяцев. За это время многие товарищи уехали, в том числе и часть киевлян. Физически я нисколько не поправлялась: здоровье было из рук вон плохо. О поездке на работу в Россию в таком виде нечего было и помышлять. Это значило бы только лечь бременем на ту организацию, куда приедешь, а войти в жизнь русской колонии в Женеве не сумела. Все, что продолжало кипеть в нашем женевском большевистском котле, как-то мало захватывало меня. Чтения, занятия по теории не шли на ум. Хотелось живого практического дела, а его вне России для меня не могло быть. Тосковала донельзя и от тоски перекочевала в Берлин, где хоть по крайности было чему научиться у германской социал-демократической партии. А в Женеве, если бы даже рабочее движение представляло интерес, то не для меня: я совершенно не знала и не знаю французского языка.

Берлин меня первоначально захватил. Особенно приковывали такие собрания, где выступал Бебель, после речей и докладов которого, полных гениальной простоты, я ходила как зачарованная. Поражало меня в Бебеле великое умение его вытягивать на свет божий новые молодые силы партии. Это чувствовалось почти при каждом его докладе, когда в заключительном слове он отвечал тому или другому молодому товарищу, принимавшему участие в прениях. Бебель как-то удивительно умел уничтожить все сделанные ему возражения, не уничтожая самого товарища, который их делал. (Последнее уничтожение противника, к сожалению, постоянно наблюдалось и наблюдается у нас по сие время, как бы мы много ни говорили о приучении и подготовке молодых партийных сил.) Наоборот, в самой мягкой, в самой простой и дружеской форме, как бы ни был юн противник и как бы наивны ни были возражения, учил его правильному пониманию, подбодряя его на дальнейшие выступления. Моральный авторитет, обаяние Бебеля на немецких рабочих, как массовиков, так и на членов партии, были так велики, что на таких собраниях, где бывал Бебель, царила всегда какая-то торжественная атмосфера.

Не забуду огненной речи, произнесенной Бебелем 1 мая 1904 года в огромном, самом большом в Берлине зале, доступном тогда для рабочих. Зал не вместил всех желавших услышать в этот день Бебеля. На улице, около помещения, было еще больше народа, чем в зале. Бравые немецкие шуцманы все оттесняли толпу, а худенький старичок Бебель, закончив свою речь, прошел скромно через боковую дверь, надел свою потертую, каждому берлинскому рабочему известную крылатку, сел на свой велосипед и уехал.

Клару Цеткин, тогда еще нестарую женщину без единого седого волоса, приходилось слышать больше на женских собраниях. Выступления ее по яркости лишь немного отличались от выступлений Бебеля. Цеткин, между прочим, в своих речах много тогда внимания уделяла России. А когда был убит Плеве, Цеткин читала во всех районах Берлина целый цикл рефератов, специально посвященных российским делам, под названием «Казацкий курс».

Русская колония в Берлине была довольно большая. Разделялась на большевиков, меньшевиков и всякие иные промежуточные группировки. Во главе большевистской части колонии стоял уполномоченный Центрального Комитета Мартын Николаевич Мандельштам (Лядов), вокруг которого публика и группировалась. Для крупной технической работы по организации транспорта в Берлине тогда сидел знакомый мне киевский беглец Иосиф Таршис. Жил он в Берлине по немецкому паспорту и назывался Фрейтаг. Так как по-русски это значит пятница, то отсюда его дальнейшая фамилия Пятницкий. В организации транспорта принимал участие студент Берлинского университета Яков Житомирский. Впоследствии он оказался злостнейшим провокатором. К транспорту также имел отношение, насколько помнится, Александр Квятковский. Встречалась я с этими товарищами чаще всего на квартире славной, теперь уже погибшей русской студентки Наталочки Бах. Жила она с матерью Наталией Руфовной. Последняя очень тепло к нам относилась. Она не вынесла смерти своей Наталки и вскоре тоже умерла.

