Взгляд американца, который очень любит Америку, и не любит Ленина. Он старается быть объективным, но у него мало получается. Поэтому комментарии автора часто противоречат друг другу и приведенным документам. См. том 1

Том 2

Л. Фишер

Жизнь Ленина

 

 

 

24. ДЛИННАЯ РУКА

Однажды на рассвете Ленин вышел из спальной и оставил записку на таком месте, чтобы ее увидела жена или сестра. Он просил разбудить его не позже 10 часов утра, иначе завтрашний день будет потерян.

Несмотря на бессонницу, Ленин не хотел потерять «завтрашний день». Все нити Советской власти сходились в его руке. В лице одного человека был сосредоточен целый военно-политический штаб, руководивший действиями против иностранных интервентов и внутренних врагов.

Когда Первая мировая война пришла к концу и восточный фронт стал ненужным, русские ожидали передышки. Но Ленин ее не ждал. «На нас идет дас вельт-капитал», — сказал он Чичерину¹.

Некоторые капиталистические политики действовали из ненависти к коммунизму, другие — из неприязни к России вообще. Слабость Советов сулила другим странам более могущественное положение на мировой арене. Многие правительства не хотели упустить редкую возможность поживиться за счет чужой территории или сферы влияния. Соединенные Штаты, все еще новичок и любитель на мировой арене, где выступали профессионалы, старались избежать вмешательства в запутанные европейские дела, но в тоже время опасались растущей мощи Японии на Тихом океане. Президент Вильсон, принципиальный противник игры в мировое господство, играл в нее, пытаясь остаться вне игры: он не хотел и слышать о свержении советского режима или разделе России, потому что слабая Россия не смогла бы противостоять Японии на Дальнем Востоке.

«Я присутствовал на обеде, данном королем Георгом Пятым в честь президента через день или два после Рождества 1918 года», — писал Д. Р. Фрэнсис, американский посол в России. После обеда, «король Георг, сопровождавший г-жу Вильсон при выходе из зала, где происходил прием, спросил меня: «Как вы думаете, г-н посол, что нам делать с Россией?» Я ответил, что, по-моему, союзникам следовало бы свергнуть большевиков. Король возразил, сказал, что он согласен со мною, но что президент Вильсон не разделяет нашего мнения»².

Фрэнсис, только что приехавший из России, искал аудиенции у президента. Вильсон откладывал. Когда они, наконец, встретились, Фрэнсис представил свой план, согласно которому представительство союзников должны были вернуться в Петроград для занятия принадлежащих им помещений в сопровождении 100000 союзных войск и с достаточным запасом продовольствия.

Президент, по словам Фрэнсиса, сказал, что подумает об этом³.

Так президент обыкновенно говорил, когда хотел дать вежливый отказ. Он не стал думать о плане Фрэнсиса.

Япония действовала открыто. Чтобы укрепить свою позицию в соперничестве с Америкой и осуществить планы, связанные с Китаем, Япония решила аннексировать Поморье и Сахалин и овладеть их сырьевыми запасами. Русские марионетки токийского правительства, атаманы Семенов и Калмыков, отказывались сотрудничать в Сибири с адмиралом Колчаком и иными сторонниками неделимой России.

Англичане и французы тоже желали раздела России, Член британского военного кабинета лорд Мильнер и французский премьер Жорж Клемансо 23 декабря 1917 года подписали в Париже конвенцию «О действиях на юге России». По этой конвенции, Франции надлежало действовать на северном берегу Черного моря, а Англии — на юго-восточном (т. е. на турецком фронте). «С этой оговоркой, сферы влияния распределяются так. Английская зона: казацкие территории, Кавказ, Армения, Грузия, Курдистан. Французская зона: Бессарабия, Украина, Крым. Расходы несутся сообща и регулируются централизованным союзным органом»⁴.

Хотя это соглашение было заключено в военное время, оно могло быть планом лишь послевоенных операций, так как в 1917 и 1918 гг. ни Англия, ни Франция не были в состоянии ввести войска в Южную Россию и сражаться с немецкой оккупационной армией на этой территории. Флот союзников не мог пройти через проливы в Черное море до победы над Турцией. Конвенция могла иметь смысл только в качестве плана раздела Южной России после войны. В самом деле, Англия и Франция после победы ввели войска в те области, которые были им предназначены по конвенции. Но, так как этих войск было недостаточно для достижения первоначально поставленной цели, они стали поддерживать белых защитников неделимой России.

Послевоенная политика союзников по отношению к России определялась проблемой живой силы. 12 января 1919 года, в первый же день Парижской конференции, на которой обсуждались условия мира с Германией, зашла речь о «крестовом походе» против большевиков. Вильсон возражал, говоря, что хотя коммунизм действительно представляет собою «общественную и политическую опасность», он, Вильсон, очень сомневается, что большевизм можно остановить вооруженной силой⁵. Вильсон предпочитал вести переговоры с большевиками. Ему вторил Ллойд-Джордж: «Большевистское движение так же опасно для цивилизации, как и германский милитаризм». Если же будет предпринята попытка подавить большевизм силой, то «армии взбунтуются… Сама идея подавления большевизма военной силой — чистейшее сумасшествие. Даже если бы оно было возможно, кто был бы в силах оккупировать Россию?»

Ллойд-Джорджу было известно, как гласит официальный отчет о его выступлении, «что есть три человека: Деникин, Колчак и (английский генерал. — Л. Ф.) Нокс. Учитывая шансы этих людей на успех следует отметить, что по имеющимся сведениям чехословаки теперь отказались воевать и что на русскую армию нельзя положиться… Если теперь предпринять военные действия против большевиков, Англия превратится в большевистскую страну и в Лондоне будут советы»⁶.

21 января 1919 года, на заседании Мирной конференции, Ллойд-Джордж задал своим коллегам вопрос, какой вклад могут внести их страны в создание 150 тысячной добровольческой армии для борьбы с коммунизмом. «Президент Вильсон и г-н Клемансо сказали, что никакой». Итальянский премьер Орландо ответил в том же духе.

«Мы сидим на мине, которая в любой момент может взорваться, — писал в своем дневнике 17 января фельдмаршал сэр Генри Вильсон — Из Ирландии сегодня просили по телефону больше танков и пулеметов, и, по-видимому, там обеспокоены создавшимся в стране положением». Через пять дней он сообщил британскому кабинету министров: «Мы не смеем отдать приказ, который вызвал бы недовольство в войсках. Дисциплина теперь дело прошлого. Генерал Дэглас Хэйг говорит, что к 15 февраля у нас больше не будет армии во Франции»⁷.

Маршал Фош сообщил Вильсону 3 февраля, что «его солдаты больше не могут выдержать и начнут сами демобилизоваться, как уже поступают бельгийцы»⁸. 2 февраля, в Париже, Ллойд-Джордж получил известия о беспорядках в Глазго и забастовках в Лондоне и Ливерпуле. Французские рабочие тоже заволновались. Французское правительство не желало допустить присутствия большевистских делегатов на Мирной конференции: «Они обратят Францию и Англию в большевизм»⁹. Под водительством Бела Куна коммунисты 21 марта провозгласили советы в Венгрии. 5 апреля коммунисты победили в Баварии. Дорого обошедшаяся стычка между французскими войсками и Красной Армией в районе Херсона, а также мятеж, который вспыхнул 27 апреля на кораблях французского военного флота в Одессе, вынудили Париж отдать приказ об эвакуации всех французских частей из Южной России.

Продолжать войну в далекой России было не время: солдаты были слишком утомлены, а сами союзные державы потеряли слишком много крови. Только Япония не прекращала интервенции. Европейские страны и США посылали офицеров, техников и вооружение. Армии же, высадившиеся на севере России во время войны, были вскоре отозваны домой.

За исключением японцев иностранные войска, хотя их и насчитывалось в России несколько тысяч, играли маленькую роль в гражданской войне после ноября 1918 года. Русские воевали против русских. Преимуществом антибольшевистских сил было то, что они получали вооружение от союзников. Их слабостью было отсутствие единства. Судьба их зависела от успеха общих усилий. Одновременное наступление на всех фронтах привело бы к победе над большевизмом. Поэтому было решено объединиться под предводительством Колчака. Но Юденич, находившийся в Прибалтике, был не в состоянии наладить связь с войсками Колчака в Сибири и с армией Деникина на Северном Кавказе. Да и Деникин лишь с трудом поддерживал контакт с Колчаком. Поэтому белые избрали Париж своим координирующим центром.

Верховный Совет, состоявший из Клемансо, Вильсона, Ллойд-Джорджа, Орландо и Сайонджи (главного представителя Японии), 26 мая 1919 года адресовал Колчаку ноту¹⁰, которая начиналась так: «Основной аксиомой Союзных и Присоединившихся держав» — США были «присоединившейся державой» — «всегда было невмешательство во внутренние дела России». Однако они были готовы «продолжать помощь» и признать Колчака при условии, что Учредительное Собрание будет созвано, как только Колчак и его друзья «достигнут Москвы», что будут проведены свободные выборы, что Колчак воздержится от реставрации монархии, признает независимость Финляндии, Польши, Эстонии, Латвии, Литвы, и закаспийских и кавказских республик, а также заплатит иностранные долги России.

Полковник Джон Уорд, начальник британских войск в Омске, сибирской столице Колчака, рассказывал мне, что монархисты и сторонники «неделимой России» в окружении Колчака были против принятия этих условий. Уорд посоветовал ответить в мягком тоне. В соответствии с этим, 4 июня, Колчак ответил союзникам, что проведет созыв Учредительного Собрания и, будучи демократом, не может предопределять его решений о форме правления или об отчуждении российской территории. На польскую независимость Колчак, однако, согласился.

С. Д. Сазонов, бывший министром иностранных дел в царском правительстве с 1910 по 1916 год, стал представителем Колчака в Париже и его министром иностранных дел. Он пытался координировать деятельность белых в России и сделать так, чтобы они соответствовали желаниям союзных и присоединившихся держав. В мае 1919 года он провел 10 дней в Лондоне и остался доволен своим визитом, как явствует из телеграммы, помеченной 1 июня, и расшифрованной и напечатанной на бланке омского министерства иностранных дел 5 июня¹¹. У него была аудиенция с королем, и он дважды совещался с членами парламента «от разных партий». Ему казалось, что можно было рассчитывать на помощь Англии. В длинном письме к колчаковскому премьер-министру П. В. Вологодскому, отправленном с нарочным из Парижа 17 июня, Сазонов излагал подробности. Лорд Керзон оказал ему дружеский прием. Уинстон С. Черчилль и сэр Сэмюэль Хор выразили сочувствие Колчаку. На довод, что Англия, Франция и США не могут послать в Россию войска, Сазонов «неизменно отвечал, что этого и не требуется: нам достаточно поддержки вооружением и военными запасами, и мы настаиваем на том, чтобы союзники не оказывали прямой или косвенной помощи сепаратизму разных групп и национальностей»¹².

Адмирал А. В. Колчак (1873–1920) в 1916 году командовал русским Черноморским флотом. В августе 1917 года Керенский послал его в Англию. Оттуда он отправился на британском крейсере в Канаду, а несколько позже — специальным вагоном — в Нью-Йорк и Вашингтон, где он встречался с президентом Вильсоном и с высокопоставленными морскими офицерами. Из Америки Колчак перебрался в Японию, где через посредство британского посла сэра Конингама Грина предложил свои услуги английской армии. Англичане послали его в Месопотамию. В Сингапуре его догнала телеграмма с приказом вернуться в Пекин. Оттуда его направили в Сибирь. Вскоре он стал военным министром в омском антибольшевистском правительстве, в которое входили эсеры и которое пользовалось поддержкой англичан, французов и чехо-словаков. Ночью 17 ноября 1918 года Колчак произвел переворот, арестовал В. М. Зензинова, Н. Д. Авксентьева и других министров-эсеров, изгнал социалистов из правительства и провозгласил себя «Верховным правителем» России. Французы и чехословаки, подозревая скрытые интриги англичан в этом военно-монархическом перевороте, обернулись против Колчака и, по всей вероятности, наряду с большевиками несут ответственность за печальный конец адмирала. Британское правительство предпочитало видеть в Сибири военный режим¹³. Неизвестно, да и не важно, был ли колчаковский переворот непосредственно вдохновлен местными представителями английского правительства. Во всеобщем хаосе, в который была погружена Россия, идея сильной власти не могла не казаться целесообразной в глазах иностранцев. Но в социалистическом климате России исключение социалистов из антибольшевистского правительства была водою на мельницу Ленина. Колчак обещал созвать Учредительное Собрание, а между тем арестовал правого эсера Виктора Чернова, бывшего в январе 1918 года председателем однодневного Учредительного Собрания. Это давало хороший материал советским сатирикам.

Генерал Деникин на Северном Кавказе, генерал Юденич в Эстонии и генерал Миллер в Архангельске признали Колчака своим главнокомандующим. Деникин зашел в подчинении так далеко, что просил адмирала о прибавке жалования. Колчак наложил на его прошение одобрительную резолюцию зелеными чернилами, необходимо дать такое же жалование, как начальнику штаба при главнокомандующем¹⁴. Большую часть денег и вооружения поставляла антисоветским силам Англия. Две тысячи британских офицеров и унтер-офицеров служили у одного Деникина. Их задача, как сообщил 16 декабря 1919 года Уинстон Черчилль, выступая в Палате общин, ограничивалась «инструктажем и наблюдением за распределением и использованием британских военных материалов». На другой день он заявил в Палате: «Миссия прилагает все усилия, чтобы реорганизовать железнодорожный транспорт, и с этой целью военное министерство посылает в Россию на полмиллиона фунтов стерлингов технических материалов и на такую же сумму продовольственных товаров и одежды». Гораздо раньше, 21 мая 1919 года, газета «Мансчестер Гардиан» сообщала о «весьма ценной помощи», оказываемой генералу Деникину: «Великобритания поставляет полное снаряжение с винтовками и орудиями для 250000 человек».

Оказывая такую поддержку врагам большевизма, Британия приобрела достаточное влияние в России, чтобы служить центром связи, координирующим удары, сыпавшиеся на Советскую Россию. Ее задача осложнялась личным соперничеством в лагере белых, местным патриотизмом, расстоянием и политическими интригами. Деникин, например, должен был принимать во внимание автономизм, процветавший среди казаков, составлявших становой хребет его армии. Присутствие иностранцев и иностранных войск мешало белым генералам выступать в роли спасителей нации. У большевиков не было иностранных советников, и они могли рядиться в защитников России, что было для них странно, но весьма выгодно. Генералы стояли за помещиков, за великорусскую гегемонию над национальными меньшинствами, за ограничение гражданских свобод, за классический капитализм XIX века. Но падение царизма привило людям вкус к новой жизни. Генералы начали гражданскую войну, потому что были уверены, что большевизм несет с собою крушение их образа жизни. Для этой уверенности у них были все основания. Но дело их было заранее проиграно. Режим Керенского уничтожил старый порядок, а с ним и все возможности реставрации. После Керенского оставался выбор: новые красные или старые белые. Народ предпочел неизвестное. Слабость большевиков привела к хаосу, поэтому массы ассоциировали свободу с советами. Крестьяне не могли предвидеть, что безвозмездный раздел земли, проведенный в 1917–1918 гг., обернется в 1929 году насильственной коллективизацией. Все это было колоссальным преимуществом для большевиков.

Вопрос вооружения не представлял больших трудностей. Четыре тяжелых орудия, например, которые были закончены во время Первой мировой войны, стояли без дела на дворе Путиловского завода в Петрограде. Русская промышленность могла выпускать достаточное количество артиллерии. Знаменитый оружейный завод в Туле оставался в руках у большевиков, и Ленин сам следил за его работой. Председатель тульского губисполкома Г. Н. Каминский, впоследствии нарком здравоохранения, расстрелянный Сталиным, имел особые полномочия и мог звонить прямо Ленину в случае трудностей. В апреле 1918 года он сообщил Ленину «о тяжелом продовольственном положении рабочих на тульском оружейном и патронном заводах и о недостатке денежных знаков для выдачи зарплаты». Ленин немедленно принял меры¹⁵. Кроме того, советы широко использовали трофейное вооружение. В двадцатых годах, когда в СССР еще не было своих танков, на майском и ноябрьском парадах на Красной Площади шли английские танки, захваченные у Деникина. Запасы цветных металлов и другого сырья, созданные еще при царе и при Временном правительстве, остались большевикам, которые ими и воспользовались во время гражданской войны и после нее.

Россия обладала большими ресурсами живой силы, большая часть которых прошла элементарную военную подготовку. На гражданской войне главным оружием были винтовки и штыки, сабли и шашки, немного артиллерии, устаревшие пулеметы на тачанках, а кое-где — единичные танки, бронепоезда и канонерские лодки. Однажды, когда наездники Деникина, в дни знаменитого «рейда Мамонтова» совершили прорыв в глубокой тыл большевиков, Ленин предложил использовать низко летящие аэропланы против конницы. Он где-то читал об этом и интересовался мнением «ученых военных», возможно ли это технически¹⁶. Ответ, очевидно, последовал отрицательный. В том же сентябре 1919 года Троцкий обратился с призывом «Пролетарий — на коня!», в результате которого начались походы конармии Буденного.

Ввиду второстепенной роли военной техники, самую большую роль играл боевой дух войск. В 1923 году, удалившись на озеро Балатон в Венгрии, генерал Деникин поверял бумаге свои тяжелые воспоминания о гражданской войне: «Русская жизнь этого периода (лето 1918 года) являет разительную аномалию народной психологии, вышедшую из недостаточно развитого политического и национального самосознания русского народа. На огромном пространстве страны возник десяток правительств и десяток армий, отмеченных всеми цветами политического спектра, начиная с Красной и кончая Южной. Все они производили мобилизации на занятых ими территориях. Во все шел народ — с превеликим нежеланием, оказывая пассивное, очень редко активное сопротивление, но все же шел и воевал, проявляя то высокую доблесть, то постыдное малодушие; бросал «побежденных», переходил к «победителям» и менял красную кокарду на трехцветный угол и наоборот с такою легкостью, как будто это были только украшения форменной одежды… Все усилия красных, белых и черных вождей придать борьбе характер народный не увенчались успехом. За все пять лет русской смуты происходил глубокий внутренний процесс разложения и сложения социальных слоев, были вспышки народного подъема, но вооруженной народной борьбы еще не было».

К этим печальным размышлениям, нормальным для побежденного вождя, Деникин присовокупил ряд мыслей о Красной Армии. Он нашел, что она напоминает старую русскую армию, потому что она «строилась исключительно умом и опытом старых царских генералов». Троцкий и другие комиссары играли лишь роль «надзирателей». Генералы «дали разум», большевики «внесли волю». Так как в обоих лагерях были те же люди, с теми же знаниями, победа зависела от силы воли. Большая часть царских офицеров лояльно служила коммунистам. Деникин пишет: «От своих единомышленников, занимавших видные посты в стане большевиков, мы решительно не видели настолько реальной помощи, чтобы она могла оправдать их жертву… За 2 ¹/₂ года борьбы на Юге России я знаю лишь один случай умышленного срыва крупной операции большевиков, серьезно угрожавшей моим армиям»¹⁷. Большевики брали семьи царских офицеров в заложники и иногда расстреливали колеблющихся командиров в назидание другим.

Ленин санкционировал и защищал использование старого офицерства. «Некоторые наши товарищи, — говорил Ленин 12 марта 1919 года в Петрограде, имея в виду Сталина и бухаринцев, — возмущаются тем, что во главе Красной Армии стоят царские слуги и старое офицерство… Вопрос о специалистах должен быть поставлен шире. Мы ими должны пользоваться во всех областях строительства, где, естественно, не имея за собой опыта и научной подготовки старых буржуазных специалистов. Сами своими силами не справимся. Мы не утописты, думающие, что дело строительства социалистической России может быть выполнено какими-то новыми людьми, мы пользуемся тем материалом, который нам оставил старый капиталистический мир. Старых людей мы… подвергаем бдительному надзору пролетариата и заставляем выполнять необходимую нам работу. Только так и можно строить. Если вы не можете построить здание из оставленного нам буржуазным миром материала, то вы вообще его не построите, и вы не коммунисты, а пустые фразеры»¹⁸.

Ленин и Троцкий нанимали на службу опыт царских военных и старались совместить его со своим энтузиазмом. Хотя этим энтузиазмом была охвачена лишь малая часть Красной Армии, в условиях всеобщего безразличия было достаточно и немногих воодушевленных людей. Эти немногие были членами коммунистической партии или сочувствующими. Некоторые вступали в партию, чтобы спасти себе жизнь или стать мелкими диктаторами при большой диктатуре. Но опасность, угрожавшая коммунистам, превосходила шансы на спасение, потому что когда неприятель прорывал линию обороны, у членов партии не было иного выхода, как выстоять или умереть. Ни один солдат не мог сказать, что коммунисты используют его как пушечное мясо: коммунисты сами были первой поживой пушек. Страх всегда распространяется по полю боя заразной болезнью. Когда офицер колеблется, весь отряд может обратиться в бегство. Но и храбрость тоже заразительна. Когда коммунисты стояли насмерть или наступали под вражеским огнем, те, что бывали позади, нередко являлись достаточно мужественными людьми, чтобы не отступать.

Коммунистическая партия была советским боевым авангардом в гражданской войне. Ленин заботился о его твердости. В «Правде» за 21 сентября 1919 года он одобрил предложение Зиновьева о чистке партии, «по примеру Петербурга», «от примазавшихся» и об усиленном привлечении в партию «всех лучших элементов массы рабочих и крестьян». Коммунистов научили вести политические беседы в армии в свободные часы. Но их главной задачей было показывать пример героизма в бою. Струсившему члену партии угрожал расстрел.

Политический элемент подчеркивался и тем, что Ленин назначал на различные фронты штатских комиссаров. На одном фронте был Троцкий, на других — Л. Каменев, Сталин, Орджоникидзе, Сокольников и др. На каждом фронте был свой реввоенсовет, в котором преобладали большевики. Ленин, работавший в тесном контакте с комиссарами и реввоенсоветами, с Политбюро и военспецами, выполнял функцию верховного координатора по делам стратегии, подбодряя и заражая энергией одних, ругая и смещая с поста других. В августе 1918 года, например, он телеграфировал астраханскому губисполкому (копия губернской организации коммунистов): «Неужели правда, что в Астрахани уже поговаривают об эвакуации? Если это правда, то надо принять беспощадные меры против трусов и немедленно выделить надежнейших и твердых людей для организации защиты Астрахани…»¹⁹

Телеграмма от 20 октября 1918 года в Арзамас, главнокомандующему Вацетису: «Крайне удивлены и обеспокоены замедлением с взятием Ижевского и Боткинского». (Речь идет о подавлении мятежа на двух заводах в Вятской губернии, который начался в августе 1918 года.) «Просим принять самые энергичные меры к ускорению. Телеграфируйте, что именно предприняли. Предсовнаркома Ленин. Председатель ВЦИК Свердлов»²⁰. К середине ноября Ижевск и Воткинск были взяты.

Ленин Вацетису, 23 декабря 1918 года: «Совет обороны запрашивает: 1) Верно ли, что в боях в районе Балашова недели две назад нашими частями в продолжение 2–3 дней сдано противнику 25–30 орудий, и если это верно, что сделано Вами для привлечения виновных к ответственности и предотвращения подобных явлений? 2) Верно ли, что две недели назад издан Вами приказ о взятии Оренбурга, и если это верно, почему приказ не приводится в исполнение? 3) Что сделано для того, чтобы упрочить положение наших частей в районе Перми, требующих от Центра срочной помощи?»²¹

Ленин Троцкому, в Курск по месту нахождения, 2 или 3 января 1919 года: «Из оперативной сводки начальника штаба Кавказского фронта № 4873 видно, что красновцы заняли Райгород на берегу Волги южнее Сарепты, угрожая, во-первых, нашим военным грузам, идущим из Владимировки в Царицын, во-вторых, целости линии Астрахань — Саратов. Просьба принять меры. Из той же оперативной сводки видно, что английский флот, силой четырех судов, обстрелял Старотеречную, южнее Астрахани, зажег две наши баржи и ушел невредимым в море, захватив наше госпитальное судно «Алескер» с медицинским персоналом. Где наш флот и что он делает? Ленин»²². (В примечании сказано, что телеграмма написана Сталиным и подписана Лениным. Троцкий, находившийся под Курском, вряд ли мог знать, что творилось на Каспийском море, или сделать что-нибудь в связи с происходившими там событиями. Сталин и Зиновьев все время пытались настроить Ленина против Троцкого, что им на этот раз, по-видимому, и удалось.)

2 марта 1919 года, в Москве, Ленин выступил с приветственной речью на открытии I конгресса Коммунистического Интернационала. 4 марта он выступил перед делегатами, большинство которых — за исключением русских — представляло слабые или вообще несуществующие иностранные партии, с кратким изложением тех доводов, которые он сформулировал раньше в брошюре «Пролетарская революция и ренегат Каутский». Конгресс прошел скучно.

Но Ленин бодро, а иногда и просто наивно, занимался пропагандой. 12 марта он говорил в Петроградском совете: «Мы видим, что Советы приобретают на Западе все большую и большую популярность, и за них борются не только в Европе, но и в Америке. Повсюду создаются Советы, которые рано или поздно возьмут власть в свои руки. Интересный момент переживает сейчас Америка, где создаются Советы». На VIII съезде РКП(б) Ленин сообщил более достоверную новость: большевистская революция произошла в Венгрии. «Мы уверены, — сказал он при закрытии съезда, — что это будет наше последнее трудное полугодие. Нас особенно укрепляет в этой уверенности то известие, которое мы на днях сообщили съезду — известие о победе пролетарской резолюции в Венгрии. Если до сих пор Советская власть побеждала только внутри среди входивших в состав бывшей Российской империи народов, если до сих пор близорукие люди, особенно трудно расстающиеся с рутиной, со старыми привычками мысли (хотя бы они и принадлежали к лагерю социалистов), могли думать, что только особенности России вызвали этот неожиданный поворот к пролетарской советской демократии, что в особенностях этой демократии, быть может, отражаются, как в кривом зеркале, старые особенности царской России, — если такое мнение еще могло держаться, то теперь оно разрушено до основания… Трудности венгерской революции, товарищи, громадны. Эта маленькая по сравнению с Россией страна гораздо легче сможет быть задушена империалистами. Но каковы бы ни были трудности, несомненно стоящие еще перед Венгрией, мы имеем здесь, кроме победы Советской власти, нашу моральную победу… издыхающий зверь международного империализма… погибнет и социализм победит во всем мире»²³.

Венгрия и Россия, конечно, отличались друг от друга. Но и в буржуазной Венгрии и в царской России капиталистический класс был слаб. Это обстоятельство, плюс пережитки феодальной экономики и феодального мировоззрения, делало обе страны особо уязвимыми. В десятые годы Ленин считал, что в России (и в Китае) необходимо дальнейшее развитие капитализма, соглашаясь с Марксом, что только страны, достигшие полной меры развития капитализма, можно считать созревшими для коммунизма. Таков был тезис его книги Империализм: монополистический капитализм послужит прямым путем к социализму. Но после захвата власти в России и поражения германской революции 1918 года оказалось, что все происходит совсем наоборот. Чем слабее капитализм и чем сильнее феодализм, тем больше шансов на успех у резолюции. В такой ситуации обычно необходим добавочный политический фактор, чтобы осуществить революцию. В России этим фактором было падение царизма, в Венгрии — падение империи Габсбургов. Оба события привели к анархии в достаточной степени, чтобы подорвать государство и облегчить мятежникам путь к власти. Из-за малых размеров Венгрии, делавших ее более чувствительной к давлению извне, судьбы двух революций — венгерской и русской — разошлись, но Ленин надеялся заставить их сойтись.

22 марта в 5 часов вечера Ленин попросили к радиоаппарату. Говорила Чепельская радиостанция в Будапеште. Через 20 минут Москва ответила: «Ленин у аппарата. Прошу к аппарату тов. Бела Куна». Из Будапешта ответили, что Кун занят на совещании. Вместо него говорил Эрнст Пор: «Венгерская Советская республика предлагает русскому Советскому правительству вооруженный союз против всех врагов пролетариата. Просим немедленного сообщения о военном положении»²⁴.

Ленин понял: Венгрии была нужна военная поддержка. Но он не хотел рисковать. Ему нужны были гарантии. Поэтому 23 марта он послал Куну радиограмму: «Сообщите, пожалуйста, какие Вы имеете действительные гарантии того, что новое венгерское правительство будет на самом деле коммунистическим, а не только просто социалистическим, то есть социал-предательским? Имеют ли коммунисты большинство в правительстве. Когда произойдет съезд Советов?..»

Чтобы не подумали, что он требует точной венгерской копии русской советской системы, Ленин прибавил: «Совершенно несомненно, что голое подражание нашей русской тактике во всех подробностях при своеобразных условиях венгерской резолюции было бы ошибкой. От этой ошибки я должен предостеречь, но я хотел бы знать, в чем Вы видите действительные гарантии»²⁵. Сомнения Ленина вызывались тем, что в кабинет Куна входило несколько мягкотелых социал-демократов. Однако скоро он перестал колебаться: коммунистическая Венгрия открывала перед ним розовые дали. Европейский континент бурлил. Армии склонялись к мятежу. Надеждой красных все еще оставалась Германия. Цитируя в своей речи статью из «Франкфуртер Цайтунг» от 23 марта, Ленин говорил: «…Искра может каждое мгновение перелететь из Будапешта в Вену и, может быть, даже в Прагу и дальше…» Если Москва сможет спасти Венгрию, считал Ленин, Европа сможет спасти Россию. Чтобы спасти Венгрию, по мнению Кремля, надо было пересечь Румынию, отделявшую советскую Украину от красной Венгрии. 26 марта советский главнокомандующий Вацетис телеграфировал Антонову-Овсеенко, руководившему операциями вокруг Киева, чтобы тот установил «прямой тесный контакт с советскими армиями в Венгрии»²⁶. Несколько недель прошло в приготовлениях и «прощупывании» врага. 13 мая Ленин телеграфировал Куну: «Вчера украинские войска, победив румын, перешли Днестр»²⁷. Красная Армия была на пути в Венгрию. Атаману Григорьеву, вождю крестьянских партизан, воевавшему на стороне большевиков под Херсоном и Одессой, был дан приказ предпринять поход на Бессарабию, аннексированную в январе 1918 года румынами.

Как раз в этот момент атаман Григорьев выступил против большевиков, вероятно из-за насильственной мобилизации крестьян в Красную Армию и конфискации зерна. Москва вынуждена была отправить войска на борьбу с ним. Еще более сильным ударом по советской мечте о походе в Венгрию через Румынию было мартовское наступление Колчака, продвинувшегося из Сибири до самой Волги. В апреле он был совсем близко. Западная печать сообщала, что он идет на Москву. Одновременно с Колчаком начал наступление Деникин, занявший Донбасс. В мае Юденич повел свои русские и эстонские части на Петроград. 18 июня Ленин послал Бела Куну шифрованную депешу через Чичерина, советуя начать мирные переговоры с Антантой²⁸. Венгерское коммунистическое правительство Куна пало 1 августа 1919 года.

Советской России приходилось думать о своей собственной безопасности. Весна 1919 года принесла с собой величайшую угрозу. Попытки раздуть революционный огонь за границей пришлось оставить. Ленин сыпал телеграммами. Сокольникову, в реввоенсовет Южного фронта, 20 апреля: «Я крайне обеспокоен замедлением операций против Донецкого бассейна и Ростова. Ускорение необходимо, но, конечно, лишь с серьезными силами… Верх безобразия, что подавление восстания казаков затянулось. Отвечайте подробнее»²⁹. Казаки выступили на стороне Деникина.

Командующему Украинским фронтом, 22 апреля 1919 года: «Сокольников телеграфирует мне, что Деникин в Донбассейне великолепно использовал отсрочку, укрепился и собрал более свежие силы, чем наши. Опасность громадная… Из материалов Подвойского я вижу, что военного имущества на Украине, даже не считая Одессы, имеется масса, надо не копить его, а тотчас формировать и донецких рабочих и новые части для взятия Таганрога и Ростова. Мобилизовали ли вы всех офицеров на Украине? Во что бы то ни стало надо быстро и значительно увеличить силы против Деникина. Телеграфируйте подробнее и заставьте ваших шифровальщиков шифровать аккуратнее, чтобы все можно было понять»³⁰.

Ленин Украинскому советскому правительству, 24 апреля 1919 года: «Во что бы то ни стало, изо всех сил и как можно быстрее помочь нам добить казаков и взять Ростов, хотя бы ценой временного ослабления на западе Украины, ибо иначе грозит гибель»³¹.

Несмотря на это распоряжение, Ленин в тот же день приказывает реввоенсовету Запфронта возвратить Вильно, занятый белыми. Через 24 часа он приказывает Антонову (копия Раковскому, Подвойскому, Каменеву) «перебросить украинские войска для взятия Таганрога обязательно тотчас и во что бы то ни стало».

В конце апреля 2-я Украинская советская армия отбила у Деникина несколько французских танков и прислала один в подарок Ленину. Это был старый обычай — слать образцы трофеев в подарок монарху. Ленин воспользовался случаем для пропаганды. «Этот подарок дорог нам всем, дорог рабочим и крестьянам России, как доказательство геройства украинских братьев, дорог также потому, что свидетельствует о полном крахе казавшейся столь сильной Антанты»³². У этой телеграммы были три задачи: она должна была доказать прочность русско-украинской дружбы, от которой зависела победа над Деникиным, заклеймить Деникина как иностранного агента и пробудить надежду на скорую победу. В то же время Ленин распорядился, чтобы редакция «Правды» детально доказала, что эсеры, игравшие важную роль на Украину, были настроены в пользу кулачества и отделения от России, таким образом помогая Деникину, Колчаку и буржуазии³³. Эсерам вменялось в вину то, что «объективно» они помогали белым, так как «дробили» силы революции.

Коммунисты рассылались по всем фронтам. М. М. Костеловская получила назначение на Восточный фронт в качестве начальника политотдела Второй армии. Она обратилась к Ленину с вопросом: как понимать это назначение? Он ответил: «Понимать так, как есть: решение ЦК. Времена военные. Все — но наиболее трудное» ³⁴.

Воли Ленин не давал никому. «Не капризничайте, — писал он Бадаеву, бывшему в то время комиссаром продовольствия Петроградской трудовой коммуны, — Вы не барышня. Работайте, отставку не принимаем. Вперед исполняйте все распоряжения центра и не говорите неприличного вздора о «происках». Привет! Ленин»³⁵.

У Ленина были длинные руки. Поток его телеграмм сообщал прифронтовым советам и провинциальным комиссариатам чувство лихорадочной спешки, владевшее им. Он наказывал, награждал, хвалил, увольнял, пересылал с места на место, объявлял выговоры. Закон диктатуры требовал, чтобы ее вождь казался вездесущим. Не будучи в состоянии всего сделать лично, он колким и властным словом заставлял выполнять свою волю. 6 мая Ленин дал нагоняй реввоенсовету Южфронта за промедление с подавлением восстания Григорьева. «Не послать ли еще добавочные силы чекистов? Телеграфируйте подробнее»³⁶.

В середине мая Юденич подошел к Петрограду — колыбели революции. Ленин не терпел самостоятельных действий со стороны петроградских властей, хотя руководителем там был сам Зиновьев. Он телеграфировал Зиновьеву, требуя «исчерпывающего ответа»: по каким соображениям было решено эвакуировать некоторые заводы Петрограда и окрестностей? Кем и почему дано было распоряжение о потоплении судов? Сколько рабочих мобилизовано и сколько осталось на заводах? Используются ли на нужды обороны все мобилизованные?³⁷

Спешная телеграмма в реввоенсовет Южфронта, 19 мая: «Наступление на Петроград удесятеряет опасность и крайнюю необходимость подавить восстание» — Григорьева — «немедленно, во что бы то ни стало… Прибывают ли отправленные к вам воронежские и тамбовские коммунисты, не надо ли еще подкреплений и каких именно? Проволочки опасны чрезвычайной. Пред совнаркома Ленин»³⁸.

С запада и юга угрожала опасность. Внезапно на востоке занялась заря победы. Колчак, шедший на Москву, был приостановлен. Его армия стала разлагаться. Ленин с трудом верил сообщениям об этом. Он хотел подтверждения. 12 мая он телеграфирует в реввоенсовет Пятой армии: «Ручаетесь ли, что не преувеличены приписываемые вам сообщения о разложении колчаковцев и массовом переходе их к нам? Если да, то какие меры приняты, во-первых, для ускорения наступления и закрепления победы, во-вторых, для рассылки во все части и Восточного и Южного фронта способных поднять дух нашей армии перебежчиков от Колчака, испытавших его зверства?»³⁹ Сообщения оказались верными. Колчак отступал. Как раз когда Верховный совет союзников в Париже признал его «Верховным правителем» России, власть его пошатнулась.

С другой стороны, на Украине быстро продвигался вперед генерал Деникин. 25 июня он взял Харьков. 1 июля красные оставили Царицын. В Петрограде уже чувствовалось дыхание Юденича. Ожидания Ленина, что первая половина 1919 года будет «последним трудным полугодием», не оправдались. «Вторая половина 1919 года была еще тяжелее первой», — писала Крупская⁴⁰.

Примечания:

¹ Об этом мне рассказывал сам Чичерин, сказавший, что Ленин употребил немецкое выражение, говоря о мировом капитализме.

² Francis David Я. Russia From the American Embassy. New York, 1921. P. 307.

³ Там же. С. 311.

⁴ Полный текст впервые опубликован в книге: Фишер Л. The Soviets in World Affairs. Appendix. II. 3. 836. Французский оригинал документа был передан мне в 1929 году библиотекарем британского министерства иностранных дел. Уинстон Черчилль (The Aftermath. New York, 1929. P. 167–168) описывает конвенцию, не цитируя ее текста. О ней упоминает Кросби в парижской телеграмме № 2955 от 27 декабря 1917 г. (Foreign Relations 1918, Russia. Vol. II. P. 597–598), а также: Джордж Ф. Кеннан. Russian Leaves the War. P. 179–180 note.

⁵ Bay Stannard Baker. Woodrow Wilson and World Settlement, Written From His Unpublished and Personal Material. London, 1923. Vol. I. P. 166.

⁶ Запись беседы, имевшей место в кабинете министра иностранных дел С. Пишона на Кэ д'Орсэ 16 января 1919 года, приведенная в Протоколах Комиссии по международным отношениям Сената США; Документ Сената № 106, с. 1235.

⁷ Major-General Sir С. Е. Callwell. Field-Marshal Sir Henry Wilson, His Life and Diaries. Vol. II. P. 164.

⁸ Major-General Sir С. Е. Callwell. Field-Marshal Sir Henry Wilson, His Life and Diaries. Vol. II. P. 168.

⁹ Senate Document 106.

10 British Blue Book. The Evacuation of North Russia, 1919. Cmd. 818.

¹¹ Из секретных архивов министерства иностранных дел Колчака, захваченных в Омске и Иркутске Красной Армией и перевезенных в московский наркомат иностранных дел, в котором мне позволили в 1928 году их просмотреть, сделать выписки и часть из них сфотографировать.

¹² Последние дни колчаковщины: Сборник документов Центрархива. М., 1926. С. 95–100.

¹³ Ullman Я.И. Anglo-Soviet Relations, 1917–1921. Intervention and the War. P. 273.

¹⁴ Fischer L. Soviets in World Affairs. Vol. I. Op. p. 205.

¹⁵ Ленинский сборник. Т. 36. С. 72.

¹⁶ Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 36. С. 472.

¹⁷ Генерал А. И. Деникин. Очерки русской смуты. Берлин, 1924. Т. 3. С. 143–145. На первом томе этого труда Ленин оставил пометку: «Автор подходит к классовой борьбе, как слепой щенок».

¹⁸ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 24. С. 35–36.

¹⁹ Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 35. С. 293.

²⁰ Там же. С. 307.

²¹ Там же. С. 312.

²² Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 35. С. 314.

²³ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 24. С. 176–179.

²⁴ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 24. Примеч. на с. 768.

²⁵ Там же. С. 183. Немецкий оригинал воспроизводится против с. 180 того же издания.

²⁶ Цитируется по архивам советского военного комиссариата. См.: Fischer L. The Soviets in World Affairs. Vol. I. P. 194.

²⁷ Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 36. С. 468.

²⁸ Там же. Т. 36. С. 471. Эта телеграмма была впервые опубликована в 1954 году, на венгерском языке, в вышедшем в Будапеште сборнике под названием «Ленин о Венгрии».

²⁹ Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 35. С. 315.

³⁰ Там же. С. 316.

³¹ Там же. С. 318.

³² Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 35. С. 322.

³³ Там же. С. 321.

³⁴ Ленинский сборник. Т. 36. С. 75.

³⁵ Там же. С. 75.

³⁶ Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 35. С. 324.

³⁷ Там же. С. 326.

³⁸ Там же. С. 327.

³⁹ Там же. С. 325.

⁴⁰ Воспоминания. Т. 2. С. 392.

 

 

 

25. МИР — ЭТО ОРУЖИЕ

Казалось, что резолюции, только что вышедшей из пеленок, было суждено погибнуть под ударами врага. «Особенно тяжелы были сентябрь, октябрь, начало ноября, — писала в 1938 году Крупская. — …Белые решили овладеть центрами Советской власти — Москвой и Питером. С юга стал надвигаться Деникин, захвативший ряд важнейших пунктов на Украине, с запада стал продвигаться Юденич, он подошел уж было к самому Питеру. Победы белых воодушевляли притаившихся врагов. В конце ноября в Петрограде была вскрыта контрреволюционная организация, связанная с Юденичем и субсидировавшаяся Антантой». Как жене Ленина, Крупской были известны вещи, о которых мало кто знал. «Все время, пока побеждали Деникин и Юденич, — писала она, — на имя Владимира Ильича приходила масса анонимных писем, содержавших в себе ругань, угрозы, карикатуры. Интеллигенция еще колебалась… Анархисты, поддержанные эсерами, 25 сентября устроили в помещении МК РКП(б), в Леонтьевском переулке, взрыв, во время которого погиб ряд наших товарищей».

Из отдельных людей надо было выковать армию, из служащих — правительство. Голод правил городом и всей страной. «И хоть ни на минуту не ослабевала у Ильича уверенность в победе, — продолжает Крупская, — но работал он с утра до вечера, громадная забота не давала ему спать. Бывало, проснется ночью, встанет, начнет проверять по телефону: выполнено ли то или иное его распоряжение, надумает телеграмму еще какую-нибудь добавочную послать. Днем мало бывал дома, больше сидел у себя в кабинете: приемы у него шли. Я в эти горячие месяцы видела его меньше обыкновенного, мы почти не гуляли, в кабинет заходить не по делу я стеснялась: боялась помешать работе»¹

В кремлевской столовой Ленин не обедал, чтобы не тратить времени на разговоры с коллегами. Крупская приносила ему обед из столовой, осторожно ступая по обледеневшему кремлевскому тротуару с буханкой черного хлеба под мышкой и полным судком супа в руках. Но хотя ходила она в столовую так, чтобы вернуться вовремя к обеду или ужину, придя домой, она обычно не заставала Ленина. Тогда М. И. Ульянова звонила в кабинет Ленина и приглашала его обедать. Он обещал прийти немедленно. Через 10–15 минут ему звонил приемный сын А. И. Ульяновой-Елизаровой, Гора: «Владимир Ильич, когда же вы придете? Суп стынет, а мы у стола сидим голодные и ждем». Бывали случаи, когда это не действовало, и спустя некоторое время 13-летний Гора бежал в кабинет и приводил Ленина домой. «Ну, где ваш остывший суп?» — говорил Ленин. «Теперь сиди и жди: отправили на плиту подогревать», — отвечала М. И.

Ленин никогда не принимал участия в длинных обедах в семь блюд и шестнадцать тостов, без которых не обходились Сталин и Хрущев. Он редко ходил в театр или на концерт. Осенью 1919 года он появился на концерте, устроенном в Большом театре для партактива столицы. Выступали Шаляпин, Нежданова, Собинов, Гельцер и другие. Ленин сидел в партере. На нем было пальто, в театре было холодно. Когда спустили занавес, публика заметила его и кто-то закричал: «Да здравствует вождь мировой революции Владимир Ильич Ленин!» Ленин быстро покинул зал через боковую дверь².

Главный покровитель искусств наркомпрос Луначарский вспоминал: «В. И. несколько раз бывал в театре, кажется исключительно в Художественном…» Луначарский одно время устраивал концерты у себя на квартире: выступал Шаляпин, Кусевицкий, квартет Страдивариуса. «Я много раз звал Владимира Ильича, но он всегда был очень занят. Один раз прямо мне сказал: «Конечно, очень приятно слушать музыку, но, представьте себе, она меня расстраивает. Я ее как-то тяжело переношу».

Библиотекарша Ленина рассказывает, что он требовал газеты, журналы, иностранные брошюры, словари, книги об Индии, теоретические, исторические и философские работы, но никогда не просил романов³. «Занят», — отвечал он, когда ему предлагали что-нибудь прочесть или приглашали куда-нибудь. Жизнь Ленина состояла из войны и политики, сливавшихся в одно. Моменты отдыха были редки. «В конце 1919 года к нам часто стала приходить Инесса Арманд, с которой Ильич особенно любил говорить о перспективах движения, — пишет Крупская. — У Инессы старшая дочь уже побывала на фронте, чуть не погибла во время взрыва 25 сентября в Леонтьевском переулке. Помню, как Инесса пришла к нам однажды с младшей дочерью, Варей, совсем молодой тогда девушкой, потом ставшей преданнейшим членом партии». При ней и при домашней работнице Олимпиаде Ленин любил поговорить о светлом коммунистическом будущем. В присутствии женщины, которую он любил, и ее дочери он позволял себе помечтать о лучших временах.

Бывали ли у Ленина минуты тоски? Страдал ли он от одиночества в долгие часы бессонницы? Об этом нет никаких данных, и можно лишь предполагать, что и ему не были чужды минуты человеческой слабости. Как бы то ни было, в личных эмоциях, в отличие от политических страстей, Ленин был весьма сдержан. Его поздравительная телеграмма Троцкому по поводу взятия Казани в 1918 году поразила адресата своим восторженным тоном, как позже писал сам Троцкий⁴. Такой приподнятый тон был необычен для Ленина. Он не часто предавался восторгу или крайней скорби, не допуская в себе чувств, с которыми не смог бы совладать. Не разрешал он себе и угнетающих сомнений. У других, например у Чичерина, такие сомнения бывали. Он писал Ленину 12 октября 1919 года по поводу новой книги Каутского «Терроризм и коммунизм»: «Поскольку успеваю читать нашу литературу, мне кажется, что у нас недостаточно освещена роль государственного капитализма при пролетарской политической власти… У нас еще не коммунизм, а государственный капитализм». Ленин отвечал: «У нас борьба первой ступени перехода к коммунизму с крестьянскими и капиталистическими попытками отстоять (или возродить) товарное производство».

Описывая советскую систему, Чичерин отметил «неравенство вознаграждения вплоть до сдельной платы, с формами принуждения, иногда воспроизводящими старый режим, с централизацией управления даже производством при ограничении заводского самоуправления».

Ленин написал на полях: «Это не признак капитализма. Это от форм борьбы противника и от уровня культуры, а не от капитализма. К сожалению, почти нет настоящей централизации».

Чичерин доказывал: «У нас Красная Армия государственного капитализма с аппаратом весьма сильного принуждения, а не армия коммунизма».

Ленин трижды подчеркнул эти слова в тексте и на полях и оставил пометку: «??? Это уже совсем неверно»⁵.

Не то чтобы Чичерин лучше Ленина разбирался в советской политике, или чтобы Ленин писал с осторожностью — для печати. И письмо Чичерина и ленинские пометки на нем увидели свет лишь много лет спустя. Но Ленин, пророк «отмирающего государства», отказывался признать даже наедине с самим собою, что его детище — государственный капитализм, а не какая-то форма коммунизма. Ленин не слушал музыки, не произносил ереси, не замечал отступлений. Он стремился к одной цели: победить в гражданской войне. Как беговой рысак, он носил на глазах шоры.

На деле, однако, он умел посмотреть в лицо неприятной истине. В этом отношении характерен его доклад Моссовету 3 апреля 1919 года: «Мы опять переживаем чрезвычайно трудное положение… Ростов… оказывается окруженным полукругом». Гинденбург, несмотря на конец войны, помогает союзникам в Латвии. Взорван водопровод в Петрограде. Попытка разобрать железнодорожные пути сделана недалеко от Самары, хлеб с востока, шедший в советские города, достался Колчаку. Пассажирское движение на всех линиях прекращено, чтобы облегчить подвоз товаров, и это дало улучшение, «как ни клевещут наши враги». На Украине крестьяне так запуганы немцами, что не смеют взять помещичьи земли, несмотря на уход немцев. Эсеры и меньшевики повсюду саботируют военные и экономические усилия Советской власти. «В последнее время Советская власть стала закрывать их газеты и арестовывать их самих. Некоторые товарищи-рабочие, наблюдая это, говорят: «Значит неправы были те большевики, — к их числу принадлежу и я, — которые вовлекли нас в известную уступку мелкобуржуазной демократии. Для чего мы делали уступки, если мы теперь должны закрывать их газеты и арестовывать их? Разве в этом есть последовательность?»

«На это я отвечу следующее. В такой стране, как Россия, где мелкобуржуазные элементы ведут все сельское хозяйство, в такой стране без поддержки мелкобуржуазного слоя мы долго продержаться не можем. Этот слой в настоящее время идет не прямым путем к цели, а зигзагами. Если я преследую неприятеля, который идет не прямым путем, а зигзагами, то и я, чтобы настигнуть неприятеля, должен идти зигзагами».

Кремль дорожит этой ленинской тактикой и применяет ее во внутренней и во внешней политике.

Деревня беспокоила Ленина. Деревенские коммунисты смешивали кулака, живущего чужим трудом, с середняком, живущим своим трудом. «И у мелкого хозяина, — говорил Ленин, — ни один социалист в мире никогда не предполагал отнимать собственность. Мелкий хозяин будет существовать долгие годы».

Деревенские коммунисты, проводившие политику крайностей, считали военный коммунизм коммунизмом воинствующим и угнетали середняка. Но Ленин, объяснявший Чичерину, что советская система это ступень перехода к коммунизму, предпочитал середняцкий хлеб коммунистическому подавлению частной собственности. Он был гибкий политик-практик. «Сила Советской власти, — говорил он рабочим, — покоится на доверии и сознательном отношении рабочих…» и на том, «что дело близко к победе во всем мире»⁶.

Крестьян было слишком много, чтобы их раздавить, и поскольку они делали зигзаги между приятием и неприятием большевизма, Ленин делал зигзаги вместе с ними и закрывал глаза на частный капитализм, чтобы не погибла та система, которую он звал коммунистической. Он даже отменил некоторые налоги на крестьян. Но меньшевиков он ненавидел, и их было мало. В Туле произошла забастовка. Он обвинял в подстрекательстве меньшевиков. На пленуме ВЦСПС, в ответ на вопрос о забастовке, он сказал: «Кем-то мне был задан вопрос: доказано ли это? Я отвечу, что, если бы я был адвокатом или стряпчим или парламентарием, я бы был обязан доказывать. Я ни то, ни другое, ни третье, и этого я делать не стану, и это мне ни к чему». Может быть, признал Ленин, некоторые меньшевики, в том числе — Мартов и его газета «Всегда вперед», и осуждали стачку, «но в политической борьбе, когда вас берут за горло белогвардейцы, разве можно это различать? Разве нам до того?.. Может быть, через два года, когда мы победим Колчака, мы будем в этом разбираться, но не теперь. Теперь надо воевать»⁷.

Речь шла не только о тульской стачке. Меньшевики призывали правительство прекратить гражданскую войну. Это относилось не к войне с белыми, а к советской политике использования вооруженных рабочих для обострения борьбы между деревенскими комитетами бедноты и более зажиточными крестьянами. Часто правительство снабжало продовольствием членов этих комитетов, а потом подстрекало их к «экспроприации» остальных крестьян. Внося раскол в среду крестьянства, Ленин надеялся выиграть сторонников и подорвать роль эсеров, у которых все еще были глубокие корни в деревне. Эсеры и меньшевики создали единый фронт в борьбе за существование. Несмотря на то, что их исключили из советов, эти две партии часто доминировали в политической жизни на местах. Если бы Ленин прекратил гражданскую войну на занятой большевиками территории, коалиция эсеров и меньшевиков могла бы взять верх над скудными силами большевиков. Поэтому Ленин раздувал пламя гражданской войны на советской территории и давал волю своей ненависти к меньшевикам. Он запретил газету Мартова.

Столь же безгранична была и ненависть Ленина к мировому капитализму. Он видел, что борьба с ним шла не на жизнь, а на смерть. Но капитализм был силен, а меньшевики слабы. Поэтому с капитализмом он был согласен идти на компромисс, предлагая выгодные сделки американским и европейским дельцам. Он двигался зигзагами, параллельно зигзагам в политике внешнего врага. Как когда-то в Брест-Литовске, так и теперь он искал передышки, которая спасла бы Советы.

В начале 1919 года союзные державы сделали зигзаг по направлению к миру. Они знали, что не могут послать большую армию для свержения большевиков. Поэтому 21 января 1919 года главные делегаты на Версальской мирной конференции обратились к Вильсону с просьбой составить предложение о всероссийских мирных переговорах (т. е. переговорах между белыми и красными), условием которых являлось бы перемирие в гражданской войне. План Вильсона был готов уже на другой день: представителям разных политических группировок, как белым, так и красным, предлагалось собраться на острове Принкипо вблизи Стамбула 15 февраля 1919 года. План был принят. Великобритания назначила своим делегатом сэра Роберта Бордена. Вильсон назначил Вильяма Аллена Уайта, редактора канзасской газеты.

Советы, которых Вильсон хотел привлечь к конференции на Принкипо, остались неприглашенными. Но 23 января московское радио поймало сообщение о готовящейся встрече, и пять дней спустя Чичерин по радио сообщил Вильсону, что Москва не получила приглашения. Прождав напрасно до 4 февраля, советское правительство приняло приглашение, которого никто не посылал. В длинной радиограмме оно извещало о готовности Кремля признать финансовые обязательства России по отношению к иностранным кредиторам в странах Антанты, гарантировать выплату процентов по долгам определенным количеством сырья, предоставить гражданам стран Антанты горные, лесопильные и иные концессии, включить в общее соглашение с державами Антанты обещание не вмешиваться в их внутренние дела, и т. д.⁸

На частном собрании Демократического национального комитета 28 февраля 1919 года Вильсон рассказал о реакции Ллойд-Джорджа на советскую телеграмму: «Я никогда еще не видел человека, более разозленного, чем Ллойд-Джордж в эту минуту. «Этого оскорбления нельзя так оставить, — сказал он. — Нам не нужны их деньги, концессии или земля. Дело совсем не в этом. Мы — их друзья, мы хотим помочь им, и мы должны им так и сказать». «Но, — добавил Вильсон, — мы им так не сказали, потому что некоторым людям, с которыми мы должны были иметь дело, выплата иностранных долгов казался более интересным и важным вопросом»⁹.

На том же собрании Вильсон назвал большевиков «самыми отъявленными пройдохами в мире, действующими исподтишка». Ему тоже ответ большевиков показался «обдуманно оскорбительным». Он понимал слова Советов так: «Мы имеем дело со лживыми правительствами, которые интересуются только барышом, но если такова цена признания и сотрудничества Европы, то мы готовы уплатить ее».

Ленин и Чичерин разглядели в предполагаемой конференции на Принкипо (или Принцевых островах, как они часто называются в русских источниках) зигзаг со стороны Антанты и ответили соответствующим зигзагом. Ленин имел весьма твердое и циничное мнение о капиталистах: их бог — Маммона, они готовы убиться за доллар, их легко подкупить обещанием прибылей и, если Кремлю удастся приманить их перспективой выгодной сделки, то они переменят политику своих правительств или, по крайней мере, умерят их антибольшевистский пыл. Но Ленин не понимал, что чистопробный делец обязательно будет бескомпромиссным антикоммунистом. На переговоры соглашались именно политические деятели, а не дельцы. Как сказал Ллойд-Джордж, «вооруженное сопротивление большевизму на самом деле служит целям большевизма. Союзники дают большевикам возможность утверждать, что империалистические и капиталистические правительства хотят эксплуатировать Россию и вернуть землю помещикам, приведя, таким образом, к реакции. Если бы было возможно показать, что это не так и что союзники готовы на переговоры с правителями России, большая доля моральной силы их аргументов исчезла бы… Если бы… союзники могли преодолеть свою гордость и естественное отвращение к большевикам и встретиться с представителями всех организованных группировок в одном месте, это привело бы к заметной реакции против большевизма»¹⁰.

Конечно, эти слова не совсем соответствуют утверждению Вильсона: «Мы их друзья и хотим помочь им». Премьер Клемансо был еще недружелюбнее. Но, как он сказал, «большевизм распространяется… Если, перебросившись в Германию, он пересечет Австро-Венгрию и дойдет до Италии, Европа будет в серьезной опасности. Поэтому против большевизма необходимо что-то предпринять». Клемансо признавал, что у него нет готового решения, которое так спешно необходимо союзникам. Если бы он действовал сам, сказал он, то возвел бы импровизированный барьер, чтобы предотвратить дальнейшее распространение большевизма. Но он был не один, а в присутствии коллег, и поэтому вынужден пойти на уступки, так как крайне важно, чтобы между ними не было даже и следа разногласий. Эта уступка была для Клемансо тем легче, что он уже слышал предложение Вильсона о созыве конференции всех русских политических группировок.

Британский представитель Артур Джемс Бальфур «сказал, что, как он понимает, все эти люди должны быть приглашены на равных началах. По его мнению, большевики откажутся участвовать на этих основаниях, и их отказ поставит их в очень скверное положение».

Министр иностранных дел Италии Соннино «не согласился с этим, высказав мысль, что большевики, наоборот, первыми примут приглашение, чтобы поставить себя на равной ноге с остальными». Поэтому он предпочитал бы созвать конференцию без большевиков. Однако премьер Италии Орландо поддержал план конференции с участием большевиков, соглашаясь в то же время с принципом «санитарного кордона», предложенным Клемансо, и отказываясь от чисто военного решения вопроса лишь потому, что «оккупация России означала бы применение больших войск в течение неопределенного периода времени».

Барон Макино «желал поддержать предложение», но считал, «что ни в коем случае не следует терпеть большевистских идей». Японские войска достигли больших успехов в этом отношении, сказал он, и «положение в Сибири к востоку от Байкала очень улучшилось».

Предложение было принято.

«Г-н Клемансо предложил, чтобы манифест к русским партиям был основан исключительно на человеколюбивых соображениях».

Задуманная таким образом, конференция не могла не провалиться. Вильям К. Буллитт, в то время член американской мирной комиссии в Париже, а позже — первый американский посол в СССР, 12 сентября 1919 года заявил сенатской комиссии по международным отношениям, что французы, «в особенности же, и в еще большей мере, чем Клемансо, — французское министерство иностранных дел, как видно из протокола, — были настроены против идеи» конференции в Принкипо, «и, как оказалось, французское министерство иностранных дел сообщило украинскому правительству и разным другим антисоветским правительствам, что если они не примут предложения, то Франция и в дальнейшем будет поддерживать их и не допустит, поскольку это в ее власти, чтобы союзники заключили мир с русским советским правительством»¹¹.

Французское министерство иностранных дел, ведавшее посылкой приглашений, не пригласило большевиков. Когда Москва напросилась сама и предложила союзникам циничную прибыль, Вильсон и Ллойд-Джордж были оскорблены. Конференция в Принкипо не состоялась.

Ленин не мог проникнуть в душу капиталистического мира, потому что в этом мире не было единодушия. Слова расходились в нем с делами, а дела с намерениями. В самом деле, как мог Ленин знать, что думают капиталисты, когда некоторые капиталистические деятели сами не знали, что думать?

Разочарованные французским саботированием конференции на Принкипо, Вильсон и Ллойд-Джордж, внешне оскорбленные и разгневанные, не прекратили попыток. Но 19 февраля в Клемансо стреляли, и, когда он, раненный, приобрел ореол героя, никакое предложение в духе Принкипо не могло уже быть принято при его оппозиции. Ввиду этого Буллитт был послан в Москву полковником Эдвардом М. Хаузом, доверенным советником Вильсона по международным вопросам, и государственным секретарем Дансингом, с ведома Ллойд-Джорджа, но без ведома французов, которым об этом намеренно не сообщали.

В начале февраля Вильсон «из безупречного источника» узнал, что французской правительственной прессе было поручено «особенно ярко освещать хаотические условия, господствующие в России»¹². Хаос в России означал возможное падение большевиков, которое сделало бы ненужными переговоры. К тому же 15 февраля Вильсон отплыл в Америку, а Ллойд-Джордж вернулся в Лондон, где возникали трения по рабочему вопросу. Вильсона замещал полковник Хауз, а Ллойд-Джорджа — Уинстон Черчилль. 19 февраля «Черчилль первым делом потребовал немедленных действий против России. Он фактически поддержал наполеоновский план Фоша, воскрешенный теперь с новой решимостью, в котором предусматривалось применение военных сил против советской России»¹³. Ллойд-Джордж сделал Черчиллю выговор.

Через три дня Буллитт уехал из Парижа в Москву. Разногласия между союзниками, среди членов британского кабинета, и между некоторыми штатскими и большинством военных, преувеличивавших эффективность политики силы, не предвещали его миссии ничего хорошего.

Большевикам, однако, все это было неизвестно. Они ожидали больших результатов от переговоров с Буллиттом. Чичерин писал из Москвы Христиану Раковскому, главе советского правительства на Украине, что если не удастся прийти к соглашению с Буллиттом, союзники станут энергичнее вести политику блокады и пошлют танки и т. д. Деникину, Петлюре, Колчаку, Падеревскому и прочим. Через четыре дня, 17 марта, Чичерин снова писал Раковскому: «Он (Буллитт) не думает, что в Париже можно достичь больших уступок»¹⁴.

Буллитту тоже было важно прийти к соглашению с большевиками. Он был из богатой и старой филадельфийской семьи. Как-то в тридцатых годах, сидя в своей московской вилле, он сказал мне: «Франклин Рузвельт, Джон Рид и я принадлежим к одному и тому же общественному классу». Он женился на Луизе Брайант, вдове Джона Рида. Классовое происхождение не было препятствием для Буллитта, как не было оно для Ленина или Рида. Человек может преодолеть свое происхождение, если не самого себя. Каждый эмиссар надеется с блеском выполнить свою миссию. А мир с Россией к тому же был необходим не только ради мира во всем мире, но и, как тогда казалось, для того, чтобы спасти капитализм. Буллитт это понимал. За семь дней в Москве — с 8 по 14 марта 1919 года — он много разговаривал с Лениным, Чичериным, Литвиновым и другими. Они отослали его обратно в Париж с мирными предложениями и посулами экономических выгод, которые он счел разумными и приемлемыми. Но в Париже его ждали упреки. Его маршрут проходил через Петроград и Финляндию, В Париже он немедленно встретился с полковником Хаузом. «Полковник Хауз пошел к телефону и сейчас же позвонил президенту и сказал ему, что я приехал, и что, по его мнению, это очень важное дело, и что, по-видимому, есть возможность добиться мира в той части света, где мира нет, где идут одновременно 23 войны. Президент сказал, что примет меня на следующий день вечером в кабинете Хауза, насколько я помню, — докладывал

Буллитт комиссии Сената. — Однако на следующий день у президента разыгралась головная боль, и он не пришел. Через день Хауз сказал мне, что видел президента и что президент назвал себя однодумом и сказал, что он сейчас занят Германией и не может думать о России и потому предоставляет русские дела ему, полковнику Хаузу». Буллитт продолжал встречаться с Хаузом каждый день, «а иногда и два-три раза в день для обсуждения» советских мирных предложений. «Полковник Хауз, — свидетельствовал Буллитт, — говорил мне, что ему казалось, во-первых, что президент поддерживает мирные предложения, во-вторых, что президент не может сосредоточиться на этом вопросе, так как он слишком занят Германией, и наконец, — что он, Хауз, вообще не имеет понятия о том, что творится в голове у президента».

Буллитт совещался с государственным секретарем Лансингом, с генералом Блиссом и с другими членами американской делегации в Париже, но не с президентом Вильсоном. «У нас был длинный разговор, — вспоминал он, — в конце которого стало ощутимым желание комиссии заключить мир на основании» предложений Ленина.

«На другое утро, — вспоминал далее Буллитт, — я завтракал у Ллойд-Джорджа. Присутствовали также генерал Сматс, сэр Морис Хэнки (секретарь британского кабинета) и Филип Керр (секретарь Ллойд-Джорджа, впоследствии — лорд Лотиан). Мы долго обсуждали вопрос. Я принес с собой официальный текст советского предложения». Ллойд-Джордж был уже знаком с текстом, так как Буллитт его телеграфировал из Хельсинки, пользуясь шифром Государственного департамента. На завтраке Буллитт вручил текст Сматсу со следующими словами: «Генерал, это очень важно и интересно, и вам надо сейчас же это прочесть». Сматс прочел и согласился, что это «очень важно».

Тогда Ллойд-Джордж сказал, что у него на уме. «Ллойд-Джордж, однако, сказал, что он не знает, что делать с британским общественным мнением. У него в руках была газета «Дэйли Мэйл»: «Пока английская пресса так себя ведет, — говорил он, — как вы можете от меня ожидать разумного отношения к России?» Ллойд-Джордж размышлял вслух о возможности послать в Россию видного представителя английской общественности, взгляды которого смогут повлиять на британский электорат. Он упомянул лорда Лэнсдауна, Роберта Сесиля, Сматса и маркиза Солсбери, но сомневался, поедут ли они. Наконец, он посоветовал Буллитту опубликовать отчет о его миссии в Москву и о советских мирных предложениях. Но Вильсон наложил на это свое вето.

Буллитт почувствовал себя преданным. К разочарованию теперь прибавилось прямое возмущение. «Примерно через неделю после того, как я собственноручно вручил Ллойд-Джорджу официальное предложение в присутствии еще трех лиц, он произнес речь в британском парламенте и дал британскому народу понять, что ему ничего о таких предложениях не известно. За всю мою жизнь я никогда не встречал такого исключительного случая и такой дерзости, с которой была в этот раз введена в заблуждение публика». Буллитт послал президенту вырезку из газеты с речью британского премьера. Президент не ответил на письмо¹⁵. Буллитт ушел из государственного департамента.

Буллитт, элегантный шармер с бело-золотой улыбкой и всегда готовыми остроумными ответами, сразу почувствовал симпатию к Ленину, когда они встретились в 1919 году. «С глазу на глаз, — писал он, — Ленин производит сильное впечатление своей прямотой и откровенностью, сочетающейся с дружелюбием, юмором и августейшим спокойствием»¹⁶. Буллитту было тогда 29 лет.

Ленин объяснил свое отношение к миссии Буллитта в частности и к мирным предложениям вообще в своем докладе на VII Всероссийском съезде Советов 5 декабря 1919 года. «Мы должны сделать с максимальной деловитостью и спокойствием повторение нашего мирного предложения, — сказал он. — Мы должны сделать это потому, что мы делали уже такое предложение много раз. И каждый раз, когда мы делали его, в глазах всякого образованного человека, даже нашего врага, мы выигрывали, и у этого образованного человека появлялась краска стыда на лице. Так было когда приехал сюда Буллитт, когда он был принят тов. Чичериным, беседовал с ним и со мной и когда мы в несколько часов заключили предварительной договор о мире… А когда мы подписали договор, так и французский и английский министры сделали такого рода жест. (Ленин делает красноречивый жест ногой. Смех.) Буллитт оказался с пустейшей бумажкой, и ему сказали: «Кто же мог ожидать, чтобы ты был так наивен, так глуп и поверил в демократизм Англии и Франции!..» В результате они сами себя выставили перед всем светом не то жуликами, не то мальчишками, — пусть выбирают! А все сочувствие даже мещанства, даже сколько-нибудь образованной буржуазии, вспомнившей, что и она когда-то боролась со своими царями и королями — на нашей стороне, потому что мы деловым образом самые тяжелые условия мира подписали»¹⁷.

Ленин видел пропагандное значение повторных мирных предложений. Те, что получил Буллитт, действительно имели большое значение. Они приняли форму воззвания, с которым союзные державы должны были обратиться к советскому правительству. Все военные действия на территории бывшей Российской империи должны были прекратиться впредь до созыва мирной конференции в нейтральной стране через неделю после начала перемирия. Все фактически существующие правительства на территории России и Финляндии продолжают контролировать области, занятые ими ко времени, когда перемирие входит в силу. Эти правительства, равно как и иностранные правительства, обязываются не пытаться насильственным образом свергнуть другие фактически существующие правительства. Представителям Советской России, союзных и присоединившихся держав, а также антисоветским правительствам России разрешается свободный и беспрепятственный въезд на территории друг друга, а Советская Россия приобретает право транзитного проезда через районы, занятые несоветскими русскими правительствами. Предусматривается также амнистия, снятие союзной блокады Советской России и признание Москвою и иными русскими правительствами старых финансовых обязательств России¹⁸.

Отчет, представленный Буллиттом американской мирной делегации в Париже и Ллойд-Джорджу, содержал также описание советской жизни, данное в мрачных тонах: «Россия находится сегодня в состоянии острого хозяйственного упадка… Только четверть паровозов, эксплуатировавшихся на русских железных дорогах до войны, продолжает действовать». Москва получает только «25 вагонов продовольствия в день, вместо необходимых 100… Петроград получает только 15, вместо необходимых 50… Все мужчины, женщины и дети в Москве и Петрограде страдают от голода… Эпидемии сыпного тифа, брюшного тифа и оспы наблюдаются и в Петрограде и в Москве. Промышленность, за исключением производства военных материалов, в основном не работает»¹⁹.

Экономическое положение угрожало параличом советскому правительству. Красная Армия была неопытна. В стычках с врагом она все еще чаще обращалась в бегство, чем сражалась. Троцкий начал превращать ее в боевую силу путем расстрелов за недисциплинированность, использованием политкомиссаров для поднятия духа и царских офицеров для обучения и военного руководства. Но Ленину нужно было время. Он надеялся на время. Он считал, что помещичьи интересы антибольшевистских правительств пробудят в крестьянах дух мятежа и что рабочие, испробовав на себе белый режим, отдадут предпочтение Советам. Ленин не был пацифистом. Мир для него не был самоцелью. Мир был средством для достижения определенной цели, а именно — консолидации и, если представится возможность, расширения Советской власти.

Запад отверг советские предложения по иной причине. «Основная причина была совсем другая, — сказал Буллитт сенатской комиссии— Дело в том, что, когда предложение обсуждалось, Колчак как раз продвинулся на сто миль вперед. Крестьянское восстание, происходившее в одном из уездов России, совершенно отрезало большевистскую армию, действовавшую против Колчака, от подкреплений. Колчак продвинулся на сто миль, и вся парижская пресса немедленно подняла шум и рев, объявляя, что через две недели Колчак вступит в Москву. Поэтому в Париже все, и в том числе, к сожалению, члены американской делегации, стали относиться к перспективе мира в России весьма холодно»²⁰

Колчак не дошел до Москвы в две недели, как думали в Париже. Длинная рука Москвы настигла его в Сибири и уничтожила. Но Ленину все еще была нужна передышка.

Средства его были разнообразны. В начале марта 1919 года он основал Третий Интернационал (Коминтерн) для распространения революции за рубежом. Неделю спустя он встретился с Буллиттом и составил мирное предложение. Спустя еще неделю, на VIII съезде РКП(б), в ответ на эсеровские и меньшевистские обвинения в бонапартизме и милитаризме, большевики приняли резолюцию по военному вопросу, в которой говорилось, что «старая социал-демократическая программа установления всенародной милиции… имела, несомненно, воспитательное значение» (наряду с требованием всеобщего равного избирательного права) в эпоху империализма, но теперь, «когда классовая борьба превращается в открытую гражданскую войну, разрывая оболочку буржуазного права и буржуазно-демократических учреждений, лозунг народной милиции» — т. е. лозунг «вооруженного народа», выдвинутый Лениным в 1917 году в книге «Государство и революция», — «лишается смысла». Далее резолюция гласила: «Первоначально мы создавали армию на основе добровольчества». Но теперь Красная Армия из милиции превратилась в «постоянную регулярную армию». Выборности командного состава больше не существует. «Те элементы старого командного состава, которые либо внутренне стали на точку зрения Советской власти, либо силой вещей увидели себя вынужденными добросовестно служить ей», привлечены в Красную Армию и действуют наряду с комиссарами и коммунистическими ячейками. «Такая армия… будет не только орудием обороны социалистического общежития…», но и позволит «оказать решающую поддержку пролетариату» империалистических государств «в его борьбе с империализмом»²¹.

Неудача мирной дипломатии и спад революции в Европе оставили Советской России только одно оружие в борьбе с внутренним и внешним врагом: военно-политическую силу. Не было ни передышки, ни пролетарской помощи из-за границы. У нового государства была новая армия, ключ к его судьбе.

Примечания:

¹ Воспоминания. Т. 2. С. 392.

² Там же. С. 419.

³ Воспоминания. Т. 2. С. 583–588.

⁴ Троцкий Л. Сталинская школа фальсификации. Нью-Йорк, 1937. С. 40.

⁵ Ленинский сборник. Т. 35. С. 78.

⁶ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 24. С. 207–220.

⁷ Там же. С. 239.

⁸ Fischer L The Soviets in World Affairs. Vol. I. P. 167–168.

⁹ Tumulty Joseph P Woodrow Wilson as I Know Him. London, 1922. P. 374.

¹⁰ Официальный тайный протокол, прочитанный Вильямом Буллиттом на заседании Комиссии по международным отношениям Сената США 12 сент. 1919 года и воспроизведенный в книге: Bullitt William С. The Bullitt Mission to Russia. New York, 1919. P. 18–31.

¹¹ Bullitt William С. The Bullitt Mission to Russia. New York, 1919. P. 32.

¹² Baker Я. S. Woodrow Wilson, Life and Letters. Vol. I. P. 297.

¹³ Там же.

¹⁴ В 1928 году я посетил Раковского в Саратове, где он жил троцкистским изгнанником. Он порылся в огромном сундуке, нашел эти письма, написанные от руки Чичериным, и позволил мне их скопировать.

¹⁵ Цит. раб. С. 65–99.

¹⁶ Там же. С. 64.

¹⁷ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 24. С. 602–603.

¹⁸ Буллитт. Цит. раб. С. 39–43.

¹⁹ Буллитт. Цит. раб. С. 49–50.

²⁰ Буллитт. Цит. раб. С. 90.

²¹ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 24. С. 709–717.

 

 

 

26. НЕМНОГО ИДЕАЛИЗМА

Русские войска маршировали на голодный желудок и грабили деревни. Дивизии проходили пешком сотни верст. Тяжелое снаряжение перевозилось на крестьянских санях и телегах, которые приходилось вытаскивать из грязи проселочных дорог и тянуть сквозь степное бездорожье. Дряхлые паровозы, везшие теплушки с солдатами, регулярно останавливались в пути, чтобы можно было нарубить дров для паровозных топок. Статистику тогда не вели, но, по всей вероятности, от холода, голода и болезней погибло больше людей, чем от пуль и снарядов. Такое напряжение могли вынести только закаленные трудом мужики, рабочие, привыкшие к невзгодам, да убежденные коммунисты и антикоммунисты. Наверное, только Россия — и Китай — могли пройти через такие испытания. Маленькая страна, вроде Италии или Англии, или современная страна, как США, погибла бы от эпидемий и голода в результате трех с половиной лет разрухи в промышленности, распределении товаров, транспорте и связи. Отсталость России привела к победе большевиков.

Русская гражданская война состояла из операций большого масштаба. Траншеи и осады были редки. Поэтому успех зависел от эффективности центрального руководства. В этом отношении у советского правительства было явное преимущество над его противниками. Деникин на юге пытался соединиться с Колчаком, но не смог взять Царицына. Миллеру и Чайковскому в Архангельской губернии тоже не удалось соединение с Колчаком. А большевики непрерывно перемещали войска с одного участка на другой на своем более чем пятитысячеверстном фронте. Управлял этими операциями Ленин, генератор, производивший достаточно энергии, чтобы привести в движение всю военную машину.

В начале 1919 года, как доложил Троцкий на пленуме Московского совета 1 апреля 1919 года, Деникин, которого Англия и Франция снабжали вооружением и советниками, двинулся на Москву. Тогда армия, сражавшаяся против Колчака, была ослаблена, чтобы остановить Деникина¹. Вследствие этого Колчак продвинулся на сто миль, что и ввело в заблуждение парижских миротворцев в марте — мае 1919 года. В мае положение стало угрожающим и на Восточном, и на Южном фронте. Ленин ощетинился. 21 мая он телеграфировал Реввоенсовету Южфронта: «Из телеграммы Белобородова от 20-го узнаю чудовищные вещи, будто приказы частям доходят через несколько дней, а броневики без горючего. Подтягиваю здесь, подтяните у себя. Тамбовский военком телеграфирует, что послал вам 669 коммунистов… Удивлен, что, имея их плюс 2000 курсантов, плюс дивизия, вы медлите с решительными действиями для подавления восстания» атамана Григорьева, «что необходимо немедленно. Телеграфируйте подробнее. Пред совнаркома Ленин» ².

Пять дней спустя он телеграфировал совнаркому Украины: «Не отпускайте ни одного солдата из сражающихся против Григорьева. Декретируйте и проведите в жизнь полное обезоружение населения», которое, как видно, сочувствовало атаману, «расстреливайте на месте беспощадно за всякую скрытую винтовку. Весь гвоздь момента: быстрая победа в Донбассе, сбор всех винтовок из деревень, создание прочной армии… Мобилизуйте рабочих поголовно. Прочтите эту телеграмму всем видным большевикам. Ленин» ³.

В мае двигавшаяся на запад армия Колчака разоряла страну, как саранча. По мере ее приближения к Волге, деревни и целые уезды восставали в глубоком тылу, в Сибири и на Урале. Молодые офицеры Колчака, в еще большей степени, чем он сам, были настроены за монархию и помещиков. Они отбирали землю у крестьян и восстанавливали имения. «Вас примут с колокольным звоном», — сказал в Москве Б. И. Николаевский, проехав через территорию, номинально находившуюся под властью Колчака.

Задержанный Красной Армией и подвергающийся непрерывным нападениям со стороны мятежных крестьян, охотившихся за его солдатами, Колчак остановился. Его внимание переключилось с Москвы и Парижа на Сибирь. Ленин советовал пуститься в погоню за ним: «Если мы до зимы не завоюем Урала, то я считаю гибель революции неизбежной. Напрягите все силы… Следите внимательнее за подкреплениями; мобилизуйте поголовно прифронтовое население; следите за политработой. Еженедельно шифром телеграфируйте мне итоги», — требовал он от реввоенсовета Восточного фронта. «Прочтите эту телеграмму всем видным коммунистам и питерским рабочим… Обратите сугубое внимание на мобилизацию оренбургских казаков. Вы отвечаете за то, чтобы части не начали разлагаться и настроение не падало…»⁴.

Вскоре Восточный фронт снова пришлось ослабить, чтобы спасти Петроград и укрепить Южный фронт. 9 июня Ленин телеграфировал Реввоенсовету Востфронта: «Сильное ухудшение под Питером и прорыв на юге заставляет нас еще и еще брать войска с вашего фронта. Иначе нельзя. Вам надо перейти к более революционной работе, разрывая привычное. Мобилизуйте в прифронтовой полосе поголовно от 18 до 45 лет, ставьте им задачей взятие больших заводов вроде Мотовилихи, Миньяра, обещая отпустить, когда возьмут их. Ставя по два и по три человека на одну винтовку, призывая выгнать Колчака с Урала, мобилизуйте 75 процентов членов партии и профсоюзов. Иного выхода нет, надо перейти к работе по революционному… Ленин» ⁵.

Переброска войск с одного фронта на другой зависела от того, какое значение большевистские вожди придавали тому или иному стратегическому объекту. Тут бывали разногласия. В начале 1919 года, например, Троцкий считал необходимым окопаться на Урале и бросить максимум сил на юг, чтобы ликвидировать угрожавшего Москве Деникина. Другие, в том числе Смилга, Лашевич, Смирнов и Грюнштейн, хотели сначала покончить с Колчаком в Сибири. Политбюро поддержало их точку зрения. Наступление против Колчака продолжалось.

Ленин чувствовал себя уверенно. 3 сентября 1919 года, выступая перед беспартийными рабочими и красноармейцами Москвы, он напоминал им, что, как только капиталисты пришли к власти в Сибири, они исключили эсеров и меньшевиков из Омского правительства и, вместо Учредительного Собрания, «учредили у себя диктатуру помещиков и офицеров». Это показывает пролетариату, сказал он, «что не может быть никакого примирения между трудом и капиталом». Те, кто верил в такое примирение, «тяжелой ценой десятков тысяч расстрелянных и засеченных сибирских рабочих и крестьян поплатились за свою доверчивость». Теперь они повернули против Колчака. То же самое, предсказывал Ленин, произойдет и «после хозяйничания Деникина на Украине» ⁶.

Тем не менее Деникин продолжал наступать. 20 сентября 1919 года он взял Курск. Одновременно с этим генерал Юденич, отбитый в начале года, возобновил наступление на Петроград. Снова встал вопрос, с чего начать? Преследовать Колчака? Останавливать Деникина? Защищать Петроград?

В Петрограде началась мобилизация и отправка коммунистов и рабочих на Южный фронт, на борьбу с Деникиным. Теперь Ленин ставил на первое место Южный фронт. Он призвал пролетариат других городов последовать примеру Петрограда. «Деникинцы, — заявил он 3 октября 1919 года, — рассчитывают вызвать панику в наших рядах и заставить нас думать только об обороне, только о данном направлении… Иностранные радио кричат на весь мир об открытой дороге на Москву. Так хочется капиталистам запугать нас».

«Но им не удастся запугать нас… Деникин будет сломлен, как сломлен Колчак». Но нельзя было недооценивать сил врага: «Серьезна опасность, созданная падением Курска. Никогда еще не был враг так близко от Москвы» ⁷.

14 октября Деникин взял Орел.

По-видимому, Ленина охватила паника: он предложил сдать Петроград, колыбель революции. Революция стояла на двух столпах: на Петрограде и на Москве. И все-таки Ленин думал о сдаче Петрограда. В таких вопросах он не был сентиментален. Россия велика. Стоило пожертвовать одним городом, чтобы спасти Советы, которым, как опасался Ленин, в этот момент угрожала гибель. «Нас может раздавить (и все же-таки не задавит) военная мощь Антанты», — писал он 10 октября в приветствии итальянским, французским и немецким коммунистам⁸. Шесть дней спустя он обратился с балкона Моссовета к рабочим-коммунистам Ярославской и Владимирской губерний, отправлявшимся на фронт, откровенно предупреждая о «грозной опасности», которую несут Деникин и Юденич. «Положение чрезвычайно трудное. Но мы не отчаиваемся… Мы знаем, что во всем мире, во всех странах без исключения, революционное движение, хотя и медленнее, чем мы хотели бы, но неуклонно растет. И мы знаем также, что победа рабочего класса во всем мире обеспечена». Ленин всегда рисовал розовое будущее, когда настоящее было темно. «Империалисты могут раздавить еще одну-две республики, но они не могут спасти мирового империализма. Ибо он обречен, ибо он будет сметен грядущим социализмом» ⁹.

Пессимизм заставил Ленина подумать о сдаче Петрограда. «Во время наступления Юденича на Петроград, — писал Троцкий, — Ленин одно время считал, что нам все равно не отстоять его и что линию обороны надо перенести ближе к Москве. Я возражал. Меня поддерживали тов. Зиновьев и, кажется, тов. Сталин»¹⁰.

Троцкий был в Петрограде, готовясь оборонять города. Ленин сообщил ему по прямому проводу: «Вчера ночью… послали Вам шифром… постановление Совета Обороны. Как видите, принят Ваш план». Ленин, председатель Совета Обороны, подчинился большинству голосов. Но он по-прежнему предвидел катастрофу и дал Троцкому полномочия действовать в зависимости от событии: «Попытка обхода и отрезывания Питера, понятно, вызовет соответственные изменения, которые Вы проведете на месте. Поручите по каждому Отделу Губисполкома кому-либо из надежных собрать бумаги и документы советские, для подготовки эвакуации»¹¹.

Опасность усугублялась «пятой колонной» в Москве и Петрограде. Ленин обвинял «интеллигентскую публику», которая «с великолепным искусством… пользуется оружием сеяния паники»¹². В густые сети ЧК попадались и акулы и пескари. Горький и его жена Мария Федоровна жаловались Ленину на то„что вместе с заговорщиками страдали невинные. «Меры к освобождению приняты, — отвечал он. — (Нельзя не арестовывать, для предупреждения заговоров, всей кадетской и околокадетской публики. Она способна, вся, помогать заговорщикам. Преступно не арестовывать ее. Лучше, чтобы десятки и сотни интеллигентов посидели деньки и недельки, чем чтобы 10000 было перебито. Ей-ей, лучше.)» Между тем Комитет обороны Москвы провозгласил четвертую неделю октября «неделей обороны». В те же дни Ленин приказал провести еще одно оборонное мероприятие — против тифа: спешно построить бани с дезинфекционными камерами у вокзалов Москвы.

Взяв Орел, Деникин пошел на Тулу. 20 октября Ленин написал в тульский ревком, советуя прекратить внутренние трения и сократить, где только возможно, органы гражданского управления: «В Туле массы далеко не наши». Поэтому необходимо интенсивно вести пропаганду «среди войска, среди запасных, среди рабочих, среди работниц». «Если не хватает сил, пишите — поможем из Москвы… Делаются ли блокгаузы?., есть ли материалы? рабочие? учатся ли красноармейцы?»¹³

24 октября Ленин произнес речь перед слушателями Свердловского университета, отправлявшимися на фронт: «Около половины всего выпуска приняло решение отправиться на фронт, чтобы оказать новую, экстраординарную и существенную помощь борющимся на фронте войскам». Ленин сожалел о том, что приходилось идти на такой шаг. Предполагалось, что слушатели «университета» займут место рабочих, «истощенных» бременем администрирования. «Но условия, которые сложились на фронте, таковы, что выбора не оставалось».

Ленин в своей речи остановился на военном положении. На севере, в районе Мурманска и Архангельска, «англичанам пришлось вывезти назад свои войска… Этот фронт, который был особенно опасным, потому что неприятель находился там в наиболее выгодных условиях, имея морской путь» теперь остается в руках «ничтожных сил русских белогвардейцев, которые не имеют почти никакого значения».

На Сибирском фронте, где Колчак при поддержке западных держав, поляков и чехословаков добился многочисленных успехов, «потому что местные рабочие и крестьяне опоздали с мобилизацией», теперь «мы чувствуем себя наиболее прочно». Большевистские войска подошли к Иртышу.

На Западном, польском, фронте все было спокойно. «Остается два фронта — Петроградский и Южный». На Петроградском фронте наступило улучшение. «Вы знаете из сообщений Зиновьева и Троцкого, что убыль уже пополнена, что прежние колебания пришли к концу, что наши войска наступают и наступают успешно, преодолевая самое отчаянное сопротивление… Мне сообщил т. Троцкий из Петрограда, что в Детском Селе, которое недавно взято нами, из отдельных домов стреляли белогвардейцы и оставшаяся буржуазия, оказывая самое упорное сопротивление, большее, чем во всех предыдущих боях. Неприятель чувствует, что происходит перелом всей войны и что Деникин находится в таком положении, когда надо помочь ему и отвлечь наши силы, направленные против него. Это им не удалось, можно сказать определенно… Ни одна часть на Петроградский фронт не была отвлечена с юга, и та победа, которую мы начали осуществлять и которую мы доведем до конца, будет осуществлена без малейшего ослабления Южного фронта, на котором решится исход войны с помещиками и империалистами. Исход будет там, на Южном фронте, в недалеком будущем»¹⁴.

Предсказание Ленина основывалось на совершившемся факте: 20 октября Красная Армия отбила у Деникина Орел. Кроме того, Ленин знал о деятельности Махно.

Деникин, как Колчак, потерпел поражение не столько из-за того, что происходило на фронте, сколько из-за того, что происходило в тылу. В тылу у Деникина был Махно, вождь партизан-анархистов.

Нестор Иванович Махно воевал то против Деникина, то против большевиков. Его пытались привлечь на свою сторону и красные, и белые. В 1918 году он долго беседовал в Кремле с Лениным¹⁵. Он был своеобразной революционной фигурой.

Если прикрыть рукой нижнюю часть его портрета, помещенного в качестве фронтисписа к его автобиографии, может показаться, что это портрет женщины с высокой, круглой, густой копной черных волос, закрывающих шею, уши, виски; прекрасные глубокие, овальные глаза, правильно очерченные брови, маленький нос, полные губы. Но на нем портупея и военная гимнастерка, а на поясе — сабля. Так он выглядел в 1918–1919 годах, в зените своей странной карьеры.

Украинский буревестник Махно, проведя многие годы в московской тюрьме и на каторге в Сибири, осенью 1917 года вернулся в родную и горячо любимую им деревню Гуляй-Поле — большое село в Александровском уезде Екатеринославской губернии. Его крестьяне захватили землю. Когда гражданская война воскресила призрак помещичьего строя, жители Гуляй-Поля организовались «для защиты революции», получив вооружение от большевистско-эсеровских Советов близлежащих городов.

Махно называл себя «анархистом-коммунистом». Под его руководством Гуляй-Поле превратилось в независимую коммуну. Местные мастерские управлялись теми, кто в них работал, а крестьяне на добровольных началах перешли к совместному труду. До Москвы было далеко, большевизм был непонятен. Политикой больше не занимались. Гуляй-Поле стало маленькой республикой под началом «батьки» Махно. Идеология местных жителей, если таковая была, состояла из украинского сепаратизма, смешанного с антисемитизмом и неприязнью к «москалям».

Изоляция этого народно-анархистского островка была недолговечна. В марте — апреле 1918 г., после того, как Германия подписала сепаратный мир в Брест-Литовске с несуществующей Центральной Радой, немецкие и австро-венгерские войска оккупировали большую часть Украины, включая и Гуляй-Поле. Махно, уехавший из села, чтобы достать у большевиков оружия, не пытался вернуться. Он поехал в Таганрог, где созвал конференцию анархистов-коммунистов, большая часть которых бежала из Гуляй-Поля, обвиняя евреев в сотрудничестве с немцами и обещая вернуться к концу лета, к уборке урожая. Махно решил между тем поехать в Россию, чтобы посмотреть на революцию.

Малограмотный Махно, по-видимому, был если не невротиком, то человеком очень подверженным эмоциям. В своих воспоминаниях он рассказывает, как ему довелось узнать на железнодорожной станции о падении его родного Гуляй-Поля. Он был потрясен известием. «Тут же, на станции, я прилег, положив голову на колени одного из красногвардейцев… Об этом мне красноармейцы рассказывали впоследствии. Говорили они еще, что я заплакал и заснул в вагоне, на коленах все того же красногвардейца. Однако я этого не помню. Мне казалось, что я не спал и лишь чувствовал себя в какой-то тревоге. Это чувство было тяжело, но я мог ходить, говорить. Помню, что я никак не мог сообразить, где я…» У Махно была истерическая натура, порождавшая в нем безграничную отвагу и придававшая его личности нечто магнетическое. Он любил борьбу, любил свободу и ненавидел государство.

Разъезжая по бурлящей России, он из Таганрога подался в Ростов, оттуда в Царицын, в Саратов. Повсюду он встречал анархистов, бежавших «от гонения на нас со стороны оподлевших в то время Ленина и Троцкого с большевистскими и лево-эсеровскими чекистами». Анархисты либо прятались, что вызывало у Махно гнев, либо вместе с матросами-дезертирами создавали вооруженные отряды, мстившие чекистам. Один раз чекисты, везшие связанного командира террористов, встретили по дороге в Саратов еще трех анархистов и решили их тоже арестовать. Но эти трое стали бросать в чекистов бомбы и, освободив своего командира, бежали вместе с ним. Когда об этом стало известно в Саратове, анархисты, «в числе 15–20 человек», как пишет Махно, уселись на пароход и поплыли в Астрахань. Хотя Махно собирался в Москву, он присоединился к ним и поплыл в противоположном направлении. Позже он пароходом вернулся в Саратов и, достав, как «Председатель Гуляй-Польского районного Комитета Защиты Революции», в городском Ревкоме билеты на поезд, поехал в Москву.

Тут Махно начинает называть большевистский режим «бумажной революцией», порождающей бюрократию. Он заметил спекуляцию: поезда были наполнены мешочниками, везшими муку из деревень. В Москве Махно встретил своего бывшего товарища по каторге, некоего Козловского, в то время уже занимавшего должность «участкового милицейского комиссара», потому что «революция, дескать, от него этого требует». Махно «изрядно посмеялся над его аргументацией, приведшей его на пост палача революции».

13 апреля 1918 года ЧК разгромила федерацию московских анархических групп. Многие анархисты были арестованы, уцелевшие ушли в подполье. Махно разыскивал их, пытался убедить их, что причина слабости анархизма — в его традиционной неприязни к организации, что им необходимо стать партией. В Москве в это время жил вернувшийся в середине 1917 года из Англии князь Петр Кропоткин, Нестор русского анархизма, побывавший и в царских, и во французских тюрьмах. Махно посетил его. Петру Алексеевичу Кропоткину было 76 лет. В революции он разочаровался, Ленин развеял его иллюзии. Махно отправился к «дорогому нашему старику» с вопросами. О результатах разговора он сообщает кратко: «На все поставленные мною ему вопросы я получил удовлетворительные ответы». Когда Махно попросил у него совета насчет своего намерения «пробраться на Украину для революционной деятельности среди крестьян», Кропоткин категорически отказался советовать, заявив: «Этот вопрос связан с большим риском для вашей, товарищ, жизни, и только вы сами можете правильно его разрешить». Прощаясь, старый революционер сказал молодому борцу: «Самоотверженность, твердость духа и воли на пути к намеченной цели побеждают все…»

Эти слова пришлись Махно по сердцу: силы воли у него было не отбавлять. «Я подошел к воротам Кремля, — пишет он в воспоминаниях, — с определенным намерением: во что бы ни стало повидаться с Лениным и, по возможности, с Свердловым, поговорить с ними». Несмотря на террор, революция еще не вступила на свой железный путь, и бюрократическое государство, ненавистное Махно, к счастью для него, действовало еще с заминками. Он пробрался к секретарю Свердлова, которого так увлекли рассказы Махно о настроениях украинского крестьянства, что он привел Махно к Свердлову. Председатель ВЦИК тоже нашел сведения Махно ценными и позвонил по телефону Ленину. «А через минуту Свердлов положил трубку и… сказал: «Товарищ, завтра в час дня зайдите прямо сюда, ко мне, и мы пройдем к тов. Ленину…»

В многочисленных трудах Ленина и о Ленине не упоминается о его беседе с Махно в июне 1918 года. К Ленину часто приходили крестьяне, по одиночке и целыми делегациями: так Ленин щупал пульс крестьянской России. Возможно, что разговор не был записан или что публикация записи была запрещена цензурой. Поэтому рассказ об этой беседе можно найти только в книге самого Махно. В правдивости рассказа нет оснований сомневаться¹⁶.

Ленин встретил Махно «по-отцовски» (слова самого Махно) и одной рукой взял его за руку, а другой, слегка касаясь его плеча, усадил в кресло. Затем попросил Свердлова сесть «и лишь тогда сел» сам. Трижды Ленин спрашивал у Махно, как украинские крестьяне восприняли лозунг «Вся власть Советам на местах». Каждый раз Махно отвечал, что это значит, «по-крестьянски, что… сельские, волостные или районные советы… есть… единицы революционного группирования и хозяйственного самоуправления».

— Думаете ли вы, что это понимание правильно? — спросил Ленин.

— Да.

— В таком случае, крестьянство из ваших местностей заражено анархизмом, — заметил Ленин.

— А разве это плохо? — спросил его Махно.

— Я этого не хочу сказать, — ответил Ленин. — Наоборот, это было бы отрадно, так как это ускорило бы победу коммунизма над капитализмом и его властью».

Вполне возможно, что Ленин так и сказал. Стремящиеся к политическому и хозяйственному самоуправлению крестьяне изгнали бы помещиков и бросили на произвол судьбы более консервативные партии. Но Ленин добавил, что анархисты не смогут организовать пролетариат и бедное крестьянство и, следовательно, не смогут защитить завоевания революции от ее противников так, как может это сделать организованный пролетариат. Тут он привел в пример красногвардейские отряды Петрограда и «их революционное мужество».

Махно возразил: «Я… хорошо знаком с «революционным мужеством» красногвардейских групп и отрядов, а в особенности их командиров. И мне кажется, что вы, товарищ Ленин, имея о нем сведения из второстепенных и третьестепенных рук, преувеличиваете его. Были моменты, когда революционность и мужество и самих красногвардейцев, и их командиров были очень бледны и ничтожны…» Махно доказывал, что красногвардейцы «производили наступления свои против противника по-над линиями железных дорог. Расстояние в 10–15 верст от железных дорог оставалось свободным» — там крестьяне и не слыхали о Красной гвардии.

«Помню, — пишет Махно в своих парижских мемуарах, — как Ленин с особым душевным беспокойством, которое может быть только у человека, живущего страстью борьбы с ненавистным ему строем и жаждой победы над ним, тревожился, когда я сказал ему» об этом.

— Что же революционные пропагандисты делают по деревням? — спросил Ленин.

— Ничего, — ответил Махно.

«Ленин, сложивши палец-меж-палец кисти своих рук и нагнувши голову, о чем-то думал… А далее, поворачивая голову к Свердлову, добавил:

— Реорганизовав красногвардейские отряды в Красную Армию, мы идем по верному пути, к окончательной победе пролетариата над буржуазией». Ленин отвергал партизанскую войну — он всегда предпочитал хорошо организованные и дисциплинированные войска, находящиеся под центральным командованием.

Потом Ленин спросил у Махно:

— Чем вы думаете заняться в Москве?

Махно ответил, что к июлю возвращается на Украину.

— Нелегально? — Да.

«Ленин, обращаясь к Свердлову говорит: «Анархисты всегда самоотверженны, идут на всякие жертвы; но, близорукие фанатики, пропускают настоящее для отдаленного будущего… — И тут же просит меня не принимать это на свой счет, говоря: — Вас, товарищ, я считаю человеком реальности и кипучей злобы дня. Если бы таких анархистов-коммунистов была хотя бы одна треть в России, то мы, коммунисты, готовы были бы идти с ними на известные условия и совместно работать на пользу свободной организации производителей».

На минуту Ленин вспомнил об анархизме, присутствовавшем в первоначальной, идеалистической концепции коммунизма: свободная, безгосударственная, добровольная организация производителей. Но как анархисты «пропускали настоящее для будущего», так Ленин, а потом ленинисты забывали о будущем ради настоящего. Они пожали урожай лжи, смерти и безумной жажды власти. «Кипучая злоба дня» всегда препятствовала приходу идеального будущего.

Эта внезапная вспышка идеализма в Ленине тронула Махно: «Я лично почувствовал, что начинаю благоговеть перед Лениным, которого недавно убежденно считал виновником разгрома анархических организаций в Москве».

Поднявшись с кресла, Ленин добавил: «Да, да, анархисты сильны мыслями о будущем; в настоящем же они беспочвенны, жалки, исключительно потому, что они, в силу своей бессодержательной фанатичности, реально не имеют с этим будущим связи».

«На все это, — пишет Махно, — я сказал Ленину и Свердлову, что я — полуграмотный крестьянин, и о такой запутанной мысли об анархизме, какую тов. Ленин сейчас мне выражал, спорить не умею». Но «на Украине анархисты-коммунисты… дали уже слишком много доказательств тому, что они целиком связаны с настоящим», — воюя с немцами, с гетманом Скоропадским и со всеми контрреволюционерами. Махно все время возвращался к войне.

— Итак, вы хотите перебраться нелегально на свою Украину?

— Да.

— Желаете воспользоваться моим содействием?

— Очень даже.

Ленин приказал Свердлову принять соответствующие меры. Махно получил фальшивый паспорт на имя Ивана Яковлевича Шепеля, учителя и офицера, и офицерскую форму. В течение последующих двух лет «повседневная реальность» деятельности Махно, наверное, не раз изумляла и огорчала Ленина. Из украинской земли, из крестьянского гнева Махно создал армию. К маю 1919 года, когда Деникин шел на Москву, эта армия стала беспокоить Кремль. «С войсками Махно временно, пока не взят Ростов, — телеграфировал Ленин Л. Каменеву в Киев 7 мая 1919 года, — надо быть дипломатичным, послав туда Антонова и возложив на Антонова лично ответственность за войска Махно. Телеграфируйте подробный ответ. Ленин»¹⁷

В том же мае месяце ЦК РКП(б), встревоженный наступлением белых и мятежом атамана Григорьева, отдал приказ о мобилизации 20000 рабочих на Украине и в Донбассе. Харьковский Главуголь просил Ленина освободить от мобилизации донецких шахтеров. Ленин отказал, но сделал исключение для забойщиков. Большевикам нужен был каждый человек, потери были велики. Красная Армия конфисковала крестьянских лошадей для своей кавалерии. Крестьяне сопротивлялись, бежали к Григорьеву и к Махно. «Развитию махновщины благоприятствовала политика огульного насаждения коммун и совхозов без учета реальных возможностей и земельной нужды крестьян»¹⁸. Растущие силы Махно сражались под черным знаменем анархии, получая вооружение от красных. Они доставляли неприятности Деникину, но вербовали недовольных русским большевизмом украинцев в качестве своих местных агентов. Раздраженный Троцкий выступил с нападками на Махно 2 июня в своей газете «На пути», которая печаталась в бронепоезде, служившем ему штаб-квартирой. Тем не менее Махно преуспевал. В июле к нему приехал Григорьев, предложивший союз против большевиков и Петлюры — украинского националиста. Махно считал, что Григорьев и Петлюра — оба контрреволюционеры, два сапога — пара. Григорьев был убит в лагере у анархистов. Махно телеграфировал об этом Ленину, желая показать, что он, революционер, поддерживает революцию, которую Ленин, по его мнению, предал.

Красная Армия отступала перед Деникиным. Отступающие части пополняли армию Махно. К августу 1919 года у Махно было четыре пехотных бригады, одна кавалерийская, батарея орудий и пулеметный полк с 500 пулеметами — всего 15 000 человек, а подкрепления подходили ежедневно. «Есть основания думать, что белые начали считать новую армию Махно своим жесточайшим непосредственным врагом»¹⁹. 26 сентября Деникин окружил Махно. Сражаясь целые сутки без перерыва под черными знаменами с лозунгами «Свобода или смерть» и «Земля крестьянам, заводы рабочим», махновцы отбили атаку Деникина и, перейдя в контрнаступление, нанесли белым серьезное поражение. Теперь Махно несся по Украине, истребляя войска Деникина, отбивая у него города (Кривой Рог, Никополь, Александровск, Мелитополь, Мариуполь) и захватывая его припасы. 20 октября, когда Красная Армия вошла в Орел, Махно взял Екатеринослав. Эти две победы были связаны между собой. Деникина не удалось бы остановить под Орлом, если бы Махно не опустошил его тылов. К концу 1919 года белый Деникин, потерпев поражение от красных и черных, бежал в Европу, где в пяти томах изложил воспоминания о своих военных неудачах.

Когда большевистская армия двинулась на юг, затопляя Украину, Махно отступил. За ним пустились в погоню, его нагнали, он дрался, силы его были уничтожены. Он бежал в Румынию, оттуда в Польшу, затем в Париж. Там он в 1935 году умер от туберкулеза легких. «Наше военное командование позорно провалилось, выпустив Махно (несмотря на гигантский перевес сил и строгие приказы поймать»), — писал Ленин Э. М. Склянскому, первому помощнику Троцкого. Партийное дело Склянского было запятнано еще одним «предупреждением»²⁰.

Примечания:

¹ Троцкий Л. Сочинения. Т. 17: Советская республика и капиталистический мир. Ч. 2: Гражданская война. С. 99 и сл.

² Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 35. С. 328.

³ Там же. С. 329.

⁴ Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 35. С. 330.

⁵ Там же. С. 332.

⁶ Правда. 1919. 11 сентября.

⁷ Там же. 4 октября.

⁸ Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 30. С. 34–44.

⁹ Там же. С. 48–49.

¹⁰ Троцкий Л. Сталинская школа фальсификаций. Берлин: Гранит, 1932. С. 56.

¹¹ Троцкий Л. Сталинская школа фальсификаций. Берлин: Гранит, 1932. С. 56.

¹² Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 30. С. 52.

¹³ Там же. Т. 35. С. 360–361.

¹⁴ Правда. 1919. 26 и 28 октября.

¹⁵ Махно Н. Под ударами контрреволюции. Париж, 1936. Кн. 2. С. 126–135.

¹⁶ Махно Н. Под ударами контрреволюции. Париж, 1936. Кн. 2. С. 126–135.

¹⁷ Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 36. С. 467.

¹⁸ Большая Советская Энциклопедия. 1-е изд. Т. 38. С. 500.

¹⁹ Footman David. Civil War in Russia. London, 1961. P. 272. В этой книге подробно описаны похождения Махно.

²⁰ Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 35. С. 404.

 

 

 

27. ДВЕ ДУШИ В ОДНОЙ ГРУДИ

Осенью 1919 года Петр Охрименко, писатель и переводчик, приехал с Украины из Каменки, занятой белогвардейцами, в Москву, по его выражению, «гол, как сокол». Чтобы заработать, он перевел какие-то английские стихи Эдварда Карпентера и отнес их в «Правду», где секретарем редакции тогда была Мария Ильинична Ульянова. Стихи были напечатаны 7 ноября 1919 года. Через несколько дней, придя в редакцию за гонораром, Охрименко рассказал Ульяновой о своем тяжелом материальном положении. Ульянова рассказала об этом брату. Ленин написал записку А. С. Енукидзе, Л. Б. Каменеву и Е. Д. Стасовой: «Очень прошу устроить помощь, одежду, квартиру, продовольствие, подателю, тов. Петру Охрименко. Если будут трудности того или иного рода при оказании помощи, очень прошу созвониться со мной. В. Ульянов (Ленин)» ¹.

Это был далеко не единственный случай доброты Ленина по отношению к товарищам. Многие свидетельствуют, что он любил детей — и кошек. В Женеве у него была рыжая кошка. Придя в гости к Ленину в Горках после покушения на его жизнь, Анжелика Балабанова видела у него в доме двух кошек. Линкольн Айр, американский журналист, побывавший в квартире Ленина в Кремле, заметил любовь диктатора к его многочисленным котам².

Личные привязанности и политическая беспощадность Ленина не имели точек соприкосновения. «Мартова Ленин любил», — говорит Б. И. Николаевский, видный публицист-меньшевик. Но Ленин ненавидел, преследовал и запрещал партию меньшевиков, которой руководил Мартов. Это не было шизофренией. Ленин был похож на солдата, который ни в коем случае не совершил бы убийства в гражданской жизни, но убивает на войне. В пропасти, разделяющей личную мораль и общественную аморальность, лежит большая часть мирового зла.

Анжелика Балабанова, дружившая с Муссолини, пока тот был социалистом, дружившая с Лениным, опытная социалистка со связями в западных социалистических партиях, была неофициальной представительницей Советской России в Стокгольме. Ей поручали возбуждать среди европейских левых симпатии к коммунизму. «Каждую субботу приходили в Стокгольм корабли из Петрограда, привозя мне ящики с газетами и очень много денег». Ей не хотелось тратить эти деньги, в то время как советские граждане голодали, а советская промышленность и сельское хозяйство лежали в развалинах. Она написала об этом Ленину. «Дорогой товарищ! — ответил он. — Спасибо, спасибо, спасибо (каждое спасибо подчеркнуто трижды. — Л. Ф.) Вы очень хорошо послужили нашему движению. Но прошу вас не экономить. Тратьте деньги миллионами, да, десятками миллионов». Вернувшись в Москву после того, как Ленин был ранен, она поехала в Горки и привезла с собой немного шведского сыру. Подали чай. Ленин попросил прощения за «привилегии», которыми он пользовался: «Сахар мне прислали с Украины, хлеб из Средней России, мясо мне велел есть врач, не знаю, откуда оно». Балабанова предложила ему сыру. «Отдайте московским детям», — сказал он³.

В марте 1918 года секретарь Совнаркома Н. П. Горбунов по соглашению с Бонч-Бруевичем поднял жалование Ленина с 500 до 800 руб. в месяц. Ленин потребовал объяснений. Их не последовало. В официальной бумаге, датированной 23 мая 1918 года, Ленин поставил на вид «незаконность этого повышения… в прямое нарушение декрета СНК» и объявил Горбунову «строгий выговор». «Следует отметить, — вспоминал Горбунов, — что за несколько дней до этого Владимир Ильич дал мне поручение принять меры к повышению жалованья по отдельным наркоматам, в частности по Наркомфину т. Гуковскому, до 2000 рублей» ⁴

Ленин не терпел роскоши. Суровый аскетизм его личной жизни и быта напоминал о первоначальных социалистических принципах. Другим, как он знал, это давалось нелегко.

Балабанова уехала из Стокгольма. Ленин ее назначил наркомом иностранных дел советской Украины, — как будто Украина была независимой страной. Киевская действительность поразила Балабанову. «Безобидных людей арестовывали и часто казнили… Когда эвакуировалась область, ЧК расстреливала значительную часть населения, чтобы они не оказали какой-нибудь помощи врагу».

Балабанову особенно расстроило присутствие на Украине некоего «мерзавца», притворявшегося иностранным послом. Он спекулировал деньгами, торговал паспортами и выдавал своих клиентов ЧК. Разъяренная этим, Балабанова поехала в Москву и пошла к Дзержинскому. Он сказал ей, что «мерзавец» — агент ЧК. Она пожаловалась Ленину. «Товарищ Балабанова, — сказал Ленин, — когда вы начнете понимать жизнь? Провокаторы? Если б я только мог, я бы поместил провокаторов в армии у Корнилова» ⁵.

Ленин считал, что цель оправдывает любые средства.

В глазах Балабановой, такие средства уничтожали цель.

Благодаря внутренней свободе, Балабанова, хотя она еще была в России, могла позволить себе роскошь критиковать низкие действия правительства. А Ленина согнула в три погибели тяжесть государственной власти, которую он нес на плечах. Все государства лгут и шпионят. Но есть разные степени низости. Диктатура, благодаря строгому надзору над печатью и общественным мнением и неограниченной полицейской власти, обычно отличается беспринципностью, в особенности в военное время, — а при диктатуре время всегда военное.

Судя по тому, как часто Ленин выступал в защиту своего решения о роспуске Учредительного собрания, судя по тому, сколько раз пытался он заново «объяснить» свою книгу «Государство и революция», и то, и другая, должно быть, причиняли ему острое неудобство. 11 июля 1919 года, в разгаре гражданской войны, он выступил в Свердловском университете с лекцией «О государстве» ⁶. В первые же две минуты лекции он три раза повторил, что вопрос о государстве «трудный», «один из самых сложных, трудных и едва ли не более всего запутанных буржуазными учеными, писателями и философами». Через минуту он снова вернулся к «трудности» этого вопроса: «Я уже говорил о том, что едва ли найдется другой вопрос, столь запутанный умышленно и неумышленно представителями буржуазной науки, философии, юриспруденции, политической экономики и публицистики, как вопрос о государстве. Очень часто этот вопрос смешивают до сих пор с вопросами религиозными, очень часто не только представители религиозных учений… но и люди, которые считают себя от религиозных предрассудков свободными… пытаются построить учение о том, что государство есть нечто божественное, нечто сверхъестественное…»

Вопрос о государстве стал «фокусом всех политических вопросов и всех политических споров современности». Этот вопрос Ленин ставит так: «Является ли государство в капиталистической стране, в демократической республике, — особенно такой, как Швейцария или Америка, — в самых свободных демократических республиках, является ли государство выражением народной воли, сводкой общенародного решения, выражением национальной воли и т. д., — или же государство есть машина для того, чтобы тамошние капиталисты могли держать свою власть над рабочим классом и крестьянством? Это — основной вопрос, около которого вертятся сейчас во всем мире политические споры. Что говорят о большевиках? Буржуазная пресса ругает большевиков. Вы не найдете ни одной газеты, которая бы не повторила ходячего обвинения против большевиков в том, что они являются нарушителями народовластия… В настоящее время нет ни одной из богатейших газет богатейших стран… которая не повторила бы… что Америка, Англия и Швейцария, это — передовые государства, основанные на народовластии, большевистская же республика есть государство разбойников, что оно не знает свободы и что большевики являются нарушителями идеи народовластия и даже дошли до того, что разогнали учредилку. Эти страшные обвинения большевиков повторяются во всем мире. Обвинения эти подводят нас целиком к вопросу: что такое государство?»

Тут Ленин упомянул об Энгельсе, который, по его словам, учит, «что всякое государство, в котором существует частная собственность на землю и на средства производства, где господствует капитал, что, как бы демократично оно ни было, оно есть государство капиталистическое, оно есть машина в руках капиталистов, чтобы держать в подчинении рабочий класс и беднейшее крестьянство. А всеобщее избирательное право, Учредительное собрание, парламент — это только форма, своего рода вексель, который нисколько не меняет дела по существу».

«Какими бы формами ни прикрывалась республика, — говорил далее Ленин, — пусть то будет самая демократическая республика, но если она буржуазная, если в ней осталась частная собственность на землю, на заводы и фабрики и частный капитал держит в наемном рабстве все общество… то это государство — машина, чтобы угнетать одних другими. И эту машину мы возьмем в руки того класса, который должен свергнуть власть капитала. Мы отбросим все старые предрассудки о том, что государство есть всеобщее равенство, — это обман: пока есть эксплуатация, не может быть равенства. Помещик не может быть равен рабочему, голодный — сытому. Ту машину, которая называлась государством, перед которой люди останавливаются с суеверным почтением и верят старым сказкам, что это есть общенародная власть, — пролетариат эту машину отбрасывает и говорит: это буржуазная ложь. Мы эту машину отняли у капиталистов, взяли ее себе. Этой машиной или дубиной мы разгромим всякую эксплуатацию, и когда на свете не останется возможности эксплуатировать, не останется владельцев земли, владельцев фабрик, не будет так, что одни пресыщаются, а другие голодают, — лишь тогда, когда возможностей к этому не останется, мы эту машину отдадим на слом. Вот точка зрения нашей коммунистической партии».

В утопическом «Государстве и революции» Ленин пообещал, что государство начнет отмирать сразу после прихода большевиков к власти. Теперь он отложил эту окончательную развязку до греческих календ, до той поры, «когда на свете не останется возможности эксплуатировать».

В заключении Ленин сказал свердловцам: «Надеюсь, что к этому вопросу мы в следующих лекциях вернемся — и неоднократно». Хотел ли он бросить еще один камень в стеклянную утопию «Государства и революции» Возможно. 29 августа 1919 года он прочел в Свердловском университете еще одну лекцию, запись которой, как утверждают редакторы собрания его сочинений, не сохранилась⁷. Случайно ли она не сохранилась, или была уничтожена, сказать трудно. Что еще мог Ленин сказать после того, как по сути дела отказался от одной из важнейших своих теоретических работ?

Две души жили в груди у Ленина — душа теоретика-пропагандиста и душа государственного деятеля. Эти две души никогда не соприкасались, потому что, если бы они встретились, мирно сосуществовать они не смогли бы. Ленин не обременял свою деятельность абстракциями. Его абстракции жили в несуществующем мире, совершенно отдельно от его практической деятельности.