В Берлине за всей нашей компанией посматривала прусская полиция. Меня даже раз вызвали в комиссариат и справились, действительно ли я дочь уральского заводчика Харитонова? (По такому паспорту я была прописана в Берлине.) А если я дочь заводчика, то почему снимаю такую дешевую комнату, плохо питаюсь и почему так плохо одета?.. Я выразила удивление, поблагодарила за внимательное ко мне отношение и разъяснила, что с отцом-заводчиком мы люди разных характеров, часто спорим и что денег он мне высылает чрезвычайно мало, а потому жить богаче, чем живу, не могу. Ответ мой как будто оказался удовлетворительным. По крайней мере, после этого меня больше никуда не требовали для объяснения. Хоть и продолжала я болеть и тосковать без реального дела, но в Берлине жить все-таки было гораздо легче, чем в Женеве. Очень заинтересовало немецкое рабочее движение: главное, язык я знала и могла повсюду бывать, во все вникать.

Зато Макар, сбежавший от женевского безделья, был в Берлине еще большим мучеником. Он не понимал ни слова по-немецки. «В Женеве,— бывало, говорил он,— я хоть тоже ничего не понимал по-французски, но там и слушать-то нечего было; а здесь вижу так много интересного и ничего не понимаю». В Берлине Макар протолкался недолго. Уехал в Россию на нелегальную работу в Москву. Легкие у него были далеко не важны. Но лечиться от туберкулеза можно было только в санатории, где-нибудь на юге Франции или Италии. Для этого у партии тогда не было средств.

Мне же пришлось прожить в Берлине довольно долго. Когда в конце концов почувствовала себя хоть сколько-нибудь работоспособной (длительное безделье все же помогло поправиться, хотя питаться приходилось все время очень плохо), попросила, чтобы меня отправили в Россию на работу. Это было осенью 1904 года. Мне предложили ехать на Кавказ в распоряжение союзного комитета. Так называлась наша областная кавказская партийная организация, объединявшая Тифлис, Баку, Батум и т. д. Центр союзного комитета был в Тифлисе. Заранее предполагалось, что работать я буду в Баку, где люди были в то время больше нужны.

Обратный переход через границу обошелся вовсе без всяких трудностей, так как знакомая студентка снабдила меня своим настоящим заграничным паспортом, об утере которого она должна была заявить в прусскую полицию, как только получится известие, что границу я переехала.

Зеликсон-Бобровская Ц. Записки рядового подпольщика (1894—1914). М., 1922. ч. 1.

Примечания:

¹  Заграничные вожди вообще набрасывались (как на особо ценную находку) тогда на каждого живого, не книжного рабочего, попавшего за границу; так было, например, в 1902 г. с рабочими — руководителями знаменитой ростовской стачки Иваном Ивановичем Ставским, Афанасием и др., когда они появились в Женеве, и Плеханов с Верой Засулич, бывало, не нарадуются на этих настоящих пролетариев-агитаторов. Прим. автора.

В.В. Вакар

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Строгого разделения труда в комитете¹ у нас не было, и каждый делал то, что нужно было в данный момент. На мне лежали преимущественно литературно-редакционные обязанности: я входил в состав литературной комиссии (Шлихтер, Дижур и я); на моей обязанности лежало распределять между товарищами темы, поддерживать сношения с тайной типографией, то есть передавать туда рукописи, корректировать первые оттиски и получать готовые издания.

Все это было очень кропотливо и требовало особой конспиративности, частой перемены квартир для встреч и т. п. Иногда квартир не было, и тогда приходилось назначать встречи с «техникой» на парадных лестницах многоэтажных домов; при переноске изданий приходилось либо «фаршировать» себя, запихивая кучи прокламаций под жилет и т. п., либо прибегать к таким хитростям: носить с собой деревянный футляр от скрипки и заполнять этот гробик доверху нелегальщиной...