Не были ли его постоянные пророчества о скором приходе мировой революции одной из таких абстракций, вроде той, что он повторял в 1917 году, настаивая на скором отмирании государства? Он повторил этот неизбежный припев 20 июля 1919 года в ответ на вопросы агентства «Юнайтед Пресс». «Капитализм дозрел и перезрел, — утверждал Ленин. — Он пережил себя… Крах капитализма неизбежен… На смену ему пришла Советская республика… Победа международной Советской республики обеспечена».

Ленин не верил, что мирное сосуществование возможно в мире реальности. Он ставил извечный вопрос, вопрос о борьбе: «Кто кого?» — и предлагал ответ: коммунизм уничтожит капитализм. Но срока Ленин не назначил.

Покамест, и в заключение, он дал агентству «Юнайтед Пресс» образчик своего юмора: Советская Россия готова соревноваться с Америкой или с любой иной страной. «Маленькая иллюстрация, — писал Ленин о подавлении свободы в капиталистическом обществе: — американская буржуазия обманывает народ, хвалясь свободой, равенством, демократией в ее стране. Но ни эта, ни какая иная буржуазия, ни одно правительство в мире не сможет принять, побоится принять состязание с нашим правительством на началах действительной свободы, равенства, демократии; допустим, договор обеспечивает за нашим правительством и за любым иным свободу обмена… брошюрами, от имени правительства издаваемыми на любом языке и содержащими текст законов данной страны, текст конституции, с объяснением ее превосходства над другими. Ни одно буржуазное правительство в мире не осмелится пойти на такой мирный, цивилизованный, свободный, равный, демократический договор с нами. Почему? Потому, что все, кроме Советских правительств, держатся угнетением и обманом масс» ⁸.

Все это было сказано до эпохи железного занавеса, берлинской стены, заглушения советскими зуммерами иностранных радиопередач и всех других приемов, с помощью которых коммунисты препятствуют свободному обмену мнениями. К этим приемам некоторые демократии прибавили свои собственные.

В книге «Государство и революция» Ленин объявил, что свобода и государство несовместимы. Отказавшись от идеи отмирания государства, он похоронил и идею несовместимости государства и свободы. Советское государство демократично, заявил он. В письменном интервью с журналистом «Чикаго Дэли Ньюс» Айзаком Дон Левином он пошел еще дальше, собственноручно написав по-английски в ответ на вопрос журналиста: «Да, советское правительство самое демократичное правительство из всех правительств мира. Мы готовы это доказать» ⁹.

Как он мог бы это доказать?

Примечания:

¹ Там же. Т. 36. С. 475.

² New York World. 1920. Febr. 21.

³ Balabanoff A Lenin. Hannover, 1959. P. 47–48.

⁴ Воспоминания. Т. 2. С. 59.

⁵ Balabanoff A Op. cit. Р. 68.

⁶ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 24. С. 362–377.

⁷ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 24. Примеч. на с. 787.

⁸ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 24. С. 402–405.

⁹ Фотостат автору любезно предоставил Айзак Дон Левин.

 

 

 

28. БЕЗРАДОСТНАЯ ПОБЕДА

Осенью 1919 года армия адмирала Колчака насчитывала 103 000 человек; «силы большевиков были приблизительно такие же». Эта оценка принадлежит генералу Деникину¹. Ее следует принимать со щепоткой соли и не без скептицизма, так как дезертирство и отсутствие действий на широких участках так называемого фронта должно было сильно уменьшить число боеспособных войск.

Северный театр военных действий, с центрами в Мурманске и Архангельске, «в силу отдаленности своей, дикости природы Приморья и трудности сообщения с ним… являлся всегда театром второстепенным», — пишет Деникин.

Юденич в сентябре 1919 года, во время петроградской операции, располагал армией в 17000. Силы противостоявшей ему 7-й советской армии Деникин оценивает в 24000, «при возможности подхода к ней значительных подкреплений»².

Под командованием самого Деникина было в октябре 1919 года 93 000 бойцов. Большевики выставили против него 130 000. Одно время, однако, у Деникина было 98000, а у большевиков — от 140000 до 160000. Эти войска были растянуты на огромное расстояние — от Орла в Средней России до самого Кавказа³. Советская действующая армия составляла лишь менее половины войск, проходивших военную подготовку или находившихся в пути. Суровый климат, недостаток вооружения, бездорожье и скверное состояние железнодорожной сети вели к малой интенсивности боевых действий.

К ноябрю 1919 года Юденич исчез. Деникин описывает обстоятельства, которые повели к разгрому его похода на Петроград, похода, так сильно встревожившего Ленина. Юденич признавал Колчака «Верховным правителем». Колчак сносился прямо с ген. Юденичем, и только с Юденичем, игнорируя правительство Северо-западной области, в котором Юденич состоял министром обороны. Правительство было этим недовольно, и отношения между ним и Юденичем установились натянутые. У Юденича была одна армия. Командовал ею генерал Родзянко. Юденич же носил звание «главнокомандующего фронтом»: командные функции таким образом совмещались. Это было причиной трений между двумя генералами. Третьим военачальником в лагере Юденича был «батько» Булак Балахович. Этот предпочитал погромы и грабежи борьбе с большевиками и, совместно с членом кабинета Юденича Н. Н. Ивановым, готовил переворот в свою пользу. Ему содействовали эстонские власти. Позже Родзянко арестовал Булака, но тот бежал к эстонцам. Эстонцы же, несмотря на давление со стороны англичан и Юденича, отказывались поддержать поход на Петроград. Победа Юденича и Колчака положила бы конец эстонской независимости. С советской же стороны, 18 августа 1919 года, наркоминдел Чичерин предложил Эстонии начать мирные переговоры «для разрешения вопросов, связанных с признанием Эстонской республики».

Несмотря на эти неблагоприятные обстоятельства, Юденич бросил свою маленькую армию на Петроград. Наступление началось 15 сентября. Эстонцы бездействовали. В середине операции Юденич отстранил Родзянко от командования, Деникин намекает, что каждый командир стремился первым ворваться в Петроград, чем и вызывалась рознь. Красные защищали город. 1 ноября Юденич отступил. В декабре Эстония заключила перемирие с Москвой. Юденича больше не существовало.

Следующим на очереди был Деникин. Он пишет, что не только его резервы, но и часть действующих армий «к тому времени была отвлечена на внутренние фронты для усмирения восстаний, поднятых Махно и другими атаманами и заливших большие пространства Украины и Новороссии. Численность армии Махно Деникин оценивает в 10000—40000 человек. Махновцы блуждали в тылу у Деникина, захватывая склады снаряжения, перерезая коммуникации, разбивая большие отряды и гарнизоны, которые можно было бы при обычных обстоятельствах использовать для борьбы с красными. Когда большевики перегруппировали свои силы для контрнаступления, у Деникина больше не оставалось резервов. После девятидневной битвы между красной конницей Буденного и белой кавалерией генерала Шкуро, белые были отброшены на правый берег Дона, где Буденный продолжал преследовать разрозненные и потерявшие боеспособность отряды белых. В то же время основные силы красных, почти вдвое превосходившие числом армию Деникина, выбили его из Орла. Теперь Деникин испытывал непреодолимые трудности в связи с национальными меньшинствами Северного Кавказа и Закавказья. «Советское золото оказалось полновеснее», — объясняет Деникин. Но были и более веские причины: «Англичане не помогли». Крестьяне повсюду восставали против Деникина. Деникин получил рапорт, в котором описывалась картина отступления: «грабеж и спекуляция», «хаотическая эвакуация, осложненная нахлынувшей волной беженцев», «армии, как боевой силы, нет!».

«Велики и многообразны были прегрешения Добровольческой Армии, — признает Деникин, — но отнюдь, конечно, не большие, чем Киевской, Новороссийской, Донской и той, которой командовал барон Врангель». В белых силах свирепствовала личная рознь. При встрече с Деникиным в Таганроге Врангель заявил: «Добровольческая Армия дискредитировала себя грабежами и насилиями. Здесь все потеряно… Нужен какой-то другой флаг… Только не монархический…»⁴. Деникин сошел со сцены. Командование над остатками белых армий принял барон Врангель.

Судьба адмирала Колчака похожа на судьбу остальных белых. Под давлением Красной Армии, сочетавшимся с восстаниями крестьян и рабочих в тыловых областях, Колчак вынужден был оставить свои передовые позиции на Волге, завоеванные в марте — мае 1919 года, и отойти на Урал и за Урал. Тут ему пришлось терпеть не только от большевиков, но и от чехословаков. Чехословаки все еще держали в своих руках Транс-Сибирскую магистраль, и пользование ею зависело от их разрешения. Некоторые чехословаки зарабатывали на этом. Даже Колчаку при побеге на восток пришлось испрашивать разрешения чехословаков на то, чтобы войти в поезд. Что поезда вообще ходили, хоть и не по расписанию, было политическим и экономическим чудом в стране, где убийство, сожжение деревень, разгром заводов, кража горючего, конфискация запасов продовольствия и вооруженные нападения на поезда были повседневным явлением. В октябре 1919 года чехословаки были в первую очередь озабочены тем, как выбраться из Сибири и попасть во Владивосток, а оттуда — домой, в Европу. Поэтому они везли в поездах в первую очередь свои собственные войска и имущество. Колчаковцам приходилось ждать своей очереди.

Наконец, Колчак получил специальный вагон и эвакуировался из Омска в Иркутск. Оттуда, «из поезда верховного правителя, 25 ноября 1919 года, полетела «весьма экстренная» телеграмма в Париж, министру иностранных дел Сазонову. Колчак требовал, чтобы Сазонов обратился к чешскому правительству в Праге с предложением отозвать чешских представителей в Сибири «и заменить их другими, умеющими себя хотя бы вести прилично»⁵. Колчак пожаловался на чехов также генералам Жанену и Ноксу, французскому и английскому военным представителям в Сибири.

Адмирал был жалок. Своему премьер-министру Пепеляеву он говорил: «Я возрождаю Россию и… не остановлюсь ни перед чем, чтобы силой усмирить чехов, наших военнопленных»⁶. Колчак был при последнем издыхании. В начале января 1920 года Политцентр — многопартийная рабочая группа — захватывает Иркутск. 4 января Колчак сложил с себя полномочия Верховного правителя, назначив своим преемником в России уже потерпевшего поражение Деникина, а своим наследником в Восточной Сибири атамана Семенова — марионетку японцев.

Теперь чехословаки испугались за собственную судьбу. Они не хотели попасть в плен к красным и поэтому пришли к соглашению с иркутским Политцентром: рабочие согласились пропустить чешские эшелоны во Владивосток с тем, что чехи выдадут им Колчака. Говорят, что французский генерал Жанен одобрил это соглашение. Питер Флеминг, автор книги «Судьба адмирала Колчака» (Нью-Йорк, 1963), пишет, что за арест и выдачу Колчака ответственны генерал Жанен и чехословацкий генерал Сыровой.

Колчак был приговорен к смерти. Есть сведения, что Ленин хотел, чтобы его привезли в Москву, но иркутский реввоенсовет заявил, что колчаковцы готовятся взять город и освободить адмирала. Это, по-видимому, послужило предлогом.

На рассвете 7 февраля большевистский палач вошел в камеру Колчака. Адмирал выслушал приговор и попросил разрешения закурить трубку. Разрешение было дано. У Колчака отобрали носовой платок, в котором была завязана капсюля с ядом. «Я прошу передать моей жене, которая живет в Париже, что я благословляю своего сына», — сказал Колчак.

«Если не забуду, то сообщу», — ответил комиссар Чудновский, которому было поручено исполнение приговора. В четыре часа утра красноармейцы, ставшие полукругом, дали два залпа по адмиралу. Его тело было спущено в прорубь реки Ангары⁷.

Деникину повезло: его на английском корабле вывезли в Константинополь.

Гражданская война в России продолжалась долго (с 1917 по 1921 год) и обошлась дорого. Она разрушила хозяйство страны и принесла бесчисленные новые страдания народу, уже перенесшему испытания трех с половиной лет мировой войны, к которой он не был подготовлен и в которой им руководили бездарные бюрократы и прогнившая монархия. В результате гражданской войны миллионы сделались жертвой повальных болезней. Растрачивалось богатство, ум и кровь России. Орды беспризорных и бесприютных блуждали по городам и селам, грабя и убивая. Народ так долго жил в объятиях смерти, что насилие стало нормальным и повседневным явлением. Человеческая жизнь не ставилась ни во что, было безразлично: одной жизнью больше или меньше. В конечном счете, такое отношение обошлось стране в десятки тысяч жизней.

Гражданская война оставила наследие беззакония и физического истощения. С особенной силой проявились два противоположных, но дополняющих друг друга свойства русской души: склонность к анархии и привычка к подчинению. Большевизм пытался обуздать первое и усилить второе. Ленин привлек внимание еще и к третьему аспекту национального характера: «Не забывайте… нашей общей слабости, может быть связанной с славянским характером, с тем, что мы недостаточно устойчивы, недостаточно выдерживаем до конца в преследовании намеченной цели»⁸. Это качество объясняет и постоянные колебания в ходе гражданской войны. Люди переходили от красных к белым и обратно с величайшей легкостью, в зависимости от обстоятельства и от того, что было выгоднее.

На VII Всероссийском съезде Советов, 5 декабря 1919 года, Ленин, выступая перед делегатами, сказал, что главные трудности уже позади. Но он предупредил, что «будущее почти наверное… принесет еще не раз попытки Антанты повторить свое вмешательство, и, может быть, появится снова прежний разбойничий союз международных и русских капиталистов для восстановления власти помещиков и капиталистов». Ленин опять напомнил о том, что у большевизма есть союзники: «…рассматриваем себя и можем рассматривать себя только как один из отрядов международной армии пролетариата, причем такой отряд, который выдвинулся вперед вовсе не в меру своего развития и своей подготовки, а в меру исключительных условий России… поэтому считать окончательной победу социалистической революции можно лишь тогда, когда она станет победой пролетариата, по крайней мере, в нескольких передовых странах». Здесь Ленин воспользовался идеей мировой резолюции, чтобы предостеречь от беззаботного оптимизма и показать необходимость выдержки и терпения: борьба не кончилась и не кончится, пока коммунизм не восторжествует в Германии, во Франции, в Англии. Ленин еще не знал, что коммунизм может прийти к власти только там, где воспроизведены «исключительные условия России» — экономическая и политическая отсталость и сдвиги в результате мировой или гражданской войны.

Победу большевизма в России Ленин объяснял отчасти поддержкой рабочих Запада, которые заставили свои правительства отказаться от идеи военного вмешательства большими силами: «Мы отвоевали у Англии, Франции и Америки их рабочих и крестьян».

Ленин говорил также о необходимости диктатуры: «Мы не рисовали крестьянину сладеньких картин, что он может выйти из капиталистического общества без железной дисциплины и твердой власти рабочего класса… Мы говорили прямо: диктатура — слово жестокое, тяжелое и даже кровавое, но мы говорили, что диктатура рабочих обеспечит ему свержение ига эксплуататоров, и мы оказались правы». Так говорил Ленин 5 декабря. На другой день он прибавил: «И террор и ЧК — вещь абсолютно необходимая… ЧК у нас организованы великолепно… Говорят, что мы мало перевыбираем Советы, что мы редко собираем съезды… что… ЦИК не собирался…» «Тов. Троцкий прекрасно ответил на это… сказав, что ЦИК был на фронте».

Чрезвычайная Комиссия работала хорошо, демократические Советы работали кое-как. Товарищ Троцкий на склоне лет понял, что если Советы не собираются в военное время, они игнорируются и в мирное.

Ленин понимал, что апология террора и диктатуры хромала с воспитательной точки зрения. Доводов, оправдывающих террор, он не привел. А бесконечные утверждения, что при капитализме нет ни свободы ни демократии, вроде тех, что он повторял в Свердловском университете, звучали неубедительно в измученной России 1919 года. Поэтому Ленин решил опять напомнить об Учредительном собрании, заседавшем в течение одного дня в январе 1918 года. С тех пор прошло почти два года, но эта тема все еще интересовала и, пожалуй, волновала его. В 1918 году эсеры опубликовали в Москве сборник статей, одна из которых была посвящена анализу выборов в Учредительное собрание. В конце 1919 года Ленин опубликовал довольно длинную работу, в которой подробно рассмотрел эту статью⁹. Остановился он почему-то только на итогах выборов, проведенных в ноябре 1917 года, хотя в некоторых районах голосование происходило в декабре и в январе. Но это не повлияло на его выводы.

Во-первых, Ленин отметил ошибку эсеровского автора в подведении общего итога: всего было подано в ноябре 36262560 голосов, а не 36257960. Ошибка очень маленькая, но Ленин вежливо указал на нее.

Приводя данные Н. В. Святицкого, автора статьи, Ленин подтвердил, что русские эсеры получили 16500000 голосов. За большевиков было подано (тут Ленин цитирует точную цифру) 9 023 963, или 25 % голосов. Кадеты и «другие помещичьи и буржуазные партии» получили 4620000 голосов — 13 %. Меньшевикам и их союзникам досталось 4 %.

Ленин отнес на счет эсеров также голоса, поданные за украинские и мусульманские партии схожей политической окраски, так что, в итоге, за эсеровский блок было подано 20900000 голосов (58 %). В интересах Ленина было подчеркнуть относительную силу эсеров. «Большевики были, во время выборов в Учредительное собрание, партией пролетариата, — утверждал Ленин, — эсеры — партией крестьянства». Но украинские и мусульманские эсеры вовсе не были чисто крестьянскими партиями. Среди них были и рабочие, и интеллигенция. Однако Ленину нужно было объяснить, почему на Украине эсеры выиграли 77 % населения, а большевики — только 10 %. Так как он не хотел признать, что рабочие голосовали не только за большевиков, он назвал всех украинских эсеров крестьянами и сгруппировал их с преимущественно крестьянскими эсерами Средней и Западной России, Урала и Сибири. Это дало ему возможность высмеять тех, кто считал, что большевики представляли лишь меньшинство пролетариата. «А эти речи слышим мы и от меньшевиков (668 тыс. голосов, а с добавлением Закавказья еще 700–800 тысяч против 9 миллионов у большевиков) и от социал-предателей Второго Интернационала».

Доказав, таким образом, с помощью статистических манипуляций, свое первое положение, — а именно, что, хотя большевики были в меньшинстве по отношению ко всему населению, они представляли большинство рабочего класса, — Ленин мог спросить: «Как же могло произойти такое чудо, как победа большевиков, имевших четверть голосов, против мелко-буржуазных демократов, шедших в союзе (коалиции) с буржуазией и вместе с ней владевших тремя четвертями голосов?»

Чтобы ответить на этот вопрос, Ленин вкратце подвел итоги первым двум годам истории Советов. В обеих столицах, писал он, в Москве и Петрограде, коммунисты набрали больше голосов, чем эсеры и кадеты, взятые вместе. Что бы ни говорили «мелкобуржуазные демократы», «от этого не исчезнет экономический и политический факт неравенства города и деревни». «Это — факт неизбежный при капитализме вообще, при переходе от капитализма к коммунизму в частности. Город не может быть равен деревне. Деревня не может быть равна городу в исторических условиях этой эпохи».

Ленин больше не повторял избитого большевистского довода, что Учредительное собрание пришлось разогнать потому, что между выборами и созывом Собрания обстоятельства успели измениться. Он хотел доказать нечто гораздо более важное: что большинство среди рабочих давало коммунистам большие права, чем могло дать большинство среди всего населения, «Город неизбежно ведет за собой деревню, — писал он. — Деревня неизбежно идет за городом. Вопрос только в том, какой класс, из «городских» классов, сумеет вести за собой деревню». На этот вопрос напрашивался естественный для Ленина ответ: «Рабочий класс». «Далее. Большевики имели за собой… могучий «ударный кулак» в столицах. В решающий момент в решающем пункте иметь подавляющий перевес сил — этот «закон» военных успехов есть также закон политического успеха, особенно в той ожесточенной, кипучей войне классов, которая называется революцией».

В армии, указывал Ленин, «большевики получили немногим менее, чем эсеры. Армия была, следовательно, уже к октябрю-ноябрю 1917 года на половину большевистской. Без этого мы не могли бы победить. Но, имея почти половину голосов в армии вообще, мы имели подавляющий перевес на фронтах, ближайших к столицам…»

Так Ленин писал историю военно-политической победы в ноябре 1917 года. В этой победе тоже, по мнению Ленина, главную роль играло не численное превосходство вообще, а превосходящие силы в немногих решающих пунктах. Но и эти силы помогли революции не действием, а бездействием, апатией, нейтральностью: для того, чтобы повалить режим Керенского, хватило самой малой части пробольшевистски настроенных солдат и матросов.

Этим объяснялся успех октябрьского переворота. Но Ленин поставил перед собою более трудную задачу: объяснить, почему большевикам удалось удержать власть. Он писал: «Государственная власть в руках одного класса, пролетариата, может и должна стать орудием привлечения на сторону пролетариата непролетарских трудящихся масс, орудием отвоевания этих масс у буржуазии и мелко-буржуазных партий».

К мелкобуржуазным партиям Ленин причислял меньшевиков и, в первую очередь, эсеров. Через несколько часов после захвата власти большевиками, писал Ленин, большевики использовали государственную власть, чтобы «отвоевать» крестьянство у эсеров. Для этого они «слово в слово» приняли аграрную программу эсеров в своем «Декрете о земле».

«Эсеры кипятились, возмущались, негодовали, вопили, что «большевики украли их программу», но над эсерами за это только смеялись: хороша же партия, которую надо было победить и прогнать из правительства, чтобы осуществить все революционное, все полезное для трудящихся из ее программы!» — издевался Ленин.

Он не скрывал своего циничного замысла: воспользовавшись аграрной программой эсеров, он привлек левых эсеров в большевистское правительство, чтобы после того, как правительство, в результате этой хитрости, окрепло, изгнать их. Ни до, ни после революции Ленин не любил коалиций. Коалиция, власть двух или трех, несовместима с диктатурой, властью одного.

Чтобы понять, как замысел Ленина был осуществлен в провинции, возьмем типичный пример: Тульскую губернию. «Серьезное значение для быстрой победы Советской власти в уездах губернии имело заключение блока большевиков с левыми эсерами. 23 декабря 1917 г. тульские левые эсеры заявили о признании Советского правительства и подчинении его декретам». За этим последовало вступление левых эсеров в состав центрального советского правительства. «Зная о неустойчивости левых эсеров, — читаем в советском источнике¹⁰,— большевистская партия пошла на временный блок с ними, т. к. за левыми эсерами шла еще значительная часть крестьянства. Этот блок ослаблял силы противников Советской власти, наносил удар по антисоветским партиям правых эсеров и меньшевиков, облегчал сплочение трудящихся масс деревни вокруг Советской власти и Коммунистической партии». Такая коалиция была временным шагом, направленным на то, чтобы ликвидировать партнера по коалиции.

Но Ленин не видел себя в роли историка, когда в декабре 1919 года анализировал выборы в Учредительное собрание, происшедшие за два года до того. Он попытался, как политик-практик, соотнести результаты этих выборов с ходом гражданской войны. «Посмотрите, какие районы оказались наименее большевистскими, — писал он. — Во-первых, Восточно-Уральский и Сибирский: 12 % и 10 % голосов за большевиков. Во-вторых, Украина: 10 % голосов за большевиков. Из остальных районов наименьший процент дает крестьянский район Великороссии, Поволжско-Черноземный, но в нем за большевиков было подано 16 % голосов… Именно в этих районах держалась месяцы и месяцы власть Колчака и Деникина». В этих районах крестьяне колебались. Когда большевики дали им землю, демобилизовали армию и положили конец войне, крестьяне пошли за ними. Однако Брестский мир «оскорбил самые глубокие мелко-буржуазные чувства, патриотические. Диктатура пролетариата не понравилась крестьянам особенно там, где больше всего излишков хлеба, когда большевики показали, что будут строго и властно добиваться передачи этих излишков государству по твердым ценам. Крестьянство Урала, Сибири, Украины поворачивает к Колчаку и Деникину». Далее, разочаровавшись в «демократии» белых, крестьяне восстали против них. Поскольку крестьянство неустойчиво, Ленин заключает, что именно пролетариат, сосредоточенный вблизи центров производства и политической власти, «выражает действительные интересы громадного большинства трудящихся при капитализме». Поэтому, даже когда «он составляет меньшинство населения», он может низвергнуть буржуазию «и привлечь затем на свою сторону многих союзников из такой массы полупролетариев и мелких буржуа, которая никогда заранее за господство пролетариата не выскажется, условий и задач этого господства не поймет, а только из дальнейшего своего опыта убедится в неизбежности, правильности, закономерности пролетарской диктатуры».

Так Ленин объяснил, почему парламентские выборы его не интересовали: меньшинство под руководством коммунистов имеет право применить силу против большинства, правительство меньшинства найдет средства, чтобы справиться с большинством и нейтрализовать его. Честность Ленина блещет в этих доводах, если сравнить их с умственными виляниями его апологетов, которые в течение десятилетий пытались доказать «демократичность» диктатуры.

Но сама по себе диктатура не светит и не греет. «Вы знаете, как сильно голодает и холодает наш рабочий класс, — сказал Ленин на митинге 19 декабря 1919 года. — И мы знаем также, что не только отсталая Россия… оказалась разоренной, а и самые передовые и богатые страны, страны победительницы, как, например, Франция и Америка, они тоже дошли до полного разорения». Большевистские вожди имеют обыкновение заниматься сравнениями, чтобы утешить слушателей. В этот раз Ленин констатировал разорение Америки, по-видимому, достигшее русских масштабов. Окончил Ленин обычным припевом: «Мы, несмотря на все трудности и жертвы, дойдем сами и приведем рабочих всех стран к полной победе над капиталом».

«Аплодисменты», — гласит стенограмма.

Фотографии, сделанные холодной, голодной зимой 1919/20 года, показывают Ленина за работой. Он помогает переносить бревна в Кремле. Большевики Москвы и других городов организовали «коммунистические субботники», во время которых руководители, рабочие, служащие и интеллигенты занимались общественно полезным физическим трудом. В июне 1919 года Ленин написал брошюру, в которой восторженно приветствовал это нововведение. Он стал сам ходить на субботники и 20 декабря 1919 года выступил с речью о них. Правящая партия теперь называется «коммунистической», сказал он. Главной причиной, заставившей переменить название партии, было желание отмежеваться от II Интернационала, «сбросить грязное белье», как сказал еще раньше Ленин. Но это название все еще бессодержательно. «От экспроприации помещиков и капиталистов мы получили только возможность строить самые первоначальные формы социализма, но ализма, но коммунистического еще в этом ничего нет». В советском хозяйстве «еще очень слабые зачатки социализма и громадное господство старых хозяйственных форм, выражающихся либо в преобладании мелкого хозяйничания, либо в самой дикой, безудержной спекуляции». Даже этим «зачатком социализма» угрожал страшный враг: вошь. Нехватка мыла, отсутствие санитарных удобств, грязь в жилых помещениях — все это повело к завшивленности. В результате распространился сыпной тиф. «Или вши победят социализм, — сказал Ленин 5 декабря 1919 года, — или социализм победит вшей!»

Крестьяне, спекулянты, вши разъедали самую суть социализма. Единственным подлинно коммунистическим явлением на этом этапе были, по словам Ленина, коммунистические субботники, «т. е. бесплатный, не нормированный никакой властью, никаким государством, труд отдельных лиц на общественную пользу в широком масштабе». Это был «коммунизм на деле». Субботники практически помогали государству и помогали очистить партию от «примазавшихся к ней элементов», от тех «воздействий, которое переживает партия в период разлагающегося капитализма»¹¹.

В последующие десятилетия только миллионы обитателей советских концентрационных лагерей занимались бесплатным трудом «в широком масштабе». Для них в течение многих лет каждый день был «коммунистическим субботником».

В конце 1919 года Ленин обратился с письмом к рабочим и крестьянам Украины по поводу побед над Деникиным. В этом письме Ленин поставил вопрос о том, «быть ли Украине отдельной и независимой Украинской Советской Социалистической Республикой, связанной в союз (федерацию) с Российской Социалистической Федеративной Советской Республикой или слиться Украине с Россией в единую Советскую республику», и, если оставлять Украину самостоятельной, то «какую именно федеративную связь установить между этой республикой и Россией».

«Мы, — прибавил Ленин, — противники национальной вражды, национальной розни, национальной обособленности. Мы — международники, интернационалисты. Мы стремимся к тесному объединению и полному слиянию рабочих и крестьян всех наций мира в единую всемирную Советскую республику»¹². Ленин не оставил украинцам выбора. Они вступили в «федеративную связь» с Россией.

Примечания:

¹ Генерал А. И. Деникин. Очерки русской смуты. Берлин, 1926. Т. 5. С. 216. (Конец манускрипта помечен: Брюссель, 1926.)

² Там же. С. 224.

³ Там же. С. 230–232.

⁴ Генерал А. И. Деникин. Очерки русской смуты. Берлин, 1926. Т. 5. С. 260–263.

⁵ Последние дни колчаковщины. Центрархив. М.; Л., 1925. С. 113–114.

⁶ Там же. С. 140.

⁷ Мельгунов С. П Трагедия адмирала Колчака. Белград, 1931. Ч. 3. Т. 2. С. 172–175.

⁸ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 24. С. 628.

⁹ Ленин В. И Сочинения. 2-е изд. Т. 24. С. 631–649. В 4-м изд. «Сочинений» Ленина: Т. 30. С. 230–251. Впервые опубликована эта работа была в «Коммунистическом Интернационале» за ноябрь — декабрь 1919 года.

¹⁰ Упрочение Советской власти в Тульской губернии: Сборник материалов и документов. Год 1918. Тула, 1961. С. 4–5.

¹¹ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 24. С. 650–654.

¹² Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 24. С. 654–660.

 

 

 

29. РАССКАЗЫ ОХОТНИКА

Московский Колонный зал, бывший зал Благородного собрания, наполнен до отказу возбужденной публикой. В середине сцены сидят члены Верховного трибунала. Направо от них — скамья подсудимых, налево — Николай Крыленко, главный прокурор республики, в зеленом охотничьем костюме. Он подкрадывается к добыче, зубы его оскалены, лицо искажено гримасой ненависти. Он требует смертного приговора для всех подсудимых. Крыленко был звездой московской сцены во время первых государственных процессов конца 20-х и начала 30-х годов. В 1937 году пришла его очередь быть жертвой. Он умер в тюрьме в 1940 году.

Крыленко был страстным обвинителем, страстным шахматистом, страстным альпинистом и страстным охотником. Он брал с собой на охоту Ленина. До революции охота была любимым развлечением дворянства. Ленин считал охоту отдыхом. «Что самое хорошее, — сказал он как-то Крыленко, когда они вдвоем бродили по лесам и болотам Смоленской губернии в погоне за белыми куропатками и тетеревами, — это то, что вот за целых два дня не было ни одного телефонного звонка, ни одной записки, ни одного вопроса»¹.

Но и в лесу, пишет Крыленко, Ленин «оставался с теми же городскими мыслями». Время от времени он пускался в политические рассуждения. «Спортивный азарт, так называемая «охотничья страсть» играла для него всегда незначительную роль, хотя в полной мере и он, конечно, не был ей чужд». Ленин охотился, чтобы дать отдых утомленному мозгу. Здоровье его было расстроено.

Однажды Ленин и Крыленко пошли охотиться на лису с флажками. Сущность этой охоты «заключается в том, что лисицу специально обтягивают красными флажками на довольно большом пространстве в круг, из которого есть только один выход, у которого становится охотник, и затем загоняют ее к этому выходу хлопками в ладоши и криками». Лисица вышла прямо на Ленина, который не заметил ее, потому что ее скрывали от его глаз посыпанные снегом молодые елочки. Когда наконец, Ленин ее увидел, он «весь так и застыл и смотрел, не отрывая глаз, на подходившего зверя, смотрел и… не стрелял. Лисица остановилась, повернувшись к нему головой. Тогда Владимир Ильич тихонько начал поднимать ружье. Этого, конечно, было достаточно для того, чтобы зверь моментально, как молния, повернулся, махнул хвостом и скрылся».

«На мой вопрос, почему он не стрелял, Владимир Ильич ответил:

— Она была так хороша и так красива…

И тут же со свойственным ему добродушием и мягкой улыбкой он начал себя ругать, говоря, что он — «не охотник, а сапожник» и т. д.».

Охотясь летом, Ленин и Крыленко ехали однажды в деревенских телегах. Путь был далекий — километров сорок. Ленин, в синей рубашке, подпоясанной ремешком, в серой кепке, сидел, сгорбившись, рядом с возницей. Крыленко с приятелем ехали в другой телеге.

— Кто это едет впереди, уж не Ленин ли? — спросил, обращаясь к Крыленко, везший его мужик.

— Нет, — ответил Крыленко, — нет.

— Ну, что же, нет так нет, — недоверчивым тоном сказал крестьянин.

«Самый факт, — писал Крыленко в 1928 году, — что вождь мировой революции, сам Ленин, председатель Совета Народных Комиссаров, гроза мировой буржуазии, «диктатор», как его изображала буржуазная пресса, трясется в простой крестьянской телеге рядом с возницей, видимо, не представлялся ему в какой бы то ни было мере странным или непонятным фактом».

В ту же охоту им пришлось остановиться дня на два в крестьянской избе и ночевать на сеновале. Ленин «все делал сам» и не позволял себе жаловаться на физическую усталость. Раз рано утром Крыленко разбудил его, чтобы идти в лес. «Он пожаловался на то, что он не спал и что его преследовала отчаянная головная боль», но не захотел и слышать об отмене прогулки на болото.

На охоте Ленин очень старался — «чуфыкал» по-тетеревиному, терпеливо сидел в шалаше, приманивая дичь. Но возвращался почти с пустыми руками. «Заветная мечта Владимира Ильича — убить волка — не осуществилась», — рассказывает Крыленко. При неудаче, когда, как говорит Крыленко, даже самые культурные охотники ругаются, Ленин «себе этого никогда не позволял».

Охотился с Лениным и Ян Эрнестович Рудзутак, сын латышского батрака и сам — пастух и сельскохозяйственный рабочий, благодаря своей энергии, организационным способностям, революционному пылу и верности ортодоксальным коммунистическим принципам поднявшийся на самые верхи партийной иерархии, — с 1926 года он был членом Политбюро. «Рудзутак остался до конца кристально чистым и честным коммунистом», — писала «Правда» 15 августа 1926 года, в 75-ю годовщину со дня его рождения. «В 1938 году, в период культа личности, он стал жертвой необоснованных репрессий», т. е., говоря попросту, был расстрелян в годы сталинского террора. Хрущев назвал имя Рудзутака в числе невинно пострадавших «верных ленинцев и выдающихся вождей партии и правительства» в своей речи на XXII съезде партии, в октябре 1961 года.

В 1920 году Рудзутак был генеральным секретарем ВЦСПС. Ленин той зимой часто сговаривался с ним поехать в праздник на охоту. В воскресение, в четыре часа утра Ленин уже будил его по телефону. «В валенках, в черной жеребковой куртке, с охотничьим снаряжением, с неизменным свертком с парой бутербродов, жестяной коробочкой с мелко наколотыми кусочками сахару и щепоткой чаю, Ильич всегда поспевал к моему подъезду, когда я вставал», — вспоминал Рудзутак. Как-то в мороз, после неудачной охоты, они возвращался уже в темноте домой. Верстах в 60-ти от Москвы у них испортились автосани. Они решили отправиться пешком до находившейся в двух верстах железнодорожной станции. «Взвалили на плечи свою амуницию и поплелись по сугробам. Зашли в освещенное здание местного Совета в надежде переговорить с Москвой по телефону. В Совете, видимо, узнали Ильича, но, желая подтвердить свои догадки, потребовали от нас документы. Я предъявил свое удостоверение члена ВИЦК и заявил, что остальные товарищи едут со мной и за благонадежность их ручаюсь», — пишет Рудзутак². Но на улице кто-то из Совета нагнал их и обратился уже с прямым вопросом: не Ленин ли это. Ленин ответил утвердительно. Член Совета взялся проводить их до станции. Из Москвы НКПС предложил прислать немедленно паровоз с вагоном. Ленин отказался, сказав, что минут через 40 должен прибыть товарный поезд, и просил устроить места там.

Ленина и Рудзутака поместили в теплушке. «Кстати, сопровождающие маршрут сейчас же обратились к Ильичу за заступничеством: из двадцати с лишним вагонов осталось всего около десяти, — остальные по дороге были в разных местах отцеплены из-за горения буксов или по разным другим причинам». На следующей остановке в теплушку пришли рабочие-железнодорожники и, пожав руку Ленину, начали разговор. Они жаловались на продотряды, конфисковывавшие хлеб в деревнях (большая часть железнодорожников занималась и крестьянским трудом).

В другое воскресение Ленин застрелил зайца и, не дождавшись конца загона, подбежал к добыче. «В это время, совсем рядом, выскочил другой заяц и благополучно скрылся в кустах. Я не выдержал:

— Эх, вы, за убитым погнались, а живого упустили.

Ильич сконфузился:

— Да, действительно, нехорошо я сделал. И прибавил примирительно:

— В следующий раз не буду».

На привалах в крестьянских избах Ленин всегда расспрашивал хозяев «об их житье-бытье», — пишет Рудзутак. «Он умел не только учить, но и учиться».

Иногда по выходным дням шофер Ленина Гиль возил его далеко за город. Ленин любил делать остановки в незнакомой местности и заводить разговоры со встречными крестьянами. Как-то Гиль остановил машину в деревне Богданихе. Собралась толпа: на автомобилях ездили только власть имущие. Крестьяне стали задавать вопросы и жаловаться. «Из толпы вдруг выдвинулся старый, седой крестьянин и обратился к односельчанам:

— Послушайте-ка, люди! Вот перед нами самый главный большевик — Ленин. Давайте расскажем ему про нашу беду. Кто же, как не он, поможет нам…

Много голосов заговорило сразу… Владимир Ильич остановил их:

— Так, товарищи, не годится. Я ничего не пойму, если говорить будете сразу. Выберите одного, который сможет мне толком все рассказать. А вы слушайте, и если он что-нибудь пропустит или скажет не так, — поправьте его…

Выбрали седобородого деда. Он рассказал Владимиру Ильичу о безобразии, царящем в их селе. Оказывается, что сельсовет… отобрал у бедняков весь хлеб и посевной материал. У людей не осталось ни фунта муки и ни одной картофелины»³.

Ленин попросил изложить все это в письменном виде, не упустив ни одного факта и ни одной фамилии. «Здесь орудуют враги, стремящиеся вызвать недовольство крестьян, — сказал он толпе. — Расследуем и вздуем кого следует».

Через три часа, на обратном пути, Ленин снова остановился в Богданихе и получил письменное изложение жалобы. Он отправил его со своими замечаниями в ВЧК. Последующие события показали Ленину, если он только этого не знал еще во время описанного эпизода, что «врагом» был закон о продналоге. Если сельсовет не сдавал положенной нормы, хотя бы это и значило лишить даже бедняков последних средств к существованию, ему приходилось иметь дело с ЧК, где с «врагами» разговор был короток.

Гора, приемный сын сестры Ленина Анны Ульяновой-Елизаровой, часто ездил на охоту с Лениным, Дмитрием Ульяновым, Гилем и телохранителями⁴. Они бродили по лесу часами, охотясь за дичью или зайцами. «При неудачных выстрелах или других нарушениях охотничьей этики Владимир Ильич получал от разъяренного дяди Миши» — подсобного рабочего гаража Совнаркома Михаила Плешакова, «заядлого охотника», — «такие нахлобучки, что последний, придя после в себя, пугался своей горячности». Ленин выслушивал нахлобучку с подобающим смирением. «Особенно метким или азартным охотником Владимир Ильич, пожалуй, не был, — вспоминает Гора Лозгачев-Елизаров, — но тем не менее очень любил специфическую охотничью обстановку, дававшую отдых голове и смену впечатлений». Ленин хотел отвлечься: отвлечение было ему необходимо. Состояние его здоровья беспокоило и его самого, и товарищей, и Крупскую.

Примечания:

¹ Воспоминания. Т. 2. С. 425–429.

² Воспоминания. Т. 2. С. 430–431.

³ Воспоминания. Т. 2. С. 432–435.

⁴ Там же. С. 137.

 

 

 

30. РУССКИЙ ПРОТИВ ПОЛЯКА: ГРАНДИОЗНЫЙ ЗАМЫСЕЛ

Наступил 1920 год. Прошло 784 дня с тех пор, как большевики захватили власть. Ленин, как и все в Советской России, чувствовал утомление. «Сколько вам лет?» — спросил его в 1916 году в Женеве грузинский большевик Миха Цхакая. «Я старик, старик, — ответил Ленин, — мне уже 46».

Теперь, в 1920-м, ему было 50, и он состарился. Ему оставалось всего четыре года жизни, менее трех лет работы. Его мозг надрывался под грузом непосильных проблем: разруха, голод, война, споры, разочарования заполнили эти последние годы.

В январе 1920 года Ленин в четвертый раз составил план брошюры о диктатуре пролетариата¹,— над первыми тремя он работал между октябрем и декабрем 1919 года. Чтобы написать саму брошюру, не хватало времени, а может быть, и сил. Казалось, что-то удерживало его. Может быть, он вспомнил статью, написанную им в 1895 году по поводу смерти Энгельса. Маркс и Энгельс, утверждал он тогда, «сделались социалистами из демократов, и демократическое чувство ненависти к политическому произволу было в них чрезвычайно сильно»². Ленин никогда не сомневался в необходимости диктатуры. Но становилось все труднее наряжать железный идол советской диктатуры в развевающиеся одежды свободы. В 1919 и 1920 годах Ленин не мог не знать о беззаконном ограничении власти Советов и других форм пролетарской демократии. В его заметках о диктатуре, написанных в 1920 году, есть такие слова: «Успехи демократизма: съезды, собрания, пресса, религия, женщины, угнетенные нации». Этими темами он надеялся заняться в своей брошюре. Он знал, что съезды и собрания манипулировались сверху, что пресса скована, что религия поругана, что женщины, наравне с мужчинами, вынуждены заниматься непосильным трудом. Правда, угнетенные национальные меньшинства действительно были освобождены. Но в проекте постановления политбюро ЦК РКП(б) от 22 июня 1922 года, который написал Ленин, агентам Москвы в Туркестане предписывалось «провести передачу власти — постепенно, но неуклонно — местным Советам трудящихся, под контролем надежных коммунистов». Коммунисты эти либо были русские, либо получали директивы из Москвы. В заключение декрета говорилось: «Общей задачей ставить свержение феодализма, но не коммунизм»³. До демократии национальным меньшинствам было еще далеко.

От 1920 года Ленин ожидал мира. Белые были побеждены. «На нас пытаются натравить Польшу, но эти попытки провалятся и недалеко то время, когда мы заключим мир со всеми, хотя они говорят, что они нас не признают»⁴. В каждой статье и речи того периода Ленин похвалялся советским мирным договором с маленькой Эстонией: «У нас уже прорублено окно в Европу…» Капиталисты всех стран «мешали заключению мира Эстонии с нами. Мы их победили. Мы заключили мир с Эстонией, — первый мир, за которым последуют другие, открывая нам возможность товарообмена с Европой и Америкой»⁵. Эта надежда питала советских людей.

Теперь Ленин сосредоточился на том, как поднять страну на ноги. Он часто говорил о необходимости перейти от «кровавой борьбы» к борьбе «бескровной» — к борьбе за восстановление хозяйства, за хлеб. «Вот есть крестьянин, — негодовал он, — который имеет хлеб, а рядом голодный, и он предпочитает продать хлеб голодному за 1000 руб., чем дать этот хлеб в долг рабочей власти».

«Правильно!» — воскликнул кто-то с места.

«Неправильно, — возразил Ленин. — Мы скажем: каждый за всех, а без бога мы как-нибудь обойдемся». Он просил крестьянство сдавать хлеб в долг государству, — «в долг потому, что взамен пока ничего не можем дать, и цветные бумаги — не деньги»⁶.

В этом была суть советской экономической ситуации в 1920 году. К этому сводился весь вопрос военного коммунизма.

За экономическими вопросами Ленин следил даже в разгаре войны. В 1919 году он поощрял создание потребительских кооперативов для рабочих. Кооперативы производителей и коммуны стали возникать в селе. Появились производственные кооперативы и в городе. Был случай, когда бывшие владельцы одной из петроградских типографий организовали кооператив, чтобы избежать национализации. Ленин приказал ВЧК ликвидировать «лжекооператив» и передать типографию Петроградскому совету⁷. В октябре 1919 года Ленин послал председателю Петроградского совета распоряжение о разработке сланцев вблизи города («мобилизовать туда буржуазию, в землянках поживут») и заодно осведомился, правда ли, что можно «делать сахар из опилок». Глебу Кржижановскому он писал о возможности использования торфяных залежей под Петроградом в качестве сырьевой базы для электрификации. Идея электрификации занимала его: «Примерно: в 10 (5?) лет построим 20–30 (30–50?) станций, чтобы «всю страну усеять центрами» производства электроэнергии «на торфе, на воде, на сланце, на угле, на нефти…» «Позвоните мне, пожалуйста, по телефону, получив это письмо, и мы поговорим», — пишет он в конце второго письма к Кржижановскому⁸. Таким же энтузиазмом дышит и письмо Ленина к человеку, который предложил «газету без бумаги» — радио.

Ленин всегда сознавал значение средств пропаганды для распространения коммунистических теорий. Но он не разрешал теориям мешать практике. Коммунистические теоретики настаивали на том, чтобы предприятиями управляли рабочие коллегии. Ленин отстаивал принцип единоначалия. В течение 1920 года он снова и снова выступал против принципа коллегиальности. Участие в коллегии трех, пяти, семи рабочих еще не означает участия широких рабочих масс в управлении промышленностью, сказал он на заседании коммунистической фракции ВЦСПС 15 марта 1920 года. «Перестаньте ныть и будьте взрослыми», — _t просил он руководителей профсоюза. Промышленности нужны были буржуазные спецы, а не пролетарские коллегии.

Ленин умел подмешивать долю тяжелой истины к потоку цветистой пропаганды. Выступая перед I съездом трудовых казаков (эпитет «трудовой» смывал с казака пятно бесчестия), он гордо заявил, что все великие державы — Англия, Франция, Америка, Япония, — «все 14 держав Уинстона Черчилля» потерпели поражение от разоренной и измученной России, потому что у нее были союзники в лагере врага: солдаты, отказавшиеся воевать с большевизмом. «А мы никогда не скрывали, что наша революция только начало, что она приведет к победоносному концу только тогда, когда мы весь свет зажжем таким же огнем революции, и мы вполне ясно понимали, что капиталисты были бешеными врагами Советской власти». Борьба еще не была завершена. Борьба против Советской России была лишь проверкой «огнем и мечом» перед последним, решительным боем. Империалисты готовились к нему. «Ныне три четверти Финляндии уже закуплены американскими миллиардерами… Только Российская социалистическая республика подняла знамя войны за действительное освобождение, и во всем свете сочувствие поворачивается в ее пользу». Благодаря этому сочувствию, Германия и Антанта сняли с России блокаду в январе 1920 года. Во всех странах, «в Париже, Лондоне и т. д., — во всех городах буржуазная интеллигенция выступила с воззванием: «Руки прочь от Советской России…» Вот почему пришлось снять блокаду. Они не могли удержать Эстонию, и мы с нею подписали мир и можем торговать со всем народом. Мы пробили окно в цивилизованный мир. На нашей стороне сочувствие большинства трудящихся, а буржуазия озабочена, как бы скорее начать торговлю с Россией».

Не все в порядке в капиталистическом мире, сказал Ленин казакам. «Япония и Америка накануне войны, и удержать эту войну, в которой еще будет убито 10 миллионов и 20 искалечено, нет никакой возможности». Франция и Англия грызутся из-за колоний. «Правда, — признал Ленин, — они могут натравить на нас еще Польшу». Но он попытался успокоить поляков, помня об их ненависти к старой России, трижды принимавшей участие в разделах Польши. «Поэтому мы понимаем ту ненависть, которой проникнута душа поляка, и мы им говорим, что никогда ту границу, на которой стоят теперь наши войска… мы не перейдем». Но если Польша поддастся на уговоры Франции и пойдет войной на Россию, «то мы говорим: попробуйте! вы получите такой урок, что не забудете его никогда». Эти слова сладостной музыкой звучали в ушах ненавидевших Польшу казаков.

Большевики, продолжал Ленин, не хотели, чтобы русский солдат умирал за царскую корону и за Константинополь. Но «ту Россию, которая освободилась, которая за два года выстрадала свою советскую революцию, эту Россию мы будем защищать до последней капли крови».

Победу, одержанную на войне, сказал Ленин, необходимо «закрепить теперь уже на другом фронте, на фронте бескровном, на фронте войны против разрухи…» Русский крестьянин, «в первый раз за тысячи лет», работает на себя. И в тоже время, «когда Советская власть берет хлеб у крестьян по твердой цене, то она вознаграждает их лишь бумажками. Какая цена этим бумажкам? Это не есть цена за хлеб», но правительству больше пока нечего дать. Крестьянам нужно давать хлеб государству в долг, пока не восстановлена промышленность. «И разве хотя бы один сытый крестьянин откажет дать хлеб голодному рабочему, если знает, что этот рабочий, когда подкормится, вернет ему продукты?»⁹

Ленин вскоре узнал ответ на этот вопрос. Крестьяне ответили не хлебом, а пулями.

6 марта Ленин предупредил работников Моссовета, что Франция делает все, чтобы натравить Польшу на Россию. От рабочих потребуются великие жертвы, потому что голод не прекращается. «Нам надо помнить, что мы осуществляем задачу социалистической революции в стране, где большую часть населения составляет крестьянство», — эти слова объясняют ситуацию, сложившуюся тогда и господствовавшую в течение последовавших десятилетий. «Крестьяне… развращены капитализмом, держатся за старинную свободу торговли и считают своим священным правом, в этом отношении их сбивают меньшевики и эсеры… осуществлять свободную торговлю хлебными излишками». Долг Советской власти: «избавиться от… спекулянтов и победить старые традиции капитализма».

Для восстановления промышленности требовались буржуазные техники, сказал в той же речи Ленин, а для надзора над ними — Рабоче-крестьянская инспекция (Рабкрин)¹⁰.

Мысли Ленина все чаше обращались к экономике, но до новой экономической политики еще не дошло. Ленин все еще надеялся выудить у крестьян хлеб с помощью обещаний или взять его силой. Занимали его и вопросы внешней политики. Он поручал Чичерину составить текст советских мирных предложений: «В этом тексте должно быть предложение прямое мира и мирных переговоров, без упоминания об условиях (вариант представить такой, чтобы было подтверждение всех прежних предложений о мире, но чтобы нас не связало)»¹¹.

В это время Ленин создал фиктивную Дальневосточную республику в Восточной Сибири, со столицей в Чите, которая должна была служить «буфером» между Японией и Советской Россией. 15 декабря 1919 года Ленин телеграфировал Смирнову в Омский реввоенсовет, приказывая «взять в целости Кузнецкий район и уголь», но не преследовать остатков армии Колчака, уходивших на восток. Силы нужны были в другом месте, на юге России¹². Некоторые большевистские руководители были противниками «буферного государства», боясь, по-видимому, что оно послужит дурным примером в многонациональной России. «Надо бешено изругать противников буферного государства», — телеграфировал Ленин Троцкому 19 февраля 1920 года¹³. Ленина беспокоили остатки деникинской армии, которыми командовал барон Врангель, и возможность нападения со стороны Польши. Он понимал, что было бы глупо тягаться с японской армией. А «буферное государство» было достаточно хорошо замаскировано, чтобы провести тех, кто предпочитал не присматриваться слишком пристально.

Чтобы укрепить военную мощь Советов, пришлось выделить из состава трудовой армии, мобилизованной во время последней стадии военного коммунизма, части для подкрепления действующей армии. Сталин протестовал и просил вызвать его в Москву для выяснения дела. Ленин отказал: «Я против вызова Сталина. Он придирается. Главком прав вполне: сначала надо победить Деникина, потом переходить на мирное положение». Политбюро послало Сталину составленную Лениным телеграмму о том, что вызов его невозможен ввиду необходимости «ускорить подкрепления Кавкфронту»¹⁴. В то же время, однако, целые дивизии Красной Армии переводились в трудармию для работы по восстановлению разрушенных железных дорог. Тысячи коммунистов были мобилизованы на эту же работу.

Основная внутренняя проблема оставалась та же: «развращенный капитализмом» крестьянин хотел настоящей платы за хлебные излишки. 3 января 1920 года Совнарком постановил дать разрешение органам ВСНХ приобретать фураж по вольным ценам в тех случаях, когда его нельзя достать по конфискационным «твердым» ценам, произвольно установленным правительством. Ленин голосовал против этого постановления, но тем не менее оно было принято большинством голосов. В связи с постановлением народный комиссар продовольствия А. Д. Цюрупа пожаловался в ЦК на то, что Совнарком нарушил основы монополии Наркомпрода в отношении заготовки фуража: теперь все крестьяне хотели продавать только по рыночным ценам. Ленин ответил, что считает неудобным отменять решение Совнаркома так скоро, и предложил обождать: «Через месяц или около того посмотрим»¹⁵. Между тем местные агенты по заготовке фуража, которым приказано было добыть его во что бы то ни стало, платили по вольным ценам. Один из них пожаловался на это Ленину, который в ответ только улыбнулся. Правительству нужен был фураж для лошадей: лошади отказывались голодать — они были настроены антисоветски.

Наркомвоен Лев Троцкий провел зиму 1919/20 года, пытаясь восстановить транспортную сеть. Ее состояние грозило окончательно погубить хозяйство страны. «Положение с железнодорожным транспортом совсем катастрофично. Хлеб перестал подвозиться, — писал Ленин, требуя беспощадных мер. — Наличный хлебный паек уменьшить для неработающих по транспорту; увеличить для работающих. Пусть погибнут еще тысячи, но страна будет спасена»¹⁶. Временно железными дорогами стал заведовать Троцкий. Он изучил общие условия и пришел к выводу, что военный коммунизм нужно отменить и что дать возможность хозяйству стать на ноги можно только вернувшись к принципу личной материальной заинтересованности. В феврале 1920 года он доложил об этом ЦК партии. Он осудил существовавшую систему реквизиции зерна, которая не поощряла лучших производителей, а, наоборот, наказывала их, отбирая у них больше продуктов. Он осудил принцип равного распределения промышленных товаров, которое проводилось независимо от количества конфискованной сельскохозяйственной продукции. Вместо этого он предложил, чтобы товары широкого потребления распределялись не по сельсоветам, а индивидуально, в зависимости от того, сколько каждый крестьянин сдал излишков государству. Это создало бы основу для товарообмена. Он предложил восстановить вольный сельскохозяйственный рынок и отменить конфискации, заменив их налогом.

ЦК провалил предложение Троцкого 11 голосами против 4¹⁷. Ленин подверг их бешеной критике.

Вскоре экономические вопросы и надежды на внешние торговые и дипломатические связи были оттеснены на задний план. 26 апреля 1920 года поляки вторглись на советскую территорию. Снова началась война, на этот раз — с иностранным государством, которое поддерживала Франция и, косвенно, Англия. Польская армия быстро наступала. 8 мая она вступила в Киев.

Воскресла мечта о великой Польше, включающей всю Литву и большую часть Украины, вплоть до Одессы. Большевизм, как думали некоторые поляки, давал возможность осуществить эту вековую мечту. Но, пока Колчак мечтал о вступлении в Кремль, пока Юденич стоял у ворот Петрограда, а Деникин размышлял, какая в Москве погода, поляки выжидали. Вместо того, чтобы нанести России удар в ее самую тяжелую минуту, поляки сидели тихо, пока от белых остался один Врангель, слабые войска которого держали Кавказ и Крым. Только тогда поляки ударили. Выжидали они потому, что боялись, как бы победа белых не привела к восстановлению могущественной монархической или национальной России, которая снова взяла бы под свою руку Царство Польское. Но с разгромом царских генералов, этот страх исчез, и поляки могли дать волю исконным экспансионистским стремлениям за счет красной России, обескровленной белыми.

Граф Александр Скржинский, министр иностранных дел Польши в 1922–1923 и 1924–1926 гг., объяснил, в чем заключались политические соображения Польши. «Нет сомнений, — писал он, — что Деникин с великой благодарностью принял бы помощь со стороны поляков, но только при условии, что такая помощь оказывается поляками как верноподданными России»¹⁸.

Ленин, подозревавший о таких соображениях польских политических кругов, послал в 1919 году тайную миссию к маршалу Пилсудскому для переговоров. Было устроено неофициальное перемирие¹⁹. Однако 19 апреля 1919 года Польша оккупировала Вильно, а 8 августа — Минск. Это не предвещало ничего хорошего. 28 января 1920 года Ленин, Троцкий и Чичерин предостерегли поляков от такого «бессмысленного и преступного шага», как война против Советской России, и точно определили русско-польскую и украинско-польскую границу, обещая что Красная Армия ее не нарушит.

Польша нуждалась в мире не менее России. Американская администрация помощи (АРА), во главе которой стоял Герберт Гувер, распределила в Польше на 50 млн. долларов продовольствия в феврале — августе

1919 г. Помощь продолжалась и была даже увеличена в то время, как Польша вела военные приготовления. В январе 1920 года в Польше было зарегистрировано 34 000 случаев тифа. В июне 1920 года 1315 000 польских детей получало Питание от АРА. «Не будет преувеличением сказать, — заявил Герберт Асквит в британской Палате общин 10 августа 1920 года, — что шесть месяцев назад Польша, население которой страдало от болезней и голода, была на грани национального банкротства, и вот при таких обстоятельствах она начала эту кампанию… эту чисто агрессивную авантюру. Это было шальное предприятие».

Агрессия никогда не бывает разумным предприятием.

Крайняя слабость Польши не обескуражила Пилсудского, а Ленина она ободрила.

Предвидя польское нападение, советское правительство начало 31 марта 1920 года переговоры с Литвой, которые увенчались подписанием мира 12 июля 1920 года. 11 августа был подписан мир с Латвией. Кремль нейтрализовал потенциальных партнеров Польши. 14 августа мир был заключен также с Финляндией. С другой стороны, попытки Франции завербовать Венгрию и Румынию на войну с Советской Россией остались бесплодными²⁰.

Еще перед тем, как Польша начала военные действия, Ленин рассматривал предстоящее вторжение с точки зрения европейской резолюции (а Европа тогда означала весь мир). «Победа коммунистической революции во всех странах неминуема», — сказал он на торжественном заседании Моссовета, посвященном годовщине III Интернационала 6 марта 1920 года²¹. В первое время, вспоминал он, существовала надежда на то, что конец мировой войны принесет с собою мировую революцию, поскольку в тот момент рабочие были вооружены. Он признался, что не знает, почему этого не произошло: «информация очень скудна». Но он не сомневался, что умеренно социалистический «II Интернационал убит, и массы рабочих в Германии, Англии и Франции переходят на сторону коммунистов… даже в отсталых кругах рабочих, в таких странах, как Англия, начался сдвиг, и можно сказать, что старые формы социализма убиты навсегда. Европа идет к революции не так, как мы пришли, но Европа, по существу, проделывает то же самое».

Ленин так и не смог понять, почему Европа не последовала примеру России. «Оппортунизм = главный враг», — писал он в июле 1920 года²², в самом разгаре польской войны. Но ему не удалось проанализировать оппортунизм или реформизм. Он только процитировал слова Макдональда: «Мы знаем, что все это пройдет, все уляжется», комментируя эти слова так: «Корни оппортунизма: подкуп верхушки рабочих», и упомянул сумму, якобы затраченную на подкуп. Но Ленину следовало бы понять, что оппортунизм не был субъективным явлением. «Подкуп» означал высокую зарплату и более сильный и богатый капиталистический класс, нуждающийся во внутреннем рынке и общественном спокойствии. Он означал, что рабочий класс надеялся с помощью демократических средств — избирательного права, повышенной покупательной способности и забастовок — добиться больших результатов, чем те, что могла бы дать насильственная революция. Но такова была преданность Ленина идее революции, что он отказывался видеть достоинства в этой альтернативе. В феврале 1920 года²³ он высмеял Отто Бауэра, австрийского социалиста, утверждавшего, что «экспроприация экспроприаторов» разрушает производительные силы и разоряет сами народные массы, и советовавшего проводить экспроприацию «в упорядоченной, урегулированной форме… посредством налогов». Это, в глазах Ленина, было самой отвратительной контрреволюцией. Тем не менее, если сегодня сравнить экономическое и политическое положение австрийского и советского рабочих, то можно задуматься, кто был прав: Ленин, с его насилием, или Бауэр, с его «революцией с помощью налогов». Ленин был пленником русской истории, никогда не знавшей постепенности, знавшей только реформы сверху или революции снизу. По-видимому, так можно по-настоящему объяснить неуклонное стремление Ленина к революции и к созданию сплоченной коммунистической партии профессиональных инженеров революции. Странно, что Ленин, образованный человек, игнорировал влияние национальной истории на ход революции. С помощью интеллектуальной ловкости рук он начисто смёл опыт 72 лет экономического развития на западе с тех пор, как был напечатан «Коммунистический Манифест» Маркса и Энгельса, и объявил, что единственным спасением была революция во всех странах, Маркс сбил Ленина. Ленин, сторонник крайних мер, которыми изобиловала русская история, не понял, что чем более развита экономически страна, тем менее может она выиграть с помощью резолюции и тем больше может потерять.

Теперь Ленин решил испробовать штыком правоту своих теорий. Он решил подтолкнуть европейских оппортунистов прикладом винтовки русского солдата. Поляки глубоко продвинулись на Украине, но Красная Армия быстро отразила их удар и в июне 1920 года уже стояла на старой польской границе. Красная Москва была возбуждена, как никогда раньше. Один удар красного кулака мог разрушить прогнившие стены европейского капитализма.

15 марта 1920 года в Берлине произошел Капповский путч. Часть германской военщины, участвовавшая в путче, была быстро разгромлена с помощью всеобщей забастовки. Немецкие коммунисты удвоили свои усилия. 29 марта Ленин сообщил IX съезду РКП(б), что в Германии все идет по хорошо известному образцу: неудачный мятеж Корнилова в сентябре 1917 года, в конце концов, привел к октябрьскому большевистскому перевороту. Путч д-ра Вольфганга Каппа, «немецкая корниловщина», по выражению Ленина, мог привести к таким же результатам. «Не далеко время, когда мы будем идти рука об руку с немецким советским правительством»²⁴. Иллюзии Ленина порождались пренебрежением к национальным различиям. Ленин часто повторял марксистский тезис о неравномерности капиталистического развития в разных странах, но забывал о том, что эта неравномерность влияет и на перспективы пролетарской революции. Он считал, например, что Польша созрела для революции. «Революционное движение там возрастает», — сказал он 29 марта на партийном съезде.

Поэтому, когда Красная Армия прогнала поляков с Украины, Ленин выступил в пользу похода в Польшу и, через Польшу, в Германию. Другие большевистские вожди были против такого похода.

Среди них был Сталин. В беседе с сотрудником УкрРОСТА, опубликованной в харьковском «Коммунисте» от 24 июня 1920 г.²⁵, он остановился на военных трудностях. «Ведь мы воюем не только с поляками, но со всей Антантой, мобилизовавшей все черные силы Германии, Австрии, Венгрии, Румынии, снабжающей поляков всеми видами довольствия». «Поэтому, — сказал Сталин, — я считаю неуместным то бахвальство и вредное для дела самодовольство, которое оказалось у некоторых товарищей: одни из них не довольствуются успехами на фронте и кричат о «марше на Варшаву», другие, не довольствуясь обороной нашей Республики от вражеского нападения, горделиво заявляют, что они могут помириться лишь на «красной советской Варшаве». Это не соответствует политике советского правительства, утверждал Сталин. Но, когда оказалось, что Ленин думает иначе, Сталин переменил мнение и стал на сторону хозяина.

Троцкий тоже был против марша на Варшаву. Армия и страна были истощены. Юлиан Мархлевский, польский коммунист и тайный эмиссар Ленина во время переговоров с Польшей в 1919 году, считал, что на революцию в Польше шансов мало. Карл Радек, родившийся на польской территории и бывший экспертом по международным вопросам, также был настроен пессимистически. Его настроение разделял поляк Дзержинский, председатель ВЧК. Но, когда Троцкий предложил немедленно прекратить войну с Польшей, его поддержал только Рыков. Ленину удалось переубедить всех остальных за время отсутствия Троцкого, и было принято решение продолжать поход против Польши²⁶.

Почему Ленин приказал Красной Армии вторгнуться в Польшу, несмотря на сопротивление Троцкого и Радека? Все трое в равной мере были сторонниками мировой революции, ни один не отличался щепетильностью в вопросе о насилии. Ленин не хуже Троцкого знал о стесненных обстоятельствах России. Радек, в результате своего пребывания в Берлине в 1918 году, понял, что ни Германия, ни Польша еще не созрели для революции. Советский опыт Троцкого подсказывал ему, что преждевременные революции не сулят ничего хорошего. Он выступал против похода на Польшу по той же причине, по какой Ленин отрицал возможность революционной войны против Германии во время Брест-Литовского кризиса: Германия и Польша были только беременны революцией, да и этот факт еще не был установлен точным диагнозом.

Но Ленин отверг информацию Радека и сомнения Троцкого. Как всегда, он руководствовался необходимостью, а не знаниями. Он хотел распространить русскую революцию, чтобы оживить ее дух и обогатить ее передовой технологией и энергией Запада. Троцкий и Радек считали, что армия для этой цели не подходит. Единственным различием между ними и Лениным было обычное различие между верховным вождем и всеми остальными. Глава государства — это нечто большее, чем первый среди равных или высший среди неравных. Он несет особую ответственность, и это придает его психологии особую черту: вся судьба государства лежит на нем. Нижестоящие могут позволить себе скептицизм, но человек, стоящий на вершине власти, такой роскоши не может себе позволить. Должно быть, Ленин чувствовал по себе, что красный поток русской революции превращается в бледную струйку: большевизм не мог поднять сто миллионов крестьян, «развращенных капитализмом». Только западный рабочий мог уравновесить этот баланс. Конечно, Троцкий и Радек так же низко оценивали возможности социализма в отсталой крестьянской России. Их сопротивление идее революции путем вторжения, вероятно, объясняется подсознательными соображениями. Война России против Польши была бы народной войной. Генерал Брусилов, прославившийся во время мировой войны, пошел на работу в большевистский генеральный штаб и обратился к бывшим царским офицерам с призывом сражаться за отечество. Вспыхнул русский национализм, ненавистный Троцкому. Ленин нашел новый источник сил. Все большевики верили в насилие, но больше всех Ленин. Он верил, что революцию можно экспортировать на остриях штыков.

Ленин не терпел оппозиции в этом вопросе. У него была армия, и он решил воспользоваться ею, чтобы проучить Польшу и поджечь ее, — огонь мог переброситься в Гамбург, в Берлин, в Мюнхен — и дальше на Запад. Ленин уже прочел «Огонь» Анри Барбюса и сделал свои выводы из этого чтения. Он был уверен, что мировая война, ненавистная миллионам солдат, подорвала капиталистическую систему. Достаточно толкнуть ее, и она упадет в уже вырытую могилу. Ленин напустил на Польшу Красную Армию. Красные пушки ревели о революции. Их рев будет услышан европейским пролетариатом, который спасет русскую революцию от угрожавшего ей экономического истощения. Москве надо было выбирать между революцией за рубежом и капитуляцией перед лицом русского капитализма. Ленин поставил свою ставку на революцию, в приход которой верил. Вера Троцкого была слабее. Он не думал, что решение насущных внутренних вопросов может прийти снаружи — в этот момент и в такой форме. Он уже остановил свой выбор на новой экономической политике. Сталин же в мировую революцию вообще не верил. Еще в августе 1917 года он писал в одной редакционной статье: «Когда-то говорили в России, что свет социализма идет с Запада». Но положение вещей изменилось. В 1917 году «Запад ввозит в Россию не столько социализм и освобождение, сколько кабалу и контрреволюцию»²⁷.

Победила в споре воля Ленина. В дни Брест-Литовска он сдерживал своих нетерпеливых соратников. Во время польской кампании он дал волю революционному задору.

Стопятидесятитысячная армия под командованием «молодого Наполеона», Михаила Тухачевского, которому тогда было всего 27 лет, нанесла главный удар, продвигаясь на запад с исторических равнин Смоленщины. Между 4 и 20 июля она покрывала по 20 км в день — огромное расстояние по тем временам.

Ленин пожинал плоды своего упорства. Казалось, в первый раз после ноября 1917 года большевиков охватил восторг. Стены были испещрены лозунгами: «Даешь Варшаву!» Комсомольцы, русские и украинские националисты, громко требовали «войны до победного конца».

Наступательные операции Тухачевского ошеломили поляков. «На военных, — писал маршал Пилсудский, — этот поход произвел впечатление чудовищного калейдоскопа». Казалось, что «сопротивление невозможно… правительство задрожало»²⁸. Сидя под Варшавой, Феликс Дзержинский, Феликс Кон и Юлиан Мархлевский ожидали момента, когда эта дрожь перейдет в смертную судорогу. Жили эти специалисты по польскому вопросу в доме ксендза. С ближнего холма им была видна Варшава, которую они надеялись перекрасить по вкусу. Ленин окрестил их «Польским временным революционным правительством».

Армия командарма А. И. Егорова, поддерживаемая конницей Буденного, прорвалась на юго-запад, в Восточную Галицию. Политкомиссаром этого фронта (Юго-Западного) был И. Сталин.

Польша пошатнулась от этого двойного удара. В Москве русские и иностранные коммунисты ликовали, подсчитывая проходимые каждый день километры.

Отсутствие одного события нарушало торжество и озадачивало Ленина: ожидаемая в Польше революция никак не начиналась. Крестьяне и городские рабочие (за исключением рабочих Бялостока) встречали русских и украинских красноармейцев угрюмым молчанием. Идея международного братства не трогала их.

Советские армии возбуждали не революционные чувства, а наоборот — польский национализм, как и предсказывал Радек.

В своих лекциях, прочитанных в Военной академии РККА 7—10 февраля 1923 года, Тухачевский выразил полное согласие с Лениным по вопросу о перспективах европейской революции в 1920 г.: «Каково было положение пролетариата в Западной Европе? Был ли он подготовлен к революции? Мог ли он, оживленный социалистической лавиной с востока, несущей ему освобождение, оказать помощь?.. Могла ли Европа укрепить социалистическое движение революционным взрывом на Западе? Факты отвечают положительно на эти вопросы… Нет никакого сомнения в том, что, если бы мы победили на Висле, революционный пожар охватил бы весь континент… Вывоз революции оказался возможным. Капиталистическая Европа была потрясена до основания, и, не будь наших стратегических ошибок, не будь нашего поражения на поле битвы, польская война, может быть, стала бы звеном, соединяющим октябрьскую революцию с революцией в Западной Европе»²⁹.

Тухачевский сделал тот «основной «вывод из нашей кампании 1920 года, что ее проиграла не политика, а стратегия»³⁰. Большая стратегическая ошибка была допущена Юго-Западным фронтом, которым командовали Егоров и Буденный, получавшие приказы от Сталина. Пока Тухачевский брал Варшаву, Сталин хотел взять Львов и прорваться в Австрию или Германию. Но Тухачевский двигался слишком быстро и зашел слишком далеко. Когда, в начале августа, он стоял на Висле, готовый пересечь этот последний рубеж и взять Варшаву, поляки прекратили отступление и стали обороняться. Тухачевский неоднократно телеграфировал главному командованию, требуя подкреплений. Главное командование приказало Егорову и Буденному прекратить операции на юго-западе и поддержать Тухачевского. Они этого не сделали. Троцкий обвинял в этом Сталина³¹. Тухачевский просто называет провинившиеся армии (12-ю и 1-ю конную).

Тухачевский повернул обратно в Россию. Егоров и Буденный тоже отступили. Крупнейшая попытка Ленина зажечь революцию в Европе окончилась полной неудачей.

Глядя назад в 1923 году, Тухачевский говорил, что польская буржуазия и интеллигенция спасли свое правительство, предотвратив восстание рабочих, Но, как солдат, он недооценивал социальный фактор и подчеркивал значение допущенных стратегических ошибок. Ленин, ответственный за поражение, смотрел глубже в политическую суть дела и винил себя самого. Троцкий пишет, что Ленин лучше, чем кто бы то ни было, понимал значение своей «варшавской» ошибки и не раз возвращался к ней в мыслях и разговорах³². Слов Ленина по этому поводу Троцкий не цитирует. Их приводит видная немецкая коммунистка Клара Цеткин. В 1920 году она уже не в первый раз встретилась с Лениным, и он откровенно разговаривал с ней о провале своей военно-революционной политики. Она записала его слова и опубликовала их в России и за границей после его смерти.

Ленин приехал к ней, потому что она была больна. «Я, как и многие приезжавшие в то время из западных стран, должна была уплатить дань перемене образа жизни и слегла, — пишет Клара Цеткин в своих мемуарах³³.— Ленин навестил меня. Заботливо, как самая нежная мать, осведомлялся он, имеется ли за мной надлежащий медицинский уход, получаю ли я соответствующее питание, допытывался, в чем я нуждаюсь, и т. д. Позади него я видела милое лицо т. Крупской. Ленин усомнился, все ли так хорошо, так великолепно, как мне казалось. Особенно он выходил из себя по поводу того, что я жила на четвертом этаже одного советского дома, в котором, правда, в теории имелся лифт, но на практике он не функционировал.

— Точь-в-точь, как любовь и стремление к революции у сторонников Каутского, — заметил Ленин саркастически.

Вскоре наш разговор пошел по руслу политических вопросов».

Они разговаривали о Польше. Цеткин рассказала, как «отступление Красной Армии из Польши дохнуло ранним морозом на революционные мечты, которые мы и многие вместе с нами лелеяли, когда советские войска молниеносным и смелым натиском достигли Варшавы». Она описала Ленину, как возбуждены были германские коммунисты, когда «красноармейцы с советской звездой на шапке и в донельзя потрепанной форме, а часто в штатском платье, в лаптях или в рваных сапогах, появились на своих маленьких бойких лошадках у самой польской границы», как «крупная и мелкая буржуазия совместно с сопутствующими ей реформистскими элементами из пролетариата взирали… на дальнейшее развитие вещей в Польше одним глазом, который смеялся», потому что доставалось Польше, «наследственному врагу», «и другим, который плакал», — из-за приближения Красной Армии.

Ленин «несколько минут сидел молча, погруженный в раздумье.

— Да, — сказал он наконец, — в Польше случилось то, что должно было, пожалуй, случиться. Вы ведь знаете все те обстоятельства, которые привели к тому, что наш безумно смелый, победоносный авангард не мог получить никакого подкрепления со стороны пехоты, не мог получить ни снаряжения, ни даже черствого хлеба в достаточном количестве и поэтому должен был реквизировать хлеб и другие предметы первой необходимости у польских крестьян и мелкой буржуазии; последние же, под влиянием этого, готовы были видеть в красноармейцах врагов, а не братьев-освободителей. Конечно, нет нужды говорить, что они чувствовали, думали и действовали при этом отнюдь не социалистически, не революционно, а националистически, шовинистически, империалистически. Крестьяне и рабочие, одураченные сторонниками Пилсудского и Дашинского, защищали своих классовых врагов, давали умирать с голоду нашим храбрым красноармейцам, завлекали их в засаду и убивали.

Наш Буденный сейчас, наверное, должен считаться самым блестящим кавалерийским начальником в мире… Однако все эти преимущества Буденного и других революционных военных начальников не смогли уравновесить наши недостатки в военном и техническом отношении (дальнейшие слова Ленина в советском издании выпущены и цитируются по английскому изданию «Вспоминаний о Ленине» Клары Цеткин, вышедшему в Лондоне в 1929 году. — Примеч. пер) и, тем более, нашу политическую ошибку — надежду на революцию в Польше. Радек предсказывал, как дело обернется. Он предупреждал нас. Я на него очень сердился и обвинял его в пораженчестве. Но он был прав в своем основном доводе. Он знает заграничные дела, особенно западные, лучше нас, и он очень талантлив. Он приносит нам очень много пользы. Мы недавно помирились после долгого политического разговора по телефону поздно ночью — или, скорее, рано утром».

Было чистейшей фантазией ожидать, что армии Тухачевского и Буденного, общая численность которых к концу русского наступления не превышала ста тысяч, обмундированные в военные и штатские лохмотья, в лаптях, без боеприпасов и резервов, добывавшие продовольствие, конфискуя хлеб у враждебно настроенных крестьян, могли победить и подчинить себе двенадцать миллионов взрослых рассерженных врагов. В Польше они наткнулись бы на решительное вооруженное сопротивление. В Германии они стали бы всего лишь предметом насмешек. Следует отметить, что Ленин упоминает только о Буденном и ничего не говорит о герое польской кампании Тухачевском. По-видимому, он думал, что именно кавалерия, на остриях казацких сабель, принесет революцию в Германию. Но даже малая часть германской армии отбросила бы назад Буденного. Собственно говоря, даже Пилсудский перебросил все войска, противостоявшие Егорову и Буденному, на борьбу с Тухачевским, наступавшим на Варшаву.

Тухачевский обладал великолепным умом, огромным организационным талантом, отличной военной выправкой и, несмотря на зоб, большой внешней привлекательностью. Он был любимцем женщин, любимцем армии, любимцем советской молодежи. Все эти качества не спасли его, когда в конце тридцатых годов пришел его час. В своих лекциях и в книге о походе за Вислу он попытался разобрать причины постигшей его неудачи. Военный человек, он искал военных ошибок и находил их у других, но забывал о своей собственной: его армия углубилась слишком далеко на север и на запад в направлении Польского коридора и Данцига вместо того, чтобы в середине августа ударить прямо по Варшаве. Вопрос о польской революции был догматом веры: когда от рабочих ожидается революция, рабочие ее производят, если только им не препятствуют их капиталистические хозяева или оппортунистические руководители. Тухачевский не пытался подвергнуть анализу эту непререкаемую «истину». Несмотря на то, что в течение полувека она на деле не оправдалась, эта догма остается в силе и служит излюбленным доводом в устах демагогов.

Ленин, напротив, был политиком и искал политических ошибок. Основной просчет он нашел и назвал его: это была неоправдавшаяся надежда на польскую резолюцию. Война велась, чтобы воплотить эту надежду, надежду, рожденную невежеством. Польские «рабочие и крестьяне», сказал Ленин Кларе Цеткин, «одураченные Пилсудским и Дашинским, защищали своих классовых врагов». Первая мировая война могла бы научить Ленина, что рабочие и крестьяне, не взирая на класс, защищают свое отечество, когда ему угрожает захватчик. Но «Коммунистический Манифест» провозгласил в 1848 году, что у рабочих нет отечества. Поэтому польское рабочие согрешили в 1920 году, выступив на защиту родины. Как они были «обмануты», так никому и не удалось объяснить толком. Слишком скоро Ленин забыл о пламенном польском национализме, о свирепой ненависти поляков к русским, о трех разделах Польши, в которых Россия принимала деятельное участие (а вскоре произошел и четвертый раздел Польши, с помощью Советского Союза). Ленин, конечно, знал факты. Он напомнил о них в своей речи 2 октября 1920 года, объясняя русское поражение под Варшавой «патриотическим подъемом» в городе, который поддержал польские войска³⁴.

Неприемлем довод Ленина относительно того, что революция в Польше и в Германии насущно необходима для сохранения русской революции. Революция в Польше только расширила бы территорию, уже охваченную бедствиями. Революция в Германии (весьма мало вероятная) привела бы к интервенции со стороны Франции и Англии и вовлекла бы Россию в большую войну.

Правильнее всего рассматривать советское вторжение в Польшу просто как «просчет». Так назвал его и сам Ленин. Это была ошибка монументальных размеров. Мало государственных деятелей умирает, не запятнав себя подобной ошибкой. Ошибка Ленина интересна потому, что она была следствием его схематической концепции мировых событий, его политического доктринерства и догматичности. Он ошибся так жестко потому, что считал свою идеологию абсолютно безошибочной. Он переоценил заманчивость революции и неправильно оценил всю ситуацию. Россия была слишком слаба, чтобы завоевывать вооруженной силой, и не обладала идеей, которая могла бы победить, несмотря на военную слабость ее носителей.

Польская война позволила барону Врангелю, командовавшему остатками армии Деникина, вырваться из Крыма на Северный Кавказ и на Украину. Поэтому Политбюро разделило военные действия на два фронта: польский и врангелевский. Ленин телеграфировал о решении Политбюро Сталину на Украину. Сталин ответил: «Вашу записку о разделении фронтов получил, не следовало бы Политбюро заниматься пустяками. Я могу работать на фронте еще максимум две недели, нужен отдых, поищите заместителя… Что касается настроения ЦК в пользу мира с Польшей, нельзя не заметить, что наша дипломатия иногда очень удачно срывает результаты наших военных успехов».

Ленин возразил: «Не совсем понимаю, почему Вы недовольны разделением фронтов. Сообщите Ваши мотивы… Наша дипломатия подчинена ЦеКа и никогда не сорвет наших успехов, если опасность Врангеля не вызовет колебаний внутри Цека. Из Кубани и Донобласти получаем тревожные, даже отчаянные телеграммы о грозном росте повстанческого движения. Настаивают на ускорении ликвидации Врангеля. Ленин»³⁵.

Раздражение Ленина едва скрыто за вежливостью выражений. Этот обмен телеграммами показывает, как двойственно было положение в Москве в начале августа 1920 года и какие смешанные чувства преобладали в ЦК. Сталин был против мира с Польшей. Многие большевистские руководители в столице были настроены так же. По-видимому, все, в том числе и Ленин, были так опьянены советскими победами в Польше, что считали себя полными победителями, выигравшими войну и имевшими возможность продиктовать унизительные условия мира. В случае сопротивления со стороны Польши могла идти речь о зимней кампании, которую облегчили бы замерзшие польские болота и лед на реках. С другой стороны, как показывает хитро составленная телеграмма Ленина Сталину, антисоветские восстания на Кубани и на Дону могли вызвать «колебания» в ЦК, заставить Москву бросить азартную игру в Польше и пойти на мирные переговоры, чтобы обеспечить безопасность страны.

В самом деле, пока Тухачевский наступал на Варшаву, Лев Каменев и Леонид Красин, приехавшие в Лондон для торговых переговоров с британским правительством, нарядились в черные дипломатические фраки и стали прощупывать возможность мирных переговоров с Польшей, с Англией в качестве посредницы. Именно против этих переговоров возражает Сталин в своей телеграмме Ленину. (Политбюро в те дни состояло из Каменева, партсекретаря Крестинского, Ленина, Сталина и Троцкого; Бухарин, Калинин и Зиновьев были кандидатами в члены Политбюро.)

Гласная сила международной дипломатии, Великобритания, решила сыграть роль в достижении мира между Польшей и Россией. Она попыталась вмешаться в войну. Лорд Керзон, британский иностранный секретарь и, как бывший вице-король Индии, непреклонный враг России независимо от ее политического оттенка, предостерег советское правительство в ноте, помеченной 12 июля, от перехода линии Керзона, принятой Верховным советом Антанты еще 8 декабря 1919 года. Линия эта проходила от Гродно через Бялосток к Брест-Литовску, отделяя Россию от Польши, и далее шла вдоль реки Буг. Тухачевский перешел линию Керзона. В Англии проводилась агитация в пользу Польши. Но в лейбористских кругах шла агитация за Россию: под руководством Эрнеста Бовина, докеры отказались грузить военные товары, предназначенные для Польши. (Чехословацкие транспортные рабочие препятствовали транзиту военных материалов, шедших в Польшу из Франции.)

Лев Каменев сообщил Ллойд Джорджу советские условия мира, намеренно пропустив один из параграфов, согласно которому Польша обязывалась организовать двухсоттысячную рабочую милицию. Британское правительство послало польскому правительству телеграмму с советом принять эти условия. Поляки продолжали сражаться. Франция была рассержена поведением англичан.

Советские условия мира, взятые целиком, принадлежали к тому виду условий, который страна-победительница диктует побежденному врагу. Ленин изложил их открыто в заявлении ВЦИК, сделанном 25 сентября. Польша должна была сократить свою армию (до 60000), «демобилизовать» военную промышленность, сдать России оружие, не нужное армии и милиции, и передать «в полную собственность РСФСР» железную дорогу Волковыск — Грайво. Кроме того, Польшу обязывали провести в Восточной Галиции плебисцит³⁶. Все это сделало бы Польшу сателлитом Советской России.

В конце сентября, когда была опубликована декларация ВЦИК, военное положение в Польше изменилось в худшую для Советской России сторону, а врангелевская опасность не прекратилась. Перед Лениным стояла альтернатива: смириться перед лицом реальных условий или вести зимнюю кампанию. Он решил изменить требования, предъявленные к Польше в августе, дав ей новую границу с Россией, проходящую к востоку от линии Керзона, т. е. более благоприятную, нежели та, что была установлена Верховным советом Антанты в 1919 году, и согласившись на то, чтобы плебисцит в Восточной Галиции был проведен «не по принципу советскому, т. е. голосования трудящихся», как того требовали прежние условия мира, «а по обычному буржуазно-демократическому принципу».

Далее в декларации говорилось, что РСФСР «этим своим предложением сделала все возможное и необходимое для быстрейшего достижения мира». «Отвержение данного предложения Польшей, — писал Ленин, — означало бы по нашему убеждению, что Польша решилась, вероятно под давлением империалистов Франции и других стран Антанты, на зимнюю кампанию. Поэтому ВЦИК вынужден заявить, что данное предложение его имеет силу в течение 10 дней, по истечении же этого срока делегация наша в Риге вправе изменить предложенные условия. ВЦИК убежден, что пропуск этого срока предрешает фактически вопрос о зимней кампании».

Польша приняла условия 5 октября — на десятый день. Окончательный договор был подписан в Риге 18 марта 1921 года.

22 сентября, незадолго до того, как была составлена декларация ВЦИК, Ленин выступил на Всероссийской конференции РКП(б). Положение было тяжелое, «однако отнюдь не является для нас голым проигрышем», заявил он. «Польша победить нас не может, мы же недалеки от победы над Польшей и были и есть… мы и сейчас имеем сотню верст завоеванной территории… последствием нашего пребывания под Варшавой было могущественное воздействие на революционное движение Европы, особенно Англии», где протест лейбористов против британской помощи Польше привел, по словам Ленина, к образованию двоевластия, вроде того, которое существовало в России при Керенском. «Английские меньшевики, по свидетельству компетентных лиц, уже чувствуют себя как правительство и собираются стать на место буржуазного в недалеком будущем. Это будет дальнейшей ступенью в общем процессе английской пролетарской революции. Эти огромные сдвиги в английском рабочем движении оказывают могущественное воздействие на рабочее мировое движение и в первую голову на рабочее движение Франции… Если нам суждена зимняя кампания, мы победим, в этом нет сомнения, несмотря на истощение и усталость»³⁷.

В декларации ВЦИК чувствуется рука Ленина — серьезного государственного деятеля. А на партийной конференции слышался голос пропагандиста, который, ссылаясь на «компетентных лиц», разглагольствовал о том, что английские «меньшевики» расчищают «английским рабочим массам дорогу к большевистской революции». Ленин глядел на мир сквозь ищущие действительность русские очки. Его лжепророчества порождались стремлением видеть желаемое осуществленным. Они росли на почве русского опыта.

Ленинский план вторжения в Польшу был частью гораздо более широкого, поистине грандиозного замысла. «Если бы Польша стала советской, — объяснял Ленин 2 октября 1920 года на съезде рабочих кожевенного производства³⁸,— если бы варшавские рабочие получили помощь от Советской России, которой они ждали и которую приветствовали, Версальский мир был бы разрушен, и вся международная система? которая завоевана победами над Германией, рушилась бы. Франция не имела бы тогда буфера, ограждающего Германию от Советской России… Вопрос стоял так, что еще несколько дней победоносного наступления Красной Армии, и не только Варшава взята (это не так важно было бы), но разрушен Версальский мир». Это показало бы немцам, что большевики — их союзники, сказал Ленин, «потому что Советская республика в своей борьбе за существование является единственной силой в мире, которая борется против империализма, а империализм — это значит теперь союз Франции, Англии и Америки». Франция, заявил Ленин, «идет к банкротству», а в Англии даже старые вожди рабочих, прежде бывшие противниками диктатуры пролетариата, «теперь перешли на нашу сторону»³⁹. Наступление Красной Армии, таким образом, грозило всей системе мирового капитализма.

Ленина предупреждали не только Троцкий и Радек, но и германский коммунистический лидер Пауль Леви. Анжелика Балабанова как-то пригласила к себе Ленина и Леви. Не успел Ленин усесться, как сейчас же задал Леви непрерывно мучивший его вопрос: «Как скоро после вступления победоносных русских войск в Варшаву вспыхнет революция в Германии?»

«Через три месяца, — отвечал Леви, — или через три недели, или же вообще не вспыхнет»⁴⁰.

Ленин покачал головой, встал и ушел. Он ничему не давал отвлечь себя от могучего вращения рулеточного колеса истории.

Грандиозная затея Ленина потонула в Висле. Ленин этого не скрывал. «Разочарование слишком большое, — сказал он на совещании московского актива РКП(б) 9 октября, через четыре дня после того, как Польша приняла его условия, — прошло уже шесть недель с момента, когда мы стали отступать и до сих пор еще не остановились». Высокопарные надежды Ленина сменило глубокое разочарование. Но он искал и находил просветы во мраке. «Продовольствие заготовлено в гораздо большем количестве, чем прошлый год» (как и следовало ожидать: ведь после разгрома Колчака и Деникина правительство контролировало гораздо большую территорию). «Внутри Польши грандиозный кризис: экономически Польша разрушена гораздо больше, чем мы». Подписав мир, «мы выиграем время и используем его для усиления нашей армии». «На врангелевском фронте перевес сил на нашей стороне… Положение на Дальнем Востоке таково, что Япония должна уходить, так как зимняя кампания для нее невозможна. Это нас усиливает, В настоящее время в Москве находится один американский миллиардер (Вашингтон Б. Вандерлип. — Л. Ф.), который ведет переговоры о концессии на Камчатке. Давая эту концессию, мы обостряем отношения между Японией и Америкой».

В качестве менее благоприятных факторов Ленин отметил «более сложное положение» в Туркестане и на Кавказе. «Недавно турки стали наступать на Армению с целью захвата Батума, а потом, может быть, и Баку… Как бы ни были велики разногласия между Францией и Англией, мы не можем сейчас играть на них, пока имеем не победу, а поражение… Каково вооружение нашей армии, детально не могу сказать. В патронах ощущался недостаток в последнее время, но теперь трудности уменьшились… Несомненно, что поляки также используют перемирие для своего усиления, быть может, подвезут и снаряжение за это время, но это не значит, что мы не должны делать то же самое».

В заключительных словах Ленин развеял иллюзии на тот счет, что приход большевизма якобы положил начало новой эре открытой дипломатии. «Пока есть война, — сказал он, — должна существовать и тайная дипломатия, как одно из средств войны. Отказаться от нее мы не можем. Оценка этой дипломатии зависит от общей оценки войны»⁴¹.

Лев Каменев занимался тайной дипломатией в Англии. Ленин писал ему шифром: «Что мы встряхнули рабочих, — это уже немалый выигрыш»⁴². Этот выигрыш немного утешал Ленина после большого поражения в Польше.

Оставался барон Врангель. Под его командой было 75000 хорошо вооруженных бойцов. Большевики выставили против него 150000. В октябре, после перемирия с Польшей, Красная Армия атаковала Врангеля на Украине. Большевистские командиры были бодро настроены. Ленин читал их донесения и телеграфировал в ответ: «…боюсь чрезмерного оптимизма. Помните, что надо во что бы то ни стало на плечах противника войти в Крым. Готовьтесь обстоятельнее, проверьте — изучены ли все переходы вброд для взятия Крыма»⁴³. Через восемь дней, 24 октября 1920 года, Ленин телеграфировал PBG Первой конной, что «Врангель явно оттягивает свои части», пытаясь укрыться в Крыму. Он советовал Первой конной армии сосредоточить силы для удара⁴⁴. Подозрения Ленина оправдались: Врангель отступил в Крым и укрепил Перекоп. Не найдя бродов, Красная Армия была вынуждена нанести лобовой удар по Перекопу. Оборона белых состояла из нескольких линий окопов. Волны атакующих красноармейцев одна за другой разбивались о позиции защитников Перекопа. Наступающие использовали груды трупов как укрытие от огня. Это была самая кровавая битва гражданской войны, последняя судорога Белой армии. К 12 ноября Врангель и остатки его армии эвакуировались на союзных и русских кораблях в Константинополь, в изгнание.

Японцы все еще оставались на Дальнем Востоке, но вели себя пассивно. Наконец, большевики могли насладиться миром. Но бесчисленное множество задач, стоявших перед ними, омрачало их радость.

Примечания:

¹ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 25. С. 5–12.

² Там же. Т. 1. С. 415.

³ Ленинский сборник. Т. 36. С. 106.

⁴ Правда. 13 февраля 1920 г.

⁵ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 25. С. 24.

⁶ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 25. С. 15.

⁷ Ленинский сборник. Т. 36. С. 102–103.

⁸ Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 35. С. 370–371.

⁹ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 25. С. 46–62.

¹⁰ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 25. С. 65–70.

¹¹ Ленинский сборник. Т. 36. С. 83.

¹² Там же. С. 85.

¹³ Ленинский сборник. Т. 36. С. 97.

¹⁴ Там же. С. 97–98.

¹⁵ Ленинский сборник. Т. 36. С. 89.

¹⁶ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 29. С. 390.

¹⁷ Троцкий Л. Моя жизнь.

¹⁸ Count Alexander Skrzinski. Poland and Peace. London, 1923. P.39.

¹⁹ Fischer L. The Soviets in World Affairs. New York: Vintage Books, 1961. P. 166–169.

²⁰ Fischer L. The Soviets in World Affairs. New York: Vintage Books, 1961. P. 182–183.

²¹ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 25. С. 71–77.

²² Ленинский сборник. Т. 36. С. 113.

²³ Ленин В. И. Сочинения. Т. 25. С. 37.

²⁴ Ленин В. И. Сочинения. Т. 25. С. 93–115.

²⁵ Сталин И. Сочинения. Т. 4. С. 332–333.

²⁶ Троцкий Л. Указ. раб. С. 457.

²⁷ Сталин И. Сочинения. Т. 3. С. 234–235.

²⁸ Pilsudski Joseph. L'Annee 1920. Edition Complete avec le Text de l'Ouvrage de M. Toukhatchevski 'La March Au-Dela la Vistule' et les Notes Critique du Bureau Historique Militaire de Vorsovie. P. 112–114.

²⁹ Pilsudski Joseph. L'Annee 1920. Edition Complete avec le Text de l'Ouvrage de M. Toukhatchevski 'La March Au-Dela la Vistule' et les Notes Critique du Bureau Historique Mihtaire de Vorsovie. P. 230–232. (Данная цитата переведена с французского ввиду недоступности русского оригинала. — Примеч. пер.)

³⁰ Там же. С. 254. (Цитируется по сильно сокращенной версии «Похода за Вислу», опубликованной в 1-м томе «Избранных произведений» М. Н. Тухачевского. М., 1964. С. 167–168.— Примеч. пер)

³¹ Троцкий Л. Указ. раб. С. 458.

³² Там же. С. 459.

³³ Воспоминания. Т. 2. С. 459 и сл.

³⁴ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 25. С. 399.

³⁵ Ленинский сборник. Т 36. С. 115–116.

³⁶ Ленинский сборник. Т 36. С. 123–126.

³⁷ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 25. С. 377–380.

³⁸ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 25. С. 398–408.

³⁹ Там же. С. 402.

⁴⁰ Балабанова А. Ленин (на немецком языке). С. 89.

⁴¹ Ленинский сборник. Т. 36. С. 129–132.

⁴² Там же. С. 119.

⁴³ Ленин В. И. Сочинения 4-е изд. Т. 35. С. 392.

⁴⁴ Там же. С. 395.

 

 

 

31. ЛЕНИН СМЕЕТСЯ

Победа красных в гражданской войне показала миру, что советское правительство вовсе не эфемерное явление. Русско-польская война возбудила на Западе не только симпатию или антипатию, но и любопытство и серьезный интерес. Стало ясно, что под солнцем появилось что-то новое. Это новое отбрасывало длинную тень. Загадочный великий человечек в Кремле стал главной мишенью иностранных журналистов, рабочих вождей, писателей, социологов, врагов и друзей. Какое обличье принял красный «Антихрист»? Откуда его сила? Какого его будущее? Каждый путешественник в Россию хотел иметь возможность сказать дома: «Я видел Ленина». Те, кто из страха или отвращения не хотел ехать в Россию, пытались сноситься с ним издалека.

Ленин не сумел обогатить мировой сокровищницы шуток и анекдотов. Эверест Ленинианы содержит только одну ленинскую шутку: «Какое самое большое наказание за двоеженство? — Две тещи»¹. Этот старинный анекдот Ленин рассказывал матери Крупской.

У него было свое чувство юмора. Например: в сентябре 1920 года журналист из лондонской «Дэйли Ньюс» телеграфировал Ленину: «Отчеты французских и германских социалистических депутаций, которые недавно возвратились из России, нанесли больше вреда Вашему делу, чем вся антибольшевистская пропаганда за последние годы». Особенно неблагоприятен был отчет представителей германских независимых социалистов, приехавших в Москву, чтобы проверить, стоит ли им вступать в Коминтерн. В их докладе указывалось, что «рабочие, которые отказываются в России работать, расстреливаются, что 75 % всего населения России крестьяне, и что они не социалисты и не коммунисты, что в России правый милитаризм, что дезертиров расстреливают, а рабочим не позволяют бастовать, что в русских городах нет ни социализма, ни коммунизма, и что вместо диктатуры пролетариата существует только диктатура над пролетариатом»².

Ленин ответил на телеграмму английского журналиста. Естественно, писал он, что социал-демократы и каутскианцы, вместе с буржуазией расстреливавшие революционных рабочих, недовольны тем, что они видели в Советской России. «Если же вы полагаете, что большевизму отчеты французских, германских и британских рабочих делегаций принесли больше вреда, чем вся антибольшевистская пропаганда, то я с удовольствием принимаю вывод, вытекающий из этого, — продолжал Ленин. — Давайте заключим договор: вы от имени антибольшевистской буржуазии всех стран, я — от имени Советской республики России. Пусть по этому договору к нам в Россию посылаются из всех стран делегации из рабочих и мелких крестьян (т. е. из трудящихся, из тех, кто своим трудом создает прибыль на капитал) с тем, чтобы каждая делегация прожила в России месяца по два. Если отчеты таких делегаций полезны для дела антибольшевистской пропаганды, то все расходы по их посылке должна бы взять на себя международная буржуазия. Однако, принимая во внимание, что эта буржуазия во всех странах мира крайне слаба и бедна, мы же в России богаты и сильны, я соглашаюсь исхлопотать от советского правительства такую льготу, чтобы ³/₄ расхода оно взяло на себя и только ¹/₄ легла на миллионеров всех стран»³.

Ленин, должно быть, смеялся.

Герберт Уэллс слыхал о смехе Ленина, но при встрече с английским романистом Ленин смеялся мало. Уэллс приехал в Петроград в конце сентября 1920 года, и то, что он видел и слышал, не понравилось ему. Кое-что показалось ему забавным.

«Как только я приехал в Петроград, — писал Уэллс, — я попросил показать мне школу, и это было сделано на следующий день; я уехал оттуда с самым неблагоприятным впечатлением. Школа была исключительно хорошо оборудована, гораздо лучше, чем рядовые английские начальные школы; дети казались смышлеными и хорошо развитыми. Но мы приехали после занятий и не смогли побывать на уроках; судя по поведению учеников, дисциплина в школе сильно хромала. Я решил, что мне показали специально подготовленную для моего посещения школу и что это все, чем может похвалиться Петроград. Человек, сопровождавший нас во время этого визита, начал спрашивать детей об английской литературе и их любимых писателях. Одно имя господствовало над всеми остальными. Мое собственное. Такие незначительные персоны, как Мильтон, Диккенс, Шекспир, копошились у ног этого литературного колосса. Опрос продолжался, и дети перечислили названия доброй дюжины моих книг… Я покинул школу с натянутой улыбкой, глубоко возмущенный организаторами этого посещения».

«Через три дня я внезапно отменил всю свою утреннюю программу и потребовал, чтобы мне немедленно показали другую школу, любую школу поблизости. Я был уверен, что первый раз меня вводили в заблуждение и теперь-то я попаду в поистине скверную школу. На самом деле, все, что я увидел, было гораздо лучше — и здание, и оборудование, и дисциплина школьников. Побывав на уроках, я убедился в том, что обучение поставлено превосходно… Все в этой школе производило несравненно лучшее впечатление. Под конец мы решили проверить необычайную популярность Герберта Уэллса среди русских подростков. Никто из этих детей никогда не слыхал о нем. В школьной библиотеке не было ни одной его книги. Это окончательно убедило меня, что я нахожусь в совершенно нормальном учебном заведении»⁴.

Горький, у которого Уэллс останавливался в Петрограде, позвонил по телефону в Москву и устроил ему встречу с Лениным. В сопровождении Ф. А. Ротштейна, впоследствии — советского посла в Иране, и «американского товарища с большим фотоаппаратом» Уэллс, после долгой возни с пропусками и разрешениями у ворот и внутри Кремля, попал «в кабинет Ленина, светлую комнату с окнами на кремлевскую площадь; Ленин сидел за огромным письменным столом, заваленным книгами и бумагами. Я сел справа от стола, и невысокий (в англ. оригинале: маленький — Примеч. пер) человек, сидевший в кресле так, что ноги его едва касались пола, повернулся ко мне, облокотившись на кипу бумаг. Он превосходно говорил по-английски… Тем временем американец взялся за свой фотоаппарат и, стараясь не мешать, начал усердно снимать нас…»

«Я ожидал встретить марксистского начетчика, с которым мне придется вступить в схватку, но ничего подобного не произошло. Мне говорили, что Ленин любит поучать людей, но он, безусловно, не занимался этим во время нашей беседы. Когда описывают Ленина, уделяют много внимания его смеху, будто бы приятному вначале, но затем принимающему оттенок цинизма; я не слышал такого смеха… У Ленина приятное смугловатое лицо с быстро меняющимся выражением, живая улыбка; слушая собеседника, он щурит один глаз (возможно, эта привычка вызвана каким-то дефектом зрения). Он не очень похож на свои фотографии, потому что он один из тех людей, у которых смена выражения гораздо существеннее, чем самые черты лица; во время разговора он слегка жестикулировал, протягивая руки над лежавшими на его столе бумагами; говорил быстро, с увлечением, совершенно откровенно и прямо, как разговаривают настоящие ученые».

«Через весь наш разговор проходили две — как бы их назвать — основные темы. Одну тему вел я: «Как вы представляете себе будущую Россию? Какое государство вы стремитесь построить?» Вторую тему вел он: «Почему в Англии не начинается социальная революция? Почему вы ничего не делаете, чтобы ее подготовить? Почему вы не уничтожаете капитализм и не создаете коммунистическое государство?» Эти темы переплетались, сталкивались, разъясняли одна другую. Вторая тема возвращала нас к первой: «Что вам дала социальная революция? Успешна ли она?» А это в свою очередь приводило ко второй теме: «Чтобы она стала успешной, в нее должен включиться западный мир. Почему это не происходит?»

Дуэт Ленина и Уэллса начался «с обсуждения будущего больших городов при коммунизме». Космическое воображение Уэллса показывало ему «отмирание городов в России». Он предсказывал, что «огромная часть городов исчезнет». Ленин, нисколько не огорченный, подтвердил: «Города станут значительно меньше. И они станут иными, да, совершенно иными».

«А как промышленность? Она тоже должна быть реконструирована коренным образом?

Имею ли я представление о том, что уже делается в России? Об электрификации России?»

Уэллс, который умел летать на крыльях фантазии в самое отдаленное будущее Земли, отказывался лететь с Лениным. В своей книге он назвал Ленина «кремлевским мечтателем»:

«Дело в том, что Ленин, который, как подлинный марксист, отвергает всех утопистов, в конце концов сам впал в утопию, утопию электрификации… Можно ли представить себе более дерзновенный проект в этой огромной равнинной, покрытой лесами стране, населенной неграмотными крестьянами, лишенной источников водной энергии, не имеющей технически грамотных людей, в которой почти угасли торговля и промышленность?.. В какое бы волшебное зеркало я ни глядел, я не могу увидеть эту Россию будущего, но невысокий человек в Кремле обладает таким даром…

И во время разговора со мной ему почти удалось убедить меня в реальности своего провидения».

Ленин предсказал также замену крестьянской продукции «крупным сельскохозяйственным производством… Правительство уже взяло в свои руки крупные поместья, в которых работают не крестьяне, а рабочие… Приезжайте снова через десять лет и посмотрите, что сделано в России за это время».

«Разговаривая с Лениным, я понял, — пишет Уэллс, — что коммунизм несмотря на Маркса, все-таки может быть огромной творческой силой. После всех тех утомительных фанатиков классовой борьбы, которые попадались мне среди коммунистов, схоластов, бесплодных, как камень, после того, как я насмотрелся на необоснованную самоуверенность многочисленных марксистских начетчиков, встреча с этим изумительным человеком, который откровенно признает колоссальные трудности и сложность построения коммунизма и безраздельно посвящает все свои силы его осуществлению, подействовала на меня живительным образом. Он, во всяком случае, видит мир будущего, преображенный и построенный заново».

Уэллс доказывал, что в результате реформ капитализм можно будет «цивилизовать» и превратить «во всемирную коллективистскую систему». Ленин, усмехнувшись, сказал в ответ, что капитализм неисправим: «он будет неизбежно порождать войны». «И в ответ на мои слова, что войны порождаются националистическим империализмом, а не капиталистической формой организации общества, он внезапно спросил:

— А что вы скажете об этом новом республиканском империализме, идущем к нам из Америки?

Здесь в разговор вмешался г. Ротштейн, сказал что-то по-русски, чему Ленин не придал значения. Невзирая на напоминания г. Ротштейна о необходимости большей дипломатической сдержанности, Ленин стал рассказывать мне о проекте, которым один американец (Вашингтон Б. Вандерлип, который, как и сам Уэллс, был временным жильцом конфискованного большевистским правительством дворца сахарозаводчика на москворецкой набережной— Л. Ф.) собирался поразить Москву. Проект предусматривал оказание экономической помощи России и признание большевистского правительства, заключение оборонительного союза против японской агрессии в Сибири, создание американской военно-морской базы на Дальнем Востоке и концессию сроком на 50–60 лет на разработку естественных богатств Камчатки и, возможно, других обширных районов Азии. Поможет это укрепить мир? А не явится ли это началом новой всемирной драки? Понравится ли такой проект английским империалистам?»

«Во время нашего спора, касавшегося множества вопросов, мы не пришли к единому мнению. Мы тепло распрощались с Лениным…»

Уэллс покинул Кремль вместе с Ротштейном, ворчавшим по поводу неосторожных замечаний Ленина об американском проекте.

За несколько месяцев до Уэллса с Лениным встречался гораздо более проницательный англичанин — Бертран Рассел. По-видимому, в 1920 году философ мог лучше понять советского вождя и советскую систему, чем фантаст. «Вскоре по приезде в Москву, — писал Рассел⁵,— я встретился с Лениным. Мы разговаривали в течение часа на английском языке, которым Ленин владеет довольно хорошо. К услугам присутствовавшего переводчика приходилось прибегать редко. Кабинет Ленина обставлен очень скудно: большой письменный стол, несколько карт на стене, два книжных шкафа, одно удобное кресло для гостей и еще два или три стула. Было очевидно, что Ленин не любит роскоши или даже простого комфорта. Он очень дружелюбен и, по-видимому, прост, без малейшего следа высокомерия. Не зная заранее, кто это такой, никто бы не смог сказать, что это человек, облеченный большой властью или в каком бы то ни было отношении выдающийся. Никогда не встречал я человека, в такой степени лишенного самомнения. Он глядит на посетителей очень пристально и прищуривает один глаз (левый глаз его имел дефект зрения), так что кажется, что проницательность другого глаза возрастает почти пугающе. Он много смеется. Сначала его смех кажется дружелюбным и веселым, но постепенно я почувствовал в нем какую-то мрачную ноту. Ленин по-диктаторски властен, спокоен, неустрашим, до чрезвычайной степени лично бескорыстен, — в общем, воплощенная теория. Чувствуется, что материалистическая концепция истории живой кровью течет в его жилах. Как профессор, он хочет, чтобы его теорию поняли, сердится на непонятливых и несогласных, и очень любит объяснять. У меня осталось впечатление, что он очень многих людей презирает и что он интеллектуальный аристократ».

Рассел был в России с 11 мая по 16 июня 1920 года. На основании своих наблюдений он решил, что существуют три возможности: «Первая — что в конце ^концов большевизм потерпит поражение от сил капитализма. Вторая — что большевики победят и что их победа будет сопровождаться полной утратой идеалов и режимом наполеоновского империализма. Третья — что произойдет длительная мировая война, в которой цивилизация погибнет и все ее проявления (в том числе и коммунизм) будут забыты».

Рассел высмеял большевизм, назвав его «философией нетерпеливых». «Первоисточник всей вереницы зол заключается в большевистских взглядах на жизнь: в ненавистническом догматизме и в убеждении, что человеческую натуру можно насильно переделать», — писал Рассел, предсказывая, что «трагическое заблуждение большевиков сулит миру века беспросветной тьмы и бесполезного насилия». Частично большевизм унаследовал отсутствие свободы от царского режима, признавал Рассел. Но «большая часть характерного для большевиков деспотизма принадлежит к самой сущности их социальной философии».

Рассел хотел, приехав в Россию, проверить, «действительно ли советская система превосходит парламентаризм» как форма представительного правления. «Мы не смогли проверить это, потому что советская система умирает… Московский совет встречается редко… Президиум совета заседает каждый день… Он состоит исключительно из ортодоксальных коммунистов».

Рассел подверг критике также мероприятия советской экономики. Но, как философ, он посвятил особенно большую часть своей книги теории большевизма. По его словам, «марксистскому коммунизму недостает изменчивой текучести и скептической практичности современной науки». «Согласно Марксу, самообогащение представляется естественной целью политической деятельности человека. Но современная психология проникла гораздо глубже в тот океан безумия, по которому совершает опасное плавание маленькая ладья человеческого разума». Рассел привел некоторые неэкономические факторы, влияющие на мировоззрение и деятельность человека, а именно климат и пол. Несмотря на материальность этих факторов, марксисты ими пренебрегают. Еще одним элементом, о котором забывают марксисты, является национализм. Марксизм в руках у марксистов «стал прокрустовым ложем того, что касается отношения к инстинктивной жизни». Но «приходит момент, когда люди начинают чувствовать, что развлечение и удобство ценнее, чем все остальные блага, вместе взятые». Еще одно предсказывание Рассела заслуживает высокой отметки: «Чистейшая ерунда притворяться, будто правители такой великой империи, как Советская Россия, когда они привыкнут к власти, все-таки сохранят пролетарскую психологию и их классовые интересы будут теми же, что интересы простого рабочего». Наконец, Рассел дал определение, что такое коммунист: «Это человек, имеющий ряд сложных и догматических убеждений, — как, например, философский материализм, — которые, возможно, справедливы, но справедливость которых, с точки зрения научного ума, не может подтверждена с какой бы то ни было уверенностью».

К сожалению, Рассел не обсуждал с Лениным этих принципиальных вопросов. Вопросы, которые он задал Ленину, были так поверхностны, что и он сам, и многие другие могли бы на них ответить заранее. Вопрос первый: «Возможна ли в Англии революция без насилия?» Ленин отмахнулся от этого предположения, сочтя его фантастическим. «У меня осталось впечатление, что его знания и психологическое воображение слабы, что касается Англии», — пишет Рассел. Вопрос второй: «Можно ли прочно и полностью установить коммунизм в стране, где преобладающее большинство населения крестьяне?» Ленин признал, что это трудная задача, и посмеялся над тем, что крестьянин вынужден менять продовольствие на клочки бумаги, — ему казалось комичным, что русские бумажные деньги так обесценены. Но условия изменятся к лучшему, уверял Ленин. Поможет электрификация. Что по-настоящему необходимо, доверительно сказал он Расселу, так это революция в других странах. «Мир между большевистской Россией и капиталистическими странами всегда будет непрочным», — заметил он. Вернувшись к крестьянскому вопросу, Ленин описал «расслоение крестьянства и правительственную пропаганду среди бедных крестьян, направленную против богатых и ведущую к актам насилия, которые он, казалось, находил забавными. Он высказывался в таком духе, как будто диктатура над крестьянством должна продолжаться еще долгое время ввиду того, что крестьяне хотят свободной торговли».

Подводя итоги своим впечатлениям о Ленине, Рассел писал: «Я думаю, что если бы я его встретил, не зная, кто он, я бы никогда не догадался, что это великий человек: он слишком самоуверен и узко ортодоксален. Источник его силы, по-моему, его честность, смелость и непоколебимая вера — религиозная вера в марксистское евангелие… К свободе он питает так же мало любви, как христиане, пострадавшие при Диоклетиане… Может быть, любовь к свободе несовместима с искренней верой в существование панацеи от всех людских бед. Если это так, я могу лишь радоваться скептическому нраву Западного мира. Я поехал в Россию коммунистом, но контакт с теми, у кого нет никаких сомнений, усилил в тысячу раз мои собственные сомнения, не столько в самом коммунизме, сколько в разумности такой твердой веры, ради которой люди готовы причинять величайшие несчастья… Цена, которую человечество должно заплатить, если оно хочет достигнуть коммунизма по большевистскому способу, слишком ужасна… и даже если эта цена будет заплачена, я не верю, что результат будет таким, какого большевики, по собственному признанию, хотят».

Эмма Гольдман и Александр (Саша) Беркман тоже приехали поклониться Советской России и вместо этого прокляли ее. Депортированные в декабре 1919 года из США, эти известные анархисты в январе 1920 года прибыли в Петроград. На митингах в Америке они восхваляли советское правительство. Новоприбывшие были в экстазе: «Советская Россия! Священная земля, волшебный народ! Вы стали символом надежд человечества, вам одним суждено спасти его. Я пришла служить вам», — так описывает Эмма Гольдман чувства, охватившие ее, когда она ступила на советскую землю⁶. Вскоре два анархиста заметили, что «на заседании Петросовета подавлялась свобода слова», что «в столовой Смольного члены партии получали лучшее питание», что «таких несправедливостей вообще много: при так называемом коммунизме существует 34 разряда пайков». Тем не менее они попытались защитить свою веру от ударов действительности: «Мы с Сашей продолжали твердо верить, что большевики — наши братья в общей борьбе». Надежда на светлое будущее человечества заставила их не видеть бесчеловечности. Надежда рассеивала грозовые тучи, оставляя только серебристые облака. Они знали, что «за политических эмигрантов берут заложников, не исключая даже престарелых родителей и детей в нежном возрасте». Они знали о том, что «каждую ночь ЧК устраивает уличные облавы и домашние обыски». Но, как пишет Эмма Гольдман, ее «внутреннее око не хотело замечать правды, столь очевидной внешнему взору». Таких, как она, было много.

Анжелика Балабанова устроила двум анархистам встречу с Лениным. Целый час они ждали в приемной. Наконец дверь кабинета распахнулась. Они вошли. «Два раскосых глаза уставились на нас с пронзительной проницательностью». Описывая обстановку кабинета, Гольдман замечает: «Она подходила человеку, известному суровостью своего быта и простотой». Заметила Гольдман и «эмоциональную сдержанность» Ленина, и «быстроту его восприятии». «Не менее удивительно было веселье, охватывавшее Ленина, когда он замечал что-нибудь смешное в себе самом или в своих посетителях. Особенно, когда ему удавалось поставить посетителя в неудобное положение, великий Ленин так трясся от хохота, что невольно приходилось смеяться с ним вместе». Ленин начал с метких и хорошо заостренных вопросов: каковы шансы на революцию в США в ближайшее время? почему они не остались в Америке, чтобы помогать революции, хотя бы сидя в тюрьме? Как они собираются помогать революции здесь, в России? «Саша первый успел перевести дух. Он начал отвечать по-английски, но Ленин сейчас же остановил его с веселым смехом: «Вы думаете, что я понимаю английский язык? Ни слова. И других языков не знаю. Я к ним не способен, хоть и жил много лет за границей. Смешно, правда?» — и он снова залился смехом».

С Уэллсом и с Расселом он бегло разговаривал по-английски. Его смех, наверное, означал, что он знает, что его посетители знают, что он лжет.

Беркман обратился к Ленину по-русски. Почему анархистов держат в советских тюрьмах? «Анархистов? — перебил Ленин. — Чепуха! Кто вам рассказал такие небылицы?.. У нас в тюрьмах сидят бандиты и махновцы, а идейных анархистов нет».

Эмма Гольдман напомнила, что «капиталистическая Америка тоже разделяет анархистов на две категории — философскую и преступную». Разве Ленин не верит в свободу слова?

«Свобода слова — это буржуазный предрассудок, — ответил Ленин, — успокаивающий компресс от социальных язв. В республике рабочих экономическое благосостояние говорит громче, чем слова». Перед диктатурой пролетариата «стоят очень серьезные трудности, самая серьезная — это сопротивление крестьянства. Крестьянам нужны гвозди, соль, текстиль, тракторы, электрификация. Когда мы им это дадим, они будут с нами… При теперешнем состоянии России вся болтовня о свободе только пища для реакции, пытающейся подавить Россию. В этом виновны только бандиты, и их надо держать под замком». Эти слова дали им представление о том, какое будущее ожидает Советскую Россию. Грубо игнорируя хорошо известную любовь анархистов к свободе и ненависть к организации, Ленин предложил Гольдман и Беркману сотрудничать с Коминтерном, работая за рубежом на пользу Советов. Они не могли согласиться на это. Горечь их постепенно накоплялась в течение последовавшего за этим разговором года, но она перелилась через край только после того, как Кремль сосредоточенной военной силой подавил крестьянско-анархистское восстание советских матросов в Кронштадте в 1921 году. Позже слово «Кронштадт» стало синонимом той последней капли, которая переполняет чашу терпения коммуниста или попутчика и заставляет его оставить движение того последнего толчка, который сбрасывает седоков с паровоза мировой революции.

Анжелика Балабанова, приведшая Гольдман и Беркмана к Ленину, испытала свой «Кронштадт» еще до них. Она хорошо знала Ленина, приходила к нему домой, он с ней советовался. Она знала европейское социалистическое движение, особенно итальянское. Однажды, в 1920 году, Ленин пригласил ее к себе в Кремль и спросил, каково ее мнение о ситуации в Италии. Она сказала, что в Италии большой революционный энтузиазм. «Но, товарищ Балабанова, — перебил ее Ленин, — разве вы не знаете, что революционные события в Италии в настоящий момент были бы катастрофой, трагедией? У Италии нет ни зерна, ни угля, ни, вообще, сырьевых материалов… Не сравнивайте русский народ с другими народами. Ни один другой народ не смог бы вынести такие страдания… Нам не нужна вторая Венгрия». Преждевременная революция в маленькой стране не была нужна Ленину.

Но этот разговор показал Балабановой «лицемерие большевистской политики и лично Ленина», потому что, в то время как сам Ленин говорил ей об опасностях, связанных с революцией в Италии, Джьячинто Серрати, вождь итальянских революционных социалистов, утверждавший то же самое, попал в немилость в Москве и был объявлен предателем. Кремль заменил его Бомбаччи, которого Ленин назвал и разговоре с Балабановой «безграмотным идиотом», а другой видный большевик — «длиннобородым дураком». Позже, пишет Балабанова, большевики бросили его. Тогда он примкнул к фашистам и позже был повешен на одной виселице с Муссолини⁷.

Балабанова увидела, что ее окружает цинизм, неискренность, обман, всеобщая нищета, вызванная советским государством. «Я сама видела и испытала на себе, — пишет она, — как ходят в деревне из избы в избу, пытаясь обменять иголку на яйцо». Такое положение было не только результатом мировой и гражданской войн, но и следствием любви Ленина к классовой борьбе.

Поэтому Балабанова заявила в ЦК, что хочет оставить пределы России. Начались проволочки. Она без конца умоляла Ленина ускорить ее отъезд. Наконец, он сказал с раздражением: «Что ж, ладно, если вы предпочитаете Италию России, мы немедленно выполним вашу просьбу».

Однако вместо этого ЦК приказал ей поехать в санаторий на юге России. Когда она отказалась, сказав, что здорова, ей предложили важный пост на юге. В конце концов ей позволили уехать. Несмотря на десятилетия своей антикоммунистической деятельности на Западе, она сохранила уважение к Ленину. «И Лениным, и Троцким, — писала она, — руководило одно желание: служить делу народа. Этой цели они посвятили всю свою жизнь. Но поступали они по-разному». Ленин был совершенно безличен. Он «убеждал, требовал повиновения», но все это совершенно безличным образом. Он каждого заставлял чувствовать ровней себе. «Это не требовало от него напряжения, такова была его подлинная натура. Своим противникам он был нетерпимым, упрямым, жестоким и несправедливым врагом, но он всегда относился к ним, как к врагам большевизма, а не как к своим личным противникам. Часто говорят, что Ленин был скромен. По-моему, это не так. Скромность предполагает наличие какого-то суждения, сравнение между самим собой и другими. Для Ленина это не играло роли. Характерно для него то, что он хотел учиться у других, особенно после того, как пришел к власти… Троцкий мыслил и поступал совсем иначе. Он служил революционному идеалу с той же самоотверженностью, что и Ленин, но каждый его поступок, каждая мысль несли на себе печать его личности: «Это сказал Троцкий, это написал Троцкий». Его темперамент и «едкая ирония» приобретали ему многочисленных врагов. «Даже когда он хотел быть дружелюбным, он всегда был закован в ледяной панцирь». Ленин был безразличен к аплодисментам и к крикам неодобрения. Он был «сельский учитель»: после урока, после выступления, он удалялся быстрыми шагами. «Он был врагом всего, что делается напоказ». Троцкий, наоборот, любил аплодисменты и громкое одобрение толпы.

Ленин был только функцией. Троцкий был функцией и формой.

В своей маленькой книжке воспоминаний о Ленине, вышедшей в 50-х годах, Балабанова писала: «Ленин умел не смешивать своего мнения о человеке лично с мнением о полезности его как орудия на службе большевизма. Троцкого Ленин не любил». Ему не нравилось тщеславие Троцкого. Но он тесно и гармонично сотрудничал с Троцким после революции, несмотря на их разногласия.

Троцкий был аккуратен, по-пуритански щепетилен, точен, старателен. «Подумайте только, — сказал он как-то Балабановой, — мой отец хочет ко мне приехать, но у него нет башмаков, а я не могу их достать для него. Как я могу просить башмаков для моего отца, когда у стольких людей их нет?» Ленин бы в таком случае сделал исключение для своих родителей.

Троцкий одевался просто, обычно в форменный френч Красной Армии, без всяких украшений, но был всегда элегантно подтянут и чистоплотен. Одежду Ленина, как писал в газете «Нью-Йорк Уорлд» от 21 февраля 1920 г. Линкольн Айр, «трудно описать: грязноватый мягкий белый воротничок (даже грязные белые воротнички стали редкостью в России), черный галстук, коричневый костюм, брюки заправлены в валенки — самый теплый вид обуви».

Ленин принял Айра в Кремле и даже согласился привести его и фотографа Виктора Кубса к себе на квартиру, куда буржуазные иностранцы попадали редко. Там он предоставил себя интервьюеру и кинооператору, отвечая на вопросы первого и выполняя требования последнего. Айра Ленин встретил такими словами: «А вы представляете «Нью-Йорк Уорлд», это ваш правительственный орган, не правда ли?»

«По-видимому, — писал Айр в своей газете 21 февраля, — Ленин был в наилучшем расположении духа. Бросался в глаза его мрачноватый юмор. Он часто смеялся, обычно в ответ на иронические замечания, которые он так ценит. Чувствовалось та быстрота умственных реакций, то электрическое проворство ума, которые составляют, быть может, наиболее характерное его свойство».

Пока Ленин «с улыбчивой послушностью» выполнял указания фотографа, Айр изучал государственного деятеля: «Лысина, косые глаза, широкий нос, довольно толстые губы и нечесаная рыжеватая с проседью борода делают Ленина решительно некрасивым, чтобы не сказать — уродливым. Но это некрасивость бульдога — в ней нет ничего нездорового или отталкивающего. К тому же широкий и несколько выпуклый лоб мыслителя избавляет это лицо от тяжелого, почти животно-грубого выражения, которым бы оно иначе обладало. Ленин говорит по-английски медленно, но очень чисто… На все поднятые вопросы он отвечал без запинки, как человек, хорошо продумавший все свои идеи…»

Выслушивал указания Ленин и от английской скульпторши Клэйр Консуэло Шеридан, кузины Уинстона Черчилля, приехавшей в Москву с теплыми рекомендациями Льва Каменева и попавшей в Кремль к Ленину с помощью Михаила Бородина. Это была привлекательная аристократка, красота которой нашла себе тонких ценителей среди высокопоставленных коммунистов. Ленин остался невосприимчивым к ее женским чарам, но, как писала она, «у него были радушные манеры и добрая улыбка, которые сейчас же заставляли чувствовать себя непринужденно в его присутствии». Во время первого, часового сеанса 7 октября 1920 года «он не курил и не выпил даже чашки чаю». Он работал, сидя за столом. Когда он разговаривал по телефону, «его лицо утрачивало скучное выражение покоя и становилось оживленным и интересным. Он жестикулировал, обращаясь к телефону, как будто тот мог понять». Во время второго и последнего сеанса на следующий день она заставила его оставить бумаги и позировать, сидя на принесенном ею вращающемся стенде. Разговаривали они мало. В ответ на ее вопрос, почему все его секретари — женщины, он коротко сказал, что мужчины на фронте. Она спросила, читал ли он Герберта Уэллса. Оказалось, что он начал «Джоан и Питер», но не дочитал до конца. «Ему понравилось описание жизни английской буржуазной интеллигенции в начале романа». Правда ли, что двоюродный братец Уинстон — самый ненавистный в России англичанин? Ленин «пожал плечами и сказал что-то насчет того, что Черчилль — человек, за которым стоит вся мощь капиталистов». К Ленину пришел на прием товарищ. «Ленин смеялся и хмурился, глядя то задумчиво, то печально, то юмористически. Брови его были в движении: он то подымал их, то опять злобно насупливал».

Сидя на вращающемся стенде, Ленин сказал Шеридан, что «никогда еще так высоко не сидел». Став перед ним на колени, чтобы посмотреть на него в другом ракурсе, она спросила, смеясь, привычно ли ему такое отношение женщин. Вошедшая секретарша помешала Ленину ответить. «Они быстро заговорили по-русски и над чем-то смеялись».

«Он глядел на меня с презрением, как на буржуазку», — писала она позже. Может быть, ей показалось так потому, что он не реагировал на тяжелую артиллерию ее кокетства, которая неотразимо действовала на людей поменьше.

«Дайте мне письмо, чтобы я отвезла Уинстону», — предложила она.

Ленин ответил, что «уже обращался с посланием к Черчиллю через делегацию британских лейбористов и что Черчилль ответил не прямо, а с помощью едкой газетной статьи, в которой назвал своего корреспондента ужасным чудовищем…»

Вернувшись в Англию, Шеридан написала книгу о своих советских впечатлениях, читая по головам вождей (Ленина, Троцкого, Дзержинского, Зиновьева), как хиромант читает по ладоням⁸. Ленину книга не понравилась⁹.

В Петрограде, в первые месяцы после революции, Ленин с женой иногда гуляли по набережной Невы без всякой охраны: Ленина тогда еще мало знали в лицо, вспоминает Крупская¹⁰. Эта пожилая пара могла остаться незамеченной и на улицах Москвы в 1920 году. Но к тому времени Ленин стал личностью мирового значения, мировой загадкой, пугалом для одних и надеждой для других. В Советской России его любили и ненавидели, обожали и презирали. Равнодушных к нему не было, потому что власть принадлежала ему, потому что он был олицетворением политической и социальной программы, которую осуществляли его партия и правительство и которая затрагивала всех обитателей России и многих иностранцев. Он знал, чего хотел. Он был весь из одного куска — большой, грубый, неотесанный осколок гранита, производивший более сильное впечатление, чем любая отделанная скульптура. Он избрал своей жизнью политику и отдал ей всю жизнь. Он не знал внутренних конфликтов или сожалений, но радость была ему знакома. То, что история неожиданно предоставила ему возможность исполнить задачу, которую он поставил себе с юношеских лет, должно быть, доставляло ему бесконечное удовлетворение. Он посмеивался над иностранцами и испытывал удовольствие, когда приводил в смущение неверовавших. Вера в себя и в свою идею вознесла его на вершину. В несчастной стране он был счастлив. На вершинах бывает холодно. Там он жил один, в то время как внизу все было погружено в смятение, трудности, беды, смерть и отчаяние. Поэтому он долго откладывал проведение тех новых мер, которые были ему навязаны в 1921 году. Он отказывался спуститься с горы. В этом могла быть его сила, но могла быть и слабость.

Примечания:

¹ Воспоминания. Т. 3. С. 39.

² Ленин В. И. Сочинения. Т. 25. Примеч. на с. 634–635.

³ Ленин В. И. Сочинения. Т. 25 С. 375–376

⁴ Первое издание цитируемой книги Уэллса вышло в Лондоне в 1921 году. Русский перевод ее, озаглавленный «Россия во мгле», был выпущен в Москве в 1959 году, без всяких сокращений. Сохранены все уничижительные и оскорбительные замечания и описания, как например:

«Лучше будет, если я стану писать о Марксе без всякого лицемерного почтения. Я всегда считал его скучным до последней степени».

О Петроградском совете: «По существу это был многолюдный митинг, который мог, самое большее, одобрить или не одобрить предложения правительства, но сам не способен ни на какую настоящую законодательную деятельность».

«Россия превратится в страну крестьян; города опустеют и обратятся в развалины, железные дороги зарастут травой. С исчезновением железных дорог исчезнут последние остатки центральной власти. Крестьяне совершенно невежественные и в массе своей тупы, они способны сопротивляться, когда вмешиваются в их дела, но не умеют предвидеть и организовывать. Они превратятся в человеческое болото, политически грязное, раздираемое противоречиями и мелкими гражданскими войнами, поражаемое голодом при каждом неурожае. Оно станет рассадником всяческих эпидемических заболеваний в Европе и все больше и больше будет сливаться с Азией».

В 1921 году, когда Ленин получил английское издание книги Уэллса, он внимательно прочел его, отметив многочисленные абзацы знаком NB и подчеркнув некоторые места один или два раза. Трижды подчеркнуты на полях и дважды в тексте слова Уэллса: «Должен признаться, что в России мое пассивное неприятие Маркса перешло в весьма активную враждебность» и т. п. Эти пометки Ленина воспроизведены в приложении к советскому изданию «России во мгле». Задачей русского перевода, как говорит в предисловии к нему Глеб Кржижановский, было показать, что Уэллс ошибался, предсказывая погибель России.

⁵ Russel Bertrand. Bolshevism: Practice and Theory. New York, 1920.192 p. London, 1920. P. 131.

⁶ Goldman Emma. Living My Life. New York, 1931. Vol. II. P. 504–993.

⁷ Балабанова А. Ленин. С. 97–98.

⁸ May fair to Moscow, Claire Sheridan's Diary. New York, 1921.

⁹ Воспоминания. Т. 2. С. 232.

¹⁰ Там же. Т. 3. С. 157.

 

 

 

32. НЕТЕРПЕЛИВЫЙ ГРОБОВЩИК

Насильственная революция была богом Ленина, он был ее пророком и святым. И все-таки многие коммунисты считали его правым, а он не раз выступал против левых.

На IX съезде РКП(б), заседавшем в Москве 29 марта — 5 апреля 1920 года, делегаты предложили отметить наступавшее через несколько дней пятидесятилетие Ленина. Ленин отнесся к этому неодобрительно и, когда начались хвалебные речи, встал и ушел, «а потом все время бомбардировал из своего кабинета президиум съезда записками и телефонными звонками, торопя скорее закончить речи»¹. Он не терпел никаких проявлений «культа личности».

Через четыре дня после своего пятидесятого дня рождения Ленин окончил брошюру «Детская болезнь «левизны» в коммунизме»². Он мог бы ее озаглавить «Как производить коммунистическую революцию в условиях демократии». Она вся усеяна блестками характерных тактических мыслей и ошибочных умозаключений Ленина. Эта брошюра отражает ленинскую оценку видов на революцию и проливает свет, между прочим, на польскую неудачу и на более современные этапы советской внешней политики.

Советское вторжение в Польшу было левым уклоном, революционной войной (не без примеси националистических соображений правого толка), которую в дни Брест-Литовска проповедовали Бухарин, Радек и др., а Ленин осуждал. Но левый Радек был противником вторжения в Польшу, задуманного Лениным. До польской войны Ленин был на правом фланге. После вторжения он иногда высказывался в духе правых, а иногда в духе левых, но поступал обыкновенно в духе первых, вызывая внутри страны левую оппозицию. Другие тоже меняли точку зрения: Бухарин сначала был крайним левым, а потом стал крайним правым. Когда идеи левых проваливаются, нередко торжествуют идеи правых, и наоборот. Политика кругла, как глобус: езжай на запад и попадешь на восток, поезжай на восток и попадешь на запад. Политическое направление избирается не в безвоздушном пространстве, оно зависит от обстоятельств, — такова была основная посылка «Детской болезни» Ленина. Это руководство к успеху путем приспособления к меняющимся обстоятельствам. Термины «левый» и «правый» весьма туманны и часто могут ввести в заблуждение.

Брошюра Ленина начиналась с утверждения, что «русский образец показывает всем странам кое-что, и весьма существенное, из их неизбежного и недалекого будущего». К этому утверждению автор возвращается еще не раз. Он верит в него, оно дает ему право наставлять на путь истинный иностранных коммунистов, когда они сбиваются с советского пути к захвату власти. Преследуя эту цель, Ленин ставил абсолютное подчинение выше этики.

Иностранным коммунистам образ мыслей Ленина мог стать понятным из того абзаца брошюры, в котором он советует им не выходить из профсоюзов, не отдавать их в подарок реакционным профсоюзным «вождям», а наоборот — всеми силами проникать в них, несмотря на все трудности: «Надо уметь противостоять всему этому, пойти на все и всякие жертвы, даже — в случае надобности пойти на всяческие уловки, хитрости, нелегальные приемы, умолчания, сокрытие правды, лишь бы проникнуть в профсоюзы, остаться в них, вести в них во что бы то ни стало коммунистическую работу». Как пример Ленин привел зубатовский эпизод русского профсоюзного движения.

Ленин не был ни имморалистом, ни моралистом, — он был аморален, его не интересовали вопросы добродетели, а только допросы целесообразности. Он ставил простую альтернативу: «Кто кого?» Выбор оружия был свободен, а запрещенных приемов не было.

Выступая 2 октября 1920 года на III Всероссийском съезде РКСМ (ныне «ленинского» Комсомола), Ленин дал определение морали и призвал к воспитанию в современной молодецки «коммунистической морали»³. «Но существует ли коммунистическая мораль? Существует ли коммунистическая нравственность? Конечно, да… В каком смысле отрицаем мы мораль, отрицаем нравственность? В том смысле, в каком проповедовала ее буржуазия, которая выводила эту нравственность из велений бога. Мы на этот счет, конечно, говорим, что в бога не верим, и очень хорошо знаем, что от имени бога говорило духовенство, говорили помещики, говорила буржуазия, чтобы проходить свои эксплуататорские интересы… Всякую такую нравственность, взятую из внечеловеческого, внеклассового понятия, мы отрицаем. Мы говорим, что это обман… Мы говорим, что наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата… Уничтожить классы мы еще не успели; все еще осталось разделение на рабочих и крестьян. Если крестьянин сидит на отдельном участке земли и присваивает себе лишний хлеб, т. е. хлеб, который не нужен ни ему, ни его скотине, а все остальные остаются без хлеба, то крестьянин превращается уже в эксплуататора. Чем больше оставляет он себе хлеба, тем ему выгоднее, а другие пусть голодают: «чем больше они голодают, тем дороже я продам этот хлеб…» Мы говорим: нравственность это то, что служит разрушению старого эксплуататорского общества и объединению всех трудящихся вокруг пролетариата, созидающего новое общество коммунистов… мы говорим: для коммуниста нравственность вся в этой сплоченной солидарной дисциплине и сознательной массовой борьбе против эксплуататоров. Мы в вечную нравственность не верим…» Таким образом, Ленин назвал только один вид безнравственности: эксплуатацию, а это в Советской России того времени означало частную торговлю.

Главной заповедью классовой борьбы против эксплуататоров Ленин в своей «Детской болезни «левизны» назвал разрушение капитализма изнутри. Чтобы доказать ее справедливость, он напомнил об истории русского большевизма и о качествах, которые объясняют успех этого движения: «Безусловная централизация и строжайшая дисциплина пролетариата являются одним из основных условий для победы над буржуазией». В России эти качества были. Кроме того, «благодаря вынужденной царизмом эмигрантщине, революционная Россия обладала… таким богатством интернациональных связей, такой превосходной осведомленностью насчет всемирных форм и теорий революционного движения, как ни одна страна в мире». Такой «единственно правильной революционной теорией» был марксизм. Опыт России показывает, что на пути революционного движения есть и победы и поражения. «Революционные партии должны доучиваться. Они учились наступать. Теперь приходится понять, что эту науку необходимо дополнить наукой, как правильнее отступать». Во время отступления «надо обязательно научиться легально работать в самых реакционных парламентах, в самых реакционных профессиональных, кооперативных, страховых и подобных организациях». Западные «левые» не были согласны на отступление такого рода. Они предпочитали бойкотировать парламенты и профсоюзы и резко критиковали умеренных коммунистов, шедших на компромиссы. Ленин выступил в защиту умеренных. Он посоветовал английским коммунистам войти в лейбористскую партию. Суфражистка и левая коммунистка Сильвия Панкхерст в частном разговоре сказала Ленину, что если коммунисты войдут в Рабочую партию, «то эти господа нас исключат». Ленин ответил: «Это было бы совсем не плохо»⁴. Начинать нужно осторожно, писал Ленин в своей брошюре. Он напомнил (об этом многие забыли), что лозунг «Вся власть Советам» был выдвинут перед октябрьской революцией только тогда, когда в «составе и настроении Советов» произошли соответствующие изменения, благоприятные для партии. Он повторил и давнее свое утверждение, что после свержения Николая «Россия превратилась в буржуазную демократическую республику, более свободную — в обстановке войны, — чем любая страна в мире… Буржуазная республика с учредилкой лучше такой же республики без учредилки, а рабоче-крестьянская, советская республика лучше всякой буржуазно-демократической, парламентарной республики. Без такой осторожной, обстоятельной, осмотрительной, длительной подготовки мы не могли бы ни одержать победы в октябре 1917 года, ни удержать этой победы».

Ленин перечисляет многочисленные компромиссы, на которые шла партия большевиков в период с 1903 по 1917 год, описывая, как она приспособлялась к другим партиям, сотрудничала с ними, заимствовала у них и т. д. Приведенные им примеры многочисленны, но не убедительны, ибо, как известно, Ленин всегда придерживался правила: «Никакого сближения с другими партиями». Он отказывался сотрудничать даже с теми фракциями его собственной партии, которые отвергали его программу и выказывали неповиновение. Ленин стал диктатором задолго до ноября 1917 года. Когда ему не удавалось переубедить своих оппонентов, он шел на раскол, создавая свою отдельную газету или отдельную партию. Он-то не подтачивал противника изнутри, а всегда таранил снаружи. Это не помешало ему назвать «левым ребячеством» взгляды тех германских, голландских и английских коммунистов, которые предпочитали черпать для себя уроки не из высказываний, сделанных им в 1920 году, а из его деятельности до 1917 года. Он обвинял западных левых в том, что они отрицают «партийность и партийную дисциплину», а сам грешил в этом отношении регулярно, за исключением тех случаев, когда навязывал эту дисциплину другим.

Левая постановка вопроса о «диктатуре вождей или диктатуре масс» свидетельствовала, по словам Ленина, «о самой невероятной и безысходной путанице мысли». Он утверждал, что обе диктатуры тождественны: диктатура осуществляется через массовые организации — советы и профсоюзы. «Немецкие «левые» жалуются на плохих «вождей» их партии и впадают в отчаяние, договариваясь до смешного «отрицания» «вождей». Они говорят, что диктатуру должны проводить «массы». Но «выработка хороших вождей» невозможна «без испытания вождей, между прочим, и на парламентской арене». «Критику… следует направлять не против парламентаризма или парламентской деятельности, а против тех вождей, которые не умеют — и еще более тех, кои не хотят — использовать парламентских выборов и парламентской трибуны по-революционному, по-коммунистически. Что значит использовать парламент по-коммунистически, Ленин объяснял 2 августа 1920 года на Втором конгрессе Коминтерна. Было бы хорошо, если бы можно было вооруженным восстанием разрушить парламент во всех странах, сказал он иностранным делегатам, но поскольку это еще невозможно, «мы вынуждены вести борьбу и в парламент для разрушения парламента». Так и произошло в России. «Мы прекрасно знаем, — напомнил Ленин, — что разгон нами учредилки 5.1.1918 был не затруднен, а облегчен тем, что внутри разгоняемой контрреволюционной учредилки была как последовательная, большевистская, так и непоследовательная, лево-эсерская, советская оппозиция». (На самом деле, вооруженные большевики, охранявшие «учредилку», разогнали ее, не обращая никакого внимания на партийную принадлежность депутатов.) Поэтому, заключил Ленин, неправильно бойкотировать буржуазный парламент.

Германских левых Ленин попрекнул еще тем, что они отказываются признать Версальский мирный договор. «Надо понять, — писал он, — что в корне ошибочна тактика, не допускающая обязательности для советской Германии (если бы вскоре возникла советская германская республика) признать на известное время Версальский мир и подчиниться ему… Связывать себе наперед руки, говорить открыто врагу, который сейчас вооружен лучше нас, будем ли мы воевать с ним и когда, есть глупость, а не революционность». Ленин предполагал, что союзники позволят компартии управлять Германией, если та пообещает сотрудничать с авторами Версальского договора. Он недооценивал империалистов.

Покончив с немцами, Ленин перешел к Англии, где, по его словам, «явно нарастают оба условия успешной пролетарской революции». Условия эти таковы: «во-первых, надо, чтобы большинство рабочих (или во всяком случае большинство сознательных, мыслящих, политически активных рабочих) вполне поняло необходимость переворота и готово было идти на смерть ради него»; «во-вторых, чтобы правящие классы переживали правительственный кризис…». Чтобы коммунизм победил в Англии, Ленин советовал «во-первых, помочь Хендерсону или Сноудену побить Ллойд-Джорджа и Черчилля (вернее даже: заставить первых побить вторых, ибо первые боятся своей победы!); во-вторых, помочь большинству рабочего класса убедиться на своем опыте в нашей правоте, т. е. в полной негодности Хендерсонов и Сноуденов, в их мелкобуржуазной и предательской натуре, в неизбежности их банкротства». Для этого британские коммунисты должны предложить лейбористам союз. Если лейбористы его примут, то Рабочую партию можно будет подточить изнутри; если они откажутся сотрудничать, что коммунисты разоблачат «Хендерсонов и Сноуденов».

Все это была чистейшая фантазия. Не различая между развитыми странами и отсталой Россией, забывая о том, что Советская власть была детищем мировой войны, к тому времени уже окончившейся, не придавая значения ресурсам капитализма и консервативных кругов, с одной стороны, и силам лейбористов, с другой, Ленин считал, что народам Запада суждено повторить революционный опыт России.

В последней главе брошюры Ленин делает краткие выводы из этих ошибочных заключений. «Менее чем через два года» после захвата власти в России обнаружилось «историческое призвание Советов быть могильщиком, наследником, преемником буржуазного парламентаризма, буржуазной демократии вообще», — во всем мире! «Мало того. История рабочего движения показывает теперь, что во всех странах предстоит ему (и оно уже начало) пережить борьбу нарождающегося, крепнущего, идущего к победе коммунизма прежде всего и главным образом со своим (для каждой страны) «меньшевизмом», т. е. оппортунизмом и социал-шовинизмом». Этой формуле суждено было раздробить и ослабить силы рабочих партий почти повсюду, а в Германии облегчить национал-социализму путь к власти. Большевики, по словам Ленина, должны были бороться не только с «меньшевиками», т. е. демократическими социалистами, но и с «левыми коммунистами». Так Ленин, стоя между столпов, как слепой Самсон, пытался упереться в них обеими руками и повалить их. Он недооценил не только силы мирового капитализма, но и мировое рабочее движение. Более того, он грубо ошибался, считая, что, хотя рабочий класс стран Запада будет развиваться по-своему, он достигнет победы над буржуазией гораздо быстрее, чем ее достиг русский большевизм. «Пролетарский авангард идейно завоеван. Это главное». Задачей этого авангарда было привлечь на свою сторону широкие массы рабочих.

Ленин любил статистику и цифры приводил точные, хоть и часто пользовался ими, — сознательно или бессознательно, — чтобы ввести слушателей в заблуждение. Но он делал слишком поспешные выводы и широкие обобщения из мелких, разрозненных и часто устарелых данных. Его тонкий ум, сжатый смирительной рубашкой априорных суждений, был изъеден внутренним догматизмом. Это приводило к частым ошибкам, особенно при анализе обстановки в зарубежных странах. Ленин клялся бородой пророка — Карла Маркса, породившего этот догматизм. Фатализм поработил ум Ленина, писавшего в заключении своей брошюры так: «Всякий согласится, что неразумно или даже преступно поведение той армии, которая не готовится овладеть всеми видами оружия, всеми средствами и приемами борьбы, которые есть или могут быть у неприятеля. Но к политике это еще более относится, чем к военному делу… Владея всеми средствами борьбы, мы побеждаем наверняка, раз мы представляем интересы действительно передового, действительно революционного класса». Ленин решал, кто кого представляет. Ленин решал, кто кого победит. Все это было предопределено марксистскими писаниями. Ленин видел себя облаченным в панцирь научного социализма и дробящим тяжелой палицей хрупкие стены капиталистической крепости. Все это было мессианским самообманом. Когда-то Ленин назвал конкретный анализ конкретной ситуации настоящей сутью, настоящей душой марксизма. В апреле 1920 года европейскую ситуацию он такому анализу не подверг.

Ошибочная оценка ситуации за рубежом в ленинской «Детской болезни» частично объясняется тем, что, не будучи националистом в обычном смысле слова, Ленин был «русоцентристом». Он провел многие годы в Швейцарии, но ничто в его письменных или устных высказываниях не выдает понимания сущности этой страны коммун. Он был знаком с швейцарской демократией и с британской демократией, но ненавидел парламентарную систему этих стран, краеугольный камень их свободы, считая ее обманом, который сметут и заменят собою Советы. Поскольку Россия была капиталистической и самодержавной, все остальные формы капиталистического государства, как бы демократичны они ни были, тоже приходились Ленину не по нутру. Он хотел заменить их «демократической» диктатурой по московскому образцу. Он призывал иностранных товарищей приспособиться к местным условиям, подражая русскому образцу. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Вам нечего терять, кроме своего национального своеобразия, приобретете же вы Россию в мировом масштабе. Неудивительно, что Запад не послушал этих призывов. Ленин пришел похоронить Запад, но никто не любит нетерпеливых могильщиков, когда речь идет о собственной могиле.

Чтобы приблизить час похорон буржуазии, Ленин предложил ломиться к своей жертве не только в парадную дверь — Европу, но и с черного хода, через колонии. Он высмеивал буржуазное равенство человеческой личности: достигнуть равенства можно было только уничтожив классовые различия и в развитых и в отсталых странах. Только «сближение пролетариев и трудящихся масс всех наций и стран для совместной революционной борьбы за свержение помещиков и буржуазии… гарантирует победу над капитализмом, без которой невозможно уничтожение национального гнета и неравноправия». Мелкобуржуазный национализм, «объявляющий интернационализмом признание равноправия наций и только, сохраняя… неприкосновенным национальный эгоизм», обречен на поражение в колониях. Между тем «пролетарский интернационализм требует, во-первых, подчинения интересов пролетарской борьбы в одной стране интересам этой борьбы во всемирном масштабе; во-вторых, требует способности и готовности со стороны нации, осуществляющей победу над буржуазией, идти на величайшие национальные жертвы ради свержения международного капитала».

Коммунистические партии отсталых стран, писал Ленин⁵, должны помогать освободительному движению этих стран бороться с «духовенством и прочими реакционными и средневековыми элементами», «с панисламизмом и подобными течениями, пытающимися соединить освободительное движение против европейского и американского империализма с укреплением позиции ханов, помещиков, мулл и т. п.» Однако, предупредил Ленин, коммунистическим партиям нельзя сливаться с освободительным движением, а надо «безусловно сохранять самостоятельность пролетарского движения даже в самой зачаточной его форме», так как их задачей является не только борьба за независимость колоний, но и «разоблачение… того обмана, который систематически проводят империалистические державы, под видом создания политически независимых государств создающие вполне зависимые от них в экономическом, финансовом, военном отношениях государства». «В современной международной обстановке кроме союза советских республик нет спасения зависимым и слабым нациям»⁶.

В апреле 1920 года вышла в свет брошюра о «детской болезни», направленная против левых. В июне 1920 — крайне левая программа советизма в отсталых колониях. Но на практике Ленин критически относился к попыткам установить советские республики даже в областях смежных с Советской Россией, например в Персии. Ленин не хотел лишних хлопот⁷. В 1920 году, преследуя отступающих белых, Красная Армия вторглась в Персию. Ленин считал, что необходимо вывести войска из Персии в соответствии с советско-персидским договором, заключенным в феврале 1921 года. Но к тому времени большевики уже свергли меньшевистское правительство Грузии военной силой. Большевистский вице-король в Тифлисе Серго Орджоникидзе и его московский ментор Сталин наперекор воле Ленина послали подкрепления красным частям в северно-иранской провинции Гилан. Советский посол в Тегеране Ф. Ротштейн обратился к Ленину с протестом. Он доказывал, что отсталая, нищая, лишенная рабочего класса Персия не созрела еще для пролетарской революции, а экспорт революции может привести к обострению отношений с шахом и к возобновлению британской оккупации Южного Ирана. «Мне кажется, что вы правы», — ответил Ротштейну Ленин⁸.

Ободренный поддержкой Ленина, Ротштейн посоветовал Риза-хану, фактическому правителю Персии, а потом и самому шаху послать в Гилан войска и принудить к повиновению дождей местных племен, в особенности же Кучик-хана, марионетку Сталина. Кучик потерпел поражение и бежал в горы, где и погиб от холода. Риза-хан привез в Тегеран голову Кучика на всеобщее обозрение. «Среди пленных, взятых Риза-ханом были русские крестьяне из тульской губернии, — рассказывал мне Чичерин, ядовито усмехаясь. — Это были солдаты сталинской Гиланской советской республики».

Сталин был в ярости. Он обвинял Ротштейна в провале попытки создать советскую республику в Северном Иране и поставил вопрос перед Политбюро. Чичерин рассказал мне, как проходило это заседание. С жалобой на Ротштейна выступил Сталин.

— Хорошо, — сказал Ленин, поблескивая глазами, и продиктовал стенографисту, — строгий выговор т. Ротштейну за убийство Кучик-хана.

— Нет, — возразил один из членов Политбюро, — ведь это Риза убил Кучик-хана.

— Ладно, — согласился Ленин. — Строгий выговор Риза-хану за убийство Кучик-хана.

— Риза-хану нельзя объявить выговор, — перебил Сталин. — Ведь он не советский подданный.

Тут Ленин захохотал, и вопрос был снят с повестки дня. Приняв правую, контрреволюционную точку зрения, Ленин высмеял Сталина, который, несмотря на то, что, исторически говоря, был правым, в иранской авантюре придерживался левореволюционного курса, не отличимого от национально-империалистического.

Таким образом, Ленин проповедовал умеренность в Европе, но готовил крайне левые мероприятия в Азии и Африке, а как государственный деятель, ответственный за судьбу своей страны, вел себя с осторожностью, характерной для правых. Ленин представлял собою замечательное сочетание непоколебимого догматизма и практической гибкости, помесь гранитной глыбы с удавом.

Примечания:

¹ Воспоминания. Т. 2. С. 36–37.

² Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 25. С. 171–249.

³ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 25. С. 384–397.

⁴ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 25. С. 368.

⁵ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 25. С. 289.

⁶ Там же. С. 285–290: «Первоначальный набросок тезисов по национальному и колониальному вопросам». Написано 5 июня 1920 г. Напечатано впервые 14 июня 1920 г. в журнале «Коммунистический Интернационал» № 11.

⁷ Ленинский сборник. Т. 36. С. 144.

⁸ Когда я работал над книгой о советской внешней политике, Ф. Ротштейн прочел мне отрывок из своего дневника, в который он занес текст своего письма и ответного письма Ленина. Он просил меня не печатать этой информации, пока он жив. (Л. Ф.)

 

 

 

33. «НОВАЯ» ДИПЛОМАТИЯ

В течение трех лет советское государство балансировало на краю пропасти. Но оно осталось невредимым. Приходилось трезво подводить итоги. Глядя в глаза суровой действительности, Ленин не боялся сказать правду, как бы тяжела она ни была. Он смотрел на вещи по-новому. «Три года тому назад, — вспоминал он 6 ноября 1920 года, — когда мы сидели в Смольном… если бы… нам сказали, что через три года будет то, что есть сейчас, будет вот эта наша победа, — никто, даже самый заядлый оптимист, этому не поверил бы. Мы тогда знали, что наша победа будет победой только тогда, когда наше дело победит весь мир, потому что мы и начали наше дело исключительно в расчете на мировую революцию»¹.

В другой речи, 20 ноября 1920 года, Ленин так сформулировал новое коммунистическое мировоззрение: «Оказалось, что ни победы, ни поражения ни та ни другая сторона, ни Советская Российская республика, ни весь остальной капиталистический мир для себя не получили и в то же время оказалось, что если наши предсказания не исполнились просто, быстро и прямо, то они исполнились постольку, поскольку дали нам главное, ибо гласное было то, чтобы сохранить возможность существования пролетарской власти и Советской республики, даже в случае затяжки социалистической революции во всем мире»².

Необходимость вынудила Ленина временно отказаться от революции вне России и окопаться на родине: как практик, он останавливался перед неподатливым препятствием. Но оставалась надежда, оставался Коминтерн: «Мы все время знали и не забудем, — сказал Ленин 6 ноября, — что наше дело есть международное дело, и пока во всех государствах, — и в том числе в самых богатых и цивилизованных, — не совершится переворота, до тех пор наша победа есть только половина победы, или, может быть, меньше».

Как советское государство смогло уцелеть? «Три такие могущественные державы, как Англия, Франция и Америка, не могли соединиться против нас и оказались разбитыми в той войне, которую они начали против нас соединенными силами», — говорил Ленин, сильно преувеличивая. Эти державы использовали лишь мельчайшую долю своей мощи против Советской России. И если они не смогли соединиться, то как же они воевали «соединенными силами»? Тут Ленин просто хотел подчеркнуть, что великие державы потерпели поражение потому, что «они наполовину трупы… потому что… класс буржуазии сгнил». Поэтому Россия в безопасности, и мировая революция остается возможностью. С тех пор установилась прочная кремлевская мода: всегда преувеличивать трудности, испытываемые другими странами, чтобы утешить соотечественников, и развлекать их призрачным цирком «мировой революции», когда не хватает хлеба и других предметов потребления. Ленин, однако, прибавил реалистический штрих к картине: было бы сумасшествием, сказал он, если бы большевики обещали или мечтали силами одной России переделать весь мир. Сначала надо было переделать Россию. «Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны, — провозгласил Ленин в своей речи 20 ноября, — ибо без электрификации поднять промышленность невозможно». Он представил подробный план электрификации, но указал, что это только одна из грандиозных задач, стоящих перед правительством. «Экономических основ для действительного социалистического общества еще нет». Кроме того, наблюдается «возрождение бюрократизма».

У массы рабочих и крестьян нет еще грамотности и культуры для того, чтобы поднять промышленность и уничтожить бюрократию, въевшуюся в партийную и государственную иерархию, признавал Ленин. Военные задачи отвлекали «все лучшее из пролетариата», поэтому в советский аппарат попали «буржуазные элементы» — трусы и бюрократы. По сравнению с десятками миллионов мелких буржуа в городе и деревне «нас мало», жаловался Ленин. Энтузиазм стал падать, появилось желание раздобыть теплое местечко в какой-нибудь канцелярии. Те, кто был достаточно образован для административной работы, не отличались симпатиями к большевизму, а квалифицированных коммунистов и сочувствующих было мало. За прошедшие три года лозунг Ленина о том, что каждая кухарка может управлять государством, успел отмереть.

Бюрократизм был детской болезнью правительства, которое хотело управлять всем — экономикой, политикой, просвещением. По мере того, как росла централизация управления, эта болезнь стала постоянным состоянием государства. Ленин это заметил, уже стоя одной ногой в гробу.

Покамест ему приходилось создавать наново внешнюю и внутреннюю политику, которые являются близнецами во всех странах, в том числе и в коммунистических. Свою речь на собрании секретарей ячеек московской организации РКП(б) 26 ноября 1920 года³ Ленин начал такими словами: «Товарищи, я с большим удовольствием, хотя, признаться, и с удивлением, увидел, что вопрос о концессиях вызывает огромный интерес. Отовсюду раздаются крики, и, главным образом, они идут с низов. Спрашивают, как же это так: своих эксплуататоров прогнали, а чутких зовем?»

Ленин в данном случае подразумевал не только вопрос об иностранных концессиях, но и вопрос о возможной легализации внутреннего капитализма. Гражданская война окончилась поражением барона Врангеля. Теперь советские граждане стали недоумевать, а коммунисты — беспокоиться, какая судьба ждет военный коммунизм. Некоторые считали такой коммунизм воинствующим и хотели сохранить его. Им нравились многие его черты: борьба с буржуазно-капиталистическим большинством путем реквизиций и продразверсток в деревне, направленных против кулаков и середняков, создание совхозов — «сельскохозяйственных заводов», насильственная коллективизация кое-где и первые опыты сельских коммун, запрет частной торговли, государственная монополия на внешнюю торговлю, правительственное управление всем индустриальным производством, горным делом, лесозаготовками, транспортом и т. д., добровольно установленный лимит на заработную плату коммунистов, государственный надзор над искусством, литературой, театром, кино. Все это означало безраздельную власть государства, уничтожающего капитализм, и казалось социализмом. Но Ленин особым декретом от 25 ноября 1920 года предложил иностранным фирмам большие концессии. Что это предвещало?

Выступив в защиту декрета, Ленин обрисовал новые принципы советской внешней политики: политики баланса сил. «Пока мы не завоевали всего мира, пока мы остаемся, с точки зрения экономической и военной, слабее, чем остальной капиталистический мир, до тех пор надо держаться правила: надо уметь использовать противоречия и противоположности между империалистами. Основной опыт мы имели в этом отношении, когда заключали Брестский договор», — напомнил Ленин. Но теперь «с каждым годом западные державы от войны отдыхают». Несмотря на «ядра» Коминтерна во всех странах «быстрота, темп развития резолюции в капиталистических странах гораздо медленнее, чем у нас. Очевидно было, что, когда народы получат мир, неизбежно будет замедление революционного движения. Поэтому, не гадая насчет будущего, мы не можем в настоящее время ставить ставку на то, что темп этого переменится на быстрый. Наша задача решить, как нам быть в настоящее время. Люди живут в государстве, а каждое государство живет в системе государств, которые относительно друг друга находятся в системе известного политического равновесия».

Таким образом, Ленин провозгласил, что государство, будь оно капиталистическое или коммунистическое, остается государством и должно жить по государственным правилам. Если оно не хочет нарушить равновесие сил войной или вывозом революции, то оно должно подчиниться принципу такого равновесия. Предположение, что социалистическая страна не может быть империалистической, кажется весьма вероятным, и социалистическое государство, наверное, доказало бы его справедливость социалистической же внешней политикой. Но когда страна, как бы она себя ни называла, усваивает политику описанного Лениным «равновесия сил», столь характерную для девятнадцатого века, не приходится удивляться, если она унаследует и все грехи капиталистической страны девятнадцатого века.

Далее Ленин отметил, что «капиталистами на всей земле закуплено громадное большинство сильнейших источников сырого материала, или, если не закуплено, то политически захвачено». «Надо уметь с этим считаться, надо уметь это использовать. Вести войну против современной Антанты мы не можем… Политически мы должны использовать разногласия между противниками, объясняемые глубочайшими экономическими причинами. Если мы попытаемся использовать разногласия мелкие, случайные, мы попадем в положение мелкого политикана и дешевенького дипломата». Советы хотели играть на большие ставки используя «коренные противоположности в современном капиталистическом мире». «Первая, ближайшая к нам, это — отношения Японии и Америки. Война готовится между ними… Что война готовится, что она неизбежна, это несомненно». «Но при таком положении можем ли мы остаться равнодушными и только сказать, как коммунисты: «Мы будем пропагандировать коммунизм внутри этих стран». Это правильно, но это не все. Практическая задача коммунистической политики есть задача использования этой вражды, стравливая их друг с другом». Ленин рассуждал так: В Японии 50 миллионов населения, в США 110 миллионов, и они гораздо богаче, чем Япония. «Япония захватила Китай, где 400 миллионов населения и запасы угля, богатейшие в мире… Смешно думать, что капитализм более крепкий не отнимет у капитализма более слабого всего награбленного последним… Тут получается новая обстановка. Если возьмете две империалистические страны: Японию и Америку — они хотят воевать, они будут воевать за первенство в мире, за право грабить», потому что у Америки «нет никаких колоний». Кроме того, «Америка неизбежно стоит в противоречии с колониями, а если она попробует глубже тронуть, она вдесятеро поможет нам. В колониях возмущение кипит и, когда тронешь их, то хочешь ты или не хочешь, богат ты или не богат, — а чем богаче, тем лучше, но ты поможешь нам, и господа Вандерлиппы полетят». Ленин был уверен, что конфликт между Японией и Америкой из-за колоний неизбежен. В этой войне «мы, коммунисты, должны использовать одну страну против другой. Не совершаем ли мы преступления против коммунизма? Нет, потому что мы делаем это, как социалистическое государство, ведущее коммунистическую пропаганду и вынужденное использовать каждый час, дарованный ему обстоятельствами, чтобы окрепнуть с максимальной быстротой. Мы начали крепнуть, но крепнем очень медленно. Америка и другие капиталистические страны растут в своей экономической и военной мощи дьявольски быстро. Как бы мы ни собирали свои силы, мы будем расти несравненно медленнее. Мы должны использовать создавшееся положение: в этом вся суть концессий Камчатки». Камчатские концессии приблизили бы час войны между Японией и Америкой.

«К нам приезжал Вандерлипп, — сказал Ленин, — дальний родственник известного миллиардера, если ему верить, но так как наша контрразведка в ВЧК, поставленная превосходно, еще не захватила Северных Штатов Америки⁴, мы пока еще не установили сами родства этих Вандерлиппов. Некоторые говорят, что никакого родства даже и нет. Я не берусь об этом судить: мои знания ограничиваются только тем, что я читал книжку Вандерлиппа». В примечании сказано, что книга называлась «Что случилось с Европой».

Ленин перепутал двух Вандерлипов. Упомянутая книга, вышедшая в Нью-Йорке в 1919 году, принадлежала перу Франка А. Вандерлипа, президента нью-йоркского «Национального городского банка» в 1909–1919 гг., в 1935 году напечатавшего еще одну книгу, «От мальчика с фермы до финансиста», и «не занимавшимся никакими совместными предприятиями, связанными с горным делом, со своим дальним родственником, которого он едва знал»⁵. Этот дальний родственник, Вашингтон Бэйкер Вандерлип Младший, посетивший Ленина в связи с камчатскими концессиями, тоже написал книгу. Она называется «В поисках сибирского Клондайка». Он исследовал Нигерию, Филиппины и Центральную Аляску. «Когда богатые запасы золотоносного песка были найдены на реке Юкон, а затем в окрестностях мыса Номе», говорится в генеалогии Вандерлипов, «он был нанят русской фирмой для проведения геологической разведки на территории к северу от Охотского моря и по берегам Берингова моря. Его путешествия в этих районах летом 1898–1899 гг. очень интересно описаны» в книге о «сибирском Клондайке». Через 21 год после того, как он искал золото на берегах Берингова моря, Вандерлип — с той же целью — пришел на разведку к Ленину.

«Так вот этот Вандерлипп, — продолжал Ленин, — привез с собой письмо Совету Народных Комиссаров. Это письмо очень интересно, ибо он с чрезвычайной откровенностью, цинизмом и грубостью американского кулака говорит: «Мы очень сильны в 1920 году; наш флот будет в 1923 году еще сильнее, однако, нашей силе мешает Япония, и нам с ней придется воевать, а воевать нельзя без керосина и без нефти. Если вы нам продадите Камчатку, то я вам ручаюсь, что энтузиазм американского народа будет так велик, что мы вас признаем. Выборы нового президента в марте дадут нашей (т. е. республиканской) партии победу. Если же вы не дадите Камчатки в аренду, то я заявляю, что тогда такого энтузиазма не будет». Это почти дословное содержание его письма».

Кто был автором этого письма? Ленин умалчивает. Шла ли речь о «продаже Камчатки» или об «аренде»? Перефразируя письмо, Ленин упоминает и ту, и другую возможность. В его передаче письмо звучит довольно глупо. Но, говорит Ленин, «когда было такое письмо получено, мы себе сказали: тут надо уцепиться обеими руками… Если мы Камчатку, которая юридически принадлежит нам, а фактически захвачена Японией, отдадим Америке, ясно, что мы выиграем. Вот основа моего политического рассуждения, и, опираясь на него, мы сразу решили немедленно договор с Америкой заключить. Конечно, при этом надо торговаться, так как никакой купец не будет нас уважать, если мы не будем торговаться. Но когда дело дошло до подписи, то мы заявили: все знают кто мы такие, а кто вы такой?»

Казалось бы, с такого вопроса надо было начинать, прежде чем «уцепиться за предложение обеими руками». «Оказалось, — прибавил Ленин, — что Вандерлипп не может дать гарантии, тогда мы сказали, что мы уступчивы. Ведь это только проект, а вы сами сказали, что он вступит в силу, когда ваша партия возьмет верх, а верх она еще не взяла, и поэтому мы подождем».

Вся затея была любительская.

«Кто такой Вандерлипп? — снова и снова спрашивает Ленин. — Мы не установили кто… он пожелал иметь свидание со мною… Вандерлипп приходит, мы беседуем обо всех этих делах, причем, когда он стал рассказывать, что он был в Сибири, что он знает Сибирь, что он родом из рабочих, как большинство американских миллиардеров и пр., что они ценят только практическое, что они, когда посмотрят, только тогда ценят, — я ему и отвечал: «Вот вы, люди практические, посмотрите, что такое советская система, и введете ее у себя». Он посмотрел на меня, удивляясь этому обороту разговора, и говорит мне по-русски (весь разговор шел по-английски): «Может быть». Я спрашиваю с удивлением, откуда это знание русского языка. «Как же, я большую долю сибирских областей объехал верхом на лошади в течение 25 лет». Когда мы стали прощаться, он говорит: «Я должен буду в Америке сказать, что у мистера Ленина (мистер по-русски — господин), что у господина Ленина рогов нет…» Мы простились весьма любезно. Я выразил надежду, что на почве дружественных отношений между двумя государствами будет не только заключена концессия, но взаимная экономическая помощь будет развиваться нормально. Все в этом тоне. А потом пошли телеграммы о рассказах приехавшего из-за границы Вандерлиппа. Вандерлипп сравнивал Ленина с Вашингтоном и Линкольном, — сообщает Ленин. — Вандерлипп просил у меня портрет с надписью. Я отклонил, потому что, когда даешь портрет, пишешь: «Товарищу такому-то», а написать «товарищу Вандерлиппу» нельзя. И тем не менее такого рода телеграммы пришли: отсюда ясно, что в империалистической политике вся эта история сыграла известную роль». Как и почему она сыграла роль, совсем не ясно.

На этом заканчивается рассказ о неосуществившейся концессии. Концессии не было. Дипломатического признания не было до 1933 года. Войны между Америкой и Японией не было до самого 1941 года, а когда она началась, то это была совсем не та война, которую предсказывал Ленин.

В той же речи Ленин указал еще одно «империалистическое противоречие», кроме противоречия между Америкой и Японией, «которое мы обязаны использовать»: это противоречие «между Америкой и всем остальным капиталистическим миром». Америку теперь повсюду ненавидят, сказал Ленин, «а в Америке растут голоса за вступление в соглашение с Россией». «Америка не может помириться с остальной Европой, — это факт, доказанный историей… Поэтому все вопросы о концессиях мы будем рассматривать под этим углом зрения». Итак, Ленин ожидал, что Америка заключит мир с Россией. Между тем в Лондоне шли переговоры о торговом соглашении с Англией (оно было подписано 16 марта 1921 года). В письме Чичерину от 19 ноября 1920 года Ленин сообщал, что, по имеющимся у него сведениям, «Америка примкнет тотчас (к торговому соглашению России с Англией)»⁶. «Железная» логика Ленина требовала, чтобы желающая торговать Америка, отвергнутая Европой и взволнованная поведением Японии, связала свои судьбы с Советской Россией.

«И третью рознь мы имеем между Антантой и Германией, — продолжал Ленин. — …Германия… Версальского договора не может вынести, и Германия должна искать союзника против всемирного империализма…» Это был намек на то, что таким союзником может стать Советская Россия.

«Вот три переплета, которые и путают безысходно всю игру империалистов. Вот в чем вся соль. И вот почему с политической точки зрения надо всей душой, — или не нужно души, — а всем расчетом надо быть за концессии». Мировое хозяйство можно было восстановить только с помощью русского сырья. «И вот Россия выступает теперь на весь мир, она заявляет: мы беремся восстанавливать международное хозяйство — вот наш план. Это экономически правильно… мы говорим хозяевам: «Вы никуда не годны, господа капиталисты; пока вы разоряетесь, мы по-своему строим, не пора ли поэтому, господа, с нами согласиться». На что все капиталисты всего мира должны отвечать, хотя и почесываясь: «А, пожалуй, пора, давайте подписывать торговый договор». Таков еще один пример ленинского русоцентризма и извращенного экономического детерминизма.

Из трех пророчеств Ленина сбылось, в лучшем случае, одно: в 1922 году Германия заключила с Советской Россией договор в Рапалло. Все, что он говорил об Америке и Японии, об Америке и Европе, о начинающемся экономическом сотрудничестве между США и Россией, было вилами по воде писано.

В заключительной части своей речи Ленин оставил действительность совсем далеко за собой. Он предложил «использовать все сырье, где бы оно ни было», «для восстановления экономических сил мира». Идея сама по себе отличная, но, исходя от Ленина, она погубила бы тех, кто на нее согласится, чего и хотелось ее автору. Ленин говорил: «Мы выступаем как представители 70 % населения земли», — подразумевая население всех «угнетенных», колониальных и полуколониальных стран (Китая, Персии и т. д.). На это Ленин мог претендовать, потому что вовсе не заботился о том, уполномочил ли кто-либо большевиков представлять все эти народы. «Нам важно, чтобы голода нигде не было, — утверждал Ленин. — Вы, капиталисты, устранить его не умеете, а мы умеем». Всего через несколько месяцев он просил от капиталистической Америки помощи для миллионов голодающих в Поволжье и на Украине.

Несмотря на все факты, Ленин продолжал верить, что иностранный пролетариат избавит Россию от необходимости решать стоявшие перед нею насущные проблемы, свергнув капитализм, в то время как пролетарская Россия будет решать насущные проблемы, стоящие перед капиталистическим миром. Конечно, могло случиться только одно из двух. В результате, не случилось ни то, ни другое.

Примечания:

¹ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 25. С. 473.

² Там же. С. 483–484.

³ Ленин В. И Сочинения. 2-е изд. Т. 25. С. 498–513.

⁴ Эта речь была впервые опубликована в 1924 г., после смерти Ленина.

⁵ Из письма, полученного мною в 1963 году от вдовы Франка Вандерлипа. От г-жи Вандерлип я получил также их семейную генеалогию.

⁶ Ленинский сборник Т 36 С 143

 

 

 

34. ИКРА, ЛОШАДИ И СМЕРТЬ ВОЗЛЮБЛЕННОЙ

Глядя на плоды рук своих, Ленин мог бы себе представить какого-то сверх-Лаокоона, изнемогающего в кольцах огромных змей бюрократизма, и беспомощно на него глядящих сыновей, дочерей и весь народ. Иногда в гиганте можно было узнать самого Ленина. По временам Ленин срывал бумажные звенья с пальца, с руки или с ноги гиганта и возвращал ему хотя бы ограниченную свободу действий. Ленин ненавидел бюрократизм и не вел себя, как бюрократ, но он создал бюрократическое государство и вынужден был тратить очень много энергии в попытках обойти бюрократию и быстро осуществить хоть что-либо путем личного вмешательства.

Прошения на высочайшее имя были в России традиционными. Царь или председатель Совнаркома одним росчерком пера могли разрешить вопрос, которым вообще-то следовало бы заниматься третьему помощнику их секретаря. Тем самым владыка демонстрировал свою доброту, доступность, незаменимость, а прошений прибывало все больше. При нормальном функционировании самодержавной власти самодержец, в глазах народа, не несет ответственности за грехи режима. Запоминаются только его благодеяния, а в преступлениях обвиняют подчиненных.

Заслуженная артистка московского Малого театра Н. Никулина 3 сентября 1920 года обратилась к Ленину с письмом: «Только безвыходное положение заставляет меня беспокоить Вас… Мне 74 года, из них 51 год по мере сил и умения я служила дорогой мне Москве… Зная, как тесно живется населению, я сама охотно пошла навстречу и отдала несколько комнат в своем домике. Остались только необходимые мне или неудобные для жилья холодные проходные. Теперь мне угрожают отнятием у меня и этих комнат. Умоляю Вас, помогите мне… Несколько слов, написанных по Вашему приказанию, будут достаточной гарантией для меня».

Ленин оставил на полях письма пометку: «Проверьте и созвонитесь: оставить ее в покое»¹.

Это был человечный поступок. Но было бы куда человечнее, если бы советское правительство провело законы или установило правила, предотвратившие бы миллионы подобных несправедливостей, которые стали постоянными при коммунистическом режиме.

5 марта 1920 года Горький написал из Петрограда письмо Ленину с просьбой оставить 1800 академических пайков для ученых бывшей столицы. «Еще прошу Вас: позвоните Феликсу Дзержинскому и скажите ему, чтоб он скорее выпустил химика Сапожникова». Сапожников, объяснил Горький, нашел дешевое и очень необходимое антисептическое средство. «И еще: Манухину необходимо дать возможность работать по изысканию сыворотки против сыпняка, а здесь — ничего не добьешься… Телеграфировал Семашко — не отвечает. Извините, что надоедаю Вам, но это дела крайне важные, — Вы сами понимаете!» Ленин ответил 19 марта. Пайки ученым оставили. «Сапожников освобожден 9 марта». Манухину предписывалось сделать подробный доклад наркомздраву Семашко².

Но что происходило с тысячами Сапожниковых, не пользовавшихся покровительством Горького? Сколько отчаянных просьб, обращенных к Ленину, осталось на столе секретарей, естественно стремившихся избавить его от лишних хлопот. Советская система не давала защиты от самовластия чиновников. Диктатура, осуществлявшаяся через растущий бюрократический аппарат, не могла, не ослабив своей хватки, позволить в таких случаях обращение в суд, в местные законодательные органы и т. п. Подавление свободы печати и свободы собраний отняло у пострадавших последнюю возможность жаловаться. Оставалось либо терпеть, либо идти к бюрократу собственной персоной и, после многочасового ожидания в очереди таких же страдальцев, попытаться разжалобить его сердце. Обычно бюрократ бывал слишком труслив, утомлен или равнодушен, чтобы предпринять что-либо. Только мельчайший процент просителей, в надежде, что их репутация прорвет окружающий Ленина и других вождей секретарский барьер, имел возможность обращаться к влиятельным людям. (Но даже Горький не сумел добиться ответа от Семашко!) Диктатура — это государство без закона и поэтому без порядка в смысле упорядоченности. Каприз диктатора служит законом. Государство — это сам диктатор, или диктатор и его ближайшие соратники. Поскольку закона нет, нет и узаконенной процедуры, и низшие служащие не могут чувствовать себя в безопасности и предпочитают не предпринимать самостоятельно ничего, или делать как можно меньше, потому что все, что они делают, несет с собою риск. Волокита входит в привычку, все решения и ответственность за них передаются снизу вверх, а нижестоящие погружаются в бездеятельную рутину. Когда мелкий служащий выходит поутру из дому, он оставляет дома все человеческие чувства. На службе он отказывается от инициативы, теряет волю и становится бездушным автоматическим орудием, иногда — орудием жестокости диктатора, но и в этом случае чувства вины он почти не испытывает, потому что он может сказать себе: «Я только передал дальше документ, попавший на мой стол». Диктаторы делают все сами — они вынуждены так поступать.

14 июня 1920 года, узнав от трех товарищей, что по распоряжению заведующего санаторием в Горках тов. Вевера срублена в парке санатория 14 июня 1920 года «совершенно здоровая ель», Ленин письменно постановил: подвергнуть Вевера аресту на 1 месяц, «причем если будет обнаружено, что т. Вевер взысканиям раньше не подвергался, то по истечении недели ареста освободить его условно с предупреждением, что в случае нового допущения неправильной рубки парка, аллей, леса или иной порчи советского имущества, он будет не только подвергнут, сверх нового наказания, аресту на 3 недели, но и удален с занимаемой должности… следующее подобное нарушение повлечет наказание всех рабочих и служащих, а не только заведующего»³

Вивера не выслушали. Ленин сам был и прокурором, и присяжными, и судьей. Назначил он сам себя. Приговор был вынесен в тот же день, когда было совершено преступление.

Из записок Ленина в секретариат ЦК РКП(б) «29 июня 1920. Заставьте Государственное издательство быстро издать (с сокращениями) книгу Кейнса «Экономические последствия мира»⁴.

Никакие мелочи не избегали внимания Ленина. В разгаре польской войны он вынужден был охотиться за кинопленкой, чтобы вовремя выпустить кинокартину «Суд над колчаковскими министрами», фотокино-отдел Наркомпроса сообщил ему, что остатки довоенной пленки распроданы спекулянтами по высоким ценам, а за границей пленку все еще не купил Внешторг, несмотря на телеграфное распоряжение самого Ленина. На этом письме Ленин написал записку Красину: «Прошу очень нажать и удовлетворить просьбу быстро». В тот же день он узнал, что в Наркомздраве имеется пленка, и потребовал передать ее в Наркомпрос для картины о Колчаке⁵. Тяжек жребий диктатора в нищей стране. В 1920 году в России не было ни угля, ни нефти и даже дров не хватало. Ленин предложил объявить конкурс с денежными премиями на изобретение больших деревянных термосов. В результате стали применяться термосы, изготовленные из фанеры и деревянных стружек. Термосы «этой конструкции отличались своей легкостью», дешевизной и позволяли «доваривать и хранить в горячем виде пищу, пригодную для еды без подогрета до 18–20 часов»⁶. 15 мая 1920 года Ленин отправил из Москвы в Орехово-Зуево, текстильный центр в Московской области, 1 вагон мяса и 1 вагон жиров, а также три вагона пшеницы из Нижнего — «подарки для детей». «Соли пока нет», — гласит пометка Ленина на справке Наркомпрода по поводу снабжения продовольствием Орехово-Зуевского района на апрель — май 1920 года, — «С 25 мая улучшение»⁷. В июле 6 вагонов икры прибыло из Азербайджана в распоряжение Ленина. Он написал резолюцию: «В Компрод для детей»⁸. 9 сентября 1920 года Ленин пишет ответственному работнику в Тамбов: «Надежда Константиновна имеет в Тамбове знакомых ей товарищей, старуху Азанчевскую и ее дочь… Очень просит принят меры, чтобы их вполне хорошо обставить в продовольственном отношении… Как дела в Тамбовской губернии? Голод?..»⁹ Отовсюду к Ленину шел поток телеграмм. Просили угля и хлеба. Кроме неурожая и крестьян, не желавших отдавать хлеб за обесцененные дензнаки, были еще пробки на железных дорогах: плохо работал транспорт. Ленин делал все, что мог, телефонируя и телеграфируя в районы, где были излишки, и требуя снабдить ими голодающих. Внезапно испортился прямой провод, соединявший кабинет Ленина с Харьковом. Он написал записку в Наркомпочтель, предлагая «немедленно» проверить и исправить провод. Реввоенсовет Запфронта занял здания Смоленского университета и не освободил их, несмотря на постановление Совнаркома. 2 ноября Ленин телеграфировал Реввоенсовету: «Вопрос о неисполнении вами постановления Совнаркома и наложении взыскания вношу в Совнарком».

Жизненно необходимые запасы таяли, а число бюрократов росло. Ленин просил данные о числе советских служащих: «Прошу разделить работу на две части: 1) Самые краткие сведения (число и пр.). Не больше 4 недель. 2) Подробные сведения — сколько недель?..»

В конце 1920 года Моссовет напечатал годичный отчет о своей деятельности. Оказалось, что его исполком обсудил за год 1 политический вопрос, 8 экономических, 46 организационных, 1 вопрос здравоохранения и 11 «разных вопросов». «Уродство, — написал Ленин на полях. — Должно быть наоборот», — и нарисовал свою диаграмму нужного распределения вопросов: совсем маленький столбик организационных, чуть побольше — политических, очень большой — экономических. Возмущение Ленина понятно, но он был не прав, когда протестовал: вопросы обсуждаются перед тем, как действовать, а поскольку все действия были монополией высокопоставленных товарищей, служащие могли разговаривать только о самих себе: кто кому и какую бумагу должен передать на рассмотрение и подпись. Ленинский Кремль высосал всю власть из Советов. Старый лозунг «Вся власть Советам» на практике передал всю власть партии.

Ленин и сам всегда был погружен в организационные вопросы. Строителя Нижегородской радиостанции, одной из первых в России, Ленин упрекал в «недоверии к спецу» — профессору М. А. Бонч-Бруеви-чу — ив том, что «черная, подготовительная работа» делалась им лично, тогда как ее «обязательно сдать механикам, монтерам, электротехникам и проч.»¹⁰. Адресат, С. И. Ботник, пообещал больше не грешить.

Телефонограмма Ленина управляющему телефонной сетью: «Прошу починить телефон с санаторием «Чайка» (сообщают, что причина порчи разрушение одного столба около деревни с названием вроде Иваньково). Об исправлении прошу мне донести»¹¹.

Старшая сестра Ленина Анна Елизарова работала в Наркомпросе. В заместительницы ей была назначена женщина «совершенно незнакомая». Они не сработались: «получились трения, разногласия» и т. п. Елизарова рассказала об этом брату. На заседании Совнаркома он передал ей записку: «Основной принцип управления:…определенное лицо целиком отвечает за ведение определенной работы. Я веду (столько-то времени), я отвечаю. Мне мешает лицо X, не будучи ответственным, не будучи заведующим. Это — склока. Это хаос… Требую его удаления» ¹².

В ноябре 1920 года, обеспокоенный перспективой сильных неурожаев, Ленин предложил начать производство электроплугов. Его мозг работал без отдыха. Он просит Чичерина просмотреть «брошюрку или главку об Англии» (в «Детской болезни») и дать совет, нет ли там «ошибок или нетактичностей». «Практические исправления, если не затруднит, очень просил бы отдельно карандашиком записать». Записка Семашко: «Прошу Вас принять подателя, тов. Д. Н. Ерошенкова, лекарского помощника… У товарища есть изобретение очень практичной дезинфекционной камеры…» Записка в Наркоминдел с просьбой «архиконспиративно добыть» чемодан с партийным и личным архивом Ленина, хранящийся у «мосье Weisbein, RueVictorConsiderant № 5, в Париже¹³. Джон Рид просил Ленина принять его по «очень важному делу», «сегодня», 17 августа 1920 года. Ленин: «Если очень просит и на 5 минут, пусть придет сейчас»¹⁴. Записка Бухарину с предложением издать по-русски Две страницы из римской истории: вожди плебса и рабочие вожди; предостережение Гракхов американского социалиста Де-Леона с примечаниями и предисловием Луи Фрейна. «Я тоже напишу несколько слов». Книга по-русски издана не была. Письмо М. Н. Покровскому: «Очень поздравляю Вас с успехом: чрезвычайно понравилась мне Ваша новая книга «Русская история в самом сжатом очерке». Ленин предлагает перевести ее на европейские языки и «позволяет себе одно маленькое замечание: чтобы она стала учебником (а она должна им стать), надо дополнить ее хронологическим указателем…» Позже, при Сталине, эту книгу изъяли из употребления.

В Тамбовской губернии мятеж. 15 октября 1920 года Ленин приказывает Замнаркомвоену «добиться быстрой и полной ликвидации». 19 октября он обращается с таким же распоряжением к ЧК, жалуясь Дзержинскому на «слабость наших сил, особенно кавалерии»¹⁵. Чтобы повысить производительность труда рабочих и служащих, во всей стране была введена система премирования. «Не будут ли тогда фактически узаконены сплошные злоупотребления» ввиду произвольной нормировки, спрашивает Ленин¹⁶. В начале 1920 года заболела дорогая сердцу Ленина Инесса Арманд. Он и сам был болен, но в феврале написал ей записку: «Черкните, пожалуйста, что с Вами. Времена скверные: сыпняк, инфлуэнца, испанка, холера. Я только что встал и не выхожу… Сколько градусов у Вас? Не надо ли чего для лечения? Очень прошу написать откровенно. Выздоравливайте! Ваш Ленин»¹⁷. Еще одна записка Инессе, от 16–17 февраля: «Выходит с t° 38° (и до 39°) это прямо сумасшествие! Настоятельно прошу Вас не выходить и дочерям сказать от меня, что я прошу их сделать и не выпускать Вас 1) до полного восстановления нормальной температуры и 2) до разрешения доктора»¹⁸. В августе того же года Ленин устроил Инессе путевку в санаторий на Северном Кавказе. Там, в сентябре, она умерла. Тем временем он произносил речи, формулировал новую внешнюю политику и правил надрывающейся от усилий страной, воюя то с Польшей, то с Врангелем. Кремль грабил, где только мог. Во время временного отступления Красной Армии Сталин написал проект постановления, обязывающего Крымский и Кавказский фронты «при отходе забирать у населения все продовольственные излишки и обезлошадить покидаемую… территорию». Ленин поставил свою подпись под постановлением и прибавил в скобках: «не обижая рабочих»¹⁹. Несмотря на свою невероятную занятость, он ответил утвердительно на вопрос библиотекарши, нужны ли ему книги, изданные в Тифлисе, и комплект парижского «белогвардейского журнала L'Europe Nouvelle»²⁰. 1 сентября 1920 года он смиренно попросил библиотеку Румянцевского музея (ныне Библиотеку им. Ленина) выдать ему два греческих словаря («с греческого на немецкий, французский, русский или английский»), историю греческой философии и лучшие словари философских терминов: «немецкий, кажется, Эйслера; английский, кажется, Болдвина; французский, кажется, Франка (если нет поновее); русский, какой есть из новых». Какой еще современный правитель страны, содрогающейся в конвульсиях, просил такого чтения? Зная, что, по правилам, справочные издания не выдаются на дом, он просил их «на вечер, на ночь, когда библиотека закрыта» и обещал: «Верну к утру»²¹. Он был переутомлен, напряжен, и работал почти все ночи напролет. Неудивительно, что в конце 1920 года, 28 декабря, Ленин писал о себе: «Чувствую себя совсем больным от бессонницы»²². Несмотря на смерти, войну, болезни, голод и разъедающую правительство бюрократию, государство и его кормчий должны были продолжать путь.

Примечания:

¹ Ленинский сборник. Т. 35. С. 149.

² Ленинский сборник. Т. 35. С 110—112

³ Ленинский сборник. Т. 35. С. 132.

⁴ Ленинский сборник. Т. 35. С. 134.

⁵ Там же. С. 136–137.

⁶ Там же. С. 135.

⁷ Там же. С. 125.

⁸ Там же. С. 141.

⁹ Ленинский сборник. Т. 35. С. 150.

¹⁰ Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 36. С. 484 и 657.

¹¹ Ленинский сборник. Т. 35. С. 167.

¹² Воспоминания. Т. 2. С. 293–294.

¹³ Ленинский сборник. Т. 25. С. 131–132.

¹⁴ Ленинский сборник. Т. 25. С. 143.

¹⁵ Там же. С. 158.

¹⁶ Там же. С. 107.

¹⁷ Там же. С. 108.

¹⁸ Там же. С. 109.

¹⁹ Ленинский сборник. Т. 25. С. 144.

²⁰ Там же. С. 180.

²¹ Ленин В. И. Сочинения. Изд. 4-е. Т. 35. С. 388.

²² Ленинский сборник. Т. 35. С. 172.

 

 

 

35. СТАЛИН, ЛЕНИН И ТРОЦКИЙ

В первый же день большевистской революции по инициативе Каменева был отменен закон о смертной казни для солдат. Троцкий, несмотря на колебания, не стал возражать. Ленин тогда еще скрывался. Когда он прибыл в Смольный и узнал об этом первом законодательном акте, он возмущенно воскликнул: «Вздор! Как же можно совершить революцию без расстрелов?» Поэтому советское правительство решило декрета не оглашать. «Кто-то сказал: лучше просто прибегнуть к расстрелу, когда станет ясным, что другого выхода нет. В конце концов, на этом остановились»¹.

Ни Ленин, ни Троцкий не грешили либерализмом. Троцкий к тому же всегда помнил о своем меньшевистском и антибольшевистском прошлом и считал, что должен это прошлое искупить, не скрывая свои взгляды в случае разногласия с Лениным, а всегда держась такой политики, которая отличалась бы характерно большевистской суровостью. Личных затруднений ему это не доставляло, скорее наоборот.

Несмотря на все различия в происхождении и жизненном опыте, Ленин и Троцкий хорошо подходили друг другу как вожди Советской России. Оба стояли за неограниченную централизованную власть. Оба высмеивали партизанщину и считали, что всем просоветским силам место в Красной Армии. Оба не брезговали использованием старых офицеров в армии и буржуазных специалистов в народном хозяйстве.

По сути дела, в таких вопросах между ними не было расхождений. Оба строго следили за максимальным сосредоточением власти в руках того лица, на которое было возложено то или иное мероприятие. Оба считали демократические меры неприемлемыми в вопросах администрации. От масс оба ожидали беспрекословного повиновения. В армии Троцкий, с одобрения Ленина, поддерживал беспощадную дисциплину. Однажды Троцкий расстрелял полкового командира и политкомиссара за то, что они без приказа переменили позицию. Этот поступок вызвал приглушенные упреки по его адресу, которые были раздуты высокопоставленными врагами Троцкого, в особенности — Сталиным и Зиновьевым. Он поднял этот вопрос на заседании Политбюро и выступил с оправданием своей жестокости. Ленин прервал заседание и написал на листе бумаги с печатью председателя Совнаркома, что, зная строгий характер приказов Троцкого, он настолько уверен в правильности, целесообразности и необходимости приказа, отданного Троцким, что, безусловно, поддерживает этот приказ.

Эту бумагу Ленин в присутствии Политбюро передал Троцкому, сказав, что в случае надобности может дать сколько угодно таких свидетельств².

Троцкий любил, чтобы Ленин санкционировал его действия. Ленин дополнял его, а он в совершенстве дополнял Ленина. Ни тот, ни другой не колебался в использовании власти, которую им дала революция.

После разгрома Колчака, Деникина и Юденича способности Троцкого нашли себе применение на трудовом фронте. Он провел военную мобилизацию железнодорожников. Разгорелись споры о том, должно ли правительство (т. е. коммунистическая партия) целиком осуществлять руководство производством, или же в нем должны участвовать рабочие. Троцкий считал необходимым государственное управление производством. В дни, когда организовывалась Красная Армия, он ввел строгую дисциплину, способствуя в то же время подъему боевого духа, и заставил как рядовых красноармейцев, так и комиссаров повиноваться приказам военспецов. Победа в гражданской войне подняла его престиж. В партии он был популярен и пользовался уважением, если не любовью, а партия была источником власти. Теперь Троцкий предлагал милитаризовать производство и ввести железную дисциплину на фабриках, железных дорогах, угольных и нефтяных промыслах. Тем, кто считал, что профсоюзы должны защищать рабочих от эксплуатации, он отвечал, что рабочим не нужна защита от рабочего государства.

В начале 1920 года Троцкий хотел отменить военный коммунизм, легализовать частную торговлю и освободить крестьян от продразверстки. Через несколько недель после того, как партийное руководство отвергло эту программу, он предложил применить военные методы на производстве и милитаризовать рабочий класс. Несколько лет спустя, в своей автобиографии, он объяснял этот свой поворот тем, что, если переход к рыночной системе отвергнут, то хозяйство придется восстановить путем правильного и систематического применения военных методов: при системе военного коммунизма, когда все ресурсы, по крайней мере в принципе, национализованы и распределяются правительством, Троцкий не видел самостоятельной роли для профсоюзов³.

Сталин был согласен с Троцким в вопросе о мобилизации труда. Он приказал 42-й дивизии Юго-Западного фронта, прежде дравшейся с Деникиным, «отложить в сторону оружие для того, чтобы вступить в бой с хозяйственной разрухой и обеспечить стране каменный уголь». С 7 марта 1920 года 42-я дивизия вошла в состав Украинской трудовой армии⁴. Через 10 дней, на конференции КП(б)У, Сталин выступил с похвалой Всероссийской трудовой армии, созданной по инициативе Троцкого: «Ремонт паровозов и вагонов растет, добыча топлива развивается и усиливается». 20 марта, на той же конференции, он сказал: «Один товарищ здесь говорил, что рабочие милитаризации не боятся, потому что лучшим рабочим надоело отсутствие порядка. Это совершенно верно». В 1918 году, напоминал Сталин, чтобы подтянуть Красную Армию, пришлось насадить дисциплину, а партизанские части превратить в регулярные. «То же самое нам нужно сделать теперь по отношению к разваливающейся промышленности» ⁵.

Что Сталин был прав в своей оценке популярности милитаризации, подтверждает корреспондент «Манчестер Гардиан» Артур Рэнсом, совершивший в марте 1920 года поездку из Москвы в Ярославль, на губернскую партийную конференцию, в обществе Карла Радека и бывшего меньшевика Юрия Ларина. Радек выступал в защиту партийной политики по вопросу о трудармиях и профсоюзах, Ларин — против нее. «Рабочий за рабочим выходили на трибуну и излагали свои взгляды, — пишет Рэнсом⁶.—…Многие, приводя в пример успехи Красной Армии в войне с белыми, считали, что тот же организационный метод должен создать Красную Армию труда, которая добьется таких же успехов на бескровном фронте борьбы с экономической катастрофой. Никто, по-видимому, не подвергал сомнению правильность самой идеи принудительного труда… Все выступающие сходились на том, что в промышленности необходимо такое же, если не большее напряжение сил, как в армии».

На другой день Радек выступил на митинге железнодорожников в Ярославле. «Он начал, — пишет Рэнсом, — с прямого и яростного нападения на железнодорожников вообще, требуя с их стороны безустанного труда, указывая, что до сих пор авангардом революции была Красная Армия, голодавшая, сражавшаяся и умиравшая за тех, кто оставался в тылу, чтобы спасти их от Деникина и Колчака, а теперь очередь за рабочими-железнодорожниками… Он обращался на ломаном русском языке к женщинам, предупреждая их, что если их мужья не приложат сверхъестественных усилий, дети их будущей зимой умрут от голода. Я видел, как женщины, слушая Радека, подталкивали своих мужей… Самое удивительное, что они остались как будто довольны речью. Слушали они внимательно, чуть не выгнали из зала какого-то человека, расчихавшегося в задних рядах, а когда Радек кончил, аплодировали так, что чуть не обвалился потолок».

Многие заводы были закрыты. Более половины паровозов стояло без дела, ожидая ремонта. Разруха с такой ясностью представала глазу, что большая часть рабочих понимала необходимость крайних мер для подъема производительности труда. Кроме того, после веков царской власти, повиновение государству вошло в привычку. А государство, сказал рабочим Ларин, теперь принадлежало им самим. «Октябрьский переворот, — писал он в газете «Экономическая жизнь» за 20 марта 1920 г., — превратил объединенный пролетариат из наемного раба капитализма в хозяина промышленности в лице пролетарской государственной власти…» «Вот это так!» — написал Ленин на полях статьи.

«Класс-наемник стал классом-предпринимателем», — продолжал Ларин.

«Глупо!» — комментировал Ленин⁷.

Ленин заметил тонкое, но очень важное противоречие в рассуждениях Ларина. Он соглашался, что хозяином промышленности теперь является объединенный пролетариат, олицетворяемый правительством. Рабочие передали свои права владельцев государству и поэтому больше не являлись «предпринимателями», и называть их предпринимателями «глупо», хотя советская пропаганда и повторяла без конца: «Твой завод, себе строишь». Кое-кто принимал эту пропаганду всерьез и хотел, чтобы рабочие сами управляли своей собственностью.

Но владельцем было государство, поэтому управление было в его руках. Оно осуществлялось «назначенцами», выдвинутыми партией и служившими ей. В партии же в 1920 году было 600 тысяч членов. В профсоюзах было три миллиона. Некоторые профсоюзные и партийные деятели считали, что рабочий класс, организованный в союзы, должен играть ведущую роль в управлении несельскохозяйственным сектором национальной экономики. Этот вопрос вызвал бурные политические дебаты в 1920–1921 гг., оставившие глубокий след в советской истории. Оппозиции не нравилась ленинская идея единоначалия в управлении промышленностью. Этой идее она противопоставляла принцип коллегиального управления. В коллегиях должны были участвовать технические специалисты и рабочие, назначенные профсоюзами. Ленин возражал.

Официальная профсоюзная позиция была изложена в марте 1920 года в тезисах члена ЦК и председателя ВЦСПС Михаила Томского. Он предложил сохранить «существующий ныне принцип коллегиального управления промышленностью, начиная с президиума ВСНХ до заводоуправления включительно», за исключением «особых случаев», когда допускается, по взаимному соглашению ВСНХ и ВЦСПС или ЦК, «единоличное управление отдельными предприятиями». Далее, «профсоюзы должны решительно отказаться от внесения вредной двойственности в дело управления производством и присвоения органами союза не принадлежащих им функций органов управления и непосредственного регулирования промышленностью». Наконец, в интересах восстановления хозяйства, «профсоюзы всячески должны содействовать работе трудармий и успешному проведению трудовой повинности»⁸

Позиция Томского была достаточно широка, она включала и единоличное управление, и в 1921 году он без труда присоединился к ленинской платформе.

Более крайняя точка зрения отстаивалась «Рабочей оппозицией» под водительством бывшего народного комиссара труда и комиссара торговли и промышленности А. Г. Шляпникова, деятелей профсоюза рабочих-металлистов Ю. Лутовинова и С. Медведева и темпераментной феминистки Александры Коллонтай. Коллонтай, к ужасу и отвращению Ленина, проповедовала свободную любовь и проводила эту проповедь в жизнь. В то время она как раз жила с Шляпниковым. Излагая взгляды группы в брошюре «Рабочая оппозиция»⁹, она спрашивала, «кто будет создавать новые формы народного хозяйства, — техники, хозяйственники, психологически еще связанные с прошлым, советские назначенцы, среди которых еще мало коммунистов, или же рабочие коллективы, представленные профсоюзами». Она призывала коммунистическую партию прислушаться к здоровому классовому голосу широких трудящихся масс. Только производственная мощь восставшего класса, выражающаяся в форме профсоюзов, писала она, приведет к восстановлению и развитию производственных сил страны, к очистке самой партии от чуждых ей элементов, к внутрипартийной демократии, свободе мнения и критики.

Как видно, Коллонтай и ее друзья заботились не только о профсоюзах. Их беспокоили условия, сложившиеся внутри самой партии. Они хотели, чтобы профсоюзы выполняли независимую функцию и, таким образом, приобрели хотя бы ограниченную власть. Этого они хотели не только ради блага рабочих и профсоюзов, но и ради партии, которая, если все задачи управления будут возложены на нее, может обюрократиться и подчиниться политическому единовластию.

Рабочая оппозиция нашла поддержку в лице демократических централистов. Ими руководил В. Н. Максимовский, в 1918 году — противник Брестского мира, затем — замнаркома просвещения, позже — профессор; бывший рабочий-маляр Т. В. Сапронов, в 1925—27 гг. — один из лидеров правой оппозиционной группы «15», позднее исключенный из партии, и Н. Осинский (В. В. Оболенский) — экономист и литератор, противник Брестского договора, позже бывший одно время советским полпредом в Швеции и кандидатом в члены ЦК.

Осинский, Сапронов и Максимовский представили свои тезисы IX съезду РКП в марте 1920 года. Начинались эти тезисы с академически объективного вступления: «Ни коллегиальность, ни единоличие по отдельности не являются для пролетарской власти единственным и безусловным началом организационного строительства… Ни одно из этих начал не имеет абсолютных технических преимуществ». Но «с точки зрения социально-политической, коллегиальность обладает рядом преимуществ… Коллегия — высшая ступень школы государственного управления». (Ленин называл профсоюзы «школой коммунизма».) «Только она приучает решать частные вопросы с точки зрения интересов целого». Кроме того, «коллегиальная работа — лучший способ вовлечения бывших буржуазных специалистов в русло товарищеского взаимодействия, пропитывания их пролетарской психологией и в то же время — лучший способ контроля над ними, пока старые навыки и старая психология не будут ими окончательно изжиты». Наконец, только коллегиальная система предотвратит «бюрократическое омертвение советского аппарата».

Рыков тоже чувствовал опасность. Алексей Рыков, убежденный «правый», в 1920 году — председатель ВСНХ, а позже председатель Совнаркома, т. е. советский премьер, предостерегал от создания правящей касты, состоящей в основном из техников и инженеров-администраторов и т. д., чьей привилегией будет управление рабочими и крестьянами¹⁰. Таким образом, не только «левые» оппозиционеры видели будущее в темном свете.

Чтобы предотвратить бюрократические злоупотребления, в марте 1919 года советское правительство учредило Рабоче-крестьянскую инспекцию, сокращенно — РКИ или Рабкрин. Наркомом РКИ был назначен Сталин, в то время уже имевший пост наркома по делам национальностей. В новом комиссариате работали многочисленные коммунисты-энтузиасты, боровшиеся с формализмом, безответственностью, волокитой, кумовством и прочими характерными грехами совслужащих. Но главным фактом в существовании Рабкрина был Сталин. По долгу службы он собирал и сортировал данные о фаворитизме, разложении, бюрократизме и проч. в государственном и партийном аппарате. У него были сведения обо всех высокопоставленных служащих. Он вершил судьбами и карьерами людей: у Рабкрина была мертвая хватка, Рабкрин возбуждал страх и поощрял доносы. С помощью Рабкрина Сталину легко было вербовать себе подручных.

Жестокость и беспощадность Сталина делали его подходящим человеком для руководства Рабкрином. Из таких соображений, вероятно, Ленин его и назначил, хотя точная причина назначения остается неизвестной. Личное властолюбие было так чуждо Ленину, что он не замечал его в Сталине. Возможно, что другие кандидаты брезговали участием в чистках и шпионстве. Возможно, что Ленин просто еще не раскусил Сталина в те годы. Ленин знал Сталина как талантливого организатора «экспроприации», пополнявших партийную казну в дореволюционные годы, и как злейшего врага меньшевизма. Когда в феврале 1913 года Сталин с этой репутацией приехал к Ленину в Краков, Ленин, по словам Крупской, написал о нем Горькому: «У нас один чудесный грузин засел…» После революции в письмах Сталина к Ленину появляется необычайная грубость. Ленин, вероятно, приписывал ее малокультурной натуре грузинского горца, не тронутого Европой и привыкшего к яростным междоусобицам диких жителей Кавказа. До смерти Ленина и в течение нескольких лет после нее Сталин вел себя очень скромно, не ища ни популярности, ни рекламы. Это кажущееся самопожертвование на алтарь сурового долга на самом деле скрывало манию величия, принявшую, в конце концов, масштабы психического заболевания и стоившую жизни миллионам людей. Но те, кто задним умом крепок, вряд ли имеют право упрекать других в отсутствии дара предвидения. Ленин вряд ли мог предвидеть сталинское уничтожение жизней и талантов в тридцатых, сороковых и пятидесятых годах.

Глядя назад, становится ясным, что Сталин хотел смыть имена Ленина — Троцкого, которые история связала с большевистской революцией, и заменить их именами Ленина — Сталина. На многие годы в коммунистическом мире ему это удалось. Отец Сталина был пьяница-сапожник, бивший его. Студентом духовой семинарии в Тифлисе Сталин отверг Бога-Отца и стал атеистом. Психоаналитик мог бы сказать, что, отвергнув двух отцов, Сталин попытался найти третьего в Ленине, — на этот раз отца, которого можно было бы боготворить. «Я надеялся увидеть горного орла нашей партии, — писал Сталин о своей первой встрече с Лениным, — великого человека, великого не только политически, но, если угодно, и физически, ибо Ленин рисовался в моем воображении в виде великана, статного и представительного». Политический аналитик сказал бы, что Сталин выказывал по отношению к Ленину собачью преданность, рассчитанную на то, чтобы выиграть доверие, одобрение и продвижение по службе. Но на пути Сталина стоял Троцкий, занимавший место непосредственно рядом с Лениным и не скрывавший своего презрения, презрения «интеллигентного человека» к вульгарному, некультурному, провинциальному Сталину. «Сталин всегда меня отталкивал», — пишет Троцкий в своей автобиографии.

Высокомерный Троцкий и завистливый Сталин не могли не поссориться. Столкновения начались рано. 8 октября 1918 года Троцкий категорически требовал, чтобы Ленин убрал Сталина с Царицынского фронта. Ленин перевел Сталина на Украину. 10 января 1919 года Троцкий опять телеграфировал Ленину, жалуясь на «царицынские методы», которые повели к полному развалу царицынской армии и недопустимы на Украине. Ленин просил Троцкого прийти к соглашению с Сталиным. Это оказалось невозможным. В июне 1919 года Сталин потребовал, чтобы ЦК партии отставил Троцкого от командования Красной Армией. ЦК проголосовал за доверие Троцкому.

В 1919 году Троцкий пожаловался Ленину, что Сталин пьет вино из царских подвалов в Кремле. Сталин был вызван на очную ставку с Троцким по поводу этого обвинения. «Если на фронт дойдет слух, что в Кремле идет пьянство, это произведет дурное впечатление», — утверждал Троцкий. Продажа алкогольных напитков в это время была в России запрещена. Сталин запротестовал, говоря, что кавказцы не могут обойтись без вина. «Вот видите, — сказал Ленин, — грузины не могут жить без вина». На этом дискуссия окончилась. «Я капитулировал без борьбы», — вспоминал об этом Троцкий в статье, напечатанной 2 октября 1939 года в американском журнале «Лайф».

Ленин был свидетелем соперничества между Сталиным и Троцким. Он видел их взаимную ненависть. Но оба были ему нужны. Глава Рабкрина требовался грубый и агрессивный, чтобы бюрократы его боялись. Грубее Сталина никого не было. Бюрократию можно было бы обуздать демократией в форме свободных профсоюзов или участия рабочих в управлении. Но любой вид демократии шел наперекор ленинскому принципу партийного единовластия. У партии не могло быть соперников.

Ленин попытался предотвратить дискуссию о профсоюзах. «Прошло, к счастью, время чисто теоретических рассуждений… — писал он к организациям РКП накануне IX съезда. — Надо идти вперед, надо уметь понять, что теперь перед нами стоит практическая задача»¹¹. А когда Томский и ряд оппозиционных групп все-таки опубликовали свои тезисы, Ленин пожаловался на съезде, что «в рассуждениях о социалистическом обществе нет ни тени практицизма, ни деловитости». Тезисы оппозиционеров, сказал он, «в основе своей неверны»¹².

Теории и рассуждения о структуре общества — это ступень, пройденная еще до революции, снова подтвердил Ленин. Он пошел даже дальше, сказал 22 декабря 1920 года на съезде Советов, что надеется увидеть «начало самой счастливой эпохи, когда политики будет становиться все меньше и меньше, о политике будут говорить реже и не так длинно, а больше будут говорить инженеры и агрономы»¹³. Сказал он это, подходя к концу полуторачасового доклада.

Но Ленин не мог диктовать партии, и вопреки его желанию развернулась ожесточенная дискуссия о роли профсоюзов, т. е. о роли рабочего класса в социалистическом обществе. На пленуме ЦК в декабре 1920 года Ленин потерпел неудачу, и была принята большинством голосов резолюция Троцкого и Бухарина.

Ленин был скорее огорчен, чем разгневан. Во всяком случае, он не выдал своего гнева и обиды. Троцкого он атаковал с большой откровенностью, но без резкости, как бы утешая его после каждого нанесенного удара. Не то, чтобы он жалел Троцкого, — он просто боялся раскола в партии: у Троцкого было много сторонников. «Болезненный характер, который получил вопрос о роли и задачах профессиональных союзов, объясняется тем, что он слишком рано вылился в форму фракционной борьбы», — сказал Ленин 23 января 1921 года на II съезде горнорабочих¹⁴. Он предчувствовал начало фракционной борьбы с Троцким. Назвав вопрос о союзах «широчайшим, безбрежным вопросом», Ленин обвинил Троцкого «в слишком большой торопливости»: «Входить в ЦК с тезисами, недостаточно подготовленными, случалось каждому из нас и будет случаться, потому что вся работа ведется у нас до последней степени наспех. Ошибка небольшая, торопиться случалось каждому из нас… Но тем осторожнее нужно относиться к вопросам фракционного характера, к вопросам, которые являются спорными. Потому что тут даже человеку не очень горячему, что я про своего оппонента сказать не могу, слишком легко в эту ошибку впасть». Троцкий в своих тезисах выдвинул против профсоюзных деятелей М. Томского и С. Лозовского обвинение в «корпоративной замкнутости», в «неприязни к новым работникам, привлекаемым в данную область хозяйства», в «поддержке пережитков цеховщины среди профессионально-организованных рабочих». «Разве человек, столь авторитетный, — спрашивал Ленин, — вождь такой крупный, разве ему пристало так выступать против товарищей по партии?» «В такой момент подходить с такой опрометчивостью есть коренная ошибка. Нельзя так… Что это такое? Какой это разговор и на каком языке? Можно ли так подходить? Если я раньше говорил, что может быть мне удастся «сбуферить» и не выступать на дискуссии потому, что вредно с Троцким драться, так как это вредно для нас, вредно для партии, вредно для республики, после этой брошюры я сказал, что выступать необходимо».

Цитируя слова Троцкого, сказанные им в ноябре 1920 года, о необходимости «перетряхнуть» профсоюзы, Ленин заметил: «Троцкий сделал ошибку, что так сказал. Тут политически ясно, что такой подход вызовет раскол и свалит диктатуру пролетариата… И когда встал вопрос о неправильном подходе, грозящем расколом, я сказал: «Тут о широких дискуссиях пока не болтайте, идите в комиссию и там осторожно выясняйте дело». А товарищи говорят: «Нет, как можно, это нарушение демократии». Тов. Бухарин даже договорился до того, что стал говорить о «священном лозунге рабочей демократии». Это буквально его слова. Я прочитал это… и чуть не перекрестился».

Слушатели засмеялись. Ленин подшучивал над приверженностью Бухарина к принципу рабочей демократии. Оппоненты осуждают бюрократизм, сказал Ленин. Но «борьба с бюрократизмом потребует десятилетий. Это труднейшая борьба, и всякий, кто будет говорить вам, что мы освободимся сразу от бюрократизма, если примем платформы антибюрократические, будет просто шарлатаном…» Конечно, «ненужный бюрократизм» существует, признавал Ленин: «Есть ведомства, в которых только в одной Москве 30 тысяч служащих. Это не фунт изюму. Вылечи эту штуку, проберись через эту стену». С бюрократией надо было бороться. «От принуждения мы не отказываемся. Ни один здравомыслящий рабочий не дойдет до того, чтобы можно было обойтись сейчас без принуждения или что можно сейчас распустить союзы или им отдать все производство. Это тов. Шляпников мог так ляпнуть».

Рабочее управление промышленностью являлось бы синдикализмом, а «с синдикализмом боролись марксисты во всем свете». «Когда электричество распространится по всей земле, повсюду, если через двадцать лет мы сделаем это, то это будет неслыханно быстро. Этого нельзя сделать быстро. Но вот тогда давайте говорить о том, чтобы передать права профессиональным союзам, а до тех пор это обман рабочих… Разве знает каждый рабочий, как управлять государством? Практические люди знают, что это сказки… Мы даже неграмотность не ликвидировали. Мы знаем, как рабочие, связанные с крестьянством, поддаются на непролетарские лозунги. Кто управлял из рабочих? Несколько тысяч на всю Россию, и только». Вместе с революцией осталось позади наивное представление Ленина о том, что управление государством состоит из простейших операций — учета, регистрации, проверки, — которые может выполнять любой грамотный человек¹⁵. В России было несколько тысяч грамотных рабочих. Но дореволюционный лозунг Ленина, что «каждая кухарка может управлять государством», был выброшен за борт¹⁶.

«Если мы скажем, что не партия проводит кандидатуры и управляет, а профессиональные союзы сами, — продолжал Ленин, — то это будет звучать очень демократично, на этом, может быть, можно поймать голоса, но не долго. Это губит диктатуру пролетариата».

В заключение доклада Ленин подчеркнул свою главную мысль: «Чтобы управлять, надо иметь армию закаленных революционеров-коммунистов, она есть, она называется партией». На этом камне Ленин стоял в течение всей своей карьеры. Партия превыше всего. Партия произвела революцию, партия захватила власть, партия стала машиной диктатуры. «Весь синдикалистский вздор обязательные кандидатуры производителей — все это нужно бросить в корзину для ненужной бумаги».

Рабочие имели возможность стать бюрократами и становились ими. Но рабочие как рабочие, индивидуально или в профсоюзах, остались незначительным фактором в управлении промышленностью и правлении государством. Правила процветающая бюрократия, под нажимом партии.

Ленин стоял перед политической дилеммой. С одной стороны, он не терпел никаких ограничений партийной власти, ничего, что могло бы внести раскол в единство партии. Но с другой стороны, сосредоточив правительственную власть в своих руках и монополизировав администрацию во всех областях — экономической, политической, общественной, культурной и т. д., партия не могла не породить бюрократизма, особенно злокачественного из-за неграмотности одних и — ненадежности и лени других.

Доклад Ленина о роли профсоюзов показывает, что разногласия между ним и Троцким угрожали единству партии. В глазах мира и в глазах советского народа Ленин и Троцкий вместе символизировали большевизм, они были вождями.

Трения между Лениным и Троцким согревали Сталину сердце.

Медленно, сначала совсем незаметно, позже все быстрее и быстрее, Троцкий менял свою точку зрения, пока она не стала ближе к точке зрения Рабочей оппозиции, чем к точке зрения Ленина, оставаясь, впрочем, далекой от обеих. Как большая часть коммунистов в подобных случаях, он объяснял это изменившимися условиями. Но Сталин за сценой объяснял это антибольшевистским прошлым Троцкого, его неустойчивостью, ненадежностью. С обвинениями Сталин выступил и в печати. В его статье «Наши разногласия», напечатанной в «Правде» от 19 января 1921 года, говорится: «Наши разногласия лежат в области вопросов о способах укрепления трудовой дисциплины в рабочем классе… Существуют два метода: метод принуждения (военный метод) и метод убеждения (профсоюзный метод)… Одна группа партийных работников, во главе с Троцким, упоенная успехами военных методов в армейской среде, полагает, что можно и нужно пересадить эти методы в рабочую среду, в профсоюзы… Ошибка Троцкого состоит в том, что он недооценивает разницы между армией и рабочим классом».

Сталин, Ленин и Троцкий поддерживали и осуществляли решение партии об организации трудармий. Но теперь Троцкий больше не настаивал на трудовой повинности, он предпочитал передать управление промышленностью национализованным профсоюзам. Сталин не желал этого замечать. Апостол принуждения, он восхвалял методы убеждения.

Ленин создал благоприятные условия для сталинского антитроцкизма. «Партия больна, — писал он в брошюре «Кризис партии» в январе 1921 года¹⁷.— Партию треплет лихорадка… Надо иметь мужество смотреть прямо в лицо горькой истине». Он обвинял Троцкого в фракционной деятельности. Это в устах Ленина звучало гораздо хуже, чем прежние его слова об ошибках Троцкого в вопросе о профсоюзах. Одно дело — предлагать ошибочные тезисы. Совсем другое дело — «создание фракции на ошибочной платформе». Именно так, по словам Ленина, поступил Троцкий.

Вместо того, чтобы ограничиться внутрипартийной дискуссией, он вынес борьбу за пределы ЦК, выступив 25 декабря 1920 года на VIII съезде Советов с «брошюрой-платформой» «Роль и задачи профсоюзов». Развернулась дискуссия перед тысячами партийных работников: «Зиновьев и Ленин, с одной стороны, Троцкий и Бухарин, с другой».

Ленин напомнил о дискуссии 30 декабря, во время которой он сказал: «У нас государство на деле не рабочее, а рабоче-крестьянское». В ответ на это Бухарин сразу воскликнул: «Какое?» «Читая теперь отчет о дискуссии, — пишет Ленин в брошюре о партийном кризисе, — я вижу, что я был неправ, а тов. Бухарин прав. Мне надо было сказать: «Рабочее государство есть абстракция. А на деле мы имеем рабочее государство, во-1-х, с той особенностью, что в стране преобладает не рабочее, а крестьянское население; и, во-2х, рабочее государство с бюрократическим извращением».

Отдав Бухарину должное в том отношении, что рабочие действительно нуждаются в защите от крестьянского большинства и от бюрократов, Ленин обрушился на довод Бухарина о необходимости профсоюзных кандидатур в соответствующие «главки и центры»: «Это — полный разрыв с коммунизмом и переход на позиции синдикализма. Это, по сути дела, повторение Шляпниковского лозунга «осоюзить государство»; это — передача аппарата ВСНХ, по частям, в руки соответственных профсоюзов».

«Коммунизм говорит: авангард пролетариата, коммунистическая партия, руководит беспартийной массой рабочих, просвещая, подготовляя, обучая, воспитывая эту массу («школа» коммунизма), сначала рабочих, а затем и крестьян, для того, чтобы она могла придти и пришла к сосредоточению в своих руках управления всем народным хозяйством».

«Синдикализм передает массе беспартийных рабочих, разбитых по производствам, управление отраслями промышленности («главки и центры»), уничтожая тем самым необходимость в партии, не ведя длительной работы ни по воспитанию масс, ни по сосредоточению на деле управления в их руках всем народным хозяйством».

Ленин, как видно, санкционировал синдикализм, но откладывал его до того времени, когда рабочий класс будет в достаточной мере подготовлен.

Ленин пытался утихомирить разошедшихся товарищей. Бухарин, писал он, «договорился до ошибки, во сто раз более крупной, чем все ошибки Троцкого, взятые вместе. Как мог Бухарин договориться до этого разрыва с коммунизмом? Мы знаем всю мягкость тов. Бухарина, одно из свойств, за которое его так любят и не могут не любить. Мы знаем, что его не раз звали в шутку: «мягкий воск». Оказывается, на этом «мягком воске» может писать что угодно любой «беспринципный» человек, любой «демагог». Это, взятые в кавычки, резкие выражения употребил и имел право употребить тов. Каменев на дискуссии 17 января. Но ни Каменеву, ни кому другому, конечно, не придет в голову объяснять происшедшее беспринципной демагогией, сводить все к ней». Ленин предложил всем заблудшим идеологическим овечкам раскаяться, «признать ошибку, исправить ее и перевернуть данную страничку истории РКП». В особенности этот совет относился к Бухарину, ибо «в то время, как мы понемногу вбираем в себя то, что было здорового в «демократической» «Рабочей оппозиции», Бухарину приходится хвататься за нездоровое».

Ленин пытался обласкать всех. Даже Сапронов и Осинский — «по-моему, высокоценные работники…» «До сих пор нашей платформой было: не надо защищать крайностей бюрократии, надо исправлять… Теперь к нашей платформе прибавилось: надо бороться с идейным разбродом и с теми нездоровыми элементами оппозиции, которые договариваются до отречения от всякой «милитаризации хозяйства» до отречения не только от «метода назначенства», который практиковался до сих пор преимущественно, но и от всякого «назначенства», т. е. в конце концов от руководящей роли партии по отношению к массе беспартийных». Ленин настаивал на том, что ключевые посты должны остаться в руках партийных «назначенцев».

Последний абзац брошюры Ленина содержит предостережение и призыв: «Болезнью нашей партии, несомненно, постараются воспользоваться и капиталисты Антанты для нового нашествия, и эсеры для устройства заговоров и восстаний. Нам это не страшно, ибо мы сплотимся все, как один, не боясь признать болезни, но сознавая, что она требует от всех большей дисциплины, большей выдержки, большей твердости на каждом посту».

Все усилия Ленина не могли утихомирить оппозиционеров. Его миротворчество только воодушевило их. Всё внутри и вне партии оказалось охвачено смятением.

На рассмотрение X съезда РКП (в Москве, 6—18 марта 1921 г.) были представлены тезисы и проекты резолюций от ленинской группы, от группы Троцкого — Бухарина, от Рабочей оппозиции, от «буферной фракции», от демократических централистов и от «игнатовцев» (союзников рабочей оппозиции). Предметом всех этих документов, часто очень длинных, была роль профсоюзов. Предложение Троцкого — Бухарина¹⁸ было подписано семью (из 20) членов ЦК РКП: Троцким, Бухариным, Андреевым, Дзержинским, Крестинским, Преображенским, Раковским и Серебряковым. (Крестинский, Преображенский и Серебряков составляли секретариат ЦК.) Кроме того, его подписали 5 членов ЦК КП Украины — в том числе Пятаков и Феликс Кон, а также два члена президиума ВЦСПС, 21 видный работник профсоюзного движения и 18 выдающихся московских коммунистов, среди них Ларин, Сокольников, Яковлева, Крумин и Лихачев. Троцкий поступил как раз так, как опасался Ленин: он собрал вокруг себя могущественное меньшинство и противопоставил его большинству вождей партии. Это был «фракционизм».

Проект Троцкого — Бухарина предусматривал радикальную перестройку советского общества. Авторы проекта утверждали, что профсоюзные руководители оторваны от ВСНХ. Время от времени они приходят к соглашению по какому-нибудь вопросу или сталкиваются друг с другом, но, как правило, функционируют отдельно. Ленин хотел сохранить эту обособленность профсоюзных и хозяйственных организаций. «Платформа «Рабочей оппозиции» исходит из вполне законного и правильного стремления сосредоточить в руках профсоюзов управление промышленностью», но предложенная ею «механическая замена сложившихся хозяйственных органов выборным представительством рабочих, начиная с завода и рудника и кончая высшими хозяйственными учреждениями республики» неизбежно повела бы — «независимо от намерений авторов этих предложений — к взаимному обособлению фабрик и заводов, к разрушению централизованного хозяйственного аппарата и к утрате партией руководящего влияния как на союзы, так и на хозяйство». Вместо этого группа Троцкого — Бухарина защищала «постепенное сосредоточение в руках союзов всего управления производством», которое означало бы «планомерное прекращение союзов в аппараты рабочего государства, т. е. постепенное сращивание союзных и советских органов». (Бухарин называл это «огосударствлением» профсоюзов.) Предложение предусматривало и практические меры: «Наркомтруд упраздняется с передачей его основных функций профсоюзам»; «нужно, чтобы личный состав президиумов ВЦСПС и ВСНХ совпадал уже сейчас в размере от ¹/₃ до ¹/₂ общего числа членов».

«Таким образом будут созданы условия, при которых партийным организациям, при полном сохранении в их руках общего руководства, не придется вторгаться во внутреннюю работу союзов по частям…»

«Все специалисты без исключения должны пропускаться через фильтр профессионального союза…»

С точки зрения Ленина, теоретически это была ересь, а практически — узурпация власти. Его «фильтром» всегда служила партия. Партия должна была «вторгаться» в работу всех винтиков аппарата управления. Управление промышленностью не должно было, по мнению Ленина, попасть в руки профсоюзов, в которых преобладали беспартийные массы, — это повело бы к постепенному разрушению партийной власти. Троцкий мог бы предугадать, что Ленин не пойдет ни на какие уступки в этом отношении и скорее уйдет с поста, чем примет такое предложение. Троцкистское огосударствление профсоюзов либо уничтожило бы последние, либо позволило бы им взять верх над бюрократией. Огосударствление означало бы централизацию, в отличие от распределения власти, предусмотренного Рабочей оппозицией, но это была централизация совсем не ленинская. Централизованное «профсоюзное» государство стало бы между партией и пролетариатом, а Ленин признавал только прямую диктатуру, без посредников, осуществляемую закаленными и дисциплинированными коммунистами. Профсоюзы были слишком широки, чтобы Ленин им доверил что-либо более важное, чем роль «школы коммунизма». Троцкий был обречен на поражение. Его платформа отталкивала сторонников безраздельной власти партии, но в то же время не удовлетворяла и рабочих-демократов, желавших создать независимые профсоюзы, с которыми партийное государство поделилось бы властью.

Тем не менее дискуссия не прекратилась. Конец гражданской войны и крестьянское волнения отметили конец 1920 и первые месяцы 1921 года в качестве поворотного пункта. Многие пролетарии ощущали, что существует выбор между двумя крайностями: или власть рабочих и социализм, или бюрократическая диктатура. С миром пришла свобода обсуждения. Люди чувствовали, что пришел исторический час решения, от которого зависит грядущая судьба советского государства. Они хотели участвовать в этом решении и взять будущее в свои руки. «Все, к кому я только по этому поводу обращался с вопросами, немедленно начинали ораторствовать, как на собрании», — писал Рэнсом, изучавший течение профсоюзной дискуссии. В конце концов, Рэнсом пришел к трем заключениям об общественном мнении того времени: 1) «все, кроме нескольких сумасбродов, отказались от идей 1917 года, последствием которых было увольнение рабочими тех управляющих или технических специалистов, чьи распоражения им хоть в малейшей степени были не по нраву. Эти прежние представления и то, к чему они вели, — перерывы в работе, случаи, когда управляющих зашивали в мешки, бросали в пруд или вывозили на тачках, — все это осталось позади, как курьезы истории». 2) «…трудовая повинность… по крайней мере внутри компартии, принимается, как должное», 3) О рабочем контроле все еще спорят: большинство против участия рабочих в управлении хозяйством и за единоличное руководство, осуществляемое под игом партии¹⁹.

Рабочие коллегии остались в прошлом. Трудовая повинность была признанием тяжелых фактов хозяйственной разрухи. Существование трудармий с военной дисциплиной и рабочее управление заводами не могли не исключать друг друга. Ленин стоял перед выбором между идеологически заманчивым и практически необходимым. Он выбрал необходимое.

Но к осени 1920 года дискуссию о профсоюзах стал заглушать внешний шум, шум выстрелов и жалобы крестьян, не представленных в профсоюзах. Они требовали возвращения к капитализму.

Как мог Ленин согласиться на капитализм в деревне и, одновременно с этим, на социализм в городе? Как мог он разрешить крестьянам свободно торговать, а рабочих, класс, преданный революции, приковать к тачке военной дисциплины? В конце концов, ветер, дувший из деревни, унес с собою и трудовую повинность и мечты о рабочем управлении. Бесправное крестьянство сумело наложить вето и на профсоюзную программу оппозиции, и на программу Ленина. Трудовая повинность была и не нужна, потому что рабочие были покорны и без нее, и не возможна, потому что происходили крестьянские восстания. По грубоватому выражению Рэнсома, профсоюзы «стали гигантским громкоговорителем, с помощью которого компартия сообщала рабочим массам о своих опасениях, надеждах и решениях»²⁰.

Громкоговоритель — это большой, но неодушевленный инструмент.

Панихида по профсоюзной оппозиции и по свободным профсоюзам вообще была пропета на X съезде РКП в марте 1921 года. Рабочий класс с тех пор был подчинен коммунистической партии. Теперь эту партию Сталин должен был покорить себе. К этой цели он шел неслышными шагами, работая за кулисами. Крестинского, Преображенского и Серебрякова, подписавших предложение Троцкого, не переизбрали в ЦК, и они потеряли организационные должности в секретариате, доставшиеся теперь Молотову, Ярославскому и Михайлову, т. е. сталинцам. Ворошилов (правая рука Сталина под Царицыном), Фрунзе (критиковавший военные взгляды Троцкого) и Орджоникидзе (которого Сталин прочил в свои наместники на Кавказе) попали в ЦК. В Политбюро была избрана прежняя «пятерка»: Каменев, Ленин, Сталин, Троцкий и Зиновьев (последний заменил Крестинского, поплатившегося за поддержку проекта Троцкого). Молотов стал кандидатом в члены Политбюро.

Таким образом, равновесие сил сильно изменилось в пользу Сталина. Его подъем на самую вершину советской пирамиды начался еще при Ленине и с согласия Ленина, в политике никогда не руководствовавшегося своими чувствами. Лично он чувствовал себя близко к Троцкому, чем к Сталину. У них было больше общего и лично, и политически. Но в дискуссии о профсоюзах Троцкий нарушил дисциплину и, по мнению Ленина, едва не привел партию к расколу, в то время как Сталин, из соображений неизвестных Ленину, встал на защиту единства партии. А партийная дисциплина, «партийность», была для Ленина выше и личных соображений, и интересов рабочего класса, и самой доктрины.

Примечания:

¹ Цитируется по статье Троцкого в «Правде» за 23 апреля 1924 г.

² Троцкий Л. Моя жизнь. С. 469. Документ датирован июлем 1919 года.

³ Троцкий Л. Моя жизнь. С. 464.

⁴ Сталин И. Сочинения. Т. 4. С. 292.

⁵ Там же. С. 294–304.

⁶ The Crisis in Russia. New York, 1921 P. 68 et seq.

⁷ Ленинский сборник. Т. 35. С. 113.

⁸ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 25. Прилож. 1. С. 543–544.

⁹ Kollontai A. The Workers' Opposition. Chicago, 1921. Цитируется в книге: Robert V. Daniels. The Conscience of the Revolution. Communist Opposition in Soviet Russia. Cambridge, Massachusetts, 1960. P. 128–129.