Одно время весьма большую подпольную работу проводил в Киеве Владимир Михайлович Сапежко, присяжный поверенный, брат известного профессора-хирурга, которому товарищи дали шутливое прозвище Великий Конспиратор.

Мне очень часто приходилось встречаться с ним по всяким конспиративным делам, но не могу ясно представить его отношение к комитету в это время. Помнится, что параллельно с комитетом существовала одно время (кажется, в 1902 году) организация «Искры», и вот тов. Сапежко был участником и активным работником этой организации.

Однажды нужно было получить с товарной станции два громадных ящика «Искры», этак пудиков 8—10 весом. Организовал это дело тов. Сапежко и привлек к нему меня. Опасную роль по получению этого груза смело приняла на себя тов. Ланда-Безверхова. План поездки на вокзал, перегрузки на новых извозчиков в каком-то проходном дворе на Мало-Васильковской улице «для заметания следов» был составлен тов. Сапежко, который в этом деле, что называется, перемудрил. Все же доставка произошла благополучно. Конечным пунктом для складов был избран Политехнический институт — лаборатория профессора Тихвинского, где я должен был принять этот груз. При проезде через еврейский базар все дело чуть не погибло: один из ящиков с треском свалился на мостовую; но, к счастью, укупорка была прочная, и этот инцидент не дал никаких последствий. Великий Конспиратор наблюдал за этой сценой из дверей парадного входа...

Тов. Сапежко жил в одной квартире с Тарасевичем, который тоже принимал участие в организации «Искры».

К концу 1904 года и к началу 1905 года фракционные разногласия в комитете очень обострились, особенно с появлением меньшевика тов. Сашина. Было одно время, в 1903 году и в начале 1904 года, когда большинство в комитете принадлежало большевикам. Однако мы не «злоупотребляли» нашим перевесом и при кооптации новых членов комитета руководствовались деловыми соображениями, хотя бы это и были меньшевики. Помимо этого ряд случайных обстоятельств (отъезды, аресты и т. п.) были причиной того, что количество большевиков уменьшилось, а пополнение происходило из фракции меньшевиков.

Еще во время преобладания в комитете большевиков у нас возникло опасение, что меньшевики, или рабочедельцы, как мы еще их называли по старой памяти, совершат «переворот», как я писал в моих письмах-отчетах Владимиру Ильичу, копии которых найдены мною теперь в делах охранки.

«Переворот» представлялся возможным тогда в следующем виде: поговаривали о том, что на районных рабочих собраниях комитет будет объявлен низложенным, и меньшевики проведут демократическую систему выборности, проведя в комитет путем выбора половину рабочих.

Здесь, надо сознаться, было слабое место большевистской части комитета. В принципе, конечно, большевистская фракция стояла за включение в наш чисто «интеллигентский» комитет рабочих, но только путем кооптации, без всяких выборов, исходя из провозглашенных Лениным принципов — крепкой конспиративной организации «заговорщицкого», как говорили тогда меньшевики, типа.

Но подходящих для работы в комитете кандидатов рабочих-большевиков почему-то тогда не находилось. Меньшевики же, имевшие в то время более сильные связи в рабочей массе, могли смело рассчитывать на проведение своих сторонников из рабочей среды путем выборов. Поэтому опасность такого переворота была, насколько помню, вполне реальна.

Но вскоре, как я отметил это выше, состав комитета сам собою изменился: большевики понемногу растаяли, а количество меньшевиков увеличилось. Когда большинство перешло к меньшевикам, то оставшимся большевикам стало очень трудно работать. Вынужден был уйти из комитета А. Г. Шлихтер; я еще некоторое время оставался, но после и я должен был оставить комитет, так как совместная работа не спорилась, и в результате к 1905 году Киевский комитет РСДРП был уже чисто меньшевистский. Когда в конце 1904 года выяснилась невозможность совместной работы, большевики образовали отдельную группу, в состав которой вошли Шлихтер, Малышев, Скорняков, Елагин, Козеренко и автор этих строк. Но работа этой группы — вне ее самой — как-то ничем реальным не проявлялась: группа считала, что она не имеет права нарушать принцип партийного единства и вести работу в массах. Поэтому группа почти не имела связи с рабочими, не имела и не пыталась даже поставить самостоятельной типографии. Деятельность группы сводилась к совместному обсуждению различных принципиальных вопросов, вызывающих расхождение в партии, к взаимной информации, в частности о всякого рода новостях из деятельности большевиков за границей, к получению и распространению большевистского «Вперед» и т. п.