¹⁰ Рэнсом Артур. Кризис в России. С. 104.

¹¹ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 25. С. 42–45.

¹² Там же. С. 111.

¹³ Ленин В. И. Сочинения. 3-е изд. (перепечатанное без изменений со 2-го). Т. 26. С. 24–48.

¹⁴ Там же. С. 97–108.

¹⁵ Ср. Государство и революция.

¹⁶ Ср. Бухарин Н., Преображенский Е Азбука коммунизма.

¹⁷ Ленин В. И. Сочинения. 3-е изд. Т. 26. С. 87–94.

¹⁸ Ленин В. И Сочинения. 3-е изд. Т. 26. Прил. И. С. 551–562.

¹⁹ Кризис в России. С. 102–103.

²⁰ Там же. С. 107.

 

 

 

36. ВЕЧЕР НАКАНУНЕ КАПИТАЛИЗМА

После того, как Ленин был ранен Фанни Каплан, у него в кабинете повесили надпись «Курить воспрещено». Можно было там повесить и другой плакат, с мудрыми словами костромского крестьянина, приехавшего в Москву в декабре 1920 года на VIII съезд Советов. 22 декабря Ленин устроил неофициальное совещание с беспартийными крестьянами. Пока они говорили, что было у них на уме, Ленин делал заметки и позже разослал их членам ЦК и наркомам¹. Белорусский земледелец сказал: «Соли, железа и всего, чтобы засеять всю землю. Надо дать. Больше говорить не буду». Тверской: «Крестьянин от коллективных хозяйств ничего не видит». Иваново-вознесенский: «При разверстке одинаково облагается и лодырь, и старательный, что крайне несправедливо». Из Екатеринославской губернии: «Хлеб, железо, уголь — вот что нам нужно. Инвентарь нужен». Из Курской губернии: «Надо, чтобы беднейшие учились у исправных… Исправных надо поддержать». Донбасс: «Просим 35 000 (пудов?) семян. А люди только носят портфель, а ничего не сделали».

Как хороший журналист (он в одной анкете написал «журналист» в графе о профессии), Ленин передает инцидент с крестьянином из Череповецкой губернии, сказавшим: «Бывает, что называют лодырем. А нет на деле и сохи, и бороны. На бедняка нельзя валить и много взыскивать. Отметить в законе, что надо поддержать бедняков. Принуждение необходимо обязательно». Возмущенные слушатели перебили его криками «Довольно!». Эту запись Ленин пометил значком NB. Даже тем избранным представителям крестьянства, которые собрались на съезд Советов, не нравилась ленинская классовая борьба на селе.

Затем выступил крестьянин Костромской губернии, произнесший знаменательные слова: «Заинтересовать надо крестьянина. Иначе не выйдет. Я дрова пилю из-под палки. Но сельское хозяйство из-под палки вести нельзя».

«Курить воспрещено». «Сельское хозяйство из-под палки вести нельзя».

Царский кнут сменился комиссарской палкой.

Коллективисты-большевики относились к деревне, как к коллективу, конфисковали излишки, а иногда и необходимое, оставляя мужика без посевного материала и без той заинтересованности, которая необходима земледельцу. В книге «Между человеком и человеком» Мартин Бубер так описывает различие между коллективом и общиной: «Коллективность не связывает, а заставляет жить вповалку… Общность означает жизнь друг с другом… Коллективность основывается на организованной атрофии личного существования, общность — на его развитии и утверждении в существованиях, направленных одно к другому». Общности коммунисты боялись: авторитет общины конкурировал бы с авторитетом партии. Коллективы раздробили крестьянство. Благодаря советской политике, крестьяне погрузились в атрофированное, атомизированное состояние: их связывали извне и против их воли. Когда это происходило, при Ленине и после него, крестьяне отвечали длительной забастовкой. Бастовали они и в 1920 и в первые месяцы 1921 года.

Было у крестьян одно чаяние, о котором они не рассказали Ленину. Они хотели свободной торговли, а Ленин в ноябре 1920 года заявил прямо: «Мы считаем это дело преступлением»². Но то требование, которое крестьяне выдвинули, требование отмены реквизиций, равнялось требованию свободной торговли. Крестьянин из Петроградской губернии сказал на совещании с Лениным: «Разверстка: у нас такой нажим был, что револьверы к вискам приставляли. Народ возмущен…» Другой крестьянин, Пермской губернии: «Надо освободить из-под палки, чтобы поднять сельское хозяйство. Палка = продовольственные реквизиции». Если бы не было реквизиций, у крестьян было бы и что есть, и чем сеять, и что продавать.

Большевистскую революцию часто считают приходом коммунизма или социализма. На самом деле, она преследовала националистические интересы тем, что вывела Россию из войны, и даже капиталистические — тем, что помогла крестьянам добыть землю. Но власть и необходимости военного времени пробудили у большевиков аппетит к коллективизму, и они отказали крестьянам в экономической свободе капитализма. Крестьяне сочли это вероломством: Кремль дал им землю, но отобрал ее плоды. Возвращающиеся в деревню ветераны гражданской войны кричали: «За что боролись».

Крестьянское недовольство шло рука об руку с недовольством в среде рабочих. Рабочие, видя, что социализма нет, хотели бы, по вполне понятным причинам, капитализма в сельском хозяйстве, «…в Петрограде рабочие, занимающиеся наиболее тяжелым трудом, железнодорожники, получали всего 700—1000 калорий в день. Петроградские рабочие попытались организовать экспедиции за продовольствием в окрестные села, пренебрегая запретом, наложенным на свободную торговлю. Вмешалось правительство и пресекло эти попытки. В результате недовольство дошло до крайней степени… В феврале 1921 года топливный кризис, из-за которого многие фабрики были вынуждены закрыться, повел к дальнейшему ухудшению положения». Вспыхнули забастовки. «Что забастовщиков и демонстрантов занимал, в первую очередь, вопрос продовольствия, ясно из резолюций, принятых на митингах забастовщиков, в которых единодушно требовалось введение права на свободную торговлю с крестьянами и упразднение карательных отрядов, следивших, чтобы такая торговля не велась нелегально… Стачки и демонстрации… принимали характер всеобщей забастовки». Петроградский комитет РКП во главе с Зиновьевым «быстро и эффективно подавил» забастовки с помощью «политики кнута и пряника». «24 февраля петроградский губком объявил чрезвычайное положение, мобилизовал всех членов партии на борьбу со стачечниками и, среди прочих массовых репрессий, провел аресты всех еще остававшихся на свободе меньшевиков и эсеров». В то же время «были разрешены рабочие экспедиции за продовольствием, и большое количество продуктов было спешно доставлено в Петроград»³.

В большинстве стран политика отстает от нужд дня, потому что правительства слишком тяжелы на подъем и слишком привязаны к тому, что есть, чтобы стремиться к тому, что должно было бы быть. При диктатуре это отставание чувствуется сильнее всего, так как только разумность диктатора может избавить население от тягостей, связанных с проведением вредной, устарелой, догматической политики. В Кремле понимали, что нужно повысить урожаи. Но когда в начале 1920 года Троцкий предложил новую экономическую политику, которая развязала бы руки капитализму в деревне, преданный коммунистической доктрине ЦК отверг его предложение, а потом целый год метался в поисках иных мер поощрения, которые стимулировали бы сельскохозяйственную продукцию. К концу 1920 года эти поиски приняли почти безумный характер. Народ голодал, и его вековое терпение было готово лопнуть.

По подсчету Ленина, в России «единоличный труд крестьянина» господствовал «на ⁹/₁₀, а вероятнее на 99 процентов»⁴. «Я знаю, — сказал он на фракции РКП VIII съезда Советов, — что колхозы еще настолько не налажены, в таком плачевном состоянии, что они оправдывают название богаделен… Состояние совхозов сейчас в громадном большинстве случаев ниже среднего. Надо опираться на единоличного крестьянина, он таков и в ближайшее время иным не будет, и мечтать о переходе к социализму и коллективизации не приходится»⁵.

Отсюда необходимость каких-то мер по отношению к единоличнику. Но каких? О социализме не могло быть речи, как не могло быть ее, во всяком случае официально, о капитализме. Приходилось маневрировать в узком промежутке между двумя. «От общих рассуждений надо перейти к тому, как сделать первый и практический шаг обязательно этой весной и ни в коем случае не позже, и только такая постановка вопроса будет деловая, — говорил Ленин 24 декабря на фракции, — …поэтому нам необходимо начать прежде всего с того, что является абсолютно необходимым, т. е. с сохранения семян… Их съедят. Нужно их спасать. Как в этом случае поступить практичнее? Нужно их взять в общественный амбар, и нужно дать крестьянину обеспечение и уверенность, что эти семена не будут жертвой волокиты и неправильного распределения, но что наша цель состоит в том, чтобы количество семян, необходимое для полного обсеменения, взять под охрану государства».

Этим предложением Ленин и ограничился. В условиях полного развала сельского хозяйства страны и угрожающего мятежа он нашел возможным предложить только это мероприятие: только его можно было втиснуть в узкий промежуток между неколлективизмом и некапитализмом.

Фракция РКП снова собралась через 4 дня, и Ленин снова выступил по крестьянскому вопросу. Его речь, как и предыдущая, была коротка. В ней разбиралась только одна сторона вопроса, и она оставалась неопубликованной до 1959 года⁶. Ленин говорил о системе премирования для крестьян.

Фракция РКП на съезде Советов приняла поправку к резолюции, которую партия собиралась предложить на рассмотрение съезда. Согласно этой поправке, отменялось индивидуальное премирование крестьян и допускалось только премирование сельских обществ. ЦК нашел эту поправку неразумной и поручил Ленину выступить против нее. ЦК понимает опасения фракции, что премии могут достаться кулакам, сказал Ленин в своей речи, но эта причина не достаточна, чтобы вообще отказываться от премирования отдельных хозяев. «К этому допросу Совнарком, я, по крайней мере, относился таким образом: тут надо взвесить за и против, спросив людей с мест. Действительно, отказываться от премирования отдельного хозяина мне казалось неправильным, но, что на первое место надо поставить сельское общество, — это, может быть, и хорошо, если люди с мест, имеющие практику, подтвердят…» Понятно, продолжал Ленин, что «наилучше поставлено хозяйство у зажиточного крестьянина и кулака, которых, конечно, в деревне осталось сколько угодно», и если не позаботиться, то все премии достанутся кулакам. «Если его (кулака) вознаграждать средствами производства, т. е. тем, что служит для расширения хозяйства, то мы окажемся косвенно, и, пожалуй, даже не совсем косвенно, участниками в развитии кулачества…» Но в России 20 миллионов отдельных крестьянских хозяйств, и если их не вознаграждать для поднятия производительности, «это будет в корне неправильно». «Конечно, было бы желательно, чтобы хозяйства подымались через коллективизм, целыми волостями, обществами и т. д… Если вы, работая на местах… осуществите подъем целого общества или целой волости — отлично… Но есть ли у вас уверенность, что это вам удастся, не есть ли это фантазия, которая в практической работе даст величайшие ошибки?» Поэтому Ленин предложил премировать в первую очередь целые общества, а во вторую очередь — отдельных хозяев, с тем условием, что, если хозяин «допустил кулацкий прием, все равно, в форме ли займа, отработки, спекуляции», то он лишается всякой премии.

Следующий вопрос: что выдавать в качестве премий — орудия и машины для расширения и улучшения хозяйства или «предметы потребления, то, что служит в обиходе как украшение дома, от чего жизнь будет красивее и лучше в домашнем быту?» «Мы говорим: давайте отдельным хозяевам только предметы потребления и домашнего обихода и, конечно, знаки отличия», например, орден Трудового Красного Знамени.

Поправка к резолюции была снята.

Собирать семена и раздавать премии. Такова была политика Ленина.

Хранение семенного фонда в государственных амбарах некоторых крестьян обрекало на голод, а всему крестьянству показывало, что правительство им не доверяет, так что и им нет расчета доверять правительству. Никакая пропаганда не убедила бы крестьян, что правительство, в течение нескольких лет реквизировавшее их зерно, вернет собранные семена. План Ленина не удался.

Политика премирования, одна капля в море забот, которые доставляло крестьянство большевикам, отражает ограниченность компартии, причинившую Советам столько неприятностей. Значительная часть партии вообще была против индивидуального премирования, и потребовался престиж Ленина, чтобы преодолеть их сопротивление. Крестьянин, отсутствующий партнер по «рабоче-крестьянской диктатуре», остался жупелом для марксистов, в особенности когда усердие и предприимчивость завоевывали ему ругательную кличку «кулак». Кулаки получали более обильный урожай, у них были излишки, которые можно было нелегально продавать на рынке («спекуляция»), они давали деньги в рост беднякам и лентяям и принимали отработку в виде платежа, таким образом приобретая в деревне власть, которую использовали в далеко не советских целях. Поэтому правительству приходилось препятствовать деятельности хороших производителей, тем самым сокращая сельскохозяйственную продукцию в голодающей стране. Даже бедняков и середняков разрешалось премировать не средствами производства, т. е. плугами, боронами и т. п., а потребительскими товарами, потому что добавочный инвентарь увеличил бы продукцию и дал им возможность или даже, по сути дела, заставил их заняться «спекуляцией» — куда им иначе было девать излишки? Они превратились бы в кулаков. Если к тому же у крестьянина телилась корова или жеребилась кобыла, то он тоже становился «кулаком» и лишался премии.

Кремль убивал тот дух, который взращивал золотое зерно и мог бы прокормить советские желудки.

В споре Ленин почти всегда оказывался непобедимым. Это свидетельствует о его уме и о месмерическом эффекте верховной власти, который вызывал благоговение даже в Бертране Расселе и Герберте Уэллсе, не говоря уже о простых советских смертных. Кроме того, внимание Ленина всегда было сосредоточено на одном практическом вопросе. В дискуссии о профсоюзах это был вопрос о единстве партии, в дискуссии о крестьянах — вопрос о семенах. Эти вопросы он всегда ставил, как любил выражаться, «в середину угла». Но такой чисто практический угол зрения часто нарушает перспективу и снижает горизонт. Партийное единство приравнивалось к олигархии и, в конечном счете, к «культу личности». Использование семенного запаса в пищу голодными крестьянами было лишь симптомом, а не причиною бедственного положения. Причиняли же все беды именно мероприятия, проводимые из-под палки. Палка и премия — слишком разномастные кони, чтобы на них можно было пахать. Мужик предпочитал одну хорошо накормленную лошадь.

Подход Ленина, ставившего на первое место практические соображения, а идеологические на второе, был хорошим марксистским подходом, ибо марксизм хочет изменить материальные условия или объективные обстоятельства. Изменившиеся объективные условия меняют сознание, а поэтому и идеологию, иногда выворачивая ее наизнанку. Таким образом, деятельность марксистов могла означать гибель самого марксизма как идеологии. В своих крайних проявлениях упор на практические соображения может повести к исключению соображений политического характера, особенно при диктатуре, когда политика, т. е. иными словами — борьба за власть, уходит со сцены, ибо единоличная власть диктатора исключает возможность политической борьбы против него. В дни Ленина этого еще не было, но он проложил своим преемникам путь именно к такому положению вещей. По его инициативе, например, 20 декабря 1920 года ЦК РКП(б) дал директиву «Известиям» и «Правде» «превратиться более в производственные, чем в политические органы и учить тому же все газеты РСФСР». Конечным результатом этой директивы через несколько десятилетий стала невыносимая скучность советской печати. Профессора по приказу партии преподавали философию как средство повышения производительности труда. Производство стали, обуви и белья стало важнее идеологии. Плоская пропаганда, примером которой могут служить передовые статьи «Правды», и повелительные окрики загнали мысль в подполье.

Потому что право принимать решения принадлежало ему, Ленин не мог посвятить себя лишь профсоюзным или крестьянским вопросам. Другие дела, иногда большие, но чаще всего маленькие, требовали его внимания. В последний день 1920 года, в ответ на просьбу о мануфактуре, пришедшую из Азербайджана (в обмен на мануфактуру Азербайджан, конечно, мог бы поставлять нефть), он поручил Рыкову и Сталину встретиться с главой Азербайджанской республики Наримановым для предварительного совещания⁷.

Примерно в то же время мелкий партийный служащий по имени Залыгин, заведующий уездным наробразом в Волхове, прислал Ленину телеграмму из тюрьмы, жалуясь на то, что его несправедливо арестовали. Председатель уездного комитета партии, писал Залыгин, женился «церковным браком на дочери заложника-капиталиста», и Залыгин предложил общему собранию коммунистов исключить председателя из партии. Предложение было принято большинством голосов, но меньшинство обратилось к уполномоченному губкома, который аннулировал постановление и посадил Залыгина в тюрьму за то, что он такое предложение внес. Ленин приказал немедленно освободить арестованного Залыгина и представить в ЦК все материалы об этом деле⁸.

Ленин любил словари. В конце 1920 года он попросил секретаршу достать для него французско-немецкий, немецко-французский, итальянско-немецкий, немецко-русский и два англо-немецких словаря, выписав их из Германии. Эти словари были для Ленина снотворным, он читал их в бессонные ночи, чтобы успокоить нервы, а потом спал допоздна. Как-то один из наркомов попросил назначить ему свидание на утро. Ленин ответил: «Раньше 11¹/₂ не смогу, в 11¹/₂ до 12 постараюсь, если не просплю»⁹.

Шведский Красный Крест обратился с просьбой разрешить физиологу и лауреату Нобелевской премии И. П. Павлову (1849–1936) выезд в Швецию для научной работы. 6 января 1921 года Ленин поручил управделами СНК составить проект ответа Красному Кресту, в котором указывалось бы, что Павлов не просился уезжать («Верно ли, — спрашивает Ленин в записке, — что он не хотел бы уехать?») и «что ему были даны льготы такие-то». «Ввиду того, что мое письмо (шведы) могут опубликовать, желательно очень добавить это»¹⁰. По-видимому, Павлову приходилось туго и приглашение Шведского Красного Креста было устроено, чтобы ему помочь, потому что «в январе 1921 года за подписью Ленина был издан декрет, специально посвященный обеспечению работ Павлова и его школы, изданию его трудов, а также созданию личных условий для Павлова и его семьи»¹¹.

После издания этого декрета к Павлову в Петроград приехал представитель Наркомпроса Ф. Н. Петров. Павлов встретил его сурово и недоверчиво. «Как же русская наука будет дальше развиваться, — воскликнул он — Собаки дохнут, кормить нечем, камеры для опытов развалились, опыты производить я не могу, как же быть?»

Петров сообщил ему, что Ленин «дал указание полностью осуществить декрет Совнаркома о создании условий для его работы», и спросил, сколько ему нужно денег.

«А разве вы можете дать деньги, ведь нужно золото, нужно закупать приборы за границей».

Петров ответил, что «Советская власть для науки золота не пожалеет». Павлов сел и составил «скромный список приборов для закупки за границей на 1000 рублей золотом». Советское правительство предоставило ему эту сумму.

10 января брат Ленина Д. И. Ульянов, служивший начальником Курортного управления, телеграфировал наркомздраву Семашко (копия телеграммы — Ленину), что местные крымские власти мешают его деятельности, ставя местные интересы выше интересов федеративной республики. Ленин запросил у Семашко копию его ответа. 13 января Семашко телеграфировал в Крымревком и областной комитет партии: «Прошу строжайше предложить заведующему здравотделом помогать Управлению курортами по подготовке приема, размещению, лечению прибывающих больных рабочих Москвы и Петрограда. Необходимо принять самые срочные меры, ибо больные прибудут 20 января. Нужно обеспечить автотранспортом, помещением, продовольствием, топливом согласно декрета СНК. Если заведующий здравотделом не понимает этих основных общегосударственных обязанностей перед трудящимся Республики, очень прошу назначить другого». Одновременно Ленин телеграфировал брату: «Получил копию твоей телеграммы Семашко и копию его ответа тебе. Прошу сообщить, заметно ли улучшение. Ленин»¹². Телеграмма чисто деловая, ничего личного.

24 января 1921 года Совет Труда и Обороны (СТО, нечто вроде внутреннего кабинета министров) обсуждал топливный вопрос. Сохранились заметки, сделанные Лениным на заседании: «Добывают дрянь, породу, а не уголь. Браковки нет. Дают дрянь железным дорогам, берут себе хорошее. Мешочничество с углем…»¹³

Умирал князь Петр Кропотник, воспитанник Пажеского корпуса, знаменитый русский географ и анархист. Семашко просил разрешить специальный поезд для врачей, ехавших на консилиум к Кропоткину. Распоряжение Ленина от 5 февраля 1921: «Поезд Кропоткину разрешить»¹⁴. Старый мятежник умер 8 февраля и был похоронен в Москве. Он вернулся на родину еще в июне 1917 года и не покинул Россию, хотя великий дух его был надломлен развитием большевизма и преследованиями, которые выпали на долю участников анархического движения.

Несмотря на множество других дел, занимавших Ленина, его статьи и речи за январь 1921 года, посвященные вопросу о профсоюзах, составили бы довольно толстую книгу. Это был наболевший вопрос. Но, выступая 4 февраля на широкой беспартийной конференции рабочих металлистов Московского района, он нашел, что делегатов беспокоит совсем другой вопрос, а именно продовольственный. Целых два дня, 2 и 3 февраля, 850 делегатов конференции обсуждали доклад представителя Наркомпрода А. Я. Вышинского, давнего меньшевика, вступившего в партию большевиков в 1920 году и позже выполнявшего обязанности прокурора во время Московских процессов, а еще позже ставшего министром иностранных дел СССР. Ему досталось от делегатов. «Ораторы резко выступали против продовольственной политики, критиковали аппарат Народного комиссара продовольствия и требовали отмены всех привилегированных пайков, вплоть до совнаркомовских, и уравнительности в распределении продовольствия. Выслушав заключительное слово А. Я. Вышинского, рабочие потребовали доклад Ленина, заявив, что доклад представителя Народного комиссариата продовольствия их не удовлетворил. Присутствовавшие на конференции меньшевики и эсеры использовали настроение делегатов и развили на конференции усиленную антисоветскую агитацию, о чем свидетельствуют записки, поданные в президиум во время доклада А. Я. Вышинского и речи Л. Б. Каменева. В этих записках выдвигались такие, например, требования, как созыв Учредительного собрания, организация Всероссийского крестьянского союза и т. п…делегаты конференции выступали против декрета о посевкомах, а некоторые из них — отстаивали брошенную эсерами идею создания профессионального союза крестьян… В результате горячих прений конференция приняла по продовольственному вопросу резолюцию, требовавшую отмены всех видов привилегированных продовольственных пайков, отмены выдачи рабочим продуктов собственного производства, улучшения питания в столовых и др.»¹⁵.

Стоя на трибуне перед озлобленными металлистами 4 февраля, Ленин, должно быть, понимал, что, если большевистский переворот удался из-за грехов царского и Временного правительств, то и его, Ленина, можно считать ответственным за дурное настроение делегатов и их восприимчивость к меньшевистским и эсеровским предложениям: недаром Керенский говорил, что царский режим покончил самоубийством. Громкие свистки, раздававшиеся в зале, указывали, что пар уже вырывается наружу из перегретого котла и что машина готова взорваться. Как Ленину было справиться с нарастающим возмущением делегатов? Обиженное крестьянство, стремившееся к капитализму, нашло союзников в рабочих, которые составляли становой хребет «социалистической» диктатуры. Дело было не только в том, что рабочему нужен был крестьянский урожай. Большая часть рабочих была наполовину крестьянами: они либо всего одно-два поколения как переехали в город, либо все еще имели земельные интересы в деревне — сами или через родственников. «Сознательных» пролетариев, ненавидящих капиталистические инстинкты мужика, было мало.

«Из слов говоривших товарищей я узнал, что вас очень интересует посевная кампания, — начал Ленин свою речь. — Очень многие думают, что в политике Советской власти в отношении к крестьянам есть какая-то хитрость. Политика, которую мы ведем в этой области, такова, что мы всегда открыто излагаем ее перед глазами всей массы. Коренной вопрос Советской власти в том, что после наших побед мы еще не имеем побед в других странах. Если внимательно прочесть нашу конституцию, вы увидите, что мы не обещаем турусы на колесах, а говорим о необходимости диктатуры, ибо против нас стоит весь буржуазный мир… Военная сила у капиталистов сильнее нашей, но они сорвались, и мы говорим: самое тяжелое позади, но враг еще сделает свои попытки. Ни один из европейцев, посетивших нашу страну, не говорит, что они обошлись бы без оборванных и «хвостов», что и Англия после шестилетней войны была бы в таком же положении».

Ленин повторял свои старые пропагандные рефрены: другим тоже плохо, мы не одни, даже европейцы не смогли бы лучше нас управиться, виноваты не мы, виновата отсрочка мировой революции, нужно быть настороже против зарубежного врага, а, впрочем, уже достигнуты значительные улучшения.

Затем он перешел ближе к делу: «Нам говорят: крестьяне не находятся в равных условиях с рабочими, вы здесь хитрите, но эту же хитрость мы открыто объявляем… Крестьяне — это другой класс; социализм будет тогда, когда не будет классов, когда все орудия производства будут в руках трудящихся. У нас еще остались классы, уничтожение их потребует долгих, долгих лет и кто это обещает сделать скоро — шарлатан. Крестьянин живет отдельно, и сидит он, как хозяин, по одиночке, и хлеб у него: этим он может закабалить всех». Ленин явно хотел разъединить рабочих и крестьян. Продолжал он в том же духе:

«Мы не обещаем равенства, его у нас нет. Его не может быть, пока один имеет хлеба вдоволь, а у другого нет ничего… У нас диктатура пролетариата, это слово пугает крестьян, но это единственное средство объединить крестьян и заставить их идти под руководством рабочих…

Какую политику ведут капиталисты в Америке? Они бесплатно раздают землю, и крестьяне идут за ними, а они успокаивают их словами о равенстве. Либо идти за этим обманом, либо понять его и объединиться с рабочими и прогнать капиталистов.

Вот наша политика, и вы ее найдете в нашей конституции… Мы не обещали никому равенства: хочешь быть с рабочими — иди с нами, перейди к социалистам, не хочешь — иди к белым… Мы не обещаем молочных рек…

Нам говорят: пересмотреть посевную кампанию. Я говорю: никто так не страдал, как рабочий. Крестьянин за это время получил землю и мог забирать хлеб. Крестьяне попали в эту зиму в безвыходное положение, и их недовольство понятно.

…В чем основная задача посевной кампании? — в том, чтобы засеять всю площадь земли, иначе нам — гибель неминуемая. Вы знаете, сколько у них отобрали хлеба в этом году? Около трехсот миллионов (пудов), а иначе, что бы сделал рабочий класс? И так он жил, голодая!.. Мы не можем обещать крестьянам сразу вытащить их из нужды, для этого надо на фабриках производить в сто раз больше. Если бы рабочих не поддержали даже этим скудным пайком, мы бы остановили всю промышленность… Но вы помогите нам провести посевную кампанию, засеять все поля, тогда мы сможем выйти из затруднения»¹⁶. В заключение речи Ленин просил «указывать все ошибки и вносить поправки» в проведение кампании.

Между тем Ленин уже слышал советы раньше, а потом услышал их из уст «ходоков». Ходоки, или ходатаи, были старой мужицкой традицией. В царские времена, когда какая-нибудь деревня или крестьянское общество чувствовало себя несправедливо ущемленным, в столицу посылали ходока с жалобой к высокопоставленному чиновнику. Бородатый и длинноволосый, одетый обычно в дурно пахнущий овечий тулуп мехом внутрь и длиной по колено, в овечьей шапке, ходок брел по снегу за сотни верст с прошением в кошельке, висевшем у него на шее, под домотканым армяком. Как приходил он в губернский город, и, если там не находил отзывчивой помощи, то шел дальше, ночуя на полу или на печи в кабаках, или на постоялых дворах, или в избе гостеприимного селянина, пока не приходил в Санкт-Петербург. Там он располагался у парадного подъезда какого-нибудь бюрократа или министра, который либо выгонял его в шею, либо награждал рублем денег и караваем черного хлеба и обещал расследовать жалобу, причем обещания обыкновенно не выполнял. Многие сотни таких ходоков ходили вдоль и поперек по русским равнинам в первые годы Советской власти. Их можно было видеть на улицах Москвы. У председателя ВЦИК Свердлова, а после его смерти — у Калинина, были для ходоков особые приемные часы. Иногда, после предварительного телефонного разговора, их соглашался принять сам Ленин. Они приносили с собой в его чистенький кремлевский кабинет высокое небо деревни, вкусный народный говорок, тяжелый запах и рассказы о тяжелой жизни. Ленин был хорошим слушателем. «В январе и феврале 1921 года Ленин принимал крестьян Тверской, Тамбовской и Владимирской губерний, Сибири и других мест — и почти все они высказывали ему свое твердое убеждение в необходимости отмены разверстки, чтобы увеличить материальную заинтересованность крестьян в подъеме хозяйства. Беседуя с ходоками, Ленин делал выводы о положении на местах, о настроениях крестьян»¹⁷.

Ленину не надо было ходоков, чтобы открыть ему глаза. С октября 1920 года в Тамбовской губернии свирепствовало крестьянское восстание, к которому присоединялись все более широкие массы населения¹⁸. 21 октября 1920 года Ленин послал записку в Наркомпрод: «Ставропольские крестьяне (привезшие хлеб детям) жалуются, что не дают из кооперативов колесную мазь (есть на складе), спички и другие товары. Селедки погноили, а не дали. Недовольство страшное. Губпродкомиссар ссылается на то, что кончите всю разверстку и только тогда дадим… Разверстка 27 миллионов пудов — чрезмерна, и берут семена. Будет, де, обязательно недосев»¹⁹. Ленин продолжал торопить Наркомзем с производством нескольких электроплугов для глубокой пахоты. Наркомзем пообещал внести в эксплуатацию 50 к ноябрю 1920 года, если ВСНХ поторопится с производством. Но миллионы крестьян добились бы большего с помощью своих деревянных сох, если бы только их освободили от разверстки и издевательств. Советское сельское хозяйство тормозила не технология, а политика.

30 ноября 1920 года Ленин составил для Совнаркома проект постановления о необходимости и течение одной недели «подготовить и провести единовременно как отмену денежных налогов, так и превращение продразверстки в натуральный налог»²⁰. Продразверстка, размеры которой зависели исключительно от решения сборщика и от револьверов сопровождавших его чекистов, собиралась после жатвы, и поэтому крестьянину было выгоднее сеять меньше. Предполагалось, что натуральный налог будет установлен заранее, еще до сева, и крестьянину будет выгоднее сеять больше.

Неизвестно, справилась ли назначенная Лениным комиссия с рассмотрением вопроса о замене разверстки налогом и каковы были ее выводы. Прошло более двух месяцев. Ленина осаждали ходоки. Настроение металлистов, наверное, тоже произвело на него впечатление. 8 февраля, сидя на заседании Политбюро, он составил «предварительный, черновой набросок тезисов насчет крестьян» и прочел его своим коллегам — Каменеву, Сталину, Троцкому и Зиновьеву: «1. Удовлетворить желание беспартийного крестьянина о замене разверстки (в смысле изъятия излишков) хлебным налогом. 2. Уменьшить размер этого налога по сравнению с прошлогодней разверсткой. 3. Одобрить принцип сообразования размера налога с старательностью земледельца в смысле понижения %-та налога при повышении старательности земледельца. 4. Расширить свободу использования земледельцем его излишков сверх налога в местном хозяйственном обороте, при условии быстрого и полного внесения налога»²¹.

Удобное иносказание пункта 4 надо было понимать так: разрешается свободная торговля, то самое, что Ленин совсем недавно еще объявил преступлением. Но кто измерит старательность земледельца и каким образом? Все мероприятия проводились мстительными коммунистами и зависели от произвола бюрократов. Что если старательность сделает человека кулаком? Никто никогда не установил, где кончается старательный земледелец и начинается кулак. Эту границу устанавливал чиновник по своему собственному усмотрению.

Черновик пролежал на столе у Ленина целый месяц, пока, наконец, в более полной форме, был представлен X съезду РКП в марте 1921 года. Между тем в южных губерниях приближалось время сева, а крестьяне ожидали спасительного кремлевского указа.

6 февраля Ленин заказал у библиотекаря две книги, полученные из Германии: «Шесть фактов как основа для суждения о нынешней политике силы» профессора Г. Ф. Николаи и «Путешествие по России» Ф. Юнга²². Через три дня он попросил два лондонских издания — «Войну золота и стали» Г. Н. Брэйлефорда и «Жизнь и деятельность Фридриха Энгельса» 3. Каган-Коутса, — а также три тома по-немецки: «Классовая борьба во Франции» Маркса, «Основание империи и коммуна» Маркса и Энгельса и «Фрейлиграт и Маркс в их переписке» Меринга²³. А февраль 1921 года был, пожалуй, самым занятым месяцем в жизни Ленина. На его повестке дня были вопросы борьбы с кризисами — продовольственным, топливным, транспортным, создание государственной плановой комиссии, созыв съезда электротехников, координация работы разных хозяйственных ведомств, концессии иностранцам, сырьевой кризис и реорганизация Наркомпроса.

В ленинских директивах ЦК коммунистам-работникам Наркомпроса²⁴ указывалось, что партия понизила возрастную норму для общего и политехнического образования с 17 до 15 лет, исключительно удовлетворяя «временную практическую необходимость, вызванную нищетой и разорением страны под гнетом войн, навязанных нам Антантой». Тем не менее, «осуществление «связи» профессионального образования, для лиц до 15 лет, с «общими политехническими знаниями»… обязательно». «Основным недостатком Наркомпроса является недостаток деловитости и практичности», в частности — неумение привлечь к работе опытных буржуазных учителей с хорошей подготовкой и большим стажем («Разумеется, привлечение спецов должно быть осуществляемо при 2-х непременных условиях: во-1-х, спецы не коммунисты должны работать под контролем коммунистов, во-2-х, содержание обучения, поскольку речь идет об общеобразовательных предметах, в особенности же о философии, общественных науках и коммунистическом воспитании, должно определяться только коммунистами»). Кроме того, Ленин критиковал «распределение» печатных изданий, которое проводилось так неудовлетворительно, что «газету и книгу захватывает тонкий слой советских служащих, и непомерно мало доходит до рабочих и до крестьян». «Необходима коренная реорганизация всего этого дела».

Комментируя свои директивы на страницах «Правды»²⁵, Ленин высмеял дискуссию о «политехническом или монотехническом образовании»: некоторые коммунисты агитировали за чисто профессиональное или техническое обучение, без курсов по общественным наукам, идеологии и философии. «Общие рассуждения с потугами «обосновать» подобное понижение представляют из себя сплошной вздор. Довольно игры в общие рассуждения и якобы теоретизирование!» Опытные в педагогической практике люди, «несомненно, есть. Мы страдаем от неуменья их найти», «…поменьше «руководства», побольше практического дела, то есть поменьше общих рассуждений, побольше фактов и проверенных фактов, показывающих, в чем, при каких условиях, насколько идем мы вперед или стоим на месте или отступаем назад». Подводя итог, Ленин выразил его словами партийной программы: «В данный момент… делаются лишь первые шаги к переходу от капитализма к коммунизму».

На самом деле Советской России вскоре предстояло сделать два шага назад к капитализму. Эти шаги были сделаны в марте, поэтому в феврале Ленин и был так занят. За 32 рабочих дня этого месяца, сообщает его сотрудник, у него было 40 заседаний в Совнаркоме, Политбюро, ЦК, СТО и т. д. За те же 23 дня он принял 68 человек, в том числе нескольких ходоков из деревни, 4 раза выступил публично и написал две статьи — о Наркомпросе и об едином хозяйственном плане. Он успевал прочитывать ежедневно несколько газет и просматривать все выходящие в России и присылаемые из-за границы книжные новинки. «Вместе с тем кроме приведенных выше крупных вопросов, которыми Владимир Ильич занимался постоянно, он был завален кучей мелких дел, которые он стремился — и учил этому других — непременно доводить до конца»²⁶.

Ленину не хватало редчайшего товара — времени. В России любят говорить много. Я один раз слышал четырехчасовую речь Зиновьева, произнесенную тонким, высоким голосом. Но Ленин ценил время. Он приходил точно перед началом заседания и председательствовал, положив перед собою часы с секундомером. Регламент для выступлений в ЦК и СТО был 3–5 минут, его придерживался и сам Ленин. Если говоривший выходил из положенных пределов, Ленин показывал на часы. Особенно мучительно для его коллег было то, что курить в его присутствии воспрещалось, а русские, особенно в моменты напряжения, редко обходятся без папиросы. Поэтому курильщики уходили в залу и слушали выступления оттуда. «В этих случаях Ленин ворчал и требовал возвращения курильщиков на места». А. А. Андреев, член ЦК и член СТО в 1920–1921 гг., которому мы обязаны этими сведениями²⁷, пишет также, что, «председательствуя на заседаниях, Ленин никогда не претендовал на то, чтобы его мнение считалось последним словом. При малейшем оттенке разногласия во мнениях и предложениях голосование было правилом на всех заседаниях ЦК и СТО… Я никогда не видел его на заседаниях хмурым или даже суровым… Но он буквально свирепел, когда узнавал о невыполнении решений, о недобросовестном отношении к делу или о нарушении партийной или государственной дисциплины. Тут уж он разносил такого работника вовсю и требовал самых суровых мер взыскания… Он терпеть не мог общих рассуждений… и в таких случаях даже обрывал говорившего, требуя точности и действительно деловых предложений. Но в то же время Ленин, как никто, умел слушать даже тогда, когда у него уже определилось отношение к вопросу; он только, прищурив слегка один глаз, хитровато поглядывая, улыбался». Однако, «без ЦК, без обсуждения в ЦК он никогда не решал важных вопросов. Ленин строго соблюдал коллективность в руководстве, как в работе ЦК, так и Совнаркома»²⁸.

Большая часть заседаний происходила в комнате, смежной с кабинетом Ленина. В той же комнате он принимал некоторых посетителей: так ему было легче прекратить слишком затянувшийся разговор под предлогом, что в кабинете звонит телефон и он должен вернуться к письменному столу. Экономить время и энергию Ленину помогала его секретарь Л. А. Фотиева (р. 1881), член партии с 1904 года, подвергавшаяся арестам за революционную деятельность и работавшая в большевистской эмиграции до революции, а с 1918 года служившая секретарем Совнаркома и СТО и одновременно секретарем Ленина. Ее мемуары, представляющие собой смесь достоверных фактов с восторженными славословиями, проливают свет на личный характер, привычки и методы работы Ленина²⁹. Когда один раз в его кабинете накурили во время заседания, несмотря на распоряжение «Курить воспрещается», висевшее на печке, он приказал секретарю снять надпись, «чтобы не компрометировать распоряжения». Когда какой-нибудь работник не выполнял распоряжения правительства, Ленин тут же приказывал «арестовать виновного на 2 или 3 дня» и при этом прибавлял: «Арестовать по праздникам, а на рабочие дни освобождать, чтобы не страдала работа». Он был строг и с самим собою и не хотел пользоваться личными привилегиями. В 1918–1919 годах у него под письменным столом лежал войлок, чтобы не мерзли ноги. Позже кто-то заменил войлок шкурой белого медведя. Ленин рассердился и сказал, что «это — непомерная роскошь в нашей нищей и разоренной стране и ни к чему не нужная реформа». Он боролся со взяточничеством, которое называл «проклятым наследием царизма, и предлагал внести законопроект, предусматривавший наказания «не ниже десяти лет тюрьмы и, сверх того, десяти лет принудительных работ» за «лихоимство, подкуп, сводку для взятки и пр.». Свои приказы он считал невыполненными, пока не получал доказательств исполнения. Он был аккуратен в мелочах: «Вчера в 8 час. вечера у меня был Осип Петрович Гольденберг, — писал он коменданту Кремля. — Несмотря на предупреждение комендатуры и часовых за полчаса, если не более, он был задержан не внизу в СНК, а вверху… Не заставьте меня прибегать к мерам суровым…» Часто он посылал спешные письма с «самокатчиком» — курьером на велосипеде, неизменно давал секретарю следующие инструкции: «Не посылайте самокатчика к адресату, не узнав раньше, где он сейчас находится (на заседании, в рабочем кабинете, дома и т. д.); узнавши точно, где находится адресат, запечатайте письмо в конверт, если нужно, прошейте его и запечатайте сами сургучом… Вы умеете это делать?» И дальше: «Обязательно напишите «никому другому не вскрывать» и предупредите самокатчика, что адресат должен дать расписку на конверте». Этот конверт с распиской должен был быть показан Ленину. Обнаружив как-то задержку с отправкой его письма, он послал гневное письмо в Управление делами СНК: «Вчера мной обнаружено, что данный мною Фотиевой срочный документ… оказалось пошел «обычным», т. е. идиотским путем и опоздал на долгие часы, а без моего вмешательства второй раз опоздал бы на дни… если еще хоть раз обнаружится подобная типичнейшая волокита и порча работы, я прибегну к строгим взысканиям и смене персонала». «Владимир Ильич был очень вежлив и приветлив со всеми и очень прост в обращении. Никогда не забывал он поблагодарить за услугу, даже самую незначительную, например, когда он просил принести ему газету». Ленин предписал «о всех жалобах, поступающих в письменном виде, докладывать ему в течение 24 часов, а о поступающих в устном виде — в течение 48 часов». «Фамилии опоздавших членов Совнаркома и СТО… отмечались в протоколе, — пишет Фотиева, — с указанием, кто и на сколько минут опоздал». «Люди, которые приходили к нему подавленные, потерявшие веру в себя, уходили от него окрыленные».

К Ленину поступали кипы письменных донесений. «Обычно Владимир Ильич начинал читать бумаги с конца, т. е. с практического предложения, опуская «беллетристику», как говорил он. Если практические предложения были дельные, Владимир Ильич просматривал всю бумагу. Читал Владимир Ильич необыкновенно быстро». У Ленина было сильно развито чувство ответственности. «Ленин говорил, — пишет Фотиева, — что руководитель отвечает не только за то, что делает он сам, но и за то, что делают руководимые им». Отсюда его строгий надзор над тем, что писали, предлагали и делали его соратники и подчиненные. Он принимал во внимание и реакцию других на его поступки. «Надежда Константиновна рассказывала, — вспоминает Фотиева, — что даже при решении сугубо личных вопросов Владимир Ильич спрашивал себя: что скажут об этом рабочие?» Каждый вождь живет на виду и должен думать о своих избирателях, но Ленин, вероятно, просто пытался оправдать ограниченность и бедность своей «сугубо личной» жизни. За исключением периодов болезни, он проводил большую часть времени в кабинете или в зале для конференций, в котором в 1918–1919 гг. каждый день, кроме воскресений, собирался Совнарком, заседая, по слотам Фотиевой, с половины девятого вечера до часа или двух ночи. Позже заседания происходили реже.

Рабочий день Ленин был долог и полон напряженного труда. Его кабинет на третьем этаже был обставлен просто, в соответствии со вкусом обитателя. Вся обстановка, оставшаяся от царского времени, была функциональна, за исключением старых стенных часов, которые отставали на 1 минуту, а иногда и на 15 в сутки. Постоянные починки не помогали, но Ленин не хотел заменить часы другими: «Другие будут такими же», — говорил он. В конце концов они все-таки были заменены.

Фотиева пишет, что, хотя двери и окна в кабинете были без драпировок, Ленин «никогда не позволял спускать штор, как будто ему тесно и душно было в отделенной от внешнего мира спущенными шторами комнате». «Температура в кабинете не должна была превышать 14°. Температуру выше хотя бы на один градус Владимир Ильич переносил плохо…»

У него на небольшом письменном столе (от большого стола он отказался) стояли три телефона, которыми он часто пользовался.

«На столе слева обыкновенно лежали папки с бумагами. На протяжении нескольких лет работы у В. И. я по его указаниям и по своей инициативе пыталась приспособить эти папки наиболее целесообразным для работы В. И. образом, но это мне так и не удалось, — вспоминает Фотиева. — В. И. поручал завести ему папки для бумаг спешных, неспешных, важных, менее важных, просмотренных, непросмотренных и т. д. Эти папки заводились, бумаги в них раскладывались в соответствующем порядке, к каждой бумаге прикреплялась записка с кратким изложением сути дела, в начале каждой папки прилагалась краткая опись бумаг, папки раскладывались на столе в самом «убедительном» порядке и… лежали себе спокойно и мирно, а нужные ему бумаги В. И. загребал на середину стола и, уходя, клал на них большие ножницы. Это означало «трогать не сметь». Или же складывал все нужные ему бумаги в одну совершенно постороннюю папку и уносил с собой. Эта папка жила живой жизнью, над ней работал В. И. Но, наконец, она разбухала, так как все новые бумаги, которые почему-либо обращали на себя его внимание, он складывал в эту папку, и некоторое время их никто, кроме него, не трогал. Получивши разрешение В. И., я разбирала их и раскладывала по соответствующим папкам.

Ящики его стола были всегда заперты, за исключением верхнего левого, в котором он складывал все бумаги со своими распоряжениями. Отсюда мы вынимали их по нескольку раз в день для немедленного исполнения.

Однажды после ухода бухарской делегации, в тот час, когда В. И. обыкновенно уходил домой обедать, дверь в кабинет из залы заседания оказалась запертой изнутри. Предположив, что ее запер сотрудник ВЧК, охранявший другую дверь, и обеспокоенные тем, что поручения В. И. останутся невыполненными, мы подняли отчаянный стук в дверь. Через несколько минут ее открыл улыбающийся В. И. Он был в национальном бухарском халате, который ему подарили бухарцы и который ему вздумалось примерить». (Фотографии Ленина в халате, увы, не существует.)

Мягких кресел Ленин не любил. Он сидел за столом в простом деревянном кресле, с плетеной спинкой и сидением. На столе стояла маленькая электрическая лампа с зеленым стеклянным абажуром. Работая один, он никогда не зажигал люстры и никогда не выходил из кабинета, не выключив свет. У двери, ведущей в коридор, на маленьком столе лежали атласы и карты. Ленин любил их изучать. Фотиева пишет о маленькой карте границ России с Персией и Турцией, собственноручно наклеенной Лениным на кафель голландской печки: «Мне казалось, что она ни к чему не нужна, однако В. И. не разрешал ее снять: он говорил, что привык к тому, что она висит здесь. В. И. вообще любил обстановку привычную, не менявшуюся. Как будто в этом покое комнаты и вещей, которые всегда одни и те же и всегда на старых привычных местах, он находил отдых от богатой разнообразными событиями жизни». Это объяснение звучит правдоподобно. Ленин был разборчив и консервативен.

В кабинете было несколько шведских книжных шкафов и вертящихся этажерок, уставленных и тонкими русскими брошюрами, и толстыми словарями, и справочниками. Книг, по словам Фотиевой, было около 2000, Ленин предупреждал сотрудников, чтобы они следили за книгами, «так как товарищи не считают за большой грех стащить интересующую их книгу». Самые ценные тома он надписывал: «Экземпляр Ленина». Тут же на этажерках лежали комплекты русских и иностранных газет.

«Ни в кабинете В. И., ни в одной из комнат Совнаркома, куда бы мог зайти В. И., не было его портретов. Он их с негодованием убирал, когда они попадались ему на глаза, и только необходимость, а также энергия фотографов заставляли его сниматься». Страна хотела видеть его, а он почти никуда не выезжал. Не любил он и позировать художникам и скульпторам, но позволил лепить себя Натану Альтману, сделавшему его бюст, и Клэйр Шеридан. На полке над диваном у него стоял портрет Маркса и барельеф Халтурина работы Альтмана.

Кабинет был святилищем Ленина, он не разделял его ни с секретарями, ни с помощниками. В этом кабинете и в смежной «зале» для заседаний, он с избранными товарищами работал в феврале 1921 года, в то время как Россия пылала негодованием и мятежами. Перед вождями стояла сложная задача. Им предстояло решить, нужен ли поворот и как повернуть грузную махину государства назад к капитализму, не потеряв при этом власти. Естественно, они откладывали окончательное решение и применяли слабо действующие временные меры, чтобы облегчить положение.

Как сообщил Ленин X съезду РКП, 1 февраля 1921 года СНК решил ввезти из-за границы 300000 тонн угля, заплатив за него золотом. Лучше было бы, сказал он, ввезти оборудование для шахт, но угольный кризис был слишком острым.

9 февраля ВЦИК вынес постановление о немедленном созыве всех местных советов и о полном восстановлении их полномочий. Это только доказало, что со веты мертвы, а русские знали, что большевики не веруют в воскресение мертвых. В деревне происходило что-то очень серьезное, что-то политическое, и это беспокоило Ленина куда больше, чем посевная кампания и недосев. Алексис де Токвиль писал в книге «Старый режим и Французская революция» (1856), что только единовластие в конце концов устраняет все различия и делает каждого представителя нации безразличным к судьбе его соседа. Таков был результат четверти века сталинского деспотизма, но во времена Ленина безразличие еще не успело развиться. Крестьяне были безразличны к судьбе голодающих соседей, но не к поползновениям Кремля. Они стали защищаться. Кулаки, т. е. мужики, обладавшие излишками, не только продавали хлеб из-под полы на черном рынке, но и давали зерно в долг беднякам и середнякам, таким образом приобретая большое влияние в деревне. Дело обстояло так: кулаки или Кремль. Ленин стоял лицом к лицу с голодным и злым мужиком. Гнев сделал всех крестьян братьями. Ленин понял, что политика по принципу «Разделяй и властвуй» ударила другим концом по самим большевикам. «Первые месяцы 1921 года принесли резкое обострение хозяйственных трудностей, — гласит официальная биография Ленина. — …В различных районах страны вспыхнули кулацкие мятежи». Далее следует типичная для коммунистов мягкая формулировка: «В ряде мест кулачеству удалось вовлечь в антисоветские выступления недовольных разверсткой середняков»³⁰.

В Москве, Петрограде и других городах происходили забастовки. Крестьянское восстание охватило Тамбовскую губернию, Тобольскую губернию в Зап. Сибири и восемь губерний на Украине, где «28 партизанских отрядов действовало» против карательных экспедиций правительства. Некоторые из отрядов насчитывали свыше тысячи человек³¹. Ленин знал, что у него был только один выход — отменить разверстку и восстановить свободную торговлю. Над этим решением вопроса он размышлял еще с ноября. 16 февраля 1921 года Политбюро поставило допрос о дискуссии в «Правде» «О замене разверстки продналогом», а 17 и 26 февраля уже появились статьи Сорокина и Рогова, в которых с помощью статистики доказывалось преимущество налоговой системы. 24 февраля ЦК одобрил замену разверстки натуральным налогом, но Ленин не хотел предавать это решение огласке: «Долой пока (на съезде решим, когда опубликовать. По-моему, публиковать до начала кампании, т. е. тотчас после партсъезда)» ³².

Вскоре ему пришлось передумать. Выступая 28 февраля на пленуме Моссовета, он попытался объяснить продовольственный кризис ошибкой: они не рассчитали запасов зерна, как прежде, во время польской войны, не рассчитали своих боевых сил. «Но все же мы разорены не больше, чем разорены рабочие Вены. Рабочие Вены… умирают, подавляемые капитализмом». В первой половине 1920 года, сказал он, правительство неправильно определило, «сколько нужно… запасов припрятать, чтобы во втором полугодии иметь на черный день». «Революция в известных случаях означает собою чудо, — прибавил он. — Если бы нам в 1917 году сказали, что мы три года выдержим войну со всем миром и в результате войны два миллиона русских помещиков, капиталистов и их детей окажется за границей, а мы окажемся победителями, то никто бы из нас этому не поверил. Вышло чудо… Именно потому, что здесь было чудо, оно и отучило нас рассчитывать надолго. Поэтому мы все очень и очень хромаем».

Ленин еще отказывался признать, что его политика была ошибочна, он признавал только отдельные просчеты. Тем не менее он объявил, что X партсъезд «ускорен» и откроется на следующей неделе. «Но в панику вдаваться нам ни в коем случае нельзя… С точки зрения здорового человека нам хлеба будет мало, но его увеличить сразу нельзя… но если рассчитать правильно, чтобы выдать тому, кому больше всего нужно, и взять с того, кто имеет большие излишки, чем с того, кто последние три года давал, может быть, свой последний кусок», то можно будет создать запас. «Поняли ли этот расчет крестьяне Сибири и Украины? Нет еще… Такой нужды (как крестьяне Средней России), такой нужды и голода ни украинский, ни сибирский крестьянин, ни северо-кавказский крестьянин никогда, никогда не видали. У них сотни пудов обычно было излишков, и они привыкли считать, что за такой излишек отдай им сейчас же товары. Неоткуда их взять, когда стоят фабрики».

Если бы эту речь произнес кто-нибудь другой, нет сомнений, что Ленин назвал бы ее «беллетристикой». Он не упомянул ни о причинах, ни о результатах своей политики, зато сообщил о телеграмме «от помощника главнокомандующего всеми силами республики в Сибири»: «Он телеграфирует, что сообщение восстановлено, и к Москве движутся 7 маршрутов с хлебом. Одно время были волнения и кулацкие восстания» — очевидно, достаточно серьезные, чтобы нарушить железнодорожную связь с Москвой. «Эти восстания обозначают то, что в крестьянской среде есть слои, которые не хотят примириться ни с продовольственной разверсткой, ни с налогом. Здесь один говорил о налоге. Тут много здравого смысла… Когда беспартийный крестьянин говорит нам: «Давайте сообразовать расчет с тем, что мелкому крестьянину нужно; ему нужна уверенность: столько-то я дам, а потом хозяйничаю». Мы говорим: да, это — дело, тут есть здравый смысл… и на съезде партии через неделю вопрос этот поставим, разберем и вынесем решение, которое удовлетворит беспартийного крестьянина, удовлетворит и широкие массы». Ленин заранее знал, что съезд ему подчинится: перед лицом необходимости у съезда не оставалось другого выхода.

Знал Ленин и то, что крестьяне восстают не против «разверстки и налога», а только против разверстки. Крестьяне хотели налога, причем налога, установленного заранее, внеся который, они могли бы «хозяйничать» без помех. Между тем, прибавил Ленин, враги застрелили коммуниста в Москве, а в Петрограде произведены аресты, и, как сообщает Зиновьев, меньшевики там расклеивают листовки, «в которых они призывают к забастовкам». Но, сказал в заключение Ленин, «мы пережили гораздо большие трудности»³³.

Мятежи, забастовки и экономическая катастрофа заставили Ленина перейти к Новой Экономической Политике, к так называемому «НЭПу». Крестьяне сеяли, жали и продавали урожай по своему усмотрению. Рабочие, профсоюзы которых были «огосударствлены» по Троцкому и Бухарину, но совершенно лишены власти по Ленину, работали из-под палки, которую держала в руках партийная бюрократия. Таков был нэп.

Примечания:

¹ Ленинский сборник. Т. 35. С. 190–193.

² Ленин В. И. Сочинения. Т. 35. С. 513.

³ Все цитаты в этом параграфе взяты из книги Леонарда Шапиро «Происхождение коммунистического самодержавия. Политическая оппозиция в советском государстве. Первая фаза: 1917–1922». (Leonard Schapiro. The Origin of Communist Autocracy Political Opposition in the Soviet State. First Phase. 1917–1922. London, 1955. P. 296–298.)

⁴ Ленинский сборник. Т. 36. С. 151.

⁵ Ленин В. И. Сочинения. 3-е изд. Т. 26. С. 53–57. Эта речь Ленина не предавалась оглашению и была опубликована лишь в Сочинениях Ленина, вышедших через несколько лет после его смерти. На VIII Всероссийском съезде Советов присутствовало 2537 делегатов, из них 1728 с решающим, остальные с совещательным голосом. Партийный состав съезда: 1614 коммунистов (93 %), 114 беспартийных, 1 бундовец. Из общего числа делегатов с совещательным голосом: 722 коммуниста, 65 беспартийных, 6 бундовцев, 8 меньшевиков (в том числе их лидер, Ф. И. Дан), 3 поалейциониста, 3 эсера, 2 анархиста. Ввиду участия в съезде беспартийных и представителей иных партий большевики образовали отдельную фракцию.

⁶ Ленинский сборник. Т. 36. С. 149–153.

⁷ Ленинский сборник. Т. 36. С. 159.

⁸ Ленинский сборник. Т. 36.160.

⁹ Там же. Т. 35. С. 201.

¹⁰ Там же. С. 205–206.

¹¹ Большая Советская Энциклопедия. 1-е изд. Т. 43. С. 745. 184

¹² Ленинский сборник. Т. 35. С. 206–207.

¹³ Там же. С. 210.

¹⁴ Там же. С. 213.

¹⁵ Ленин В. И. Сочинения. 3-е изд. Т. 26. Примеч. на с. 640.

¹⁶ Ленин В. И. Сочинения. 3-е изд. Т. 26. С. 147–149.

¹⁷ Поспелов П. Н. и др. Владимир Ильич Ленин. Биография. М., 1960. С. 485–486.

¹⁸ Ленинский сборник. Т. 35. С. 158.

¹⁹ Там же. С. 159.

²⁰ Ленинский сборник. Т. 35. С. 176–179.

²¹ Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 32. С. 111.

²² Ленинский сборник. Т. 36. С. 189.

²³ Там же. Т. 35. С. 214. Фердинанд Фрейлиграт (1810–1876) — немецкий революционный поэт, друг Маркса в 50-е годы, позже, живя в Лондоне, с ним порвавший.

²⁴ Ленин В. И. Сочинения. 3-е изд. Т. 36. С. 156–159.

²⁵ Ленин В. И. Сочинения. 3-е изд. Т. 36. С. 160–167.

²⁶ Ленинский сборник. Т. 1. С. 206–207.

²⁷ Воспоминания. Т. 2 С. 7–42.

²⁸ В советском подходе к прошлому всегда отражаются условия настоящего. Книга, содержащая воспоминания Андреева, вышла в свет в 1957 году, когда Сталина посмертно обвиняли в «культе личности». За вышеприведенными словами Андреева идет следующий абзац: «Надо еще сказать о том, что ни на заседаниях, собраниях, съездах, ни в печати Ленин не допускал какого бы то ни было восхваления, возвеличивания его личности и его заслуг, восставал против чуждого марксистам культа личности и всегда искренно негодовал по малейшему для этого поводу». Все это не мешает посмертному возвеличиванию Ленина, отчасти искреннему, а отчасти служащему для того, чтобы корить им Сталина, хорошо это заслужившего.

²⁹ Воспоминания. Т. 2. С. 204–232.

³⁰ Поспелов и др. 1960. С. 485.

³¹ L. Schapiro. Op. cit. P. 218–219. Подробный отчет о Тамбовском восстании см. в книге: W. К Chamberlm. The Russian Revolution 1917-21. P. 436–441.

³² Ленин В. И. Сочинения. 3-е изд. Т. 26. Примеч. на с. 652.

³³ Ленин В. И. Сочинения. 3-е изд. Т. 26. С. 176–186.

 

 

 

37. ГИБКАЯ СТАЛЬ

Внезапно красная вспышка сверкнула на небе России — начался мятеж в Кронштадте. Этот мятеж отличался от восстаний в Тамбовской губернии, в Сибири и на Украине: кронштадтские мятежники были революционерами, а не мелкими собственниками.

Можно сказать, что мятеж начался 28 февраля 1921 года с общего собрания команды дредноута «Петропавловск». В тот же день к резолюции «Петропавловска» присоединился дредноут «Севастополь». Гарнизон Кронштадта проголосовал за солидарность с корабельными командами. 1 марта произошел грандиозный массовый митинг кронштадтских матросов и красноармейцев на Якорной площади. На митинге выступил председатель ВЦИК М. И. Калинин и комиссар Балтфлота Н. Н. Кузьмин. Но этим ораторам не удалось переубедить моряков, которых Троцкий когда-то назвал «красой и гордостью Русской резолюции», и их товарищей-красноармейцев. В присутствии Калинина митинг принял резолюцию, явно направленную против ленинских принципов и советской практики. Резолюция требовала перевыборов Советов тайным голосованием после свободной предвыборной агитации, свободы слова и печати для рабочих, крестьян, анархистов и социалистических партий, свободы собраний, союзов, крестьянских объединений, освобождения политических заключенных-социалистов, упразднения политотделов и заградительных отрядов, уравнения пайков для всех, кроме рабочих, занимающихся опасным для здоровья трудом, предоставления крестьянам права пользоваться землей так, «как им желательно», и иметь столько домашнего скота, сколько они могут держать, не прибегая к наемному труду, предоставления кустарям-одиночкам права заниматься своим ремеслом без помех и т. д.¹

Эта резолюция, принятая единогласно, была подписана председателем митинга Петриченко и секретарем Перепелкиным. Вождь мятежа Степан Максимович Петриченко, молодой матрос-писарь, родился в крестьянской семье на Украине, где пользовались большой популярностью анархисты и левые эсеры. На X парт-съезде Ленин сказал, что в Кронштадте власть перешла «от большевиков к какому-то неопределенному конгломерату или союзу разношерстных элементов, как будто бы даже немножко только правее большевиков, а, может быть даже, и «левее» большевиков»².

Вместе с тем он прибавил, что «белые генералы… играли тут большую роль». — «Это вполне доказано». Заключение Ленина вполне правдоподобно: поскольку в мятеже участвовали все сухопутные и морские вооруженные силы Кронштадта, можно предположить, что к нему присоединились и бывшие царские генералы, служившие в этих частях. Согласно 2-му изданию «Большой Советской Энциклопедии», у мятежников было 10 000 человек, 68 пулеметов и 135 орудий на кораблях и на суше.

Советское правительство не вступало в переговоры с кронштадтцами. Когда делегаты мятежной Тамбовской губернии 14 февраля встретились с Лениным, он согласился досрочно снять в губернии продразверстку³. Но вести переговоры с Кронштадтом о свободе, т. е. об ограничении диктатуры, — об этом партия, конечно, и думать не могла. Политбюро отдало приказ о немедленном наступлении на Кронштадт под непосредственным командованием Троцкого, главкома С. С. Каменева и командарма Тухачевского. Последние два были бывшими царскими офицерами: Каменев служил в царской армии с 1900 года.

Кронштадтская военно-морская база расположена на острове Котлин в Финском заливе в 16 милях к западу от Петрограда. Менее чем в 10 милях к югу от Кронштадта, на материке, стоит город Ораниенбаум. Мятежники не предприняли военных действий ни против Петрограда, ни против Ораниенбаума, где они могли бы захватить большие запасы продовольствия на случай длительной осады.

Троцкий прибыл в Петроград в ночь на 4 марта и, совместно с главкомом Каменевым, обратился на следующее утро с ультиматумом к «гарнизону Кронштадта и мятежных фортов»: «Рабоче-крестьянское правительство постановило, что Кронштадт и мятежные корабли должны немедленно подчиниться власти Советской республики… Только тот, кто немедленно и безусловно сложит оружие, может рассчитывать на пощаду…»⁴.

7 марта, в 6 часов 45 минут вечера артиллерийские позиции правительственных войск в Сестрорецке и на Лисьем Носу открыли огонь по острову. Описывая первый выстрел кронштадтские «Известия» писали на другой день: «Стоя по колени в крови рабочих, маршал Троцкий первый открыл огонь по революционному Кронштадту, восставшему против самодержавия коммунистов, чтобы восстановить настоящую власть Советов»⁵.

8 марта в Москве собрался X съезд РКП. 990 делегатов представляло на нем 732521 члена партии. Атаки войск Троцкого 8, 10 и 12 марта были отбиты кронштадтцами. «На вечернем заседании 12 марта была проведена мобилизация около 300 делегатов съезда, направленных в тот же вечер на Кронштадтский фронт»⁶.

Тот факт, что более 30 процентов ведущих коммунистов страны, делегатов партсъезда, пришлось мобилизовать для наступления на Кронштадт, показывает, что боевой дух войск, противостоявших мятежникам, был на весьма низком уровне. Некоторые большевистские части дезертировали к мятежникам, несмотря на то, что силы Троцкого состояли, в основном, из воспитанников школы красных курсантов. Их пришлось подкрепить делегатами съезда.

Второй штурм Кронштадта начался 16 марта. Мятежные корабли стояли, вмерзшие в лед. Весь залив между островом и материком был покрыт толстым слоем льда, прикрытого свежевыпавшим снегом. Наступающие коммунисты и их лошади, тащившие орудия и амуницию, шли по льду, укутанные в белые простыни для маскировки, и штурмовали форты и корабли под сокрушительным огнем. Где снаряды пробивали лед, атакующие тонули сотнями. Утром 17 марта пало несколько мятежных фортов, а на следующий день, после ожесточенного рукопашного боя, Кронштадт был взят. Началось массовое избиение пленных, С. М. Петриченко с несколькими тысячами товарищей бежал по льду в Финляндию. Некоторые из его сторонников, находясь в лагере для беженцев в Териоках, рассказывали корреспонденту агентства Ассошиэйтед Пресс, что Петриченко, в бытность свою председателем в Кронштадте, допустил величайшую ошибку, не решившись перестрелять коммунистических агитаторов⁷. Согласно тому же сообщению АП, финны потребовали, чтобы советское правительство убрало трупы со льда вокруг Кронштадта, потому что иначе их принесет к берегу Финляндии, когда растает лед.

Д. Федотов-Уайт, бывший в Петрограде за несколько дней до кронштадтского мятежа, собрал много сведений о причинах его и пришел к выводу, что «синие бушлаты были настроены независимо и вовсе не всегда поддерживали советское правительство в период с 1917 по 1921 год. Они были проникнуты революционным духом, но это не значит, что они были готовы лечь на прокрустово ложе коммунистической диктатуры». Во время мятежа, пишет он, 497 членов компартии в Кронштадте «(около четверти всей парторганизации) добровольно ушли из партии, а 211 были исключены после разгрома восстания». Бывшие коммунисты форта Риф объясняли свой выход из партии тем, что «за все эти три года к партии примазалось много эгоистов и карьеристов и, в результате, развилась бюрократия»⁸.

Петриченко, вождь мятежников, изложил корреспонденту АП в Териоках другую причину: «Годами большевистская цензура скрывала от нас, пока мы были на фронте или в море, события, происходившие дома… Когда гражданская война кончилась и мы стали приезжать домой в отпуск, родители нас спрашивали, почему мы воевали за угнетателей. Это заставило нас подумать». Родители большей части моряков были украинские крестьяне, затронутые анархизмом Махно и народничеством левых эсеров.

Каковы бы ни были причины восстания в Кронштадте, произошло оно спонтанно. Если бы восстание было подготовлено заранее, оно совпало бы с волной забастовок и демонстраций в Петрограде в середине февраля, а стратегические соображения заставили бы кронштадтцев обождать с восстанием до ледохода.

Гражданская война пришла к концу. Народ устал. Настроение в партии было угнетенное. Советов как органа власти больше не существовало. Население страдало от голода и холода. Урожай ожидался плохой. Других объяснений и не надо, чтобы понять, почему двадцатилетние сорвиголовы из Кронштадта пошли на мятеж, когда послевоенная действительность разочаровала их ожидания.

Обычно считают, что нэп был порождением кронштадтского восстания. В этом утверждении недостает важного звена. Подобно тому, как профсоюзная дискуссия часто сводится к противопоставлению троцкистской «милитаризации труда» ленинской «школе коммунизма», причем мысль Троцкого о профсоюзном управлении промышленностью не упоминается, в описаниях решений X съезда о нэпе драма кронштадтского восстания затемняет тот факт, что Ленин в общих чертах обрисовал нэп уже в своей речи на пленуме Моссовета 28 февраля. Мятеж только рассеял сомнения, которые все еще питало незначительное меньшинство коммунистов. Нэп наступил бы и без Кронштадта. Советская система стала коммунистической системой без Советов. Кронштадтцы стремились к созданию демократической советской системы, в которой на равных правах участвовали бы все рабоче-крестьянские социалистические группировки. Их начинание было обречено на неудачу, потому что, чтобы удержать власть в своих руках, Ленин умел идти на компромиссы в важнейших вопросах. Нэп был таким компромиссом, хозяйственным Брест-Литовском.

Характерно, что, открывая X партсъезд, Ленин с самого начала призвал к партийному единству. Назвав «поистине удивительной роскошью» дискуссии и споры внутри партии, со всех сторон окруженной врагами, он потребовал, «чтобы не было ни малейших следов фракционности»⁹.

Может показаться, что это утверждение было всего лишь доводом против внутрипартийных споров. Однако есть основания предполагать, что в этот момент Ленин в самом деле опасался антисоветского переворота. «Советская власть, в силу экономического положения, колеблется», — прямо сказал он делегатам 8 марта. Речь шла о голоде: «Излишков гораздо больше на окраинах, — в Сибири, на Северном Кавказе, — но именно там всего меньше был налажен советский аппарат, именно там Советская власть была менее устойчива, и оттуда был очень затруднен транспорт. Поэтому получилось так, что увеличенные продовольственные ресурсы мы собрали из наименее урожайных губерний, и этим кризис крестьянского хозяйства чрезвычайно обострился». В Европе «революция нарастает», а «экономический кризис обостряется», но, «если бы мы из этого сделали предположение, что вообще в короткий срок помощь придет оттуда в виде прочной пролетарской революции, то мы просто были бы сумасшедшими». Русская революция «развивается в стране, где пролетариат в меньшинстве». Поэтому продолжение методов военного коммунизма «означало бы, наверняка, крах Советской власти и диктатуры пролетариата». Не только крестьянство недовольно этими методами. «Несомненно, в последнее время было обнаружено брожение и недовольство среди беспартийных рабочих».

11 марта с докладом о партийном строительстве выступил Бухарин; несмотря на свое критическое отношение к профсоюзной политике Ленина, он предложил резолюцию от имени Ленина, ЦК и большинства. 16 марта эта резолюция была принята большинством 369 голосов (из 694) против 23 голосов Рабочей оппозиции и 9 голосов демократических централистов. Остальные делегаты были на Кронштадтском фронте. Но Троцкий, подготовив штурм мятежной твердыни, 14 марта вернулся на съезд и возобновил спор с Лениным о профсоюзах. В этом вопросе Бухарин его поддерживал.

Ленин выступил с ответной речью о профсоюзах: «Товарищи, сегодня тов. Троцкий особенно вежливо полемизировал со мной и упрекал или называл меня архиосторожным. Я должен его поблагодарить за этот комплимент и выразить сожаление, что лишен возможности вернуть его обратно. Напротив, мне придется говорить о моем неосторожном друге…» В своей статье в «Правде» от 29 января 1921 года Троцкий требовал продолжения дискуссии о роли профсоюзов в управлении промышленностью и утверждал, что те, кто пытается ее подавить, создают трудности внутри партии. Ленин это отрицал. «Тов. Троцкий меня упрекал на дискуссии в Большом театре перед ответственными работниками в том, что я срывал дискуссию. Это я зачисляю себе в комплимент: я старался сорвать дискуссию в том виде, как она пошла, потому что такое выступление перед тяжелой весной было бы вредно. Это только слепым было не видно».

«Тов. Троцкий смеется теперь… и удивляется, почему я упрекаю его в том, что он не вошел в комиссию. Да потому, что это имеет большое значение, тов. Троцкий, — очень большое значение, потому что невхождение в профкомиссию было срывом дисциплины ЦК. И когда об этом говорит Троцкий, от этого получается не спор, а трясение партии и озлобление». Ленин предпочел бы сплавить весь трудный вопрос в комиссию. Сам разговор о профсоюзах беспокоил Ленина не меньше, чем его содержание. Он думал, по-видимому, что вопрос будет решен на практике, что профсоюзы не в состоянии справиться с промышленностью и в конце концов управлять ею должны будут бюрократы, подчиняющиеся приказам партии. Беспокоило Ленина не это, а свобода открытой дискуссии, впрыскивавшей яд в вены партии, сомнения, которые она порождала в умах партийных и беспартийных, затраты энергии, которых требовала борьба с оппозицией. Ленин опасался, что Троцкий и его многочисленные сторонники останутся в оппозиции. Вот почему споры не умолкали и после того, как вопрос об управлении промышленностью был снят с повестки дня. Раскол в партии в условиях всеобщего недовольства в деревне и в городе, обостренный непрекращающимся хозяйственным кризисом, мог и в самом деле погубить Советскую власть.

Для борьбы с кризисом Ленин предложил, во-первых, предоставить иностранным капиталистам нефтяные, лесопильные, угольные, горнорудные и промышленные концессии, во-вторых, отменить продразверстку.

Готовность советского правительства предоставить концессии иностранцам вызвала волну негодования. Выступая на фракции РКП VIII съезда Советов 21 декабря 1920 года, Ленин вынужден был отвечать на такие вопросы членов партии: «Давая концессии, тем самым не признаем ли мы длительность существования капиталистических государств и не считаем ли наше положение о скорости мировой революции неправильным?» «Дело не в том, — ответил Ленин, — что мы признаем их длительность, а в том, что гигантские силы толкают их к пропасти. Наше существование и ускорение выхода из критического положения и голода есть гигантская сила и фактор революции более сильные, чем те с точки зрения мирового хозяйства гроши, которые они от нас получат. Лишняя сотня и тысяча машин и паровозов для нас имеют огромное значение».

«Если в Америке безработица форсирует резолюцию, то мы ведь концессиями даем Америке изжить кризис, т. е. задержать революцию?» — спросил другой делегат фракции.

Этот довод Ленин счел несостоятельным. Когда кто-то подал записку со сходным вопросом, он ответил: «Если бы капиталисты могли предотвратить кризисы у себя, тогда капитализм был бы вечным. Они, безусловно, слепые пешки в общем механизме — это доказала империалистическая война. Каждый месяц доказывает, что кризис империализма усиливается, разложение во всем мире идет все дальше и дальше и только в России начался подъем к прочному и серьезному улучшению».

Подозрения, что иностранные капиталисты могут соблазнить советских рабочих более высокой зарплатой и лучшими условиями, показались Ленину необоснованными. Когда один коммунист заявил, что «в протестах против концессий на местах совершенно явственно обнаруживаются вовсе не здоровые настроения, а патриотические чувства крепкого мелкобуржуазного слоя деревни и городского мещанства», Ленин выступил в защиту такого патриотизма: «Это лучший революционный патриотизм, патриотизм человека, который будет лучше 3 года голодать, чем отдаст Россию иностранцам»¹⁰.

Несмотря на усилия Ленина, концессии продолжали возбуждать противоречия, и не только в среде рядовых коммунистов или мелких буржуа. 16 января 1921 года Ленин получил телеграмму М. М. Литвинова из Ревеля, в которой сообщалось о предложении синдиката «Роял Датч-Шелл» предоставить синдикату монопольное право на экспорт нефти и керосина из Советской России и сдать ему в концессию неразработанные нефтяные районы. Ленин ответил: «Я за опыт переговоров, архиосторожный»¹¹. Через несколько дней Ленин решил: «Вопрос такой важный, что надо выработать точный текст директивы»¹². 24 января ВСНХ признал желательным вступить в переговоры с «Роял Датч». 1 февраля Совнарком в принципе одобрил переговоры о концессиях в Грозном и в Баку¹³. Тем не менее, несмотря на полный развал национализованной русской промышленности, несмотря на голод и мятежи, несмотря на то, что Ленин стоял за концессии, оппозиционеры не умолкали. Во время совещания ЦК в феврале 1921 года Рыков передал Ленину записку: «Мы в состоянии учить Европу… мы сами все сделаем». Пришла записка и от Сталина: «Качать воду… не выяснили условий!.. Несерьезное, непродуманное предложение: тартать воду, а не нефть… Рабочих не убедить!» Томский вступил с диаметрально противоположным взглядом: «Рабочие не потерпят: рядом лучше… Сегодня чудеса героизма, а завтра бить жидов»¹⁴. Иными словами, рабочие из героических борцов за Советскую власть могут скоро превратиться в реакционеров. А Томский был вождем профсоюзов.

Но, как всегда, последнее слово осталось за Лениным. Закрывая партсъезд, он сказал: «Сдав в концессию одну четверть Грозного и одну четверть Баку, мы используем эту сдачу, — если удастся ее осуществить, — чтобы на остальных трех четвертях догнать передовую технику передового капитализма». Съезд не возражал, и 19 марта Ленин телеграфировал в Лондон Красину: «Партсъезд одобрил защищавшуюся мной линию о концессиях в Грозном и в Баку. Ускорьте переговоры об этих, равно о всяких других концессиях. Информируйте меня чаще. Ленин»¹⁵. Началась спешка. Надежды росли. Ленин хотел использовать иностранные фирмы до максимума. «Посмотрите это (интересно) и верните мне. Я сегодня же буду говорить с Харьковом», — гласит его записка, адресованная Троцкому на совещании 28 марта, в которой речь идет, как предполагают редакторы, о письме Г. Пятакова с возражениями против концессий в Донбассе. «Но насчет концессий не забавно ли, — гласит далее записка. — «Патриотизм» и бакинский и донбассовский. A ¹/₄ Донбасса (+Кривого Рога) отдать концессионерам архижелательно. Ваше мнение?» На обороте записки Ленина Троцкий ответил, что: «Для Донбасса нет основания делать изъятия в отношении концессий»¹⁶.

Вандерлип все еще сидел в Москве, ожидая ключей к Камчатке. На другой день после закрытия съезда Ленин составил проект письма Вандерлипу на английском языке. Приводим его русский перевод по «Ленинскому сборнику»:

Мистеру Вашингтону Б. Вандерлип Москва. 17 марта. 1921 г.

Милостивый государь,

Благодарю Вас за Ваше любезное письмо от 14 с. м. Я очень рад слышать, что президент Гардинг благожелательно относится к нашей торговле с Америкой. Вы знаете, какое значение мы придаем нашим будущим деловым сношениям с Америкой. Мы вполне сознаем ту роль, которую в этом отношении играет ваш синдикат, а также большую важность Ваших личных усилий. Ваши новые предложения чрезвычайно интересны, и я предложил Высшему совету народного хозяйства докладывать мне через небольшие промежутки времени о ходе переговоров. Вы можете быть уверены, что мы отнесемся с величайшей внимательностью ко всякому разумному предложению. Наши усилия сосредоточены, главным образом, на производстве и торговле, и Ваша помощь имеет для нас величайшую ценность.

Если у Вас будут жалобы на кого-нибудь из должностных лиц, то прошу Вас послать Вашу жалобу в соответствующий Народный Комиссариат, который расследует это дело и доложит, если это будет нужно. Я уже отдал распоряжение о специальном расследовании относительно того лица, о котором Вы упоминаете в Вашем письме.

Съезд Коммунистической Партии взял у меня так много времени и сил, что я теперь очень устал и болен. Будьте добры извинить меня за то, что я не могу сейчас повидаться с Вами лично. Я попрошу т. Чичерина поговорить с Вами в ближайшем будущем.

Желаю Вам успеха и остаюсь преданный Вам Вл. Ульянов (Ленин)»¹⁷.

Слова об усталости и болезни — не извинение. Ленин действительно был утомлен. Он провел много часов, стоя на ногах «во время своих выступлений' на съезде, и к тому же участвовал в многочисленных спорах, личных беседах и заседаниях, как всегда развернувшихся в кулуарах съезда. Борьба с охвостьем профсоюзной оппозиции стоила ему больше энергии, чем Кронштадт, концессии и отмена продразверстки, потому что тут речь шла о том, что он ценил больше всего, — о партийном единстве. Об этом он говорил, и открывая и закрывая съезд. Цитируя многочисленные, появившиеся в иностранной печати сенсационные сообщения о событиях в России («Восстание в Москве», «Бои в Петрограде, красные батареи умолкли», «Зиновьев арестован», «Петроград и Москва в руках повстанцев, образовавших временное правительство», «Троцкий арестовал Ленина», «Ленин арестовал Троцкого»), Ленин сказал, что они лишний раз показывают, «до какой степени мы врагами окружены» и «какую меру нам надо отвести нашим разногласиям». Конечно, «нельзя требовать от людей, которые только что вели борьбу, чтобы они тут же поняли эту меру. Но когда мы взглянем на нашу партию, как на очаг мировой революции, и на ту кампанию, которую ведет сейчас синдикат государств всего мира против нас, у нас не должно быть сомнения. Пускай они ведут свою кампанию… мы знаем, что, сплотившись на этом съезде, мы действительно выйдем из наших разногласий абсолютно едиными и с партией, более закаленной, которая пойдет все к более и более решительным международным победам!»

Основной задачей X съезда было положить начало новому периоду советской истории — нэпу. Съезд осуществил эту задачу, заменив разверстку натуральным налогом. Теперь крестьянин (или, во всяком случае, некоторые крестьяне) могли продавать излишки частным образом.

В этом заключался ленинский парадокс: он ставил экономику впереди политики, но экономические вопросы были для него, в первую очередь, политическими. Доклад о натуральном налоге, с которым он выступил на съезде, начинался так: «Товарищи, вопрос о замене разверстки налогом является прежде всего и больше всего вопросом политическим, ибо суть этого вопроса состоит в отношении рабочего класса к крестьянству». Борьба между этими классами или соглашение между ними «определяют судьбы всей нашей революции», «…интересы этих двух классов различны: мелкий земледелец не хочет того, чего хочет рабочий». Как прежде, Ленин и теперь подчеркивает то, что разделяет классы и нацию. «Мы знаем, — продолжал он, — что только соглашение с крестьянством может спасти социалистическую революцию в России, пока не наступила революция в других странах… Мы знаем, что это соглашение между рабочим классом и крестьянством непрочно, — чтобы выразиться мягко, не записывая это слово «мягко» в протокол, — а если говорить прямо, то оно порядочно хуже… Если кто-либо из коммунистов мечтал, что в три года можно переделать экономическую базу, экономические корни мелкого земледелия, то он, конечно, был фантазер… И ничего тут нет особенно худого. Откуда же было в такой стране начать социалистическую революцию без фантазеров?» Но практика «опытов и начинаний в области коллективного ведения земледельческого хозяйства» показала, что «эти опыты, как таковые, сыграли и отрицательную роль… окрестные крестьяне смеются или злобствуют». «Мы должны постараться удовлетворить требования крестьян…» «Во-первых, нужна известная свобода оборота, свобода для частного мелкого хозяина, а, во-вторых, нужно достать товары и продукты… Что же такое свобода оборота? Свобода оборота — это есть свобода торговли, а свобода торговли, значит назад к капитализму».

«Спрашивается, как же так, может ли коммунистическая партия признать свободу торговли, к ней перейти? Нет ли тут непримиримых противоречий». На этот вопрос Ленин не дает ответа. Практическая сторона реформы будет определяться будущим законодательством, а съезд должен решить «этот вопрос принципиально, оповестить об этом крестьянство, потому что посев на носу… Мелкий земледелец… должен иметь стимул, толчок, побудитель… громадная земледельческая страна с плохими путями сообщения, с необъятными пространствами, различным климатом, различными сельскохозяйственными условиями и проч. неизбежно предполагает известную свободу оборота местного земледелия и местной промышленности в местном масштабе. Мы в этом отношении очень много погрешили, идя слишком далеко: мы слишком далеко зашли по пути национализации торговли и промышленности, по пути закрытия местного оборота. Было ли это ошибкой? Несомненно». Конечно, свобода оборота будет поощрять кулака. Но «крестьянство в России стало больше средним, и бояться, что обмен станет индивидуальным — нечего. Всякий сможет что-нибудь дать государству в обмен… В основном положение такое: мы должны экономически удовлетворить среднее крестьянство и пойти на свободу оборота, иначе сохранить власть пролетариата в России, при замедлении международной революции, нельзя, экономически нельзя».

Партийный съезд и партия поддержали Ленина в вопросе о налоге, о нэпе, о концессиях, потому что военный коммунизм устарел, а социализм на практике был невозможен. Приходилось отступать. Тут Ленин показал свое мастерство. В ноябре 1917 года он знал, что нужно наступать и захватывать. В марте 1921 года он знал, что пришла пора отступать и отдавать назад. Он понимал, что недисциплинированное отступление привело бы к бегству и разгрому. Съезд понял правоту его слов и поддержал его, когда он потребовал единства партии (т. е. полного подчинения партии его авторитету).

Ленин был сталью, которая гнется.

Примечания:

¹ Полный текст приводится в следующих работах: Abramovitch R. The Soviet Revolution 1917–1939. P. 197–198; Chamberlin. The Russian Revolution 1917–1921. Vol. 2. 495–496; Berkman A. The Bolshevik Myth. New York, 1925. P. 297–298.

² Ленин В. И. Сочинения. 3-е изд. Т. 26. С. 214.

³ Большая Советская Энциклопедия. 2-е изд. Т. 2. С. 528 («Антоновшина»).

⁴ Berkman A. The Kronstadt Rebellion (Pamphlet, 42 pp.). Berlin, 1922. P. 31–32.

⁵ Berkman A. The Kronstadt Rebellion (Pamphlet, 42 pp.). Berlin, 1922. P. 34–35.

⁶ Ленин В. И. Сочинения. 3-е изд. Т. 26. Примеч. на с. 649.

⁷ New York Times. 1921. March 30.

⁸ Fedotoff White D The Growth of the Red Army. Princeton, 1944. P. 127–157

⁹ Выступления Ленина на X съезде см.: Ленин В. И. Сочинения. 3-е изд. Т. 26. С. 199–283.

¹⁰ Впервые напечатано в журнале «Коммунист» за апрель 1963 года.

¹¹ Ленинский сборник. Т. 36. С. 165.

¹² Там же. С. 167.

¹³ Там же. Т. 20. С. 146.

¹⁴ Там же. С. 147.

¹⁵ Там же. Т. 35. С. 217.

¹⁶ Ленинский сборник. Т. 20. С. 151.

¹⁷ Ленинский сборник. Т. 20. С. 189–190.

 

 

 

38. ЛЕНИН О МАРКСЕ

В чем же заключалась теперь советская система?

5 апреля 1921 года Совнарком принял декрет, в котором говорилось: «Ввести в виде опыта для рабочих некоторых из важнейших отраслей промышленности натурпремирование посредством выдачи рабочим части производимых ими продуктов для обмена на предметы сельскохозяйственного производства»¹. Позже Ленин так пояснил этот декрет: «Так, текстильные рабочие будут получать при условии покрытия государственной потребности часть мануфактуры себе и сами обменивать ее на хлеб»².

Ленин вообще равнодушно относился к определениям, но при необходимости пытался их выработать. Когда Бухарин, которого Ленин считал блестяще образованным марксистом-экономистом, в начале нэпа задал ему вопрос о природе новой социальной системы, Ленин ответил, что «пролетарская государственная власть держит фабрики, железные дороги, внешнюю торговлю», т. е. «в ее руках товарный фонд и его оптовая (железнодорожная) перевозка». Правительство продает товары рабочим и служащим за деньги или за их труд без денег, а крестьянам за хлеб. Оно «оказывает предпочтение кооперации (стараясь поголовно организовать в нее население)». «Почему это невозможно? — настойчиво спрашивает Ленин. — А это есть капитализм + социализм»³.

Такой товарообмен, конечно, можно назвать капиталистическим. Где же тут Ленин видел социализм? В марте — апреле 1921 года он написал брошюру «О продовольственном налоге»⁴, в которой обсуждалось значение новой политики и ее условия. Начиналась она цитатой на 10 страницах из ленинской брошюры 1918 года, озаглавленной «Главная задача наших дней». «Государственный капитализм, — писал Ленин в 1918 году, — был бы шагом вперед против теперешнего положения дел в нашей Советской республике… выражение «Социалистическая советская республика» означает решимость Советской власти осуществить переход к социализму, а вовсе не признание данных экономических порядков социалистическими». Сделав в 1921 году шаг назад по сравнению с 1918 и легализовав частную торговлю, Ленин вряд ли мог назвать новый экономический порядок социалистическим.

Слова «социализм», «коммунизм», «капитализм» и колониализм» — пустые сосуды, в которые один наливает яд, а другой — вино. Это не научные термины и не термины, значение которых остается неизменным. Они зависят от места и времени. Одни вкладывают в понятие социализма интернационализм, свободу, равенство, освобождение от нищеты и эксплуатации, другие — национализм, неравенство, диктатуру, низкую заработную плату, запрещение профессиональных союзов. Некоторые считают, что социализм означает существование социалистических условий, но Лещш считал его «решимостью перейти к социализму». Во многих странах социализм начинается с национализации иностранного капитала. Это, так сказать, Моментальный Социализм, нечто вроде моментального кофе из кофейного порошка. В других странах социализм — синоним государственного капитализма, при котором в руках государства находится весь капитал, вся экономика страны, а значит и все ее население. Гитлер был национал-социалистом. В одной стране социалисты оставили марксизм, сопротивляются национализации и поддерживают «государство благосостояния», т. е. капитализм с высокой заработной платой. В других странах они остались социалистами немарксистского толка и предпочитают ограниченную национализацию, национализм и хорошо развитое социальное обеспечение. Президент одной страны называет себя марксистом, мистически исповедует ислам, ведет себя, как султан, верит в демократию и пытается завоевать расположение местных коммунистов, Москвы и Пекина. Другой президент признает, что в свое время флиртовал с идеями Маркса, Энгельса, Ленина, Гитлера, Ганди, Ганнибала и Кромвеля. Премьер-министр одной африканской страны рассказывает, что видел, как белый человек бьет его отца, и это открыло ему глаза на необходимость социализма.

Социализм — весьма разноцветная рубашка.

«…Наша задача, — писал Ленин в 1918 году, — учиться государственному капитализму у немцев, всеми силами перенимать его, не жалеть диктаторских приемов для того, чтобы ускорить это перенимание западничества варварской Русью, не останавливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства».

Сознательное употребление варварских методов в варварской стране может повести только к еще большему варварству. И все это для того, чтобы перенести в Россию государственный капитализм кайзеровской Германии, ничего общего не имевший с марксизмом? Перед октябрем и после него, писал Ленин в 1918 году, он считал государственный капитализм «шагом», «ступенькой» к социализму. «В приведенных рассуждениях 1918 года, — признавал Ленин в 1921 году, — есть ряд ошибок насчет сроков. Сроки оказались дольше, чем предполагалось тогда». Переход от государственного капитализма к социализму задерживается в связи с преобладанием «мелкобуржуазной стихии» — крестьянства, а «военный коммунизм» был вынужден «крайней нуждой, разорением и войной». «Временная мера» военного коммунизма должна быть заменена «известной (хотя бы даже местной) свободой торговли», т. е. «возрождением мелкой буржуазии и капитализма». Государственную, социалистическую промышленность сразу восстановить нельзя, писал Ленин. Оставалась другая возможность:

«Возможно ли сочетание, соединение, совмещение советского государства, диктатуры пролетариата с государственным капитализмом? Конечно, возможно». Что же касается свободы торговли, то «страшного для пролетарской власти тут ничего нет, пока пролетариат твердо держит власть в своих руках, твердо держит в своих руках транспорт и крупную промышленность».

Как-то Анжелика Балабанова сказала Троцкому, что ненавидит нэп. Он возразил, говоря, что цель оправдывает средства⁵. Ленин на ее слова о том, что возрождается дух неравенства, ответил: «Вы хорошо знаете, что это необходимо. Иначе России не выдержать».

«Что, если рабочие утратят веру в будущее, в социализм?»

«Конечно, — ответил Ленин тоном в одно и то же время печальным и саркастическим, — если вы можете предложить другой выход…»⁶.

Ленину приходилось приноравливать свой социализм к существующим условиям. У Маркса Ленин читал, что вся история (за исключением, как дополнил Энгельс, истории первобытных народов) есть история классовой борьбы. Но нэп проистекал не из борьбы между классами, а из объединенного давления, которое крестьянство и рабочий класс оказывали на советское правительство. Война и преждевременная революция создали в слабо развитой стране резкое противоречие между правительством и трудящимися массами. Ленин вынужден был пойти им навстречу. Марксизм его был податлив: в первую очередь, политика (которую он сводил к экономике), а идеология потом — при возможности. Этим объясняются успехи Ленина — менее гибкий подход привел бы к крушению коммунистического режима.

Бесполезно пытаться себе представить, что сказал бы о российской революции Маркс. Он мог бы сказать, что революция пожирает своих отцов. Точно так же бесполезно, но куда интереснее, размышлять о том, какая судьба постигла бы наследие Маркса, кабы не Ленин и советская революция. В начале XX века европейские социалисты ревизовали учение Маркса до неузнаваемости. Маркс к тому времени был уже бернштейнизован насмерть. Социалисты постепенно приспосабливались к капитализму, а капитализм — к требованиям современности. Угасание классовой борьбы возмещалось борьбою между народами. Позже капиталистическая система, выполнив, наконец, пророчество «Коммунистического Манифеста», двинулась по направлению к интернационализму и грозила узурпировать его, вырвав из рук коммунистов и тех социалистов, которые почили на националистических лаврах. Если бы это западное течение принесло и Россию в современный, лишенный феодальных пережитков капитализм, если бы Россия избежала ленинского партийного режима и развилась в конституционную монархию или либеральную республику, то Маркса, наверно, вспоминали бы, как лжепророка гибели мирового капитализма, а не как духовного дедушку страны, в которой имя его превратилось в бессмысленный эпитет. Или, быть может, Марксу пришлось бы обождать, пока партия, официально называющая себя марксистской, не пришла к власти в какой-нибудь большой отсталой стране, например, в Китае. Но и тут приходится задавать себе вопрос, не повлияло ли бы и на Китай иное политическое развитие России и неизбежно ли было появление знамени марксизма над колоннами китайских революционеров? Индия обрела независимость и двинулась по пути индустриальной революции без Маркса. В других странах Азии, Африки и Латинской Америки Маркс пользовался бы не большим признанием, чем Гегель, Бакунин, Прудон, Милль, Джефферсон, Зомбарт, Мадзини, Генри Джордж, Макс Бебер или Кейнс. У латиноамериканцев был свой Боливар. Местные идеи вдохновили революцию в Мексике, и она была произведена местными силами. Быть может, Ленин освободил Маркса от той завесы, которая скрывает многих оригинальных и плодотворных общественных мыслителей прошлого?

Ленин спас Маркса, а потом поставил его вверх ногами, продемонстрировав, что коммунисты могут побеленное крестьянство, где рабочий класс слаб, промышленность отстала, церковь — продажное орудие правительства, демократия анемична, государственность надломлена, — одним словом, где захват государственной власти агрессивной и целеустремленной политической фалангой мог оказаться легкой и решительной операцией с весьма болезненными последствиями в виде массовых репрессий.

В одной из своих самых ранних статей, а именно в некрологе, посвященном Фридриху Энгельсу, Ленин писал об интересе Маркса и Энгельса к России, об их знании русского языка и связях с русскими революционерами (одно время они поддерживали народников). «Оба, — писал Ленин, — сделались социалистами из демократов, и демократическое чувство ненависти к политическому произволу было в них чрезвычайно сильно».

Слово «демократический» в устах Ленина двусмысленно: оно означает и диктаторский произвол, который заменит произвол царской власти, и буржуазно-демократическую революцию, которую произведет враг буржуазии — пролетариат. Последнее только кажется парадоксом. Буржуазия отсталой страны, рассуждал Ленин, слишком: пропитана пережитками феодализма, чтобы спасти себя революционным путем. Поэтому передовой пролетариат в своих собственных и в национальных интересах произведет буржуазно-демократическую революцию вместо буржуазии, а потом, расстроив ряды своих врагов и добыв себе политические права, выроет могилу буржуазии и пойдет дальше, к социалистической диктатуре.

В марте 1913 года Ленин напечатал статью, подписанную инициалами В. И. и озаглавленную «Три источника и три составных части марксизма»⁷. В этой статье он снова заявил, что «беспристрастной социальной науки не может быть в обществе, построенном на классовой борьбе. Так или иначе, но вся казенная и либеральная наука защищает наемное рабство, а марксизм объявил беспощадную войну этому рабству. Ожидать беспристрастной науки в обществе наемного рабства —…глупенькая наивность».

Это утверждение не совсем несправедливо. Но следует ли из него, что Маркс, писавший в условиях «наемного рабства», не мог заниматься «беспристрастной социальной наукой»? Или, если Маркс был исключением, то не было ли и других исключений, кроме этого? Тут можно в скобках отметить, что в Советском Союзе заработные платы очень низки.

«Учение Маркса, — продолжал Ленин, — …полно и стройно, давая людям цельное миросозерцание…»

Таким образом, в марксизме следует искать ответов на все философские вопросы, и, в самом деле, Ленин утверждает, что «философия Маркса есть законченный философский материализм, который дал человечеству великие орудия познания, а рабочему классу — в особенности».

Три источника марксизма, упоминаемые в заглавии статьи, суть «немецкая философия, английская политическая экономия и французский социализм». Марксизм — их «законный преемник».

Три составных части марксизма — материализм, экономическая теория и учение о классовой борьбе.

«Философия марксизма есть материализм, — писал Ленин. — …Но Маркс не остановился на материализме XVIII века, а двинул философию вперед. Он обогатил ее приобретениями немецкой классической философии, особенно системы Гегеля, которая в свою очередь привела к материализму Фейербаха. Главное из этих приобретений — диалектика, т. е. учение о развитии в его наиболее полном, глубоком и свободном от односторонности виде».

Заслуга Маркса еще в том, утверждал Ленин, что: «Углубляя и развивая философский материализм, Маркс довел его до конца, распространил его познание природы на познание человеческого общества». Философский материализм, по мнению Ленина, объяснял природу, а исторический материализм — общество.

Исторический материализм показал, «как из одного уклада общественной жизни развивается, вследствие роста производительных сил, другой, более высокий, — из крепостничества, например, вырастает капитализм».

«Точно так же, как познание человека отражает независимо от него существующую природу», — марксистский довод против махизма, — «так общественное познание человека (т. е. разные взгляды и учения философские, религиозные, политические и т. п.) отражает экономический строй общества. Политические учреждения являются надстройкой над экономическим основанием».

Но философия, религия, политика — т. е. надстройка — могут пережить экономическую систему. Сверхъестественные, языческие и мистические элементы многих религий бросают вызов не только экономическому развитию, но и научному прогрессу.

«Признав, что экономический строй является основой, на которой возвышается политическая» — и идеологическая — «надстройка, Маркс всего более внимания уделил изучению этого экономического строя… Учение о прибавочной стоимости есть краеугольный камень экономической теории Маркса». Это учение Ленина излагает так: «Наемный рабочий продает свою рабочую силу владельцу земли, фабрик, орудий труда. Одну часть рабочего дня рабочий употребляет на то, чтобы покрыть расходы на содержание свое и своей семьи (заработная плата), а другую часть дня рабочий трудится даром, создавая прибавочную стоимость для капиталиста, источник прибыли, источник богатств класса капиталистов».

Слова эти, очевидно, остаются в силе независимо от того, является ли владельцем земли и фабрик частное лицо, фирма или государство. Рабочему «важно лишь то, какую часть дня он трудится даром. При капитализме борьба рабочих за сокращение этой части дня увенчалась успехом. Но Маркс предвидел насильственную классовую борьбу, которая, по словам Ленина, окончится «победой труда над капиталом».

Отмена частного капитализма и прибавочной стоимости имела бы смысл, если бы она сопровождалась отменой государства. Там, где государство является единственным работодателем и единственным капиталистом в стране, оно может эксплуатировать рабочих гораздо хуже, чем частный работодатель в передовом государстве. Советское государство очень дорогостоящая машина с очень низким коэффициентом полезного действия. Оно снижает заработную плату рабочего и доходы крестьянина, финансируя проекты, обходящиеся в миллиарды рублей (например, освоение целинных земель в Казахстане), ведя империалистическую, экспансионистскую политику на отдаленных континентах, тратя огромные деньги на программу вооружений, связанную с этой политикой. Источником средств служит прибавочная стоимость, созданная рабочим классом и крестьянством.

Через год после этой статьи о марксизме, Ленин написал краткую биографию Маркса для 7-го издания «Энциклопедического словаря Гранат». Ленин начал эту статью в июле 1914 года в Кракове и окончил ее в Швейцарии.

17 ноября 1914 года, но в предисловии к отдельному изданию, вышедшему в свет в мае 1918 года, сообщает, что написал ее, насколько он помнит, в 1913 году (очевидно, спутал со статьею для «Просвещения» о марксизме). В биографии⁸, написанной обычным стилем энциклопедий, четыре с четвертью страницы посвящены жизнеописанию Маркса, а 28 страниц — его учению. «Карл Маркс родился 5 мая нового стиля 1818 года в городе Трире (прирейнская Пруссия). Отец его был адвокат, еврей, в 1824 г. принявший протестантство. Семья была зажиточная, культурная, но не революционная», — пишет Ленин, рассказывая далее, что Маркс поступил в университет, сначала в Бонне, потом в Берлине, и изучал юридические науки, «но больше всего историю и философию», «представив университетскую диссертацию о философии Эпикура». «По взглядам своим Маркс был еще тогда гегельянцем-идеалистом». Иными словами, это был еще «молодой Маркс», к гуманизму которого Ленин относился с неодобрением. Но «молодой Маркс» был действительно еще очень молод: «В Берлине, — пишет Ленин, — он примыкал к кружку «левых гегельянцев»… которые стремились делать из философии Гегеля атеистические и революционные выводы».

Маркс «рассчитывал стать профессором», но «реакционная политика правительства… заставила Маркса отказаться от ученой карьеры». В возрасте 24 лет он стал главным редактором «Рейнской газеты», радикально-буржуазное направление которой вызвало усиленную правительственную цензуру. Марксу пришлось уйти из газеты, а три месяца спустя правительство вообще закрыло ее. «Газетная работа показала Марксу, что он недостаточно знаком с политической экономией, и он усердно принялся за ее изучение». (В возрасте 30 лет Маркс, в сотрудничестве с Энгельсом, снес с социалистического Синая первую скрижаль закона: «Коммунистический Манифест».)

Далее, пользуясь своей статьей 1913 года, как предварительным наброском, Ленин начинает излагать сущность учения Маркса с цитаты о философском материализме: «Для Гегеля, — писал Маркс, — процесс мышления, который он превращает даже под именем идеи в самостоятельный субъект, есть демиург (творец созидатель) действительного… У меня же, наоборот, идеальное есть не что иное, как материальное, пересаженное в человеческую голову и преобразованное в ней»⁹.

Марксисты считают, что природа, объективный мир, предшествует духу. Дух только ее отражает и не имеет самостоятельного существования. В противоположном лагере оказались «идеалисты», чей путь вел к религии, теологии и метафизике (в смысле «пьяной спекуляции» в отличие от «трезвой философии», как выразился Маркс в «Святом семействе»).

От философского материализма Ленин прямо переходит к концепции революции. Идея эволюции пишет он, «вошла почти всецело в общественное сознание…»

«Однако эта идея в той формулировке, которую дали Маркс и Энгельс, опираясь на Гегеля, гораздо более всестороння, гораздо богаче содержанием, чем ходячая идея эволюции…» Их формулировка состояла в том, что развитие происходит «по спирали, а не по прямой линии; — развитие скачкообразное, катастрофическое, революционное; — «перерывы постепенности»; превращение количества в качество…»

Этот принцип Маркс применил к истории и к социальным наукам: «если материализм вообще объясняет сознание из бытия, а не обратно, то в применении к общественной жизни человечества материализм требовал объяснения общественного сознания из общественного бытия».

Ленин цитирует слова Маркса о производственных отношениях, в которые вступают люди. Отношения эти — «определенные, необходимые, от их воли независящие».

Таким образом, каждая человеческая личность волей-неволей попадает на свою классовую полочку, которая и формирует его поведение, взгляды и социальную философию. Интересы одного класса идут в разрез с интересами другого. «А новейшая эпоха, — утверждает Ленин, — эпоха полной победы буржуазии, представительных учреждений, широкого (если не всеобщего) избирательного права, дешевой, идущей в массы, ежедневной печати и т. п., эпоха могучих и все более широких союзов рабочих и союзов предпринимателей и т. д., показала еще нагляднее (хотя и в очень иногда односторонней, «мирной», «конституционной» форме) борьбу классов, как двигатель событий». «Средние сословия, — писал Маркс, — мелкий промышленник, мелкий торговец, ремесленник и крестьянин — все они борются с буржуазией, чтобы спасти свое существование от гибели, как средних сословий. Они, следовательно, не революционны, а консервативны. Даже более, они реакционны: они стремятся повернуть назад колесо истории. Если они революционны, то постольку, поскольку они защищают не свои настоящие, а свои будущие интересы: поскольку они покидают свою собственную точку зрения для того, чтобы встать на точку зрения пролетариата».

Не вина Маркса, что он не предвидел общественных процессов XX века: необычайного роста средних сословий, в особенности — сословия служащих, которое сейчас во всех западных странах превосходит по численности сословие крестьян и скоро превзойдет численность рабочего класса. К тому же рабочий класс Запада приобретает собственность: дома, автомобили, акции и ценные бумаги, сложное кухонное оборудование, средства развлечения (телевизоры и т. п.), — и, в полном соответствии с учением Маркса, приобретает общественное сознание (социальную психологию) буржуазии. В свое время Маркс предвидеть этого не мог, но Ленин, если бы он посмотрел пристальнее, мог бы различить первые зеленые побеги великой социальной революции в Европе. Однако Ленин предпочитал, прищурившись, всматриваться в совсем другую революцию, кровавую, с баррикадами и расстрелами, которую пестовали на свою голову тогдашние правители России, подслеповатые, как и сам Ленин, не замечавший чудес современной технологии, социальной подвижности, роста жизненного уровня.

«У каждого исторического периода свои законы», — писал Маркс в предисловии ко 2-му изданию «Капитала», цитируя слова русского рецензента. Но великие диалектики Маркс и Ленин судили о будущих эпохах по своей собственной, а Ленин к тому же судил обо всем мире на основании исторического опыта России.

Глава об экономическом учении Маркса подводит итоги его заключениям о том, что капиталистический метод производства ведет к истощению источников богатства, к истощению почвы в сельском хозяйстве, к истощению рабочего в промышленности. Следующую главу, о социализме, Ленин начинает так: «Из предыдущего видно, что неизбежность превращения капиталистического общества в социалистическое Маркс выводит всецело и исключительно из экономического закона движения современного общества».

Экстраполировать будущее на основании настоящего — дело всегда очень рискованное. Настоящее и само часто ставит наблюдателя в тупик. Ленин, не терпевший утопий, отказывался даже в самых общих чертах набросать облик грядущего социалистического общества: слишком много было неизвестных факторов. Зато он и Маркс без колебаний предсказывали судьбу капитализма и в близком, и в далеком будущем. Не смущаясь многочисленными ошибками учителей, продолжают пророчествовать и их ученики. У отцов же «научного социализма» была непреодолимая склонность к прогнозам. Так, Ленин цитирует письмо Энгельса от 9 апреля 1887 года¹⁰: «Не думаю, чтобы теперешнее положение вещей продержалось хотя бы с год. А когда в России вспыхнет революция, тогда ура!» 23 апреля 1887 года, снова заглянув в ивой магический кристалл, Энгельс увидел в нем, что Бисмарк преследует немецких социалистов, как будто хочет «все подготовить к тому, чтобы в тот момент, когда в России вспыхнет революция, являющаяся вопросом нескольких месяцев, Германия могла бы немедленно последовать ее примеру».

«Месяцы оказались очень и очень длинными, — элегически вздыхает Ленин. — …Да, много ошибались и часто ошибались Маркс и Энгельс в определении близости революции, в надеждах на победу революции… Но такие ошибки гигантов революционной мысли… в тысячу раз благороднее, величественнее и исторически ценнее, правдивее, чем пошлая мудрость казенного либерализма поющего, вопиющего, взывающего и глаголющего о суете революционных сует, о тщетности революционной борьбы, о прелести контрреволюционных «конституционных бредней…» В заключение статьи, написанной в 1907 году, Ленин позволяет себе сделать маленькое предсказание: «Русский рабочий класс завоюет свободу себе и даст толчок вперед Европе своими полными ошибок революционными действиями — и пусть кичатся пошляки безошибочностью своего революционного бездействия».

Ради успеха революции, отмечает Ленин в той же статье, социалистам иногда приходилось избирать себе мало подходящих партнеров: «Где были бы мы теперь, — восклицает Энгельс в письме от 27 января 1887 г., — если бы мы в период времени от 1864 г. до 1873 г. всегда хотели бы идти рука об руку только с теми, которые открыто признавали себя сторонниками нашей программы?» «Лучше, — писал Энгельс в другом месте, — пусть рабочая партия начнет складываться на не совсем чистой программе». Революционеры, подчеркнул Ленин, должны избегать «парламентского идиотизма» (выражение Маркса) и филистерства. Верность программе, верность избирателям (т. е., в данном случае, партии) в России 1921 года была бы таким «парламентским идиотизмом». Ленин был слишком крупным тактиком, он слишком презирал смирительные рубашки идеологических принципов, чтобы беспокоиться о том, подходит ли нэп под мерки старых теорий. Нэп был необходим, вот и все.

Точно так же, руководствуясь практической необходимостью, капиталистическая система может ввести социалистические новшества. А, может быть, ни капитализм, ни социализм уже не те, что были, не те, что думают их сторонники. Только примитивисты пользуются лишь четкими очертаниями и резкими тонами. В более утонченных произведениях есть смешанные тона и расплывчатые формы. Ни одно общественное явление нельзя свести к одному единственному цвету, черному или белому. Именно процентный состав смеси определяет количество и качество свободы, присущей данному режиму. Гибридный нэп, больше похожий на капитализм, чем на социализм, был передышкой между предшествовавшим ему военным коммунизмом и последовавшим за ним режимом Сталина. При нэпе было больше и продуктов, и свободы. Повысился уровень жизни, советское государство было спасено, Ленин стал героем в глазах мелкобуржуазной крестьянской стихии, деньги полились рекой, принеся спасение театрам, писателям, музыкантам. Во время нэпа Россия — и русские — накопили достаточно капитала, чтобы позволить Сталину, прибравшему этот капитал к рукам, перейти в 1928 году к модернизации России.

Примечания:

¹ Ленинский сборник. Т. 36. С. 216.

² Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 26. С. 307.

³ Там же. 4-е изд. Т. 36. С. 497.

⁴ Там же. 2-е изд. Т. 26. С. 321–352.

⁵ Балабанова А. Ленин. С. 125.

⁶ Там же. С. 146–147.

⁷ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 16. С. 349–353. Впервые опубликовано в петербургском легальном журнале «Просвещение», № 3, март 1913 г.

⁸ Карл Маркс. Краткий биографический очерк с изложением марксизма; Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 18. С. 5—43; 4-е изд. Т. 21. С. 30–62.

⁹ Карл Маркс. Капитал. Т. 1. Предисл. ко 2-му изд.

¹⁰ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. И. С. 165–179.

 

 

 

39. ЛЕНИН О ЛИТЕРАТУРЕ И ИСКУССТВЕ

В 1918 году в России не было автоматических телефонных станций. Закрытая телефонная сеть — так называемый «кремлевский коммутатор», именуемый в просторечии «вертушкой», — была проведена в 1919 году, чтобы дать возможность двумстам «ответственным товарищам» набирать номера непосредственно, без помощи телефонного оператора. «Вертушка» имелась и у Инессы Арманд, в ее квартире на Неглинной, возле ныне снесенной стены Китай-города, по соседству с Кремлем.

В тот год в московском Колонном зале происходила конференция Комсомола. Ее делегаты хотели послушать Ленина и послали к нему депутацию — трех молодых людей и Инессу Арманд, дочь подруги Ленина, «Инессу Маленькую», как называл ее Ленин.

У ворот Кремля депутатов, конечно, задержали и отказались пропустить, несмотря на все обычные доводы. Тогда Инесса Маленькая повела своих товарищей домой и позвонила Ленину в кабинет, пользуясь материнской «вертушкой». На звонок ответила секретарша. Понизив голос, Инесса Маленькая сказала, что хочет говорить с Лениным. «Кто говорит?» — спросила секретарша. «Инесса Арманд». Ее сейчас же соединили. Уже естественным голосом, который, впрочем, был очень похож на голос ее матери, Инесса сказала: «Владимир Ильич, делегаты нашей молодежной конференции поручили мне с товарищами пригласить вас…» «Кто говорит?» — поинтересовался Ленин. «Инесса Маленькая».

«Маленькая, но хитрая», — воскликнул Ленин. Добродушно поболтав с ней несколько минут, он отклонил приглашение комсомольцев: слишком был занят¹.

После смерти матери Ленин взял Инессу Маленькую с сестрой и братом под свою опеку, вспоминает И. А. Арманд в своих мемуарах², и они часто бывали на квартире у Ленина в Кремле. Однажды вечером, в феврале 1921 года, перед самым началом нэпа, Инесса сидела с Крупской в ее комнате, когда вошел Ленин. «Разговаривая, он, как обычно, быстро ходил по комнате. В этот вечер, помню, он был оживлен и весел, расспрашивал меня, как я живу и работаю. Затем стал спрашивать о моей сестре, Варваре Александровне Арманд, тогда еще студентке Высших художественно-технических мастерских (Вхутемас). Сестра жила в студенческом общежитии».

«Давай, Надя, поедем навестить Варю и посмотрим, как молодежь живет», — предложил Ленин жене.

Было уже 11 часов вечера, но Крупская согласилась. Поехали в автомобиле, с Инессой и телохранителем. Общежитие помещалось на Мясницкой (ныне улица Кирова), напротив главного почтамта. Встретили их восторженно: «отовсюду сбегались студенты». «Стали осматривать комнаты. Ленин даже пощупал кровати, вернее жесткие деревянные топчаны, которые служили кроватями. Мебели в квартире почти никакой не было, зато стены украшали лозунги, рисунки, стенгазета. Владимир Ильич обратил внимание на рисунок паровоза с какими-то особыми «динамическими» линиями. Автор рисунка стал уверять, что так надо красить настоящие паровозы; из его слов можно было заключить, что такая раскраска отразится на скорости движения. Ленина очень рассмешило это заявление. Затем В. И. обратил внимание на висевший на стене лозунг, взятый из стихов Маяковского:

Шарахаем в небо железобетон!

Ленин, смеясь, запротестовал: «Зачем же в небо шарахать? Железобетон нам на земле нужен».

«…Затем речь зашла о поэзии Маяковского вообще. Владимиру Ильичу явно нравилось, с каким увлечением молодежь говорила о своем любимом поэте, о революционности его стихов. Однако и по вопросам поэзии завязался горячий спор, так как выяснилось, что среди молодежи много поклонников футуризма и в этой области искусства. Наконец, устав спорить, Ленин шутливо заявил, что он специально займется вопросом о футуризме в живописи и поэзии, подчитает литературу по этому вопросу, а затем приедет еще раз и тогда обязательно их всех переспорит».

«Владимир Ильич стал расспрашивать молодежь, знает ли она классическую русскую литературу. Выяснилось, что знают ее довольно плохо, а многие огульно отвергают как «старорежимное наследие». Ленин стал возражать. «Он рассказал, как сам он любит Пушкина и ценит Некрасова. «Ведь на Некрасове целое поколение революционеров училось», — сказал Владимир Ильич».

Высокий гость осведомился также о материальных нуждах студентов. «Он стал спрашивать о питании студентов, хватает ли им пайка. «Все хорошо, Владимир Ильич, — раздался дружный ответ. — Самое большее на четыре дня в месяц хлеба не хватает». Такое заявление очень позабавило Ленина», — пишет Инесса.

«Однако пора было уходить, время было позднее; провожать Владимира Ильича и Надежду Константиновну не стали, чтобы они могли уехать незаметно. Ведь время было тревожное».

Впоследствии Инесса слышала от Крупской, что Ленин, встретив наркома просвещения Луначарского, сказал ему с упреком: «Хорошая, очень хорошая у вас молодежь, но чему вы ее учите!»