Все почти члены группы уже были сильно скомпрометированы в политическом отношении и имели за своими плечами годы ссылки и тюремного заключения.

Это вызывало необходимость известной осторожности, а также лишало возможности развернуть сколько-нибудь широкую работу.

А что имело наибольшее значение, так это то, что среди участников группы не было ни одного настоящего «профессионального революционера», то есть подпольщика, живущего по подложному паспорту, всецело отдавшегося этой работе, который мог бы использовать все связи, сорганизовать районные коллегии пропагандистов и вообще наладить всю работу. Такого человека у нас не было. Все мы были легальными, и естественно, что работа поэтому не могла развиться.

Между тем в меньшевистском комитете все время были такие «освобожденные от работ» профессионалы-революционеры, которые налаживали и вели всю работу. Таким был тов. Ишуф (организатор июльской стачки 1903 г.), а после него тов. Сашин, тов. Локерман, которому за участие в ростовской демонстрации угрожала смертная казнь, а после тов. Хинчук и его жена Колокольникова (видный профработник в Москве) и др. С приездом тов. Хинчука и его жены и с началом их деятельности в Киеве необходимо констатировать значительный подъем социал-демократической работы. Можно смело сказать, что это был один из лучших организаторов, лучших подпольных работников, которых я наблюдал за все время моего участия в работе киевской социал-демократической организации.

Тов. Хинчук сразу проявил себя как блестящий организатор, сразу с его приездом выросли районы, сразу усилились коллегии пропагандистов, сразу закипела работа... Все элементы этой работы имелись налицо и до его приезда, но понадобился его организационный талант, чтобы связать их воедино, завести машину коллективного сотрудничества.

А жена тов. Хинчука вносила в работу массу неподдельного энтузиазма, массу жизни...

Тов. Хинчук выступал с большим успехом и публично как представитель социал-демократии, а также на модных тогда банкетах.

Работа тов. Хинчука в Киеве продолжалась с конца 1904 года до начала или, может быть, середины 1905 года, но в момент событий 1905 года тов. Хинчука уже в Киеве не было.

К периоду 1903—1905 годов относятся также частые приезды в Киев со всякими конспиративными поручениями центра товарища Красикова (Игнат Павлович) и товарища Ленгника.

Хотя в то время я и состоял в комитете и был в курсе всех дел, по которым они приезжали в Киев для переговоров с комитетом, но я затрудняюсь теперь более или менее точно перечислить круг этих вопросов. Товарищ Ленгник был избран на II Лондонском съезде в 1903 году членом ЦК. Другим членом ЦК был Глеб Максимилианович Кржижановский (тогда инженер — заведующий лабораторией ЮЗА).

Приезды тов. Ленгника были скорее всего связаны с заседаниями ЦК, но попутно он имел сношения с Киевским комитетом по отдельным вопросам текущего момента.

Цель приезда товарища Красикова... для меня менее ясна, равно и характер выполнявшихся им поручений. Насколько я себе это представлял, тов. Красиков был близок к Владимиру Ильичу: с первых же дней раскола с меньшевиками тов. Красиков стал горячо поддерживать за границей, где он тогда находился, тов. Ленина и вообще позицию большинства. Красиков при этом, помню, всегда чрезвычайно интересовался всеми комбинациями соотношения сил «меньшинства» и «большинства» как среди эмигрантов, так и в самой России и всецело был поглощен этой внутренней межфракционной борьбой. Этой борьбе он посвятил тогда небольшую полемическую брошюрку, выпущенную «большинством» за границей после раскола.