Неизвестно, бывал ли Ленин в Лувре, или в лондонской Национальной галерее, или в каких бы то ни было музеях изящных искусств в Париже, Лондоне, Цюрихе, Мюнхене, Берлине или, если на то пошло, в Москве и в Петербурге. На выставках он не бывал, в концерты ходил редко. Но он был человек твердых и раз навсегда установленных правил в этой области, футуристическая живопись и поэзия ему не нравилась. Модернистов он не любил. Он создал новый режим, но сам был продуктом старого режима, с его гениальной литературой, музыкой, наукой, его унизительным абсолютизмом и резкими социальными контрастами, породившими марксистскую революцию. Он был рабом и возвышенного и низменного в наследии старой России, он был прикован к ней и поворачивался к будущему спиною.

Ленин любил ясность. «Я имею смелость заявить себя «варваром», — сказал он Кларе Цеткин. — Я не в силах считать произведения экспрессионизма, футуризма, кубизма и прочих «измов» высшим проявлением художественного гения. Я их не понимаю. Я не испытываю от них никакой радости»³. Наследники Ленина остались верны своему учителю. Ленин знал, сколько вреда причинила искусству и литературе царская цензура, уродовавшая многие из величайших произведений литературы XIX века. Некоторые литературные произведения, в том числе ряд книг Толстого, печатались за границей, потому что самодержавие боялось свободного мнения. «Подумайте о том влиянии, которое оказывали на развитие нашей живописи, скульптуры и архитектуры мода и прихоти царского двора, равно как вкус и причуды господ аристократов и буржуазии, — говорил Ленин Кларе Цеткин (о литературе он не упомянул). — В обществе, базирующемся на частной собственности, художник производит товары для рынка, он нуждается в покупателях. Наша революция освободила художников от гнета этих весьма прозаических условий. Она превратила Советское государство в их защитника и заказчика. Каждый художник, всякий, кто себя таковым считает, имеет право творить свободно, согласно своему идеалу, независимо ни от чего. Хаотическое брожение, лихорадочные искания новых лозунгов… — все это неизбежно».

«Но, понятно, — многозначительно прибавил Ленин, — мы — коммунисты. Мы не должны стоять сложа руки и давать хаосу развиваться, куда хочешь. Мы должны вполне планомерно руководить этим процессом и формировать его результаты».

Вот советское правительство и «руководит» искусствами — по старому капиталистическому принципу: «кто платит музыканту, тот и заказывает музыку».

Ленин провозгласил принцип, которым должны руководствоваться руководители: «Искусство принадлежит народу, — сказал он Кларе Цеткин. — Оно должно уходить своими глубочайшими корнями в самую толщу широких трудящихся масс». (Стиль последнего предложения характерен для руководителей русской литературы.) «Оно должно быть понятно этим массам и любимо ими». Если сам Ленин не понимал современного искусства, то куда уж массам соваться? «Должны ли мы небольшому меньшинству подносить сладкие утонченные бисквиты, тогда как рабочие и крестьянские массы нуждаются в черном хлебе. Я понимаю это, само собой разумеется, не только в буквальном смысле слова, но и фигурально: мы должны всегда иметь перед глазами рабочих и крестьян. Ради них мы должны научиться хозяйничать, считать. Это относится также к области искусства и культуры».

Предписывалось привести искусство и литературу к наименьшему общему знаменателю.

Россия — огромная и нищая страна, объяснял Ленин. «В то время как сегодня в Москве, допустим, десять тысяч человек придут в восторг, наслаждаясь блестящим спектаклем в театре, — миллионы людей стремятся к тому, чтобы научиться по складам писать свое имя и считать, стремятся приобщиться к культуре, которая обучала бы их тому, что земля шарообразна, а не плоская и что миром управляют законы природы, а не ведьмы и не колдуны совместно с «отцом небесным».

«Товарищ Ленин, — заметила Клара Цеткин, — не следует так горько жаловаться на безграмотность. В некотором отношении она вам облегчила дело революции».

«Да, это верно, — согласился Ленин. — Однако только в известных пределах или, вернее сказать, для определенного периода нашей борьбы… Безграмотность плохо уживается, совершенно не уживается с задачей восстановления».

Задачу Ленина в 1917 году и в самом деле облегчила экономическая отсталость России и темнота простого народа. Интеллигенции Ленин не доверял, а футуристов не терпел за то, что они в своих экспериментах руководствуются тем, что им подсказывает талант и темперамент, а не тем, что им приказывает партия. Сомнения, независимое мышление, неприятие ортодоксальных канонов, — все это было нежелательно, поскольку новой ортодоксией была и сама Советская власть. Ленин был революционером, а не мятежником. Ему нужны были новые учреждения и новая экономическая система, но новый человек ему был ни к чему. Он не верил, что человек может изменить сам себя. Для этого потребовалась бы свобода.

Хотя именно Ленин посеял драконовы зубы, позже взошедшие на пустыре советской культуры, сам был на деле менее опасен, чем на словах, и уж, конечно, был куда мягче своих преемников. К счастью, искусством и литературой Ленин просто не занимался, и росли они почти без призора, как нелюбимые приемыши. Наркомпрос Луначарский в 1924 году писал: «У Ленина было очень мало времени в течение его жизни сколько-нибудь пристально заняться искусством, и так как ему всегда был чужд и ненавистен дилетантизм, то он не любил высказываться об искусстве. Тем не менее вкусы его были очень определенны. Он любил русских классиков, любил реализм в литературе, в театре, в живописи и т. д.»⁴. Один раз, рассказывает Луначарский, он с Лениным и Каменевым поехал на выставку проектов памятников «на предмет замены фигуры Александра Третьего, свергнутой с роскошного постамента около храма Христа-Спасителя». «Когда Ленина спросили об его мнении, он сказал: «Я тут ничего не понимаю, спросите Луначарского». На мое заявление, что я не вижу ни одного достойного памятника, он очень обрадовался и сказал мне: «А я думал, что вы поставите какое-нибудь футуристическое чучело». Другой раз, осмотрев «вместе с Луначарским модель памятника Марксу и «несколько раз обойдя его вокруг», Ленин «одобрил его, сказав, однако: — Анатолий Васильевич, особенно скажите художнику, чтобы волосы вышли похожими… а то как будто сходства мало».

Луначарский рассказывает, что, по личному настоянию Ленина, был сокращен бюджет Большого театра. «Это кусок чисто помещичьей культуры», — объявил Ленин. «Из этого не следует, что Владимир Ильич к культуре прошлого был вообще враждебен, — поясняет нарком просвещения. — Специфически помещичьим казался ему весь придворно-помпезный тон оперы». С другой стороны, Ленин неоднократно подчеркивал значение кинематографа как орудия массовой пропаганды и политпросвещения.

В Троцком была артистическая жилка, поэтому у него было меньше шансов уцелеть в людоедских джунглях советской политики. Искусство для него означало жизнь. Ленин же интересовался искусством только с политической точки зрения. Он мог совладать со своей инстинктивной неприязнью ко «всему новому и оригинальному в литературе и в искусстве. Но ему казалось, что «радикалы» от искусства могут заразить своей идеологией политику. Еще до октябрьского переворота был организован так называемый Пролеткульт, задачей которого было воспитание деятелей новой, пролетарской культуры. После революции в Пролеткульте сотрудничали такие далекие от марксизма авторы, как Андрей Белый, Евгений Замятин, Николай Гумилев и Валерий Брюсов. Пролеткульт организовывал кружки и студии среди рабочих, студентов, матросов и солдат. Участники Пролеткульта, независимо от своего отношения к революции, пользовались ею, чтобы популяризовать свои художественные и культурно-общественные идеи. Ленин, как вспоминает Луначарский, опасался, что пролеткультовцы «такими скороспелыми выдумками рабочих отгородят от учебы, от восприятия элементов уже готовой науки и культуры…» «Побаивался Владимир Ильич, не без основания, по-видимому, и того, чтобы в Пролеткульте не свил себе гнезда какой-нибудь политический уклон». В августе 1920 года он направил запрос к заместителю наркома просвещения профессору М. Н. Покровскому относительно юридического положения Пролеткульта, а также: «каков и кем назначен его руководящий центр? и сколько даете ему финансов от НКПроса?» Покровский ответил, что Пролеткульт «является автономной организацией, работающей под контролем Наркомпроса и субсидируемой последним». Улучив свободный часок, Ленин набросал проект резолюции о пролетарской культуре, в которой Пролеткульту предписывалось распространять «не особые идеи, а марксизм»⁵. Советской России нужна, писал он, «не выдумка новой пролеткультуры, а развитие лучших образцов, традиций, результатов существующей культуры с точки зрения миросозерцания марксизма и условий жизни и борьбы пролетариата в эпоху его диктатуры».

На заседании Политбюро 11 октября 1920 года выяснились разногласия между Бухариным и Лениным по вопросу о Пролеткульте⁶. Бухарину предлагалось выступить на съезде Пролеткульта, происходившем в то время в Москве. Ленин послал Бухарину записку, предлагая не касаться разногласий: «От имени всего ЦК достаточно заявить (и доказать):

1) пролетарская культура = коммунизм

2) проводит РКП

3) класс — пролетариат = РКП = Советская власть. В этом мы все согласны?»

Ленин намекал на то, что, поскольку нет еще коммунизма, невозможно говорить и о пролетарской культуре. Политические решения — прерогатива партии, а не «автономных организаций». Ленин был против независимости профсоюзов в управлении промышленностью. Он не мог дать согласие на то, чтобы вне партии существовала независимая просветительная

организация, и считал автономию Пролеткульта просто попыткой избежать партийного контроля, тем более что вдохновителем Пролеткульта был махист Богданов, с которым Ленин не раз скрещивал шпаги еще до революции. Футуристов и символистов Ленин, конечно, отождествлял с махистами и противопоставлял им реалистов, материалистов, марксистов. «На деле — писал Ленин еще в марте 1910 года, — именно борьбу с марксизмом прикрывают все фразы о «пролетарской культуре». А ведь наркомом просвещения был Луначарский, приятель Богданова, со старыми махистскими грешками, и именно его заботам был поручен Пролеткульт. Луначарского Ленин считал эстетом, мягкотелым любителем искусства, покровителем модернистов. «Класс — пролетариат = РКП = Советская власть. В этом мы все согласны», — писал Ленин Бухарину⁷. Вот и вся сущность ленинизма в одном предложении.

Луначарский тоже получил особое задание. «Владимир Ильич во время съезда Пролеткульта в октябре 1920 года поручил мне, — пишет Луначарский, — поехать туда и определенно указать, что Пролеткульт должен находиться под руководством Наркомпроса и рассматривать себя как его учреждение и т. д. Словом, Владимир Ильич хотел, чтобы мы подтянули Пролеткульт к государству; в то же время им принимались меры, чтобы подтянуть его и к партии». «Речь, которую я сказал на съезде, — жалуется Луначарский, — я средактировал довольно уклончиво и примирительно, Владимиру Ильичу передали эту речь в еще более мягкой редакции. Он позвал меня к себе и разнес. Позднее Пролеткульт был перестроен согласно указаниям Владимира Ильича».

Но на самом деле Луначарский и Бухарин продолжали тайком от Ленина поддерживать Пролеткульт. Еще 27 сентября 1922 года в «Правде», которую тогда редактировал Бухарин, появилась длинная статья В. Плетнева о пролетарской культуре. Ленин два раза написал на этом номере «Правды» «Сохранить» и подчеркнул это распоряжение четыре раза, а на полях оставил много пометок. Но, вместо того чтобы сохранить статью, он отослал ее Бухарину с запиской: «Посылаю Вам сегодняшнюю «Правду». Ну, зачем печатать глупости?.. Отметил 2 глупости и поставил ряд знаков вопроса. Учиться надо автору не «пролетарской» науке, а просто учиться. Неужели редакция «Правды», не разъяснит автору его ошибки? Ведь это же фальсификация исторического материализма! Игра в исторический материализм! Ваш Ленин»⁸.

Слова Плетнева о том, что «творчество новой пролетарской классовой культуры — основная цель Пролеткульта», Ленин подчеркнул и написал рядом с ними на полях: «Ха-ха!» Там, где у Плетнева говорится, что пролетарская культура — дело самого пролетариата, а не «пришельцев из буржуазного лагеря», Ленин спрашивает: «и (а) крестьяне?» «Чувство классовой солидарности, — гордо провозглашает Плетнев, — чувство «мы» воспитывается как тем, что «мы» построим паровоз, океанский пароход, аэроплан (без коллективных усилий эта задача неразрешима), так и тем, что в борьбе с буржуазией каждый пролетарий связан единством социального неравенства своего класса с другими классами и четким сознанием того, что паровоз революции может быть построен только силами «мы», силами классового единства. Этим бытием определяется классовое сознание пролетариата. Оно чуждо крестьянину, буржуа, интеллигенту; врачу, юристу, инженеру, воспитанным на принципах капиталистической конкуренции, где «я» есть основа, a divide et impera — заповедь главенства. В этом абзаце Ленин подчеркнул дважды слово «крестьянин» и единожды — слова «буржуа, интеллигент», а на полях скептически заметил: «А % строящих паровозы?» Рабочих в России было сравнительно мало, одним рабочим задачи строительства были не под силу. Плетневский «паровоз революции» сразу потерял свое поэтическое звучание. Крестьянин, писал далее Плетнев, зависит от природы, «всегда чувствует над собой от него независимую грозную силу, основу религиозных предрассудков», а пролетарий знает, что плоды его трудов зависят лишь от его собственных усилий на заводе и в шахте, «а в субботу будет получка». «Здесь все ясно и математически точно». Ленин подчеркнул последнюю фразу и написал на полях: «А религия рабочих и крестьян?» Не только крестьяне веровали в Бога.

«Задача строительства пролетарской культуры может быть разрешена только силами самого пролетариата, учеными, художниками, инженерами и т. п., вышедшими из его среды», — пишет Плетнев. Ленин: «Архификция». Плетнев замечает: «Ну, а много ли у нас людей, способных преподавать электрификацию?» «Вот именно, — ухватывается за эти слова Ленин. — Это против В. Плетнева», утверждавшего, что пролетариат будет строить паровозы, океанские пароходы, аэропланы⁹.

Плетнев не только писал ерунду, он опровергал собственные доводы. Сначала, пользуясь марксистско-ленинскими методами анализа, он доказывал, что, поскольку классовая принадлежность (т. е. бытие) определяет идеи, чувства, религиозно-философские представления, искусство и культуру (т. е. сознание), то, следовательно, если крестьяне и буржуазные специалисты строят паровозы, аэропланы и заводы, производят товары и торгуют ими, то они участвуют в создании советской культуры, которая, в силу этого, не может считаться пролетарской. Ленин поддержал этот довод, указывая, что большая часть хозяйства страны держится на крестьянстве и на буржуазных специалистах и что в рабочей среде религиозные предрассудки не менее цепки, чем в крестьянской. Таким образом, Плетнев, выступая от имени Пролеткульта, доказал, что пролетарская культура не может родиться в России эпохи нэпа. В то же время он совершенно непоследовательно заключил, что «творчество новой пролетарской классовой культуры — основная цель Пролеткульта». Ленин с полным правом высмеял это заключение, ибо как могла какая бы то ни было организация, даже такая могущественная, как коммунистическая партия, не говоря уже о маленьком «независимом» Пролеткульте, создать пролетарскую культуру в по преимуществу непролетарской стране? С тем же основанием можно было бы говорить о создании пролетарской культуры в капиталистической Америке или христианской культуры в индуистской Индии. Ошибка Пролеткульта была старой ошибкой махистов, предполагавших, что сознание предшествует классовому и экономическому бытию. Это, конечно, находилось в полном противоречии с принципами исторического материализма, согласно которым экономический базис определяет политическую и культурную надстройку. Недаром Ленин рассвирепел, увидев, как Плетнев «играет» в исторический материализм.

Доказав, что пролетарская культура невозможна в России нэпа, Пролеткульт доказал свою ненужность. В 1923 году он был упразднен.

Еще в 1905 году Ленин решил, что писатели должны ориентироваться не на пролетариат, а на партию пролетариата. Он провозгласил партийность литературы и искусства первой заповедью социалистической культуры. «Долой литераторов беспартийных! — восклицал он в статье «Партийная организация и партийная литература», напечатанной в легальной большевистской ежедневной газете «Новая жизнь», выходившей в Петербурге на средства Горького. — Долой литераторов сверхчеловеков!..Литературное дело должно стать составной частью организованной, планомерной, объединенной, социал-демократической партийной работы». Ленин знал, что это утверждение покажется «буржуазии и буржуазной демократии» «чуждым и странным», но настаивал на своих положениях: «литературное дело должно непременно и обязательно стать неразрывно связанным с остальными частями частью социал-демократической партийной работы. Газеты должны стать органами разных партийных организаций. Литераторы должны войти непременно в партийные организации».

Обращаясь к буржуазии, Ленин продолжал: «Успокойтесь, господа! Во-первых, речь идет о партийной литературе и ее подчинении партийному контролю. Каждый волен говорить и писать все, что ему угодно, без малейших ограничений. Но каждый вольный союз (в том числе партия) волен также прогнать таких членов, которые пользуются фирмой партии для проповеди антипартийных взглядов. Свобода слова и печати должна быть полная. Но ведь и свобода союзов должна быть полная»¹⁰. «Беспартийность есть идея буржуазная, — утверждал Ленин. — Партийность есть идея социалистическая… материализм включает в себя, так сказать, партийность».

Через 12 лет после того, как были написаны эти слова, партия Ленина пришла к власти и потребовала от советской литературы и искусства партийности — службы государству, революции, коммунизму.

Искусство Ленин считал не богиней, а служанкой. Горький приводит совет, данный Лениным Богданову на Капри, во время беседы об утопическом романе: «Вот вы бы написали для рабочих роман на тему о том, как хищники капитализма ограбили землю, растратив всю нефть, все железо, дерево, весь уголь. Это была бы очень полезная книга, синьор махист!»¹¹

Несколько лет спустя, уже будучи обитателем Кремля, Ленин «усиленно и неоднократно подчеркивал агитационное значение работы Демьяна Бедного, но иногда говорил: — Грубоват. Идет за читателем, а надо быть немножко впереди»¹². Демьян Бедный, довольно бойкий рифмоплет, с примерной партийностью сочинял хромые стишки на темы текущего дня.

С другой стороны, по свидетельству того же Горького, к Маяковскому Ленин «относился недоверчиво и даже раздраженно». Маяковский был индивидуалистом, «сверхчеловеком», по выражению Ленина: «Кричит, выдумывает какие-то кривые слова, и все у него не то, по-моему, — не то и мало понятно. Рассыпано все, трудно читать. Талантлив? Даже очень? Гм-гм, посмотрим! А вы не находите, что стихов пишут очень много? И в журналах целые страницы стихов, и сборники выходят почти каждый день». Демьян Бедный был, конечно, Ленину куда ближе и понятнее, а наследники Ленина тоже не раз находили, что «стихов пишут очень много», и принимали соответствующие меры, дабы поэты не соблазнили малых сих.

«Новое искусство казалось Ильичу чужим, непонятным, — вспоминает Крупская. — Однажды нас позвали в Кремле на концерт, устроенный для красноармейцев. Ильича провели в первые ряды. Артистка Гзовская декламировала Маяковского: «Наш бог — бег, сердце — наш барабан» и наступала прямо на Ильича, а он сидел, немного растерянный от неожиданности, недоумевающий, и облегченно вздохнул, когда Гзовскую сменил какой-то артист, читавший

«Злоумышленника» Чехова». Революционная поэзия явно шокировала тихоню «Ильича».

Особенно возненавидел Ленин поэму Маяковского «150000000». «Как не стыдно, — писал он 6 мая 1921 года Луначарскому, — голосовать за издание «150000000» Маяковского в 5000 экз.? Вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность. По-моему, печатать такие вещи лишь 1 из 10 и не более 1500 экз. для библиотек и для чудаков. А Луначарского сечь за футуризм. Ленин». Луначарский вяло отвечал, что ему де и самому «эта вещь не очень-то нравится, но 1). такой поэт, как Брюсов, восхищался и требовал напечатания 20000; 2) при чтении самим автором вещь имела явный успех, притом и у рабочих».

Неудовлетворенный, Ленин обратился к Покровскому: «Паки и паки прошу Вас помочь в борьбе с футуризмом и т. п. 1) Луначарский провел в коллегии (увы!) печатание «150000000» Маяковского. Нельзя ли это пресечь! Надо это пресечь. Условимся, чтобы не больше 2-х раз в год печатать этих футуристов и не более 1500 экз. 2) Киселиса, который, говорят, художник-«реалист», Луначарский-де опять выжил, проводя-де футуриста и прямо и косвенно. Нельзя ли найти надежных анти-футуристов. Ленин». (В «Правде» от 16 декабря 1962 года слова Ленина об анти-футуристах цитирует член-корреспондент Академии художеств СССР Евгений Кацман, обращаясь к Н. С. Хрущеву с просьбой пресечь зловредные происки представителей «абстрактного, формалистического искусства».)

Бурное негодование Ленина, впрочем, было довольно беззлобным по сравнению с теми методами физического уничтожения и варварского преследования писателей и художников, которые применялись в последующие десятилетия советской истории. Но применением политического давления Ленин расчистил путь сторонникам этих методов.

Почти все литературные критерии Ленина были, по крайней мере, отчасти политическими. Пушкина он уважал как классика, но, в первую очередь, за конфликты с властями и за сочувствие декабристам. Некрасова любил и нередко цитировал, как и других шестидесятников. Фета не терпел. Крупская возмущенно пишет: «Для отдыха брал Струве читать Фета. Кто-то в воспоминаниях своих писал, что Владимир Ильич любил Фета. Это неверно. Фет — махровый крепостник, у которого не за что зацепиться даже, но вот Струве действительно любил Фета». (Составители сборника «Ленин о литературе и искусстве» не приводят мнения Ленина о Фете, что делает честь их вкусу и чувству такта.) Ян Берзин, латышский коммунист и советский дипломат, в 1919–1920 гг. служивший секретарем исполкома Коминтерна, вспоминает, как, когда они жили в 1906 году с Лениным на даче в Финляндии, Ленин, зайдя к нему в комнату «увидел на столе новейшие стихи Бальмонта или Блока: «Как, и вы увлекаетесь этой белибердой! Это же декадентщина. Что вы в ней находите?» Смущенный Берзин стал возражать и показывать стихи. Ленин заглянул в книгу: «Гм, звучит неплохо, плавно написано, но смысла в этом все-таки мало».

В сибирской ссылке, вспоминает Крупская, «по вечерам Владимир Ильич обычно читал книжки по философии — Гегеля, Канта, французских материалистов» (почитывал и Шопенгауэра), «а когда особенно устанет — Пушкина, Лермонтова, Некрасова». Сосланный на Кавказ, Лермонтов писал:

Прощай, немытая Россия,

Страна рабов, страна господ,

И вы, мундиры голубые,

И ты, послушный им народ

«Помнится, в Сибири был также «Фауст» Гете на немецком языке» (позже, в Париже, Ленин его читал по-русски) «и томик стихов Гейне», быть может, тот самый, что накануне казни принесла мать Александру Ульянову. Из списка книг, сделанного на границе жандармом, видно, что в эмиграцию Ленин увез с собой из художественной литературы только две книги: стихотворения Некрасова и «Фауст» Гете. Остальные книги были по экономике. (Жандармский список был обнаружен в 1917 году в бумагах охранного отделения.) В Париже, пишет Крупская, «Ильич охотно читал стихи Виктора Гюго «Chatiments», посвященные революции 48 года… В этих стихах много какой-то наивной напыщенности, но чувствуется в них все же веяние революции. Охотно ходил Ильич в разные кафе и пригородные театры слушать революционных шансонетчиков, певших в рабочих кварталах…» Таким образом, Ленин «осуществлял контакт» с французским пролетариатом, о котором вообще не знал почти ничего (в декабре 1909 года, в письме к свекрови, Крупская жаловалась, что они очень мало видят «настоящей здешней жизни»!).

Что же касается вкусов Ленина в области художественной прозы, то Крупская определяет их довольно точно: «Владимир Ильич при выборе книг по беллетристике особенно любил те книги, в которых ярко отражались в художественном произведении те или иные общественные идеи».

Как-то Ленин просил у библиотекаря роман Джордж Элиот. Какой именно роман, неизвестно. Джордж Элиот (Мариан Ивенс, 1819–1880) в свое время перевела на английский язык «Сущность христианства» Фейербаха, предшественника Маркса. Профессор английской литературы Рут Адаме предполагает, что Ленина мог заинтересовать ее роман «Феликс Холт, радикал». Особенно лестных отзывов Ленина удостоился роман Анри Барбюса «Огонь», с его злободневно-антивоенной окопно-вшивой тематикой. В 1908 году Ленин побывал на лекции некоего мистера Моббса о Шекспире в Женевском университете. В 1912, в Париже, Ленин и Крупская пошли на представление «Электры» Софокла. В Сибири Ленин получил от матери несколько романов Золя на немецком языке, и фотография Золя была у него наклеена в альбоме, где он хранил разные сувениры и портреты любимых писателей. Позже он читал в оригинале «La Joie de Vivre» Золя и использовал найденное там натуралистические описание родов как проповедь на революционную тему: «Рождение человека связано с таким актом, который превращает женщину в измученный, истерзанный, обезумевший от боли, окровавленный, полумертвый кусок мяса. Но согласился ли бы кто-нибудь назвать человеком такого «индивида», который видел бы только это в любви, в ее последствиях, в превращении женщины в мать? Кто на этом основании зарекался бы от любви и от деторождения?» Так и с революцией, писал Ленин, и только трусы боятся тяжелых родов.

Несмотря на широкое образование и знание европейских языков, в том числе и итальянского, Ленин мало читал иностранную литературу. Чтение ради удовольствия, чтение как культурный процесс, было ему чуждо, читал он исключительно с утилитарными соображениями. Он заполнял целые тетради цитатами из Клаузевитца на военно-политические темы, но, по-видимому, и в руки не брал Токвиля, Монтескье, Берка, Джефферсона, Мэдисона и Джея. Искусством Ленин не интересовался вовсе, считая его бесполезным в борьбе пролетариата за власть. Н. Л. Мещеряков старый большевик и старый знакомый Ленина, позже редактировавший «Большую Советскую Энциклопедию», вспоминает, как в Льеже Плеханов спрашивал его о какой-то знаменитой картине, а в Брюсселе таскал за собою по картинным галереям, «которых он был большой любитель». Но Ленин, — «Ленин этим не интересовался. Он был всецело поглощен рабочим движением»¹³. Трудно себе представить, чтобы Ленин когда-нибудь сказал об искусстве что-нибудь подобное тому, что писал Троцкий в своей книге «Литература и революция», а именно, что развитие искусства есть высочайшая проба жизненности и значения каждой эпохи и что не всегда можно руководствоваться марксистскими принципами в оценке произведений искусства. Зато Ленин согласился бы со словами Троцкого о том, что «культура питается соком экономики».

Театр Ленин находил чересчур театральным. Луначарский свидетельствует, что ходил он в театр редко, и притом только в Художественный, который ценил весьма высоко. «Мы редко ходили в театр, — вспоминает Крупская о временах эмиграции. — Пойдем, бывало, но ничтожность пьесы или фальшь игры всегда резко били по нервам Владимира Ильича. Обычно, пойдем в театр и после первого действия уходим. Над нами смеялись товарищи, — зря деньги переводим. Но раз Ильич досидел до конца; это было, кажется, в конце 1915 г.; в Берне ставили пьесу Л. Толстого «Живой труп»… Ильич напряженно и взволнованно следил за игрой».

«И, наконец, в России… Ходили мы несколько раз в Художественный театр. Раз ходили смотреть «Потопа (Г. Бергера). Ильичу ужасно понравилось. Захотел идти на другой же день опять в театр. Шло Горького «На дне»… Излишняя театральность постановки раздражала Ильича. После «На дне» он надолго бросил ходить в театр. Ходили мы с ним как-то еще на «Дядю Ваню» Чехова. Ему понравилось. И, наконец, последний раз ходили в театр уже в 1922 г. смотреть «Сверчка на печи» Диккенса. Уже после первого действия Ильич заскучал, стала бить по нервам мещанская сентиментальность Диккенса, а когда начался разговор старого игрушечника с его слепой дочерью, не выдержал Ильич, ушел с середины действия».

«На дне» Горького раздражало Ленина, вероятно, по той же причине, по которой раздражал его «архискверный» Достоевский, имя которого во всех трудах Ленина встречается лишь пять раз (из них четыре раза оно упоминается в тоне величайшего пренебрежения). Достоевского коммунисты вообще считают религиозным и реакционным мистиком и нигилистом, но похлопывают его по плечу за неприязнь к гнилому Западу.

Зато Чехова Ленин любил. «Палата № 6», которую он прочел в 1890 году в Самаре, произвела на него большое впечатление. «Когда я дочитал вчера вечером этот рассказ, — сказал он А. И. Ульяновой, — мне стало прямо-таки жутко, я не мог оставаться в своей комнате, я встал и вышел. У меня было такое ощущение, точно и я заперт в палате № 6». Читал Ленин и другие рассказы Чехова и помнил его персонажей. Пьесы Чехова тоже нравились ему. Горький как-то привел его на театральный вечер в Колонном зале Дома Союзов. Участвовавший в вечере Василий Качалов вспоминает: «В артистической комнате оживление: Владимир Ильич с Горьким. Алексей Максимович поворачивается ко мне и говорит: «Вот спорю с Владимиром Ильичем по поводу новой театральной публики… что ей нужно? Я говорю, что ей нужна только героика. А вот Владимир Ильич утверждает, что нужна и лирика, нужен Чехов, нужна житейская правда». В это время закончился перерыв, и Владимир Ильич с Горьким пошли в зал»¹⁴.

Ссыльный Ленин просил мать в 1898 году выписать ему «Ниву» ради приложения — полного собрания сочинений Тургенева в 12 томах. Получив его, он попросил А. И. Ульянову прислать немецкие издания Тургенева, чтобы, сравнивая параллельные тексты, изучать немецкий язык. Тургенева он перечитывал не раз, вспоминает Крупская, хотя и ругал за либерализм и верноподданнические чувства, а одним тургеневским образом, в вольной обработке Н. Г. Чернышевского, воспользовался в 1907 году: «…Трагедия русского радикала: он десятки лет вздыхал о митингах, о свободе, пылал бешеной (на словах) страстью к свободе, — попал на митинг, увидел, что настроение левее, чем его собственное, и загрустил: «трудно судить», «не более ¹/₁₀», «поосторожнее бы надо, господа!» Совсем как пылкий тургеневский герой, сбежавший от Аси, — про которого Чернышевский писал: «Русский человек на rendez-vous».

«Эх, вы, зовущие себя сторонниками трудящейся массы! Куда уж вам уходить на rendez-vous с революцией, — сидите-ка дома…»¹⁵

«Анну Каренину» Ленин перечитывал несколько раз и знал, конечно, «Войну и мир» и другие книги Толстого. Горький вспоминает: «Как-то пришел к нему и — вижу: на столе лежит том «Войны и мира».

— Да, Толстой! Захотелось прочитать сцену охоты, да вот вспомнил, что надо написать товарищу. А читать — совершенно нет времени. Только сегодня ночью прочитал вашу книжку о Толстом.

Улыбаясь, прижмурив глаза, он с наслаждением вытянулся в кресле и, понизив голос, быстро продолжал:

— Какая глыба, а? Какой матерый человечище! Вот это, батенька, художник… И — знаете, что еще изумительно? До этого графа подлинного мужика в литературе не было»¹⁶.

Вообще Ленин упоминал великих писателей и поэтов России лишь мельком, иногда цитируя их, чтобы подчеркнуть или проиллюстрировать политический довод. Только о Толстом он писал подробно, и не потому, что Толстой был великим писателем, а потому, что он был величайшей личностью России его времени, потому что он сыграл выдающуюся роль в ниспровержении российской монархии.

28 августа 1908 года, когда вся Россия и тысячи последователей и читателей за рубежом праздновали восьмидесятилетие писателя, Ленин воспользовался этим поводом, чтобы подвергнуть творчество Толстого марксистскому анализу в статье, озаглавленной: «Лев Толстой, как зеркало русской резолюции»¹⁷.

«…если перед нами действительно великий художник, — писал Ленин в начале статьи, — то некоторые хотя бы из существующих сторон революции он должен был отразить в своих произведениях». «Легальная русская пресса, переполненная статьями, письмами и заметками по поводу юбилея 80-летия Толстого, всего меньше интересуется анализом его произведений с точки зрения характера русской революции и движущих сил ее. Вся эта пресса до тошноты переполнена лицемерием, лицемерием двоякого рода: казенным и либеральным. Первое есть грубое лицемерие продажных писак, которым вчера было велено травить Л. Толстого, а сегодня — отыскивать в нем патриотизм и постараться соблюсти приличия перед Европой… Гораздо более утонченно и потому гораздо более вредно лицемерие либеральное… На деле, рассчитанная декламация и напыщенные фразы о «великом богоискателе» — одна сплошная фальшь, ибо русский либерал ни в толстовского бога не верит, ни толстовской критике существующего строя не сочувствует». Покончив с юбилеем, Ленин переходит к «кричащим противоречиям в произведениях, взглядах, учениях, в школе Толстого»:

«С одной стороны, гениальный художник, давший не только несравненные картины русской жизни, но и первоклассные произведения мировой литературы. С другой стороны — помещик, юродствующий во Христе. С одной стороны, замечательно сильный, непосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши, — с другой стороны, «толстовец», т. е. истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, публично бия себя в грудь, говорит: «я скверный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием; я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками», С одной стороны, беспощадная критика капиталистической эксплуатации, разоблачение правительственных насилий, комедии суда и государственного управления, вскрытие всей глубины противоречий между ростом богатства и завоеваниями цивилизации и ростом нищеты, одичалости и мучений рабочих масс; с другой стороны, юродивая проповедь «непротивления злу» насилием. С одной стороны, самый трезвый реализм, срыванье всех и всяческих масок; — с другой стороны, проповедь одной из самых гнусных вещей, какие только есть на свете, именно: религии, стремление поставить на место попов по казенной должности попов по нравственному убеждению, т. е. культивирование самой утонченной и потому особенно омерзительной поповщины»¹⁸.

Толстой пытался и в жизни следовать своим высоким принципам, Ленин из прекрасного и безопасного европейского далека призывал Россию к насильственной революции, но принимал от матери золотые рублики, источником которых была царская пенсия и доходы с поместья дедушки Бланка. Кричащие, так сказать, противоречия. Ленин был несправедлив, когда обвинял Толстого в новой «поповщине». Толстой был врагом организованной религии и, вообще, всех и всяческих организаций. Он был прямой противоположностью профессионального организатора Ленина. Он был анархистом, врагом церкви, государства, насилия и, конечно, оставался Ленину «омерзительно» непонятным.

«…противоречия во взглядах и учениях Толстого не случайность, — продолжает Ленин, употребляя здесь фРазУ, давно избитую детерминистами всех пошибов, — а выражение тех противоречивых условий, в которых поставлена была русская жизнь последней трети XIX века». Эти противоречия отражают крестьянский протест «против надвигающегося капитализма, разорения и обезземеления масс, который должен был быть порожден патриархальной деревней. Толстой смешон, как пророк, открывший новые рецепты спасения человечества… Толстой велик, как выразитель тех идей и тех настроений, которые сложились у миллионов русского крестьянства ко времени наступления буржуазной революции в России». Крестьяне пореформенного периода «накопили горы ненависти, злобы и отчаянной решимости… смести до основания и казенную церковь, и помещиков, и помещичье правительство… создать на место полицейски-классового государства общежитие свободных и равноправных мелких крестьян… идейное содержание писаний Толстого гораздо больше соответствует этому крестьянскому стремлению, чем отвлеченному «христианскому анархизму». Но крестьянство не знало, как осуществить свои стремления. «Большая часть крестьянства плакала и молилась, резонерствовала и мечтала, писала прошения и посылала «ходоков», — совсем в духе Льва Николаича Толстого!» «Толстой отразил… созревшее стремление к лучшему, желание избавиться от прошлого, — и незрелость мечтательности, политической невоспитанности, революционной мягкотелости». Но, заключает Ленин, «под молотом столыпинских уроков, при неуклонной, выдержанной агитации революционных социал-демократов, не только социалистический пролетариат, но и демократические массы крестьянства будут неизбежно выдвигать все более закаленных борцов, все менее способных впадать в наш исторический грех толстовщины!»

На смерть Толстого Ленин откликнулся еще одной статьей. «Либералы, — писал он, — выдвигают на первый план, что Толстой — «великая совесть». Разве это не пустая фраза?.. Разве это не обход тех конкретных вопросов демократии и социализма, которые Толстым поставлены?»

Но уже через месяц, 31 декабря 1910 года, Ленин с радостью отметил, что «Смерть Толстого вызывает — впервые после долгого перерыва — уличные демонстрации с участием преимущественно студенчества, но отчасти также и рабочих. Прекращение работы целым рядом фабрик и заводов в день похорон Толстого показывает начало, хотя и очень скромное, демонстративных забастовок».

«Что студентов начали бить, это, по-моему, утешительно, а Толстому ни «пассивизма», ни анархизма, ни народничества, ни религии спускать нельзя», — писал Ленин Горькому 3 января 1911 года¹⁹. Он не мог «спустить» Толстому того, что у Толстого были свои принципы, а не ленинские, и в статье, напечатанной 22 января 1911 года, возобновляет баталию: «Подобно народникам, он не хочет видеть, он закрывает глаза, отвертывается от мысли о том, что «укладывается» в России никакой иной, как буржуазный строй». Ленин не хотел видеть, что для Толстого важен был не буржуазный строй и не пролетарский строй, а важно было их содержание, их отношение к человеку. Политические формы для него, в отличие от Ленина, роли не играли, так как он, опять-таки в отличие от Ленина, придавал значение лишь их социальному содержанию. Буржуазный строй, быть может, хуже небуржуазного, пролетарский строй, быть может, лучше, — но только если он ведет к нравственному усовершенствованию человека. Материалист Ленин в этих соображениях никакой материи (в обоих смыслах) не видел: «…в наши дни всякая попытка идеализации учения Толстого, оправдания или смягчения его «непротивленства», его апелляций к «Духу», его призывов к «нравственному самоусовершенствованию», его доктрины «совести» и всеобщей «любви», его проповеди аскетизма и квиетизма и т. п. приносит самый непосредственный и глубокий вред»²⁰.

И Толстой и Ленин были детьми России XIX века, но разногласия между ними непримиримы.

Из русских литераторов на Ленина больше всего повлияли не поэты и не прозаики, а публицисты и литературные критики: Белинский, Герцен, Чернышевский, Добролюбов и, в меньшей степени, Писарев, а также сатирик Салтыков-Щедрин. Ближе всего Ленин был к Чернышевскому, который, подобно Белинскому и Добролюбову, считал, что литература должна служить общественной цели, и отрицал «искусство для искусства». У Ленина такое отношение к искусству было в крови еще задолго до большевистской революции.

Среди этих литературных критиков не было марксистов. Их мятеж был направлен против отсталости, жестокости и глупости самодержавия. Знаменитый «Колокол» Герцена, два раза в месяц выходивший в Лондоне, нелегально распространялся в России тысячами экземпляров и попадал на письменные столы министров, сенаторов, генералов, великих князей и самого императора Александра Второго²¹. Но духовная неграмотность людей, вершивших судьбами Святой Руси, мешала им увидеть знамения времени, о которых черным по белому свидетельствовал журнал Герцена. Вожди отсталых стран бывают объяты тем же сном, что их подданные, но не подозревают, что народу в долгую ночь снится насилие, война, гроза. (8 мая 1912 года Ленин сам предупреждал монархию: «Первый натиск бури был в 1905 году. Следующий начинает расти на наших глазах». Сказал он это в статье, посвященной памяти Герцена.)

«Герцен принадлежал к поколению дворянских, помещичьих революционеров первой половины прошлого века, — писал Ленин в этой статье. — Дворяне дали России Биронов и Аракчеевых, бесчисленное количество «пьяных офицеров, забияк, картежных игроков, героев ярмарок, псарей, драчунов, секунов, серальников», да прекраснодушных Маниловых. «И между ними, — писал Герцен, — развились люди 14 декабря, фаланга героев, выкормленных, как Ромул и Рем, молоком дикого зверя… Это какие-то богатыри, кованные из чистой стали с головы до ног, воины-сподвижники, вышедшие сознательно на явную гибель, чтобы разбудить к новой жизни молодое поколение и очистить детей, рожденных в среде палачества и раболепия».

«К числу таких детей принадлежал Герцен», — комментирует Ленин.

В 1848 году, пишет Ленин, Герцен был «демократом, революционером, социалистом». «Духовный крах Герцена, его глубокий скептицизм и пессимизм после 1848-го года был крахом буржуазных иллюзий в социализме». С Бакуниным, впрочем, Герцен порвал только в 1869 году, за год до своей смерти. Он верил в будущее сельской общины, хотя и видел, что крестьянин изолирован в своей маленькой общине и что расстояния между деревнями в огромной России лишают его контакта с соплеменниками²².

В той же статье Ленин отдал должное Герцену за то, что он осудил усмирителей Польши, «палачей, вешателей Александра II», в то время как большая часть русских либералов, друзей Герцена, в том числе и Тургенев, «отхлынула от Герцена за защиту Польши». «Герцен спас честь русской демократии», — пишет Ленин, и в следующем абзаце отмечает с одобрением: «Когда получилось известие, что крепостной крестьянин убил помещика за покушение на честь невесты, Герцен добавлял в «Колоколе»: «И превосходно сделал!»

В Герцене Ленин видел представителя первой стадии русской революции. «Сначала — дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию. Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями «Народной воли». Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. «Молодые штурманы будущей бури» — звал их Герцен. Но это не была еще сама буря. Буря, это — движение самих масс. Пролетариат…»²³

Ленин родился в тот год, когда умер Герцен. Когда умер Чернышевский, Ленину было 19 лет. Чернышевскому Ленин обязан своими политическими и эстетическими взглядами в гораздо большей степени, чем Герцену. Как стилист, Герцен, конечно, был неизмеримо выше Чернышевского. Но Ленина это мало интересовало. Чернышевский был «более последовательным материалистом», он проповедовал социализм, правда — социализм без Маркса, но все-таки социализм. Тюремное заключение (царские власти всегда приходили на помощь слишком занятым революционерам) дало Чернышевскому возможность на досуге сочинить посредственный роман «Что делать». Это название Ленин позаимствовал, чтобы озаглавить им свою известную брошюру об организационных вопросах, «…к базаровскому естествознанию, самоусовершенствованию и нигилизму более политически настроенный герой романа Чернышевского прибавил туманную перспективу социалистической утопии и революционной деятельно циалистической утопии и революционной деятельности»²⁴. Утопию Ленин просмотрел, потому что слишком был занят деятельностью. «Чернышевский, — писал Ленин в марте 1911 года, — был социалистом-утопистом, который мечтал о переходе к социализму через старую, полуфеодальную, крестьянскую общину… Но Чернышевский был не только социалистом-утопистом. Он был также революционным демократом, он умел влиять на все политические события его эпохи в революционном духе, проводя… идею борьбы масс за свержение всех старых властей». Это Ленину приходилось по сердцу, как и характеристика России в «Прологе» Чернышевского: «жалкая нация, нация рабов, сверху донизу — все рабы»²⁵. «От его сочинений веет духом классовой борьбы», — похваливал Ленин²⁶. Вдобавок Чернышевский критиковал Канта за «метафизическую теорию о субъективности нашего знания», т. е. «отбросил жалкий вздор махистов и прочих путаников», — лучшего комплимента Ленин не знал. На полях книги Плеханова о Чернышевском, там, где Плеханов пишет об «идеализме» и «зачатках материалистического понимания» у Чернышевского, Ленин в 1911 году отметил: «Из-за теоретического различия идеалистического и материалистического взгляда на историю Плеханов просмотрел практически-политическое и классовое различие либерала и демократа». Чернышевский, по терминологии Ленина, был демократом, а Ленин, как всегда, отводил теории второстепенное место, а первостепенное — практической политике классовой борьбы. Чернышевскому он прощал философские срывы за революционное настроение. Крупская сообщает, что в альбоме у Ленина было целых две фотографии Чернышевского. Она много пишет о влиянии Чернышевского на Ленина и о том что Чернышевский помог Ленину стать марксистом²⁷. Н. Валентинов (Вольский) описывает разговор с Лениным в женевском кафе в 1904 году, в присутствии еще двух товарищей. В ответ на презрительное замечание Валентинова о Чернышевском, Ленин «взметнулся с такой стремительностью, что под ним стул заскрипел. — Отдаете ли вы себе отчет, что говорите? — бросил он мне. — Как в голову может прийти чудовищная, нелепая мысль называть примитивным, бездарным произведение Чернышевского, самого большого и талантливого представителя социализма до Маркса?.. Под его влиянием сотни людей делались революционерами… Он, например, увлек моего брата, он увлек и меня…»²⁸.

Вероятно, Чернышевский отнесся бы к Пролеткульту точно так же, как Ленин, ибо эта организация была махистской, субъективистской, индивидуалистической, идеалистической и к тому же основывалась на ожидании, что «сверхчеловеки» и простые смертные создадут пролетарскую по характеру национальную культуру в стране с непролетарским большинством населения и с некультурным пролетариатом. Пролеткульт все-таки просуществовал до 1923 года, незадолго до ухода Ленина со сцены. Хотя Ленин был беспощаден к политическим врагам, в области культурной он проявлял известную терпимость к «заблуждающимся» и не видел смысла в физическом истреблении их, а предпочитал сокращать тиражи их книг и т. п. Сравнительно культурная среда, из которой вышел Ленин, его воспитание и происхождение, отличали его от рабоче-крестьянских пастырей и низколобых горцев, что касается воззрений на культуру и искусство. Но и он непоколебимо верил в цензуру и контроль свыше, 13 сентября 1921 года он предложил послушному Политбюро «из числа книг, пускаемых в свободную продажу в Москве, изъять порнографию и книги духовного содержания, отдав их в Главбум на бумагу», а «иностранные книги (романы) разрешить продавать свободно». Последний пункт, впрочем, был Лениным зачеркнут и в постановление Политбюро не вошел. Несмотря на ряд строгих постановлений, железного занавеса еще не существовало, и сотни лучших писателей, художников (напр. Кандинский и Шагал), музыкантов и ученых могли эмигрировать на Запад, не выдержав физических и моральных мучений, которые принесла большевистская власть. Горький, Троцкий и Луначарский нередко напоминали Ленину, что большевикам не следует усугублять хозяйственную разруху культурной анемией.

Искусство нуждается в удобствах, даже в роскоши, писал Троцкий в предисловии к «Литературе и революции». Но удобств после трех с половиной лет военного коммунизма не могло быть. Известный литературовед, писатель и журналист Виктор Шкловский так описывал зиму 1920 года в Петрограде: «Я сжег свою мебель, скульптурный станок, книжные полки и книги, книги без числа и меры. Если бы у меня были деревянные руки и ноги, я топил бы ими и оказался бы к весне без конечностей… Все собрались в кухни, в оставленных комнатах развелись сталактиты… Полярный круг стал реальностью и проходил где-то около Невского»²⁹.

Ленин ненавидел футуризм, но Троцкий, хоть и не считал футуристов революционерами, писал, что они способствуют созданию нового искусства в большей степени, чем представители иных течений. Троцкий сожалел (без особых оснований, между прочим), что годы революции стали «годами почти полного поэтического молчания». В «Литературе и революции» он высказал мнение, свое и Радека, что психоанализ Фрейда, быть может, не противоречит материализму Маркса. Политический раскольник Троцкий тогда все еще был в числе власть имущих и к словам его прислушивались. (В его книге о литературе упоминается Маркс, Энгельс и Аристотель, но отнюдь не Ленин. По-видимому, он считал, что Ленин ничего существенного в этой области не сказал.)

У Горького тоже были свои взгляды на искусство и на [взаимоотношения между революцией и интеллигенцией, в частности — художественной интеллигенцией. Ленин относился к Горькому с трогательным уважением, но редко удовлетворял его просьбы, когда они касались гражданских прав. Луначарский вспоминает, что Горький однажды в его присутствии пожаловался Ленину на аресты и обыски среди петроградской интеллигенции. «У тех самых, — сказал писатель, — которые когда-то всем нам — вашим товарищам, и даже вам лично, Владимир Ильич, оказывали услуги, прятали нас в своих квартирах и т. д.».

Ленин, усмехнувшись, ответил: «Да, славные, добрые люди, но именно потому-то и надо делать у них обыски. Именно потому приходится иной раз, скрепя сердце, арестовывать их. Ведь они славные и добрые, ведь их сочувствие всегда с угнетенными, ведь они всегда против преследований. А что сейчас они видят перед собой? Преследователи — это наша ЧК, угнетенные — это кадеты и эсеры, которые от нее бегают. Очевидно, долг, как они его понимают, предписывает им стать их союзниками против нас. А нам надо активных контрреволюционеров ловить и обезвреживать. Остальное ясно». «И Владимир Ильич рассмеялся совершенно беззлобным смехом», — умиленно припоминает Луначарский³⁰.

В 1921 году Горький принес Ленину пачку книг, изданных им совместно с Гржебиным в Берлине при содействии советского правительства. Ленин перелистал книги, одобрил книгу о паровозах, потом взял в руки сборник древнеиндийских сказок. «По-моему, — сказал он, — это преждевременно».

«Это очень хорошие сказки», — ответил Горький.

«На это тратятся деньги», — заметил Ленин.

Горький возразил: «Это же очень дешево».

«Да, но это мы платим золотой валютой. В этом году у нас будет голод».

Описывающий этот разговор А. К. Воронский, первый редактор советского литературного журнала «Красная новь», замечает: «Мне показалось тогда, что столкнулись две правды: один как бы говорил: «Не о хлебе едином жив будет человек», другой отвечал: «А если нет хлеба…»³¹.

Через несколько недель после описанного разговора Горький был вынужден просить у американских благотворителей хлеба для миллионов голодающих России.

Примечания:

¹ Литературная газета. 1963. 20 апреля.

² Воспоминания. Т. 3. С. 327–330.

³ Zetkin Clara. Leben und Lehrcn einer Revolutionarin. Berlin, 1949. S. 52–54.

⁴ Воспоминания. Т. 2. С. 322–326.

⁵ Ленинский сборник. Т. 35. С. 148.

⁶ В. И. Ленин о литературе и искусстве. М., 1960. Примеч. на с.747.

⁷ Ленинский сборник. Т. 36. С. 132.

⁸ Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 35. С. 475.

⁹ Ленин о литературе и искусстве. С 567–579.

¹⁰ Ленин В. И Сочинения. 2-е изд. Т. 8. С. 386–390.

¹¹ Горький М. В. И. Ленин.

¹² Там же.

¹³ Воспоминания. Т. 1. С. 221.

¹⁴ В. И. Ленин о литературе и искусстве. С. 688.

¹⁵ В. И. Ленин о литературе и искусстве. С. 235.

¹⁶ Там же. С. 641.

¹⁷ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 12. С. 331–335.

¹⁸ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 12. С. 332–333.

¹⁹ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 15. С. 58.

²⁰ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 15. С. 100–103.

²¹ Encyclopedia of Russia and the Soviet Union. Editor, Michael T. Florinsky. New York, 1961. P. 213–214.

²² Герцен А. И. Движение общественной мысли в России. М., 1907. С. 181.

²³ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 15. С. 464–469.

²⁴ Fischer George. Russian Liberalism. Cambridge, Mass., 1958. P. 50.

²⁵ Ленин цитирует эти слова, см.: Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 18. С. 81.

²⁶ Там же. Т. 17. С. 342.

²⁷ Крупская Н. К Воспоминания о Ленине. М., 1931. С. 180–186.

²⁸ Валентинов Н. Встречи с Лениным. Нью-Йорк, 1953. С. 102–103. Несмотря на то, что автор — известный меньшевик, этот отрывок перепечатан в сб. «Ленин о литературе и искусстве». С. 649.

²⁹ Шкловский В. Ход коня. М.; Берлин: Геликон, 1922. С. 23–25.

³⁰ В. И. Ленин о литературе и искусстве. С. 670–671.

³¹ Там же. С. 685–686.

 

 

 

40. ПАРТИЯ

Голод — характерное явление отсталых стран. Советская Россия в 1921 году была отсталой страной. Промышленность была разрушена, транспорт парализован, война еще не отшумела, крестьяне не хотели собирать урожай для большевистских продотрядов, а Поволжье и Украина были поражены засухой. Максим Горький обратился «ко всем честным людям за помощью. Он просил хлеба и медикаментов. Конференция представителей европейских правительств, встретившаяся в Брюсселе и в Париже, объявила о своей готовности взвесить вопрос о помощи при условии, что Советы признают государственный долг царской России. Герберт Гувер пообещал оказать немедленную помощь от имени АРА (Американской администрации помощи).

Летом 1921 года в одном только Поволжье голодало 25 миллионов человек. АРА начала операции в России в сентябре 1921 года и вела их до июля 1923. Миллионы жизней были спасены этой организацией в Поволжье и на Украине.

Теперь главным политическим вопросом был вопрос экономики. В начале нэпа корреспондент лондонского «Обсервера» Майкл Фарбман спросил Радека, не угрожает ли партии опасность перерождения или преобразования. Радек отвечал: «Конечно, мы с каждым днем преобразуемся. В швейцарской эмиграции мы никакого внимания не обращали на дождь, так были заняты марксистскими дискуссиями. А теперь дождь и засуха занимают нас куда больше, чем Мах и Авенариус. Осинский теперь нарком земледелия, а тогда он переводил Верлена и был совершенно равнодушен к пахоте и севу. Киселев все время думал только о том, как бы досадить буржуазии, а теперь всецело отдался организации трамвайного транспорта в Москве… Раньше мы думали, что буржуй стоит только того, чтобы его в расход вывести, а теперь мы думаем, получится из него хороший директор завода или нет»¹.

Пришел век целесообразности, век Ленина. Доктрина была свергнута с престола экономическим бедствием; чтобы достичь хозяйственного успеха, большевики жертвовали идеологией. Большевистская революция была скачком из мировой войны в гражданскую. Следующий скачок был из царства мечты в царство необходимости. Революции угрожало поражение на экономическом фронте, и Ленин прилагал гигантские усилия, чтобы возродить хозяйство России.

В сталинской истории ВКП(б) говорится: «Общая продукция сельского хозяйства в 1920 году составляла лишь около половины довоенной… Выплавка чугуна за весь 1921 год составляла всего лишь 116,3 тысячи тонн, т. е. около 3 % довоенного производства чугуна. Не хватало топлива. Транспорт был разрушен. Имевшиеся в стране запасы металла и мануфактуры были почти исчерпаны. В стране был острый недостаток самого необходимого: хлеба, жиров, мяса, обуви, одежды, спичек, соли, керосина, мыла»².

Социализм как в наше время принято называть государственный капитализм, привлекателен для отсталых стран. Благодаря гражданской войне и интервенции, в 1921 году Россия была более отсталой, чем в 1917. Марксисты решили, что страна нуждается в дополнительном периоде частного капитализма, прежде чем перейти к социализму. Отсталость капитализма позволила большевикам победить. Дальнейшее развитие капитализма должно было теперь помочь им остаться в седле. Предполагалось, что в будущем частный капитализм уступит место тотальному государственному капитализму.

Некоторым коммунистам хотелось большего. Ленин дал им отпор. 19 февраля 1921 года он писал Г. Кржижановскому, руководившему Госпланом: «О плане Милютин пишет вздор… Мы нищие. Голодные, разоренные нищие. Целый, цельный, настоящий план для нас теперь = «бюрократическая утопия». Не гоняйтесь за ней. Тотчас, не медля ни дня ни часа, по кусочкам выделить важнейшее, минимум предприятий, и их поставить»³. В том же духе Ленин писал в «Правде» от 21 февраля 1921 года: «Суть дела в том, что у нас не умеют ставить вопросов и живую работу заменяют интеллигентским и бюрократическим прожектерством… мы должны научиться Россией управлять… Поменьше интеллигентского и бюрократического самомнения…»⁴.

В практичности Ленина иногда проскальзывало что-то плюшкинское: «Сбор хлама, отбросов, мертвых материалов. Использование их для обмена на хлеб», — писал он Кржижановскому в апреле 1921 года⁵. Распоряжение наркомпроду от 30 мая: «Ускорить посылку мешков для Укрнаркомпрода, а также посылку товаров для товарообменного фонда Украины», «…о последующих распоряжениях… сообщайте ежедневно формально и письменно… Личная ответственность…»⁶

Теперь тонна хлеба в глазах Ленина весила больше, чем том Маркса. Идеологических рассуждений как не бывало: для них не оставалось времени. «По имеющимся сведениям в пределах Чувашреспублики имеется 35 тыс. пудов мяса, неподвезенного к станциям желдорог вследствие отсутствия гужевого транспорта. Ввиду близкого наступления оттепелей, возможной порчи мяса, предлагаем в боевом порядке принять меры к обеспечению Компрода транспортом для вывоза мяса. О принятых мерах немедленно телеграфируйте»⁷.

Ленин стал так чувствителен к настроению масс, он так остро осознавал слабость режима, что в середине апреля 1921 года дал Молотову такие инструкции: «Если память мне не изменяет, в газетах напечатано письмо или циркуляр ЦК насчет 1 мая, и там сказано разоблачать ложь религии или нечто подобное. Это нельзя. Это нетактично. Именно по случаю пасхи надо рекомендовать иное: не разоблачать ложь, а избегать безусловно всякого оскорбления религии. Надо издать дополнительно письмо или циркуляр. Если Секретариат несогласен, то в Политбюро». Требуемый циркуляр был опубликован в «Правде» 21 апреля⁸.

(До болезни Ленин никогда не диктовал, а писал заметки, распоряжения и телеграммы от руки. В середине письма секретарю, Л. Фотиевой, он как-то заметил между прочим: «Чернила у меня, как видите, дрянь», — и попросил: «пришлите, пожалуйста, баночку хороших, для наливного пера»⁹.)

Не забывал Ленин и о Вандерлипе с его концессиями. В апреле 1921 года он отправил меморандум Чичерину: «Разъяснено ли Вандерлипу, что мы могли бы сдать американцам в концессию громадные нефтяные площади (Баку, Грозный, Эмба, Ухта) и этим бы Америка побила Англию? Позвоните, как только прочтете это»¹⁰.

Коммунисты и рабочие продолжали возражать против концессий. Ленин спорил с несогласными: «Можно ли ставить задачей нам сейчас: сладить самим, или это левое ребячество, или глупое доктринерство… ¹/₄ отдать? Идеал для учебы. ¹/₄ отдать, ²/₄ догнать, — ³/₄ недостижимый идеал. Тогда через 30 лет (срок концессии средний) обеспечена мирная победа, а вероятно через 15 выкупим…» Он пытался убаюкать оппозицию пророчествами.

Концессии Ленин мотивирует так: «Ввиду гигантской опасности провала Советской власти из-за экономической разрухи и отсталости… задачу ставить только так: при помощи союза с иностранным капиталом догнать»¹¹. Никакие средства не смущали Ленина.

Как видно, Ленин понимал, что положение отчаянное. 13 апреля 1921 года он писал Кржижановскому:

«Надо предположить, что мы имеем 1921–1922 такой же или сильнее

неурожай

топливный голод…»

Ленин предлагал пожертвовать частью и без того нищенского золотого запаса для закупки продовольствия, топлива и промышленного оборудования за границей. Все эти покупки должны быть оправданы детально, писал он Кржижановскому¹². Все издержки за счет золотого фонда производились под непосредственным надзором Ленина, проявлявшего почти феноменальную скупость.

Мрачные предсказания о неурожае в следующем году, которые делал Ленин, основывались на опыте русской истории: за одним неурожайным годом обычно следовал другой, потому что крестьяне съедали посевной материал. Кроме того, Ленин вовсе не был уверен, что вести об отмене реквизиций дошли до деревни и убедили крестьян-скептиков, не имевших оснований доверять коммунистам. Поэтому три речи Ленина, «О потребительской и промысловой кооперации», «О продовольственном налоге или продналоге» и «О концессиях и о развитии капитализма», были записаны на граммофонных пластинках в конце апреля 1921 года¹³. (8 пластинок с записями речей Ленина было изготовлено еще в 1919 году. Оригиналы всех пластинок хранятся в Архиве ИМЭЛ.) Поскольку советское радиовещание было еще в колыбели, пластинки проигрывались в селах заезжими пропагандистами, чтобы мужики могли услышать «голос хозяина».

В речи о продналоге, обращенной непосредственно к крестьянам, Ленин подчеркивает строго официальный характер декрета о налоге, изданного ВЦИКом и подтвержденного особым законом, который опубликовал Совнарком. «Почему была необходима замена разверстки продналогом? Потому, что разверстка оказалась непомерно тяжела и неудобна для крестьян… Кроме того, от бескормицы усилился падеж скота, ослабел подвоз дров из лесов, ослабела работа фабрик, дающих продукты в обмен на крестьянский хлеб… Продналог почти вдвое меньше разверстки… Размер налога точно известен наперед, т. е. еще с весны каждому крестьянину. От этого будет меньше злоупотреблений при взыскании налога. От этого у крестьянина будет больше интереса расширять посевы, улучшать свое хозяйство, стараться об увеличении урожаев». «Крестьяне возьмутся теперь за свое хозяйство с большей уверенностью и с большей старательностью, а это самое главное».

В речи о концессиях простыми словами описывается сущность концессий и объясняется, что «капиталистический арендатор» не опасен «рабочим и крестьянам»: «Да, это значит развивать капитализм, но это не опасно, ибо власть остается в руках рабочих и крестьян, а собственность помещиков и капиталистов не восстанавливается». Ленин думал, как видно, что крестьяне опасаются возвращения помещиков.

Потребительская кооперация, говорил Ленин, поможет в распределении продуктов. Партийные и советские работники должны всячески способствовать ее развитию. «Промысловая кооперация, — объяснял Ленин, — поможет развитию мелкой промышленности… с целью производства и сбыта разных продуктов, как земледельческих (напр., овощи, молочные продукты и тому подобное), так и не земледельческих (всяческие продукты промышленности, изделия из дерева, из железа, из кожи и т. д.)… Это сразу даст облегчение крестьянству и улучшит его положение…» Таким образом, Ленин поощрял создание вольного рынка.

Голод в стране усиливался. АРА открыла кухни и столовые для детей в Москве и в Петрограде и начала помогать голодающим на востоке. Сфера ее деятельности распространялась до самого Оренбурга на Урале. Четверть населения России, 35 миллионов человек, страдала от постоянного острого голода. Наблюдались многочисленные случаи людоедства. Миллионы беспризорных блуждали в городах, селах и вдоль железных дорог, добывая пропитание нищенством или воровством и грабежами.

Между тем число сторонников Кремля падало. В письме ЦК, составленном в начале мая 1921 года, говорится о «хиреющих партийных ячейках» и о том, «что между коммунистами и беспартийными рабочими выросла стена»¹⁴.

Письмо ЦК было новой редакцией письма, составленного Лениным незадолго перед этим. Оно начиналось так: «Опыт беспартийных конференций вполне доказал, что они стали ареной для агитации меньшевиков и эсеров». В письме ЦК это замечание тоже фигурирует, но оно помещено в середине, а не в начале, и смысл его затушеван: сказано, что меньшевики и эсеры, «поскольку они выступают с открытым забралом, значительного успеха не имеют» и поэтому «все чаще перекрашиваются под беспартийность». Ленин против этих изменений в тексте письма не возражал. В проекте письма он предупредил: «Нужна величайшая осторожность в устройстве беспартконференций, отнюдь не допуская их без предварительной самой тщательной подготовки по каждом отдельной фабрике. Губкомпарты должны отвечать перед партией за то, что они ручаются за успех каждой беспартконференции»¹⁵.

Это значило, что подозреваемых меньшевиков и эсеров перед конференциями арестовывали.

Целью конференции было оправдать политику партии перед беспартийными и вызвать «энтузиазм рабочих масс». На конференциях часто выступали представители ЦК. Один такой представитель (или «инструктор»), Г. К. Королев из Иваново-Вознесенска, как видно, хотел избежать назначения и направил Ленину особый запрос о его «целесообразности». Ленин ответил 31 мая 1921 года: «Решение ЦК об ответственных разъездных работниках есть решение Пленума ЦК. Значит, бесспорно (я, лично, вполне согласен с ним)… Аппарат ЦК надо усилить и сблизить с местами». Королев, очевидно, жаловался, что слаб в теории. Ленин его утешил: «Теоретиком не надо быть. Достаточно быть партийцем»¹⁶.

Партия и пролетариат были в подавленном настроении. В конспекте речи на заседании коммунистической фракции IV Всероссийского съезда профсоюзов Ленин отметил «крайнюю нервность, возбуждение, недовольство рабочих… глубочайшее возмущение их при наблюдении таких явлений, как «зажигалки», хищения и т. п.»¹⁷.

«Зажигалки» приобрели такое значение, что о них вынужден был говорить правитель государства: спичек не было, или были скверные, незажигающиеся; рабочие на заводах тратили время на изготовление самодельных зажигалок для себя и для продажи. На производство более сложных промышленных продуктов не хватало ни сырья, ни топлива, ни энергии. 22 мая Ленин предложил резолюцию, которую немедленно одобрило Политбюро: «На обязанность профсоюзов… ложится теперь достигнуть необычайно быстрого сокращения числа предприятий и рабочих путем сосредоточения последних в минимуме лучших и крупнейших предприятий»¹⁸. За 6 дней до этой резолюции Ленин писал Кржижановскому из Госплана «особое внимание обратить на промышленность, дающую предметы, годные для обмена на хлеб». Он требовал «максимального сокращения, почти уничтожения, флота и расходов не него», сокращения армии до 1,6 млн. к 1 сентября 1921 года («Затем, — прибавлял он, — условный расчет на половину этой величины»), сокращения «совслужащих» на 25 или на 50 %.

Эти меры наткнулись на жесточайшее сопротивление со стороны профсоюзов. На коммунистической фракции съезда ВЦСПС была принята резолюция Д. Б. Рязанова, отражавшая недовольство рабочих. Ленин назвал ее антипартийной. Вождь профсоюзов Томский не только не выступил против этой резолюции, «но даже не довел до сведения фракции проект резолюции, выработанный комиссией ЦК». Пленум ЦК отстранил и Рязанова, и Томского от профсоюзной работы. Только после того, как Ленин выступил на заседании фракции, «последняя громадным большинством голосов отвергла резолюцию Рязанова и приняла резолюцию ЦК»¹⁹.

Что-то подгнило в советской республике.

Бандитизм процветал на почве нищеты и политической смуты. В Воронежской губернии, например, еще в мае 1921 года остатки партизан Антонова «совершали убийства партийных и советских работников»²⁰. Ленин распорядился принять карательные меры.

У самого Ленина если и бывали минуты подавленного настроения, то, во всяком случае, он всегда владел собой, а в товарищах пытался не допускать «духа уныния». 16 мая 1921 года сотрудник НКИД М. Г. Соколов представил Ленину проект своего содоклада на общем собрании ячейки РКП наркомата по иностранным делам. Ленин немедленно откликнулся довольно длинным письмом (две страницы)²¹. Соколов резко критиковал брошюру Ленина о продналоге: с одной стороны, писал он, «насаждается государственный капитализм», и земля сдается в аренду иностранным и даже местным капиталистам, а с другой стороны — «Ленин толкует об экспроприации помещиков».

Ленин отвечал, что помещики и капиталисты останутся экспроприированными, а аренда — всего лишь «договор на срок».

Далее Соколов утверждал: «Самодеятельность масс возможна лишь тогда, когда мы сотрем с лица земли тот нарыв, который называется бюрократическими главками и центрами».

«Я, хотя и не бывал на местах, — писал Ленин, — но знаю этот бюрократизм и весь его вред. Ваша ошибка — думать, что его можно, как «нарыв», сразу уничтожить… Можно прогнать царя, — прогнать помещиков, — прогнать капиталистов. Мы это сделали. Но нельзя «прогнать» бюрократизм в крестьянской стране… Можно лишь медленным, упорным трудом его уменьшить… Хирургия в этом случае абсурд, невозможность; только медленное лечение — все остальное шарлатанство или наивность. Вы именно наивны, извините меня за откровенность. Но вы сами пишете о своей молодости». Ленин упрекнул еще Соколова за то, что его настроение «похоже на отчаяние». «А нам отчаиваться либо смешно, либо позорно… Не падать духом. Если будете читать свой доклад (я абсолютно не возражаю против этого), прочитайте и мое письмо к вам, пожалуйста. Жму руку и прошу не допускать в себя «духа уныния». Ленин».

Наркомзем Осинский вернулся в Москву из поездки по стране с впечатлением, что крестьяне считают продналог временной мерой и не принимают его всерьез. Мужики теперь были стреляные воробьи, их трудно было провести на большевистской мякине. А что было всего хуже, местные партийные работники накануне X партконференции обращались «по секрету» к членам ЦК с вопросами: «Будет ли осенью восстановлена разверстка?»²² Многие партийные работники считали нэп просто хитрой уловкой. Поэтому Ленин созвал специальную конференцию, чтобы подтвердить долговременный характер новой политики.

В дни Ленина каждый год созывался партсъезд, воля которого была законом в Советской России (при Сталине, когда политика стабилизировалась, съезды собирались все реже и реже: между XIV и XV съездом прошло 2 года, между XVII и XVIII — пять лет, между XVIII и XIX — почти четырнадцать лет). В промежутках — при Ленине — созывались партконференции для обсуждения ситуации и решения насущных вопросов, X съезд закрылся 16 марта 1921 года. Но доклад Осинского о недоверии крестьян заставил Ленина созвать 26 мая 1921 года особую конференцию. Ленин выступал на ней три раза²³. Он пообещал крестьянам, что продналог не будет отменен. Рабочим он объяснил, что они смогут торговать с крестьянами. «Поскольку крестьяне входят, как составная часть капиталистического общества, рабочий класс остается также составной частью этого общества, — сказал он. — Следовательно, если крестьянин торгует, то и нам надо торговать». Меньшевики и эсеры оказывали влияние на рабочий класс. «Они тем более опасны в тот момент, когда рабочему классу приходится переживать периоды перерыва производства», — т. е. периоды безработицы. В результате, «состояние неуравновешенности, неопределенности, отчаяния, безверия овладевает известными слоями рабочих». Не одни крестьяне были предметом опасений Ленина.

Только международное положение обнадеживало Ленина. Во внутренней политике оставалось надеяться на труд и агитацию: будущее наступало медленно.

Почему народ не восстал против коммунистов?

Ленин не умел дружить с людьми, он был слишком расчетлив. Сегодня его чтят миллионы, при жизни сотни тысяч преклонялись перед ним, перед его железной волей, смелостью, умом, твердокаменной решимостью. Он любил только одну женщину — Инессу Арманд. Его любили многие. Но единственным его другом был, по всей вероятности, Ю. Мартов, вождь меньшевиков, когда-то сотрудничавший с Лениным в газете «Искра». Ленин уважал его за способности, честность и революционную прямоту. Мартов был единственным человеком, если не считать ближайших родных и Инессы Арманд, к которому Ленин обращался на ты. В Лондоне, в 1902 году, они как-то выпили на брудершафт. В третьем томе (с. 399) «Ленинского сборника» напечатано письмо Мартова, в котором он обращается к Ленину на ты. Письмо помечено Цюрихом, 17 апреля 1902 года. Мартов вряд ли стал бы обращаться к Ленину на ты, если бы это обращение не было взаимным. Но позднее побратимы поссорились. Политика свела их, политика их разъединила. В 1920 году, после польской войны, германские социалисты обратились к Ленину с просьбой выпустить Мартова из России.

Политическое и экономическое положение было настолько угрожающим, что Ленин опасался, как бы ЧК, не подчинявшаяся никаким законам, кроме своих собственных, не арестовала Мартова и не сделала из него мученика. Поэтому он лично способствовал отъезду Мартова. Сотрудник Мартова Р. А. Абрамович последовал за своим вождем за границу спустя несколько месяцев, а 23 февраля 1921 года, во время петроградских забастовок, предшествовавших Кронштадтскому восстанию, Б. И. Николаевский и другие меньшевики были схвачены и отправлены на Лубянку.

С партии меньшевиков сняли голову.

После правоэсеровских восстаний в Северной России в 1918 году и московского мятежа левых эсеров в июле 1918 года вожди партии социалистов-революционеров либо вынуждены были бежать на Запад, либо были арестованы. За остальными был установлен строгий надзор. Их организация рухнула.

Русские буржуазные партии были запрещены еще раньше. К 1921 году их руководители были либо мертвы, либо в эмиграции.

Успешная революция невозможна без эффективного руководства.

Народ, только что прошедший одну гражданскую войну и видящий вокруг себя оставленные ею развалины, не станет восставать, чтобы не начать новой гражданской войны. Кроме того, голодающий народ — плохой материал для революции. К революции может повести не отчаяние, а надежда, или надежда и отчаяние вместе, но не одно лишь отчаяние. Когда-то Россия надеялась на революцию, теперь она отчаялась в революционных приемах.

Революция вспыхивает, когда разваливается администрация. Администрация в России разваливалась в 1917 году, а не в 1921. Советское правительство с его длинной карающей рукой ЧК, с его всеслышащими ушами и всевидящими глазами, стояло перед запуганным, голодным, издерганным и раздробленным народом, как некий непобедимый колосс, только что справившийся с легионом внутренних и внешних врагов (недаром Ленин так часто напоминал об этих победах). Приученная к покорности царизма, Россия покорилась Ленину.

Ключом к ленинскому коммунизму была партия. История, может быть, скажет, что величайшим новаторством Ленина была замена политической деятельности партийной организацией. Таков был новый «марксизм»: партия, государство, народ и вождь сливались воедино, и этому единосущному идолу все были обязаны верностью. В этом и заключается тоталитаризм. Партия — выше государства, выше правительства и выше нравственности, но не выше личности. Но личность действует через партию, и если она теряет контроль над партией, то она утрачивает свое значение. Зато, если личность достигает неограниченной власти над партией и государством, то она становится предметом культа. В советской истории самым ценным политическим призом стала руководящая позиция в партии.

До 1917 года Ленин представлял себе коммунистическую партию как организацию профессиональных революционеров. Большевистская революция преобразовала партию в воинствующий монашеский орден. Коммунист с оружием в руках сражался на поле брани, завоевывал умы пропагандой, благодаря энергии, планомерности и особой технике принуждения, одерживал победы на хозяйственном фронте. Наградой за доблесть служило ему назначение на еще более трудный и опасный пост. Доходные местечки противоречили коммунистическому нравственному кодексу. Аскет Ленин лично показывал пример сурового пуританизма.

Но власть заманчива и для сильных, стремящихся взять ее в свои руки, и для слабых, преклоняющихся перед нею. Власть влечет за собой особые привилегии, особенно в бедных странах, где автомобиль или отдельная квартира или, как в революционной России, право пользования особой столовой и особым распределителем, представляют собою не только символ высокого положения в обществе, но и всю разницу между нуждой и комфортом. Поэтому советская коммунистическая партия привлекала и беззаветных идеалистов и отъявленных рвачей.

В марте 1920 года, ко времени IX партсъезда, в партии было 611978 членов. Через год, к X съезду, юна выросла почти до «трех четвертей миллиона»²⁴. Никто точно не знал, по каким мотивам люди вступали в партию. Но партия предполагала, что среди ее членов были «примазавшиеся». С другой стороны, те, кто верил, что коммунизм чуть ли не за углом, разочаровались после наступления нэпа и ушли из партии, вследствие чего ей стал угрожать наплыв оппортунистов.

Ленин приказал провести чистку.

Чистка приняла вид перерегистрации. Каждый член партии должен был заново вступать в нее после проверки и регистрации. Нежелательные элементы отсеивались. Ленин сам составил условия перерегистрации, Политбюро одобрило их, внеся некоторые изменения, 21 июня 1921 года²⁵.

В каждой ячейке регистрацию проводила «группа старых членов РКП (не менее 5–7 лет в партии) и обязательно рабочих».

Леонард Шапиро приводит следующие данные о составе партии в 1921 году: только 8 % членов партии вступило в нее до марта 1917, и только 41 % всех членов составляли рабочие. Не все из указанных 8 % подошли бы под ленинскую категорию «не менее 5–7 лет в партии». Таким образом, ответственность за перерегистрацию падала на примерно 3 % членов партии. Из них многие, наверное, не обладали достаточной проницательностью и политическим опытом. Тут, может быть, проект Ленина подправили партийные аппаратчики. Ленин, считая, что принадлежность к рабочему классу есть достаточная гарантия преданности и дисциплинированности, предлагал «свести на минимум» формальности по отношению к «действительным рабочим, действительно работающим на своей фабрике», «и по отношению к крестьянам, занятым на своем участке земли, чтобы таких лиц не затруднять перерегистрацией». Он знал, что многие из тех, которые числились в партийных анкетах рабочими, на самом деле выполняли «руководящую работу» и наслаждались недавно приобретенной властью и привилегиями бюрократа.

«Из партии должны быть удалены все сколько-нибудь сомнительные, ненадежные, не доказавшие своей устойчивости члены РКП, с правом обратного приема после дополнительной проверки и испытания», — предписывал Ленин. Особой проверке должны были быть подвергнуты «вступившие из других партий после октября 1917, вступившие из среды чиновников и должностных лиц, бывших на службе старых правительств, занимавшие должности, связанные с какими-либо привилегиями, принадлежащие к совслужащим». При перерегистрации каждый коммунист должен был представить рекомендации в письменной форме, «причем в числе рекомендующих должно быть непременно несколько рабочих со стажем 5–7 лет в партии». Во время перерегистрации прием в партию прекращался на 6 месяцев.

Несмотря на привязанность Ленина к рабочим, их процент в партии упал с 57 в 1918 году до 41 в 1921, в то время как процент служащих и интеллигенции поднялся до 31 %²⁶. Попытки изменить это соотношение за счет увеличения процента рабочих в партии не увенчались успехом, потому что рабочие и крестьяне испытывали вполне естественное желание продвинуться вперед, вступив в партию, что им и удавалось, так как они пользовались особым доверием и получали административные назначения, увеличивая собою число бюрократов. Постепенно партия из подвижнического ордена превратилась в привилегированную касту. Одной из ее привилегий была власть. Эти привилегии коммунисты старательно отрабатывали, укрепляя диктатуру, в то время как идеологию партии разъедал нэп, а ее моральную устойчивость расшатывал террор. Существование партии и диктатуры стало самоцелью.

Как бы то ни было, партия оставалась надежным орудием правления. Но Ленина беспокоил вопрос о марксистской чистоте партии. Для беспокойства нашелся повод. В 1893 году, в Самаре, Ленин познакомился с сосланным туда за революционную деятельность Исааком Христофоровичем Лалаянцем. Семья Ленина в то время жила в доме торговца Рытикова в Самаре. Ленин представил Лалаянца всем членам семьи и ввел его в революционные круги города.

Между тремя единомышленниками — Лениным, Лалаянцем и Алексеем Поповым — быстро завязались близкие отношения. Эта «тройка» встречалась у Ленина или у Попова или в какой-нибудь пивной на волжской пристани и вела беседы на политические темы «за кружкой жигулевского пива», как вспоминает Лалаянц, «чем отвлекала от себя внимание посторонних». В последующие годы они встречались время от времени. Лалаянц стал одним из основателей РСДРП, сотрудничал в «Искре», провел несколько лет в сибирской ссылке и в европейской эмиграции, — в общем, типичная биография русского революционера²⁷.

5 сентября 1921 года Ленин получил известие о Ла-лаянце. Он ответил в тот же день: «Очень благодарю за вести о Лалаянце. Мне крайне жаль, что он оказался вне рядов РКП. Если можно, просил бы Вас написать мне подробнее о том, почему он стоит вне партии, когда вышел из нее, как жил при Колчаке в Сибири и прочее». Ленин спрашивал также, целесообразно ли искать для Лалаянца работу, «может быть в Москве»²⁸. 12 января 1922 года Лалаянц посетил Ленина в Кремле. Он принял пост в Наркомпросе, но в партию вступить отказался, хотя Ленин его рекомендовал Сталину как «несомненно преданного революционера»²⁹.

Ленина явно беспокоило то, что старый революционер, когда-то бывший членом партии, отказывается вступить в партию после того, как она произвела, наконец, долгожданную революцию. Лалаянц был не один. Советское государство привлекало карьеристов и часто отталкивало преданных революционеров своим оппортунизмом.

Примечания:

¹ Farbman Michael S. Bolshevism in Retreat. London, 1923. P. 303.

² История ВКП(б). Краткий курс. М.; Л., 1938. С. 237.

³ Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 35. С. 405.

⁴ Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 32. С. 114–122.

⁵ Там же. Т. 35. С. 409.

⁶ Ленинский сборник. Т. 36. С. 251.

⁷ Там же. Т. 35. С. 226.

⁸ Там же. С. 233.

⁹ Ленинский сборник. Т. 35. С. 259.

¹⁰ Там же. Т. 36. С. 215.

¹¹ Там же. Т. 36. С. 194–197.

¹² Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 35. С. 415.

¹³ Тексты приводятся в: Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 26. С. 353–357.

¹⁴ Ленинский сборник. Т. 36. С. 226–228.

¹⁵ Ленинский сборник. Т. 20. С. 229–230.

¹⁶ Там же. С. 331.

¹⁷ Там же. Т. 36. С. 237.

¹⁸ Ленинский сборник. Т. 36. С. 240–241.

¹⁹ Там же. С. 237. Текст и примечание.

²⁰ Там же. С. 253.

²¹ Ленин В. И. Сочинения. 3-е изд. Т. 26. С. 362–363.

²² Шехватов Б. М. Ленин и советское государство. 1921–1922. М., 1960. Примеч. на с. 66–67.

²³ Ленин В. И. Сочинения. 3-е изд Т 26. С 385-411

²⁴ Официальные данные приводятся по книге: Schapiro L. The Communist Party of the Soviet Union. P. 231.

²⁵ Ленинский сборник. Т. 36. С 263.

²⁶ Официальные данные, цитируемые Леонардом Шапиро.

²⁷ Воспоминания. Т. 1. С. 100–112.

²⁸ Ленинский сборник. Т. 35. С. 277.

²⁹ Там же. С. 278.

 

 

 

41. СОЛЬ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

Как-то в середине ноября 1917 года Г. И. Петровский, бывший большевистский депутат Думы, сидел в Смольном, в приемной Совнаркома. Случайно в приемную вошел Ленин. «Как раз вовремя, — сказал он, хлопнув Петровского по плечу. — Сейчас мы вас назначим Народным комиссаром по внутренним делам». Так Петровский стал членом советского кабинета.

25-летний Н. П. Горбунов перед октябрьским переворотом распространял литературу и оружие среди петроградских рабочих. После переворота он налаживал в Смольном справочную службу. Неожиданно его вызвал к себе секретарь Ленина В. Д. Бонч-Бруневич. «Иду к нему, и он, ничего не объясняя, тащит меня наверх, на третий этаж, в ту маленькую угловую комнатку, где в первые дни работал Владимир Ильич… Я вижу Владимира Ильича, который здоровается со мной и, к моему изумлению, говорит: «Вы будете секретарем Совета Народных Комиссаров». Никаких указаний я тогда от него не получил. Понятия о своей работе, да и вообще о секретарских обязанностях не имел никакого. Где-то конфисковал пишущую машинку, на которой мне довольно долго приходилось двумя пальцами выстукивать бумаги, так как машинистку найти было невозможно… На весь аппарат Совнаркома приходился всего один стол…» Горбунов вел протокол первых заседаний СНК, хотя стенографией не владел вообще, а в орфографии был слаб¹.

Такой метод набора служащих сохранился и после того, как Советская власть вышла из пеленок. Центральный аппарат страны долго страдал от недостатка квалифицированных служащих, на которых можно было положиться. Преданность партии и классовое происхождение ценились так высоко, что по способностям человека судили лишь в третью очередь.

При организации местных административных органов способности служащих играли еще меньшую роль. Между тем местные органы выполняли важные функции, а во время гражданской войны обладали автономией в значительной степени, благодаря нарушению телефонно-телеграфной и железнодорожной связи с центром и ввиду особых местных интересов отдельных районов, развитию которых способствовали огромные расстояния и этническое разнообразие России. Нужда и голод только усиливали сепаратистские тенденции. В заготовке продовольствия и других товаров города и целые губернии были предоставлены сами себе. Так было даже в Москве. В середине 1921 года по рабочим карточкам в Москве можно было получить ¹/₄ фунта хлеба — и то с большими перебоями, а рабочие карточки считались привилегированными. С приходом нэпа Моссовет решил, что больше не может зависеть от Наркомпрода, и организовал особую экспедицию за продовольствием в Оренбургскую губернию и в Киргизскую республику. Города, губернии и уезды конкурировали между собою, назначая все более высокие цены на хлеб, что было выгодно крестьянам.

Когда вопрос об отдельной московской экспедиции для закупки зерна был поставлен перед Лениным, он, несмотря на возражения замнаркомпрода, одобрил инициативу Моссовета: «Места для заготовок хватит — Россия велика»².

Чрезмерному развитию тенденций к местной автономии препятствовала ЧК, огнем и мечом наказывая ослушников. Феликс Дзержинский теперь был ответственным не только за расстрелы, но и за работу транспорта. Все действия советского правительства проходили под его надзором, он непрестанно выискивал шпионов и заговорщиков во всех советских учреждениях, в том числе и в Красной Армии. Нэп не только не ограничил его деятельности, но, наоборот, прибавил к ней новое измерение: борьбу с капиталистами-нэпманами, появившимися на свет, как только был снят тяготевший над ними гнет военного коммунизма. Среди нэпманов попадались не одни только мелкие ночные насекомые. В августе 1921 года, например, советское правительство согласилось сдавать в аренду частным предпринимателям мелкие и средние шахты Донбасса. «Эти меры помогли поднять добычу угля и несколько смягчить угольный голод». Однако нашлись коммунисты, выступившие против вторжения частного капитала. Ленин не принял их жалобу всерьез: «Надо разоблачать паникеров, старающихся внушить людям, будто завоевания Октября гибнут!»³

Ленин создал ЧК 20 декабря 1917 года для борьбы с контрреволюцией, паникой, бандитизмом, саботажем и хаосом. Одной из первых задач ЧК была борьба с так называемыми «винными погромами»: солдаты, матросы и рабочие громили винные погреба Петрограда. «Этим воспользовались уголовные элементы, с которыми связалась поднимавшая голову контрреволюция. В Питере участились погромы, грабежи и воровство»⁴. Председателем ЧК Ленин назначил сурового аскета Дзержинского. ЧК, ставшая на страже нового государства, должна была быть выше всех соблазнов, выше привилегий, выше размягчающих и развращающих благ жизни. Со временем безграничная власть над жизнью и смертью развратила ее. Кремлевские материалисты решили, что обеспечить неподкупность ЧК можно, лишь предоставив ее членам все привилегии, недоступные иным гражданам Советской России. С тех пор тайная полиция имела к своим услугам все блага жизни, все самое лучшее: дома, автомобили, мундиры, женщин, возможность путешествовать по России и Европе со всеми удобствами.

При всем значении, которое Ленин придавал политическим средствам контроля — Чрезвычайной Комиссии и Коммунистической партии, он оставался экономическим детерминистом и хорошо знал, что одним террором большевистской режим не продержится. Народу нужен был хлеб, одежда, лекарства, минимальные удобства, развлечения, образование.

Ресурсы же были ограничены. И без того распространенная безработица усилилась с нэпом. Национализованные заводы, перешедшие теперь на хозрасчет, увольняли ненужных наименее квалифицированных рабочих, в первую очередь — подростков и женщин. За молодых рабочих вступился Комсомол. 1 июля этот вопрос обсуждался в СТО. Ленин председательствовал, присутствовали представители Комсомола. Заместитель управляющего делами СТО предупредил их, что регламент выступлений — от 3 до 5 минут, но Ленин, видя смущение комсомольцев, не ограничил время выступлений. Комсомольцы просили создать школьную сеть для рабочих-подростков и внести обязательную минимальную норму приема подростков на промышленные предприятия (в мае 1922 года ВЦИК ввел такую норму: в крупной промышленности она составляла 7 процентов). «Чтобы предоставить увольняемым подросткам реальную возможность учиться, было решено обеспечить их общественным питанием в размере не менее половины детского пайка. Ленин поручил… проследить за выполнением этого решения»⁵.

Заседания СТО происходили по средам и пятницам. Они начинались в 6 часов вечера и часто продолжались за полночь. Заседания Совнаркома происходили по вторникам — очередные, а внеочередные — в зависимости от обстоятельств. Ленин открывал заседания точно в назначенное время, при любом числе присутствующих. Все опоздания отмечались в протоколах, с обязательным указанием, на сколько минут человек опоздал. «Появление в зале заседания опоздавшего члена Совнаркома Владимир Ильич встречал либо замечанием, либо укоризненным покачиванием головы, а при повторных опозданиях грозил выговором с опубликованием в печати… Но обычно такие опоздания или неявки на заседания были довольно редки, особенно в то время, когда в СНК и СТО председательствовал В. И. Ленин»⁶.

На заседаниях Совнаркома и СТО присутствовали не только высокие должностные лица, но и докладчики из низов, явившиеся для обсуждений или за инструкциями. «Ленин не любил растрачивать зря не только свое, но и чужое время. Как-то раз, поздно вечером, во время заседания СНК он случайно проходил через приемную, где ждали докладчики, и увидел, — как вспоминает Фотиева, — что она вся наполнена усталыми, измученными людьми, которые в клубах табачного дыма сидели, кто за шахматами, кто за газетой, кто беседуя с соседями в ожидании вызова…» Рассерженный этим, Ленин распорядился, чтобы докладчики вызывались на определенный час («Можно и должно добиться того, чтобы больше 15 минут докладчики не ждали»).

Даже в годы болезни, вспоминает Луначарский, Ленин по-прежнему весело и заразительно смеялся на заседаниях Совнаркома, особенно «когда ловил кого-нибудь на курьезном противоречии, а за ним смеялся и весь длинный стол крупнейших революционеров и новых людей нашего времени — над шутками самого ли председателя, который очень любил сострить, или кого-либо из докладчиков»⁷. Острот Ленина, впрочем, никто не цитирует.

В 1921–1922 гг. состоялось 124 заседания Совнаркома и 201 заседание СТО. Совнарком за эти два года рассмотрел 1221 дело, а СТО — 4422 дела. В период с 1 ноября 1920 г. по 1 ноября 1921 г. (по другим периодам данных нет) вопросы, рассмотренные СТО, распределялись так (в % общему числу вопросов): снабжение продовольствием, сырьем, топливом — 23,8; промышленность, транспорт и строительство — 19,6; труд и трудовая повинность — 12,3; общеорганизационные вопросы — 7,5; и т. д. На заседаниях Совнаркома организационные вопросы составляли 20,5 % всех рассмотренных вопросов, финансовые — 13,7 %, вопросы снабжения продовольствием, топливом и сырьем — 10,5 %⁸. Повестка для обоих органов в значительной степени совпадала.

До революции большевики так представляли себе экономическое будущее России: частный капитализм достигнет полного развития, а с ним разовьется и рабочий класс. Этот взгляд пережил революцию. Во время нэпа Кремль считал своей основной задачей стимуляцию государственного и частного капитализма с целью индустриализации страны и терпимое отношение к частному земледелию и частной торговле в розницу постольку, поскольку они не представляли собой политической угрозы режиму.

В этом направлении Ленин работал в 1921, 1922 и вплоть до марта 1923 года, когда удар положил конец его политическому пути. Главной его заботой были крестьяне. Они были сильны, они могли отказаться сеять на продажу, они могли отказаться продавать излишки правительству, они могли оказать сопротивление администрации, прибегая к бандитизму в широком масштабе. Пролетариат казался Ленину надежен: свободных профсоюзов не было, партизанскую войну в городе вести трудно, а безработица и голодные пайки сделали рабочих покорными. Кроме того, рабочие и в самом деле были восприимчивее к большевистским лозунгам, чем крестьяне.

Русская жизнь была проста. У крестьянина (кроме обитателей обширных засушливых районов) был хлеб и огурцы для семьи, он гнал самогон из ржи, пшеницы или картофеля, пил цветочный чай, жена и дочь его сами ткали кое-какую одежду. Но ему нужны были гвозди, спички и соль. Ему нужно было и иное, но без поваренной соли, без спичек он жить не мог. Ленин следил за добычей соли. 25 апреля он набросал заметку о работе Главсоли: «Сколько соли дала Главсоль республике (122 млн. пудов довоенная): 1918 — работы на основных промыслах не производились, 1919 — 40 миллионов (из прежних запасов), 1920 — 25 миллионов (в круглых цифрах); Программа: 1921 — 62»⁹.

Правительство пользовалось острой нуждой населения в соли. «Советую продавать соль исключительно за хлеб и ни в коем случае не за денежные знаки», — телефонировал Ленин наркомпроду Украины 6 августа 1921 года. «Продавать соль только волостям, селениям или отдельным хозяевам, которые внесли не меньше ¹/₄ или ¹/₂ налога… Я думаю, что для успешного сбора налога необходимы воинские части на помощь этому сбору, с тем чтобы эти воинские части получали усиленное довольствие на счет местных крестьян, пока налог не будет уплачен»¹⁰. Грубо и убедительно.

Ленин председательствовал не только на заседаниях Совнаркома и СТО, но и на еженедельных совещаниях «пятерки», т. е. Политбюро ЦК РКП(б), которое избиралось заново после каждого партсъезда. По сути дела, именно этот орган управлял Россией. Продовольственное положение было настолько угрожающе, что 9 июля 1921 года Политбюро приняло решение о необходимости перевода максимального количества коммунистов на «продовольственный фронт», не останавливаясь перед закрытием на время ряда отделов, учреждений и даже отдельных народных комиссариатов. На том же совещании Политбюро Ленин сделал интересное предложение: мобилизовать в армию полмиллиона молодежи из голодающих районов «(и даже может быть до 1 миллиона?)». «Цель: помочь населению до известной степени, ибо прокормим часть голодных и может быть посылками домой поможем до известной степени голодным. Это первое. А второе: поместить эти ¹/₂ миллиона на Украине, чтобы они помогли усилению продработы, будучи сугубо заинтересованы в ней, особенно ясно сознавая и чувствуя несправедливость обжорства богатых крестьян на Украине»¹¹.

Царь в свое время распустил Государственную Думу, избранную на основании неполного избирательного права. Ленин разогнал Учредительное Собрание, избранное всеобщим голосованием. Столыпин и большевики пытались удержать крестьян в предначертанных правительством пределах. Ленин пользовался традиционно русскими методами принуждения, в том числе и экономическим, который он характерным образом заострил. В августе 1921 года он писал М. М. Покровскому из Наркомпроса: «Тов. Луначарский приехал. Наконец! Запрягите его, Христа ради, изо всех сил на работу по профессиональному образованию, по единой трудовой школе и пр. Не позволяйте на театр!!» «26 августа 1921, тов. Луначарскому. Принять никак не могу, так как болен. Все театры советую положить в гроб. Наркому просвещения надлежит заниматься не театром, а обучением грамоте»¹².

На заседаниях Политбюро и ЦК решения принимались большинством голосов. Но иногда Ленин заставлял изменить принятое решение. В 1921 году зашла речь о назначении проф. Ю. В. Ломоносова, крупного специалиста по паровозостроению, закупавшего в свое время в Америке паровозы для Керенского, главой советской железнодорожной миссии по выполнению заказов на техническое оборудование за границей. «Против этой кандидатуры высказалось большинство членов Политбюро, но В. И. Ленин сумел переубедить их, и Ю. В. Ломоносов возглавил комиссию»¹³.

Ленин был диктатором, но не таким, каким позже стал Сталин. Он относился с величайшей жестокостью и беспощадностью к тем, кого он считал своими политическими врагами, т. е. к тем, кто оспаривал монополию коммунистической партии и правомочность ее эдиктов. Но внутри самого большевистского аппарата власти он предпочитал пользоваться орудиями убеждения, он изматывал противников ожесточенными спорами, в худшем случае понижая или увольняя их; иногда он прибегал к таким мерам, как исключение из партии, изредка — к ссылке, но никогда не посылал товарищей по партии на расстрел лишь за то, что они не разделяли некоторых его мнений. Его диктатура была диктатурой воли, упорства, жизнеспособности, знаний, административного таланта, полемического задора, практического чутья и убедительности. Сила и сама по себе представляет сильный довод. В руках такого хитрого политика, как Ленин, с его авторитетом и престижем (он спас советскую революцию), сила служила лучшим доводом против внутрипартийной оппозиции. Его ум и решимость подавляли противника, убежденного в непобедимости Ленина: приняв решение, Ленин не отступал от него, а в правоте своего решения никогда не сомневался. Он был силен и никогда не страдал от чувства личной неполноценности. Его самоотверженность была такова, что никто не мог обвинить его в личном тщеславии или корыстолюбии. Другие большевистские вожди, Троцкий, Рыков, Дзержинский, Сталин, Каменев, Бухарин, Зиновьев, не обладали и малой долей ленинской уверенности в себе, в которой политический фанатизм сочетался с трезвостью. Ленин не раз признавал свои ошибки, потому что позиция его была неуязвимой. Он приветствовал критику и тем самым обезоруживал ее. Его законом было единоначалие, не ограниченное никаким народным вето. Такая система власти существовала в России веками. Ленин ее усовершенствовал. Он знал, что сидел в Кремле потому, что царь и Керенский не проявили во время твердости. Понятно, что сам он никаких поблажек не давал.

Примечания:

¹ Воспоминания. Т. 3. С 160–166.

² Воспоминания. Т. 4. С. 264–266.

³ Воспоминания. Т. 4. С. 403–404.

⁴ Там же. С. 130 и 296.

⁵ Воспоминания. Т. 4. С. 463–466.

⁶ Генкина Э. В. Ленин — председатель Совнаркома и СТО. М., 1960. С. 31–33.

⁷ Генкина Э. В. Ленин — председатель Совнаркома и СТО. М., 1960. С. 37–38.

⁸ Там же. С. 25 и 27.

⁹ Ленинский сборник. Т. 35. С. 237.

¹⁰ Там же. С. 270.

¹¹ Ленинский сборник. Т. 36. С. 275–276.

¹² Там же. Т. 35. С. 275.

¹³ Воспоминания. Т. 4. С. 468–480. Статья С. Б. Бричкиной, работавшей в секретариате СНК и СТО.

 

 

 

42. ТРЕТИЙ ИНТЕРНАЦИОНАЛ

С прошлым бесполезно спорить. И все-таки нельзя не прийти к мысли, что, будь у большевиков другое руководство, они могли бы создать единый фронт с меньшевиками и эсерами и до революции и после нее, обеспечив себе, таким образом, более широкую поддержку и избежав необходимости прибегать к массовому террору.

Ленин перенес принцип монополии одной коммунистической партии и на международное коммунистическое движение, с весьма печальными результатами — и не только для коммунистов. Этот принцип впервые был утвержден на Третьем конгрессе Коминтерна, заседавшем в Москве с 22 июня по 12 июля 1921 года и посвятившем много внимания «итальянскому вопросу».

На почве экономической депрессии и разочарования Италии в результатах мировой войны начал развиваться фашизм. В городах Италии происходили стычки между чернорубашечниками, коммунистами и фашистами. Здравый смысл говорил, что всем антифашистским силам необходимо объединиться. Но Москва решила иначе.

Москва правила Коминтерном. Первый конгресс его, в марте — апреле 1919 года, был почти чисто русским предприятием: присутствовало очень мало представителей иностранных коммунистических партий. Второй конгресс собирался в Петрограде и в Москве, с 19 июля по 6 августа 1920 года. Благодаря блокаде и интервенции, многие делегаты от недавно образовавшихся коммунистических партий и старых, полукоммунистических, социалистических партий не смогли прибыть на конгресс. Во всяком случае, Меккой коммунистического движения стала Москва, и Москва заправляла всеми конгрессами Коминтерна. Москва — значит, Ленин. Ленин составил 19 тезисов о задачах Коминтерна¹, превратившиеся позже в знаменитое «21 условие приема в Коминтерн».

И тезисы и все прочее, что предлагали русские, было «принято единогласно», но вождь настоящей, а не фиктивной западной партии, вождь радикально настроенной Итальянской социалистической партии Г. Серрати воздержался от голосования, считая, что тезисы «не вполне соответствуют запросам революции на Западе»². Кроме того, в частных беседах итальянцы советовали поставить еще одно, 22-е, условие членства в Коминтерне, а именно, исключение из коммунистических партий всех масонов. Ленин и Троцкий отнеслись к этой идее с пренебрежением. Некоторые итальянцы объясняли это тем, что кремлевские вожди сами тайно принадлежали к ордену вольных каменщиков. Другие, рассуждавшие более трезво, думали, что Ленин просто не понимает всего значения этого вопроса на Западе.

21 условие Ленина требовало, чтобы партии, вступающие в Коминтерн, исключили из своих рядов «ревизионистов», «оппортунистов», «лакеев буржуазии» и представителей тому подобных весьма туманно и ненаучно описанных социальных вероисповеданий и стали отрядами профессиональных бойцов, готовых к мировой революции. Ленин утверждал, что последствия мировой войны, приведшей к большевистской резолюции, остаются решающим фактором в общественно-политической жизни Европы. Ленин все еще видел перед собой призрак красной Европы, а между тем она уже одевалась в черное. Впрочем, во время Второго конгресса Коминтерна Красная Армия еще прощупывала штыком Польшу в надежде на мировую революцию.

Хотя к III конгрессу, т. е. к июню 1921 года, иллюзий на этот счет в Кремле больше не было, разногласия с итальянцами и, в некоторой степени, с немцами продолжали оживлять течение конгресса. Между конгрессами Вторым и Третьим Коминтерн зарегистрировал два триумфа. Первым из них был так называемый «Съезд народов Востока», созванный в сентябре 1920 года в Баку. Чичерин как-то назвал этот съезд «перстом, указующим на Азию». Председательствовали на съезде Зиновьев, Радек и Бела Кун. Как видно, предполагалось, что необрезанные председатели имели бы меньше общего с по большей части мусульманским собранием (1891 делегат представлял на съезде 37 национальностей Азии). Перед революцией Ленин как-то подсчитал, что империалистические державы с населением в четверть миллиарда управляют колониями с населением в два с половиной миллиарда. Об этом Зиновьев и говорил на съезде, обращаясь к «народам Востока» с призывом от имени Коминтерна: «Братья! Мы зовем вас на священную войну с английским империализмом».

Итак, вечером 1 сентября 1920 года Г. Зиновьев провозгласил «Священную войну» — газават. Присутствующие в зале, выхватывая кинжалы, сабли и револьверы, поклялись на оружии в верности газавату. Была создана постоянная организация народов Востока, планировались новые съезды, но первый съезд остался последним³.

Второй победой Зиновьева в течение этого года было его неожиданное, беспрецедентное появление в Халле, где он в течение четырех часов выступал перед членами Независимой социалистической партии Германии и убедил значительную часть делегатов оставить свою партию и перейти к коммунистам.

«Раскол» был лозунгом Третьего конгресса Коминтерна. Немцы выступили с поразительной жалобой: «Мы ни одной секунды не упускаем из виду, в какое затруднительное положение попала русская Советская власть, благодаря задержке в ходе мировой революции. Но мы «в то же время предвидим опасность, заключающуюся в том, что из этих затруднений может вырасти действительное или мнимое противоречие между интересами революционного мирового пролетариата и временными интересами Советской России»⁴.

Прошло много десятилетий, пока иностранные коммунисты осмелились снова мягко намекнуть на то, что Кремль хочет запрячь мировой коммунизм в упряжку русского национализма. На Первом конгрессе Коминтерна, в 1919 году, русских большевиков представляли Ленин, Троцкий, Бухарин и Чичерин — нарком иностранных дел⁵. В «Правде» появился, помнится, «Дружеский шарж» карикатуриста Дени, изображающий смущение Чичерина при виде Зиновьева, мечущего молний и призывающего к мировой революции. Появился он в тот период, когда советское правительство, креатура Российской коммунистической партии, пыталось в дипломатических нотах отграничить себя от Коминтерна, другой креатуры той же партии. Но при рождении Коминтерна именно Чичерин олицетворял пуповину, соединявшую маменьку РКП и младенца Коминтерна. Всего полемического дара Чичерина было недостаточно, чтобы скрыть эту связь. Ибо сходство между мамашей и дитятей было поразительное, и обремененная заботами родительница не раз прибегала к услугам своего слабосильного, но исполнительного отпрыска. Новые коммунистические партии за рубежом нуждались в деньгах, в средствах и, главное, в престиже первого коммунистического государства. За все это они продались в рабство советским коммунистам и, в результате, утратили свое лицо и революционный дух и своей деятельностью способствовали в дальнейшем приходу фашизма к власти в Италии и в Германии. В своих отношениях к Коминтерну Москва представляла собой матриархат, практикующий детоубийство.

Итальянская партия особенно цеплялась за свою независимость. «Что значат все россказни Серрати и его партии о том, будто русские только того и желают, чтобы им подражали? — говорил Ленин 28 июня на Третьем конгрессе — Мы требуем как раз противоположного». Ленин знал, что, несмотря на их склонность к коммунизму, итальянские социалисты не хотели покориться Москве. Во время партийной конференции в Реджно Эмилия осенью 1920 года делегат Коминтерна был встречен саркастическими восклицаниями «Да здравствует папа!», а некоторые делегаты «выпустили в зале голубя, чтобы показать, что посол Зиновьева — всего лишь гонец, лишенный собственной воли»⁶.

Вежливо отдав должное принципу независимости товарищеских партий, Ленин сейчас же потребовал от итальянцев именно подражания России: «Тов. Лаццари сказал: «Мы находимся в подготовительном периоде», — цитировал Ленин слова сподвижника Серрати (имелся в виду период подготовки к революции и установлению диктатуры пролетариата в Италии). «Это сущая правда, — согласился Ленин. — Вы находитесь в подготовительном периоде. Первым этапом этого периода является разрыв с меньшевиками, подобный тому, какой мы сами совершили в 1903 году с нашими меньшевиками». Итальянские левые разделялись на социалистов, центристов и коммунистов. «Мы, в России, — утверждал Ленин в речи 1 июля, — имеем уже достаточный опыт борьбы против центристов. Еще 15 лет тому назад мы вели борьбу против наших оппортунистов и центристов, а также против меньшевиков, и мы одержали победу не только над меньшевиками, но и над полуанархистами».

«…в феврале 1917 года… мы составляли еще меньшинство по отношению к меньшевикам… Но мы — организованные и дисциплинированные марксисты… Нам, русским, эти левые фразы уже до тошноты надоели. Мы — люди организации… Достаточно совсем маленькой партии, чтобы повести за собою массы. В известные моменты нет необходимости в больших организациях». Что же до меньшевиков, эсеров и анархистов «быть может, нас обвинят в том, что мы таких господ предпочитаем держать в тюрьме. Но иначе невозможна диктатура».

В своих трех речах на конгрессе Ленин осудил итальянских социалистов за занятие некоторых фабрик и заводов: эти захваты слишком смахивали на анархизм. На основании русского опыта он поучал итальянцев, как подготовлять коммунистическую революцию и пролетарскую диктатуру. Ни единым словом не упомянул он об опасности со стороны Муссолини. Бывший социалист, бывший редактор социалистической газеты «Аванти», Муссолини готовил своих чернорубашечников к захвату власти. Сменявшие одно другое итальянские правительства были слабы. Вместо того, чтобы призвать итальянских социалистов и коммунистов к единству перед лицом фашистской опасности, Ленин призвал их к расколу, к изоляции «оппортунистов» и присоединению к Коминтерну. Ни одна буква 21 тезиса не должна быть изменена, настаивал Ленин от имени делегации РКП. Турати, старого товарища Серрати, Ленин заклеймил именем оппортуниста. Условием вступления итальянских социалистов в Коминтерн было исключение Турати.

Тезисы были приняты без изменений. Партия разделилась. Итальянские коммунисты чистой ленинской пробы присоединились к Коминтерну. Муссолини предпринял «поход на Рим» — в спальном вагоне, — и пришел к власти без боя. Тысячи итальянских социалистов и коммунистов попали в тюрьмы и в эмиграцию.

В основании этой безумной политики, которую большевики почти точно повторили «во время прихода Гитлера к власти, лежала неистребимая привычка коммунистов предсказывать поражение врага и, таким образом, недооценивать его силы. От царской России советская Россия унаследовала чувство неполноценности, которое большевики превратили в миф о непобедимости. В день принятия Петром I титула «Отца отечества, Императора и Великого», 22 октября 1721 года, великий канцлер граф Головкин обратился к монарху с такими словами: «Вашего Царского Величества славные и мужественные воинские и политические дела, через которые токмо единые Вашими неусыпными трудами и руководством (культ личности!) мы ваши верные подданные из тьмы неведения на феатр славы всего света, и тако рещи, из небытия в бытие произведены, и во общество политичных народов присовокуплены…»⁷ Русские всегда и стыдились своей страны, и гордились ею. Так стыдились, что скрывали ее за потемкинскими деревнями пропагандных преувеличений и чувствовали, что должны стремиться к равенству с «политичными народами», и так гордились, что считали ее способной показать пример Западу. С помощью Коминтерна Кремль надеялся и повести за собою Запад, и уничтожить капиталистического врага. Большевистская революция не зажгла мировой революции. Одно время надеялись, что ее зажжет Италия, но Ленин в трезвые минуты понимал, что Италия не обладает ни продовольствием, ни топливом, чтобы выдержать испытания революции. Но приятие заграничными партиями самого принципа революции было Ленину совершенно необходимо, во-первых, как подтверждение правоты большевизма, во-вторых, как средство связать их судьбу с судьбой Коминтерна, Кремля, России, как средство предотвращения реформ, в которых нуждался развивающийся капитализм. Чем более отдаленной становилась перспектива мировой революции, тем громче раздавались пророчества, тем полнее было подчинение иностранных коммунистов задачам советской внешней политики.

11 июня 1921 года Ленин пишет председателю исполкома Коминтерна Зиновьеву: «Безусловно настаиваю, чтобы реферат дали ему» — Отто Куусинену, финну, позже принявшему советское подданство — «и только ему (т. е. не Бела Куну) непременно на этом конгрессе. Необходимо. Он знает и ДУМАЕТ (was sehr selten ist unter den RevoIutionaren)» — что очень редко среди революционеров, добавляет Ленин по-немецки⁸. С таким отношением к западным революционерам Ленин вряд ли мог много ожидать от Коминтерна, которому суждена была роль скрипучего пятого колеса под российской телегой.

Незадачливый Бела Кун заслужил такое отношение со стороны Ленина тем, что не сумел удержать власти в Венгрии. Разгром революции объясняли тем, что Кун сотрудничал с социал-демократами, — страшный грех с точки зрения Москвы. Тем не менее, Кун был советским агентом в Германии во время неудачного коммунистического мятежа в марте 1921 года. Мятеж был обречен на неудачу заранее, надежды, которые возлагала на него Москва, увяли в одну ночь. Среди германских коммунистов, советовавших не предпринимать восстания, был Пауль Леви. Раздраженный Леви заявил, что отстраняется от руководства партией и напишет брошюру, в которой разоблачит преступную авантюру тех, кто организовал восстание. В ответ на письмо Клары Цеткин и Леви Ленин написал 16 апреля 1921 года сравнительно дружелюбное письмо, адресованное обоим⁹. Он снимал с себя ответственность за восстание: «Что касается недавнего стачечного движения и выступлений в Германии, то об этом я абсолютно ничего не читал. Я охотно верю тому, что представитель Исполнительного комитета» — имеется в виду Бела Кун — «защищал глупую тактику, слишком левую — немедленно выступить, «чтобы помочь русским»: этот представитель очень часто бывает слишком левым». Что же касается позиции и брошюры Леви, — «Почему не подождать? Первого июня здесь конгресс. Почему не обсудить приватно здесь, перед конгрессом? Без публичной полемики, без выхода, без брошюр о разногласиях. У нас так мало испытанных сил…»

Но Леви уже невозможно было умиротворить. Он выпустил свою брошюру и ушел из руководства. Из партии его исключили.

При жизни Ленина и вплоть до своего конца, наступившего в 1943 году, Коминтерн оставался верен лозунгу «Чтобы помочь русским», но деятельность его больше помогала реакции, чем России.

Примечания:

¹ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 25. С. 321–325.

² Там же. Примеч. на с. 622.

³ Fichier L. The Soviets in World Affairs. New York, 1960. P. 205–206.

⁴ Ленин В. И. Сочинения. 3-е изд. Т. 26. Примеч. на с. 673.

⁵ Trotsky L. The First Five Years of the Cornmunist International. New York, 1945. Vol. I. P. 18.

⁶ Ypsilon. Patterns for World Revolution. Chicago; New York, 1947. P. 54.

⁷ Голиков И. И. Деяния Петра Великого. 2-е изд. М., 1837. Т. 9. С. 6.

⁸ Ленинский сборник. Т. 36. С. 259–260.

⁹ Ленинский сборник. Т. 36. С. 220–223.

 

 

 

43. СОВЕТСКАЯ ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА

Ленин отвергал социологию, потому что она занималась индивидуальными случаями, а не классовыми закономерностями, и в свое время ругал народников за то, что они связывали социологию с «теоретически бессодержательными» доводами о роли личности в истории. Но когда члены коммунистической партии заболевали, не выдержав крутых поворотов советского курса, он рекомендовал «внимательно-индивидуализирующее отношение, часто даже прямое своего рода лечение по отношению к представителям так называемой оппозиции, потерпевшими психологический кризис в связи с неудачами в их советской или партийной карьере. Надо постараться успокоить их, объяснить им дело товарищески, подыскать им… подходящую к их психологическим особенностям работу». Проект ленинского постановления о психотерапии был принят на заседании Политбюро 26 октября 1920 года¹. Когда политическое положение позволяло, Ленин пытался хозяйственно относиться к человеческим ресурсам режима. Уничтожая карьеры многих, он принимал меры, чтобы спасти некоторых.

Как руководителю гигантского предприятия, Ленину приходилось маневрировать. Летом 1920 года он послал Красную Армию в поход против Польши. Но с завоеванием других частей бывшей царской империи он советовал не торопиться. 27 ноября 1920 года Политбюро приняло составленное Лениным постановление: «Принять по отношению к Грузии, Армении, Турции и Персии максимально примирительную политику, т. е. направленную больше всего к тому, чтобы избежать войны». Грузией тогда правили ненавистные меньшевики, опиравшиеся на ненавистных англичан. Армянские националисты создали антикоммунистическое правительство в Ереване. Но Ленин предписал: «Не ставить своей задачей похода ни на Грузию, ни на Армению, ни на Персию». С призывами к такому походу выступали в Москве грузинские и армянские коммунисты. В Азербайджане Ленин советовал проводить «архиосторожную» политику (Красная Армия взяла Баку еще 27 апреля 1920 года). «Главной задачей признать охрану Азербайджана и прочное обладание всем Каспморем… выудить отовсюду максимальное количество мусульман-коммунистов для работы в Азербайджане»².

В сентябре Зиновьев призывал к священной войне в Средней Азии, в ноябре Ленин советовал вести себя осторожно: государственные деятели не обязаны быть последовательны.

Но условия способствовали кое-каким успехам большевиков на востоке и на западе. Британскую интервенцию в Советской России объясняли по разному. Черчилль хотел свергнуть советы. Бывший вице-король Индии, британский иностранный секретарь лорд Керзон продолжал традиционную политику сдерживания «русского медведя» и сохранения британского влияния в Средней Азии. Советская революция позволила Англии распространить это влияние на Азербайджан и Грузию (позже англичанам осталась одна Грузия, так как советы овладели Баку).