Многим большевикам-примиренцам — на местах преобладало тогда такое настроение и отношение к расколу — казалось, что раскол — это большое несчастье для партии; казалось, что партийное единство надо сохранить во что бы то ни стало; мелкобуржуазная природа меньшевизма была неясна; казалось, что причина раскола лежит в разном понимании организационных принципов и что никакой глубокой идеологической почвы для расхождения нет. В то же время казалось, что на первом плане должна быть активная положительная работа по пропаганде социализма в массах, для чего должен быть единый фронт всех революционных социал-демократов, без различия фракций, раскол же считался вредным и навеянным эмигрантскими настроениями.

Так в то время рассуждали многие большевики на местах, относя причины раскола преимущественно к «эмигрантским настроениям». Конечно, рассуждения эти были ошибочны, глубокие идеологические причины расхождения, коренящиеся в классовой природе разных слоев населения, сначала совершенно неясные, вскрылись лишь позднее и окончательно обнаружились, может быть, только после Октябрьской революции. Невозможность же действительной совместной работы большевиков с меньшевиками скоро обнаружилась и на местах, что видно хотя бы на примере Киевского комитета. Однако в первый период самый раскол и причины его были еще недостаточно ясны и совместная работа с меньшевиками, среди которых было много профессиональных революционеров, казалась вполне возможной...

Тов. Красиков сразу занял непримиримую позицию к меньшевикам и, обладая большим полемическим задором, не только не пытался сглаживать и примирять противоречия между двумя фракциями для налаживания совместной работы, но всегда стремился заострить и углубить спорные вопросы.

Должен сказать, что тогда многие киевские большевики были сторонниками такой примиренческой тактики, и даже член ЦК тов. Кржижановский, отличаясь большой терпимостью, тоже не мог быть причислен к числу так называемых тогда «твердокаменных» большевиков и стремился к внутрипартийному миру.

Тов. Красиков внутрипартийного мира не признавал и, приезжая в Киев, действовал определенно, как представитель левого «твердокаменного» крыла большевизма, стремившегося к тому, чтобы поставить все точки над i, чтобы выяснить истинную природу меньшевизма и расколоть в случае надобности партию надвое.

В сущности говоря, дальнейшее развитие событий и в особенности Октябрьская революция и связанное с ней разложение меньшевизма полностью оправдали эту непримиримость. Но тогда казалось, что такая позиция еще несвоевременна, что она недостаточно обоснованна и понятна. И в Киеве, например, в 1905 году большевики работали с меньшевиками в коалиционном комитете, и после этого попытки к совместному сотрудничеству большевиков с меньшевиками продолжались до 1907 года, когда совместными усилиями литераторов обоих направлений издавался легальный социал-демократический еженедельник «Друг народа», несомненно сыгравший известную роль в деле политического развития рабочих масс.

Тов. Ленгника я чаще всего встречал в Политехническом институте на квартире у профессора Тихвинского, оказавшего большие услуги нашей партии. Известная всем нам близость тов. Ленгника к Владимиру Ильичу делала его особенно авторитетным и в глазах членов комитета. Но целью его приезда в Киев была, кажется, не столько связь с комитетом, сколько преимущественно участие в заседаниях ЦК вместе с Г. М. Кржижановским.

Так протекала работа Киевского социал-демократического комитета в описываемый период, вернее, ее отдельные моменты, характеризующие партийную работу и внутрипартийную борьбу в период до и после II съезда РСДРП.

Летопись революции. Журнал по истории КП(б)У и Октябрьской революции на Украине, 1928, № 5 (32), с. 85—90

Примечания:

¹ Речь идет о Киевском комитете РСДРП. Ред.