Однако Англии надо было залечивать раны, нанесенные войной. На Керзона оказывали сильное политическое давление, от него требовали эвакуации британских войск из Грузии и Батума. В Англии происходили забастовки, на Парижской мирной конференции господствовало смятение, волнения охватили Индию, Ирландию и Египет. Ллойд Джордж решил сократить всемирные обязательства Британии. В 1919 году начальник генерального штаба сэр Генри Вильсон согласился эвакуировать Сибирь и Северную Россию, но решил «укрепить британские позиции на линии Батум — Баку — Красноводск — Мерв»³, Это была линия Керзона, одна из многих его линий. Со временем и эту линию пришлось сократить. Ллойд Джордж убеждал Италию прийти на смену англичанам в Грузии. Казалось, Рим готов был согласиться. Но этот план вызвал разногласия и способствовал падению кабинета Орландо. «Когда я принял руководство правительством в июне 1919 года, — пишет Франческо Нитти, — готовилась итальянская военная экспедиция в Грузию. Малочисленные английские войска уходили оттуда. С согласия союзников и, отчасти, по собственному желанию, Италия готовилась к большой военной экспедиции… Грузия — страна с необычайными естественными ресурсами», — необычайное преувеличение! — «и считалось, что она сможет предоставить Италии ряд сырьевых материалов, которых у Италии не было». Нитти наложил вето на эту экспедицию⁴.

2 сентября 1919 года вопрос был поставлен на обсуждение в британском кабинете. Керзон считал, что в Грузии надо оставить одну бригаду английских войск. Мильнер разделял его мнение, но Бонар Лоу, сэр Эдвард Монтэгю, Остин Чемберлен и сэр Генри Вильсон были против⁵.

Британский гарнизон покинул Батум 7 июля 1920 года, и город перешел к меньшевистской Грузинской республике.

Лишенная военной поддержки англичан, Грузия стала бы легкой добычей для большевиков, если бы Красная Армия не была занята поляками и Врангелем. В начале 1921 года руки у большевиков освободились. Троцкий требовал присоединения Грузии. Его поддерживали Сталин и Орджоникидзе, в которых горячая грузинская кровь и большевистская агрессивность сочетались самым удачным образом. Красная Армия вторглась в Грузию, и в феврале 1921 года меньшевистское правительство было свергнуто большевиками.

События в маленькой Грузии отражали общее положение: эра западной интервенции в Советской России приближалась к концу. Красин вел в Лондоне переговоры о торговле, долгах и кредитах. В Риге Иоффе прилагал усилия, чтобы заключить постоянный мирный договор с Польшей.

Иоффе был недоволен. ЦК каждый раз перебрасывал его с одного поста на другой. Он был устал и раздражен. Он пожаловался Ленину на ЦК в письме от 15 марта 1921 года, в котором явно отождествлял ЦК с Лениным лично. Ленин ответил 17 марта⁶: «Во-1-х. Вы ошибаетесь, повторяя (неоднократно), что «Цека, это я». Это можно писать только в состоянии большого нервного раздражения и переутомления». Ленин привел пример, когда «старый Цека», в который входил и сам Иоффе, «побил» его «по одному из гигантски важных вопросов». «Зачем же так нервничать, что писать СОВЕРШЕННО НЕВОЗМОЖНУЮ, СОВЕРШЕННО НЕВОЗМОЖНУЮ фразу, будто Цека, это я. Это переутомление.

Во-2-х. Ни тени ни недовольства Вами, ни недоверия к Вам у меня нет. Нет и у цекистов, насколько я их знаю, говорил с ними, видел их отношение к Вам.

Как же объяснить дело? Тем, что Вас бросала судьба. Я это видел на многих работниках… И Вас, как и довольно многих первейших работников, бросала судьба. Вы из первых и лучших дипломатов… Хладнокровно подумав, Вы увидите, что это правда.

Невыбор во Всецик? Спросите хоть Троцкого, сколько раз колебались принципиальные мнения и решения Цека об этом! Много раз! «Демократизм» заставлял обновлять максимально…

Мое личное мнение, вполне откровенно: 1) отдохнуть Вам надо серьезно… Обдумайте, не лучше ли за границей, в санатории. У нас плохо…

Отдохните. Приезжайте потом в Москву. Поговорим… Ваш Ленин».

С такими проблемами сталкивался не один верховный руководитель. Не были застрахованы от ню£ и большевистское вожди.

Захват Грузии и то смягчение международной обстановки, которое этот захват отражал, дали Москве большую маневренность во внешней политике. Обозревая положение в середине 1921 года Ленин мог отметить «известное равновесие сил… между буржуазным обществом, международной буржуазией в целом, с одной стороны, и Советской Россией — с другой. Но, конечно, равновесие лишь в ограниченном смысле… в отношении военной борьбы… равновесие, — разумеется, весьма неустойчивое». Передышка могла в любой момент прерваться, предупреждал Ленин, выступая с докладом о тактике РКП перед Третьим конгрессом Коминтерна. Усиление Красной Армии остается по-прежнему непосредственной задачей, говорил он. «В отношении же нашей практической политики, тот факт, что в международном положении наступило некоторое равновесие, имеет известное значение, но только в том смысле, что мы должны признать, что революционное движение, правда, подвинулось вперед, но что развитие международной революции не пошло так прямолинейно, как мы этого ожидали. Когда мы начинали, в свое время… мы думали: либо международная революция придет нам на помощь, и тогда наши победы вполне обеспечены, либо мы будем делать нашу скромную революционную работу в сознании, что, в случае поражения, мы все же послужим делу революции, и что наш опыт пойдет на пользу другим революциям… Еще до революции, а также и после нее, мы думали: или сейчас же, или, по крайней мере, очень быстро, наступит революция в остальных странах, в капиталистически более развитых, или, в противном случае, мы должны погибнуть». Эту мысль Ленин три раза повторил почти дословно на протяжении трех минут.

Затем Ленин посоветовал делегатам-коминтерновцам обратить внимание на «полтора или два миллиона… русских эмигрантов, которые рассеялись по всем заграничным странам». «В России нет ни одной деревни, где бы народ, где бы угнетенные не подверглись встряске. Несмотря на это, если мы хладнокровно оценим организованность и политическую ясность взглядов живущей за границей русской контрреволюционной эмиграции, мы убедимся, что классовое сознание буржуазии все еще выше классового сознания эксплуатируемых и угнетенных».

Ленин был пессимистически настроен.

Он не жалел темных красок: «Но кроме этого класса эксплуататоров, почти во всех капиталистических странах, — может быть, за исключением Англии, — существует класс мелких производителей и мелких земледельцев. Главный допрос революции заключается теперь в борьбе против этих двух последних классов… Крупных землевладельцев и капиталистов… мы могли просто экспроприировать и прогнать, — что мы и сделали… Но… в большинстве капиталистических стран эти классы (т. е. мелкие производители и земледельцы) представляют очень сильное меньшинство, приблизительно от 30 до 45 % населения. Если мы присоединим к ним мелкобуржуазный элемент рабочего класса, то выйдет даже больше 50 %. Их нельзя экспроприировать или прогнать…»

Неужели Ленин подвергал ревизии свою концепцию революции, намекая на то, что перспективы ее сужаются из-за роста средних классов и мелкобуржуазной прослойки в рабочем классе? Именно такой вывод Ленин подсказывает в следующем предложении: «Теоретически все марксисты хорошо и легко разрешали этот допрос; но теория и практика — две вещи разные, и разрешать этот вопрос практически или теоретически совсем не одно и то же. Мы определенно знаем, что делали большие ошибки… Во всяком случае, опыт, который мы проделываем, будет полезен для грядущих пролетарских революций, и они сумеют технически лучше подготовиться к разрешению этого вопроса». Как этот вопрос будет решен, Ленин указывать не стал.

Ленин довольно долго говорил об экономических трудностях Советов, о политических изменениях, и сослался на критику русской диктатуры со стороны западных социалистов. «По какому принципу должны мы действовать? — спросил он. — По принципу справедливости или большинства? Нет. Мы должны действовать практично. Мы должны произвести распределение (лишений) таким образом, чтобы сохранить власть пролетариата. Это является нашим единственным принципом».

От этого Ленин перешел к вопросу о концессиях. «Мы совершенно открыто признаем, мы не скрываем, что концессии в системе государственного капитализма означают дань капитализму. Но мы выигрываем время», чтобы провести электрификацию. «В германском плену крестьянин увидел и узнал, в чем реальная основа жизни, культурной жизни. 12 тысяч киловатт — очень скромное начало». Развитие тяжелой индустрии — единственный путь к сельскохозяйственному изобилию. Советская пропаганда воспринималась крестьянами очень легко. «Это является доказательством того, что широкие массы — как и в наиболее передовых странах — гораздо легче учатся на собственном опыте, чем из книг». В дни Кронштадтского восстания: «Брожение в крестьянстве шло очень сильное, среди рабочих также господствовало недовольство. Они были утомлены и изнурены. Ведь существуют же границы для человеческих сил. Три года они голодали, но нельзя голодать четыре или пять лет». Меньшевики и эсеры попытались нажить на этом положении политический капитал. Их лозунг был: «Советы без большевиков». «Мы должны продолжать беспощадную борьбу против этих элементов, — заявил Ленин. — Диктатура есть состояние обостренной войны. Мы находимся именно в таком состоянии… И мы говорим: «На войне мы поступаем по-военному: мы не обещаем никакой свободы и никакой демократии…» Вот, — сказал он в заключение, — то, что я хотел сказать товарищам о нашей тактике, о тактике Российской Коммунистической Партии»⁷.

Усталость, начало болезни, отсрочка мировой революции — все это обострило восприятия Ленина, он яснее увидел действительность, и решил дать Коминтерну урок превосходства практики над теорией. Он хотел, чтобы они поняли вопросы, стоявшие перед Россией, и ее отклонения от того курса, которого революционеры-догматики могли бы ожидать от революционной страны. Он знал, что в будущем коминтерновцам придется оправдывать и защищать множество отвратительных поступков Советского Союза во внутренних и международных делах. Он объяснял им, что управление государством требует жестокости и что никакие доктрины в этом отношении не помогут.

Согласно первоначальной идее III Интернационала, он должен был служить московской электростанцией, которая снабжала бы током сеть европейского и мирового коммунистического движения. От искры Коминтерна должна была загореться мировая революция. Но скоро большевики поняли, что Россия осталась одна. Призрак революции, витавший над обоими полушариями, рассеялся. От первоначальной идеи Коминтерна остались только литургия и ритуал. Но энтузиазм коммунистов искал себе выхода. Он вылился в создание мощных политических организаций. Советское правительство считало, что обладает полезными агентами. Но очень часто иностранные компартии были для Советов стеснительным обстоятельством: их повсюду обвиняли в подрывной деятельности. С другой стороны, Кремль служил помехой иностранным партиям: за преданность отдаленной стране, действия которой они восхваляли до небес, иностранных коммунистов называли орудием Москвы, пассивным инструментом, политическими глупцами. Но они нуждались в материальной и моральной поддержке Москвы, а Москва нуждалась в них, чтобы не утратить старой, обманчивой мечты о мировой революции, а также для того, чтобы создать за границей разведывательную сеть. Коминтерн позволял советскому правительству чувствовать себя проводником мессианской идеи, освящавшей самые гнусные преступления. Поэтому, несмотря на все неудобства и стеснения, о разводе между советским государством и Коминтерном не могло быть и речи. Они были несчастливы вдвоем, но жить врозь не могли. Впоследствии на смену Коминтерну пришла империя.

После 5 июля Ленин больше не выступал перед Коминтерном, но 11 июля он выступил с речью на совещании членов немецкой, польской, чехословацкой, венгерской и итальянской делегаций Третьего конгресса. К этой речи он подготовился хорошо, составив подробный план (12 пунктов), итоги (4 пункта), а потом еще один план — краткий (7 пунктов). Все эти материалы и стенограмма речи не предавались оглашению до 1959 года.

Мартовский мятеж в Германии в 1921 году оказался комическим фиаско с трагическими результатами. Брошюра Леви «Наш Путь. Против путчизма», разоблачившая эту дурацкую авантюру, была очень болезненным ударом для Кремля. Ленин, втайне понимая правоту Леви, хотел избежать повторения преждевременных переворотов, не обескуражив в то же время европейских коммунистов окончательно.

Три сообщения, сказал Ленин, подают надежду на скорое «генеральное наступление»: забастовка берлинских муниципальных рабочих, забастовка текстильных рабочих в Лилле и — «третий факт является наиболее важным: в Риме происходил митинг для организации борьбы против фашистов, в котором участвовало 50000 рабочих — представителей всех партий — коммунистов, социалистов, а также республиканцев. На него пришли 5000 участников войны в военной форме… Это доказывает, что в Европе имеется горючего материала больше, чем мы думали… Европа беременна революцией…»

«…но составить заранее календарь революции невозможно. Мы в России выдержим не только пять лет, но и больше», — т. е. дело не к спеху. «Не бояться сказать, что мы все вернулись из Москвы (после Третьего конгресса Коммунистического Интернационала) осторожнее, умнее, благоразумнее, «правее». Это стратегически правильно. Чем правее сейчас, тем вернее завтра: il faut reculer, pour mieux sauter. «Uber Nacht» moglich, aber auch 2–3 Jahre moglich. He нервничать… Наша единственная стратегия теперь — это стать сильнее, а потому умнее, благоразумнее, «оппортунистичнее», и это мы должны сказать массам. Но после того, как мы завоюем массы благодаря нашему благоразумию, мы затем применим тактику наступления…»

Итог: «Не нервничать, не бояться «опоздать»… Можно «тормозить» насчет «акции» в тот или иной момент, НО НЕПРИМИРИМЫМ надо быть в революционной пропаганде»⁸.

Какие именно мысли породила речь Ленина в смущенных умах делегатов? Ясно было одно: он приказывал «отступать», чтобы когда-нибудь, в неопределенном будущем, «лучше прыгнуть». Покамест Ленин советовал научиться оппортунизму. В будущем этот оппортунизм дал Коминтерну возможность одобрить все зигзаги советской внешней политики.

Выступая перед коминтерновцами в июле 1921 года, Ленин, конечно, не мог иметь в виду событие, происшедшее в январе 1923 года, но он, очевидно, предвидел именно такие события. А. А. Иоффе, советский дипломатический «застрельщик» сначала в Германии, а потом в Риге, в 1922 году был послан в Китай. В январе 1923 года, в Шанхае, он встретился с китайским президентом д-ром Сун Ят-сеном. Их совместное коммюнике было выпущено 26 января. Д-р Сун заявлял во всеуслышание, что советская система в Китае введена не будет, «ибо тут не существует условий для успешного установления коммунизма или социализма. Г-н Иоффе совершенно согласен с этим взглядом»⁹. Иоффе, разумеется, действовал с одобрения Кремля, т. е., как следует предполагать, с одобрения Ленина.

Декларация Сун Ят-сена — Иоффе была чистой правдой, хоть Москва и стеснялась ее впоследствии. Коммунистическая революция в Китае была бы преждевременной. Но вопросом о правде в международной политике мало кто озабочен. Иоффе сказал правду, чтобы облегчить установление нормальных отношений с китайским правительством. Революционное первородство было продано за чечевичную похлебку дипломатии; впоследствии Кремль поддерживал Сун Ят-сена и Чан Кай-ши, в первую очередь, с тем, чтобы приостановить проникновение Японии в Китай и укрепить советское влияние в Китае (за счет западного влияния). Там, где была возможность установить Советскую власть безнаказанно, не боясь репрессий со стороны сильных держав, Ленин так и поступал. В конце 1921 года части Красной Армии вступили в изолированную и беззащитную Внешнюю Монголию, отколовшуюся от Китая. Был подписан договор с монгольскими марионетками, и в Монголии была установлена Советская власть. Не собиралась Москва отдавать Китаю и Китайскую военную железную дорогу (КВЖД), построенную в Маньчжурии царским правительством. Эта политика империализма со стороны Кремля, сочетавшаяся с большой умеренностью в деле помощи китайской резолюции, посеяла семена раздора между красной Россией и красным Китаем.

Как автор известной книги об империализме, Ленин представлялся всему свету непреклонным антиимпериалистом. Но, хотя антиимпериализм и самоопределение — две стороны одной и той же медали, Кремль всегда умел интерпретировать принцип самоопределения на территории бывшей Российской империи таким образом, что никакого самоопределения не оставалось, а оставалась ничем не прикрытая аннексия, как в случае, например, меньшевистской Грузии. Ранние антиимпериалистические настроения Советов объяснялись, таким образом, частью идеологической, а частью практической необходимостью: слабая страна не может позволить себе роскоши империализма, если ей противостоят сильные державы. Эту слабость Ленин превратил в силу. Он драматическим жестом отказался от империалистических притязаний царизма. В то же время он проявлял живейший интерес к территориям, некогда входившим в состав царской империи.

Чичерин писал: «Первые три месяца его существования были тем периодом революционного политического наступления, когда советское правительство свободно бросало трудящимся массам всего мира свои революционные лозунги… Этому первому периоду опьяняющих побед не суждено было продолжаться»¹⁰. Пришла Брест-Литовская мирная конференция, германское наступление на восточном фронте, поражение Германии в мировой войне. Немедленно были предприняты действия по отношению к Эстонии, Латвии и Литве. Как только пало правительство кайзера, в этих бывших владениях Российской империи была провозглашена Советская власть. Советское правительство Эстонии провозгласило свой приход к власти в манифесте, помеченном 29 ноября 1918 года, без указания места: «Твердо и неизбежно растет всемирная революция!»¹¹ 17 декабря 1918 года (место на манифесте не указано), «именем мировой революции», объявило о своем существовании советское правительство Латвии¹². За день до того с очень похожим манифестом (место написания не обозначено) выступило «Временное Революционное Рабочее Правительство Литвы»¹³. 24 декабря 1918 года советское правительство России объявило о своей готовности «оказать всю необходимую помощь и поддержку балтийским советам»¹⁴, а I съезд Советов Литвы, собравшийся в необозначенном месте между 17 и 21 февраля 1919 года, постановил произвести «слияние» Литвы с советской Белоруссией и «немедленно же вступить в переговоры с Рабоче-Крестьянскими Правительствами РСФСР, Латвии, Украины и Эстляндии на предмет создания из всех этих республик одной Федеративной Социалистической Советской Республики»¹⁵. Но у РСФСР руки были еще коротки, обстоятельства не благоприятствовали, и получилось так, что в Балтийских странах взяли верх несоветские правительства и независимость этих стран Москва вынуждена была признать. Москве приходилось терпеть существование независимых Балтийских государств до самой их аннексии в 1940 году по условиям советско-германского пакта о ненападении.

Трудно сказать, вызывалась ли неудачная попытка советизации Балтийских государств в 1918–1919 гг. побуждениями националистического или интернационалистического характера. Тот факт, что Сталин аннексировал Балтийские страны при первой к тому возможности, не представляет собой достаточно убедительного свидетельства в пользу предположения об империалистических притязаниях Москвы в 1918 году. Хаос, последовавший за поражением Германии в 1918 году, предоставил советскому правительству возможность, которой оно давно ожидало и о которой не переставало говорить. Ленин в те опьяняющие дни наверное думал, что революционный прорыв в Европу начался. Объективно говоря, политику Ленина в Прибалтике в 1918–1919 году можно истолковать и так и этак — и как попытку революционной экспансии, и как стремление овладеть всей территорией Российской империи.

В Центральной Азии, в районе исторического соперничества между британским львом и русским медведем, советская политика, прикрывавшаяся антиимпериалистической и революционной фразеологией, осталась направленной против Англии. Чичерин, исполнитель воли Ленина, а иногда и ментор его в области международной политики, был настроен очень антибритански. В частных разговорах он не раз предсказывал конец Британской империи. Доминионы Англии, говорил он в 20-х годах, — Канада, Австралия, Новая Зеландия, Южно-Африканский Союз, — покинут ее на произвол судьбы, и она станет крошечной второстепенной державой. Он надеялся, что Россия внесет свой вклад в уничтожение Англии, подорвав британское владычество в областях, лежащих меж Британской Индией и советскими территориями в Средней Азии и на Кавказе, главным ж образом, — в Афганистане и в Персии.

В феврале 1919 года «пал от руки неизвестного злодея» эмир Хабибулла, король Афганистана. Ему наследовал его третий сын, Аманулла-хан, коронованный 21 февраля. Во время войны Аманулла симпатизировал антианглийскому и пронемецкому младоафганистанскому движению, за что и был приговорен своим отцом к смерти. Скрывшись, принц избежал казни и дождался смерти эмира Хабибулла.

7 апреля 1919 года король Аманулла обратился с посланием к «Его Величеству Президенту Великого Российского государства», т. е. к бывшему Тверской губернии крестьянину М. И. Калинину, извещая его о своем вступлении на престол и в весьма лестной и витиеватой форме предлагая установить дипломатические отношения. («Так как Вы, Ваше Величество, мой великий и любезный друг — Президент Великого Российского государства, вместе с другими своими товарищами — друзьями человечества взяли на себя почетную и благородную задачу заботиться о мире и благе людей и провозгласили принцип свободы и равноправия стран и народов всего мира…»)

В ответном послании от 27 мая «друзья человечества» Калинин и Ленин поздравили нового монарха и многозначительно прибавили: «Стремление афганского народа последовать русскому примеру да будет лучшей гарантией крепости и независимости Афганского государства… Установлением постоянных дипломатических сношений между двумя великими народами откроется широкая возможность взаимной помощи против всякого посягательства со стороны иностранных хищников» — читай, Англии, — «на чужую свободу и чужое достояние»¹⁶.

14 октября 1919 года, в 7 часов вечера, Ленин принял афганского посла, встретив его следующими словами: «Я очень рад видеть в красной столице Рабоче-Крестьянского правительства представителя дружественного нам афганского народа, который страдает и борется против империалистического ига». На это посол ответил: «Я протягиваю Вам дружескую руку и надеюсь, что Вы поможете освободиться от гнета европейского империализма всему Востоку»¹⁷.

В цветистых выражениях афганцев и в советских антиимпериалистических лозунгах слышались отзвуки все того же старого англо-русского соперничества.

18 августа 1907 года по старому стилю царское правительство, еще не совсем оправившееся от поражения, нанесенного ему Японией, подписало Англо-Русскую конвенцию, согласно которой Афганистан оставался вне русской сферы влияния, то есть, по крайней мере в принципе, в британской сфере. Обе договаривающиеся страны провозгласили принцип невмешательства по отношению к Тибету. Персию зато они разделили между собою. Север стал русской сферой влияния, юг — английской, а промежуточная зона — ничьей.

14 января 1918 года наркоминдел Троцкий сообщил посланнику Персии, что Советская Россия считает англо-русское соглашение 1907 года «раз и навсегда расторгнутым». Тегеран официально подтвердил получение ноты Троцкого. В Персии стояли английские войска¹⁸.

Уход Советов из Персии создал военно-политический вакуум. Персия, по словам официального биографа лорда Керзона, «оказалась со всех сторон окруженной британскими пикетами»¹⁹. Из Персии английские войска шли на Кавказ и в русский Туркестан. Но с поражением Деникина на суше и на Каспийском море большевики продвинулись до персидского порта Энзели (ныне Пехлеви). Англичане отступили. Позже части Красной Армии, принимавшие приказы от грузинских коммунистов, в частности, от Сталина, закрепились на севере Персии и основали так называемую Гилянскую советскую республику, которую Ленин и Чичерин впоследствии отдали на слом, утверждая, что лишенная пролетариата Персия еще не созрела для коммунистической революции.

Военный министр Риза-хан Пехлеви, позже провозгласивший себя шахом и основавший новую, Пехлевийскую династию, произвел 21 февраля 1921 года государственный переворот и сформировал новый кабинет, который немедленно расторг англо-персидское соглашение от августа 1919 года. 26 февраля был подписан договор между РСФСР и Персией. Советское правительство по договору отказывалось от всех конвенций и соглашений, «заключенных бывшим правительством России с третьими державами во вред Персии и относительно ее». Однако в статье 6-й договора предусматривалось, что, если со стороны третьих стран будет иметь место вооруженное вмешательство в Персии с целью поставить под угрозу границы РСФСР или ее союзников и «если Персидское Правительство после предупреждения со стороны Российского Советского Правительства само не окажется в силе отвратить эту опасность, Российское Советское Правительство будет иметь право ввести свои войска на территорию Персии, чтобы, в интересах самообороны, принять необходимые военные меры»²⁰. Это значило: если британская армия вернется в Персию, большевистские войска тоже придут.

Риза не был ни революционером, ни реформистом. Он принадлежал к типу правителей, и он понимал, что, чтобы править, он должен избавить Персию от господства двух иностранных держав. Аманулла воображал себя Петром Великим Средней Азии. Он мечтал о модернизации Афганистана, хотел снять с женщин чадру и ограничить власть мусульманского духовенства. Но он был слаб, а его реформы — преждевременны, и консервативные силы свергли его с престола и отправили в хорошо оплаченное и удобное изгнание в Италию. Совсем другим человеком был Кемаль-паша Ататюрк — правитель, революционный преобразователь, сильная личность, диктатор, обладавший колоссальной энергией, профессиональный солдат и политический целитель. В 1853 году Николай Первый назвал Турцию больным человеком Европы. В этом прозвище было много правды, хоть оно и отражает имперские притязания своего автора. Турция стала терять свою мощь, а потому и свои владения еще до мировой войны. Поражение в мировой войне оставило Турции одну только Анатолию. Кемаль-паша, одержавший во время войны несколько побед над англичанами, на свежем воздухе Анатолии, среди песка и скал ветреного плато начал лечить своего больного. Он перенес столицу из азиатского Константинополя (Стамбула), расположенного на европейской стороне Босфора, в новый европейский город Анкару, построенный в Азии. Он изгнал султана, отменил халифат и превратил Турцию в секулярное государство. Чадра, гарем и изоляция женщин были запрещены, латинский алфавит заменил курсивный арабский шрифт, столь способствовавший неграмотности. Муэдзины по приказу Кемаля стали призывать правоверных в мечеть уже не на арабском языке, а на турецком. Феску Кемаль запретил, заменив ее западным головным убором. Самая популярная фотография Ататюрка, воспроизводимая и на турецких банкнотах, изображает его во фраке и в белом галстуке, — нельзя представить себе ничего более отдаленного от традиционной карикатуры на Турцию в виде человека в феске с кисточкой, шароварах и восточных туфлях с загнутыми носами.

Кемаль сочетал в себе Париж и Анатолию, джентльмена я Тамерлана. Он предавался то порывам творческого труда, в который вкладывал свой энтузиазм пророка и преобразователя, то длительным оргиям, во время которых он целые дни проводил, играя в карты, пьянствуя и развратничая. Кемаль на коне въехал в сердце своего народа, сохранившего достаточно первобытных черт, чтобы преклоняться перед его грубой, выносливой мужественностью. С одинаковой легкостью Кемаль разбивал головы и прецеденты. Наделенный чертами героя, Кемаль возвратил своему народу чувство эпического. Бедная, маленькая, отсталая Турция почувствовала себя омоложенной.

Кемаль предпочитал свой собственный революционный национализм, свою однопартийную систему ленинским. Он запретил коммунистическую деятельность и преследовал подозреваемых в коммунизме. Но антикоммунизм Кемаля не препятствовал военному, экономическому и политическому сотрудничеству между Турцией и Советской Россией. Борьба с западным влиянием была в интересах обеих стран.

С 1677 по 1917 год Россия и Турция воевали между собою 13 раз. Вырос миф о неискоренимой вражде. Неискоренимой вражды не существует. Народы слишком практичны, чтобы руководствоваться историей. Пока у России и Турции были территориальные притязания друг к другу, они враждовали. Когда обе потеряли свои империи и от слабости утратили аппетит к захватам, они стали друзьями.

26 апреля 1920 года Кемаль обратился к советскому правительству с посланием, в котором подчеркивал готовность Турции «участвовать в борьбе против иностранного империализма, угрожающего обеим странам», и предлагал военный и политический союз²¹. Чичерин ответил холодно, предлагая нормальные дипломатические отношения. Кемаль настаивал на своем. В ноте Чичерину от 29 ноября 1920 года Кемаль говорит о «нашем тесном союзе» и о «трудящихся массах мира», которые, с помощью «порабощенных народов Азии и Африки», положат конец «власти буржуазии» и «международного капитала». Кемаль явно хотел чего-то от Москвы. Но Москва была занята Врангелем, Грузией, экономическими вопросами. А Кемаль становился все настойчивее. 16 ноября 1920 года турецкий министр иностранных дел Бекир Семи приехал в Москву просить о военной помощи. Греческие войска при поддержке Англии вторглись в Анатолию.

«Больше не секрет, — сказал мне Карахан, когда я работал над книгой о советской внешней политике, — что мы оказали Кемалю большую помощь, как вооружением и военными инструкторами, так и деньгами». Лев Карахан, заместитель наркома по иностранным делам, красивый, проницательный армянин, с большим удовольствием передавал мне эту засекреченную информацию. От него я получил и переписку между Чан Кай-ши и Сун Ят-сеном, с одной стороны, и Чичериным, с другой. В личных делах Карахан был человек очень независимый, и, когда он делился секретами, это, как видно, было проявлением чувства личной независимости. За эту независимость он поплатился жизнью: расстрелян 19 декабря 1937 года, не сознавшись в преступлениях, которых не совершал.

Первым советским полпредом в кемалистской Турции был бывший армейский офицер и член Реввоенсовета республики С. И. Аралов. Прежде чем Аралов уехал из Москвы, Чичерин привел его к Ленину.

«Так, батенька, кончили воевать, дипломатом стали, хорошо, — приветствовал его Ленин. — Перековали меч на орало. Нужное, хорошее дело. Садитесь, пожалуйста…»

Ленин перешел к турецким делам: «Конечно, Мустафа Кемаль-паша — не социалист, но, по-видимому, хороший организатор, талантливый полководец, ведет буржуазно-национальную революцию, прогрессивно настроенный человек, умный государственный деятель. Понял значение нашей социалистической революции и относится положительно к Советской России. Он ведет освободительную войну с захватчиками… Говорят, народ ему верит. Надо ему помочь, то есть помочь турецкому народу. Вот ваша работа. Уважайте турецкое правительство, народ, не кичитесь. Не вмешивайтесь в их дела. Англия натравила на них греков… Вам предстоит серьезная работа… Помочь материально Турции мы сможем, хотя и сами бедны. А нужно… Турецкий народ будет чувствовать, что он не одинок».

«Царская Россия столетия воевала с Турцией, — продолжал Ленин, — это наложило, конечно, большой отпечаток в памяти народа… Вы знаете, недоверие проходит медленно. Нужна поэтому большая, терпеливая, осторожная, внимательная работа; нужно умело доказать, объяснить не словами, а делами разницу между старой царской Россией и Россией советской. Это наша задача, и вы, как посол, обязаны быть проводником советской политики невмешательства в их дела, быть поборником искренней дружбы наших народов. Турция — крестьянская, мелкобуржуазная страна. Промышленности мало, и та, что есть, — в руках европейских капиталистов. Рабочих немного. Это надо иметь в виду». Иными словами, пролетарская революция невозможна.

Москва поможет кемалистской Турции, сказал Ленин Аралову. «Какая помощь будет, сообщим; вероятнее всего, поможем оружием, понадобится — дадим и другую».

«Учитесь языку, общайтесь с простыми людьми, общественными деятелями, не отгораживайтесь заборами, крепостными стенами от трудящихся, как это делали послы самодержавного царя… Вы едете с детьми? Это отлично, детей научите турецкому языку, да и самому необходимо подучиться. Это очень важно»²².

Так Ленин напутствовал своего посла.

Россия помогла Турции. (Помогла ей и Франция.) Но перед тем, как Турции была оказана советская помощь, инцидент чуть не испортил советско-турецкие отношения. В феврале 1921 года, когда большевики овладевали Грузией, Кемаль отправил свои войска на Батум. 11 марта турки взяли город. В Батуме тогда кончался единственный нефтепровод России, шедший из Баку. Помимо экономического значения Батумского порта, город имел и политическое значение: грузинские националисты не простили бы большевикам утраты одного из важнейших городов Грузии. Подошедшие части красных были готовы открыть военные действия. Пять дней между советским и турецким командирами шли переговоры. Наконец, Кемаль уступил Батум, а Москва признала переход к Турции Карса и Ардагана.

Ленин знал, что советская внешняя политика тесно связана с внутренней. Приходилось считаться с Грузией и с такими грузинами, которые, как Сталин, ненавидели кемалистскую Турцию. К переговорам между Москвой и Анкарой пришлось привлечь советскую Армению и Азербайджан. Это не уменьшало их зависимости от Кремля, но помогало создать за рубежом, особенно в Азии, впечатление, будто бывшие колонии царизма обрели государственные права. 31 марта 1921 года Ленин одобрил предложение Чичерина о необходимости «соблюдать тактичность при проведении антирелигиозной пропаганды» в областях с мусульманским населением. Ленину было известно о сепаратистских тенденциях среди националистов Украины, Кавказа и Туркестана. Недовольство в этих областях могло вызвать беспорядки и потребовать репрессий. Об этом узнали бы за границей, и репутация Советской России среди зависимых народов была бы испорчена. События в Туркестане послужили хорошим примером в этом отношении.

Когда профсоюзный вождь М. П. Томский не поддержал политики Ленина по вопросу о профсоюзах, Ленин сослал Томского в Туркестан, назначил его председателем Комиссии ВЦИК и СНК РСФСР по делам Туркестана. Там у Томского возникли политические разногласия с членом Туркбюро ЦК РКП(б) Г. И. Сафаровым. Основным пунктом разногласий был вопрос об осуществлении в Туркестане новой экономической политики. Томский настаивал на ее введении, Сафаров же утверждал, что в условиях Туркестана нэп невозможен и надо сохранить военный коммунизм.

Томский написал об этом Ленину. Ленин ответил 7 августа 1921 года: «Конечно, Вы правы, что «9 млн. баранов» нам (Москве) необходимы. Во что бы то ни стало их взять! И тотчас прислать нам в СТО календарную программу их получения…»

«Для попытки уладить Ваши разногласия с т. Сафаровым посылаем т. Иоффе» — ликвидировать неприятности, как всегда, было поручено Иоффе.

Далее Ленин развивал свой план: «Я думаю, можно и должно сочетать обе тенденции. 1) хлеб и мясо Москве в 1-ую голову, 2) ряд уступок (для этого) и премий «купцам», 3) безусловно новая экономическая политика… 4) непременно мусульманские комбеды и 5) внимательное, осторожное, с рядом уступок отношение к мусульманской бедноте».

«Можно и должно сочетать и закрепить линию мудрую, осторожную, соблюдающую интересы нашей «мировой политики» на всем Востоке»²³.

Слова «мировая политика» Ленин поставил в кавычки, как бы посмеиваясь над своей напыщенностью. Но уже в следующем письме он эти кавычки снял.

Иоффе, приехав в Туркестан, быстро понял, в чем суть затруднений. 9 ноября он известил Политбюро, что разногласия между Томским и Сафаровым приходят к «разжиганию вражды между русскими и местным населением и между отдельными национальностями».

Сафаров отбирал имущество, скот и инвентарь у так называемых кулаков и делил его между беднотой, т. е. проводил ту же политику классовой борьбы, которая привела к таким катастрофическим результатам в Средней России. Мусульманские жертвы сафаровских беснований во всем винили русских чиновников, своих традиционных притеснителей. Томский, со своей стороны, настаивал на отмене мероприятий военного коммунизма. Но среди кулаков и купцов, которым нэп сулил выгоды, как видно, было много русских, и мусульманская беднота, которую эти русские, наверное, притесняли, не хотела нэпа. Методы Сафарова вызывали ненависть к русским, как и методы Томского. Кроме того, Иоффе ясно говорил, что придется выбирать между Томским и Сафаровым. Нэп оказался несовместимым с комбедами и уступками мусульманской бедноте, вопреки ожиданиям Ленина.

В Москве, как сообщил Ленин Иоффе 13 сентября 1921 года, были «некоторые разногласия по этому вопросу внутри ЦеКа». «Очень важно информироваться точнее, — писал Ленин — Я лично очень подозреваю «линию Томского»… в великорусском шовинизме или правильнее в уклоне «в эту сторону».

«Для всей нашей Weltpolitik» — мировой политики — «дьявольски важно завоевать доверие туземцев; трижды и четырежды завоевать; доказать, что мы не империалисты, что мы уклона в эту сторону не потерпим.

Это мировой вопрос, без преувеличения мировой.

Тут надо быть архистрогим.

Это скажется на Индии, на Востоке, тут шутить нельзя, тут надо быть 1000 раз осторожным.

С к. пр. Ленин»²⁴.

В конце концов именно Сафаров, а не заподозренный Лениным в великорусском шовинизме Томский, был отозван из Туркестана и назначен консультантом по восточным вопросам в Коминтерне. Материалы о его деятельности рассматривались в ЦКК (Центральной контрольной комиссии). В связи с этим расследованием Сафаров подал заявление в ЦК партии о том, что устраняется от всякой ответственной работы. Ленин ответил ему: «Не нервничайте, это недопустимо и позорно, не барышня 14 лет». Сафарову Ленин доверительно писал, что считает начатое против него дело «вздорным», а между тем отправлял в Туркестан для расследований такого важного большевика, как Г. Я. Сокольников²⁵.

Доказать, что большевики не империалисты, выиграть туземцев Туркестана было для Ленина вопросом мирового значения. Успех в Туркестане вызвал бы отклики в Индии и на всем Востоке. Ленин смотрел на вещи в глобальном масштабе. Туркестан и Кавказ могли стать либо мостами, либо барьерами, Керзон и Черчилль не знали, какое значение Ленин придавал Туркестану. Но они считали его красным воплощением Романовых, комиссаром, севшим на царский трон, царем без короны, зато с очень опасными идеями. Вот как медведь разошелся, думали они. Сомнительно, чтобы Ленин, несмотря на все свои иллюзии о неизбежности мировой революции, разделял их оценку возможностей русской экспансии в Азии. К 1921 году он уже знал, что идеи можно распространять либо мечом, либо деньгами.

Кроме того, для Ленина существовали две Англии: одна, которую он хотел бы унизить в Азии, другая, за которой, как за мировым банкиром, купцом и производителем, он изо всех сил ухаживал в Лондоне. Было, по крайней мере, два Ленина, две души, мирно уживавшиеся в одной груди и верные лишь одному принципу: Советская власть должна уцелеть во что бы то ни стало. Ради этого России надо было торговать с капиталистами, а цитаделью капитализма была Англия, которая тоже нуждалась в торговле, чтобы просуществовать. Но кое-кто в Англии считал, что империя важнее торговли. Ленинизм в Азии и красная пропаганда дома казались опаснее денежного убытка. Но были и такие, которые считали, что коммунистическая опасность не так уж страшна и что ее можно и вовсе свести на нет с помощью нормальных торговых отношений. Большие британские компании надеялись возобновить эксплуатацию предприятий принадлежавших им в России до революции, они просили концессий. Кремль отвечал самым обнадеживающим образом. Некоторые английские деловые люди считали, что торговые отношения должны зависеть от того, признает ли РСФСР за собою долги царской России. То ли в ответ на давление со стороны этих кредиторов, то ли чтобы избежать дальнейших разногласий в уже и без того распадающейся Антанте, Ллойд Джордж запросил Париж об отношении Франции к англо-русскому торговому соглашению, Министр иностранных дел Аристид Бриан ответил 25 ноября 1920 года очень оригинальной нотой²⁶. Французское правительство, говорилось в ней, «не возражает против восстановления торговых сношений между частными лицами». Но поскольку государственная внешнеторговая монополия воспрещает частным лицам в Советской России заниматься торговлей за границей, Бриан говорил, по сути дела, что он возражает против торговли с Советской Россией. Кроме того, он поставил уже знакомое условие: Россия должна заплатить довоенные и военные долги. Однако, относясь с подозрением к платежеспособности большевиков и к их готовности платить старые долги, французы предложили создать особую организацию, которой было бы поручено исполнение платежей по задолженности. «Платеж должен проводиться таким образом, чтобы это способствовало использованию естественных ресурсов страны». Бриан мечтал о превращении Советской России в экономическую колонию Запада.

Большевикам не пришлось отвергнуть план Бриана. Его отвергли англичане, заявившие 24 июня 1921 года, что возобновление торговли с Россией и признание ею своих долгов должны рассматриваться как отдельные вопросы.

16 марта 1921 года был подписан торговый договор между РСФСР и Великобританией. Обе стороны считали, что за этим договором последует мирный договор и возобновление дипломатических отношений. Лед тронулся, блокада была сломлена, началась торговля с большевиками. Теперь между Россией и внешним миром действительно установилось, как говорил Ленин, «известное равновесие сил».

Примечания:

¹ Ленинский сборник. Т. 36. С. 137–138.

² Там же. С. 144.

³ Callwell С К Field-Marshal Sir Henry Wilson Vol. II. P. 188.

⁴ Nitti Francesco S Peaceless Europe. London, 1922. P. 147.

⁵ Callwell СК Op. cit. Vol. II. P. 219.

⁶ Ленинский сборник. Т. 36. С. 208–209.

⁷ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 26. С. 450–465.

⁸ Ленинский сборник. Т. 36. С. 278–284.

⁹ Опубликовано в бюллетене советского полпредства в Пекине за 1—15 февраля 1923 г., с которым я ознакомился в архивах Наркоминдела в Москве. Следует отметить, что этот документ не фигурирует в «Документах внешней политики СССР». Т. 6. 20 ноября 1922 — 21 декабря 1923. М., 1962. Коммюнике цитируется в моей книге «Советы в мировой политике».

¹⁰ Чичерин Г. Два года внешней политики // Известия, 6—13 ноября 1919 г.

¹¹ Документы внешней политики СССР. Т. 1. С. 587–588.

¹² Там же. С. 616–618.

¹³ Там же. С. 612–616.

¹⁴ Там же. С. 627–628.

¹⁵ Там же. Т. 2. С. 76–77.

¹⁶ Документы внешней политики СССР. Т. 2. С. 174–175.

¹⁷ Там же. С. 261–262.

¹⁸ Документы внешней политики СССР. Т. 1. С. 90–93.

¹⁹ The Earl of Ronaldshay. The Life of Lord Curzon. London, 1928. Vol. III. P. 212.

²⁰ Документы внешней политики СССР. Т. 3. С. 536–544.

²¹ Фишер Л. Цит. раб. С 286.

²² Аралов С И Воспоминания советского дипломата М., 196 °C 34-37

²³ Ленинский сборник. Т. 36. С. 305–306.

²⁴ Ленинский сборник. Т. 36. С. 320–321.

²⁵ Там же. С. 381–382.

²⁶ Correspondence between His Majesty's Government and the French Government respecting the Anglo-Russian Trade Agreement. British White Paper. Russia, № 2 (1921). Cmd. 1456. London, 1921.

 

 

 

44. КРУШЕНИЕ МЕЧТЫ

Известное равновесие сил установилось и внутри Советской России. Его нарушали голод и нищета, а также остаток радикализма в революционных кругах. 14 апреля 1921 года Ленин писал члену Политбюро и председателю Моссовета Л. Б. Каменеву: «Говорят, рабочие через 3–4 месяца потребуют отмены свободной торговли. Де не хотим, чтобы булочки ели бюрократы». Тут был зародыш классовой борьбы, проявлявшийся в зависти: бюрократам или совслужащим нэп был выгоднее, чем рабочим. Что мог Ленин сделать в этом отношении? «Не следует ли заранее принять меры, — пишет он Каменеву, — 1) тотчас налечь на дома отдыха изо всех сил. Увеличить за лето и за осень число их. Потом будем покупать «отдыхающим» изредка, по очереди, и «булочки». 2) обдумать иные очереди для покупки детям или «премиальным» подарков. Но важнее 1-ое. Черкните Ваше мнение и что делается. Salut! Ленин»¹.

Ленин, должно быть, не высоко ценил классовую сознательность пролетариата, если полагал, что его можно утихомирить путевкой в «дом отдыха» на конфискованной вилле капиталиста, подарками для детишек да белыми булочками, распределяемыми изредка и по очереди.

На XI съезде РКП Рязанов предложил резолюцию о запрещении печатания объявлений в партийной печати. Микоян внес поправку о запрещении объявлений лишь в «Правде». М. Ульянова и другие члены редакции «Правды» не стали возражать Микояну. Так как Ленин в момент принятия поправки на съезде отсутствовал, Ульянова решила вызвать его на заседание. Приехав, он передал Каменеву записку: «Говорят, съезд провел отмену объявлений в «Правде»? Нельзя ли исправить, ибо это ошибка явная?»

«Нельзя! — ответил Каменев. — Голосовали два раза. Претит им это! Надо найти другие способы поддержки: книжные объявления, платность объявлений о собраниях, за извещения ЦК и т. д. Л. К.»².

Ленин был настроен меркантильнее партии.

Самой большой угрозой, однако, были не исчезающие радикальные настроения в партии, а подорванное здоровье Ленина.

И. А. Семенняков, коммунист, красноармеец, продовольственный работник Донской области, приехал в Москву со специальной целью осведомить Ленина о случаях превышения власти, хищений, бесхозяйственности продовольственных работников и ответственных коммунистов Донской области. Семенняков писал Ленину, что эти случаи дают «повод к разным восстаниям рабочих и крестьян трудовых», и в приписке сообщал, что будет «три дня ждать» резолюции Ленина: «Если же ее не будет, то я покину этот мир». Озабоченный Ленин 13 июля 1921 года дал Фотиевой письменное распоряжение: «Разыщите автора спешно, примите, успокойте, скажите, что я болен, но дело его двину. Письмо его дайте переписать на машинке в нескольких экземплярах: 1 — Молотову, 1 — Сольцу в ЦКК. При посылке Молотову добавьте от меня: предлагаю послать Контрольную Комиссию на Дон из члена ВЦИК плюс 10 (или 20) свердловцев (автора взять с собой) и расстрелять на месте тех, кого изобличат в грабежах»³.

Ленин чувствовал себя плохо. Резкие звуки раздражали его. Вместо звонка на его телефоне были устроены маленькие электрические лампочки, зажигавшиеся в виде сигнала. 8 июля 1921 года он написал заявление Молотову, в Оргбюро ЦК: «Прошу Оргбюро или секретариат ЦК (с утверждением Политбюро по телефону) разрешить мне отпуск… на один месяц с приездом 2–3 раза в неделю на 2–3 часа в день на заседание Политбюро, СНК и СТО…» На другой день Политбюро приняло постановление: «Разрешить т. Ленину отпуск на один месяц с правом бывать во время отпуска только на заседаниях Политбюро (но не СНК и СТО, кроме специальных случаев — по решению Секретариата ЦК)»⁴.

Но Ленин остался в Москве на Конгресс Коминтерна и был активен, как всегда, занимаясь не только ключевыми, но и множеством второстепенных и побочных вопросов. 13 июля он вдруг написал Бородину, пребывавшему в Чикаго, что хочет получить материалы, «касающиеся американской третьей партии рабоче-крестьянского и рабоче-фермерского союза… в штате Северная Дакота». Получив эти материалы, он посоветовал Бородину написать на их основании статью для «Коммунистического Интернационала»⁵.

В те же дни Ленин просит достать для него комплект выходящих в Чехословакии коммунистических газет «Руде Право» и «Форвертс», относящихся к майскому съезду Чехословацкой КП. 22 июля он требует ускорить покупку врубовых машин для Главугля за рубежом. На другой день пишет письма по вопросу о коннозаводстве и коневодстве, о неполадках в Петроградской потребительской коммуне и т. д. 24 и 25 июля он занимается вывозом рыбы и осенней путиной и просит Чичерина ускорить подготовку очерка, «разоблачающего грузинских меньшевиков». Так прошел июль. Отдыхать Ленин не умел; он был уверен, по-видимому, что без его напоминаний, приказов, разносов и прочего ничто не сможет сдвинуться с места.

Опасаясь административного развала, Ленин, несмотря на решение Политбюро, пытался держать в руках кремлевскую машину. Находясь в отпуску в Горках, он сыпал приказами, распоряжениями, жалобами, записками. Но людей он видел меньше. 2 августа, например, он написал Адоратскому, товарищу, которого он высоко ценил: «Я в отпуску. Нездоров. Видеться не могу». Он был настолько нездоров, что стал просить легкого чтения. Б. И. Николаевский, в то время сидевший на Лубянке в общей камере со своими товарищами-меньшевиками, получил от Лидии Дан, жены известного меньшевистского лидера том «Похождений Рокамболя». Заключенные меньшевики читали эту книгу запоем и даже вынуждены были ее одолжить сидевшим в соседней камере эсерам — Гоцу, Тимофееву и др., стуком в стену выразившим свое желание получить ее. Книга переходила из рук в руки, от меньшевиков к эсерам и обратно, пока вдруг не объявилась ее хозяйка и не сказала, что книгу требует немедленно вернуть библиотека: Ленин заболел и просил достать именно этот роман. Меньшевики в тюрьме и большевик в Горках пользовались для отвлечения одним и тем же рецептом: они читали приключенческие романы. Меньшевики решили, что с Лениным случился первый удар. Это не подтверждено.

Праздность претила Ленину. В отпуску он написал статью, озаглавленную «Новые времена, старые ошибки в новом виде». «Правда» напечатала ее 28 августа 1921 года. Речь в статье шла о «мелкобуржуазных шатаниях» крестьянства, «всегда проникающих в той или иной мере в среду пролетариата». Эти шатания, писал Ленин, «неизбежны, пока не устранены самые глубокие корни капитализма».

Нэп воодушевил врагов большевизма, признавал Ленин. «Основной мотив у меньшевиствующих: «Большевики повернули назад, к капитализму, тут им и смерть. Революция все же оказывается буржуазной, и Октябрьская в том числе! Да здравствует демократия! Да здравствует реформизм!» Правда, объяснял Ленин, большевистская революция началась с революции буржуазной. Но «за какие-нибудь 10 недель мы сделали во 100 раз больше для действительного и полного уничтожения остатков феодализма в России, чем меньшевики и эсеры за восемь месяцев (февраль — октябрь 1917 г.) их власти». 10 недель, о которых говорит Ленин, это период от октябрьского переворота до разгона Учредительного Собрания.

Первый этап большевистской революции был буржуазным, направленным против пережитков феодализма. Но в то же время, утверждает Ленин, большевики начали «социалистическую, пролетарскую революцию». «Мы нанесли всемирно ощутимый удар фетишам мещанской демократии, Учредилке и буржуазным «свободам», вроде свободы печати для богатых». «Мы создали советский тип государства… Мы развернули, как никогда, силы рабочего класса по использованию им государственной власти».

Теперь революция вступила в новый этап: «Антанта вынуждена прекратить (надолго ли?) интервенцию и блокаду». Но появился на сцене и новый враг: «Враг — мелкобуржуазная стихия, которая окружает нас, как воздух, и проникает очень сильно в ряды пролетариата. А пролетариат деклассирован, т. е. выбит из своей классовой колеи. Стоят фабрики и заводы — ослаблен, распылен, обессилен пролетариат».

Такое положение способствует распространению «левой фразы»: к ней Ленин уже привык. «Опасности мы не преуменьшаем. Мы глядим ей прямо в лицо… Опасность велика… панические крики на нас не действуют… Меньшевики кричат, что продналог, свобода торговли, разрешение концессий и государственного капитализма означают крах коммунизма». Но советский режим находит «новые силы» в рабочем классе, «…лучшие представители пролетариата теперь управляют Россией, создали армию, вели ее, создали местное управление и т. д., руководят промышленностью и пр. Если в этом управлении есть бюрократические извращения, то мы этого зла не скрываем, а разоблачаем его, боремся с ним». Но приток свежих сил из рабочего класса еще очень слаб, из-за тех испытаний, которые пришлось перенести рабочему классу России во время гражданской войны. «Больше почина и самодеятельности местам! — требовал Ленин. — За работу, более медленную и осторожную, более выдержанную и настойчивую»⁶. На этом Ленин кончил статью. Положение в РСФСР доставляло ему мало радости. Он смотрел в лицо опасности, но опасность от этого не уменьшалась.

Прошел целый месяц без единой речи, без единого выступления в печати. Это был беспрецедентный случай. Наконец, 20 сентября появилась короткая заметка Ленина о чистке партии. Он настаивал на исключении бывших меньшевиков, «примазавшихся» к партии. «Очистить партию надо от мазуриков, от обюрократившихся, от нечестных, от нетвердых коммунистов…»⁷

Вскоре у Ленина произошло пробное столкновение со Сталиным по вопросу о бюрократии.

Бюрократия играет особую роль в жизни коммунистической страны. Каждое правительство основывается на бюрократии, т. е. на людях, которые пишут, отвечают на письма, составляют и хранят документы, собирают информацию, отдают распоряжения, берут налоги, нанимают и увольняют других и т. п. Но советская бюрократия самодержавна. Советская система намеренно не предусматривает независимого законодательства. Законодатели и исполнители — одно, и они держат в подчинении суд и юстицию. Это триединое тело, помимо всего прочего, является единственным работодателем в стране, единственным управляющим всей промышленности, безраздельным хозяином сельского хозяйства, арбитром образования и культуры, единственным банкиром, единственным торговцем, единственным творцом внешней политики. При таких обстоятельствах от бюрократии зависит все в стране. Конечно, бюрократия остается всего лишь созданием и инструментом диктатора или олигархии диктаторов, которые могут без помехи увольнять и наказывать бюрократов. Но до того момента, как меч сечет их головы, бюрократы располагают ужасающей властью, от которой нет спасения, на которую нет никакой управы, за редчайшим исключением, когда устраивается скандал на страницах «Правды» или другой газеты и заблудшего чиновника разоблачают, — но это считанные случаи, а злоупотреблений — миллионы.

Этот монстр — порождение Ленина. Ленин породил его, когда основал коммунистическую диктатуру и советское государство. Он и многие из его сподвижников скоро поняли, какую опасность несет с собою дело их рук, и закричали караул. Но с ростом и размножением функций партии и правительства росло и чудовище Франкенштейна. Ленин попытался запрячь и взнуздать это чудовище: так был создан Рабкрин, рабоче-крестьянская инспекция. Бразды же правления чудовищем Ленин вручил Сталину.

27 сентября 1921 года Ленин написал Сталину длинное письмо о задачах Рабкрина. Оно впервые было опубликовано в 9 томе «Ленинского сборника» (1929), а год спустя было перепечатано с приложением ответа Сталина⁸. Ленин, как всегда, рассуждал от общего к частному. «Задача Рабоче-Крестьянской Инспекции, — писал он в начале статьи — не только и даже не столько «ловить», «изобличить»… сколько уметь поправить. Умелое исправление вовремя — вот главная задача Рабкрина.

Мелькнуло ли у Ленина подозрение, что в Сталине таится сыщик, стремящийся «ловить», и обвинитель, которому хочется «изобличит»? Сказать трудно, ибо слишком сильно предубеждение, порожденное тем, что теперь известно миру о характере Сталина. Но Ленин указывал, что Сталин слишком много внимания придает карательной функции Рабкрина, и слишком мало — исправительной.

Чтобы исправить, надо изучить вопрос, знать его, писал Ленин. «Постановка отчетности, напр., есть вещь основная во всех ведомствах… Рабкрин должен знать ее, изучить, — уметь в кратчайший срок проверять (посылкой человека на полчаса, на час в соответствующую канцелярию), поставлена ли отчетность, правильно ли поставлена, какие недочеты в ее постановке, как их исправить и т. д.».

Поводом для статьи Ленина послужил поданный ему предварительный набросок доклада о работе топливных органов и о нарастании осеннего топливного кризиса в 1921 году. Ознакомление с этим докладом убедило Ленина, как он пишет, «что основа дела не поставлена в Рабкрине как следует. В этом наброске доклада нет ни изучения дела, ни подхода к исправлению». Учреждения, прошедшие инспекцию, работают плохо, признал Ленин. «Отчетность плоха». «Но найти виноватого в виде начальника — лишь весьма малая доля работы. Исполнил ли свою задачу и свой долг Рабкрин? Правильно ли он понял свою задачу? Вот в чем главный вопрос. И на этот вопрос приходится отвечать отрицательно». Автор наброска, по словам Ленина, указывал, что «ответственные руководители завалены работой до изнеможения, в то время как технические аппараты подчиненных органов полны бездействующих сотрудников». «Я уверен, — пишет Ленин, — что это — ценное и абсолютно верное наблюдение и что относится оно не только к Главтопу, а ко всем или к 99 % учреждений и ведомств».

«Как надо сие зло исправить? Я даже приблизительно не знаю этого. Рабкрин должен знать…» Говоря «Рабкрин», Ленин имел в виду не только несчастного автора предварительного доклада: «Для меня ясно, что это относится не к одному лишь этому автору».

Сталин понял, что Ленин намекал на него самого, и в тот же день ответил. Он предпочел защищать не самого себя, а автора предварительного отчета, таким образом отводя от себя подозрение. «Возможно, — писал Сталин, — что ваши обвинения, направленные против автора «предварительного» доклада, преждевременны, ибо настоящий доклад еще не представлен вам. Я уже говорил Вам, что «предварительный» докладец составлен для ориентировки, а перечень вопросов — для того, чтобы облегчить вам предварительную проверку, или, как принято нынче выражаться, «заинтересовать» вас вопросом. Впрочем, я готов априори признать, что наша захудалая инспекция все еще будет сбиваться на легкий старый путь «ловли» (все еще, пока не усилим ее коммунистами, пока не обеспечим ее руководящих работников материально)… Пара инженеров, ведущих обследование топливных учреждений, получают вместе меньше, чем курьер в Северолесе. Я вынужден был на днях выдать им по несколько сот рублей… Автор «предварительного» доклада — Лонинов (коммунист)… Лонинов сказал мне третьего дня, что он приложит к своему докладу проект конкретных мер улучшения аппаратов топучреждений».

Приближалась четвертая годовщина октябрьского переворота. Для такого радостного случая Ленин приберег самопоздравления, опубликованные в «Правде» за 20 дней до самого торжества, чтобы сотни и тысячи юбилейных ораторов по всей стране могли ими воспользоваться в своих собственных выступлениях. Ленин писал своим всегдашним быстрым почерком, почти без помарок. «Непосредственной и ближайшей задачей революции в России была задача буржуазно-демократическая: свергнуть остатки средневековья, снести их до конца, очистить Россию от этого варварства, от этого позора, от этого величайшего тормоза всякой культуры и всякого прогресса в нашей стране. И мы вправе гордиться тем, что проделали эту чистку гораздо решительнее, быстрее, смелее, успешнее, шире и глубже с точки зрения воздействия на массы народа, на толщу его, чем Великая французская революция свыше 125 лет тому назад».

Ленин перечислял по пальцам: уничтожили монархию, сословия, частное владение землею, отменили религию, уничтожили неполноправие женщин и национальных меньшинств.

«Эти трусы, болтуны, самовлюбленные нарциссы и гамлетики махали картонным мечом — и даже монархии не уничтожили! — восклицает Ленин, имея в виду Временное правительство, свергшее самодержавие, но не тронувшее царя и царской семьи. — Мы выкинули вон всю монархическую нечисть, как никто, как никогда». Речь идет, по-видимому, о расстреле царской семьи большевиками.

«Возьмите религию или бесправие женщины или угнетение и неравноправие нерусских национальностей. Это все вопросы буржуазно-демократической революции Пошляки мелко-буржуазной демократии восемь месяцев об этом болтали; нет ни одной из самых передовых стран мира, где бы эти вопросы были решены в буржуазно-демократическом направлении до конца. У нас они решены… до конца. Мы с религией боролись и боремся по-настоящему. Мы дали нерусским национальностям их собственные республики или автономные области. У нас нет в России такой низости, гнусности и подлости, как бесправие или неполноправие женщины…»

«Мы решали вопросы буржуазно-демократической революции походя, мимоходом, как «побочный продукт» нашей главной и настоящей, пролетарски-революционной, социалистической работы. Реформы, говорили мы всегда, есть побочный продукт революционной классовой борьбы… Буржуазно-демократические преобразования — говорили мы и доказали делами мы — есть побочный продукт пролетарской, т. е. социалистической революции… Первая перерастает во вторую… Вторая закрепляет дело первой. Борьба и только борьба решает, насколько удается второй перерасти первую».

Тут Ленин мыслит очень ясно. Большевикам сначала пришлось произвести несоциалистическую революцию, чтобы от нее перейти к социалистической. Скачков не было. Из феодального общества невозможно непосредственно перейти в социалистическое или коммунистическое.

Но он назвал первую революцию «буржуазно-демократической», и он знал, что социалисты, либералы и т. п. тщетно ожидают демократии от Советской России. К этим иностранным критикам он обратился с присущим ему красноречием: «Пусть псы и свиньи умирающей буржуазии и плетущейся за нею мелкобуржуазной демократии осыпают нас кучами проклятий, ругательств, насмешек за неудачи и ошибки в постройке нами нашего советского строя… Еще бы обойтись без неудач и ошибок в таком новом, для всей мировой истории новом деле, как создание невиданного еще типа государственного устройства… Но мы вправе гордиться и гордимся тем, что на нашу долю выпало счастье начать постройку советского государства, начать этим новую эпоху всемирной истории, эпоху господства нового класса, угнетенного во всех капиталистических странах и идущего повсюду к новой жизни, к победе над буржуазией, к диктатуре пролетариата, к избавлению человечества от ига капитала, от империалистических войн».

Эта статья — блестящий пример красноречия Ленина. Ни следа болезни нельзя различить в ней.

«…все неотвратимее встает перед миллионами и миллионами думающих о причинах вчерашней войны и о надвигающейся завтрашней войне людей грозная правда: нельзя вырваться из империалистской войны и из порождающего ее неизбежно империалистского мира (если бы у нас было старое правописание, я бы написал здесь два слова «мира» в обоих их значениях), нельзя вырваться из этого ада иначе, как большевистской борьбой и большевистской революцией…»

«Мы это дело начали. Когда именно, в какой срок, пролетарии какой нации это дело доведут до конца, — вопрос несущественный. Существенно то, что лед сломан, что путь открыт, дорога показана… Из империалистской войны, из империалистского мира вырвала первую сотню миллионов людей на земле первая большевистская революция. Следующие вырвут из таких войн и из такого мира все человечество».

Было бы совсем не по-ленински, если бы он окончил свою статью в таком мажорном тоне: фанфары и звон победных колоколов. «Трудности необъятны, — пишет он в заключение. — …Но мы научились… необходимому в революции искусству — гибкости, уменью быстро и резко менять свою тактику… выбирая другой путь к нашей цели, если прежний путь оказался на данный период времени нецелесообразным, невозможным».

В этом была его ошибка: «Поднятые волной энтузиазма, разбудившие народный энтузиазм сначала общеполитический, потом военный, мы рассчитывали осуществить непосредственно на этом энтузиазме столь же великие… экономические задачи. Мы рассчитывали — или, может быть, вернее будет сказать: мы предполагали без достаточного расчета — непосредственными веленьями пролетарского государства наладить государственное производство и государственное распределение продуктов по-коммунистически в мелко-крестьянской стране. Жизнь показала нашу ошибку. Потребовался ряд переходных ступеней: государственный капитализм и социализм, чтобы подготовить — работой долгого ряда лет — переход к коммунизму. Не на энтузиазме непосредственно, а при помощи энтузиазма, рожденного великой революцией, на личном интересе, на личной заинтересованности, на хозяйственном расчете…» Отсюда: Новая Экономическая Политика. «Пролетарское правительство должно стать осторожным, рачительным, умелым «хозяином», исправным оптовым купцом— …иного перехода к коммунизму сейчас, в данных условиях, рядом с капиталистическим (пока еще капиталистическим) Западом, нет. Оптовый купец, это как будто бы экономический тип, как небо от земли далекий от коммунизма. Но это одно из таких именно противоречий, которое в живой жизни ведет от мелкого крестьянского хозяйства через государственный капитализм к социализму. Личная заинтересованность поднимает производство…» Это с одной стороны. А с другой: «Во что бы то ни стало, как бы тяжелы ни были мучения переходного времени, бедствия, голод, разруха, мы духом не упадем и свое дело доведем до победного конца». Конец статьи⁹.

Можно подвести итог. Ленин считал, что первая большевистская революция, буржуазно-демократическая, увенчалась успехом (хотя некоторые из перечисленных им на бумаге достижений — уничтожение религии, раскрепощение женщин, равноправие национальностей — были несколько преувеличены, так как Ленин недооценил силу традиций). Говоря о второй революции — социалистической или коммунистической, Ленин проявил совсем не ленинский утопизм-ожидание, что коммунизм в России может прийти по щучьему веленью Совнаркома. Следовало бы ожидать, что коммунизм будет результатом общего добровольного усилия миллионов людей, созревших духовно, культурно и т. д. в условиях высокого промышленного развития, а не одного лишь веления Кремля. До революции Ленин не раз повторял, что Россия должна достичь полного капиталистического развития, прежде чем она станет социалистической. Почему же тогда он решил, что социализм может вырасти на развалинах, на почве отсталости и невежества? Как бы то ни было, к октябрю 1921 года он уже понял, что стране потребуются десятилетия частного и государственного капитализма, чтобы выйти из состояния отсталости.

После месяцев молчания, 17 октября 1921 года Ленин выступил с речью на II Всероссийском съезде политпросветов. Тут он перечислил трех врагов: «Коммунистическое чванство — вот враг! Безграмотность. Взятка. Четыре заповеди: 1) Не мудрствуй лукаво, не важничай коммунизмом, не прикрывай великими словами халатности, безделья, обломовщины, отсталости; 2) ликвидируй безграмотность; 3) борись с взяткой; 4) проверяй всю свою работу, дабы слова не остались словами…» Эта длинная речь представляет собою редкий случай ленинской самокритики в вопросе о переходе к коммунизму. «Мы решили, что крестьяне по разверстке дадут нужное нам количество хлеба, а мы разверстаем его по заводам и фабрикам, — и выйдет у нас коммунистическое производство и распределение. Не могу сказать, что именно так определенно и наглядно мы нарисовали себе такой план, но приблизительно в этом духе мы действовали. Это, к сожалению, факт. Я говорю: к сожалению, потому что не весьма длинный опыт привел нас к убеждению в ошибочности этого построения…»

Итак, Ленин признал, что военный коммунизм, который привел Россию к разрухе и голоду, был не просто мероприятием военного времени, а сознательной попыткой сделать Россию коммунистической. Это была фантастическая, бесплодная и роковая авантюра, плод великой иллюзии. От государства, приговоренного к «отмиранию», но на самом деле находящегося в состоянии распада, ожидалось, что оно одним мановением руки создаст коммунизм в отсталой, неграмотной, крестьянской России, минуя капиталистический этап развития. Это была старая, хоть и претерпевшая некоторые изменения, народническая мечта о необычайной миссии России. За практичностью Ленина иногда бывает трудно разглядеть эту мечту, но она, несомненно, таилась в его сердце.

С нэпом вернулся капитализм, и опять встал вопрос: кто кого? «…враг среди нас есть анархический капитализм и анархический товарообмен… Борьба будет еще более жестокой…» А потому: «Мы не должны рассчитывать на непосредственно коммунистический переход. Надо строить на личной заинтересованности крестьянина». Ленин требовал беспощадности в этой новой войне. «Мещане писали и вопили: «Вот большевики ввели расстрелы». Мы должны сказать: «Да, ввели, и ввели вполне сознательно…» Сентиментальность есть не меньшее преступление, чем на войне шкурничество…» Ленин требовал чистки самой партии: «Я очень надеюсь, что мы выгоним из нашей партии от 100 до 200 тысяч коммунистов, которые примазались к партии и которые не только не умеют бороться с волокитою и взяткой, но мешают нам бороться». России нужно было повысить культуру, говорил Ленин, но повышение культуры — длинный процесс. Правительству придется научиться хозяйничать, научиться торговать и научиться этому у капиталистов, концессионеров, земельных арендаторов. Теоретически Ленин был против земельной аренды. «Аренды быть не должно, — писал он наркомюсту Д. И. Курскому 25 октября 1921 года. — Но аренда совхоза или «необрабатываемой земли»? Это надо выделить. Это особый вид… Это скорее — передача управления»¹⁰. С помощью этой юридической ловкости рук Ленин узаконил аренду — под приемлемым именем «передачи управления». Продовольствие было важнее принципов. Голод затмил все остальное. Все пытались помочь. Анна Елизарова-Ульянова, как вспоминает ее приемный сын, пожертвовала в фонд помощи голодающим «фамильное серебро Ульяновых»¹¹.

Капиталист-арендатор мог накормить и спасти голодающих.

Ленин верил, что вторая, социалистическая революция еще придет. Верить в это он имел право. Но его утверждения, будто первая революция, буржуазно-демократическая, увенчалась успехом, основывались лишь на бумаге, на подписанных им декретах, а не на действительности. Сам он вскоре увидел, что национальные меньшинства получили гораздо меньше, чем им хотелось или чем хотелось ему самому. Крестьянам показал Сталин, что не будет им ни земли, ни воли, ни спасения от ненавистных коллективных хозяйств. Раскрепощение женщин было отчасти осуществлено: женщинам было позволено голосовать (за одного кандидата) на выборах, они получили право быть избранными, в мусульманских районах они могли снять покрывало и ходить в школу. Но статья в журнале «Коммунист» за ноябрь 1963 года проливает свет на результаты этого раскрепощения. На стр. 82 автор статьи пишет, что средняя продолжительность жизни советской женщины, которая 65 лет назад была на два года ниже средней продолжительности жизни мужчины, теперь на восемь лет ниже ее. Автор приписывает это катастрофическое снижение продолжительности жизни советской женщины многочисленным абортам, а также травмам, причиняемым бытовыми условиями и условиями на работе. Большая часть взрослых женщин в СССР и плодят детей, и работают. Революция принесла им формальную свободу, но обременила их тяжелым бременем.

Прежде чем первая, буржуазно-демократическая революция дошла до половины предназначенного ей пути, Ленин начал вторую революцию, антибуржуазную и антидемократическую. Этим он испортил обе революции, и в этом его историческая ошибка.

Примечания:

¹ Ленинский сборник. Т. 2 °C. 277.

² Ленинский сборник. Т. 13. С. 29–30.

³ Ленинский сборник. Т. 20. С. 333.

⁴ Там же. Т. 36. С. 272.

⁵ Там же. С. 287 и 295.

⁶ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 5—11.

⁷ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 12–13.

⁸ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 14–20 и примеч. на с. 501 с письмом Сталина.

⁹ Ленин В. И. Сочинения 2 е изд Т 27 С 24—30

¹⁰ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 53. Это письмо пропущено в 4-м изд. «Сочинений» Ленина (М, 1950. Т. 33)

¹¹ Воспоминания. Т. 2. С. 137.

 

 

 

45. УПОТРЕБЛЕНИЕ ЗОЛОТА

Обстоятельства заставили Ленина искать помощи у капиталистов. За некоторые из этих обстоятельств он был сам ответственен. Но богачей в России осталось так мало, что их мог бы пересчитать первоклассник, а иностранные фирмы не очень то стремились развернуть деятельность в советском государстве. Что бы ни говорил Ленин, капиталисты предпочитают работать в хорошо развитых странах, где есть и квалифицированные рабочие, и опытные инженеры и техники, и изобилие электроэнергии, и транспорт, и хорошо поставленная промышленность, снабжающая необходимыми машинами, материалами, запасными частями и т. д. В России всего этого почти не было. К тому же капиталисты либо не понимали политики Кремля, либо ненавидели ее, и к приглашениям, исходившим от коммунистов, относились очень холодно. Из тех, кто был согласен иметь дело с большевиками, огромное большинство предпочитало продавать Советам или покупать у них издалека, а делать капиталовложения в самой России не хотело.

Важное исключение представляли собой те иностранные компании, собственность которых была конфискована после октябрьского переворота. Они надеялись, что им возместят убытки и что они смогут возобновить операции примерно в таких же условиях, какие существовали в царской России. Вероятно, самой большой из этих компаний было «Русско-Азиатское объединенное общество», председателем которого был английский промышленник Лесли Украрт. С ним в Лондоне вел переговоры и до и после подписания советского торгового договора с Англией Леонид Красин, в июне 1921 года сообщивший Ленину: «Согласны дать в концессию все четыре предприятия» (бывшие рудники Уркарта на Урале). «О сроке торгуйтесь. Советских денег известную сумму дадим, торгуйтесь. О долевом отчислении торгуйтесь». Красин считал приемлемым долевое отчисление в 25 %. Ленин согласился. «Гарантии неприкосновенности — согласны»¹, т. е. иностранному персоналу не будет угрожать арест и пр.

22 августа 1921 года Ленин из Горок сообщил председателю Госплана Кржижановскому, что, поскольку Уркарт желает получить «чуть ли не все медные рудники России», он должен гарантировать «нам» «долевое отчисление и получение его нами в короткий срок», а также должен предоставить «необходимое оборудование для развития дела на наших собственных рудниках». Далее Ленин осведомлялся у Кржижановского, «каково вообще значение предполагаемой концессии с точки зрения развития снабжения России и, в частности, электрификации².

Тем временем ЦИК Киргизской республики получил из Москвы приказ работы на принадлежавших до революции Уркарту Риддерских рудниках не приостанавливать. Управляющий рудниками прибыл в сентябре в Москву для встречи с Лениным. По возвращении на рудники он телеграфировал Ленину, что в его отсутствие главный инженер приостановил многие работы и распустил рабочих. «Среди рабочих ведется агитация, — сообщает управляющий, — что Советская власть восстановить рудник не может, что восстановит только англичанин Уркарт. Установлены факты посылки англичанином Уркартом писем, денег и одежды риддерским инженерам. Риддерские инженеры с большой радостью ждут приезда англичанина Уркарта»³. Местные коммунисты, как видно, были не в восторге от приезда старого хозяина. Но Ленин оставался верен идее концессий.

Компания «Ройал Датч-Шелл» была владельцем ряда нефтяных промыслов в Баку, и возобновление торговых сношений между Лондоном и Москвой внушило председателю компании, сэру Генри Детердингу, надежды на получение концессии. Британское министерство иностранных дел 19 октября 1921 года обратилось к советскому уполномоченному в Лондоне Красину со следующим письмом: «Сэр, маркиз Керзон оф Кедлстон узнал от полковника Дж. В. Бойля, что группа «Ройал Датч-Шелл» желала бы приобрести от Советского Правительства концессию на разработку нефти на принадлежащих ей промыслах Южной России и Кавказа. Мне поручено сообщить Вам, что полковник Бойль обращался к Вам по этому вопросу, пользуясь полным одобрением и поддержкой правительства Его Величества. Правительство Его Величества питает уверенность, что эти переговоры завершатся скорым и удовлетворительным соглашением. Я, сэр, Ваш покорнейший слуга (подписано) Эсмонд Ови»⁴.

Ленин одобрил и эту концессию.

Особенно хотелось ему заручиться сотрудничеством американских промышленных предпринимателей. Отчасти это желание объяснялось его концепцией мировой политики. Он считал Америку соперником Англии и Японии, двух традиционных врагов России. Правда, врагом России в мировой войне была Германия, но эту войну большевики не считали своей. С другой стороны, финансы Германии были истощены. Франция играла ведущую роль в помощи Белому движению, и вражда между нею и советами пережила гражданскую войну. Большое число мелких французских рантье держало облигации царского золотого займа, которые Кремль отказался признать. Это, по мнению коммунистов, препятствовало дружественным экономическим отношениям, да они и не считали Францию технически передовой страной. Эту роль они отводили Америке, в первую очередь. Таким образом, исходя из технических, финансовых и политических соображений, советские вожди, а в особенности — Ленин и Троцкий, рассчитывали на широком участии США в восстановлении России. Взаимоотношения между царской Россией и США всегда были вялыми: существовал, конечно, официальный контакт, бывали периоды трений и периоды сближения, но ничего особенного в этих отношениях не было, а это для большевиков было очень обнадеживающим. Поэтому, когда в 1918 году большевики национализовали все иностранные предприятия, Ленин, по совету полковника Р. Робинса, сделал исключение для американских промышленных предприятий. Так, например, не были конфискованы заводы компании швейных машин «Зингер», «Интернэшенал Харвестер», фирмы «Вестингауз» и т. д. Конечно, войска США участвовали в интервенции, но советские политики и историки упоминали об этом глухо, а иногда и вовсе не упоминали (только после Второй мировой войны это отношение к Америке было подвергнуто коренному пересмотру, в связи с соперничеством между СССР и США на мировой арене, возникшим вследствие падения Германии и Японии и уменьшения роли Великобритании).

Ленин руководствовался двумя принципами прошлого века: политическим принципом баланса сил и общим принципом главенства экономики над политикой. А Герберт Гувер, министр торговли в новой администрации президента Гардинга, считал, что политика должна предшествовать экономике. В ответ на заигрывания со стороны советского правительства и введение в России новой экономической политики он сказал 21 марта 1921 года: «Вопрос торговли с Россией является в значительно большей мере политическим вопросом, нежели экономическим, пока Россия под властью большевиков. При их экономической системе, как бы умеренно они ее ни называли, в России не может быть настоящего производства, а потому не будет и достаточного количества продуктов для экспорта, вследствие чего и возможность импорта будет весьма мала… Требуется, чтобы они отказались от своей нынешней экономической системы».

Москва решила не обратить внимания на отповедь Гувера. Заместитель наркома иностранных дел М. М. Литвинов обратился к правительству США с предложением восстановить нормальные торговые и дипломатические отношения. Государственный секретарь США И. Хьюз ответил в духе Гувера. Это не смутило Ленина. 24 мая 1921 года Дальневосточная (Читинская) республика, сибирский филиал советского правительства, подписала договор с компанией разработок Синклера об эксплуатации ею нефтяных ресурсов Северного Сахалина. Согласно договору, американцы получили право также построить два порта на восточном берегу острова, против Японии. Северный Сахалин был тогда оккупирован японцами. Смысл договора был ясен: если друзьям Гарри Синклера в кабинете Гардинга удастся выжить японцев с Сахалина, то нефть достанется его компании. Тем временем оставалось в силе и предложение, сделанное Вандерлипу, касательно горнорудных концессий — и военно-морской базы для американского флота — на Камчатке.

Ленин охотился за китами, но не брезговал и форелью. Уркарт, Синклер, Вандерлип — это все были киты, но поймать их было трудно. А Ленину хотелось иметь настоящего, живого американского концессионера, хотя бы совсем маленького, чтобы выставить его напоказ дома и за границей. К Ленину приехал некто Арманд Хаммер, молодой американский врач, желавший завести в России обмен хлеба на меха и уральские драгоценности. В то время как он наблюдал за распределением привезенного хлеба на Урале, местные власти привлекли его внимание к заброшенным залежам асбеста. Дело пошло вверх по иерархической лестнице, и Хаммер быстро попал к Ленину.

На столе у Ленина лежал номер журнала «Сайнтифик Американ». «Вот, — говорил Ленин Хаммеру, быстро перелистывая страницы, — вот, что у вас сделано. Вот что значит прогресс: строительство, изобретения, машины, облегчение человеческого труда. Россия теперь, как ваша страна была в дни пионеров. Нам нужны знания и дух, которые превратили Америку в то, чем она сегодня стала.

Ленин бегло и правильно говорил по-английски, вспоминает Хаммер.

Он поблагодарил Хаммера за хлеб и хирургические инструменты, привезенные им, но сказал: «Что нам по-настоящему нужно, так это американский капитал и техническая помощь, чтобы у нас опять колеса завертелись. Не так ли?» Он попытался заинтересовать Хаммера.

Хаммер ответил, что он — предприниматель незначительного масштаба.

«Ничего, — возразил Ленин, — это не важно. Главное, чтобы кто-нибудь сломал лед». И он предложил концессию на асбест. Хаммер намекнул, что переговоры могут затянуться и ему придется целыми месяцами бездельничать в Москве. «Волокита, вот одно из наших проклятий», — воскликнул Ленин. Он пообещал назначить комитет из двух человек — из представителя ЧК и представителя Рабкрина. «Будьте уверены, что они примут меры незамедлительно. Все будет устроено сейчас же».

Ленин попросил Хаммера, чтобы тот его известил, как только будет достигнуто предварительное соглашение. «Дельцы — не филантропы, и, если бы у них не было уверенности в прибыли, они были бы дураками вкладывать деньги в Россию». Хаммер спросил, не будет ли затруднений с рабочей силой. Ленин его разуверил⁵. Контракт с Хаммером был подписан в Москве 28 октября 1921 года. Среди подписавших его был и М. М. Литвинов: концессии относились к внешней политике. Несколько дней спустя, накануне отъезда Хаммера в США, Ленин написал ему напутственное письмо на английском языке, с пожеланиями удачи: «Это — очень важное начинание». Через некоторое время Ленин послал записку Зиновьеву — по-английски, с параллельным русским переводом: «Очень прошу всячески помочь подателю, товарищу Арманду Хаммеру, американскому товарищу, взявшему первую концессию. Крайне, крайне важно, чтобы все его дело было полным успехом».

Хаммер проделал прорубь во льду, но не сломал его. Появились и другие проруби, в виде концессий разным небольшим немецким, скандинавским, английским и американским фирмам. Но настоящая оттепель зависела от прихода какого-нибудь большого события, от климатического изменения или хотя бы смены сезонов. Концессия Уркарту или большая нефтяная концессия могла бы, пожалуй, улучшить международное положение Советов. Но переговоры с Уркартом в октябре 1921 года сели на мель и были прерваны. Дальнейшее ухудшение в международных отношениях РСФСР заставило Чичерина предложить ряд радикальных мер в письме к Ленину от 15 октября 1921 года. Такими мерами, по мнению Чичерина, был бы выход Ленина и Троцкого из Исполкома Коминтерна и заявление советского правительства за подписями Ленина, Троцкого и Чичерина о признании долгов царской России. Ленин ответил на следующий же день: «О выходе моем и Троцкого из ИККИ не может быть и речи. О долгах достаточно заявить Красину. Уркарт разошелся пока в высоте %: давал 5 % валового производства, наша комиссия требовала 10 %. Англичане и французы хотят нас грабить. Этого мы не допустим. На их «недовольство» этим не будем обращать внимания. Концессия одна есть: леса на Кавказе. С немцами сближение торговое идет. С Италией начинается: она предлагает заем… «Резкий поворот» только Англии и Франции, и, по-моему, никаких уступок и шагов делать не следует. Hoover есть реальный плюс», — тут Ленин имеет в виду соглашение с АРА.

Несмотря на резкий тон Ленина, Чичерин снова поставил этот вопрос в письме от 17 октября. Он вновь предложил, чтобы правительство выступило с заявлением за тремя подписями с согласии признать долги царской России. Ленин разослал письму Чичерина членам Политбюро со своим примечанием: «Такие шаги вызовут только впечатление нашей слабости»⁶.

Чичерин, однако, был способен на тихое, но непоколебимое упрямство. Два отказа со стороны Ленина не испугали его: он продолжал настаивать на заявлении о признании долгов, составил проект такого заявления и подал его Ленину и другим членам Политбюро. Изучив этот длинный и весьма красноречивый документ, Ленин внес в него всего три мелких поправки, и с этими поправками нота Чичерина была 27 октября 1921 года разослана правительствам Соединенного Королевства, Франции, Италии, Японии и США⁷. «С самого начала его существования Советское правительство ставило одной из основных целей своей политики экономическое сотрудничество с другими державами. Оно всегда заявляло о своей готовности предоставлять достаточно прибыли иностранным капиталистам, которые помогли бы ему в разработке естественных богатств России… — писал Чичерин. — Советское правительство заявляет, что по его твердому убеждению никакой народ не обязан оплачивать стоимость тех цепей, которые он сам носил в продолжение веков. Но… Российское правительство готово уступить в этом важнейшем вопросе», — тут Ленин внес поправку: вместо «уступить» — «сделать ряд существенных уступок», — «и признать за собой обязательства… по государственным займам, заключенным до 1914 года, при предоставлении ему льготных условий, обеспечивающих ему практическую возможность выполнения этих обязательств», — т. е. при предоставлении ему новых займов и кредитов.

Затем Чичерин предложил созвать вскоре международную конференцию по этому вопросу, с участием РСФСР. Так зародилась идея Генуэзской конференции.

На внутреннем фронте, как сказал Ленин в своем докладе на Московской губпартконференции 29 октября 1921 года, отступление еще не закончилось, «…не так опасно поражение, как опасна боязнь признать свое поражение, боязнь сделать отсюда все выводы…» Отступление уже начало оплачиваться, утверждал Ленин. «Мы видим развитие отношений государственного капитализма. Крестьянские шахты (в Донбассе) хорошо работают, доставляя государству, в виде аренды, около 30 % добываемого на них угля». Но отступление, проведенное весною 1921 года, нэп, оказалось недостаточным. Кремль тогда считал возможным «более или менее социалистически обменять в целом государстве продукты промышленности на продукты земледелия и этим товарообменом восстановить крупную промышленность». Не тут то было, «…вместо товарообмена получилась обыкновенная купля-продажа, торговля. Потрудитесь приспособиться к ней, иначе стихия купли-продажи, денежного обращении, захлестнет вас! Вот почему мы находимся в положении людей, которые все еще вынуждены отступать, чтобы в дальнейшем перейти, наконец, в наступление… Теперь мы очутились в условиях, когда должны отойти еще немного назад, не только к государственному капитализму, а и к государственному регулированию торговли и денежного обращения».

«Что же тут может остаться от коммунизма?» — спрашивали иные. Во многих местах партию охватывало отчаяние: «Все потеряно!» Ленин не утешал отчаявшихся, а советовал им посмотреть правде в глаза: «Нам нужно встать на почву наличных капиталистических отношений. Испугаемся ли мы этой задачи?.. А можете ли вы мне указать хоть какой-нибудь путь в революции, какие-нибудь ее этапы и приемы, где бы не было опасности? Исчезновение опасности означало бы конец войны и прекращение диктатуры пролетариата, но об этом, конечно, никто из нас сию минуту не мечтает». В конце концов, заверил Ленин слушателей в заключение, большевики победят, ибо благоприятствующие им силы растут во всем мире⁸.

Простые граждане владели миллионами, а мелкие торговцы — миллиардами советских дензнаков, реальная цена которых падала с каждым днем. Они хотели возвращения к золотому стандарту царских времен. Ленин понял, что, поскольку экономика России будет теперь основываться на наличных капиталистических отношениях, необходимо решить вопрос о золоте. 6 и 7 ноября 1921 года в «Правде» печаталась его статья «О значении золота теперь и после полной победы социализма»⁹.

Статья Ленина начиналась на трезвой ноте: «Лучший способ отпраздновать годовщину великой революции — это сосредоточить внимание на нерешенных задачах ее. Особенно… когда требуется усвоить нечто новое… для решения этих задач… Новым в настоящий момент является для нашей революции необходимость прибегнуть к «реформистскому», постепенному, осторожно-обходному методу действий в коренных вопросах экономического строительства».

«Реформизм» и «постепенство» в устах Ленина были оскорбительные эпитеты, применяемые по преимуществу к западным либералам и умеренным социалистам. В ушах большевиков они должны были прозвучать неприятным диссонансом. Тут Ленин ставит ряд интересных вопросов, которые, как он знал, занимали умы многих коммунистов: «Спрашивается, если, испытав революционные приемы, вы признали их неудачу и перешли к реформистским, то не доказывает ли это, что вы вообще революцию объявляете ошибкой? Не доказывает ли это, что не надо было вообще с революции начинать, а надо было начать с реформ и ограничиться реформами?»

Такой вывод делают, по словам Ленина, меньшевики, а «для настоящего революционера самой большой опасностью, — может быть, даже единственной опасностью, — является преувеличение революционности, забвение граней и условий уместного и успешного применения революционных методов… Откуда следует, что «великая, победоносная, мировая» революция может и должна применять только революционные приемы? Ниоткуда этого не следует».

Все эти утверждения могут показаться странными, но они совершенно естественно вытекали из главного принципа, которым всегда руководствовался Ленин, а именно, что цель оправдывает средства, даже такие ужасные средства, как капитализм, реформизм и по-степенство. Но именно ввиду использования средств, диаметрально противоположных цели, встает вопрос: зачем же было с самого начала платить высокую цену революции? Ленин на это отвечает, что буржуазно-демократическая революция в России увенчалась успехом, уничтожив помещиков и религию, освободив нерусские национальности и женщину. «Мировой перелом совершился. Эпоха буржуазно-демократического парламентаризма кончена. Началась новая глава всемирной истории: эпоха пролетарской диктатуры».

Между тем перед большевиками встала новая задача: «Это кажется странным. Коммунизм и торговля?!..Но если поразмыслить экономически, одно от другого не дальше, чем коммунизм от мелкого, крестьянского, патриархального земледелия». Дистанция огромного размера.

У Ленина был только один ответ на все поднятые им неразрешимые вопросы: мировая революция. Таков был и ответ его на вопрос о золоте: «Когда мы победим в мировом масштабе, мы, думается мне, сделаем из золота общественные отхожие места на улицах нескольких самых больших городов мира. Это было бы самым «справедливым и наглядно-назидательным употреблением золота для тех поколений, которые не забыли, как из-за золота перебили десять миллионов человек и сделали калеками тридцать миллионов в «великой освободительной» войне 1914–1918 гг., в войне для решения великого вопроса о том, какой мир хуже, Брестский или Версальский; и как из-за того же золота собираются наверняка перебить двадцать миллионов человек и сделать калеками шестьдесят миллионов человек в войне не то около 1925, не то около 1928 г., не то между Японией и Америкой, не то между Англией и Америкой, или как-нибудь в этом же роде».

Речи и статьи отражают эволюцию в мышлении Ленина, но они составляли лишь малую часть его деятельности. Каждый день он получал тысячи прошений и ходатайств. Сотни задач ожидали его решения на каждом заседании. Он не мог работать не в полную силу. «Устал и болен, — писал он М. Г. Цхакая 6 декабря 1921 года. — Уезжаю». ЦК партии снова отправил Ленина в Горки, запретив слать ему туда документы, доклады и записки. Врачи считали, что полный отдых поможет предотвратить развитие серьезной болезни.

Но и из Горок Ленин продолжал звонить по телефону секретарям, диктуя им письма: Сталину — о несправедливо вычищенном коммунисте, Каменеву — о назначении нового наркомзема, опять Сталину — о ревизии отдела животноводства Рабкрином, членам Центропроверкома — о несправедливом исключении из партии Надежды Сергеевны Аллилуевой, семья которой «оказывала серьезные услуги большевикам при царизме» и прятала самого Ленина во время июльских дней 1917 года (Аллилуеву восстановили в партии), и о некоей Каспаровой-Поповой, тоже исключенной из партии и тоже восстановленной на основании его ходатайства.

В отпуску Ленин не переставал напряженно работать. Но он хотя бы не должен был отвечать на телефонные звонки и принимать посетителей, он мог гулять с Крупской в лесу, время от времени принимал участие в играх своего племянника и детей обслуживающего персонала, т. е. по-своему развлекался.

Примечания:

¹ Ленинский сборник. Т. 36. С. 261–262.

² Там же. С. 311–312.

³ Там же. Т. 23. С. 67.

⁴ Советский посол в Лондоне Иван Майский любезно разрешил мне снять копию с этого письма, хранившегося в архивах советского посольства.

⁵ Хаммер оставил полное описание своей деятельности в России. См.: Hammer Armand. The Quest for the Romanoff Treasure. Foreword by Walter Duranty. NewYork, 1936. P. 241.

⁶ Ленинский сборник. Т. 36. С. 338–339.

⁷ Там же. Т. 35. С. 284–288.

⁸ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 57–78.

⁹ Там же. С. 79–85.

 

 

 

46. БУДУЩЕЕ НАСТУПИЛО

17 декабря 1921 года, вернувшись из отпуска, Ленин начал готовить свой доклад IX Всероссийскому съезду Советов. В ходе этой работы он забрасывал подчиненных запросами: «т. Чичерину (или, если он не может, Литвинову) и т. Радеку» — о положении в Польше и Румынии и о «союзе 4-х держав (Англии, США, Франции и Японии), заключенном на Вашингтонской конференции» в ноябре 1921 г.; «Можно ли рассказать о плане приглашения России и Германии на II конференцию в апреле 1922 года?» «Сколько новых паровозов (и вагонов? и цистерн?) привезено в 1921 г. из-за границы?» Запрос Осинскому — о снабжении крестьян семенами. Вопросы Смилге об угле, нефти, торфе, дровах. Председателю ВСНХ Богданову — о металлургии, о концессии Хаммера, о текстильной промышленности («не более V2—1 страницы по каждому пункту… самые краткие, показательные цифры, кои могли бы в докладе быть названы, чтобы иллюстрировать и всю тяжесть положения и маленькие признаки улучшения»). Данные об электрификации, о просвещении. Записка Троцкому: «Нельзя ли в Ваши тезисы и в Ваш доклад добавить о хозяйственной работе армии?»¹ Затем Ленин составил длинный, подробный план своего доклада.

С отчетом ВЦИК и СНК съезду Советов Ленин выступил 23 декабря 1921 года, в середине голодной и холодной зимы, в поистине ужасное время. Ленин хотел вдохнуть надежду в сердца делегатов. Он, предупреждавший других об опасности «комчванства», теперь вынужден был сам предаться ему. Выступая в стране, отрезанной от внешнего мира и от бесцензурной информации о нем, Ленин мог утешать своих слушателей искаженной картиной: «Материально в отношении экономическом и военном мы безмерно слабы, а морально, — не понимая, конечно, эту мысль с точки зрения отвлеченной морали, а понимая ее, как соотношение реальных сил всех классов во всех государствах, — мы сильнее всех». Капиталистические страны отказывали РСФСР в дипломатическом признании, но соглашались торговать, «…заказаны тысячи паровозов, и мы уже получили первые 13 шведских и 37 немецких. Это самое маленькое начало, но все же начало… мы им переплачиваем, но все же они помогают нашему хозяйству… Они объявляют нас преступниками, но все же нам помогают… Выходит так, как я уже говорил Вам, что наш расчет, в большом масштабе взятый, оказывается более правильным, чем их расчет. И не потому, что у них нет людей, которые умеют правильно рассчитывать, — наоборот, у них их больше, чем у нас, — а потому, что нельзя рассчитывать правильно, когда стоишь на пути к гибели». Ввоз и вывоз несколько поднялись, сказал Ленин, «…цифра ничтожная, мизерная, до смешного малая… Но все-таки это начало. И мы, слыхавшие годами угрозы, что сношения с нами, пока мы остаемся тем, что есть, всеми мерами не будут допущены, — мы все-таки видим, что кое-кто оказался сильнее, чем эти угрозы…» «Но мыслима ли, однако, такая вещь вообще, чтобы социалистическая республика существовала в капиталистическом окружении? Это казалось немыслимым ни в политическом, ни в военном отношении. Что это возможно в политическом и в военном отношении, это доказано, это уже факт. А в торговом отношении?..»

Во внутренней политике правительство поставило перед собою задачу установить связь между рабочим классом и крестьянством. «Эта связь есть торговля». В этой смычке пролетариата и крестьянства сущность новой экономической политики, говорил Ленин, «…эту политику мы проводим всерьез и надолго, но, конечно, как правильно уже замечено, не навсегда. Она вызвана нашим состоянием нищеты и разорения и величайшим ослаблением нашей крупной промышленности». В этой области достигнуты некоторые успехи, но дело подвигается медленно: «Вот в какие сроки нам придется добиваться успехов в экономической войне и в обстановке не помощи, а вражды от наших соседей. А дорога наша верная, ибо это — дорога, к которой рано или поздно неминуемо придут и остальные страны». Между тем у Ленина были хорошие практические новости: «Я должен сообщить вам, что последние дни принесли нам все-таки очень порядочный успех в деле борьбы с голодом. Вы читали, наверное, в газетах, что в Америке ассигновано 20 млн. долларов на пользу голодающим России».

Известные успехи, по сравнению с прошедшими годами, наблюдались в деле снабжения семенами голодающих местностей и расширения посевов вообще. Производство топлива тоже увеличилось. Но торговать коммунисты еще не научились, «…этот купец, этот частный предприниматель за сотню процентов прибыли сумеет сделать дело, — скажем приобретет сырье для промышленности, — так, как сплошь и рядом не сумеют этого сделать никакие коммунисты и профсоюзники. И вот тут-то значение новой экономической политики. Учитесь». Резолюции у коммунистов получаются лучше, чем настоящая работа, указывал Ленин. «Извините, пожалуйста. Что называется пролетариатом? Это класс, который занят работой в крупной промышленности. А крупная промышленность где? Какой это пролетариат? Где ваша промышленность? Почему она стоит? Потому, что нет сырья? А вы сумели его собрать? Нет. Напишете резолюцию, чтобы его собрали, — и сядете в лужу…»

Но, в общем, сказал Ленин, нэп идет по верному пути. Соединение рабочих и крестьян — «задача не только русская, но и мировая… задача, которая будет стоять перед всеми социалистами. Капитализм гибнет… Новое общество, которое основано будет на союзе рабочих и крестьян, неминуемо. Рано или поздно, двадцатью годами раньше или двадцатью годами позже, оно придет, и для него, для этого общества, помогаем мы вырабатывать формы союза рабочих и крестьян…»²

Голодающая Россия вела мир к коммунизму, указывая путь всему человечеству тем, что разрешила частную торговлю между крестьянами и спекулянтами. В черной ночи голода и возвращения к капитализму Ленин все еще различал звезду мировой революции.

Чтобы поверить в нэп, крестьянин должен был чувствовать себя в безопасности, он хотел быть уверен, что ему не угрожают продотряды ЧК. Нэпман хотел знать, что его не арестуют и не конфискуют у него товаров и прибыли. Поэтому Ленин сообщил съезду, что деятельность ЧК будет теперь ограничена «сферой чисто политической», — во всяком случае, покуда гидра контрреволюции не подняла опять свою голову. В связи с этим 6 февраля 1922 года Чрезвычайная Комиссия была переименована в Государственное Политическое Управление (ГПУ). Нравы и обычаи этого учреждения не претерпели изменений. «Тов. Петерс! — писал Ленин 1 марта 1922 года члену коллегии ВЧК — Со взяткой и пр. и т. п. Государственное Политическое Управление может и должно бороться и карать расстрелом по суду. ГПУ должно войти в соглашение с Наркомюстом и через Политбюро провести соответствующую директиву и Наркомюсту и всем органам». Наркомюст ведал судами, Наркомюсту инструкции давало Политбюро, а в уши Политбюро нашептывало ГПУ. В судопроизводстве от переименования ЧК мало что изменилось.

В профсоюзной работе в связи с нэпом тоже возникли трудности. Об этом Ленин писал в постановлении ЦК от 12 января 1922 года. Переход к политике хозяйственного расчета на государственных предприятиях, писал Ленин, вызовет трения между рабочими и администрацией. «Поэтому и компартия и Соввласть, как и профсоюзы, должны открыто признать существование экономической борьбы». Профсоюзы должны стать посредником в конфликтах между рабочими и администрацией, а если имеют место «открытые конфликты в виде стачек», то «на государственных предприятиях» задачей профсоюзов является «принятие мер к устранению действительных непорядков», вызвавших стачку, «политическое воздействие на массы и проч.». «Всякое непосредственное вмешательство профсоюзов в управление предприятиями… должно быть признано безусловно вредным и недопустимым»³.

3 февраля 1922 года советские газеты опубликовали известие из Ганновера о том, что Международный союз металлистов принял принципиальную резолюцию об ответе на войну забастовкой. «Предлагаю следующее, — писал Ленин по этому поводу членам Политбюро. — Поместить ряд статей в «Правде» и «Известиях» с напоминанием судьбы Базельского манифеста и с подробным разъяснением всей ребяческой глупости или всего социал-предательства, повторяемых металлистами. Поставить на ближайшем расширенном заседании Исполкома Коминтерна вопрос о борьбе против войны и принять обстоятельные резолюции с разъяснениями, что только заранее подготовленная и испытанная революционная партия, с хорошим нелегальным аппаратом, может успешно провести борьбу против войны, причем средством борьбы является не забастовка против войны, а образование революционных ячеек в воюющих армиях, подготовка их для произведения революции»⁴.

Это предложение Ленин передал членам Политбюро через секретаря, по телефону. Ему опять нездоровилось. Он был в Горках и оттуда 21 января продиктовал по телефону письмо заместителю председателя Совнаркома А. Д. Цюрупе: «Я не смогу вернуться раньше трех, а может быть, четырех недель»⁵. В самом деле, 2 февраля Политбюро вынесло решение о продлении отпуска Ленину до XI съезда партии, т. е. до конца марта⁶.

Отпусков Ленин не любил. Они оскорбляли его чувство долга и, должно быть, озадачивали его. В январе — марте 1922 года, в Горках, он чувствовал себя плохо, страдал бессонницей и желудком. Но мозг его работал энергично, как всегда. Через год, в марте 1923 года, в этом мозгу едва теплилась жизнь, а тело Ленина было наполовину парализовано. В январе 1924 года наступила смерть. Однако в течение года, предшествовавшего умственному изнеможению, которое положило конец карьере Ленина, его интеллектуальная хватка оставалась превосходной, и он в еще большей степени, чем когда-либо, обладал господством в Советской России. Престиж его вырос, выросло его понимание людей и событий. Никто бы в течение тех 12 месяцев с марта 1922 по март 1923 года не заподозрил, что перед ним хвост кометы, а не восходящее солнце. Он мог бы, казалось, прожить еще лет 10–15 в расцвете сил и изменить тем самым всю советскую историю и порядочную часть мировой.

Действительно, последний год Ленина был его величайшим годом. Но, наверное, и самым печальным, ибо нельзя не предположить на основании того, что он говорил и писал в течение этого года, что он ясно сознавал, в чем его неудачи.

В этой высочайшей и последней стадии своей жизни Ленин стоял лицом к лицу с двумя основными вопросами. Эти вопросы были: внешняя политика и бюрократия. К внешней политике относился вопрос о существовании РСФСР во враждебном: окружении, а бюрократия сводилась к вопросу об управлении государством, о функционировании диктатуры. Все было в безраздельном ведении бюрократии: все советские граждане, земледелие и искусство, промышленность и образование, транспорт и информационная служба, издательское дело и строительное, — все, за исключением самых интимных деталей личной жизни.

В течение всего 1922 года Ленин был занят вопросами внешней политики. В начале года представился повод для выговора Чичерину, с которым у Ленина отношения были обычно весьма гладкие. Чичерин, пытаясь наладить отношения с Америкой и зная о том неодобрении, с которым в Америке относились к советскому преследованию религии, предложил Ленину, в двух письмах, от 20 и 22 января, чтобы священнослужителям было предоставлено право участия в выборах. Ленин ощетинился. 23 января, в письме членам Политбюро, цитируемом в поспеловской «Биографии» (2-е изд., с. 585), он писал: «Я сейчас получил два письма от Чичерина… Он ставит вопрос о том, не следует ли за приличную компенсацию согласиться на маленькое изменение нашей конституции, а именно представительство паразитических элементов в Советах. Сделать это в угоду американцам. Это предложение Чичерина показывает, по-моему… что его надо немедленно отправить в санаторию, всякое попустительство в этом отношении… будет, по моему мнению, величайшей угрозой для всех переговоров».

В январе и феврале Ленин работал над планом длинной статьи «Заметки публициста». В этой неоконченной статье, найденной в бумагах Ленина после его смерти, речь шла, в основном, о вопросах внутренних, но были и заметки о Леви и Серрати, двух ренегатах Коминтерна, об Ирландии, о «Едином фронте» западноевропейского пролетариата и выборах в Англии. Есть пометка: «Два всемирных фронта и «середка», «полубольшевики», ср. индуса-толстовца». Ленин имеет в виду, очевидно, фронт, капиталистов и предвидимый им пролетарский фронт, а между ними — «полубольшевиков», вроде индуса-толстовца. Это единственная ссылка Ленина на Ганди, которого он не понимал, потому что махатма хотя был и индусом и толстовцем, но полной противоположностью большевиков. В плане есть и такая пометка: «Вставить в заглавие: О Генуэзской конференции»⁷.

Эту статью Ленин так и не кончил, написав всего несколько страниц. Но ряд затронутых в плане вопросов он развил в своих речах, письмах и посланиях, продиктованных по телефону. 1 февраля, например, он продиктовал из Горок по телефону очень длинное письмо Бухарину и Зиновьеву о едином пролетарском фронте. В апреле, в Берлине, должна была собраться конференция Второго, Двухсполовинного и Третьего Интернационалов. Ленин хотел, чтобы делегаты Коминтерна на конференции заявили официально, что «мы рассматриваем 2 и 2¹/₂ Интернационалы не иначе, как непоследовательных и колеблющихся участников в блоке с контрреволюционной всемирной буржуазией, и что мы идем на совещание об едином фронте в интересах достижения возможного практического единства в непосредственном действии масс и в интересах разоблачения политической неправильности всей позиции 2 и 2¹/₂ Интернационалов, точно так же, как эти последние (2 и 2¹/₂) идут на совещание с нами… в интересах политического разоблачения неправильности нашей позиции». На другой день, 2 февраля, Ленин послал Бухарину новую телефонограмму: «Удивлен и возмущен, что от Вас нет ни звука в ответ… Прошу ответа»⁸.

Примечания:

¹ Ленинский сборник. Т. 23. С. 277–280.

² Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 113–141.

³ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 147–156.

⁴ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 166. Письмо не включено в 33-й том 4-го изд. Сочинений. М., 1950.

⁵ Ленинский сборник. Т. 36. С. 403.

⁶ Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 33. С. 489.

⁷ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. Примеч. на с. 525–526, также: Ленинский сборник. Т. 36. С. 414–418.

⁸ Ленинский сборник. Т. 36. С. 418–420.

 

Часть первая

ГЕНУЭЗСКАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ

Важнейшим из внешнеполитических вопросов была Генуэзская конференция. Это была первая международная конференция, на которую великие державы пригласили советское правительство. Пригласили они его потому, что надеялись, в связи с новой экономической политикой, достичь экономического сосуществования с Россией путем широкого участия в ее реконструкции, которое дало бы им возможность добиться определенных политико-экономических изменений в ее строе. Ленин настаивал на тщательной подготовке каждого советского делегата. Во главе делегации хотел ехать в Геную он сам. «Мы с самого начала заявляли, что Геную приветствуем и на нее идем; …идем на нее как купцы», — сказал он на заседании коммунистической фракции Всероссийского союза металлистов 6 марта 1922 года. (Официально он был в отпуску в Горках, но это не помешало ему выступить на собрании.) «Мы знаем, что суть» Генуэзской конференции «составляет торговля. Буржуазным странам надо торговать с Россией: они знают, что без тех или иных форм экономических взаимоотношений развал у них будет идти дальше, как он шел до сих пор». В этих словах отражается глубокое убеждение Ленина: капиталистические державы без России обречены на экономический крах, им иначе некуда будет вывозить капитал. Советским представителям придется научиться делу торговли, предупредил Ленин. «Тут нужно и мозги сделать более гибкими, и скинуть всякую коммунистическую или, вернее, русскую обломовщину и многое другое… Был такой тип русской жизни — Обломов. Он все лежал на кровати и составлял планы. С тех пор прошло много времени. Россия проделала три революции, а все же Обломовы остались, так как Обломов был не только помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а и интеллигент, и не только интеллигент, а и рабочий и коммунист… Для нас необходима торговля с капиталистическими государствами, пока они существуют как таковые». Но если эти государства думают, «как будто они мир хотят удивить тем, что предъявят России новые условия, то позвольте им сказать (я надеюсь, что мне удастся лично это сказать Ллойд-Джорджу в Генуе) — вы этим никого не удивите, господа. Вы — люди торговые и торгуете прекрасно… Я сказал, что рассчитываю лично поговорить с Ллойд-Джорджем в Генуе на эти темы и сказать ему, что пугать нас пустячками не следует, ибо от этого только потеряют престиж те, кто пугает. Я надеюсь, что этому не помешает моя болезнь, которая несколько месяцев не дает мне возможности непосредственно участвовать в политических делах и вовсе не позволяет мне исполнять советскую должность, на которую я поставлен. Я имею основание рассчитывать, что через несколько недель я смогу вернуться к своей непосредственной работе»¹.

Поехать в Геную и потолковать с Ллойд-Джорджем с глазу на глаз Ленину не удалось. В его состоянии произошло резкое ухудшение как раз во время конференции, в апреле и мае. Кроме того, существовали опасения, что его за границей могут убить. Сотни советских граждан телеграфировали в Кремль, требуя, чтобы Ленин не уезжал. По тем временам их действия, пожалуй, можно характеризовать как спонтанные. Но основной причиной, заставившей Ленина остаться в Москве, было состояние его здоровья. «Я болен и туп», — писал он Красину 3 марта 1922 года. Он был болен, но вовсе не был туп, а наоборот, хотел намекнуть, что кто-то другой туповат, ибо он в этом же предложении требует, чтобы ему разъяснили «популярно… не более чем в 10 строках разницу между 1) отменой абсолютной монополии внешней торговли с заменой ее режимом торговых концессий и 2) сохранением (не абсолютной) монополии внешней торговли с директивой: частные торговые фирмы вступают в договорные отношения с НКВТ на предмет снабжения их заграничными изделиями? Конкретно? популярно? в чем разница?». Ленин разницы не видел. Разницы и не было. Монополия внешней торговли представляла собой защиту Кремля от предполагаемых махинаций западных держав, которые хотели вернуться на русские рынки со своими экспортами, покупать сырье у частников и таким образом подорвать советские планы индустриализации. Монополия внешней торговли, установленная задолго до Генуи, равнялась стопроцентному протекционному тарифу. Чужакам не под силу было тягаться с советскими предприятиями.

Нарком внешней торговли Красин и нарком финансов Сокольников расходились в вопросе о торговой монополии. 3 марта Ленин обсудил этот вопрос с Каменевым, Зиновьевым и Сталиным и в тот же день послал Каменеву письмо: «Я довольно долго размышлял о нашем разговоре… Мой вывод — безусловно прав Красин. Нельзя нам теперь дальше отступить от монополии внешней торговли… Иностранцы иначе скупят и вывезут все ценное. Сокольников делает… гигантскую ошибку, которая нас погубит наверняка, если ЦеКа вовремя не исправит его линии и не добьется действительного выполнения исправленной линии. Ошибка эта — отвлеченность, увлечение схемой (чем всегда грешил Сокольников, как талантливый журналист и увлекающийся политик)… Величайшая ошибка думать, — писал далее Ленин, — что НЭП положил конец террору. Мы еще вернемся к террору и к террору экономическому. Иностранцы уже теперь взятками скупают наших чиновников и «вывозят остатки России». И вывезут. Монополия есть вежливое предупреждение: милые мои, придет момент, я вас буду за это вешать»².

Эти замечания, по сути дела, были ленинскими инструкциями Чичерину, главе советской делегации на Генуэзской конференции. Ленин предчувствовал, как видно, что поехать в Геную ему не удастся, так как 25 февраля он продиктовал по телефону записку Сталину и Каменеву, в которой оспаривал предложение Чичерина: «Настаиваю на своем прежнем предложении». Чичерин просил Политбюро назначить президиум из трех человек со всеми правами председателя делегации. Предложение Ленина заключалось в том, что заместитель председателя советской делегации на Генуэзской конференции Чичерин имеет все права председателя делегации и что на случай болезни или отъезда Чичерина его права передаются по очереди одной из двух троек: а) Литвинов, Красин, Раковский; б) Литвинов, Иоффе, Боровский. Политбюро приняло предложение Ленина³.

Чтобы предостеречь советскую делегацию от ошибок, Ленин читал западные газеты и книги и пересылал их членам делегации. 6 марта, например, он послал Чичерину и Литвинову книгу Геста Л. Хэйдна «Борьба за власть в Европе в 1917–1921 гг. Очерк экономического и политического положения государств

Центральной Европы и России», напечатанную в 1921 году в Лондоне. «Если не видали, взгляните, — советует Ленин в сопроводительной записке, — или поручите кому-либо прочесть и сказать Вам. Автор, видимо, опасный мерзавец, подлиннейший рабочий приказчик класса капиталистов» (последние 4 слова написаны Лениным по-английски)⁴.

Ленин особенно опасался, чтобы западные державы не сочли нэп удобной возможностью восстановить в России капитализм. Отсюда его нажим в речи перед металлистами 6 марта: «Мы… можем сказать с полной твердостью, что отступление, которое мы начали, мы уже можем приостановить и приостанавливаем. Достаточно». А через еще несколько минут Ленин опять повторяет: «Довольно, больше никаких уступок! Если господа капиталисты думают, что можно еще тянуть и чем дальше, тем будет больше уступок, повторяю, им нужно сказать: «Довольно, завтра вы не получите ничего!» Повторенье — мать ученья. Одну и ту же мысль Ленин повторяет еще три раза — и снова и снова напоминает: «На переговоры с ними мы идем как торговцы… Мы, как купцы, завязываем отношения и знаем, что ты должен нам, и что мы тебе, и какая может быть твоя законная и даже повышенная прибыль» ⁵.

Ленин оставлял дверь открытой. Его речь была напечатана в «Правде» 8 марта, весь мир мог ее прочесть. Прочли ее и советские коммунисты, и некоторые из них обрадовались, что отступлению пришел конец. Так принял Ленина всерьез наркомюст Курский. Он, как известил Ленина Горбунов, отказался выработать декларацию гражданских прав («провозглашение основных имущественных прав»), сославшись на «отмену отступления». Ленин рассердился и написал Курскому: «Я вынужден поставить Вам на вид, что мотивировка такая есть насмешка и что волокита, проявленная и проявляемая Вами, недопустима. Предлагаю Вам в двухдневный срок максимум, т. е. не позже, чем к понедельнику утром, проект декларации гражданских прав представить Цюрупе»⁶.

Между тем Чичерин с характерной для него аккуратностью готовился к Генуэзской конференции. К 10 марта он сформулировал принципиальную программу и немедленно отослал ее Ленину, который через четыре дня дал исчерпывающий отзыв о ней ⁷.

«Убедительно прошу Вас прочесть… и дать Ваши указания, — писал Ленину Чичерин— Мы должны выступить с «пацифистской широчайшей программой…однако, ее у нас нет. Есть только отдельные отрывочные моменты в первых директивах ЦК. Я тут впервые пытаюсь подступиться к этой задаче». Ленин отвечал: «тов. Чичерин! Прочел Ваше письмо от 10/3. Мне кажется, пацифистскую программу Вы сами в этом письме изложили прекрасно».

Ни Чичерин, ни Ленин пацифистами не были. 24 января 1918 года Ленин послал Чичерину коротенькую записку: «Податель — пацифист, желающий поговорить о мире. Если найдете свободную минуту, м. б. удовлетворите его просьбу»⁸. «Желающих поговорить о мире» коммунистические вожди презирали. Но некоторых отказывавшихся от военной службы по религиозным причинам Ленин все-таки пощадил, сделав для них исключение после ходатайства В. Г. Черткова, видного толстовца, лично пришедшего к Ленину в Кремль по этому поводу. В результате их разговора Совнарком 4 января 1919 года выпустил декрет, освобождавший отказывающихся служить по религиозным или по чисто этическим причинам от военной службы, с тем, однако, чтобы они «служили в эпидемических госпиталях или выполняли какую-либо сходную работу, по выбору мобилизуемого»⁹. В царской России такие люди были освобождены от воинской повинности: целесообразная мера, ибо взятые в армию насильно отказывались от повиновения и вызывали недисциплинированность среди прочих солдат. Ленинский декрет освободил от военной службы «несколько сот человек». При Сталине служить в армии были обязаны все, без изъятия.

Коммунисты хотели мира, потому что нуждались в нем, но, считая капиталистов и империалистов неисправимыми поджигателями войны, Чичерин и Ленин относились к своей «пацифистской программе» как к чистейшей воды пропаганде. Именно так и говорится в ленинском отзыве на программу Чичерина: «Все искусство в том, чтобы и ее», — т. е. пацифистскую программу, — «и наши купцовские предложения сказать ясно и громко до разгона (если «они» поведут к быстрому разгону). Это искусство у Вас и нашей делегации найдется. По-моему, у Вас вышло уже около 13-ти пунктов…» Эти пункты Ленин перенумеровал в тексте письма Чичерина, подчеркнул некоторые фразы один, два, три и четыре раза, и кое-где пометил на полях: «Правильно!», «Верно», «Именно». Эти 13 пунктов Ленин назвал «превосходными». «Всех заинтригуем, сказав: «мы имеем широчайшую и полную программу»! Если не дадут огласить, напечатаем с протестом».

«Везде «маленькая» оговорка: мы-де, коммунисты, имеем свою коммунистическую программу (III Интернационал), но считаем все же своим долгом как купцы поддержать (пусть ¹/₁₀₀₀₀ шанса) пацифистов в другом, т. е. буржуазном лагере (считая в нем 2 и 2¹/₂ Интернационалы).

«Будет и ядовито и «по-доброму» и поможет разложению врага. При такой тактике мы выиграем и при неудаче Генуи. На сделку, невыгодную нам, не пойдем. С ком. пр. Ваш Ленин».

Ленин был прав, когда предполагал, что «они» могут разогнать Генуэзскую конференцию, как только она начнется. Его подозрения и объясняют поведение советской делегации в Генуе и подписание ею договора с Германией в Рапалло. Конференция была обречена на неудачу с самого начала.

Идея Генуэзской конференции родилась в плодотворном воображении премьер-министра Ллойд Джорджа, чей коалиционный либерально-консервативный кабинет раздирали политические противоречия и личное соперничество. Он не предполагал, что осенью 1922, года консерваторы порвут с ним, кабинет падет, а сам он, 59-летний, находчивый, влиятельный, полный сил, проиграет выборы и доживет до 1945 года, так никогда и не вернувшись на правительственный пост. Этого он предвидеть не мог, но он был политиком, и он чувствовал, что для того, чтобы остаться на Доунинг-стрит 10, несмотря на неприятности в Индии, неприятности с профсоюзами, неприятности в либеральной партии и потерю Ирландии, ему нужна блестящая победа в области международной политики. Главными мировыми проблемами была германская и русская. Он надеялся разрешить обе в Генуе, где, как он говорил, «большие люди встретятся с большими людьми». Поэтому «гражданин Ленин» был лично приглашен участвовать в конференции.

Успех требовал активной помощи со стороны Франции, а также США. Администрация Гардинга — Гувера — Хьюза приняла политику карантина по отношению к России. Кроме помощи голодающим, она не хотела никаких контактов с большевиками. Поэтому Америка воздержалась от участия в Генуэзской конференции.

Французский премьер и министр иностранных дел Аристид Бриан желал плодотворного исхода конференции, чтобы укрепить свое шаткое положение. В январе 1922 года Бриан с Ллойд Джорджем за игрой в гольф в Каннах пришли к предварительному соглашению о Генуэзской конференции. Эти их разговоры, конечно, не записаны. Но известно, что Бриан просил британской гарантии на случай немецкой агрессии взамен той англо-американской гарантии, которую Франция должна была получить, но не получила, так как президент Вильсон не добился согласия Сената на заключение мирного договора. Ллойд Джордж предложил гарантию на случай неожиданного нападения, но не мог пообещать постоянных консультаций между Генеральными штабами обеих держав, которых требовал Раймонд Пуанкаре. Пуанкаре к тому же считал неприемлемым ведение переговоров с Германией о послевоенных репарациях. У него была своя идея, как получить эти репарации: оккупировать Рурскую область (что и произошло в январе 1923 года). В вопросе о России Пуанкаре с Ллойд Джорджем тоже не ладили. И вот, по вызову президента Франции, Бриан должен был прервать игру в гольф и дипломатию в Каннах, вернуться в Париж и передать пост премьера Пуанкаре. Жан-Луи Барту стал министром иностранных дел и председателем французской делегации в Генуе. Это, как и нож, приставленный к горлу Ллойд Джорджа его лондонскими коллегами, предвещало конференции мало хорошего. Поэтому Ленин поручил Чичерину при первой же возможности провозгласить на конференции «пацифистскую программу».

В программе говорилось: «…международные политические и экономические формы в настоящее время служат постоянными фиговыми листками для хищничества империалистов и, в частности, орудием против нас. Лига Наций есть просто орудие Антанты, которая уже использовала ее против нас». «Вы сами указывали, — продолжал Чичерин, обращаясь к Ленину, — что арбитраж невозможен между буржуазными и советскими государствами, однако, арбитраж есть необходимая часть пацифистского арсенала… Мы должны ввести в привычные современные международные формы что-то новое, чтобы помешать превращению этих форм в орудие империализма… В результате мировой войны усилилось освободительное движение всех угнетенных и колониальных народов. Мировые государства начинают трещать по швам. Наша программа должна вводить в международную схему все угнетенные колониальные народы. За всеми народами должно признаваться право на отделение или на гомрули… Новизна нашей международной схемы должна заключаться в том, чтобы негритянские, как и другие колониальные народы, участвовали на равной ноге с европейскими народами в конференциях и комиссиях и имели право не допускать вмешательства в свою внутреннюю жизнь. Другое новшество должно заключаться в обязательном участии рабочих организаций» в международных конференциях. Третьим новшеством Чичерина было предложение об экономической помощи сильных стран слабым. «Одновременно мы предложим всеобщее сокращение вооружений… дополнение правил войны разными запрещениями: упразднение подводных лодок, химических газов, минометов, пламенеметов и воздушной вооруженной борьбы… Мы предложим капиталу передовых стран построить сверхмагистраль Лондон — Москва — Владивосток (Пекин), и мы объясним, что этим откроются для всеобщего пользования неисчислимые богатства Сибири… мы предложим распределить планомерно золото, лежащее в настоящее время втуне, в кладовых американских банков. Это планомерное распределение золота по всем странам должно сочетаться с планомерным распределением заказов, торговли, продовольствия, топлива и товаров.

В приписке к своему одобрительному отзыву о программе Чичерина Ленин добавляет: «Почему нам не съядовитничать (и «по-доброму») еще дополнительно: мы предлагаем отмену всех военных долгов и пересмотр версальского и всех военных договоров… Осрамим и оплюем их «по-доброму…» Предложил Ленин и компенсировать, в виде исключения, мелких держателей русских займов, поскольку удастся доказать точно, что это… мелкие, трудовые держатели».

Ленин явно предчувствовал, что Россия в Генуе не сможет выиграть ничего, и поэтому ничего не потеряет, если Чичерин огласит свою «пацифистскую программу». С такими предписаниям главные советские делегаты — Чичерин, Литвинов, Красин, Иоффе, Раковский, Рудзутак, Преображенский, Сапронов и Боровский — прибыли в марте 1922 года в Берлин, по пути в Италию.

Большевистские делегаты, особенно Чичерин, питали сильнейшее отвращение к Лиге Наций и к двум великим западным державам (Англии и Франции), так что они немедленно вступили в оживленные переговоры с немцами, имея в виду заключение негласного союза с Германией. Эти парии Европы, проигравшая войну Германия и московские революционеры, готовились сплотиться против денежного мешка западных завоевателей. Восточная, прорусская школа политиков, традиционно могущественная еще при кайзере, теперь еще усилилась, благодаря разгрому Германии на западе. Чичерин был в своей стихии.

Вскоре текст условий, превратившихся впоследствии в Рапалльский мирный договор, был составлен. Чичерин советовал приступить к подписанию. Ратенау, германский министр иностранных дел, западник, философ, автор, либерал и бывший директор немецкой Всеобщей электрической компании, колебался. Он все еще надеялся, что в Генуе будет улажен болезненный для Германии вопрос репараций, и верил в создание «Международного консорциума», предложенного Францией для восстановления России. После того, как

Америка отказалась к нему присоединиться, «Международный консорциум» стал «Европейским». У англичан были свои расчеты. Лесли Уркарт, пытавшийся получить концессию на экспроприированные у него сибирские рудники, стал членом британской делегации в Генуе. Группа «Ройал-Датч Шелл» ожидала нефтяных концессий на Кавказе. Англия предпочитала не смешивать своих экономических усилий и экспортно-импортных предприятий с затеями других иностранцев. Но Ратенау все-таки думал, что идея консорциума может победить. Его надежду разделяли председатели нескольких больших германских банков. Но в первую очередь Германия просто хотела вернуться на международную сцену, и Ратенау опасался, со всеми на то основаниями, что подписание договора с Советами накануне конференции поведет к исключению Германии из ее состава.

Итак, немцы и русские отправились в Геную с проектом неподписанного Рапалльского договора в портфелях.

Впервые перед международным форумом выступал большевик. 10 октября 1922 года Чичерин с трибуны провозгласил свою «пацифистскую программу». Он говорил на безукоризненном французском языке, а затем сам себя переводил на английский¹⁰. Тон его речи был более умеренным, нежели тон представленной им Ленину программы. Чичерин приветствовал заявление премьер-министра Италии Факта о том, «что здесь нет ни победителей, ни побежденных», и премьер-министра Великобритании — о том, что «мы все находимся здесь на основе полного равенства». «Оставаясь на точке зрения принципов коммунизма, — заявил Чичерин, — Российская делегация признает, что в нынешнюю историческую эпоху, делающую возможным параллельное существование старого и нарождающегося нового социального строя, экономическое сотрудничество между государствами… является повелительно необходимым для всеобщего экономического восстановления… Российская делегация явилась сюда не для того, чтобы пропагандировать свои собственные теоретические воззрения, а ради вступления в деловые отношения с правительствами и торгово-промышленными кругами всех стран на основе взаимности, равноправия и полного и безоговорочного признания… Российское правительство… готово открыть свои границы для международных транзитных путей, предоставить под обработку миллионы десятин плодороднейшей земли, богатейшие лесные, каменноугольные и рудные концессии, особенно в Сибири… Однако дело хозяйственного восстановления России и с ним попытки положить конец экономическому хаосу в Европе будет направлено на ложную и гибельную дорогу, если экономически более сильные нации, вместо того чтобы создать условия для экономического возрождения России… обременят ее непосильными требованиями, оставшимися от ненавистного ей прошлого». Чичерин имел в виду выплату царских долгов. Советское правительство, сказал он, приняло новое законодательство, соответствующее новой экономической политике и предоставляющее юридические гарантии, «необходимые для экономического сотрудничества с Советской Россией государств, базирующихся на частной собственности».

Однако, продолжал Чичерин, все усилия, направленные к восстановление мирового хозяйства, будут тщетны, пока угроза войны висит над миром. «Российская делегация намерена в течение дальнейших работ конференции предложить всеобщее сокращение вооружений и поддержать все предложения, имеющие целью облегчить бремя милитаризма, при условии сокращения армий всех государств и дополнения правил войны полным запрещением ее наиболее варварских форм, как ядовитых газов, воздушной войны и других, в особенности же применения средств разрушения, направленных против мирного населения». (Подводные лодки, на сей раз, упомянуты не были.)

Приветствуя созыв первой европейской конференции, советская делегация сочла нужным указать на необходимость расширения таких конференций «включением в число их участников представителей всех народов». Затем Чичерин призвал к созыву Всемирного конгресса «на основе равенства всех народов и признания за всеми народами права распоряжаться своей собственной судьбой… Мы считаем настоятельно необходимым участие рабочих организаций в этих конгрессах… Всемирный конгресс… должен будет назначить технические комиссии, которые наметят и разработают программу экономического восстановления всего мира». Одним из средств международного сотрудничества, сказал Чичерин, «могло бы явиться перераспределение существующих золотых запасов между всеми странами в довоенной пропорции в форме долгосрочных ссуд без нанесения фактического ущерба тем странам, которые в настоящее время являются обладателями этого золота. Это перераспределение золота должно было бы сочетаться с планомерным распределением продуктов производства и торговой деятельности, планомерным распределением топлива (нефти, угля и т. д.)».

С ответным выступлением взял слово Барту. Неоспоримое право всех делегатов, сказал он, рассматривать любые вопросы, внесенные в программу, «но русский делегат внес в свою речь и заявил о своем намерении внести в прения вопросы, которые Каннская конференция обошла молчанием или которые она добровольно и решительно устранила». Именно таким вопросом являлся вопрос о всемирном съезде или о разоружении: он не стоит в повестке дня, сказал Барту. «В тот час, когда, например, Российская делегация предложит первой комиссии рассмотреть этот вопрос, она встретит со стороны Французской делегации не только сдержанность, не только протест, но точный и категорический, окончательный и решительный отказ».

Чичерин вскочил с места. «В порядке дня в Генуе уже значатся вопросы, не обсуждавшиеся в Каннах, — воскликнул он. — Нам известен только предварительный, а не окончательный порядок дня в Генуе. Но ввиду того, что мы пришли сюда в целях примирения, мы готовы склониться перед… решением конференции… Что касается вопроса о разоружении… французскую точку зрения мы знаем лишь по декларации, сделанной г. Брианом в Вашингтоне, в которой говорится, что причиной, по которой Франция отказывается от разоружения, является вооружение России. Поэтому мы предполагали, что, если Россия согласится на разоружение, причина, указанная г. Брианом, окажется устраненной».

Франко-советская дуэль угрожала сорвать конференцию, и Ллойд Джордж попытался успокоить спорщиков. «Что касается трех пунктов в речи г. Чичерина, на которые возражал г. Барту, — сказал он, — я не считаю, что г. Чичерин придавал им характер условий, но скорее общих замечаний, которые сами по себе очень полезны, хотя и немного опасны… Я прошу г. Чичерина не настаивать на том, чтобы Генуэзская конференция отступила от имеющейся программы и расплылась в нечто всемирное, эфирное, благородное, возвышенное, но крайне затяжное. Мы все попали бы в царство, — где, я надеюсь, не будет больше ни войн, ни конференций, — раньше, чем нам удалось бы провести в жизнь это благое начинание». Что же до идеи разоружения, то Ллойд Джордж, в общем, ее поддерживал.

Это удовлетворило Барту, который не хотел конгрессов и разоружений, и Чичерина, который их не ожидал. Но, в результате, первое заседание в Генуе показало, что от конференции не стоило ожидать многого. Поэтому Ллойд Джордж пригласил русских к себе на виллу Альбертис, у самого синего моря, для частных и тайных переговоров.

Речь шла о западных претензиях к России и о советских претензиях к Западу, о старых долгах и новых кредитах. Ни к каким результатам переговоры не привели, но их косвенным следствием был Рапалльский договор.

Пока Франция, Бельгия и Италия, вместе с Англией, вели переговоры на вилле Альбертис, немцы чувствовали себя обойденными. На переговоры их не пригласили. Попытки личного контакта с Ллойд Джорджем окончились неудачей. У них создалось впечатление, что Запад готов вот-вот прийти к торговому и финансовому соглашению с Россией за счет Германии.

Что переговоры на вилле Ллойд Джорджа зашли в тупик, — об этом немцы не знали. При встрече с немецкими делегатами в генуэзском кафе советские дипломаты не подавали виду, что у них затруднения. Наоборот, распространялся слух, что союзники готовы вот-вот заключить соглашение с Советами.

Был субботний вечер, в отеле «Эдем», где располагалась германская делегация, атмосфера была далеко не райская. Немцы легли спать рано. В час ночи (была как раз Пасха) барона Аго фон Мальтцана разбудил телефонный звонок. Говорил Иоффе. Он приглашал германских делегатов приехать к русским, в отель «Санта Маргарита», для подписания Рапалльского договора, составленного в Берлине еще в марте. «А как с переговорами на вилле Альбертис?» — осведомился Мальтцан. «Они идут прекрасно», — ответил Иоффе, объяснив, что в связи с Пасхой назначен перерыв в заседаниях.

Мальтцан сейчас же разбудил остальных немцев, и они, в пижамах и в халатах, начали совещаться между собою После некоторых колебаний было решено подписать договор, и он был подписан в воскресение 16 апреля 1922 года в 6 часов 30 минут утра¹¹.

Спустя два дня Ленин продиктовал по телефону записку Сталину, Каменеву и Троцкому, спрашивая, целесообразно ли печатать в газетах о соглашении с Германией немедленно или отложить до того, как станет ясно, «неизбежен ли разрыв в Генуе». Политбюро постановило печатать¹².

Советские дипломаты в Рапалло уловкой заставили немцев подписать договор. Но они могли бы достигнуть этого и не прибегая к хитрости, потому что ни русским, ни немцам Генуя все равно не дала ничего-им не оставалось бы ничего другого, как прийти к соглашению между собою.

Тут Ленин решил, что Ллойд Джордж их надувает. 19 апреля, через два дня после того как был опубликован в советской печати Рапалльский договор, он снова продиктовал по телефону записку Сталину, Каменеву и Троцкому, предлагая послать следующую телеграмму в Геную Чичерину и журналисту Сосновскому (и сообщить в редакции «Правды» и «Известий» «как директиву печати»): «Вся информация из Генуи показывает, что мы поддаемся обману. Ллойд-Джордж, который шумит против Франции, прикрывает этим свое главное стремление — принудить нас платить долги вообще и бывшим собственникам особенно. Пора начать систематические разоблачения и в нашей и в заграничной прессе. Ленин».

Одновременно Ленин послал телефонограмму Сталину с предложением текста телеграммы Чичерину, «если со стороны членов Политбюро нет к тому возражений». Телеграмма гласила: «Я никогда не сомневался, что Ллойд-Джордж действует под давлением английских акул и что Англия не останется без Франции, но думаю, что это ни капли не должно изменить нашей политики и что мы не должны бояться срыва конференции. На признание частных долгов идти ни в коем случае нельзя. Думаю, что настоящую ситуацию я знаю. Ленин»¹³.

«Настоящая ситуация» заключалась в англо-французских разногласиях. Ленин не только не боялся срыва конференции, он намекал, что, поскольку Рапалльский договор подписан, имеет смысл, пожалуй, спровоцировать такой срыв. Рудзутак прислал из Генуи телеграмму Политбюро с протестом против действий Чичерина. В ответ на телеграмму Рудзутака Ленин отправил письмо «тов. Сталину для Политбюро». Чичерин делает ошибку, писал он. «Ошибка в том, что Чичерин, ничего практического не достигая, может лишить нас единственного, вполне выгодного, принципиально важного и дающего в дальнейшем верный выигрыш объяснения разрыва: именно разрыва из-за несогласия восстановить частную собственность иностранных капиталистов. Поэтому предлагаю опросить сегодня же по телефону членов Политбюро и послать от моего имени следующую телеграмму: «Чичерину для всех членов делегации. Считаю мнение Рудзутака… вполне правильным. Считаем очень опасной ошибкой всякий шаг и всякую фразу, способные отнять у нас единственный выгодный предлог разрыва… именно тот предлог, что мы, безусловно, не согласны восстановить частную собственность заграничных капиталистов». Это, обещал Ленин, обеспечит «нашу полную дипломатическую и коммерческую победу в самом недалеком будущем». «Повторяю еще раз, что мы сообщили Вам совершенно точный текст наших предельных уступок, от которых не отступим ни на йоту. Как только выяснится полностью, что на этих уступках соглашение невозможно, уполномочиваем Вас рвать, сохраняя для агитации и для дальнейшего дипломатического наступления 2 козыря: 1) Принципиальное значение русско-германского договора. 2) Наше расхождение по вопросу о восстановлении собственности капиталистов»¹⁴.

На основе предложения Ленина Политбюро 25 апреля утвердило текст телеграммы Чичерину.

Зайдя в тупик в переговорах по основному вопросу, ни Чичерин, ни другие члены делегации не спровоцировали срыва конференции. Она все еще тянулась в мае, а потом на смену ей пришла конференция в Гааге, в июне и в июле, тоже ни к чему не приведшая. Старых долгов Россия не уплатила никогда.

В Горках больной Ленин получал всю необходимую информацию, и все важные решения по международным вопросам исходили от него. Он никогда не нарушал раз навсегда принятого делопроизводства: ему не приходилось нарушать его. Он все подавал на утверждение Политбюро, и Политбюро все утверждало. В советской политике Ленин все еще главенствовал.

Примечания:

¹ Ленинский сборник. Т. 36. С. 442–443.

² Ленинский сборник. Т. 36. С. 443–446.

³ Там же. С. 434.

⁴ Ленинский сборник. Т. 36. С. 447.

⁵ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 168–179.

⁶ Ленинский сборник. Т. 36. С. 462–463.

⁷ Ленинский сборник. Т. 36. С. 451–455.

⁸ Там же. Т. 21. С. 240. Личность подателя записки осталась невыясненной, пишут редакторы сборника. По-видимому, ни Ленин, ни Чичерин его не приняли.

⁹ Эти сведения сообщил из Москвы в июле 1963 г. В. В. Чертков, сын В. Г. Черткова, проживающей в Женеве О. П. Бирюковой, дочери другого известного толстовца, П И. Бирюкова. О. П. Бирюкова любезно поделилась ими со мною.

¹⁰ Русский текст речи приводится по официальному переводу, опубликованному в издании: Документы внешней политики СССР. М., 1961. Т. 5. С. 191–195.

¹¹ Подробнее о Генуэзской конференции и о Рапалльском договоре см. у Л. Фишера в книге «Советы в международной политике»

¹² Ленинский сборник Т 36 С 473

¹³ Ленинский сборник. Т. 36. С. 474.

¹⁴ Ленинский сборник. Т. 36. С. 475–476.

 

Часть вторая

БОЛОТО БЮРОКРАТИИ

Население Советской России в 1922 году составляло 145 миллионов. Около 18 процентов населения жило в городах, остальная часть — в деревнях. Править такой страною, с редкой железнодорожной сетью, плохими дорогами, почти полным отсутствием шоссе (в России было менее десятка шоссейных дорог короткого протяжения), мало развитой телефонной связью и радиосвязью, находившейся в колыбели, — править такой страной было бы задачей колоссальной трудности, даже если бы в России существовало хорошо развитое и нестесненное местное управление. Осуществлять задачи управления из Кремля было задачей непосильной. Слово Ленина было законом только там, где было достаточно коммунистов и сотрудников ГПУ, чтобы следить за его выполнением. На всю территорию и всех обитателей обширной страны слово его не распространялось. По временам приходил в деревню агент по сбору налога, — вот и все, что миллионы крестьян видели от советского режима в те дни. Газеты редко доходили до крестьян, да крестьяне ими и не интересовались. При таких условиях, чтобы справиться успешно со своею задачей, правительству потребовался бы целый легион сверхчеловеков, способных не захлебнуться в бездонном болоте бюрократизма. На самом же деле таких советских сверхчеловеков можно было сосчитать на пальцах одной руки, их было, может быть, четверо — Ленин, Троцкий, Каменев да Дзержинский, а окружены они были многими тысячами пигмеев, прекраснодушных обломовых, волокитчиков и бездельников. Они и правили несчастной Россией.

24 января 1922 года Ленин писал своему заместителю по СНК Цюрупе: «Нас затягивает поганое бюрократическое болото… Умные саботажники умышленно нас затягивают в это бумажное болото. Большинство наркомов и прочих сановников «лезет в петлю» сознательно… Центром тяжести Вашей работы должна быть именно эта переделка нашей отвратительно бюрократической работы, борьба с бюрократизмом и волокитой, проверка исполнения… Бороться с безобразным обилием комиссий… Вы должны таким образом освободить себя от суматохи и сутолоки, кои всех нас губят, обеспечить себе возможность спокойно подумать над работой в целом… Прошу Вас обдумать весь этот вопрос и написать мне. С коммунистическим приветом Ленин».

Второе письмо Ленина к Цюрупе, от 20 февраля: «Еще на тему о работе по новому… вдесятеро подтянуть СНК и СТО в смысле том, чтобы наркомы не смели тащить в них мелочь, а решали ее сами и сами за нее отвечали… Изучать людей, искать умелых работников. В этом суть теперь; все приказы и постановления — грязные бумажки без этого. Ответьте мне. Обдумаем…»

Цюрупа ответил немедленно, но ответ его, очевидно, Ленину не понравился, потому что 21 февраля он пишет Цюрупе: «Главное, по-моему, перенести центр тяжести с писания декретов и приказов (глупим мы тут до идиотства) на выбор людей и проверку исполнения. В этом гвоздь… Вам и Рыкову надо ⁹/₁₀ ремени уделить на это (от Рабкрина и управдела смешно ждать большего, чем исполнение простых поручений). Все у нас потонули в паршивом бюрократическом болоте «ведомств»… Ведомства — говно; декреты — говно. Искать людей, проверять работу — в этом все»¹.

Эти письма к Цюрупе были критикой Рабкрина. За бюрократией следил нарком Рабкрина Сталин. Деятельность Рабкрина шла так, что истребления взяточничества, беспомощности и волокиты Ленин от него уже не ожидал, а ожидал «исполнения простых поручений». По-видимому, Ленин готовил Цюрупу в Рабкрин на смену Сталину.

Многие бюрократические явления беспокоили Ленина. В ночь на 1 декабря 1921 года покончил с собой главный инженер московского водопровода, член Моссовета В. В. Ольденборгер. «Правда» сообщила о его самоубийстве лишь 3 января 1922, и то с «полной недостаточностью», как отметил Ленин. Ленин потребовал тщательно расследовать это дело. Суд установил, что Ольденборгер, служивший на московском водопроводе с 1894 года, стал жертвой травли со стороны «нескольких причастных к московскому водопроводу лиц (среди которых были коммунисты)». «Обо всех случаях убийства инженеров (и спецов) на советских предприятиях докладывать в Политбюро», — распорядился Ленин².

Ленин видел, в чем заключалась угроза, и обрушился на коммунистов. «Следующая чистка пойдет на коммунистов, мнящих себя администраторами», — пригрозил Ленин, выступая 6 марта 1922 года перед фракцией металлистов. «У нас сплошь и рядом во главе учреждения ставится коммунист — человек заведомо добросовестный, испытанный в борьбе за коммунизм, человек, прошедший тюрьму, но такой, который торговать не умеет, и по этому случаю он поставлен во главе гостреста… Самый худший у нас внутренний враг — это коммунист, который сидит на ответственном (а затем и на неответственном) советском посту и который пользуется всеобщим уважением, как человек добросовестный. Он немножко дерет, но зато в рот хмельного не берет. Он не научился бороться с волокитой, он не умеет бороться с ней, он ее прикрывает. От этого врага мы должны очиститься…»

Мысль, что коммунисты злоупотребляют своим членством в партии, причиняя вред беспартийным специалистам и эффективной администрации, как видно, неотвязно беспокоила Ленина. На эту тему он пишет даже в такой своей работе, как приветствие новому философскому журналу «Под знаменем марксизма». «Об общих задачах журнала, — пишет Ленин в начале статьи, — тов. Троцкий в № 1–2 сказал уже все существенное и сказал прекрасно». Он, Ленин, хотел подчеркнуть, что не все объединившиеся вокруг этого журнала, — коммунисты, но все последовательные марксисты. Это Ленин считал правильным. «Одной из самых больших и опасных ошибок коммунистов (как и вообще революционеров, успешно проделавших начало великой революции) является представление, будто бы революцию можно совершить руками одних революционеров… Без союза с некоммунистами в самых различных областях деятельности ни о каком успешном коммунистическом строительстве не может быть и речи».

Новый журнал, прибавил Ленин, «должен быть органом воинствующего атеизма. У нас есть ведомства или, по крайней мере, государственные учреждения, которые этой работой ведают. Но ведется эта работа крайне вяло, крайне неудовлетворительно, испытывая, видимо, на себе гнет общих условий нашего истинно русского (хотя и советского) бюрократизма»³.

Бюрократизм тоже относился к «тяжелому наследию царского режима».

«Я смертельно боюсь переорганизаций, — признавался Ленин наркомфину Сокольникову. — Мы все время переорганизуем, а практического дела не делаем. Попомните мое слово: если есть злой враг Комфина, то это — увлечение переорганизациями и слабость практического дела». Сокольников хотел реорганизовать Гос. хранилище ценностей РСФСР в «золотое-валютное управление» своего комиссариата. «Пусть под общим надзором и нажимом Троцкого хранят, берегут, воюют с воровством и реализуют, — писал Ленин. — Этого довольно. Это очень много… Не могу согласиться с Вами, что в центре работы — перестройка бюджета. В центре — торговля и восстановление рубля»⁴. В РСФСР была инфляция.

Замечал Ленин расхлябанность и в работе ВЦИКа и его Президиума. «Это не удивительно, — философски заметил Ленин, — ибо все члены его завалены 20 делами, как водится в нашей «обломовской» республике. Следите, чтобы не было обычного хаоса…»⁵

Накануне XI партсъезда по постановлению ЦК была проведена перепись членов РКП, которых насчитывалось более полумиллиона. В феврале 1922 года получил свой опросный листок и сам Ленин, по этому поводу обратившийся в секретариат ЦК, к Молотову: «Либо статистикой у Вас заведует дурак, либо где-то в этих «отделах» (ежели так называются сии учреждения при ЦК) на важных постах сидят дураки и педанты, а присмотреть Вам, очевидно, некогда. 1. Надо прогнать заведующего Статистическим отделом. 2. Надо перетряхнуть этот и учетно-распределительный отдел основательно. Иначе мы сами («борясь с бюрократизмом»…) плодим под носом у себя позорнейший бюрократизм и глупейший… Все переписи закончить в 1 месяц… Потом разогнать ⁹/₁₀ статистического и столько же уч. — распред. отдела ЦК и начать строить их заново. Вам надо избавить себя от мелочей… Черкните мне или позвоните, и мы побеседуем об этом поподробнее» ⁶.

Бюрократов Ленин преследовал беспощадно, потому что бюрократия была государством, а государство для Ленина было всё. Заведующему Госпланом Кржижановскому Ленин сообщал: «Т. Троцкий в одном из писем в ЦК пишет о банкротстве наших плановых органов. Это верно постольку, поскольку, например, в Госплане административная сторона работы, несомненно, не поставлена. Не установлена личная ответственность каждого члена Госплана за такие-то (важнейшие) функции. Не распределена между членами Госплана та работа «общего наблюдения» за выполнением плана, без коей все = 0». Ленин предлагал вынести постановление о личной ответственности административной части Госплана⁷.

Ленин всегда критиковал отдельные проявления бюрократии — неумелость служащих, некультурность, ошибки в секретариате, неполадки в Госплане, в Рабкрине и т. д. Все сводилось, по мнению Ленина, к личному фактору: Троцкий, скажем, справился, а Молотов недосмотрел. Правильность самой системы он не подвергал сомнению. А ведь бюрократия в РСФСР осложнялась тем, что существовало две бюрократии: партийная и правительственная. Партийная состояла из одних коммунистов, правительственная — по преимуществу из коммунистов. Правительственный аппарат действовал только тогда, когда его подключали к партийному: без исходящего от партии импульса правительство само ничего не предпринимало. В спорах между могущественными и невежественными партийцами, с одной стороны, и не имеющими никакой власти спецами, с другой, победа всегда оставалась за первыми, если только не вмешивался Ленин или какой-нибудь другой из вождей. В партийной же бюрократии страх перед ошибками и перед превосходящим все пропорции наказанием был так велик, что ответственность за решения передвигалась все выше и выше, пока принятие решений не стало монополией ЦК или Политбюро, а эти органы, зная о страхе и трепете в низших слоях аппарата, брали инициативу так часто, что все прочие члены партии потеряли к ответственности всякий вкус и только рады были, что им не приходится принимать решений.

В ответ на упреки партийный работник мог ответить: «Я не виноват. Обратитесь к вышестоящим». Правительственный служащий, не без тайного удовлетворения, говорил просителю: «Это не в моем ведении. Обратитесь в партийный комитет». Это умывание рук во всероссийском масштабе стало самым угрожающим политическим явлением в России накануне XI партсъезда. Дискуссия о бюрократии затмила собою вопрос об экономическом планировании. Планирование не могло иметь реального значения, пока не было надежных данных о сырьевых запасах, о резервах квалифицированных рабочих рук, о техническом персонале. В «Правде» от 22 февраля 1922 года Ленин указал, что единственным реальным планом был созданный настоящими специалистами план электрификации России: «Никакого другого единого хозяйственного плана, кроме выработанного уже «Гоэлро», нет и быть не может». Ленин знал, что в условиях голода, обесцененного рубля и парализованной промышленности отдаленное планирование было бы фантазией. Он концентрировался на строительстве двух или трех небольших электростанций, которое уже началось. А в прочем, на партсъезде и на заседаниях, в статьях и письмах он атаковал змею бюрократизма, душившую в своих кольцах партию и советское государство.

Перед съездом собрался пленум ЦК. Ленин просил, чтобы его освободили от участия в пленуме по болезни («и заседания на пленуме и доклада на съезде я не осилю»), но продиктовал подробный план своего доклада и представил его на одобрение ЦК, которое не заставило себя ждать⁸.

Партийный съезд представлял собою высшую политическую власть в России, если только кто-нибудь не узурпировал этой власти. Ленину ее узурпировать не приходилось, он сам был ее воплощением, авторитет его в партии был непререкаем. Сочетание авторитета и власти делало его всемогущим. Он верил во всемогущество государства. Вот какие инструкции дал он наркомюсту Курскому по поводу гражданского кодекса: «Не идти слепо за Наркоматом иностранных дел. Не угождать Европе… не выпустить из своих рук ни малейшей возможности расширить вмешательство государства в «гражданские» отношения»⁹. Но Ленин обладал не только властью и авторитетом. Во многих сердцах он пробуждал и привязанность. Окруженный этой привязанностью, в зените своей власти и авторитета, Ленин выступал на XI съезде РКП, заседавшем с 27 марта по 2 апреля 1922 года. Это был последний партсъезд, на котором ему довелось присутствовать.

На съезде участвовало 687 делегатов, из них 522 — с решающим и 165 — с совещательным голосом. Они представляли 532000 членов партии. Во второй половине 1921 года 169748 человек, или 24,8 % всех, членов, было вычищено из партии за идеологические ошибки, взяточничество, бытовое разложение и прочие грехи¹⁰.

В то время партсъезды еще не превратились в массовые сборища, какими они были в дни Сталина и Хрущева, и обсуждения и дискуссии были еще возможны. В президиум съезда были избраны — в том порядке, в котором они были выдвинуты, следующие лица: Ленин, Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сталин, Молотов, Томский — и еще 12 человек. В секретари съезда были избраны Енукидзе, Микоян и Киров. После разных формальностей и краткого спора о повестке дня с докладом от ЦК выступил Ленин. Он выступал на съезде уже раньше, когда открывал его от имени ЦК. В той первой двухминутной речи он сказал: «Первый год мы имеем возможность посвятить свои силы настоящим, главным, основным задачам социалистического строительства». Несмотря на голод и разорение, сказал он, если партия сохранит единство, то она все трудности преодолеет. «Во всем мире коммунистическое движение растет, если далеко не так быстро, как обкидали те из нас, которые мерили его темпом времени войны и времени ее окончания, то во всяком случае солидно, прочно, широко, глубоко. И если мы в сотрудничестве с коммунистическими партиями, которые теперь имеются уже во всех или, за ничтожным изъятием, во всех странах мира, если мы сумеем трезво оценить свое положение и не побоимся сознать свои ошибки, то из всех этих трудностей мы выйдем победителями».

Это было, так сказать, предисловие. Перед тем как прочесть большой доклад, Ленин вынул из жилетного кармана часы, поглядел на них, намотал их цепочку на палец и только тогда начал говорить — начал он с замечаний о еще не открывшейся Генуэзской конференции, за успех которой не ручался, что, впрочем, его не печалило: «Через Геную, если достаточно сообразительны и не слишком упрямы будут наши тамошние собеседники, мимо Генуи, — если им вздумается упрямиться. Но цели мы достигнем!» «Ведь самые неотложные, насущные, практические и резко обнаружившиеся за последние годы интересы всех капиталистических держав требуют развития, упорядочения и расширения торговли с Россией».

Затем он перешел к обзору внутреннего положения. «Главным вопросом является, конечно, новая экономическая политика». Эта политика служит испытанием смычки между городом и деревней. Этой смычки раньше не было. «Есть ли она теперь? Еще нет». «Мы без предрассудков, трезвыми глазами подходим к нашей величайшей в мире задаче… Мы строим свою экономику с крестьянством. Мы должны ее переделывать неоднократно и устроить так, чтобы была смычка между нашей социалистической работой по крупной промышленности и сельскому хозяйству и той работой, которой занят каждый крестьянин… Наша цель… — доказать, что мы ему умеем помочь… Либо мы это докажем, либо он нас пошлет ко всем чертям. Это совершенно неминуемо… Крестьянин в своей массе живет, соглашаясь: «ну, если вы не умеете, мы подождем, может быть, вы и научитесь». «Но этот кредит, — предостерегал Ленин, — не может быть неисчерпаемым». Приближается момент, когда крестьяне «спросят наличными». Движение вперед будет «неизмеримо, бесконечно медленнее, чем мы мечтали».

«Второй… урок» нэпа, указывал Ленин, «это — проверка соревнованием государственных и капиталистических предприятий». Дореволюционный капиталист, нехотя признал Ленин, «умел снабжать». «Он это делал плохо, он это делал грабительски, он нас оскорблял, он нас грабил. Это знают простые рабочие и крестьяне, которые не рассуждают о коммунизме, потому что не знают, что это за штука такая. «Но ведь капиталисты все же умели снабжать, а вы умеете? Вы не умеете». Ведь вот какие голоса в прошлом году весною… слышались… Мы хозяйничать не умеем. Это за год доказано. Я бы очень хотел взять пример нескольких гострестов (если выражаться этим прекрасным русским языком, который так хвалил Тургенев) и показать, как мы умеем хозяйничать. К сожалению, по ряду причин, в значительной степени по болезни, этой части доклада я не мог разработать и только должен ограничиться выражением своего убеждения, основанного на наблюдении того, что происходит. За этот год мы доказали с полной ясностью, что хозяйничать мы не умеем… Либо в ближайший год мы докажем обратное, либо Советская власть существовать не может. И самая большая опасность — что не все это сознают… Но вот вещь, которую приходится нам проделывать в экономике: теперь выдержать соревнование с простым приказчиком, с простым капиталистом, купцом, который к крестьянину пойдет и не будет спорить о коммунизме — представьте себе: не станет спорить о коммунизме, — а станет спорить: что ежели нужно достать, правильно сторговать, суметь построить, то я-то построю дорого, а, может быть, коммунисты построят дороже, если не в десять раз дорожке. Вот какая агитация представляет теперь суть дела, вот в чем корень экономики… коммунист, революционер, сделавший величайшую в мире революцию, он, на которого смотрят если не сорок пирамид, то сорок европейских стран, с надеждой на избавление от капитализма, — он должен учиться от рядового приказчика…»

Третьим вопросом был вопрос о государственном капитализме. «Жаль, что на съезде нет тов. Бухарина, — заметил Ленин (Бухарин был за границей), — хотелось бы мне с ним немного поспорить, но лучше отложу до следующего съезда. По вопросу о государственном капитализме, думается мне, вообще наша пресса и вообще наша партия делают ту ошибку, что мы впадаем в интеллигентщину, в либерализм, мудрим насчет того, как понимать государственный капитализм, и заглядываем в старые книги. А там написано совершенно не про то: там написано про тот государственный капитализм, который бывает при капитализме, но ни одной книги нет, которая была бы написана про государственный капитализм при коммунизме. Даже Маркс не догадался написать ни одного слова по этому поводу и умер, не оставив ни одной точной цитаты и неопровержимых указаний. Поэтому нам сейчас приходится выкарабкиваться самим». Без готовой цитаты из Маркса Ленин чувствовал себя потерянным, но зато он был свободен, он мог говорить, что государственный капитализм при коммунизме не похож на государственный капитализм при капитализме. В России «государство — это рабочие, это — передовая часть рабочих, это — авангард, это — мы». В других же странах государство это — капиталисты.

Но Ленин тут же вынужден противоречить самому себе: «А вот мы год пережили, государство в наших руках, — а в новой экономической политике оно в этот год действовало себя по-нашему? Нет… А как оно действовало? Вырывается машина из рук: как будто бы сидит человек, который ею правит, а машина едет не туда, куда ее направляют, а туда, куда направляет кто-то, не то нелегально, не то беззаконное, не то бог знает откуда взятое, не то спекулянты, не то частнохозяйственные капиталисты, или те и другие, — но машина едет не совсем так, а очень часто совсем» не так, как воображает тот, кто сидит у руля этой машины».

Государство сидело за рулем, но не правило. Правил частный капиталист. Государственный капитализм остается капитализмом даже без частного предпринимательства, а в дни Ленина, когда капиталисты правили исподтишка государственной машиной, он и подавно был таковым. У Маркса Ленин не нашел «неопровержимых указаний» по вопросу о государственном капитализме при коммунизме. Зато Маркс оставил анализ капитализма и нашел, что заработная плата, деньги, рыночное хозяйство суть характерные признаки капитализма. Термины «социализм», «коммунизм» трудно определить, экономически они ничего не значат. Рабочий на советском заводе и рабочий на капиталистическом заводе оба работают за плату и приобретают товары на заработанные деньги, причем в передовой западной стране рабочий может купить больше, потому что стоимость советской государственно-бюрократической машины превышает стоимость буржуазного государства и капиталистический барыш вместе взятые, а главное потому, что отсталая советская экономика, ориентирующаяся на продукцию, тратит на капиталовложения более высокий процент национального продукта, чем развитые капиталистические системы, ориентирующиеся на потребителя. Когда-нибудь отсутствие равновесия между капиталовложениями и потреблением в Советском Союзе изменится, определенные изменения в этой области уже наблюдаются, но все-таки решающую роль играет рынок, а рыночное хозяйство остается капиталистическим хозяйством, независимо от того, какая доля промышленности принадлежит государству. Ленин же совершенно бездоказательно утверждал, что с природой государства изменяется природа государственного капитализма.

«Теперь я перейду к вопросу об остановке отступления, — продолжал Ленин свой доклад —…Мы должны теперь сказать от имени партии: — достаточно! Та цель, которая отступлением преследовалась, достигнута… Отступление штука трудная, особенно для тех революционеров, которые привыкли наступать… особенно, если они окружены революционерами других стран, только и мечтающими о том, чтобы начать наступление. Видя, что мы отступаем, некоторые из них даже непозволительным образом и по-детски расплакались, как это произошло на последнем расширенном Исполкоме Коминтерна… Самая опасная штука при отступлении — это паника… Когда происходит такое отступление с настоящей армией, ставят пулеметы, и тогда, когда правильное отступление переходит в беспорядочное, командуют: «Стреляй!» И правильно». В этой связи Ленин напомнил о рабочей оппозиции. «Перестаньте умничать, — посоветовал он, — рассуждать о нэпе, стихи пускай себе поэты пишут, на то они и поэты». (Некоторые поэты жаловались на то, что восстановлена торговля.) «Но, экономисты, не рассуждайте о нэпе, а увеличивайте число этих (смешанных) обществ…» Таких обществ, где партнерами были советское государство и свои или иностранные капиталисты, основано уже восемнадцать, заявил Ленин, но всему мешают бесконечные обсуждения и комитеты. «Из сотни комитетов нашей партии и пять комитетов не сумеют показать практические свои результаты». Тут Ленин рассказал притчу о французских консервах.

«МПО нужно было закупить консервы. Явился для этого французский гражданин. Не знаю, делал ли он это в интересах международной политики и с ведома руководителей Антанты, или вследствие апробации Пуанкаре и других врагов Советской власти (я думаю, наши историки разберутся в этом после Генуэзской конференции), но факт, что французская буржуазия принимала участие не только теоретически, но и практически, так как представитель французской буржуазии оказался в Москве и продавал консервы. Москва голодает, летом будет голодать еще больше, мяса не привезли и — по всем известным качествам нашего

Наркомпути — наверное не привезут. Продают мясные консервы (но если они не совсем сгнили, конечно, — это покажет еще будущее расследование) на советские деньги. Чего же проще?» (Зачем французу потребовались советские деньги — 160 миллиардов рублей, — Ленин не объясняет. Может быть, он хотел приобрести советское сырье.)

Несмотря на голод и на то, что француз назначил приемлемую цену, нарком внешней торговли Красин не решился заключить сделку, не посоветовавшись с Каменевым, который поставил вопрос о ней на заседании Политбюро. «Конечно, — съехидничал Ленин, — без Политбюро ЦК РКП как же это русские граждане могут такой вопрос решить! Представьте себе: как это могли бы 4700 ответственных работников (это только по переписи) без Политбюро ЦК решить вопрос о закупке предметов продовольствия за границей. Это, конечно, представление сверхъестественное… Когда я впервые об этом услышал, я написал письменное предложение в ЦК: по-моему, всех, кроме членов ВЦИК, которые, вы знаете, неприкосновенны, всех, кроме членов ВЦИК, из московских учреждений посадить в худшую московскую тюрьму на 6 часов, а из Внешторга — на 36 часов…Просто обычное русское интеллигентское неумение практически дела делать — бестолковщина и безалаберщина… Это дело типичное. И отнюдь не только в столичном городе Москве… Любой приказчик, выдержавший школу крупного капиталистического предприятия, этакую вещь делать умеет, а 99 сотых ответственных коммунистов не умеют…»

Потом Ленин рассказал о случае на Украине, в Донбассе. Возникли трения между «Кимкой» — комиссией по использованию мелких копей — и между ЦККП — Центральным правлением каменноугольной промышленности. Кремлевский ЦК решил «не убирать руководящих кругов» Донбасса, а если будут трения, то затребовать все факты, чтобы их расследовали в Москве. «Украина — независимая республика, это очень хорошо, но в партийном отношении она иногда берет — как бы повежливее выразиться? — обход… Кончилось тем, что на Украине был партийный съезд… Видимо, там была интрига и всяческая каша, и Истпарт не разберется даже и через 10 лет, если этим займется. Но получилось фактически, что, вопреки единогласным директивам ЦК, эта группа» донецких руководителей «оказалась смененной другой группой…»

Мораль притчи о консервах была: побольше инициативы. Мораль басни об угле: поменьше инициативы.

Выхода из этой дилеммы, как признавался Ленин, не было, потому что правительственная партия была одна и никто не мог помешать члену ее жаловаться в Политбюро или обращаться в Политбюро с мельчайшими вопросами.

На самом деле, Политбюро во время болезни Ленина намеренно игнорировало или отменяло решения Совнаркома. Все больше и больше вопросов переходило в ведение Политбюро. Впоследствии это облегчило монополизацию власти одним из членов Политбюро — И. В. Сталиным.

Чтобы предотвратить полную утрату полномочий правительством, Ленин предложил съезду, чтобы все вопросы. в первую очередь поступали в Совнарком, где заместители Ленина, Рыков и Цюрупа, постараются «подтянуть» работу наркоматов. Впрочем, Ленин тут же обмолвкой намекнул, что дело не выйдет: «У нас 18 наркоматов, из них не менее 15-ти — никуда не годны». Раз 15 наркоматов никуда не годны, решения за них придется принимать Политбюро. Но, может быть, именно гегемония Политбюро была одною из причин негодности наркоматов? Над этой дилеммой Ленин не задумывался, хотя и сказал в заключение: «Надо сознать и не бояться сознать, что ответственные коммунисты в 99 случаях из 100 не на то приставлены, к чему они сейчас пригодны, не умеют вести свое дело и должны сейчас учиться. Если это будет признано, и раз есть у нас достаточная к этому возможность, — а, судя по общему международному положению, у нас хватит времени на то, чтобы успеть выучиться, — это надо сделать во что бы то ни стало».

Бурные аплодисменты.

Председатель объявляет заседание закрытым и назначает новое на 6 часов вечера.

Тех, кто знакомы с протоколами партийных съездов в дни Сталина и Хрущева, не может не удивить резкая критика, которой делегаты XI съезда подвергли доклад Ленина. Выступающим в прениях по регламенту предоставлялось 15 минут. Первым выступил Н. А. Скрыпник, член партии с 1897 года, виднейший руководитель КП(б)У и член советского правительства Украины (ликвидированный в 1933 году и позже реабилитированный). К сожалению, сказал он съезду, Ленин в своем докладе вовсе не затронул вопроса об отношении более развитых капиталистических стран к отсталым. «А сказать необходимо… что партия остается представителем освобождения всех трудящихся масс на всем земном шаре, что она является искрой, бросаемой в пороховой погреб порабощенного Востока, всех колониальных стран. Но, проводя эту линию вне советской территории, мы эту свою работу можем выполнить только в том случае, если мы полностью будем проводить эту политику и внутри советской территории». Мимоходом брошенное замечание Ленина «Украина — независимая республика, это очень хорошо, но…» шокировало Скрыпника. Он напомнил съезду о старом лозунге «единой и неделимой России».

Тут Соломон Лозовский воскликнул с места, перебив Скрыпника: «Единая неделимая РКП».

«Благодарю за разъяснение, — ответил Скрыпник, — но мы имеем перед собою вполне определенное явление как в отношении Украины, так и других советских республик. Имеется тенденция к ликвидации той государственности рабочих и крестьян, которая добыта силою рабочих и крестьян этой страны. Вопрос о ликвидации рабоче-крестьянской государственности Украины также ставится здесь отдельными сторонниками сменовеховцев…» Скрыпник просил разъяснения от ЦК. Он видел нарождающийся конфликт между русским централизмом, выдававшим себя за федерализм, и стремлением национальных меньшинств к большей автономии в своих внутренних делах, таких, например, как вопрос о Донецких копях, в которых добывался уголь, необходимый для всероссийской экономики.

«В своем докладе т. Ленин уделил, кажется, слишком мало места оценке международных отношений», — заметил следующий участник прений, старый член партии и участник штурма Зимнего В. А. Антонов-Овсеенко. Он подверг сомнению слова Ленина о том, что капиталистическим странам необходимо торговать с Россией. «Эта перспектива слишком оптимистически нарисована… мы находимся, и на долгое время, до развития мировой революции, несомненно долженствующей иметь место, будем находиться в положении осажденной крепости, ни в коем случае не возлагая сколько-нибудь серьезных надежд на существенную помощь заграничного капитала». Эти слова оказались гораздо более реалистическими, чем ленинский прогноз.

Антонов-Овсеенко затронул и крестьянский вопрос: «В деревне растет кулацкое засилье, кулаки начинают скупать земли у беднейших крестьян». Он привел слова Энгельса относительно крестьянских войн в Германии: «Чрезвычайное горе тому вождю, который приходит к власти в ту пору, когда классовые и материальные условия движения не подготовлены к тому, чтобы обеспечить в должной мере эту власть. Тогда этому вождю приходится проводить в жизнь не идеи своего класса… а то, к чему материальные условия подготовили, т. е. проводить в жизнь желания и линию классовую, с которой он расходится…» Антонов позже стал троцкистом, а еще позже, работая в Наркоминделе, попал во время гражданской войны в Испанию. В 1939 году его постигла судьба большинства советских работников, вернувшихся из Испании: расстрел. Последние его слова на XI съезде были: «…подтянуть животы, напрячь мускулы, чтобы выйти из тяжелого положения, опираясь на собственные силы и ресурсы, не ожидая от смычки с капитализмом каких-нибудь реальных результатов».

Затем слово было предоставлено Д. Б. Рязанову. Делегаты ожидали фейерверка. Он заведовал Институтом Маркса-Энгельса и был авторитетом по социалистическим отцам церкви, но, будучи оппозиционером par excellence, подвергал Ленина почтительной, но от этого не менее суровой критике. Все, которым приходится выступать с критикой ЦК, сказал он (заметив в скобках: «Я, боже сохрани, далек от оппозиции»), попадают в затруднительное положение. «Наш ЦК совершенно особое учреждение. Говорят, что английский парламент все может; он не может только превратить мужчину в женщину. Наш ЦК куда сильнее: он уже не одного очень революционного мужчину превратил в бабу, и число таких баб невероятно размножается…

Тов. Ленин пришел к одному заключению: Коммунистическая партия для всего того нового положения, в котором приходится работать, абсолютно не годится». В чем же дело? — спрашивает Рязанов — и отвечает: ЦК нарушил все начала партийной демократии. «Пока партия и ее члены не будут принимать участия в коллективном обсуждении всех этих мер, которые проводятся от ее имени, пока эти мероприятия будут падать, как снег, на голову членов партии, до тех пор у нас будет создаваться то, что т. Ленин назвал паническим настроением… Тов. Ленин сегодня сказал, что мы ставим точку этому отступлению. Я слышал об этой точке, но я не знаю, где поставили эту точку…Перестали отступать, — где мы перестали?.. Это надо сказать, а это не было сказано». Рязанов попрекал Ленина еще и тем, что тот чересчур ругает пролетариат: «если этот пролетариат все еще состоит в значительной части из шкурников… то является вопрос: на что мы будем опираться?» Он высказал надежду, что все рабочие, «которые остались еще у нас на крупных предприятиях», войдут в компартию. За этими его словами последовали аплодисменты.

Не понравилось Рязанову и то, что Ленин сказал о международных делах. Ленин говорил, что слишком много внимания уделяется в прессе Генуэзской конференции. Наоборот, возразил Рязанов, «надо поступать, так, как поступал Ллойд-Джордж, как поступает Пуанкаре…» Они, утверждал Рязанов, создают у себя в тылу «армию» общественного мнения, «опираясь на которую они станут делать как можно меньше уступок». Рязанов предложил поднять агитацию на всех заводах и фабриках России с такой же целью.

Во время прений Ленин, сидя в президиуме, или с краю сцены, на ступеньках, делал заметки. Прения продолжались весь день 27 марта и возобновились 28-го. Некоторые выступления отличались удивительной прямотой. Украинский делегат Мануильский, позже, на посту секретаря ИККИ, ставший примером ортодоксального служаки, сказал по поводу Донецкой истории: «Тов. Ленин недостаточно информирован». С. П. Медведев из Рабочей оппозиции сказал: «Лучшие партийные работники, подавая в коммунистические ячейки заявления о выходе, заявляют, что они чувствуют себя в нашей партии на положении голосующей куклы». Ленин, прибавил он, занят крестьянством, пытается выиграть на свою сторону крестьянство, а о рабочем классе забывает. Профсоюзный работник В. В. Косиор сказал, что Политбюро само — «тянет к себе много из тех вопросов, которыми ему заниматься незачем». «Я знаю из опыта своей работы в Москве, как Политбюро, по собственной инициативе, все время тащило к себе вопросы, вроде того, кому быть заместителем в том или другом отделе ВЦСПС». Политбюро вовсе не вынуждено заниматься покупкой консервов, прибавил он. Оно само настаивает на том, чтобы заниматься такими мелкими вопросами.

Затем в защиту Ленина выступил Троцкий. Некоторые из ошибок и трудностей, сказал он, объясняются тем, что русская революция — первая социалистическая революция в мире. «Если бы мы выступили на арену социальной революции не как первая страна, а как вторая, если бы в Германии или, скажем, во Франции пролетариат сейчас был у власти, если бы нам не грозили удары со стороны империализма, — какова бы была наша хозяйственная политика?.. Мы конфисковали бы только те предприятия, которые могли бы при данном положении наших организационных средств и сил организовать… Мы оставляли бы до поры до времени в средних предприятиях частный капитал». Но «мы были окружены врагами. Чем были капиталисты и директора на каждой фабрике и на каждом заводе? Это были ячейки мировой контрреволюции».

Троцкий вспомнил, как в начале революции являлись делегации с уральских заводов. «У меня щемило сердце: «Что мы сделаем? — Взять-то мы возьмем, а что мы сделаем?» Но из бесед с этими делегациями выяснилось, что меры военные абсолютно необходимы». Иначе правление предприятий превратилось бы в «ячейку контрреволюции». «С точки зрения отвлеченно-хозяйственной можно сказать, что та наша политика была ошибочна… с точки зрения политической и военной в широком смысле слова она была абсолютно необходимой».

Для Троцкого военный коммунизм был не попыткой ввести социализм, а военной необходимостью. У большевиков просто не было иного выхода, и нет смысла оправдывать ужасы военного коммунизма тем, что он был якобы попыткою социализма. Но с того момента, как гражданская война кончилась, Троцкий предложил отменить военный коммунизм. Ленин и другие дали ему отпор. Из тщеславия — или из чувства неуверенности в себе, — но Троцкий теперь напомнил съезду о том, что он когда-то внес верное предложение и предложение это не было принято: «Где же может начинаться ошибка? Тут были разногласия, возвращаться к которым нет никакого смысла. Когда можно было перейти к продовольственному налогу — на 6 месяцев раньше или на год раньше?» Троцкий намекал, что целый год был потерян, потому что его не послушали вовремя.

Шляпников во время дискуссии спросил, не является ли нэп маневром. Троцкий согласился: «Отступление — это маневр. Отменяет он программу? Не отменяет. Вносит изменения в методы? Да, глубочайшие изменения вносит».

Шляпников обратился с жалобой в Коминтерн. «Шляпников, безусловно, вправе был это сделать», — отметил Троцкий. Но этим шагом он поставил себя по отношению к партии в положение «мы» и «они», «как если бы у вас была какая-либо другая партия в запасе!..» Шляпников ушел в оппозицию, и теперь, как возмущенно указывал Троцкий, его цитируют эмигрантские публицисты.

«Во время перерыва ко мне подошел товарищ, которого я знаю давно, по разным фронтам, как одного из лучших наших работников, и сообщил, что у него на Волге умерли с голода мать и сестра. Такие случаи вряд ли редки!..Я спрашиваю его: «Как же так, товарищ, — неужели вы не нашли пути оказать им помощь?» А он отвечает: «Я и сам не знал». Вот факт. Факт, конечно, глубоко трагичный. Да, тут наша коснорукость, неуменье, наша проклятая почта…» «Но поставьте себя в положение «мы» и «они», — добавил Троцкий, — с одной стороны, дескать, ЦК, а с другой стороны — вот какие факты происходят. Это уже будет значить — бедственное положение страны эксплуатировать для знамени, которое может стать знаменем Кронштадта — только Кронштадта!»

Эту демагогию Троцкого слушатели вознаградили аплодисментами. Время его истекло, и председательствующий Томский попросил у съезда разрешения продлить время оратору. Раздались голоса: «Просим! Просим!» Троцкому было дано еще четверть часа.

«Основой успехов в мирное время является «специализация, — подчеркнул Троцкий, — специализация, которая состоит из обучения деталям и мелочам определенной профессии… Это есть основа всего!.. Ясное дело, что партия… не может решать всех вопросов. Каждый хозяйственный вопрос сложен. Но сплошь и рядом считают, что если этот сложный вопрос внести в Губком, или в Оргбюро, или в Политбюро" ЦК, он сразу станет простым. Считается, что тот самый хозяйственник, который не справлялся со своей хозяйственной работой, когда заведовал губсовнархозом, в случае его назначения секретарем губкома получает помазание благодати… В результате такого отношения к хозяйственным вопросам губком становится недифференцированным, нерасчлененным, неспециализированным аппаратом, вечно спешащим, торопливым советским аппаратом. При этом то, что есть худшего в бюрократизме, т. е. отношение к делу без знания существа дела, а подход с точки зрения только формы дела, неизбежно просачивается в партийный аппарат… Одновременно обезличиваются и советские органы. Ни один работник ни на одном посту не считает, что он отвечает за это… Более упрямый, более твердый работник на своем посту знает, что губком сейчас же этот практический вопрос перерешит, и — у него опускаются руки».

Это был проницательный анализ как существовавшей тогда ситуации, так и почти неискоренимого свойства системы, при которой одна политическая партия вынуждена решать все, даже самые мелкие экономические и иные вопросы. «Партия правящая, — говорил Троцкий, — не значит вовсе партия непосредственно управляющая всеми деталями дела!»

Ленин разделял эти взгляды, но он с Троцким создали такое партийное государство, что были не в состоянии предотвратить вмешательство партии во все дела — от консервов до угля или детских колясок. После съезда роль партии в хозяйственных делах только усилилась.

Относительно необходимости уступок крестьянству между Троцким и Лениным разногласий тоже не было. «Подавляющая часть наших красноармейцев — в жизни заурядные крестьяне, — утверждал Троцкий, — и они говорят: «Дайте нам свободный рынок»… Но… если на нас снова будет наступать вся европейская или мировая буржуазия, мы опять введем, может быть, военный коммунизм, как мы его привыкли называть, — и более беспощадный, чем во время минувшей гражданской войны. Но это будет уже в результате полного срыва нынешней нашей линии хозяйства, которая рассчитана на долгий период мирного существования, мирного делового сотрудничества с буржуазными странами».

Такова была советская линия после установления нэпа.

По окончании прений с ответом выступил близоруко щурящийся на свои заметки Ленин. Начал он с вопроса о государственном капитализме и ошибок выступавшего незадолго перед этим Преображенского (соавтора — вместе с Бухариным — популярной «Азбуки коммунизма»). «Госкапитализм есть капитализм, — говорил Преображенский, — и только так понимать можно и должно». «Я утверждаю, — отвечал Ленин, — что это есть схоластика… Государственный капитализм, это — капитализм до такой степени неожиданный, никем абсолютно непредвиденный, — ведь никто не мог предвидеть того, что пролетариат достигнет власти в стране из наименее развитых… Капитализм, который мы допустили, необходимо было допустить… Споры, которые в литературе до сих пор поднимались о государственном капитализме, споры эти, в лучшем случае, могут войти в исторический учебник… государственный капитализм у нас теперь не тот, о котором писали немцы. Это — капитализм, допущенный нами. Верно это или нет? Все знают, что это верно!..И тут было верно указано, что мы должны были считаться с крестьянством, как с массой, и дать ему свободную торговлю. Всякий разумный рабочий понимает, что это необходимо для пролетарской диктатуры… Если крестьянину необходима свободная торговля в современных условиях и в известных пределах, то мы должны ее дать, но это не значит, что мы позволим торговать сивухой. За это мы будем карать. Это не значит, что мы разрешим торговать политической литературой, которая называется меньшевистской и эсеровской и которая вся содержится на деньги капиталистов всего мира… Конечно, капитализм мы допускаем… Без этого крестьянин жить и хозяйничать не может…»

Наконец, делегатам стало ясно, что, когда Ленин говорит о государственном капитализме, он имеет в виду частную торговлю. Крестьянка приходит на вокзал с дюжиной яиц в корзинке и находит покупателей. Московский нэпман покупает в деревне поросенка и перепродает его частному мяснику в городе. Все они капиталисты, деятельность которых государство «допускает». Преображенский назвал такое положение вещей капитализмом. Ленин называл такое положение государственным капитализмом, потому что это капитализм, разрешенный государством. Может быть, он употреблял термин «государственный капитализм» по отношению к частному капитализму, чтобы сделать его неприменимым к советской экономической системе, которую он называл «социализмом».

Но что, если яйцами, хлебом, гвоздями или свечами станет торговать само государство? Что, если государство будет производить, скажем, валенки, и будет их отправлять на продажу? Будет ли это государственным капитализмом? Об этом виде экономической деятельности на съезде никто не говорил. Дискуссия велась о крестьянской частной торговле. Ленин ее считал государственным капитализмом. Он назвал ее «капитализмом, который мы допустили». Это был, конечно, капитализм частный. Практический Ленин, повинуясь обстоятельствам, вынужден был разрешить возвращение частного капитализма. Но Ленин — идеолог и пропагандист не хотел предоставить своим оппонентам и всему миру это удовлетворение, признав в дискуссии, что частный капитализм вернулся. Таким образом, Ленин посеял ту путаницу в терминологии, которая господствует и по сей день.

Но еще гораздо раньше, в речи, произнесенной 29 апреля 1918 года, Ленин высказался очень ясно. Тогда он говорил о «государственно-капиталистических предприятиях», которыми управляют буржуазные спецы, работающие под надзором советского правительства. Такой государственный капитализм он назвал шагом вперед. В мае 1918 года опять Ленин подчеркнул различие между частным капитализмом, государственным капитализмом и социализмом, объяснив, что борьба шла не между государственным капитализмом и социализмом, а между мелкой буржуазией и частными капиталистами, с одной стороны, и государственным капитализмом и социализмом, с другой.

Как же тогда мог частно-капиталистический нэп быть государственным капитализмом? Только правительственные, национализованные предприятия можно считать государственно-капиталистическими, а их было очень мало в России в 1922 году, — большая часть заводов стояла.

Дело в том, что продуктивное использование капитала есть капитализм, а две главные его формы это государственная и частная. В большинстве «капиталистических» государств сосуществуют обе формы.

В своем докладе съезду Ленин сказал, что, когда бегство становится беспорядочным, в тылу приходится ставить пулеметы. Во время прений вождь рабочей оппозиции Шляпников пожаловался, что пулеметы наведены на оппозицию. «Бедный Шляпников, — саркастически возразил ему Ленин, — Ленин собрался на него пулеметы наставлять. Речь идет о партийных мерах воздействия, а вовсе не о каких-то пулеметах. О пулеметах речь идет для тех людей, которые у нас теперь называются меньшевиками, эсерами и которые делают выводы о том, что вы, мол, говорите об отступлении к капитализму, и мы говорим то же, мы с вами согласны! Мы это слышим постоянно, и за границей идет гигантская агитация, что большевики хотят меньшевиков и эсеров держать в тюрьмах, а сами допускают капитализм. Конечно, капитализм мы допускаем… Без этого крестьянин жить и хозяйничать не может. А без эсеровской и меньшевистской пропаганды он, русский крестьянин, мы утверждаем, жить может. А кто утверждает обратное, то тому мы говорим, что лучше мы все погибнем до одного, но тебе не уступим! И наши суды должны все это понимать. Когда мы переходим от ВЧК к государственно-политическим судам, то надо сказать на съезде, что мы не признаем судов внеклассовых. У нас должны быть суды выборные, пролетарские, и суды должны знать, что мы допускаем. Члены суда должны твердо знать, что такое государственный капитализм».

Беда с Преображенским, продолжал Ленин, что «он теоретик… пропагандист, который занят разными мерами, направленными к тому, чтобы пропагандировать. Все знают и ценят эту сильную сторону, а, когда он подходит с точки зрения политической и административной, выходит нечто чудовищное». Преображенский предложил создать новый партийный орган, Экономическое бюро, которое функционировало бы наряду с Политбюро, занимавшимся политическими вопросами, и Оргбюро, в ведении которого были вопросы организационные. «Экономбюро создать?! — воскликнул Ленин. — Ведь только что все говорили и согласились, и получилось полное единогласие (а это очень важно: от этого единства и действие зависит), что аппараты партийный и советский следует размежевать».

Единодушие единодушием, а история историей, — история же показывает, что несмотря на единодушие XI партсъезда в марте — апреле 1922 года, партийный и советский аппараты не были размежеваны, а, наоборот, партийный аппарат проглотил правительственный. Ленинское размежевание функций стало фикцией.

Ленин видел, в чем было дело, когда говорил о размежевании партии и правительства: «Сделать это страшно трудно, — людей нет! Вот Преображенский здесь легко бросал, что Сталин в двух комиссариатах. А кто не грешен из нас? Кто не брал несколько обязанностей сразу? Да и как можно делать иначе?…в Наркомнаце… и Преображенский не мог бы назвать другой кандидатуры, кроме товарища Сталина. То же относительно Рабкрина. Дело гигантское. Но для того, чтобы уметь обращаться с проверкой, нужно, чтобы во главе стоял человек с авторитетом, иначе мы погрязнем, потонем в мелких интригах». Таким человеком Ленин считал Сталина.

Через несколько недель Ленин узнал, что Сталин предвидел для себя еще более блестящее будущее.

Возвращаясь к вопросу об Экономбюро, Ленин сказал: «Тов. Преображенский предлагает будто хорошую схему: с одной стороны — Политбюро, затем Экономбюро, Оргбюро. Но гладко это только на бумаге, а в жизни смехотворно! Я решительно не понимаю, как мог человек, у которого есть чутье к живой политике, после пяти лет существования Советской власти вносить и настаивать на таком предложении!.. Любой политический вопрос может быть организационным, и наоборот… Нельзя механически отделить политическое от организационного… Отделять организационные вопросы от политики нельзя. Политика — это концентрированная экономика».

Поэтому вся политическая, экономическая и организационная ответственность была централизована в Политбюро, которое выпускало указы и декреты для наставления послушных правительственных бюрократов. Ленин боролся с бюрократией, а сам не замечал ее под носом. Он хотел разделения между партией и государством, а между тем сосредоточил всю власть в Политбюро ЦК партии, которое позже прибрал к рукам его наследник Сталин.

На слова Косиора о том, что ЦК вмешивается в мелочи и назначает само даже третьеразрядных служащих, Ленин ответил, «что если у ЦК отнимается право распоряжаться распределением людей, то он не сможет направлять политику. Хотя мы и делаем ошибки, перебрасывая тех или иных людей, но все же я позволю себе думать, что Политбюро ЦК за все время его работы сделало минимум ошибок».

Право назначения служащих и в самом деле было ключом к всевластию. Этот ключ был в руках у Политбюро, назначавшего и крупных и мелких чиновников и чинуш — и в правительстве, и даже в профсоюзах. Что же оставалось от разделения партии и государства? Что оставалось от борьбы с бюрократией?

Свою отповедь Ленин окончил призывом к единству. Единство привело их к победе «над армиями всего мира», и в единстве они нуждались, чтобы выиграть сражение с бюрократией.

Больше Ленин на съезде не выступал до самого закрытия. При закрытии, 2 апреля, он произнес заключительную, очень короткую речь: «Товарищи! Мы подошли к концу работ нашего съезда. Первое отличие, которое бросается в глаза при сравнении этого съезда с предыдущим, это — большая сплоченность, большее единодушие, большее организационное единство. Лишь небольшая часть одной части оппозиции прошлого съезда поставила себя вне партии». (Это — намек на исключенных членов бывшей Рабочей оппозиции.) «Революциям пролетариата, которые зреют во всех передовых странах мира, не удастся решить своей задачи без того, чтобы соединить уменье беззаветно бороться и наступать с уменьем отступать в революционном порядке… Теперь мы постановили признать отступление законченным». Рабочие должны теперь двигаться вперед «не иначе как вместе с крестьянством». «Такую задачу при данном международном положении, при данном состоянии производительных сил России, можно решить, лишь решая ее очень медленно, осторожно, деловито, тысячу раз проверяя практически каждый свой шаг. Если найдутся в нашей партии голоса, которые будут против этого архимедленного и архиосторожного движения, эти голоса будут одиноки». Перед партией стоял теперь период учебы, «год учебы», как сказал Троцкий о Красной Армии в 1922 году. Это относилось ко всем членам партии. «Объявляю XI съезд Российской коммунистической партии закрытым».

Спев «Интернационал», делегаты разошлись.

Сталин принялся за работу. На съезде он ни разу не выступил. Но в последний день съезда был избран новый ЦК, который 3 апреля выбрал новое Политбюро — уже не «пятерку», а «семерку», в которую входили Зиновьев, Каменев, Ленин, Рыков, Сталин, Томский, Троцкий; Бухарин, Калинин и Молотов были избраны кандидатами в члены Политбюро. Во время той же сессии ЦК, в присутствии Ленина, был избран Секретариат ЦК: Сталин, Куйбышев и Молотов. Генеральным секретарем ЦК избрали Сталина. Другим кандидатом на пост генсека был друг Троцкого Иван Никитич Смирнов, но Ленин поддержал кандидатуру Сталина. (Смирнов был расстрелян в 1936 году по приказу Сталина.)

Пост Генерального секретаря партии был новым постом. Ленин считал его временным мероприятием, связанным с его собственной болезнью. До 1919 года должности секретаря партии не было вообще. На VIII съезде, в марте 1919 года, секретарем был избран Н. Н. Крестинский, человек скромный, мягкий, без особого влияния, и сторонник Троцкого. На IX съезде в секретариат партии была выбрана тройка: Крестинский, Преображенский, Серебряков, все — друзья Троцкого. Но X съезд их заменил тремя сталинцами, Молотовым, Михайловым и Ярославским. А в апреле 1922 года член Политбюро Сталин согласился стать генсеком, сняв с себя обязанности наркома по делам национальностей и наркома Рабкрина. Сталин знал, что к власти можно прийти в России только через партию. В партии главенствовал Ленин, пока он был здоров, а секретарь поэтому играл второстепенную роль. Но Сталин рассчитывал, что в случае болезни или смерти Ленина генсек может стать хозяином в партии, т. е. диктатором России. Его расчеты оправдались. Сталин безраздельно господствовал в партии в течение 25 лет и истребил миллионы людей.

Примечания:

¹ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 156–165. В 35 т. 4-го изд. «Сочинений» последнее письмо (от 21 февраля 1922 г.) опущено, как видно, в связи с тем, что оно содержит резкую критику сталинского Рабкрина.

² Там же. С. 155 и ред. материал на с. 517 и 584. См. также: Ленинский сборник. Т. 36. С. 395–396.

³ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 180–190.

⁴ Ленинский сборник. Т. 36. С. 403–405.

⁵ Там же. С. 424–425.

⁶ Там же. С. 425–426.

⁷ Ленинский сборник. Т. 36. С. 432–433.

⁸ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 207–208.

⁹ Ленинский сборник. Т. 35. С. 334–335.

¹⁰ Эти данные и все цитаты из протоколов съезда приводятся по книге: Одиннадцатый съезд РКП(б), март — апрель 1922 г. Стенографический отчет. М., 1961. Речи Ленина на съезде опубликованы в: Ленин R И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 219–272.

 

 

47. СТАЛИН ПРОТИВ ЛЕНИНА

Профессор Феликс Клемперер, известный немецкий врач, во время XI партсъезда прилетел в Москву, чтобы осмотреть Ленина. На консультацию был приглашен также бреславский специалист-невролог др. Отфрид Р. Фёрстер. Состояние здоровья Ленина, вероятно, повлияло на решение Сталина оставить два правительственных поста и занять должность генерального секретаря партии.

Клемперер вернулся в Берлин 3 апреля, а 5-го он дал интервью газете «Нью-Йорк Тайме». Ленин получил об этом сообщение и попросил достать ему «на время этот № «Таймса», когда он придет»¹.

Интервью было опубликовано в «Таймсе» от 6 апреля. Клемперер сказал, утаивая многое, что: «Ленин — человек крепкого физического сложения, большой рабочей энергии, и все время работает 14–16 часов в день. За последнее время его трудоспособность уменьшилась, и он и его друзья решили расследовать, не является ли это следствием какой-либо болезни…»

«Мы прибыли почти одновременно и были хорошо приняты, — рассказывает далее Клемперер. — Первую информацию мы получили от наркома здравоохранения д-ра Семашко, который дал нам в качестве постоянных сотрудников своих помощников д-ра Розанова и д-ра Марецкую. Мы осмотрели Ленина и нашли лишь небольшую неврастению, следствие переутомления. Кроме некоторых общих предписаний относительно диеты и физических упражнений, никаких медицинских советов не потребовалось. Мы рекомендовали, чтобы Ленин некоторое время берегся и отдохнул».

Отдых был предметом разговора, происшедшего 6 апреля между Лениным и Серго Орджоникидзе, высокопоставленным кавказским коммунистом и близким приятелем Сталина. Орджоникидзе посоветовал Ленину поехать на Кавказ. На другой день Ленин написал Орджоникидзе письмо: «Нервы у меня все еще болят, и головные боли не проходят. Чтобы испробовать лечение всерьез, надо сделать отдых отдыхом». Ленин стал подумывать о Кавказе (в те дни — три дня поездом от Москвы). «Признаться должен откровенно, что недоверия к «окраинам» у меня чрезвычайно много; от этого недоверия (и от больных нервов) я прямо-таки ожидаю, что выйдет какой-нибудь «анекдот» вместо всякого лечения. Даже здесь под Москвой мне случалось видеть, как после кучи обещаний получались «анекдоты», для исправления коих оставалось одно: уехать из назначенного места назад в Москву и дождаться там «устранения анекдотов». А из-под Тифлиса или из-под Новороссийска «назад в Москву» не уедешь. Боюсь я, признаться, дальней поездки: не вышло бы утомления, ерунды и сутолоки да склоки вместо лечения нервов»²

Орджоникидзе ответил успокаивающим письмом. В то же время на сцене появился знаменитый Камо, просивший Ленина взять его с собой для охраны и всякой помощи на месте. Камо (настоящее имя: Тер-Петросян), земляк и приятель Сталина, принимал участие в экспроприациях, которые до революции проводились для пополнения кассы большевиков. Именно он, под закулисным руководством Сталина, осуществил 25 июня 1907 года нашумевшее ограбление курьеров Государственного банка в Тифлисе, давшее партии громадную сумму — 341000 рублей золотом³.

О предполагаемой поездке Ленина на Кавказ Камо мог знать только от М. И. Ульяновой и Л. Б. Красина. Ленин 8 или 9 апреля написал Орджоникидзе, что не возражает против общества Камо, но должен знать «высоту (над уровнем моря) намеченного дома… ибо сердце у Н. К.» — Крупской — «плохо и большой высоты не вынесет»⁴.

Сталинская идея отправить Ленина на Кавказ, где он был бы отрезан от кремлевских дел, была все еще жива 17 апреля, когда Ленин снова осведомился у Орджоникидзе о высотах (думали о Боржоме или Абастумане), о доме, об отоплении и т. д.⁵

О дальнейших событиях рассказывает д-р В. Н. Розанов: «Вечером 20 апреля 1922 года мне позвонил Н. А. Семашко и сказал, что он просит меня завтра поехать к Владимиру Ильичу: приезжает профессор Борхардт из Берлина для консультации, так как нужно удалить пули у Владимира Ильича», — пули, оставшиеся со времени покушения Фанни Каплан⁶. «Я ужасно удивился этому и спросил: «почему?» Николай Александрович рассказал мне, что Владимир Ильич в последнее время стал страдать головными болями, была консультация с Клемперером… Клемперер высказал предположение… что эти боли зависят от оставшихся в организме В. И. пуль, якобы вызывающих своим свинцом отравление. Мысль эта мне, как хирургу, перевидавшему тысячи раненых, показалась прямо странной, что я и сказал Н. А. Он со мной соглашался, но все-таки на консультацию нужно было ехать».

Наутро Розанов заехал за Борхардтом, и они вместе поехали в Кремль. С ними поехала переводчица. «Нас провели прямо в кабинет Владимира Ильича, который сейчас же вышел к нам, поздоровался, переводчице сказал, что она нам не нужна: «сами сговоримся», и пригласил нас к себе на квартиру». Тут Ленин рассказал о своих головных болях и о диагнозе Клемперера. Когда Ленин сказал, что Клемперер посоветовал удалить пули, «Борхардт сделал сначала удивленные глаза, и у него вырвалось unmoglich (невозможно), но потом, как бы спохватившись, вероятно, для того, чтобы не уронить авторитета своего берлинского коллеги, стал говорить о каких-то новых исследованиях в этом направлении». Розанов же определенно сказал, что пули никак не могли вызвать головных болей, так как они обросли «плотной соединительной тканью, через которую в организм ничего не проникает. Пуля, лежавшая на шее, над правым грудино-ключичным сочленением, прощупывалась легко… и против удаления ее я не возражал, но категорически восстал против удаления пули из области левого плеча: эта пуля лежала глубоко, поиски ее были бы затруднительны; она так же, как и первая, совершенно не беспокоила В. И., и эта операция доставила бы совершенно ненужную боль. В. И. согласился с этим и сказал: «Ну, одну-то, давайте удалим, чтобы ко мне не приставали и чтобы никому не думалось».

Решено было оперировать в полдень 23 апреля в Солдатенковской (ныне — Боткинской) больнице, где работал Розанов. «Я предложил Борхардту приехать ко мне в больницу к 11 часам, думая показать ему до операции хирургические отделения, но профессор Борхардт просил разрешения приехать в 10¹/_2. Я, конечно, не возражал, думая, что он хочет поподробнее осмотреть нашу больницу».

«Борхардт приехал и притащил с собой громаднейший, тяжелый чемодан со всякими инструментами, чем премного удивил и меня, и всех моих ассистентов. Инструментов для операции требовалось самый пустяк:…а он притащил их целую гору. Я успокоил его, что у нас есть все, все приготовлено, готов и раствор новокаина, есть и перчатки» и т. д. Так как до операции оставалось много времени, Розанов предложил Борхардту ознакомиться с госпиталем. Но тот сказал, что хочет начать готовиться к операции. «После этого Борхардт стал говорить, чтобы оперировал я, а он будет ассистировать, я ему на это ответил, что оперировать должен он, а я с удовольствием ему поассистирую».

Ленин приехал ровно в 12, в сопровождении охраны и комиссара Семашко. «Кто же будет оперировать?» — спросил Семашко. Розанов ему ответил: «Немец, конечно, для чего же он приехал?» Семашко с этим согласился.

Операция прошла успешно. «Владимир Ильич, видно, совершенно не волновался, во время самой операции только чуть-чуть морщился». Розанов был уверен, что Ленина через полчаса после операции можно будет отпустить домой, но Борхардт потребовал, чтобы пациент остался в больнице хотя бы на сутки. Встал неожиданный вопрос: куда положить Ленина. «Отделение было совершенно переполнено, — пишет Розанов, — но — кем? Я знал, чем каждый из них болен, но совершенно не представлял себе, что может быть на уме у моих больных». В интересах безопасности было решено освободить отдельную палату в женском отделении и положить Ленина туда. Ленин сначала запротестовал, но, узнав, что так врачам будет удобнее за ним наблюдать, согласился.

Рана быстро зажила после нескольких перевязок. Когда последняя повязка была снята, Розанов спросил Ленина, как он вообще себя чувствует. Ленин ответил, что «в общем ничего, только вот головные боли по временам, иногда сон неважный, настроение плохое».

Розанов порекомендовал отдохнуть.

«Вам, товарищ Розанов, самим-то надо отдохнуть, вид у вас тоже скверный, поезжайте за границу, я вам это устрою», — парировал Ленин, предлагая Розанову ехать в Германию. Тот предпочел Рижское взморье, а для своей фельдшерицы попросил путевку в Крым. Ленин написал Семашко, прося его приготовить необходимые документы. Когда это не помогло, он обратился к Сталину. Секретариат ЦК по просьбе Ленина постановил отправить Розанова с сыном в Ригу⁷, а фельдшерицу с приемной дочерью — в Крым.

Сам Ленин уехал в Горки.

Там он потерпел два поражения. Он написал Сталину, что, так как «реальный шаг к перемирию достигнут в Генуе», следует объявить сокращение Красной Армии на одну четверть. Это предложение Ленина, продиктованное по телефону в 14 ч. 50 мин. 20 мая 1922 г. было четыре дня спустя отвергнуто сессией ВЦИК ⁸.

Сессия ВЦИК, происходившая с 12 по 26 мая 1922 года, навела Ленина на мысль, что ВЦИК, этот советский эквивалент парламента, нуждается в радикальной перестройке. В записке от 23 мая «т. Сталину для Политбюро» Ленин предложил, «чтобы не менее 60 % членов ВЦИКа были рабочие и крестьяне, не занимающие никаких должностей на совслужбе» и «чтобы не менее 67 % членов ВЦИКа были коммунисты». Политбюро рассмотрело это предложение 26 мая и передало его в особую комиссию⁹. Ни Сталина, ни Политбюро требование контроля над составом «парламента», конечно, не смущало. Смущало их другое: как сократить участие бюрократов в законодательном органе до 40 %?

В 10 часов утра 26 мая Розанову позвонила по телефону сестра Ленина М. И. Ульянова и «с тревогой в голосе» попросила его скорее приехать, говоря, что «Володе что-то плохо, какие-то боли в животе, рвота». «Скоро подали автомобиль, — пишет Розанов, — заехали в Кремль, а оттуда уже на двух машинах отправились в Горки, забравши из аптеки все необходимое… Поехали Н. А. Семашко, брат Владимира Ильича Дмитрий Ильич, доктор Л. Г. Левин, т. Беленький и еще кто-то».

Еще раньше приехавший в Горки д-р Готье рассказал им, что рвота у Ленина «уже кончилась, болит голова, но скверно то, что у него имеются явления пареза (т. е. неполного паралича или ослабления функций) правых конечностей и некоторые непорядки со стороны органа речи». «Итак в этот день, — вспоминает Розанов, — впервые смерть определенно погрозила своим пальцем».

Врачи и семья пытались утешить Ленина, но он отвечал: «Нет, это первый звонок»¹⁰.

Все реакции на сифилис оказались отрицательными. Тем не менее была снаряжена целая медицинская экспедиция в Астрахань, откуда родом были предки Ленина с отцовской стороны, чтобы проверить подозрения о наследственном сифилисе. «Такую старую грязь разворошили, что и вспоминать нет охоты», — рассказывал заместитель Ленина по Совнаркому, а позже — председатель Совнаркома А. И. Рыков Борису Николаевскому в 1923 году, в Саарове под Берлином, где оба были гостями Максима Горького. Сестра Рыкова была замужем за братом Николаевского, и свойственники часто вели беседы, когда встречались за границей, хотя Рыков был большевиком, а Николаевский — меньшевиком. (Рыков был в этом отношении бесстрашен. В 1923 году он присутствовал на кремации меньшевистского вождя Мартова в Берлине.)

Воля и тело Ленина сражались с болезнью. Он делал, насколько мог, физические упражнения, отдыхал, гулял (хотя и с трудом) и повиновался врачам. В начале июня Клемперера опять вызвали в Россию. Вернувшись оттуда в Берлин, он рассказал корреспондентам, что Ленин чувствует себя сравнительно хорошо, но не может долго заниматься умственным трудом, так как даже чтение книг и газет его быстро утомляет и приводит к головной боли. Клемперер прибавил, что болезнь Ленина связана не с нанесенными ему в 1918 г. ранениями, а скорее с его образом жизни на протяжении последних тридцати лет, во время которых он работал по 16 и более часов в день. Клемперер отрицал, что Ленин страдает от прогрессивного паралича.

Через несколько недель после первого удара Ленин начал упражняться в письме: «Лидия Александровна! — писал он Фотиевой 12 июля. — Можете поздравить меня с выздоровлением. Доказательство: почерк, который начинает становиться человеческим. Начинайте готовить мне книги (и посылайте мне списки) 1) научные, 2) беллетристику, 3) политику (последнюю позже всех, ибо она еще не разрешена). Привет! Ленин»¹¹.

На другой день Ленина навестил Сталин. Гость привел на страницах «Правды» слова Ленина: «Мне нельзя читать газеты, — иронически замечает тов. Ленин, — мне нельзя говорить о политике, я старательно обхожу каждый клочок бумаги, валяющийся на столе, боясь, как бы он не оказался газетой и как бы не вышло из этого нарушения дисциплины».

«Я хохочу, — пишет о себе Сталин, — и превозношу до небес дисциплинированность тов. Ленина. Тут же смеемся над врачами, которые не могут понять, что профессиональным политикам, получившим свидание, нельзя не говорить о политике».

В том же номере «Правды» (от 24 сентября 1922 г.)

Сталин пишет: «Поражает в тов. Ленине жадность к вопросам и рвение, непреодолимое рвение к работе. Видно, что изголодался. Процесс эсеров, Генуя и Гаага, виды на урожай, промышленность и финансы — все эти вопросы мелькают один за другим… Очень оживляется, узнав, что виды на урожай хорошие… Он не торопится высказать свое мнение, жалуясь, что отстал от событий. Он главным образом расспрашивает и мотает на ус».

Процесс эсеров, о котором упоминает Сталин, происходил в Москве с 8 июня по 7 августа 1922 года. На скамье подсудимых сидели 34 эсера, среди них — 11 членов ЦК этой партии, Гоц, Тимофеев и другие. На конференции трех Интернационалов, состоявшейся в Берлине 2–5 апреля 1922 года, представители Кремля Радек и Бухарин под давлением западных социалистов и в надежде на создание «единого фронта», который облегчил бы проникновение коммунистов в европейское рабочее движение, согласились не применять к подсудимым эсерам смертной казни. Услышав об этой уступке, Ленин продиктовал статью под названием «Мы заплатили слишком дорого». Статья была опубликована в «Правде» от 11 апреля 1922 г. В ней говорилось: «Наши представители поступили неправильно, по моему убеждению, согласившись на следующие два условия: первое условие, что Советская власть не применит смертной казни по делу 47 социалистов-революционеров (число подсудимых позже было сокращено. — Л. Ф.)\ второе условие, что Советская власть разрешит присутствовать на суде по этому делу представителям всех трех Интернационалов».

В качестве защитников на этом первом московском показном процессе выступили Эмиль Вандервельде, Теодор Либкнехт и Курт Розенфельд. 12 эсеров, среди них Гоц, Тимофеев, Герштейн и Гендельман-Грабовский, были приговорены к смертной казни. Других присудили к долгому тюремному заключению, а некоторых «освободили от наказания». Президиум ВЦИК, утвердив этот приговор, постановил: «В отношении обвиняемых, приговоренных к высшей мере наказания, приговор привести в исполнение лишь в том случае, если партия социалистов-революционеров не откажется от методов вооруженной борьбы против Советской власти»¹². (Часть выживших эсеров была расстреляна в 1938 году.)

Может быть, именно этот приговор сформулировали Ленин и Сталин, сидя на солнышке в Горках в июле 1922 года.

Вождя лечило целое созвездие немецких и русских врачей. Он поправлялся. «Правда» от 29 июля объявила, что он больше не пациент, он просто в отпуску. Каменев, выступая 4 августа на полугодичной конференции РКП, сказал, что Ленин быстро поправляется и скоро вернется к работе. «Я видел его только вчера», — сказал Каменев. (16 сентября Каменева назначили заместителем председателя СНК и СТО, т. е. третьим заместителем Ленина.)

Каждый день в Горки прибывали телеграммы с пожеланиями выздоровления и прочими изъявлениями народных чувств. Некоторые из них перепечатывались в «Правде», на не очень видном месте. («Правда», кстати, в то время уделяла страницу и даже больше различным объявлениям, они появлялись даже на первой странице и очень бросались в глаза, — большие уродливые буквы, примитивные рисунки, широкие бордюры.)

24 сентября 1922 года «Правда» выпустила бесплатное иллюстрированное приложение на хорошей белой бумаге, посвященное исключительно Ленину. В предисловии к нему Бухарин, самый чувствительный из большевиков, выразил чувства своих товарищей простыми словами: мы выпускаем это приложение, чтобы показать, что Ленин выздоровел и будет с нами еще очень долго. Но не надо обременять его, просил Бухарин, теперь, когда он снова стал за рулем государственной машины.

Корреспонденция Каменева, опубликованная в этом же приложении, отражает некоторый журналистский талант. Написана она необычно. «Что интересует Ленина?» — спрашивает Каменев — и отвечает: американский сенатор Бора, недавно опубликованные письма Короленко к Луначарскому, сбор налогов, внутреннее положение в Польше и деятельность АРА, работа советских трестов и положение Гувера на приближающихся американских выборах, книга В. Шульгина иоборот внешней торговли, профсоюзный съезд и посевная площадь России, фотографические работы Марии Ильиничны Ульяновой и неудачи Наркомпроса, а также «многое, многое другое».

Что осуждает Ленин? В первую очередь, бюрократический аппарат.

Кого он хвалит? Американских товарищей, привезших 20 тракторов в Пермь, и пермских крестьян, быстро починивших дороги, чтобы эти тракторы смогли туда добраться.

О чем Ленин говорит меньше всего? О своей болезни.

Обо всем этом Каменев узнал, как он пишет, во время часовой прогулки вокруг дома, в котором живет Ленин.

Сталин сравнил свой визит к Ленину 15 сентября с той их встречей, когда они смеялись над врачами и Ленин «не торопился высказывать своих мнений». «На этот раз, — писал Сталин в иллюстрированном приложении к «Правде», — тов. Ленин окружен грудой книг и газет (ему разрешили читать и говорить о политике без ограничения). Нет больше следов усталости, переутомления… Спокойствие и уверенность вернулись к нему полностью. Наш старый Ленин, хитро глядящий на собеседника, прищурив глаз…» Тут Сталин внезапно прерывает описание и перечисляет разные вопросы внешней и внутренней политики, о которых они говорили. Он цитирует слова Ленина: «Положение тяжелое. Но самые тяжелые дни остались позади. Урожай в корне облегчает дело. Улучшение промышленности и финансов должно придти вслед за урожаем». Теперь нужна борьба против бюрократии. «Внешнее положение… Антанта… Поведение Франции… Англия и Германия… Роль Америки…» «Жадные они и глубоко друг друга ненавидят, — цитирует Ленин. — Раздерутся. Нам торопиться некуда»¹³.

Но главным в приложении были иллюстрации, рассчитанные на широкую публику, на тех, кто не умел читать слова коммунистов, или не верил им. На обложке была единственная фотография: Ленин в полувоенной куртке и кепке, Крупская в белом платье. Его голова и безбородое лицо казались уменьшившимися, он пытался улыбнуться. Лицо Крупской было печально. Она прошла через трудный период, в течение многих недель все время оставаясь при Ленине. Внутри были еще фотографии: Ленин сидит один, в пальто, в кепке, в высоко зашнурованных ботинках, с толстыми венами на узловатых руках; Сталин и Ленин; Каменев и Ленин; улыбающийся Ленин ведет за руку пятилетнего племянника Витю; опять Ленин на прогулке, руки заложены в карманы штанов. Ленин, глубоко сидящий в складном кресле, поодаль — Крупская на скамье, в другом платье, но все в таком же настроении. Есть еще одна фотография, не вошедшая в приложение: безбородый Ленин, неулыбающаяся Крупская, Анна Елизарова, маленький Витя и смеющаяся маленькая дочка поварихи. У Ленина и Крупской не было детей. Виктор Дмитриевич Ульянов, ставший инженером, — единственный отпрыск всей симбирской семьи Ульяновых.

Иллюстрированное приложение не только показывало, что Ленин жив и здоров. Оно провозглашало его возвращение к работе. И в самом деле он уже занял снова свое место за рулем.

Правительственные учреждения начали посылать ему отчеты. Одним из первых был отчет Рабкрина, цербера советской бюрократии. В мае 1922 года, когда Сталин перешел на пост генсека, Троцкий предложил упразднить Рабкрин. В Рабкрине было 12000 человек аппарата. Троцкий считал их бесполезными бюрократами. Ленин возразил: «Насчет Рабкрина тов. Троцкий в корне неправ. При нашей отчаянной «ведомственности» даже среди лучших коммунистов, при низком уровне служащих, при интриганстве внутриведомственном (хуже всякого рабкриновского) нельзя обойтись без Рабкрина сейчас». Ленин предложил сократить аппарат Рабкрина с 12 до 2000 человек, повысив их содержание втрое¹⁴. Большинство сотрудников Рабкрина были коммунисты.

В августе, когда Ленин получил доклад из Рабкрина, его аппарат был сокращен до 8000. В ответном письме временно заведовавшему Рабкрином Свидерскому Ленин требовал провести дальнейшее сокращение — до 2000. Цюрупа, которого Ленин прочил в наркомы Рабкрина, еще не вернулся из Германии. «Цюрупа нервно заболел (эти знаменитые немцы лечили его только от сердца) и оставлен надолго в Германии, — писал Ленин Свидерскому, который и сам был нездоров. — Я считаю, что Вы должны сначала вылечиться вполне, вставить все зубы и научиться есть ими, а потом надо изо всех сил взяться за Рабкрин. Составьте надежных людей, 2–3, из коллегии, поручите им начать сейчас же коренное преобразование»¹⁵.

Нет смысла решать, интересовался ли Ленин протезами Свидерского из личной внимательности или политической расчетливости. Свидерский был старый большевик, они с Лениным вместе жили на финском курорте в 1906 году, между ними была привязанность. Но действия таких односторонних политиков, как Ленин, нелегко анализировать. Объявляя выговор товарищу, запустившему свое здоровье, Ленин неизменно упоминал о «небрежном отношении к казенному имуществу». 18 мая 1922 года Ленин написал Сталину, поддерживая просьбу И. И. Скворцова-Степанова об отпуске: «Он человек болезненный. А работник сугубо ценный. Надо ему дать отдых согласно его просьбе; очень это поддерживаю. Вылечившись и отдохнувши, он будет архиполезен и как профессор, NotaBene, и как литератор»¹⁶. В письме секретарю ВЦИК Авелю Енукидзе Ленин так же мешает личное с политическим: «9 января 1922. Прошу оказать содействие по покупке и получению хлеба для деревни Самарской губернии Алакаевки, представителю ее крестьянину Сергею Фролову, а также по снабжению деревни семенами на яровой посев. Так как я был с этой деревней знаком лично, — Ленин жил на хуторе близ Алакаевки весной и летом 1889–1893 годов, — то считал бы политически полезным, чтобы крестьяне не уехали без какой-либо помощи наверняка»¹⁷. Инесса Арманд была в могиле. Бездетный Ленин не любил никого, даже самого себя, и, будучи человеком неспособным к личным отношениям, он на все смотрел с точки зрения политической целесообразности, в том числе и на свою жизнь и здоровье.

Нэп приносил плоды в виде нэпманов, мелких капиталистов, торговавших всем, что под руку попадало. Наркомфину хотелось залезть к ним в карманы. Ленин написал зам. наркома финансов М. К. Владимирову: «Насчет уловления «нэпманов» советую очень обдумывать… что нам делать: вводить ли подоходный налог или принудительный заем? или: что раньше?»¹⁸ Иными словами, и то, и другое.

Ленину в руки попала книга советского автора о тэйлоровской системе научной организации труда. В бумагах Ленина осталась неоконченная рецензия за эту книгу. Несмотря на «многоречивость автора», Ленин считал, что книгу можно использовать в качестве учебника «для всех профшкол и для всех школ 2-й ступени вообще». «Научиться работать, это теперь главная, действительно общенародная задача советской республики. Добиться поголовной грамотности; ни в коем случае не ограничиться этим, а во что бы то ни стало пойти дальше и перенять все действительно ценное из европейской и американской науки; — это наша первейшая и главнейшая задача»¹⁹.

«Из газет вижу, что отчаянное положение с Донбассом и с Баку. Как вы думаете? — пишет Ленин своим заместителям в СНК. — Не рискнуть ли взять некоторые миллионы из золотого запаса? Не худее ли будет пропустить дело, оставить без помощи? Может быть закажете короткую (не более 5—10 строк) справочку, чтобы я ясно понял положение? Ленин»²⁰. За неделю до этого, 17 сентября 1922 года, он спрашивал у Владимирова: «Сколько у нас осталось золота? (а) всего (б) в том числе свободного от всяких обязательств»²¹.

Из Кремля Ленину прислали проект договора о грандиозных рудных концессиях Лесли Уркарту, английскому владельцу многих сибирских рудников. Ленин все еще питал надежды на развитие концессий. В письме, написанном перед самым «первым звонком», адресованном Сталину и помеченном «Спешно. Секретно», Ленин рекомендовал дать концессию американцу Хаммеру: «Тут маленькая дорожка к американскому «деловому» миру, и надо всячески использовать эту дорожку». Но изучив предварительный договор с Уркартом, который мог послужить широкой дорогой к английскому деловому миру, он 12 сентября написал Сталину: «Прочитав договор Красина с Уркартом, я высказываюсь против его утверждения. Обещая нам доходы через два или три года, Уркарт с нас берет деньги сейчас. Это недопустимо совершенно… Предлагаю отвергнуть эту концессию. Это кабала и грабеж». На этот раз одного слова Ленина оказалось недостаточно. Вопрос о договоре обсуждался на заседаниях Политбюро 14, 21 и 28 сентября. Пленум ЦК только 5 октября, а затем СНК 6 октября приняли решение об отклонении договора²². Враждебность Ленина объяснялась тем, что, по его мнению, иностранец не хотел ввозить в РСФСР иностранную валюту, а хотел получить от Кремля русскую валюту на текущие расходы.

Уркарт никогда не вернулся в свои сибирские владения.

Неудача переговоров в Генуе и в Гааге, неудача концессий показала Ленину, какое будущее предстоит Советам. Были развеяны его иллюзии о том, что капиталистический мир вынужден будет спасти экономику Советской России ради собственного спасения. «Наше положение особенно трудно, — писал Ленин в обращении к V съезду профсоюзов, — потому что нет средств для восстановления основного капитала, машин, орудий, зданий и т. п., а ведь именно эта промышленность, так называемая «тяжелая индустрия», есть основная база социализма. В капиталистических государствах обычно восстанавливают этот основной капитал посредством займов. Нам не хотят дать займа, пока мы не восстановим собственности капиталистов и помещиков, а мы этого сделать не можем и не сделаем. Остается необыкновенно трудный и долгий путь: скапливать понемногу сбережения, увеличивать налоги… Пока мы остаемся одни, задача восстановления нашего народного хозяйства ложится на наши плечи необыкновенно тяжело. Необходимо величайшим образом напрягать силы всех крестьян и всех рабочих, необходимо усовершенствовать и удешевлять наш государственный аппарат, который у нас еще очень плох… Пусть каждый сознательный крестьянин и рабочий, которому случится прийти в уныние под влиянием тяжелых условий жизни или чрезвычайной медленности нашего государственного строительства, припомнит недавнее прошлое, с господством капиталистов и помещиков. Такое воспоминание вернет ему бодрость в работе»²³.

Бодрость вернулась и к самому Ленину. В сентябре он отдает распоряжение помуправделами СТО:₍ «Я приезжаю 1 или 2 октября. Во вторник, 3 октября, буду председательствовать. Заседание 5–9 часов. С перерывом ¹/₄ часа. Предупредите курильщиков. Не курить. СТРОГО. В перерыве (в соседней комнате) чай и курение… заседание здесь всех 3-х замов… Все это Вы должны устроить хорошо»²⁴.

Даже в голодающей стране человек жив не хлебом единым. В измученной, голодной России 1921–1922 годов люди говорили не только о хлебе, не только о работе и зарплатах. У многих на уме было совсем другое, это другое проникало сквозь стены Кремля и в деревню Горки. Имя этому «другому» был национализм. Большевики говорили о мировой революции и об интернационализме. Их разговоры служили определенным целям, даже когда не служили самой цели мировой революции. Но одной из главных их забот был национализм. Пробой большевистского интернационализма должно было служить его осуществление в границах России, ибо в России был свой «интернационал»: украинцы, белорусы, узбеки, таджики, туркмены, азербайджанцы, армяне, грузины, евреи, татары, бурят-монголы, кабардинцы и десятки других национальностей, общая численность которых почти равнялась численности великороссов. Испытывавшие угнетение при царе, от большевиков эти национальные меньшинства ожидали новой жизни. Некоторые даже ожидали независимости, ибо в таком духе они толковали дореволюционные заявления и послереволюционные декреты большевиков. Меньше всего на свете они ожидали вмешательства в свои дела тяжелой московской десницы. Монархия породила националистические чувства среди украинцев, балтийцев, финнов, грузин, армян и др. Как все колониальные народы, они предпочитали самоуправление власти иноземцев, как бы хороша она ни была. После революции Красная Армия, тайная полиция и московские комиссары быстро развеяли их мечты о независимости. Первым политическим принципом Ленина была централизованная власть, сосредоточенная в руках всероссийской партии коммунистов, члены которой всецело подчинялись Кремлю. Это делало издевкой слова большевистских декретов о самоопределении «вплоть до отделения», тем более что сам Ленин не верил в будущее маленьких народов (а его преемники сделали все возможное, чтобы оправдать его неверие). Всецело занятый классовой борьбой, Ленин недооценивал силы национализма.

На что могли рассчитывать национальные меньшинства при таких обстоятельствах? К 1922 году этот вопрос стал беспокоить нерусские народы России. Практически он сводился к вопросу, что такое федерализм. Является ли он только фальшивым фасадом, скрывающим за собою централизм? Это вопрос встал в сентябре 1922 года перед Лениным, собиравшимся вернуться из Горок в Москву.

Между Сталиным и Лениным возникли разногласия, возможно, обострившиеся потому, что Ленин почувствовал в Сталине чрезмерную жажду власти.

Было решено, что пришло время реорганизовать советское государство. Первоначально Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика (РСФСР), провозглашенная в первый день большевистской революции, включала в себя все национальные меньшинства, местные правительственные органы которых именовались автономными республиками или автономными областями, в зависимости от размеров. Таким образом, они входили в Российскую федерацию, как входили до того в Российскую империю. Со временем стало ясно, что такое положение унижает национальную гордость инородцев и не оправдывает на деле заявлений партии о наступлении новой эры в отношениях между народами. Пользуясь разными приемами, Москва стала постепенно создавать иллюзию суверенности среди национальных меньшинств. 22 февраля, например, члены Российской федерации — Украина, Армения, Азербайджан, Белоруссия, Бухара, Грузия, Дальневосточная республика и Хорезм — «поручили правительству РСФСР представлять их на Генуэзской конференции и подписывать от их имени договоры и соглашения»²⁵.

Позже в том же году был предпринят следующий шаг в этом направлении: Кремль приступил к образованию Союза Советских Социалистических Республик (СССР), в состав которого «добровольно» входили «независимые» республики — Украина, Белоруссия, Закавказская федерация (Грузия, Армения, Азербайджан) и пр.

После того как мумия Сталина была удалена из мавзолея на Красной площади, оказалось, что в течение десятилетий «культа личности» «преувеличивалась» роль Сталина в создании СССР и что на самом деле идея СССР принадлежит Ленину. Были опубликованы прежде не предававшиеся огласке письма Ленина по этому поводу. В советской прессе стали изобиловать статьи с нападками на самовозвеличение Сталина и попытками осветить его подлинную позицию в вопросе о национальностях.

Автор одной из таких статей говорит: «Сталин еще в период гражданской войны рассматривал независимые советские республики как ничем не отличающиеся от автономных республик… Сталин высказывался за распространение компетенции ВЦИК, СНК и СТО РСФСР на создаваемое объединение внешних и хозяйственных органов Закавказских советских республик»²⁶. В советских кругах Сталина теперь принято винить во всем, особенно когда дело каким-либо образом касается Ленина, но, тем не менее, Сталин, возможно, был прав, считая «независимые» советские республики всего лишь автономными в некоторых вопросах местного значения, но управляемыми на самом деле центральным кремлевским правительством через посредство местной коммунистической партии, подчиненной Кремлю. Ошибка его, вытекавшая из его общей склонности не обращать внимания на чувства как отдельных личностей так и миллионов людей, заключалась в том, что в проекте резолюции об отношении РСФСР с советскими республиками он говорил об автономии, а не о независимости. Ленин, обладавший более тонким умом, понимавший необходимость внешних уступок, не видел смысла в «автономизме» Сталина. Он знал, что по сути дела жертвовать ничем не придется, потому что республики-клиенты совершенно беспомощны.

По существу, т. е. по вопросу о гегемонии Москвы, Ленин и Сталин были в полном согласии. И все-таки они поссорились.

Находясь в Горках, Ленин стал мобилизовывать своих сторонников против Сталина. «Т. Каменев! — писал он 27 сентября 1922 года. — Вы, наверное, получили уже от Сталина резолюцию его комиссии о вхождении независимых республик в РСФСР. Если не получили, возьмите у секретаря и прочтите, пожалуйста, немедленно. Я беседовал об этом вчера с Сокольниковым, сегодня со Сталиным. Завтра буду видеть Мдивани (грузинский коммунист, подозреваемый в «независимстве»). По-моему, вопрос архиважный… Одну уступку Сталин уже согласился сделать. В параграфе 1 сказать вместо «вступления» в РСФСР — «Формальное объединение вместе с РСФСР в союз советских республик Европы и Азии». Дух этой уступки, надеюсь, понятен: мы признаем себя равноправными с Украинской ССР и др. и вместе и наравне с ними входим в новый союз, новую федерацию, «Союз Советских Республик Европы и Азии». Параграф 2 требует тогда тоже изменения. Нечто вроде создания… «Общефедерального ВЦИКа Союза Советских Республик Европы и Азии»… Важно, чтобы мы не давали пищи «независимцам», не уничтожали их независимости, а создавали еще новый этаж, федерацию равноправных республик… Сталин согласился отложить внесение резолюции в Политбюро Пека до моего приезда. Я приезжаю в понедельник, 2/Х. Желаю иметь свидание с Вами и с Рыковым часа на два утром, скажем в 12—2, и, если понадобится, вечером, скажем, 5–7 или 6–8» ²⁷.

Перед отъездом из Горок Ленин разговаривал там с Орджоникидзе и с другими грузинами, а также с А. Ф. Мясниковым, предсовнаркома Армении. Он собирал себе сторонников.

Сталин не замедлил ответить на письмо Ленина к Каменеву. 27 сентября 1922 года он адресовал письмо Ленину и всем членам Политбюро, написанное, как говорится в поспеловской «Биографии» Ленина, «в недопустимо грубом тоне по отношению к Владимиру Ильичу». «Хотя Сталин согласился с предложением Ленина об образовании СССР, из всего текста письма» — письмо это так и осталось неопубликованным, и приходится верить Поспелову на слово — «видно, что это согласие — формальное. Он возражал против образования наряду со ВЦИКом РСФСР союзного Центрального Исполнительного Комитета и предлагал преобразовать его в федеральный ЦИК. Не поняв интернационалистской сущности идеи создания СССР, Сталин расценил позицию Ленина как «национальный либерализм».

Лояльность, как видно, была редким товаром в высших кругах Кремля, так как после встречи с Лениным в Горках Каменев немедленно сообщил Сталину: «Ильич собрался на войну в защиту независимости», — на что Сталин отвечал: «Нужна, по-моему, твердость против Ильича». Эти записки цитируются Поспеловым (с. 611) по секретным архивам партии. Таким образом, Ленин и Сталин объявили друг другу войну.

6 октября Ленин не мог присутствовать на пленуме ЦК, так как у него был флюс, и он написал следующую записку, адресовав ее Каменеву: «Великорусскому шовинизму объявляю бой не на жизнь, а на смерть. Как только избавлюсь от проклятого зуба, съем его всеми здоровыми зубами. Надо абсолютно настоять, чтобы в союзном ЦИКе председательствовали по очереди — русский, украинец, грузин и т. д. Абсолютно! Ваш Ленин». На этой записке Сталин надписал: «Правильно! И. Сталин»²⁸.

Если Сталин соглашался с Лениным, то что их разделяло? Может быть, Сталин опять капитулировал перед Лениным? Как мог грузин Сталин быть великорусским шовинистом? Насколько серьезен был Ленин в своей защите национальных меньшинств?

Ни одна часть Российской империи не смогла достигнуть независимости от коммунистического владычества без борьбы против советских вооруженных сил. Закавказские республики после короткого периода независимости были завоеваны Красной Армией и насильно присоединены к России.

В чем же тогда заключалось понятие независимости по Ленину, и чем оно отличалось от сталинской концепции автономии?

Коммунисты отвечают, что несколько национальных республик — Украина, Белоруссия, Таджикистан, Узбекистан и др. — добровольно присоединились к России и вошли в Советский Союз. На возражения, что народ не изъявлял своей воли по этому вопросу, что не производилось никаких плебисцитов, коммунисты отвечают, что при пролетарской диктатуре решает воля рабочих, а если напомнить, что рабочие были в меньшинстве во всей России, а на окраинах — в особенности, и что рабочих тоже никто не спрашивал об их мнении, то последует ответ: коммунистическая партия воплощает волю всех рабочих, а она выступала за «независимость» в рамках советской федерации. Так, в статье Д. А. Чугаева в «Вопросах истории КПСС» указывается, что «принцип рабочего правительства — один из основных принципов строительства социалистического многонационального государства». Рабочее правительство имеет право истолковывать независимость как зависимость. И его точка зрения не лишена убедительности, так как самостоятельная Украина или самостоятельный Азербайджан не были бы советскими государствами, подвластными диктатуре пролетариата. Поскольку официально считается, что только антисоветские элементы могут помышлять об отделении от СССР, Москва, конечно, ведет себя вполне последовательно, когда отказывает народам России в праве на национальную независимость, осуществляемом через отделение.

Поэтому-то Ленин и решил дать национальным меньшинствам видимость независимости, соблюдая в то же время принцип «демократического централизма», в котором Москва представляла собою центр. Великоросс по воспитанию и, отчасти, по происхождению, он понимал, что великорусская половина России может быть склонна к угнетению инородцев даже и при коммунизме, а это, в свою очередь, обязательно приведет к сепаратистским поползновениям со стороны инородцев. Сталин же боялся уже одного слова «независимость». Грузин, он знал силу сепаратистского национализма на окраинах, не только среди 3 миллионов грузин, но и среди 40 миллионов украинцев. Внешние атрибуты независимости могли пробудить желание посмотреть глубже и достигнуть независимости по существу. Многие из тех, кто от независимости по форме хотел хотя бы частично перейти к независимости по содержанию, были убиты во время четвертьвекового правления Сталина. Грузинский деспот верил в Россию, единую и неделимую. Поэтому в сентябре 1922 года он быстро уступил Ленину и оставил свою идею «автономизации» в пределах РСФСР ради «независимости» в федеральном союзе. Но он продолжал оказывать сопротивление Ленину по существу: в вопросе о том, как следует распределить полномочия между Москвой и столицами союзных республик.

В декабре 1922 года разногласия между Лениным и Сталиным по этому и иным вопросам усилились, а здоровье Ленина опять ухудшилось.

Примечания:

¹ Ленинский сборник. Т. 35. С. 345.

² Ленинский сборник. Т. 35. С. 344–345.

³ Ленин В. И. Сочинения, 2-е изд. Т. 12. С. 566.

⁴ Ленинский сборник. Т. 36. С. 468–469.

⁵ Там же. Т. 35. С. 345.

⁶ «Записки врача» В. Н. Розанова цитируются по: Воспоминания. Т. 2. С. 340 и сл.

⁷ Ленинский сборник. Т. 36. С. 490–491.

⁸ Там же. С. 488.

⁹ Ленинский сборник. Т. 36. С. 492.

¹⁰ Воспоминания. Т. 1. С. 401. Передано Семашко.

¹¹ Ленинский сборник. Т. 35. С. 351.

¹² Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 537–538.

¹³ Сталин И. Сочинения. Т. 5. С. 134–136.

¹⁴ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 289.

¹⁵ Ленинский сборник. Т. 35. С. 351.

¹⁶ Там же. Т. 36. С. 487.

¹⁷ Там же. Т. 35. С. 312.

¹⁸ Ленинский сборник. Т. 36. С. 494.

¹⁹ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 302.

²⁰ Ленинский сборник. Т. 35. С. 351.

²¹ Там же. Т. 36. С. 496.

²² Ленинский сборник. Т. 36. С. 495.

²³ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 303–304.

²⁴ Ленинский сборник. Т. 35. С. 353.

²⁵ Ахмедов М. С. В. И. Ленин и образование Союза ССР. Вопросы истории КПСС. 1962. № 6. С. 25.

²⁶ Чугаев Д. А. Образование Союза ССР (Историографический обзор). Там же. 1962. № 6. С. 173–181.

²⁷ Ленинский сборник. Т. 36. С. 496–498.

²⁸ Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 33. С. 335.

 

 

48. КОГДА Я ВИДЕЛ ЛЕНИНА

Я впервые приехал в Россию в конце сентября 1922 года, не зная ни слова по-русски, не имея знакомых в России ни среди русских, ни среди иностранцев, и почти ничего не зная о России. Приехал я потому, что в результате мировой войны и неудачного Версальского мира Западная Европа, где я провел 9 месяцев, казалась малокровной и влачащей бесцельное существование, в то время как в России, по рассказам и критиков и сторонников ее, ощущалась целеустремленность.

Чтобы ознакомиться с городом, я ходил пешком. Я часами ходил по вымощенным булыжником улицам Москвы. Мальчик в коричневой домотканой куртке сидит на корточках на тротуаре, держа между ногами трехфунтовый кулек семечек. Подходят покупатели. Мужчины кладут покупку в карман пальто, женщины — в мешок. По одежде и по лаптям я счел мальчика крестьянином. Вскоре появилась женщина в такой же домотканой одежде, укутанная в платок, с парой старых, погнутых молочных бидонов через плечо. Она подзывает к себе мальчика, и они бредут на вокзал. День капиталистического предпринимательства для них окончен.

На полого спускающемся Кузнецком мосту, у здания Государственного банка стоят несколько женщин, каждая держит обеими руками белый хлопчатобумажный бюстгальтер, а за плечами у нее висит целая связка этого товара. Немного ниже краснолицая женщина предлагает одной рукою пять пар перчаток, а другой — шесть шарфов. Поодаль сморщенный ветеран торгует с лотка спичками и папиросами.

Главные улицы Москвы кишели такими продавцами. Род деятельности, в течение пяти лет запрещенный законом, манил к себе целые орды людей, надеявшихся на быструю прибыль от уличной торговли.

Люди, несомненно привыкшие к совсем другому образу жизни, стояли на углах, торгуя с тележек и детских колясок старыми книгами без переплетов. На тротуарах продавались самодельные туфли. Сапожник прибивал резиновые набойки, пока покупатель стоял, опершись о стену, на одной ноге.

Был конец сентября, становилось холодно, но казалось, что под открытым небом торговля идет куда бойче, чем в магазинах. Однако, каждый день открывались магазины. Проходя мимо них во время своей регулярной утренней прогулки, я следил за их открытием. Сначала были сняты доски, которыми были заколочены витрины еще с ноября 1917 года, потом за стеклом среди паутины показалась выставленная частным владельцем коробочка лучшей иностранной пудры, два флакона парижских духов, шелковые перчатки и изящные фарфоровые фигурки. Все это состояло, по-видимому, из старых запасов и предметов личного домашнего обихода, наводивших на мысль о чрезмерной роскоши. На следующей неделе из своего деревянного кокона появилась на свет другая витрина того же магазина: то было отделение кепок и шляп, явно изготовленных дома женою нэпмана.

Так капитализм постепенно поднимал голову в Советской России.

Я жил с удобствами и хорошо питался в «Савое», единственной гостинице, принимавшей в постояльцы иностранных буржуев. По вечерам ходил в оперу или в балет или в театр, или же играл в покер с коллегами журналистами. Иностранные корреспонденты, несмотря на соперничество, были тесно сплоченным братством. Однажды после полудня я сидел у Джима Хоу, корреспондента «Ассошиэйтед Пресс», когда вошел сияющий и взволнованный Майкл Фарбман, краснощекий и кудрявый англичанин, говоривший по-русски. Он только что получил интервью от Ленина, «скуп», первое интервью, которое Ленин дал после нескольких месяцев молчания, и боялся, что интервью не дойдет вовремя до лондонского «Обсервера». Но оно дошло. Фарбман получил интервью в пятницу 27 октября 1922 года, оно было опубликовано в «Обсервере» в следующее воскресенье, а 10 ноября его перепечатала «Правда»¹.

«Если бы я не знал о его болезни, — писал Фарбман, — я бы никак не заподозрил, что он болен». Ленин «казался полным жизни и здоровья». Он сел против Фарбмана, «придвинул стул очень близко и начал говорить с видом величайшей серьезности», он часто улыбался и даже смеялся, «в особенности над двумя вещами: над английской мудростью, высказавшейся в изобретении двухпартийной системы, так что одна партия может отдыхать, пока другая тяжело работает…»

«Как вы знаете, — сказал он, — у нас в России только одна партия, и мы вынуждены работать без смены до изнеможения».

Вторая вещь, над которой смеялся Ленин, была политика консервативно-либеральной коалиции, которая пугала Англию возможностью революционного взрыва, если к власти придут лейбористы. «Неужели кто-нибудь этому поверит о Гендерсоне и его партии?» — хохоча спрашивал Ленин.

Все это в русской версии не было напечатано. «Правда» и «Сочинения» Ленина опубликовали только письменные вопросы Фарбмана и письменные же ответы Ленина. Эдуард Эррио, вождь французских радикалов-социалистов, которые не были ни радикалами, ни социалистами, приезжал в Москву для переговоров с советским правительством. Верно ли, что это «решительный поворот иностранной политики Советской России?» — спросил Фарбман. Ленин ответил отрицательно. «Всякое сближение с Францией для нас чрезвычайно желательно», но: «Это сближение… не означает… перемены нашей политики по отношению к Англии. Мы считаем, что вполне дружественные отношения с обеими державами являются вполне возможными и составляют нашу цель… мы думаем даже, что мирные и дружественные отношения этих держав к России содержат в себе одну из гарантий (я почти готов сказать: сильнейшую гарантию) того, что мир и дружба между Англией и Францией продолжатся наиболее долго…»

Россия в роли моста между Англией и Францией.

С окончанием греко-турецкой войны, в которой Англия поддерживала Грецию, а РСФСР — Турцию, будет легче уладить «наши разногласия с Англией», сказал Ленин в ответ на другой вопрос. За войной, как водится, последовала мирная конференция. Франция предложила допустить Россию к участию только во второй части конференции, которая будет решать вопрос о проливах. Фарбман спрашивал, является ли полноправное участие России в конференции делом престижа для нее. «Я надеюсь, что всей нашей международной политикой в течение пяти лет мы вполне доказали, что к вопросам престижа мы относимся совершенно равнодушно, — отвечал Ленин. — …Я уверен, что ни в одной державе нет в народных массах такого равнодушия и даже такой готовности встретить вопрос престижа, как престижа, самой веселой насмешкой. Мы думаем, что дипломатия современной эпохи все быстрее идет к тому, чтобы относиться к вопросам престижа именно подобным образом». Однако Ленин выразил недовольство по поводу ограничения роли России в конференции. «Мы думаем, что такое ограничение неминуемо приведет к ряду весьма практических и непосредственных, в частности экономических неудобств, от которых сама же Франция и Англия пострадают, по всей вероятности, в самом недалеком будущем».

Затем Ленин предал оглашению принципы советской политики по отношению к проливам: «Наша программа относительно проливов… заключает в себе закрытие проливов для всех военных кораблей в мирное и военное время» и «полную свободу торгового мореплавания».

(Когда Россия слаба, она хочет, чтобы проливы были закрыты для всех военных кораблей; когда она сильна, она хочет, чтобы проливы были открыты.)

«Согласно ли русское правительство на контроль проливов Лигой Наций, — спросил Фарбман, — если бы, — как гласит только русский текст интервью, — Лига включила в свой состав также Россию, Турцию, Германию и Соединенные Штаты?»

Ответ: «Мы, конечно, противники Лиги Наций, и я думаю, что не только наш экономический и политический строй с его особенностями вызывает наше отрицательное отношение к Лиге Наций, но и интересы мира, рассматриваемые с точки зрения конкретных условий всей международной политики вообще, вполне оправдывают это отрицательное отношение. Лига Наций настолько носит на себе все черты своего происхождения из всемирной войны, настолько неразрывно связана с Версальским договором, настолько пропитана вся насквозь отсутствием чего-либо похожего на реальное установление равноправия наций, на реальные шансы мирного сожительства между ними, что, мне кажется, наше отрицательное отношение к Лиге Наций понятно и не требует дальнейших комментариев».

Тут Фарбман перешел к вопросу, который волновал британские деловые круги, — к вопросу о концессии Уркарту: «Означает ли отказ ратифицировать соглашение с Уркартом победу «левых коммунистов»?»

5 октября Ленин, отнюдь не принадлежавший к левым коммунистам, и Пятаков высказались против концессии Уркарта на заседании пленума ЦК. На другой день, в письме к Пятакову Ленин напомнил ему об этом, сообщая, что ЦК оттягивает вопрос за недостатком информации. Ленин просил Пятакова проверить, дает ли Концессия монополию Уркарту на добычу цветных металлов в Сибири и сколько денег придется советскому правительству предоставить в его распоряжение на текущие расходы. Из письма Ленина ясно, что ЦК интересовала только экономическая сторона вопроса. Если какие-либо политические соображения и существовали, то только среди представителей местных властей в Сибири, которых пугало присутствие умелых иностранных предпринимателей, которые платили бы больше жалованья рабочим, вызывая тем самым зависть и недовольство среди рабочих государственных предприятий. Фарбман этого не знал. Письмо Ленина Пятакову было опубликовано только в 1959 году, в 36 томе «Ленинского сборника». А Ленин не собирался и намекать на мотивы, которыми руководствовалось правительство, когда отвергло концессию. Вместо этого он сдержанно сказал, что «не вполне информирован о всех деталях этого дела», потому что был болен, когда оно обсуждалось, но что «о победе левых коммунистов не может быть и речи». «Дело в том, — сказал он, — что несправедливый шаг Англии, выразившийся в нежелании допустить нас на конференцию… вызвал такое возмущение в России и настолько сплотил не только правых коммунистов с левыми, но и гигантскую массу беспартийного русского населения, рабочих и крестьян», — и т. д. и т. п. Вопрос о концессиях будет теперь обсуждаться в печати, добавил Ленин.

Это были похороны концессии.

В своем последнем вопросе Фарбман упомянул о недавних арестах нэпманов и осведомился, означают ли они «возврат к политике национализации и конфискации». Ленин его разуверил: арестованы не промышленники, а «деятели так называемой черной биржи», устраивавшие продажу платины и золота для контрабандного вывоза границу. «Вся работа… происходящей сейчас сессии ВЦИКа направлена к тому, чтобы то, что называется новой экономической политикой, закрепить законодательно в наибольшей степени для устранения всякой возможности отклонения от нее».

31 октября, через 4 дня после фарбмановского интервью, я узнал что Ленин будет выступать на утреннем заседании ВЦИКа — советского «парламента». Это было его первое публичное выступление с апреля. Часовой у ворот Кремля посмотрел на мое удостоверение иностранного корреспондента (я работал для нью-йоркской газеты «Ивнинг Пост») и показал дорогу к царскому дворцу.

Пятьдесят восемь широких мраморных ступеней вели из вестибюля вверх, в тронный зал. Над лестницей целую стену занимала картина Репина, изображавшая императора Александра Третьего, принимающего представителей крестьян. В тронный зал вел длинный коридор, украшенный высокими мраморными колоннами и хрустальными вазами выше человеческого роста. Сам тронный зал представлял собою огромную палату, освещенную сотнями крошечных электрических лампочек, вставленных в десять громадных хрустальных люстр. На стенах все еще висели эмблемы императорской семьи — двуглавый орел, короны и т. д. Но вместо трона стояло возвышение, а на нем длинный стол, покрытый красной материей, за которым сидели советские вожди. Ленин и Сталин отсутствовали.

С докладом о советской юстиции выступал Николай Крыленко. Делегаты — некоторые в комканых комиссарских куртках, другие в шинелях и френчах времен гражданской войны, в грубых сапогах, царапавших великолепный паркет, — расположились группами, сидя на маленьких золоченых бальных стульях. Я сел среди них. Обстановка непринужденная.

Вскоре, никем не сопровождаемый, вошел Ленин сквозь боковую дверь, которой пользовались и другие делегаты, и русские и иностранные журналисты. Он сел на одном из позолоченных стульев. В течение нескольких мгновений никто на него не обращал внимания. Потом головы начали поворачиваться в его сторону, прошел шепот: «Ленин», раздались аплодисменты. Председательствующий пригласил Ленина на трибуну.

Маленький человек (пять футов два или три дюйма ростом, я бы сказал) с лысой головой, иссохшей желто-коричневой кожей и маленькой, редкой, рыжеватой бороденкой прошел к трибуне с такой стремительностью, что казалось, что он бежит на цыпочках. Аплодисменты возобновились, но не было ни большой овации, ни криков «Да здравствует…» Сам он не стал хлопать в ладоши. Вождь, аплодирующий тем, кто аплодирует ему, появился только в дни «культа личности», когда при одном упоминании имени Сталина, все вставали на ноги, аплодировали и кричали, и боялись перестать, чтобы их не заподозрили в отсутствии преданности «хозяину». Такие представления на каждом собрании повторялись по нескольку раз и иногда длились 10–15 минут, пока председательствующий осмеливался прервать их. Когда на собрании присутствовал Сталин, он аплодировал сам, и, когда он переставал аплодировать, переставали все.

Некоторое время Ленин сидел в президиуме, слушая доклад Крыленко. Потом Крыленко уступил ему место. Ленин встал и, показывая на вынутые им из кармана часы, сказал, что врачи не позволяют ему говорить больше 20 минут. Из его речи я не понял ни слова, или, может быть, понял 5 или 10 слов, но позже я прочел ее текст и недавно перечитал его. По качеству она не уступает тем речам, которые он произносил, когда был в расцвете умственных сил. А между тем в декабре должен был прозвучать «второй звонок», а в марте 1923 года — третий, навсегда прекративший его участие в общественных делах.

Ленин начал с двух новостей: Красная Армия на-днях взяла Владивосток, изгнав из России последние остатки белогвардейцев, «Здесь сыграли роль не только подвиг Красной Армии и сила ее, а и международная обстановка и наша дипломатия». Перед советской дипломатией в ближайшем будущем стояла новая задача, связанная с ближневосточной конференцией в Лозанне. «Я уверен, что наши дипломаты и там в грязь лицом не ударят, и что интересы всех федеральных республик вместе с РСФСР мы сумеем и там отстоять» (реверанс в сторону «независимых» республик).

Затем он перешел к внутренним делам: «…здесь мы успехов достигли очень немалых». Пример этих успехов: кодекс о труде, устанавливающий 8-часовой рабочий день, в то время как в странах капитализма свирепствует безработица, а капиталисты «организуют поход на рабочий класс», «…в сравнении с ними мы наименее культурны, производительные силы у нас развиты менее всех, работать мы умеем хуже всех… именно потому, что мы все это сознаем и не боимся сказать с трибуны, что на исправление этого направлено больше сил, чем у любого из государств, мы и добьемся того, чтобы нагнать другие государства с такой быстротой, о которой они не мечтали».

Он поздравил ВЦИК с принятием земельного и уголовного кодексов. Необходимые изменения, сказал он, в них можно будет внести очень быстро. «На этот счет вы

все, конечно, прекрасно знаете, что быстроты законодательства, подобной нашему, другие державы, к сожалению, не знают. Посмотрим, не заставит ли недалекое будущее их тоже позаботиться о том, чтобы в этом отношении немножечко нагнать советскую Россию».

Но борьба с бюрократией шла гораздо медленнее желаемого. В августе 1918 большевики произвели перепись своего аппарата в Москве и получили «общее число 231000 государственных и советских служащих», как центральных, так и местных, московских. Было решено сократить аппарат. В октябре 1922 провели новую перепись, думая, что аппарат окажется меньше. «Он оказался — 243 ООО». Этот аппарат — во всероссийским масштабе — «раздут гораздо больше, чем вдвое» и «очень часто работает не для нас, а против нас». «…Эту правду нечего бояться сказать, хотя бы и с трибуны высшего законодательного учреждения нашей республики». Ленин выразил надежду на улучшение, но заметил: «Годы и годы должны пройти, чтобы мы добились улучшения нашего государственного аппарата, подъема его — не в смысле отдельных лиц, а в полном его объеме — на высшие ступени культуры»²

После речи Ленина был объявлен перерыв, и все стали располагаться для групповой фотографии. Некоторые делегаты растянулись на полу. В центральном ряду, слева направо, уселись Каменев, Ленин, Зиновьев, Калинин и я с другими корреспондентами — с скуластым канадцем Ф. А. Маккензи, работавшим для чикагской «Дэйли Ньюс», Дж. Сэлдсом, очень антисоветски настроенным корреспондентом очень антисоветской «Чикаго Трибюн», и С. Зимандом, нью-йоркским журналистом по экономическим вопросам. Поодаль стоял Джим Хоу из АП. Нам просто хотелось сфотографироваться со всеми, и никто нас ни о чем не спрашивал. После того, как кончилось позирование и просьбы фотографа о «только одной еще пластиночке», мы окружили Ленина, и Маккензи поздравил его с выздоровлением. «Я не понимаю по-английски», — ответил Ленин на английском языке, повернулся и со смехом бежал из иностранного окружения.

В течение всего октября Ленин председательствовал на заседаниях Политбюро, ЦК, СНК и СТО. Как всегда, он внимательно слушал, но все время передавал участникам заседаний записки о посторонних предметах. «Узнав от врачей, что такое занятие одновременно несколькими делами утомляет во много раз больше, чем нормальная работа, — пишет секретарь Ленина Фотиева, — мы однажды попытались воспрепятствовать ему в этом, сговорившись с товарищами, что ответы на записки В. И. они будут передавать не ему лично, а секретарю, который отдаст их В. И. после заседания. Не получая ответов, В. И. написал мне… записку: «Вы, кажется, интригуете против меня? Где ответы на мои записки?»³

Когда Ленин 2 октября вернулся из Горок в Москву, к нему возвратились старые привычки, он опять стал подгонять сотрудников. Это происходило от его нервности и служило причиной еще более сильной нервности, но если бы он заботился о своем здоровье, то, наверное, нервничал бы еще больше, предчувствуя катастрофу. Нет сомнений, что административные способности и энергия Ленина спасли советскую систему от гибели в самом юном возрасте. Ленин не только осуществил октябрьскую революцию, но и защитил ее от гибели в последовавшие за революцией трудные годы. После его смерти Сталину потребовались большие интриги, принуждение и дымящийся револьвер для того, чтобы осуществить то, что Ленин осуществлял с помощью коротких записок.

Записка в Наркомюст, 25 сентября 1922: «Что у Вас делается для выпуска свода законов Советской власти? Спит отдел кодификации или готовит нечто к 5-тилетнему юбилею? Надо разбудить его и черкнуть мне 2 слова. Ленин»⁴.

10 октября. Письмо заместителю начальника Главного управления по топливу ВСНХ: американские тракторы, привезенные в Пермь американцем Гарольдом Бэром, работают с успехом, но «успехи были бы еще большими, если бы не отсутствие бензина и смазочных масел (сообщают, что вместо бензина дают керосин). Это надо срочно исправить»⁵.

Начало октября: «Поручаю… совершенно точно проверить и представить мне 10/Х сводку нашего золотого запаса…»⁶.

16 октября: «…выработать проект секретного постановления об учете нашего общего валютного фонда на 1-ое число каждого месяца»⁷.

16 октября: «Предлагаю ежемесячно доставлять мне коротенькую таблицу оборотов и доходов» Наркомвнешторга ⁸.

17 октября. В Совнарком и СТО: «Поддерживаю ходатайство о постройке писчебумажной фабрики в Карелии и о разработке слюды. Если нет препятствия особого рода, прошу ускорить дело»⁹.

21 октября: Завод «Динамо» просит Ленина «положить первый автограф» в Красной книге рабочих на память о его посещении в «октябрьский праздник» прошлого года. «Напомнить мне в ноябре»— пишет Ленин секретарю¹⁰.

24 октября. Распоряжение секретарям, дежурящим на заседаниях СНК и СТО: «Поручается вам следить строго за тем, чтобы на заседаниях не велось частных разговоров и останавливать разговаривающих»¹¹.

Конец октября. Сталину: «…надо уменьшить территорию концессии… главное: надо понизить суммы, получаемые Уркартом, так, чтобы наш доход не отодвигался до 1934 (?) года. Ленин»¹².

26 октября. Записка Кржижановскому и Пятакову о приобретении за границей новой торфяной машины для механизации торфяных работ¹³.

27 октября. Письмо в Наркомпрос о сокращении государственных субсидий Пролеткульту и академическим театрам¹⁴.

28 октября. Молотову, о 1,5 млн. руб. зол., отпущенных для закупки за границей для Армении тракторов и рабочего скота: «А другие меры помощи армянам? Надо ускорить и проверить»¹⁵.

Конец октября. Заметки о подготовке книги — обзора стран мира с целью показать картину «бесстыдного господства 4-х империалистических держав (переведем на все языки; сделаем учебником; будем каждые два года дополнять)»¹⁶.

Конец октября — начало ноября. Заметки о стабилизации рубля¹⁷.

С 5 ноября по 5 декабря в Москве и в Петрограде собирался IV конгресс Коминтерна. Ленин принимал многие делегации и индивидуальных делегатов. В начале ноября он, как всегда, составил подробный план своего доклада на конгрессе, а 13 ноября выступил с этим докладом в тронном зале Кремля. Я пришел на доклад с другими буржуазными журналистами. В этот раз Ленин говорил по-немецки, и я его понимал.

РКП представляла собою голову и кошелек Коминтерна, но соглашалась считать себя формально подчиненной юрисдикции Коминтерна и поэтому была обязана делать отчетный доклад на каждом конгрессе, подобно другим национальным делегациям. С этим докладом и выступал Ленин.

Ленин говорил довольно высоким голосом, быстро, как пулемет. «Моя тема будет весьма ограниченной, — сказал он. — Тема «Пять лет российской революции и перспективы мировой революции» слишком обширна и велика, чтобы ее вообще мог исчерпать один оратор в одной речи. Поэтому я беру себе только небольшую часть этой темы, именно — вопрос о «новой экономической политике». Это важный вопрос, сказал Ленин, особенно важный потому, что он сам «над ним сейчас работает». Как и прежде, он сначала остановился на государственном капитализме и напомнил о своем старом утверждении: «Государственный капитализм, хотя он и не является социалистической формой, был бы для нас и для России формой более благоприятной, чем теперешняя», — т. е., чем военный коммунизм. К такому отступлению, по его признанию, они тогда не были подготовлены. Ведь был, как он напомнил делегатам, 1918 год, и тогдашние его замечания о государственном капитализме, «эти краткие полемические строки не были в то время ни в коем случае планом отступления. Об одном очень важном пункте, например, о свободе торговли, который имеет основное значение для государственного капитализма, здесь нет ни слова». Этим подтверждается предположение, что Ленин под государственным капитализмом подразумевал частный капитализм, разрешенный государством, а не государственную собственность на предприятия и государственное управление ими.

Ленин поставил вопрос о возможном отступлении перед всеми коммунистическими партиями. «А это такой вопрос, — сказал он, — на который при столь коренных изменениях во всем мире, как свержение капитализма и строительство социализма с его огромными трудностями, нам, безусловно, необходимо обратить внимание… В революции всегда бывают такие моменты, когда противник теряет голову, и если мы на него в такой момент нападем, то можем легко победить. Но это еще ничего не означает, так как наш противник, если он имеет достаточную выдержку, может заранее собрать силы и пр. Он легко может спровоцировать нас тогда на нападение и затем отбросить на многие годы назад. Вот почему… и с практической точки зрения все партии, которые в ближайшем будущем готовятся перейти в прямое наступление против капитализма, должны сейчас подумать также, как обеспечить себе отступление».

В конце гражданской войны, продолжал Ленин, «мы наткнулись на большой — я полагаю, на самый большой — внутренний политический кризис Советской России, который привел к недовольству не только значительной части крестьянства, но и рабочих… Теперь, по истечении полутора лет, в конце 1922 года, мы уже в состоянии сделать некоторые сравнения… Я полагаю, что мы можем со спокойной совестью… ответить… что прошедшие полтора года положительно и абсолютно доказывают, что мы этот экзамен выдержали…»

«Прежде всего остановлюсь на нашей финансовой системе и знаменитом русском рубле. Я думаю, что можно русский рубль считать знаменитым, хотя бы уже потому, что количество этих рублей превышает теперь квадриллион. Это уже кое-что… Но мы не считаем, и притом с точки зрения экономической науки, эти числа чересчур важными, ибо нули можно ведь зачеркнуть… Удастся нам… стабилизировать рубль — значит мы выиграли. Тогда все эти астрономические цифры, — все эти триллионы и квадриллионы — ничто… В 1921 г. период устойчивости курса бумажного рубля продолжался менее трех месяцев. В текущем 1922 г… свыше пяти месяцев… мы уже научились идти вперед. Если мы этому научились, то я уверен, что мы научимся и впредь добиваться на этом пути дальнейших успехов, если только не сделаем какой-нибудь особенной глупости. Самое важное, однако, это — торговля, именно товарный оборот… И если мы справились с ней в течение двух лет… то, я полагаю, что смею сказать, что мы этим можем быть довольны. Ведь мы стоим одиноко…»

«Теперь я перехожу к нашим социальным целям. Самое главное, это — конечно, крестьянство». За недовольством в 1921 году пришел голод, по словам Ленина, «чудовищный результат гражданской войны». (Будто раньше в России не бывало голода. Будто вооруженные большевистские продотряды тут были ни при чем.) Но за последний год, говорил Ленин, крестьянство сдало государству продналог в объеме сотен миллионов пудов, «и притом почти без применения каких-либо мер принуждения. Крестьянские восстания, которые раньше, до 1921 г., так сказать, определяли общую картину России, почти совершенно исчезли. Крестьянство довольно своим настоящим положением. Это мы спокойно можем утверждать».

«…Перехожу дальше к легкой индустрии», — т. е. к производству товаров широкого потребления. Тут Ленин отметил «общий подъем… и в связи с этим определенное улучшение положения рабочих Петрограда и Москвы. В других районах это наблюдается в меньшей степени…»

«Третий вопрос касается тяжелой промышленности… сносной концессии мы еще не имеем». Но торговля уже позволила советскому правительству собрать некоторый капитал — около 20 млн. золотых рублей — «для улучшения положения тяжелой промышленности». «Спасением для России является не только хороший урожай в крестьянском хозяйстве — этого еще мало, — и не только хорошее состояние легкой промышленности… — нам необходима также тяжелая индустрия… Тяжелая индустрия нуждается в государственных субсидиях. Если мы их не найдем, то мы, как цивилизованное государство — я уже не говорю, как социалистическое, — погибли». Но 20 млн. рублей уже имеется. «Мы, стало быть, имели успех».

«…Несомненно, что мы сделали и еще сделаем огромное количество глупостей. Никто не может судить об этом лучше и видеть это нагляднее, чем я».

«Почему же мы делаем глупости? Это понятно: во-первых, мы — отсталая страна, во-вторых, образование в нашей стране минимальное, в-третьих, мы не получаем помощи… Государственный аппарат очень часто работает против нас… На деле очень часто случается, что здесь, наверху, где мы имеем государственную власть, аппарат кое-как функционирует, но что там, внизу… они так распоряжаются, что очень часто работают против наших мероприятий». Для подготовки нового персонала основаны «советские школы, рабочие факультеты». «Если мы будем работать не слишком торопливо, то через несколько лет у нас будет масса молодых людей, способных в корне изменить наш аппарат».

Ленин сознавал, что его слова о глупостях, допущенных большевиками, лили воду на мельницу врагов. Но, говорил он, «если большевики делают глупости, то большевик говорит: «Дважды два — пять»; а если его противники, т. е. капиталисты и герои II Интернационала делают глупости, то у них выходит: «Дважды два — стеариновая свечка». Это нетрудно доказать. Возьмите, например, договор с Колчаком, заключенный Америкой, Англией, Францией, Японией… или другой пример: Версальский мир».

В заключение Ленин дал делегатам совет: «Я полагаю, что самое важное для нас всех, как для русских, так и для иностранных товарищей, то, что мы после пяти лет российской революции должны учиться». Иностранцы «должны переварить добрый кусок русского опыта. Как это произойдет, я не знаю… Мы учимся в общем смысле. Они же должны учиться в специальном смысле, чтобы действительно постигнуть организацию, построение, метод и содержание революционной работы. Если это совершится, тогда, я убежден, перспективы мировой революции будут не только хорошими, но и превосходными»¹⁸.

Делегаты и гости проводили Ленина с трибуны овацией.

После перерыва выступил Троцкий. Полтора часа он говорил по-немецки, полтора часа — по-французски и полтора часа — по-русски. Делегаты, понимавшие один из этих языков, осматривали дворец, пока Троцкий говорил на двух других. Я некоторое время следил за его виртуозной игрой, а потом пошел осматривать личные апартаменты царя и царицы. Мебель и трон императрицы были покрыты холщовыми чехлами. В углу французский журналист отбивал свою корреспонденцию на пишущей машинке «Корона». На диване сидел Бела Кун, вернувшийся в Москву после революций в Венгрии и в Германии. В соседней комнате, когда-то служившей императорской спальной, два делегата, вероятно утомленные затянувшимися прениями в одной из комиссий, спали на непомерно большой кровати, также застеленной холщовым покрывалом. Все эти помещения были роскошно обставлены. На золотых подставках стояли огромные голубые севрские вазы. Дверные ручки были золотые или малахитовые. Сами двери, футов в 12 вышиной, были выложены императорскими гербами и круглыми миниатюрами, усыпанными жемчугом. В ванной комнате зеркала сплошь покрывали стены, пол был паркетный, а оборудование сделано в Глазго¹⁹.

Когда я вернулся в тронный зал, Троцкий говорил по-русски. Я уже собирался уйти домой, когда при выходе увидел председателя Исполкома Коминтерна Зиновьева с кем-то из делегатов. Зиновьев обнимал собеседника за талию и спрашивал его по-немецки: «Ну, когда мировая революция придет в Швейцарию?»

Зиновьева в 1936 году расстреляли по приказу Сталина. В Швейцарию мировая революция все еще не пришла.

Трудно себе представить, что Зиновьев говорил с швейцарцем всерьез или что Ленин действительно считал перспективы мировой революции: «превосходными». В 1922 году коммунистическая революция где бы то ни было создала бы опасность новой военной интервенции в России или, по крайней мере, вызвала бы необычайно большие хозяйственные и внешнеполитические затруднения. Иностранным коммунистам пропаганда мировой революции была полезна, русских мечтателей она тоже воодушевляла. Но на деле революция не послужила бы интересам Советской России.

Когда Ленин выступал перед Коминтерном, было ясно, что его страна не может ожидать помощи ни от иностранных капиталистов, ни от иностранных коммунистов. Россия была в одиночестве. Десятилетиями ей было суждено платить дорогую цену за ненавистную крестьянам аграрную политику, за разросшийся и неисправный бюрократический аппарат, представители которого, несмотря на внешнюю разницу, носили отвратительное сходство с бюрократами царского времени.

Нет на земле ничего подобного ярости обойденного журналиста. Артур Рансом из «Манчестер Гардиан» не раз беседовал с Лениным в первые годы революции и подружился с целым рядом ведущих большевиков. Но его обошли: «первое» интервью с Лениным получил не он, а Майкл Фарбман, корреспондент лондонского «Обсервера», случайный гость в Советской России. Рансом, несмотря на присущее ему чувство юмора, огорчился и попросил Чичерина устроить ему встречу с Лениным. Встреча была назначена, отложена, назначена опять, по русскому обычаю, и, наконец, Рансому сообщили, что Ленин желал видеть вопросы журналиста в письменной форме, прежде чем принять его.

Замечательный английский журналист, Рансом начал статью о своей встрече с Лениным не с самого интервью, а с того, как это интервью было устроено. В данных обстоятельствах кажется естественной некоторая колкость с его стороны по адресу Фарбмана: «Я сейчас же составил ряд вопросов, всего семь, из которых только два касались новостей дня. Мне казалось, что гораздо интереснее узнать о взглядах Ленина на текущий этап революции, если только он согласится изложить их, чем получить обычные ответы на вопросы из области внешней политики, на которые, имея необходимые данные, легко ответить самому». Так Рансом отмахнулся от фарбманского интервью. Сам он хотел задавать вопросы так, «чтобы добиться от Ленина личного мнения». «Не знаю, удалось ли мне это, — пишет Рансом, — потому что в одном или двух случаях он отказался ответить на «вызывающие» вопросы с моей стороны… Однако результатом интервью явилась кристаллизация ленинского диагноза современного положения в России». Ленину вопросы Рансома доставили затруднения, как свидетельствует тот факт, что он составил два варианта ответов²⁰. «Немедленным результатом» этих вопросов была отсрочка интервью. «Его откладывали со дня на день, — писал Рансом в «Манчестер Гардиан» от 22 ноября 1922 года, — потому что ответы не были готовы, и я каждый день из какого-нибудь другого источника слышал о том, что мои вопросы причиняли Ленину некоторое раздражение». «От Радека я узнал, — не без удовольствия сообщает Рансом, — что он «зол на меня за такие вопросы», от Чичерина, что он называет их «змеями в траве». Одно время я даже сомневался, получу ли вообще ответы на них, и поэтому предложил снять их и поставить новые. Но Ленин, по причине, которую он изложил мне при встрече, решил непременно ответить на них. Между тем день проходил за днем, а меня к нему не пускали… Наконец, когда я утратил всякую надежду, приготовился к отъезду и даже достал выездную визу и место в поезде, Чичерин во время моего прощального визита к нему выразил большое удивление по поводу того, что я еще не получил ответов, так как ему было известно, что Ленин как раз был занят их составлением и хотел встретиться со мною перед моим отъездом. Поэтому я отказался от своего места в поезде и заказал другие, на следующий поезд, уходивший в понедельник».

«На другой день (это была пятница) г-жа Радек сказала мне по телефону, что вечером Ленин меня примет. Мне было назначено придти к 8 часам в кабинет Радека в Кремле. Не провел я и минуты у Радека, как зазвонил телефон. Ленин сказал Радеку, что он очень устал после долгого заседания и ему разрешают разговаривать только несколько минут, а если я подожду до утра, то он сможет уделить мне больше времени. Я спросил, получу ли ответы на вопросы, если подожду до утра. Радек повторил вопрос в телефон, и я услышал, как Ленин посмеивается на другом конце провода. Он сказал, что не сможет приготовить ответов к утру, и что я сам виноват в этом. «Такие вопросы, такие вопросы!» Тогда я впервые уверовал, что на вопросы он отвечает действительно сам. Раньше у меня было неприятное подозрение, что ответы кто-то составляет за него. Было так непохоже на старого Ленина это отсутствие готовности ответить, совмещая логику с шутками, на любые поставленные вопросы».

В конце концов Рансом попал к Ленину. «Я не видал Ленина с того времени, как он заболел, — пишет Рансом, — и, когда мы пожимали друг другу руки, мое первое впечатление было, что он вовсе не изменился. Мое второе впечатление, когда мы начали говорить, было, что он необычайно утомлен… Его физическая внешность и очаровательное обхождение были те же, но что-то в нем изменилось. Никогда прежде не видел я его усталым. В былые дни он отвечал на мои вопросы с такой пулеметной быстротой, что я едва успевал вставить словечко и узнать его мнение об интересующих меня предметах. Он бывал страшно занят, но, заинтересовавшись, мог в течение получаса, часа, двух часов разговаривать, шутить, высмеивать и переспрашивать собеседника. Для журналиста он представлял большие трудности, потому что все время хотел превратиться из интервьюируемого в интервьюера. Теперь же, вместо былого возбуждения, я чувствовал печаль, видя, каких усилий стоит ему то, что когда-то он, казалось, делал играючи…»

«Немножко старого Ленина было в том, как он, смеясь, закинул голову назад, когда речь зашла о фашистах (Муссолини правит в Риме — «Веселенькая история!»), и в интересе, который он выказал к английским выборам». Но ответов на свои вопросы Рансом тогда от Ленина еще не получил. Их привезли ему как раз перед самым его отъездом.

«Я нахожу громадное экономическое оживление, все покупают и продают и очевидно нарождается новый торговый класс, — гласил первый вопрос Рансома. — Я спрашиваю: каким образом нэпман не является и не показывает признаков стремления быть политической силой?»

Ленин, отвечая на этот вопрос, вспомнил уличные сцены в Лондоне, в субботу вечером, «лет 20 тому назад». На улицах «все покупали или продавали», но «от политической силы и даже стремления к ней были довольно далеки».

Второй вопрос. Нэпманы получают прибыль, а «убыточное производство — в руках государства». «Не означает ли это постоянного экономического усиления нэпманов и постоянного ослабления государства?»

Ленин ответил отрицательно. Крестьяне «быстро и легко» платят продналог, легкая индустрия оживает, рубль стабилизируется и только тяжелая промышленность остается невыгодной. В ответ на третий вопрос Ленин объяснил, что тяжелая индустрия будет субсидироваться путем налогового обложения нэпманов.

Затем Рансом спросил, не сползает ли Россия обратно «в феодальную диктатуру», поскольку капитализм процветает, сельскохозяйственное производство растет, а тяжелая индустрия испытывает упадок.

Этого «никак не может быть, — ответил Ленин, — ибо мы медленно, с перерывами, с шагами назад от времени до времени, поднимаемся по линии государственного капитализма. А это линия ведущая нас вперед, к социализму и коммунизму (как высшей ступени социализма)», потому что «власть в государстве в руках рабочего класса».

Рассказ об интервью был интереснее самого интервью. Человек, которого интервьюировали, был интереснее и того, и другого. Он занимает очень высокое место среди государственных деятелей двадцатого века и сыграл выдающуюся историческую роль. Лицо его говорило о силе, хитрости, силе воли и преждевременной старости. Он часто носил пристегнутые воротнички. Я заметил его руки, руки аристократа. В его глазах было что-то рентгеновское, они светились насмешкой и вспыхивали ненавистью. Он был великий ненавистник и великий деятель, современный пролетарский Пугачев, вооруженный арсеналом острых слов и баснословным административным талантом, с головою интеллигента-вождя и телом поволжского мужика.

Примечания:

¹ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С 311-316

² Ленин В. И. Сочинения 2 е изд Т 27 С 315-321

³ Ленинский сборник. Т. 35. С. 356.

⁴ Там же. С. 352.

⁵ Там же. Т. 36. С. 501.

⁶ Ленинский сборник. Т. 35. С. 502.

⁷ Там же.

⁸ Там же. С. 354.

⁹ Там же.

¹⁰ Там же.

¹¹ Там же. С. 355.

¹² Там же. Т. 36. С. 505.

¹³ Там же.

¹⁴ Там же. С. 506.

¹⁵ Ленинский сборник. Т. 35. С. 355.

¹⁶ Там же. Т. 36. С. 506.

¹⁷ Там же. С. 507.

¹⁸ Ленин В. И. Сочинения 2-е изд. Т. 27. С. 342–355.

¹⁹ Некоторые из этих деталей я припомнил, перечитав свою статью в нью-йоркской «Evening Post» от 16 декабря 1922 г.

²⁰ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 326–333.

 

 

49. ВТОРОЙ ЗВОНОК

Я слонялся по улицам Москвы, когда в отель сообщили из отдела печати Наркоминдела, что Ленин будет выступать на пленуме Московского совета. Этой речи было суждено стать последней в жизни Ленина, я пропустил ее. Было это 20 ноября 1922 года.

Речь его была полна оптимизма. Во внешней политике все обстояло хорошо: «У нас не было, так сказать, если употребить старое сравнение, никаких пересадок, ни на другие поезда, ни на другие упряжки», — сказал он.

Относительно нэпа между партией и «громадной массой беспартийных рабочих и крестьян» разногласий не было. Все были согласны, что он необходим. «Мы сейчас отступаем… чтобы… сильнее прыгнуть вперед». «Особая трудность» заключается в том, что помощи из-за границы «ждать нечего». Поэтому надо учиться «торговать и наживаться». Правительственный аппарат должен быть улучшен, коммунисты должны быть «правильно размещены» в этом аппарате. «Нужно, чтобы они, эти коммунисты, владели теми аппаратами, у которых они поставлены, а не так, как это у нас часто делается, когда этот аппарат ими владеет. Нечего греха таить, и надо говорить об этом прямо. Вот какие задачи перед нами стоят, и какие трудности перед нами, и это как раз в то время, когда мы выступили на нашу деловую дорогу, когда мы должны были подойти к социализму не как к иконе, расписанной торжественными красками». Ленин советовал ничего не принимать на веру, все проверять. «Сумеем ли мы дело поставить? Это еще далеко не решено». «Социализм уже теперь не есть вопрос отдаленного будущего, или какой-либо отвлеченной картины, или какой-либо иконы… Позвольте мне закончить выражением уверенности, что… из России нэповской будет Россия социалистическая»¹

Крестьяне редко читали слова Ленина. Но лозунг о переходе от России нэповской к России социалистической, наверное, дошел до них и, наверное, породил неуверенность в завтрашнем дне. Когда я в 1922 и 1923 гг. ездил по сельским местностям, мужики спрашивали, не отменит ли Ленин их право на торговлю. «Стоит ли строить новую избу? Стоит ли покупать вторую корову? — недоумевали они. — Ведь коммунисты могут объявить меня кулаком».

Есть вопрос, на который невозможно ответить, а именно, не пытался ли Ленин приободрить и себя самого, а не только других. В Коминтерне и в Моссовете он нарисовал картину в розовых тонах. Но он-то знал правду. Об этой черной, как уголь, правде свидетельствовал доклад председателя ВСНХ П. А. Богданова на съезде Советов в декабре 1922 года, произнесенный в отсутствие Ленина. Производство чугуна равнялось 4 % довоенного, выплавка стали и железа на Украине упала до 2,5 % уровня 1914 года, урожай хлопка в Туркестане и Азербайджане упал настолько, что 2 000000 тонн приходилось ввозить из-за границы, покупая их за золото. Наркомфин Сокольников доложил, что в январе 1922 года государственные доходы составляли всего один процент общего бюджета, а дефицит покрывался теми миллионами, которые каждую минуту выбрасывались с печатных станков. Наркомпрос Луначарский доложил, что число учеников в начальных школах упало с 6 860 000 в 1921 г. до 5 300000 в апреле 1922 г., а затем до 4 750000 в октябре 1922 г. Причина: недостаток средств². Неудивительно, что Ленин дважды, 25 и 29 ноября 1921 года, писал Сталину о необходимости сократить расходы по содержанию флота: «Флот нам не нужен, а увеличение расходов на школы нужно до зарезу»³. Ленин был реалистом, он знал, что от маленького флота России все равно мало проку. Из средств, сэкономленных по судоремонтной программе, 2 млн. рублей золотом было ассигновано Наркомпросу, чтобы обеспечить хлебом школьников и учителей⁴.

Можно задать вопрос, не продлили ли бы жизни Ленина лучшие хозяйственные и бытовые условия и меньшая нагрузка. После смерти Ленина, его мозг был передан в специально для этой цели созданный Институт, сотрудники которого разрезали кору ленинского мозга на тысячи волокон и микроскопических срезов в надежде открыть тайну умственных способностей усопшего. После нескольких лет таких научных усилий Институт мозга обратился с рядом вопросов к Крупской. Она, отвечая на них, описала Ленина так: «Очень бодрый, настойчивый и выдержанный человек был», «обычное, преобладающее настроение — напряженная сосредоточенность», «самокритичен — очень строго относился к себе. Но копанье и мучительнейший самоанализ в душе — ненавидел»; «был боевой человек»; «впечатлителен, реагировал очень сильно», «бледнел, когда бывал возбужден»; «писал и говорил легко и свободно»; почерк Ленина становился яснее, когда (в письмах, например) он писал о том, что особенно интересовало и волновало его; всегда писал сразу начисто, вносил очень мало поправок; не любил писать и не мог писать, когда шел разговор, нуждался в абсолютной тишине; перед выступлениями очень нервничал; говорил быстро; готовясь к выступлению, ходил взад и вперед по комнате и шептал; вернувшись с заседания после споров или прений, часто бывал печален, молчалив и расстроен, — позже сам рассказывал, в чем дело; музыка очень утомляла его, ни на каких музыкальных инструментах он никогда не играл, никогда не рисовал, терпеть не мог цветов в комнате. «Он был смел и отважен». «О, как он умел смеяться»⁵.

Химики из Института мозга всего этого на своих срезах, конечно, не заметили. Но вскрытие открыло причину его смерти. Д-р Розанов писал: «Тяжелое, даже для врачей, вскрытие. Колоссальный склероз мозговых сосудов, и только склероз. Приходилось дивиться не тому, что мысль у него работала в таком измененном склерозом мозгу, а тому, что он так долго мог жить с таким мозгом»⁶.

Сыграла ли тут решающую роль наследственность (отец Ленина тоже рано умер), или, может быть, отдых и иные политические и экономические условия продлили бы его жизнь? Врачи пытались спасти его, настаивая, чтобы он отошел от активного руководства и не занимался текущими делами. Но Ленина было трудно убедить. Пока мозг его функционировал, он хотел применять его для той цели, которая управляла Лениным с юношеских лет. Несмотря на склероз, сила воли у Ленина оставалась могучей. Он не находил душевного покоя. Его беспокоили неблагоприятные экономические условия. Особенное мучение причиняли ему неразрешенные вопросы: монополия внешней торговли, национальные меньшинства, бюрократия, руководство. Он хотел работать над этими вопросами, без работы он не мог жить. Он, наверное, чувствовал, что не работа убьет его, а отход от работы. Как мог он отойти от руководства, когда стоял хаос, при разногласиях со Сталиным?

Национальный вопрос принимал неприятный оборот в Грузии. Проект Ленина об основании СССР еще не был принят, а в проектируемых составных частях Союза уже возникли разногласия. Между членами Закавказской федерации происходила распря, у них была разная история, разная религия и разный темперамент. Азербайджанцы были мусульмане, армяне — христиане-монофизиты со своим собственным католикосом в Эчмиадзине, грузины принадлежали к православной церкви, но ненавидели все русское.

В 1924 году, после меньшевистского восстания в Грузии, я посетил эту страну вместе с Паулем Шеффером из «Берлинер Тагеблатт». В горах, в Телаве, мы сели на лошадей и поскакали с командиром русской кавалерийской бригады Чайковским в Цинандали, известный своими винными погребами, принадлежавшими до революции великому князю Николаю Николаевичу. На неизбежном грузинском пиру (вино подавалось в турьих рогах, которые нельзя было поставить на стол, не осушив) был произнесен тост в честь трех чужестранцев. Комбриг Чайковский оглянулся и сказал: «Я вижу тут только двух чужестранцев». На что грузин ответил: «Русский всегда чужестранец в Грузии».

Армения и Азербайджан, стремясь к хотя бы ограниченному Москвой, но все-таки самоуправлению, находили Закавказскую федерацию лишней обузой, и даже Грузия тяготилась федерацией, хотя федеративным «наместником» Кремля в Тифлисе, столице федерации, был грузин Серго Орджоникидзе. Грузия когда-то находилась под властью Турции и Персии. По крови и по традиции грузины были гораздо ближе к персам, чем к русским. С 1917 по 1921 год Грузия пользовалась относительной независимостью и управлялась меньшевистским правительством. Меньшевистские вожди Грузии были демократическими социалистами, но можно с полным правом сказать, что их популярность основывалась не столько на социалистической идеологии, сколько на их враждебности Москве. Грузия была маленькая страна, населенная, в основном, мелкими земледельцами (многие из которых называли себя князьями) и горными племенами, одно из которых, хевсуры, считало себя потомками крестоносцев. Хевсуры пахали свою каменистую землю, облаченные в кольчуги. Независимый дух этих горцев питал источники грузинского национализма.

Г. К. Орджоникидзе, московский наместник в Тифлисе, повсюду известный под именем «Серго», был мускулистый гигант с длинным лицом, огромным крючковатым носом и басистым голосом. Я бывал у него во время своих поездок на Кавказ в двадцатые годы. Сидя у него в кабинете, я слушал, как он говорит по телефону на грузинском языке — с шаляпинскими интонациями. Все, что я понимал, было два слова: «хо» (да) и «ара» (нет). Он не был мизантропом, как Сталин, напротив, он был дружелюбен и обладал чувствительностью и темпераментом. В те времена он был близок к Сталину, который позже сделал его членом московской руководящей верхушки. В 1937 году Серго умер от разрыва сердца, как гласило официальное извещение о его смерти. Но в своем секретном докладе 24–25 февраля 1956 года председатель Хрущев объявил, что Серго под давлением Сталина вынужден был покончить самоубийством.

В 1922 году конфликт между грузинскими «независимцами», желавшими определенного самоуправления в рамках Союза, и Орджоникидзе, правившим по московскому мандату Сталина, достиг высшей точки. В пылу спора здоровенный Орджоникидзе ударил маленького, кругленького «Буду» Мдивани, одного из вождей коммунистов — «независимцев». Ленин, услыхав об этом, рассвирепел: коммунистический руководитель поднял руку на товарища! Взволновали его и националистические настроения, которые этот инцидент пробудил. Поэтому 25 ноября Политбюро отправило комиссию во главе с Феликсом («Золотое сердце») Дзержинским для расследования «грузинского вопроса». Рыкова, отдыхавшего в то время на Северном Кавказе, Ленин попросил помочь Дзержинскому⁷. Действия, предпринятые против Орджоникидзе, отражают нараставшее в Ленине раздражение. Сталин постепенно попадал в немилость. Нервы у Ленина были расстроены.

Ему стало хуже. Утром 25 ноября он был болен и пришел в кабинет только на несколько минут. Позже он продиктовал три письма по телефону из своей квартиры. Мария Ильинична приказала секретарям не беспокоить его В 6 часов вечера Ленин вернулся к себе в кабинет и в течение часа разговаривал с Цюрупой. После разговора Ленин попросил секретарей переслать Цюрупе все дела; бывшие у него в двух папках на столе, а статьи о концессии Уркарта передать Чичерину. Затем, в течение недели Ленин изредка заходил в кабинет, разговаривал по телефону, просматривал протоколы заседаний Политбюро, принимал Цюрупу, Молотова и некоторых других сотрудников, но, в общем, был относительно бездеятелен. 2 декабря утром у Ленина был врач, посоветовавший ему «в два месяца раз или даже два на несколько дней уезжать на отдых»⁸.

Государственный деятель должен уметь заниматься большими делами, не забывая и о маленьких, Ленин это умел делать. Он написал молодому немецкому коммунисту Вилли Мюнценбергу, секретарю Межрабпома, о значении международной рабочей помощи жертвам голода в России и о необходимости оказывать давление на иностранные правительства, чтобы они признали Советскую Россию⁹. Два дня спустя, 4 декабря, Ленин составил «Заметки по вопросу о задачах нашей делегации в Гааге», которые по точности и непримиримости боевого духа напоминают его писания в самые лучшие годы. Амстердамский Интернационал профсоюзов созвал в Гааге конгресс «в целях борьбы с опасностью мировой войны». Москва отправил в Гаагусильную делегацию, в которую входили Радек, Коллонтай, Ротштейн и др. «Я думаю, — писал им Ленин, — что самой большой трудностью является преодоление того предрассудка, что этот вопрос простой, ясный и сравнительно легкий». Лозунг реформистов: «Ответим на войну стачкой или революцией, — отмечал далее Ленин, возражая реформистам так: — Надо объяснить людям реальную обстановку того, как велика тайна, в которой война рождается, и как беспомощна обычная организация рабочих, хотя и называющая себя революционной, перед лицом действительно надвигающейся войны… «защита отечества» становится неизбежным вопросом, который громадное большинство трудящихся будет неизбежно решать в пользу своей буржуазии».

Чтобы бороться с войной, писал Ленин, необходимо «сохранение и образование нелегальной организации». «Бойкот войны — глупая фраза. Коммунисты должны идти на любую реакционную войну». Нельзя стоять в стороне. Надо распространять пропаганду и призывать к мятежу. Даже коммунисты не понимают, в чем их долг, «…мне помнится, что есть целый ряд заявлений наших коммунистических депутатов, как в парламенте, так и в речах вне парламентов, заявлений такого рода, которые содержат в себе чудовищно неправильные и чудовищно легкомысленные вещи насчет борьбы с войной»¹⁰.

В тот же день, 7 декабря, Ленин послал свою фотографию с надписью Карлу Штейнмецу, известному специалисту по электротехнике из фирмы «Дженерал Электрик» в Скенектеди. Штейнмец 16 февраля 1922 года обратился к Ленину с пожеланиями успеха и выражениями «восхищения удивительной работой по социальному и промышленному возрождению, которую Россия выполняет при тяжелых условиях». Ответное письмо Ленин написал между 2 и 10 апреля: «Я должен признаться, к стыду моему, что первый раз услышал Ваше имя всего только немного месяцев тому назад от тов. Кржижановского… Он рассказал мне о выдающемся положении, которое Вы заняли среди электротехников всего мира». Далее Ленин писал о растущем во всех странах мира числе «представителей науки, техники, искусства, которые убеждаются в необходимости замены капитализма иным общественно-политическим строем». Штейнмеца Ленин благодарил за предложение «помочь России советом», но отмечал, что, «так как отсутствие официальных и законнопризнанных отношений между Советской Россией и Соед. Штатами крайне затрудняет и для нас и для Вас практическое осуществление Вашего предложения, то я позволю себе опубликовать и Ваше письмо и мой ответ, в надежде, что тогда многие лица… помогут Вам… осуществить Ваше намерение помочь Советской республике»¹¹. Более чем через полгода после этого обмена письмами Ленин послал Штейнмецу свой портрет. Под ним кто-то написал бесхарактерным писарским почерком, под диктовку Ленина, следующие слова: «Глубокоуважаемому Чарльзу Протеусу Штейнмецу, являющемуся одним из немногих исключений в объединенном фронте представителей науки и культуры, противопоставляющих себя пролетариату. Я надеюсь, что последующего углубления и расширения бреши, пробитой в этом фронте, не придется долго ждать. Пусть пример русских рабочих и крестьян, держащих свою судьбу в своих руках, послужит поддержкой американскому пролетариату и фермерам. Несмотря на ужасное последствие военной разрухи, мы продолжаем идти вперед, хотя и не обладаем и одной десятой тех огромных ресурсов для экономического строительства новой жизни, которые уже много лет находятся в распоряжении американского народа».

Под этими, написанными рукой неизвестного, словами стоит энергичная подпись самого Ленина: «Москва, 7. XII. 1922. Владимир Ульянов (Ленин)»¹².

Ленин требовал дисциплины от других и от самого себя, но умерить свой аппетит к работе не мог. Со 2 октября, когда он вернулся в Москву из Горок, оправившись после первого удара, и до 16 декабря он написал 224 письма и записки, принял 171 человека (125 приемов), председательствовал на 32 заседаниях и совещаниях СНК, СТО, Политбюро и комиссий. Этот список далеко не полон, утверждает секретарь Ленина Л. А. Фотиева. Она не упоминает о трех публичных его выступлениях. «7 декабря. Владимир Ильич пришел в кабинет в 10 часов 55 минут утра. В 11 часов началось заседание Политбюро. В. И. в нем участвовал до 2 часов 20 минут, после чего ушел домой. Вечером пришел в кабинет в 5 часов 30 минут, говорил по телефону с И. В. Сталиным и дал ряд поручений секретарю. В 6 часов 15 минут В. И. ушел домой, а затем уехал в Горки, забрав с собою бумаги по текущим делам»¹³

В тот же вечер, из Горок, он по телефону продиктовал записку управделами и секретарю СНК: «Все бумаги, присылаемые мне из ЦК, записывать в особой книге самым кратким образом, с тем чтобы запись была бы телеграфным стилем не больше трех строк. Если будет какая-либо неясность или неточность в бумаге (по типу вопросов: чего хотят, сколько просят, на что жалуются, чего добиваются), то за таковую неточность отвечаете вы»¹⁴.

Он собирался работать в Горках.

После того как Ленин ушел с заседания Политбюро, было принято решение о «разрешении бывшему члену меньшевистского ЦК профессору Н. А. Рожкову проживания в Москве». Ленин узнал об этом на другой день. Вне себя от злости, Ленин дал волю никогда не угасавшей в нем ненависти к меньшевикам и немедленно настрочил записку Зиновьеву и продиктовал письмо Сталину по поводу Рожкова.

Рожков, видный историк, был когда-то большевиком, но, находясь в сибирской ссылке, порвал с Лениным, а в 1917 году присоединился к Временному правительству Керенского. После кронштадтского восстания он оставил партию меньшевиков, решив всецело посвятить себя научной деятельности. В частных разговорах он высказывал надежду на то, что Россия постепенно придет к демократическому социализму. Ленин Рожкову не доверял. «Ни капельки не подозреваю Вас в пристрастии к Рожкову, — писал он Зиновьеву. — Ни капельки! Но по сути дела очень боюсь: он соврет сколько угодно, хотя бы и в печати. Соврет, и мы будем обойдены. Вот чего я боюсь. У них лозунг: ври, уходи из партии, оставайся в России. Вот о чем надо подумать и поговорить»¹⁵.

8 декабря Ленин продиктовал предложение пленуму, касающееся регламента Политбюро: «1. Политбюро заседает по четвергам от 11 и никак не позже 2. 2. Если остаются нерассмотренные вопросы, то они переносятся либо на пятницу, либо на понедельник на те же часы. Повестка для Политбюро должна быть разослана не позже, чем к 12 часам дня среды. К тому же сроку должны быть присланы материалы (в письменной форме) к повестке. 4. Дополнительные вопросы могут вноситься в день заседания лишь при следующих условиях: а) в случае абсолютной неотложности (особенно вопросы дипломатические), б) лишь в письменной форме, в) лишь в тех случаях, если нет протеста со стороны хотя бы одного из членов Политбюро»¹⁶.

Казалось, такие правила можно было бы принять давным-давно. Но флаг обломовщины развевался и над Кремлем.

На другой день, 9 декабря, Ленин продиктовал Фотиевой по телефону длинное письмо Цюрупе о «порядке работы замов и Пред СНК», т. е. Ленина и его заместителей — Цюрупы, Рыкова и Каменева. В письме были назначены дни и часы особых заседаний всей четверки, а также обязанности каждого заместителя в отдельности. В последнем абзаце письма говорилось: «Так как работа улучшения и исправления всего аппарата гораздо важнее той работы председательствования и калякания с замнаркомами и Наркомами, коя до сих пор занимала замов целиком, то необходимо установить и строго проводить, чтобы не менее двух часов в неделю каждый зам «опускался на дно», посвящая личному изучению самые разнообразные, и верхние и нижние, части аппарата, самые неожиданные притом. Протокол такого изучения, фиксированный, утвержденный и сообщаемый (в известных случаях) по всем ведомствам, должен будет сокращать аппарат и подтягивать всех и вся в нашем госаппарате»¹⁷.

Как всегда, Ленин усматривал причину бюрократизма в поведении отдельных личностей, а не в природе самой системы. После смерти Ленина неожиданные «набеги» рабочих контролеров вошли в моду, но с учащением этих «набегов» увеличивалась и волокита.

10 и 11 декабря от Ленина не последовало никаких письменных распоряжений в секретариат, он сделал только несколько коротких указаний по телефону, так как был занят работой над планом своего доклада на X Всероссийском съезде Советов, назначенном на конец месяца. На этом съезде предполагалось принять новую конституцию Союза Советских Социалистических Республик. Это придавало особую остроту «грузинскому вопросу» и разногласиям между Лениным и Сталиным относительно функций центрального московского правительства и правительств «независимых» союзных республик. Рыков и Дзержинский вернулись в Москву, расследовав инцидент между Орджоникидзе и Мдивани. Ленин хотел видеть вернувшихся. 12 декабря он вернулся из Горок в Кремль. Между 12 и 2 часами дня он заседал с заместителями, а в 6.45 принял Дзержинского и целый час разговаривал с ним.

На другой день после разговора с Дзержинским у Ленина было два приступа¹⁸. Возможно, что разговор с Дзержинским был тут ни при чем, но возможно и то, что именно этот разговор вызвал приступы. «Грузинский вопрос» чересчур волновал Ленина, а оказалось, что Дзержинский поддерживал Сталина в этом вопросе. Поляк, как и грузин, понимал, как сильны националистические тенденции среди разноплеменных этнических групп России, и боялся, что дарование подлинных полномочий союзным республикам приведет к раздроблению союза.

В № 6 «Вопросов истории КПСС» за 1962 год М. С. Ахмедов приводит ряд прежде не опубликованных архивных документов и отмечает, что Сталин пытался протащить свои предложения об автономизации сквозь комиссию, которая составляла конституцию, не обращая никакого внимания на критические замечания местных партийных работников. Он препятствовал проведению дискуссии об образовании Советского Союза в партийных организациях советских республик. 24 сентября, например, когда в комиссии обсуждалось предложение Сталина об «автономизации», украинский делегат Петровский выступил с предложением разрешить дискуссию по этому вопросу «в бюро республиканских губкомов партии». Четыре представителя союзных республик в комиссии, украинец, белорус, грузин и азербайджанец, проголосовали за эту резолюцию. Но 5 членов комиссии подали голоса против нее (это были Молотов, Мясников, Орджоникидзе, Сокольников и Сталин). Тогда Петровский попросил, чтобы в протоколах было отмечено, что ЦК Украинской КП не обсуждало вопроса об отношениях Украины и РСФСР. Тех, которые были против сталинского плана, часто без разбора называли националистами, пишет Ахмедов. Многие из членов партии, выступившие в то время против «автономизации», подверглись преследованиям во время сталинского «культа личности», как «контрреволюционные» националисты, пишет Ахмедов. Имя им легион.

Будущий деспотизм Сталина уже отбрасывал длинную, черную тень.

Ленин знал, что делал Сталин. В конце того же декабря месяца он винил себя, как свидетельствуют его письма, в том, что он с недостаточной решительностью выступал против сталинской «автономизации», и намекал на те опасения, которые возникли у него во время разговора с Дзержинским вечером 12 декабря.

Два припадка, которые поразили Ленина 13 декабря, были вызваны либо чисто физическими причинами, либо причинами эмоционального характера, либо и теми, и другими. Как бы то ни было, для него прозвенел второй звонок.

В двадцатых и тридцатых годах я часто пересекал огромные пространства России в поезде. Поезда часто останавливались, чтобы паровозы могли набрать воду, и на остановках пассажиры высыпали из вагонов, как пчелиный рой из улья. Некоторые пробирались в нищенский «буфет» — достать калач или бутылку водки, другие торопились к крестьянкам, неуверенно (ибо никогда нельзя было знать, как поступит милиция) торговавшим крутыми яйцами, кислыми огурцами и костлявыми цыплятами возле вокзала. Люди толпились около «титанов» с кипятком, где всякий мог наполнить свой чайник и, вернувшись в вагон, заварить чаю, — если только удавалось ему пробраться к заветному крану (женщин обычно толпа сметала прочь). Вскоре после остановки поезда начальник станции собственноручно давал первый звонок. В зависимости от состояния водокачки, от погоды, от взаимоотношений между машинистом и начальником станции, от обилия сплетен, которыми им хотелось поделиться, второй звонок раздавался, когда машина снова разводила пары. По этому сигналу пассажиры опрометью бросались занимать места. Сейчас же после третьего звонка поезд трогался в путь.

Второй звонок был последним предупреждением.

Примечания:

¹ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С 360–366.

² Ивнинг Пост. Нью-Йорк. 1923. 27 января.

³ Ленинский сборник. Т. 36. С. 513–514.

⁴ Там же. С. 516.

⁵ Известия. 7 апреля 1963 г.

⁶ Воспоминания. Т. 2. С. 346.

⁷ Вопросы истории КПСС. 1963, № 2. С. 69.

⁸ Там же. С. 71–73.

⁹ Ленин В И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 369–370.

¹⁰ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 372–375 и примеч. на с. 556.

¹¹ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т 27. С. 275–276 и 539. См. также: Ленинский сборник. Т. 36. С. 463. Оригинала письма Ленина на английском языке в архиве Штейнмеца, хранящемся в Историческом обществе Скенектеди, не найдено, несмотря на тщательные поиски.

¹² Копия этой фотографии с надписью и подписью была любезно предоставлена в мое распоряжение г-жой Лесли С. Кормак, хранителем бумаг Исторического общества Скенектеди.

¹³ Воспоминания. Т. 3. С. 345.

¹⁴ Ленинский сборник. Т. 35. С. 359.

¹⁵ Воспоминания. Т. 3. С. 346. (См. также: Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Изд. 5-е. Т. 54. С. 319–320 — Примеч. пер).

¹⁶ Ленинский сборник. Т. 35. С. 359–360.

¹⁷ Ленинский сборник. Т. 35. С. 360–361.

¹⁸ Воспоминания. Т. 3. С. 347.

 

 

50. ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ И ЗАВЕЩАНИЕ ЛЕНИНА

12 декабря 1922 года Ленин в последний раз работал у себя в кабинете. 13 декабря прозвучал второй звонок, и он подчинился требованию врачей, настаивавших, чтобы он отошел от активной государственной деятельности и переехал в Горки для длительного отдыха. Но руля Ленин не передал никому. Он все еще собирался в конце месяца выступить на съезде Советов. Он все еще намеревался сам сформулировать решения по таким важным вопросам, как вопрос о роли национальностей в будущем СССР. Поэтому он отверг предложение Рыкова о том, чтобы личный прием его происходил по отбору заместителей или секретаря ЦК. Он хотел «полной свободы, неограниченности и даже расширения приемов» и так и сообщил своим заместителям в письме, продиктованном в полдень 13 декабря, после ухода врачей. Относительно других вопросов Ленин дал свое согласие, но не на три месяца, как хотели заместители, «а впредь до моего возвращения к работе, если оно состоится ранее чем через три месяца»¹.

Он продиктовал также письмо в ЦК, в котором протестовал против решения Политбюро о предоставлении профессору Рожкову права жительства в Москве (Ленин никогда не оставлял дела, пока не доводил его до благополучного завершения), и другое письмо, М. И. Фрумкину, о монополии внешней торговли.

«В 12 часов 30 минут дня к Владимиру Ильичу пришел И. В. Сталин, с которым Владимир Ильич беседовал до 2 часов 35 минут»².

Об этом длинном разговоре не известно ничего. Наверное, речь шла о национальном вопросе и монополии внешней торговли. После ухода Сталина, Ленин продиктовал письмо для него, посвященное последнему вопросу. На другой день в 2 часа 25 минут дня Ленин передал записку В. А. Аванесову, бывшему заместителю наркома Рабкрина, ставшему заместителем наркома внешней торговли, для посылки ему вместе с письмом о внешней торговле: «Посылаю свое письмо. Верните к 7 часам. Обдумайте получше, что добавить, что убавить. Как поставить борьбу»³. Письмо о внешней торговле было передано Сталину 15 декабря.

13 декабря, составив письмо к Сталину, Ленин написал записку Троцкому: «…я бы очень просил Вас взять на себя на предстоящем пленуме защиту нашей общей точки зрения о безусловной необходимости сохранения и укрепления монополии… предыдущий пленум принял в этом отношении решение, идущее целиком вразрез с монополией внешней торговли»⁴.

Сталин и Троцкий придерживались противоположных взглядов на необходимость монополии внешней торговли. На пленуме ЦК 6 октября Сталин провел резолюцию, которую Ленин счел нарушением этой монополии. 13 октября он подверг позицию Сталина критике в письме, адресованном Сталину, но предназначенном для всего ЦК. Резолюция, писал он, временно разрешает «ввоз и вывоз по отдельным категориям товаров или в применении к отдельным границам»- Критические замечания Ленина приняли вполне конкретную форму: «Для ввоза и вывоза открываются закупочные конторы. Владелец конторы вправе покупать и продавать лишь особо указанные товары. Где же контроль? Где же средства контроля? Лен стоит в России 4 рубля с полтиной, в Англии 14 рублей… Какая сила удержит крестьян и торговцев от выгоднейшей сделки? Покрывать Россию еще сетью надзирателей? Ловить соседа закупочной конторы и доказывать, что его лен запродан для тайного вывоза?.. Не успев испытать режима монополии, который только начинает нам давать миллионы (и будет давать десятки миллионов и больше), мы вводим полный хаос».

Монополия, как указывал Ленин, позволяла советскому правительству платить низкую цену за сельскохозяйственную продукцию и получать большую прибыль, перепродавая ее на мировом рынке. «Вопрос был внесен в пленум наспех, — жаловался Ленин в письме от 13 октября. — Ничего подобного серьезной дискуссии не было… Я крайне жалею, что болезнь помешала мне быть в этот день на заседании… Никакая «законность» в деревенской России по подобному вопросу абсолютно невозможна».

В постскриптуме Ленин прибавил, что слышал от Сталина о плане «предположительного открытия на время портов Питерского и Новороссийского». Это, предостерегал Ленин, усилит контрабанду. «С Внешторгом мы начали рассчитывать на золотой приток. Другого расчета я не вижу, кроме разве винной монополии, но здесь… серьезнейшие моральные соображения…⁵ (Винная монополия была введена после смерти Ленина.)

Приближался декабрьский пленум. Поэтому Ленин вел долгую беседу со Сталиным 13 декабря и в тот же день написал письмо Троцкому, прося его встать на защиту монополии внешней торговли. Ленин не только боялся потерять «золотой приток». Он боялся, чторусский мужик может заключить союз с иностранными дельцами. В отличие от Сталина, он стремился к укреплению монополии.

Между тем Ленин выиграл баталию, происходившую из-за профессора Рожкова⁶. 14 декабря Политбюро изменило свое решение и разрешило Рожкову поселиться в Пскове. Так Ленину, вернувшемуся из ссылки, разрешено было когда-то проживать в Пскове, но не в столицах. Рожкова предупредили, что при первом же антисоветском акте его вышлют на Запад, В тот же день Ленин продиктовал второе письмо Зиновьеву по поводу Рожкова.

С Троцким Ленин, по-видимому, был в контакте, ибо рано утром 15 декабря он написал ему: «Считаю, что мы вполне сговорились. Прошу Вас заявить на пленуме о нашей солидарности. Надеюсь, пройдет наше решение, ибо часть голосовавших против в октябре теперь переходит частью или вполне на нашу сторону».

«Если паче чаяния не пройдет наше решение, обратимся к фракции съезда Советов и заявим о переносе вопроса на партсъезд».

«Известите меня тогда, и я пришлю свое заявление»⁷.

Через несколько часов зам. наркома внешней торговли Фрумкин, разделявший взгляды Ленина на монополию, письменно сообщил ему, что, по слухам, вопрос о монополии «может быть снят на Пленуме» и отложен до следующего пленума, под предлогом, что тогда Ленин сможет принять участие в его обсуждении.

Ленин немедленно переслал сообщение Фрумкина Троцкому в сопровождении записки (второй записки Троцкому за этот день): «…покончить с этим вопросом раз навсегда абсолютно необходимо. Если существует опасение, что меня этот вопрос волнует и может даже отразиться на состоянии моего здоровья, то думаю, что это совершенно неправильно, ибо меня в десять тысяч раз больше волнует оттяжка, делающая совершенно неустойчивой нашу политику по одному из коренных вопросов… очень прошу поддержать немедленное обсуждение этого вопроса… Может быть, приемлем такой компромисс, что мы сейчас выносим решение о подтверждении монополии, а на партсъезде вопрос все-таки ставим и уславливаемся об этом сейчас же… Никакой другой компромисс… принимать… не можем».

В ночь на 16 декабря у Ленина произошел приступ, длившийся более 30 минут. «Несмотря на это, утром, до прихода врачей, Владимир Ильич продиктовал Надежде Константиновне еще одно письмо о работе заместителей председателя СНК и СТО. Вечером в секретариат позвонила Н. К. Крупская и просила от имени Владимира Ильича сообщить Сталину, что выступать на съезде Советов он не будет»⁸. Фотиева вспоминает: «Невозможность выступить на X съезде Советов очень тяжело повлияла на здоровье Владимира Ильича. Состояние его резко ухудшилось…»⁹. Ленин был в безвыходном положении. Каждое ухудшение в его состоянии ограничивало возможность его участия в политической деятельности, а каждое такое ограничение возможностей вело к ухудшению его здоровья.

16 декабря Ленин предполагал уехать из Москвы в Горки. Накануне он сделал распоряжение о своих книгах и продиктовал письмо членам ЦК: «Я кончил теперь ликвидацию своих дел и могу уезжать спокойно. Кончил также соглашение с Троцким о защите моих взглядов на монополию внешней торговли. Осталось только одно обстоятельство, которое меня волнует в чрезвычайно сильной мере, — это невозможность выступить на съезде Советов». Но Ленин не терял надежды. Он просил, «не приостанавливая подготовки другого докладчика, сохранить за ним возможность выступления», если врачи позволят выступать¹⁰.

Врачи советовали уехать в Горки. Но дороги были завалены снегом, и на автомобиле ехать было невозможно, а поездка на аэросанях была бы слишком утомительна.

Каждое утро начальник охраны П. П. Пакалн приводил собаку Ленина, Аиду, в квартиру. Ленин играл с любимым животным. Казалось, его мозг и тело боролись против смерти. В течение нескольких дней он не занимался ничем.

Сталин следил с подозрением. Он мог с полным правом заключить, что Ленин и Троцкий создали против него единый фронт, может быть, желая удалить его с должности. От Дзержинского ему было известно, как остро реагировал Ленин на грубость Орджоникидзе и на сталинский план «автономизации». А тут еще подоспело письмо Ленина к ЦК от 16 декабря: «Кончил также соглашение с Троцким о защите моих взглядов на монополию внешней торговли» — Защите от Сталина. Пленум и в самом деле нанес Сталину поражение и принял предложение Ленина, представленное и поддержанное Троцким.

Ленин торжествовал. 21 декабря он продиктовал Крупской письмо Троцкому (Архив Троцкого в Гарварде, документ Т-770). «Лев Давыдович, — писала Крупская от руки. — Проф. Ферстер разрешил сегодня Владимиру Ильичу продиктовать письмо, и он продиктовал мне следующее письмо к вам: «Тов. Троцкий, как будто удалось взять позицию без единого выстрела простым маневренным движением. Я предлагаю не останавливаться и продолжать наступление… В. Ленин».

В. И. просит также позвонить ему ответ. Н. К. Ульянова».

«Простое маневренное движение» была демонстрация единодушия между Лениным и Троцким.

Это письмо каким-то образом дошло до Сталина, так как на другой день, 22 декабря, Сталин перешел в контрнаступление — против Крупской. На Сталина была возложена персональная ответственность за соблюдение режима, установленного врачами для Ленина. Под этим предлогом он обругал Крупскую за то, что она беспокоит мужа, снабжая его информацией по текущим партийным делам, и пригрозил ей Контрольной комиссией.

Неизвестно, рассказала ли Крупская Ленину об этом телефонном разговоре. Уход за Лениным утомил ее до изнеможения, нервы ее были напряжены, и Ленин, наверное, не мог не заметить, что она чем-то расстроена.

В эту ночь правую руку и правую ногу Ленина разбил паралич. Как только рассвело, пришли врачи. Ленин попросил у них разрешения диктовать 4 минуты каждый день. Они согласились. В начале 9-го 23 декабря Ленин вызвал к себе на квартиру М. А. Володичеву и сказал: «Я хочу вам продиктовать письмо к съезду. Запишите!» И он начал диктовать свое знаменитое завещание.

Распространено мнение, что это завещание состояло из требования удалить Сталина с поста генсека, потому что он сосредоточил в своих руках слишком много власти. Но в завещании было и многое другое.

«Письмо к съезду», — диктовал Ленин.

«Я советовал бы очень предпринять на этом съезде РЯД перемен в нашем политическом строе. Мне хочется поделиться с Вами теми соображениями, которые я считаю наиболее важными. В первую голову я ставлю увеличение числа членов ЦК до нескольких десятков или даже до сотни». (В ЦК в то время было 27 членов.) «Мне думается, что нашему Центральному Комитету грозили бы большие опасности на случай, если бы течение событий не было бы вполне благоприятно для нас… — если бы мы не предприняли такой реформы.

Затем, я думаю предложить вниманию съезда придать законодательный характер на известных условиях решениям Госплана, идя в этом отношении навстречу тов. Троцкому, до известной степени и на известных условиях». Расширение ЦК нужно, по словам Ленина, «и для поднятия авторитета ЦК, и для серьезной работы по улучшению нашего аппарата, и для предотвращения того, чтобы конфликты небольших частей ЦК могли получить слишком непомерное значение для всех судеб партии»¹¹.

Копия этого письма в тот же день попала в руки Сталина¹². Она могла только укрепить создавшееся у него впечатление о союзе между Лениным и Троцким.

На следующем, XII партийном съезде, собравшемся в апреле 1923 года, когда Ленин уже утратил умственные способности, ЦК был расширен до 40 человек. На XIII съезде, в мае 1924 года, 63 человека было избрано в ЦК, и с тех пор членство в этом органе продолжало расти, но благоприятных последствий, вопреки ожиданиям Ленина, это не имело. Чем больше становился ЦК, тем меньше был удельный вес каждого цекиста, тем легче делалась задача Сталина.

Выпад Сталина против Крупской заставил ее почувствовать, что она нуждается в защите от него. В тот день, когда Ленин продиктовал «Письмо к съезду», она написала письмо Каменеву, одному из трех заместителей Ленина, выполнявшему во время его болезни обязанности председателя Политбюро. «Лев Борисович! — писала Крупская. — По поводу коротенького письма, написанного мною под диктовку Влад. Ильича с разрешения врачей, Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все 30 лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину. Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичем, я знаю лучше всякого врача, т. к. знаю, что его волнует, что нет, и во всяком случае лучше Сталина». Далее Крупская писала, что обращается к Каменеву и к «Григорию» (Зиновьеву) как к «гораздо более близким» товарищам Ленина, и просила оградить ее «от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз». «В единогласном решении Контрольной комиссии, — писала Крупская, — которой позволяет себе грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет ни сил, ни времени, которые я могла бы тратить на эту глупую склоку. Я тоже живая, и нервы напряжены у меня до крайности. Н. Крупская»¹³.

На основании имеющихся данных невозможно судить, видел ли Ленин письмо Крупской, прежде чем оно было отослано по адресу, или же он узнал о ее внутренних мучениях каким-нибудь другим путем. Но на другой день после того, как она его написала, Ленин продиктовал ту часть своего письма к съезду, которая стала известна во всем мире под названием «Завещания Ленина». Ленин несколько раз предупреждал Володичеву, что письмо это должно остаться «строго секретно». Все, что Ленин диктовал в течение этого месяца и позже, переписывалось по желанию Ленина в 5 экземплярах, из которых один он просил оставлять для него, три экземпляра — Крупской и один — в секретариат («строго секретно»). «На запечатанных сургучной печатью конвертах, в которых хранились, по его желанию, копии документов, — пишет Володичева, — он просил отмечать, что вскрыть может лишь В. И. Ленин, а после его смерти Надежда Константиновна. Слова: «а после его смерти» на конвертах я не писала». Черновики копий сжигались¹⁴.

Следующая часть «завещания» была продиктована 24 декабря:

«Продолжение записок.

24 декабря 22 г.

Под устойчивостью Центрального Комитета, о которой я говорил выше, я разумею меры против раскола, поскольку такие меры вообще могут быть приняты…

Наша партия опирается на два класса и поэтому возможна ее неустойчивость и неизбежно ее падение, если бы между этими двумя классами не могло состояться соглашения. На этот случай принимать те или иные меры, вообще рассуждать об устойчивости нашего ЦК бесполезно. Никакие меры в этом случае не окажутся способными предупредить раскол. Но я надеюсь, что это слишком отдаленное будущее и слишком невероятное событие, чтобы о нем говорить.

Я имею в виду устойчивость, как гарантию от раскола на ближайшее время, и намерен разобрать здесь ряд соображений чисто личного свойства.

Я думаю, что основным в вопросе устойчивости с этой точки зрения являются такие члены ЦК, как Сталин и Троцкий. Отношения между ними, по-моему, составляют большую половину опасности того раскола, который мог бы быть избегнут и избежанию которого, по моему мнению, должно служить, между прочим, увеличение числа членов ЦК до 50, до 100 человек.

Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью. С другой стороны, тов. Троцкий, как доказала уже его борьба против ЦК в связи с вопросом о НКПС, отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезмерно хвастающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела.

Эти два качества двух выдающихся вождей современного ЦК способны ненароком привести к расколу, и если наша партия не примет мер к тому, чтобы этому помешать, то раскол может наступить неожиданно.

Я не буду дальше характеризовать других членов ЦК по их личным качествам. Напомню лишь, что октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не являлся случайностью, но что он так же мало может быть ставим ему (по-видимому, описка Володичевой, по смыслу следует «им») в вину лично, как небольшевизм Троцкому.

Из молодых членов ЦК хочу сказать несколько слов о Бухарине и Пятакове. Это, по-моему, самые выдающиеся силы (из самых молодых сил) и относительно их надо бы иметь в виду следующее: Бухарин не только ценнейший и крупнейший теоретик партии, он также законно считается любимцем всей партии, но его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики)».

По-видимому утомленный, Ленин здесь прервал диктовку. На другой день он дополнил свои замечания следующими двумя абзацами: «25 дек. Затем Пятаков — человек, несомненно, выдающейся воли и выдающихся способностей, но слишком увлекающийся администраторством и администраторской стороной дела, чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе.

Конечно, и то и другое замечание делаются мной лишь для настоящего времени в предположении, что эти оба выдающиеся и преданные работники не найдут случая пополнить свои знания и изменить свои односторонности. Ленин. 25. XII, 22 г. Записано М. В.»¹⁵.

В это время врачи снова разрешили Ленину читать. «Беллетристика Владимира Ильича не интересует», — отметила одна из секретарей Ленина в Дневнике дежурств, куда они заносили все большие и маленькие события его жизни с ноября 1922 года¹⁶. Он начал читать третий и четвертый тома «Записок о революции» Н. Суханова (Гиммера). Суханов, одно время пытавшийся примирить народничество с марксизмом, позже стал «внефракционным социал-демократом», а в конце концов примкнул к меньшевикам. После революции и вплоть до 1930 года он работал в разных советских учреждениях и был членом Коммунистической академии. Его мемуары представляют собой детальный отчет очевидца о Февральской революции и о большевистском перевороте¹⁷.

26 декабря Ленин продиктовал Фотиевой следующую страницу своего завещания. Речь шла о необходимости увеличить ЦК и улучшить аппарат, «в сущности унаследованный от старого режима». Нельзя было ожидать, писал Ленин, чтобы такой аппарат мог быть переделан за 5 лет. «Достаточно, если мы за пять лет создали новый тип государства, в котором рабочие идут впереди крестьян против буржуазии, и это при условии враждебной международной обстановки представляет из себя дело гигантское. Но сознание этого никоим образом не должно закрывать от нас того, что мы аппарат, в сущности, взяли старый от царя и от буржуазии и что теперь с наступлением мира и обеспечением минимальной потребности от голода вся работа должна быть направлена на улучшение аппарата». Ленин хотел, чтобы несколько десятков рабочих вошло в ЦК. Ленин считал, что, присутствуя на заседаниях Политбюро, эти рабочие придадут ЦК «устойчивость»¹⁸.

Как всегда, Ленин хотел видеть лекарство от всех бед в смене персонала. Настоящих причин бюрократии он не замечал. Большевизм не только унаследовал старую бюрократию, он увеличил ее до гигантских пропорций тем, что национализировал большую часть хозяйства. Сто членов ЦК не были тут в состоянии изменить ничего…

27, 28 и 29 декабря Ленин диктовал записки о придании законодательных функций Госплану. «Эта мысль выдвигалась тов. Троцким, кажется, уже давно. Я выступил противником ее… Но по внимательном рассмотрении дела я нахожу, что, в сущности, тут есть здоровая мысль…» Госплан состоял из спецов, снабжавших государственные отделы необходимыми данными для принятия решений. Ленин предложил увеличить компетенцию Госплана, так что Госплану предоставлялось право самому принимать решения, имеющие силу закона. Только ВЦИК имел бы право «опрокинуть» такие решения¹⁹.

В этих трех частях завещания незаметно никакого ослабления умственных способностей Ленина. Он выказывает свою обычную умственную живость, понимание сложных организационных вопросов, откровенность, простоту и ясность в выражениях.

В тот же день, когда он продиктовал последнюю записку о Госплане, 29 декабря, Ленин продиктовал и добавочную страницу к отделу об увеличении числа членов ЦК — для «улучшения нашего аппарата, который никуда не годится». Он решил теперь, что было бы правильно сочетать деятельность ЦК с усилиями Рабкрина, предполагая упразднить его как отдельный наркомат и сделать отраслью ЦК²⁰.

30 декабря Ленин продолжал диктовать мелкие главки своего завещания. В этот раз он залез в самую колючую крапиву — в вопрос о национальностях, в «грузинский вопрос», в вопрос о «роковой» роли Сталина в этом отношении. Диктуя, Ленин все время жаловался секретарям, что ему трудно диктовать, он привык видеть перед собою написанное. Но то, что он продиктовал, тем не менее спаяно очень крепко.

«Я, кажется, сильно виноват перед рабочими России за то, что не вмешался достаточно энергично и достаточно резко в пресловутый вопрос об автономизации, официально называемый, кажется, вопросом о союзе советских социалистических республик.

Летом, когда этот вопрос возникал, я был болен, а затем, осенью, я возложил чрезмерные надежды на свое выздоровление и на то, что октябрьский и декабрьский пленумы дадут мне возможность вмешаться в этот вопрос. Но, между тем, ни на октябрьском пленуме (по этому вопросу), ни на декабрьском мне не удалось быть и таким образом вопрос миновал меня совершенно.

Я успел только побеседовать с т. Дзержинским, который приехал с Кавказа и рассказал мне о том, как стоит этот вопрос в Грузии. Я успел также обменяться парой слов с т. Зиновьевым и выразить ему мои опасения по поводу этого вопроса. Из того, что сообщил тов. Дзержинский, стоявший во главе комиссии, посланной ЦК для «расследования» грузинского инцидента, я мог вынести только самые большие опасения. Если дело дошло до того, что Орджоникидзе мог зарваться до применения физического насилия, о чем мне сообщил тов. Дзержинский, то можно себе представить, в какое болото мы слетели. Видимо, вся эта затея «автономизации» в корне была неверна и несвоевременна.

Говорят, что требовалось единство аппарата. Откуда происходили эти уверения? Не от того ли самого российского аппарата, который, как я указал уже в одном из предыдущих номеров своего дневника, заимствован нами от царизма и только чуть-чуть подмазан советским миром.

Несомненно, что следовало бы подождать с этой мерой (т. е. с созданием СССР. — Л. Ф.) до тех пор, пока мы могли бы сказать, что ручаемся за свой аппарат, как за свой. А сейчас мы должны по совести сказать обратное, что мы называем своим аппарат, который на самом деле насквозь еще чужд нам и представляет из себя буржуазную и царскую мешанину, преодолеть которую в пять лет при отсутствии помощи от других стран и при преобладании «занятий» военных и борьбы с голодом не было никакой возможности.

При таких условиях очень естественно, что «свобода выхода из союза», которой мы оправдываем себя, окажется пустою бумажкой, неспособной защитить российских инородцев от нашествия того истинно русского человека, великоросса-шовиниста, в сущности, подлеца и насильника, каким является типичный русский бюрократ. Нет сомнения, что ничтожный процент советских и советизированных рабочих будет тонуть в этом море шовинистической русской швали, как муха в молоке…

Я думаю, что тут сыграли роковую роль торопливость и администраторское увлечение Сталина, а также его озлобление против пресловутого «социал-национализма». Озлобление вообще играет в политике обычно самую худшую роль.

Я боюсь также, что тов. Дзержинский, который ездил на Кавказ расследовать дело о «преступлениях» этих «социал-националов», отличился тут тоже только своим истинно русским настроением (известно, что обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского настроения) и что беспристрастие всей его комиссии достаточно характеризуется «рукоприкладством» Орджоникидзе. Я думаю, что никакой провокацией, никаким даже оскорблением нельзя оправдать этого русского рукоприкладства и что тов. Дзержинский непоправимо виноват в том, что отнесся к этому рукоприкладству легкомысленно… Орджоникидзе не имел права на ту раздражаемость, на которую он и Дзержинский ссылались…

Тут встает уже важный принципиальный вопрос: как понимать интернационализм?» (В стенографической записи здесь следует еще одно предложение, зачеркнутое: «Я думаю, что наши товарищи не разобрались достаточно в этом важном принципиальном вопросе».)²¹

Ленин говорил не только, что право на отделение, обеспеченное советской конституцией, стало простым клочком бумаги, но что и стремление национальных меньшинств к ограниченному самоуправлению, к свободе от московского диктата заклеймлено названием «социал-национализм». Старый коммунист, соратник Ленина, Буду Мдивани получил от Орджоникидзе по физиономии за защиту прав инородцев от поползновений великорусского шовинизма, а поляк Феликс Дзержинский обелил Орджоникидзе и обвинил Мдивани в политическом «преступлении», в социал-национализме, якобы вызвавшем справедливое раздражение Орджоникидзе. Вину за это извращение интернационализма Ленин возлагал на Сталина. И действительно, Сталин стал деспотом-инородцем, прикрывавшим свое личное самовластие великорусским национализмом. После Второй мировой войны эта же жажда власти, в обличье пролетарского интернационализма, поглотила маленькие страны за пределами СССР.

Ленин ничего не мог сделать. Он не смог бы ничего сделать, даже если бы второй звонок не прозвенел еще, ибо как может быть свобода у национальных меньшинств в стране, где лишена свободы личность? Ленин все повторял, что коммунисты унаследовали царскую бюрократию. Но дело было не в этом. Дело было в централизации, которая при большевиках была еще сильнее, чем при царе. Как могли национальные меньшинства быть независимыми при таких условиях?

Ленин окончил диктовку 30 декабря вопросом: «Как понимать интернационализм?» На этот вопрос он не дал ответа.

Спор между Лениным и Сталиным шел вокруг степени самоуправления, предоставленного национальным республикам и областям. Сталин отстаивал автономию, что соответствовало отсутствию самоуправления. Ленин предпочитал «независимость», т. е. ограниченное самоуправление. В записях по вопросу о национальностях, продиктованных в последние дни 1922 года, Ленин пытался указать, как подойти к этому вопросу. В первой из двух диктовок 31 декабря он указывал: «…ничто так не задерживает развития и упроченности пролетарской классовой солидарности, как национальная несправедливость». Во второй он задавал вопрос: «Какие же практические меры следует предпринять при создавшемся положении?» На этот вопрос он отвечал: «Во-первых, следует оставить и укрепить союз советских социалистических республик». Во-вторых, этот союз нужно оставить «в отношении дипломатического аппарата». «В-третьих, нужно примерно наказать тов. Орджоникидзе… Политически-ответственными за всю эту поистине великорусско-националистическую кампанию следует сделать, конечно, Сталина и Дзержинского». Какому наказанию следовало подвергнуть тройку прегрешивших, Ленин не сказал. В-четвертых, в «инонациональных республиках» следует поощрять использование национального языка.

Ленин пошел и дальше: «Нет сомнения, что под предлогом единства железнодорожной службы, под предлогом единства фискального и т. п. у нас, при современном нашем аппарате, будет проникать масса злоупотреблений истинно русского свойства». Потребуется «детальный кодекс», составленный «националами» данной республики. «Причем не следует зарекаться… от того, чтобы в результате всей этой работы вернуться на следующем съезде Советов назад, т. е. оставить союз советских социалистических республик лишь в отношении военном и дипломатическом, а во всех других отношениях восстановить полную самостоятельность отдельных наркоматов».

Нигде не сказано, чтобы эти наркоматы когда-нибудь обладали «полной самостоятельностью». Но с политической точки зрения слово «восстановить» звучало лучше, чем слово «ввести». Помимо этого единственного слова пропаганды, в этой записи все свидетельствует о том, что Ленин впервые стал задумываться о коренных слабостях советской системы в неортодоксальной манере. Ибо если бы, как он предлагал, деятельность правительства СССР в Москве действительно была ограничена только военной и дипломатической сферами, а во всех прочих отношениях республики были бы самостоятельны, то Кремль можно было бы упразднить за ненадобностью: централизация сменилась бы децентрализацией. Такая мера подразумевала изменения в тех взглядах на философию государственного правления, которые Ленин развивал с самого начала века, и которые определялись двумя факторами: нервным характером Ленина, делавшим его нетерпимым к инакомыслию и заставлявшим его предпочитать маленькую, послушную политическую партию, и традицией царского самодержавия, при котором администрация страны состояла из олигархии, покорной самодержцу и выполняющей нужды узкого высшего слоя общества. Советы вывернули царизм наизнанку, но сохранили его основные черты: самодержавие, олигархию, бюрократию, а также, во всяком случае на словах, служение узкому социальному меньшинству — пролетариату. В идеях русских народников, Фридриха Энгельса и некоторых французских революционеров Ленин нашел доказательства того, что горстка волевых, агрессивно настроенных людей может захватить власть и удержать ее, установив централизованный тиранический режим.

Внезапно, в декабре 1922 года, когда советскому государству исполнилось пять лет, Ленин открыл децентрализацию. Его предложение, чтобы центральное правительство в Москве ограничило свою деятельность лишь войной и дипломатией, легко счесть за пустые слова и не принимать во внимание. Но маневры Сталина и события в Грузии действовали на нервы Ленину не меньше любых самых худших форм нарушения партийной дисциплины. Орджоникидзе в Грузии не только прибил Мдивани, — грузинская ЧК отказывалась превратиться в ГПУ, а крестьян преследовали сталинцы — противники нэпа. Кроме того, Ленин стал замечать, какой вред революции может нанести «типичный русский бюрократ», сочетающий великодержавный шовинизм со склонностью к волоките. Еще на VIII съезде РКП, а марте 1919 года, Ленин говорил о «великорусском шовинизме, прикрытом названием коммунизма». В те дни это было просто критическим замечанием, а теперь наступил кризис: Сталин с великодержавными шовинистами могли погубить революцию. Было достаточно причин для полной переоценки всей советской ситуации. Именно такую переоценку Ленин предпринял в своем завещании и, в еще большей степени, в тех статьях, которые он написал в 1923 году.

Отметив возможную необходимость сокращения функций центрального правительства, Ленин, разумеется, принял во внимание и то, что это может привести к «дроблению наркоматов и несогласованности между их работой в отношении Москвы и других центров». Но эта несогласованность, прибавил он, будет парализована «партийным авторитетом, если он будет применяться со сколько-нибудь достаточной осмотрительностью и беспристрастностью». Зная отношение Ленина к партии, следует искать самого главного именно в этом предложении, а весь разговор о децентрализации считать камуфляжем. Но это не конец предложения. Ленин говорит далее, что: «вред, который может проистечь для нашего государства от отсутствия объединенных аппаратов национальных с аппаратом русским, неизмеримо меньше, бесконечно меньше, чем тот вред, который проистекает не только для нас, но и для всего Интернационала, для сотен миллионов народов Азии, которой предстоит выступить на исторической авансцене в ближайшем будущем, вслед за нами… Одно дело необходимость сплочения против империалистов Запада, защищающих капиталистический мир. Тут не может быть сомнений, и мне излишне говорить о том, что я, безусловно, одобряю эти меры. Другое дело, когда мы сами попадаем, хотя бы даже в мелочах, в империалистические отношения к угнетаемым народностям, подрывая этим совершенно всю свою принципиальную искренность, всю свою принципиальную защиту борьбы с империализмом. А завтрашний день во всемирной истории будет именно таким днем, когда окончательно проснутся пробужденные империализмом народы и когда начнется решительный долгий и тяжелый бой за их освобождение»²².

Этот поток красноречия был продуктом мозга, которому несколько недель спустя суждено было потерять способность речи и связной мысли. Слова Ленина звучат искренно. Ленин недостаточно развил свою мысль. Транспортное единство, фискальное единство, единство планирования в стране, где большая часть индустрии была национализована, способствовало централизации и ограничивало прерогативы союзных республик. Не коснулся Ленин и последствий децентрализации для диктатуры. Ни перед одной страной в мире не стоит такая дилемма, как перед Россией, половина населения которой состоит из инородцев. Расовый вопрос часто неразрешим там, где меньшинство составляет не более 10 % населения. Его можно решить только там, где неограниченные личные свободы и гражданские права дают меньшинствам возможность защищаться и искать возмещения за нанесенные им обиды. Суверенные права без прав человека ничего не стоят. Ленин отстаивал права национальных республик, но не права граждан этих республик. Много ли толку грузинам от того, что они будут свободны от Москвы, но не свободны от своих Орджоникидзе и Сталиных? Из районного, областного и местного самоуправления можно сделать лишь один вывод, и этот вывод противоречит принципу диктатуры. Ленин еще не мог сделать этого вывода, единственного логического вывода из принципа децентрализации. Но Ленин поставил вопрос о нем. Может быть, у него появились сомнения относительно правильности советской политики, а может быть он просто реагировал на поведение Сталина.

Хотя невозможно точно сказать, сообщили ли Ленину тогда же о выходке Сталина по отношению к Крупской и о ее письме к Каменеву, есть все основания предположить, что к 4 января ему об этом инциденте стало известно, ибо в этот день он потребовал ту часть записок, которая была составлена 24 декабря, и продиктовал следующее добавление к ней: «Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношениях Сталина и Троцкого, это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение»²³.

Решающее значение этой мелочи превзошло все ожидания Ленина: от нее Россию сотрясало в течение 16 лет, прошедших между смертью Ленина и убийством Троцкого в Мексике. Московские процессы 1930-х годов, во время которых были осуждены на смерть такие вожди партии и правительства, как Рыков, Бухарин, Зиновьев, Каменев, Пятаков, Раковский, Рудзутак, Сокольников, Радек, Томский (покончивший с собой, не дожидаясь ареста), Крестинский и десятки других первостепенных руководителей, были на самом деле «судами» над Троцким. Он был главным подзащитным in absentia. Сталин пытался представить Троцкого демоном, а себя ангелом, достойным «продолжателем» дела Ленина, «Лениным сегодня». Кровавые чистки, проведенные в 1937 году в армии, в администрации, среди ответственных работников промышленности и среди интеллигенции (многие из жертв этих чисток официально реабилитированы, и некрологи таких «реабилитированных» продолжают и по сей день появляться в советской печати), отчасти тоже были одной из сторон сталинской вендетты против Троцкого. Как дорого обошлись эти чистки в людских потерях во время Второй мировой войны, в промышленных и сельскохозяйственных убытках, причиненных истреблением квалифицированного персонала, в точности сказать нельзя, ибо социальной бухгалтерии в Советском Союзе не ведут и никогда не оценивают стоимость прогресса и побед в человеческих жизнях. Не принимаются во внимание и политические результаты патологической ненависти Сталина к Троцкому: коминтерновская политика, принесшая смерть многим иностранным коммунистам, преждевременная и чересчур быстрая индустриализация, преждевременная коллективизация с миллионами жертв, голодом и упадком сельскохозяйственной продукции, — все это были ответы Сталина на критику Троцкого, направленную против него. Всю историю СССР с 1924 года и до сегодняшнего дня можно без преувеличения считать прошедшей под знаком вражды между Сталиным и Троцким. Эта вражда привела и к тому, что все истории и биографии, выпускаемые в СССР, по сей день запятнаны ложью.

Если бы Ленин жил и правил Россией еще десять лет, если бы он дожил, скажем, до 63-летнего возраста, то Сталину пришлось бы либо расстрелять его (что, с политической точки зрения, было бы чрезвычайно трудной задачей), либо остаться его подчиненным, лишенным власти казнить и миловать Россию. Вражда между Сталиным и Троцким горела бы медленно, без резких вспышек, как горела она под надзором Ленина с самого начала, с 1918 года. Именно болезнь Ленина заставила эту вражду вспыхнуть ярким пламенем, смерть же его повела к настоящей беде.

Если Ленин в своем завещании советовал товарищам удалить Сталина с поста генсека, то можно с полным правом спросить, почему он не убрал его сам? Он все еще обладал достаточным политическим влиянием и интеллектуальной напористостью, чтобы быть в состоянии это сделать. Остается загадка. Быть может, Ленин думал, что поправится в достаточной степени, чтобы участвовать в следующем партсъезде в марте или апреле 1923 года и самому возглавить товарищей в борьбе за удаление Сталина? Составление завещания вовсе не значит, что человек примирился со скорой смертью. А, может быть, Ленин недооценил способность Сталина вести большие интриги и придал слишком большое значение принципу внутрипартийной демократии. Без Ленина партия оказалась беспомощной в стальной руке Сталина.

Троцкий, на свою беду, тоже недооценил Сталина. Более двух тысяч лет назад Афинянин Фукидид писал в «Истории Пелопонесской войны»: «Низкие умы были, как правило, удачливее; зная свою слабость и силу ума своих противников, перед которыми они не смогли бы устоять в споре… они наносили удары смело и без промедления. Противники их презирали, были уверены, что проникнут в их замыслы, считали ненужным прибегать к насилию там, где, как им казалось, достаточно было силы ума, и поэтому были застигнуты врасплох и уничтожены».

Сталин читал работы Ленина, но не все. Возможно, что референт почтительно предложил его вниманию слова на 441 странице 25 тома «Сочинений» Ленина (2-е изд.), где дано объяснение понятия диктатуры (оно непосредственно следует за потоком злобных ругательств по адресу меньшевиков, кадетов и пр.): «Научное понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть. Не что иное, как это, означает понятие: диктатура, — запомните это хорошенько…»

Сталину не могли не понравиться эти слова. Он, по совету Ильича, запомнил их хорошенько.

17 мая 1922 года Ленин писал наркомюсту Д. И. Курскому: «В дополнение к нашей беседе посылаю Вам набросок дополнительного параграфа Уголовного Кодекса… Основная мысль, надеюсь, ясна…: открыто выставить принципиальное и политически правдивое (а не только юридически-узкое) положение, мотивирующее суть и оправдание террора, его необходимость, его пределы.

Суд должен не устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его…»²⁴

Вопрос в том, не пришло ли Ленину в голову что-нибудь новое о диктатуре и терроре в то время, когда мозгу его оставалось всего три месяца жизни. Не то в ноябре, не то в декабре 1922 года Бухарин разговаривал с Лениным. Они обсуждали «лидерологию». Ленин так и говорил: «лидерология». Его волновал вопрос о наследовании. Он был более терпим к критике, чем обычно. Бухарин его застал за чтением книги Плеханова «Год на родине». Это сборник статей и очерков, написанных Плехановым в последний год жизни, проведенный в революционной России. Бухарин высказал удивление, что Ленин интересуется взглядами противника большевизма. «Тут много правды», — сказал Ленин²⁵.

Болезнь предоставила Ленину то, в чем нуждаются все государственные деятели, и чем мало кто из них располагает, — свободное время для размышлений. Некоторые из этих размышлений содержатся в тех работах, которые Ленин написал в 1923 году.

Примечания:

¹ Ленинский сборник. Т. 36. С. 519.

² Воспоминания. Т. 3. С. 347.

³ Там же. С. 350.

⁴ Из архива Троцкого, хранящегося в Хотонской библиотеке Гарвардского университета. Документ Т-766, с копией. (См. также: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 54. С. 324 — Примеч пер).

⁵ Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 33. С. 338–341. В примечании к этому изданию (1950) вся вина за проведенную резолюцию возлагается на Бухарина, Сокольникова, Каменева и Зиновьева (с. 475).

⁶ Вопросы истории КПСС. 1962, № 2. С. 77.

⁷ Архив Троцкого в Гарвардском университете. Документы Т-767, Т-768 и Т-769. (См. также: Ленин В. И. Сочинения. 5-е, новейшее изд. Т. 54 — Примеч. пер).

⁸ Поспелов и др. В. И. Ленин. Биография. 2-е изд. С. 620

⁹ Воспоминания. Т. 3. С. 352.

¹⁰ Поспелов и др. Цит. раб. 2-е изд. С. 620. В первом издании «Биографии» (М., 1960) это письмо не приводится. В записках Фотие-вой (Воспоминания. Т. 3. С. 351), также опубликованных в 1960, письмо воспроизводится с выпуском слов о соглашении с Троцким. Сокращение ничем не обозначено.

¹¹ Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 36. С. 543.

¹² Вопросы истории КПСС. 1963, № 2. С. 89.

¹³ Письмо Крупской впервые предал оглашению Н. С. Хрущев во время так называемого «секретного доклада» на XX съезде КПСС в ночь с 24 на 25 февраля 1956 года. Этот доклад, в котором «развенчивался» Сталин, так и не был опубликован в СССР, хотя упоминания о нем встречаются в советской печати нередко (напр., в статье о Хрущеве в 46 т. 2-го издания «Большой Советской Энциклопедии», с. 391). Летом 1956 года я спросил А. И. Микояна, почему этот доклад не опубликован в СССР. «Еще рано», — ответил он. (Fischer L.. Russia Revisited. N. Y., 1957. P. 70). На Западе доклад печатался неоднократно: в брошюре Гос. департамента США, в «Нью-Йорк Тайме» от 5 июня 1956 г. и в брошюре, выпущенной журналом «Нью Лидер», с примечаниями Б. И. Николаевского.

¹⁴ Вопросы истории КПСС. 1963, № 2. С. 90.

¹⁵ Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 36. С. 544–545.

¹⁶ Вопросы истории КПСС. 1963, № 2. С. 67–91.

¹⁷ М.; Берлин Изд. Гржебина. 1922

¹⁸ Ленин В. И. Сочинения. Т. 36. С. 546–547.

¹⁹ Там же. С. 548–551.

²⁰ Там же. С. 552.

²¹ Ленин В. И. Сочинения. Т. 36. С. 553–555.

²² Ленин В. И. Сочинения Т 36. С 555—559

²³ Ленин В. И. Сочинения Т. 36. С 545–546.

²⁴ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 296.

²⁵ Находясь в 1936 году в Париже, Бухарин посетил Б. И. Николаевского с официальной миссией: он хотел приобрести часть бесценного архива Николаевского. Между ними завязались откровенные разговоры о политике, во время которых Бухарин упомянул об этой беседе с Лениным. По поводу одного замечания Бухарина Николаевский сказал: «Вы, кажется, уверовали в десять заповедей» «Они не так уж плохи», — ответил Бухарин.

 

 

51. ОПЕЧАЛЕННЫЙ ЛЕНИН

Когда его завещание было готово и заперто под замок, а официальные обязанности переданы трем заместителям и партийному секретариату, Ленин с живостью вернулся к одной из своих дореволюционных ролей — к роли политического публициста.

В своем докладе на траурном заседании, посвященном пятилетию со дня смерти Ленина, Бухарин, перечислив названия пяти статей, написанных Лениным в январе — марте 1923 года, назвал их «политическим завещанием Ленина». «Главнейшее из того, что завещал нам тов. Ленин, содержится в пяти его замечательных и глубочайших по своему содержанию статьях», — сказал Бухарин в этом докладе, занявшем почти целую страницу «Правды» 24 января 1929 года. Эти статьи, утверждал Бухарин, «не отдельные разрозненные кусочки, а органические части одного большого целого, одного большого плана ленинской стратегии и тактики, плана, развитого на основе совершенно определенной перспективы», которую Ленин «провидел».

Первая из этих пяти, продиктованная 2 января 1923 года и два дня спустя опубликованная в «Правде», называлась «Странички из дневника». Речь в ней шла о культуре при коммунизме. Приводя статистику (цифры Ленин любил до самого гроба) о грамотности населения России, Ленин приходил к заключению, что «от всеобщей грамотности мы отстали еще очень сильно, и даже прогресс наш по сравнению с царскими временами (1897-м годом) оказался слишком медленным. Это служит грозным предостережением и упреком по адресу тех, кто витал и витает в эмпиреях «пролетарской культуры». Это показывает, сколько еще настоятельной черновой работы предстоит нам сделать, чтобы достигнуть уровня обычного цивилизованного государства Западной Европы».

С обычной практичностью Ленин заявлял: «Надо, чтобы мы не ограничивались этим бесспорным, но слишком теоретическим положением… в первую голову должны быть сокращены расходы не Наркомпроса, а расходы других ведомств, с тем чтобы освобожденные суммы были обращены на нужды Наркомпроса. Не надо скаредничать с увеличением выдачи хлеба учителям в такой год, как нынешний, когда мы сравнительно сносно им обеспечены». Старое учительство, писал Ленин, надо «сдвинуть с места» и «заинтересовать в таких вопросах, как вопрос религиозный».

Но главная суть была в народных учителях. Их надо было поставить «на ту высоту, без которой и речи быть не может ни о какой культуре: ни о пролетарской, ни даже о буржуазной. Речь должна идти о той полуазиатской бескультурности, из которой мы не выбрались до сих пор…»

Как можно было ожидать, он подчеркнул необходимость политической организационной работы: «Надо систематически усилить работу по организации народных учителей, чтобы сделать их из опоры буржуазного строя, которой они являются до сих пор во всех, без исключения, капиталистических странах, опорой советского строя, чтобы отвлечь через них крестьянство от союза с буржуазией и привлечь их к союзу с пролетариатом».

Тут Ленин предостерег от слитком поспешных мер: «Никоим образом нельзя понимать это так, будто мы должны нести сразу чисто и узко коммунистические идеи в деревню. До тех пор, пока у нас в деревне нет материальной основы для коммунизма, до тех пор это будет, можно сказать, вредно, это будет, можно сказать, гибельно для коммунизма»¹. В этих словах отражается крестьянская политика Ленина, вопрос о необходимости временного равнения по крестьянам, смычки с крестьянами. В этом суть ленинской стратегии, основанной, как выражается Бухарин, «на основе совершенно определенной перспективы». Плеханов тоже предсказывал препятствия на пути однопартийной диктатуры, пользующейся поддержкой одного лишь рабочего класса, или в основном рабочего класса. В статье, опубликованной через три дня после октябрьского переворота и включенной в сборник «Год на родине», который Ленин читал, отец русского марксизма и давнишний ментор Ленина Г. В. Плеханов писал, что его, старого борца за дело рабочего класса, «огорчают» события, «благодаря которым пало коалиционное правительство А. Ф. Керенского», ибо «наш рабочий класс еще далеко не может, с пользой для себя и для страны, взять в свои руки всю полноту политической власти». «В населении нашего государства, — писал Плеханов, — пролетариат составляет не большинство, а меньшинство… Правда, рабочий класс может рассчитывать на поддержку со стороны крестьян, из которых до сих пор состоит наибольшая часть населения России. Но крестьянину нужна земля, в замене капиталистического строя социалистическим он не нуждается… Стало быть, крестьяне — совсем ненадежный союзник рабочих в деле устройства социалистического способа производства». Далее Плеханов оспаривал и прочие положения Ленина: «…немец не может докончить то, что будет начато русским. Не может докончить это ни француз, ни англичанин, ни житель Соединенных Штатов. Несвоевременно захватив политическую власть, русский пролетариат не совершит социальной революции, а только вызовет гражданскую войну, которая, в конце концов, заставит его отступить далеко назад от позиций, завоеванных в феврале и марте нынешнего года» — 1917-го².

Именно об этих словах, если только Ленин их читал, он мог бы сказать Бухарину, что в них много правды.

События развивались по предсказанию Плеханова, и теперь, после гражданской войны, после «равнения по крестьянству» и введения нэпа, Ленин, оглядывая дело рук своих, говорил, что пролетариату придется завоевывать крестьянское меньшинство медленно, и не проповедуя коммунизма в деревне.

Для Ленина сделали особую подставку, на которую он мог класть книги, так что ему не приходилось держать книгу единственной функционирующей — левой — рукой. Он продолжал читать книгу Суханова о революции и затребовал у библиотекарши Манучарьянц материалы по кооперации, перечислив в особенности следующие издания: «Кооперация и социализм» Мещерякова, «Марксизм и потребкооперация» и «От Шульце-Делича к Крейцнаху» Франца Штаудингера (в последней книге речь идет о диспуте между германскими кооператорами по вопросу об объединении производственных и потребительских кооперативов), а также иные работы по теории кооперации и истории кооперативного движения в царской России³.

Переварив эту массу печатной информации, Ленин посвятил две 15-минутных диктовки, 4 и 6 января, статье, озаглавленной «О кооперации». 26 и 27 мая 1923 года эта статья появилась на страницах «Правды»⁴.

В своем докладе в 1929 году Бухарин цитирует слова из этой статьи — большими буквами и жирным шрифтом: «Мы вынуждены признать КОРЕННУЮ ПЕРЕМЕНУ ВСЕЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ НАШЕЙ НА СОЦИАЛИЗМ».

В СССР и вне его слова Ленина часто употребляются как орудия нападения или защиты. В 1929 году видный член Политбюро Н. Бухарин боролся за свое политическое существование, которому угрожали махинации Сталина. В июне этого года началось его снижение, а в марте 1938 года он был приговорен к смерти. Цитируя Ленина в 1929 году, Бухарин показывал, где лежали его предпочтения, но он мог показать документально, где лежали предпочтения и самого Ленина, объяснявшего свои слова о «коренной перемене точки зрения» так: «Эта коренная перемена состоит в том, что раньше мы центр тяжести клали и должны были класть на политическую борьбу, революцию, завоевание власти и т. д. Теперь же центр тяжести меняется до того, что переносится на мирную организационную «культурную» работу».

Такой политики Бухарин желал в 1929 году. Он был против роковой насильственной коллективизации крестьянства, проведенной Сталиным с такими катастрофическими для миллионов людей и для советской экономики результатами. Бухарину хотелось продолжения нэпа без «социализации» деревни. Так думал Ленин в 1923 году, когда писал в своей статье «О кооперации», «что центр тяжести для нас переносится на культурничество, если бы не международные отношения»… Но если оставить это в стороне и ограничиться внутренними экономическими отношениями, то у нас действительно теперь центр тяжести работы сводится к культурничеству».

Под «культурничеством» Ленин понимал не просвещение, а создание потребительских кооперативов. «Нам нужно сделать еще очень немного с точки зрения «цивилизованного» (прежде всего грамотного) европейца, — писал Ленин, — для того, чтобы заставить всех поголовно участвовать и участвовать не пассивно, а активно в кооперативных операциях. Собственно говоря, нам осталось «только» одно: сделать наше население настолько «цивилизованным», чтобы оно поняло все выгоды от поголовного участия в кооперации и наладило это участие. «Только» это. Никакие другие премудрости нам не нужны теперь для того, чтобы перейти к социализму».

Пусть русский крестьянин, занимающийся частной торговлей, не думает, что он «умеет быть торгашом», предостерегал Ленин. «Он торгует, но от этого до уменья быть культурным торгашом еще очень далеко. Он торгует сейчас по-азиатски, а для того, чтобы уметь быть торгашом, надо торговать по-европейски. От этого его отделяет целая эпоха».

Здесь Ленин возвращается к старому разговору о государственном капитализме и утверждает: «концессии», т. е. концессии иностранцам, «уже несомненно были бы в наших условиях чистым типом государственного капитализма. Вот в каком виде представлялись для меня рассуждения о государственном капитализме». Кооперация же, заявил он, «в наших условиях сплошь да рядом совпадает с социализмом».

«У нас, мне кажется, недостаточно обращается внимание на кооперацию», — жаловался Ленин. В мечтаниях Роберта Оуэна и других старых кооператоров было много фантазии, писал Ленин, они «смешны часто своей фантастичностью», потому что эти люди считали, что от капитализма можно постепенно и мирно перейти к социализму. Но теперь, поскольку в России власть в руках рабочего класса и этой власти принадлежат все средства производства, «у нас, действительно, задачей осталось только кооперирование населения». «При условии максимального кооперирования населения само собой достигает цели… социализм».

Нэп узаконил частную торговлю, продолжал Ленин, «именно из этого вытекает (обратно тому, что думают) гигантское значение кооперации». Он советовал не относиться к кооперативам с презрением и считал, что они уравновесят частную торговлю, ту торговлю, которую он раньше считал преступлением. «Мы перегнули палку, переходя к нэпу, не в том отношении, что слишком много места уделили принципу свободной промышленности и торговли, но мы перегнули палку, переходя к нэпу в том отношении, что забыли думать о кооперации…»

Государство должно содействовать кооперативному обороту, в котором «действительно участвуют действительные массы, населения». Крестьян, участвующих в кооперации, надо премировать, а участие населения в кооперации должно быть не фиктивным, а подлинным.

«А строй цивилизованных кооператоров при общественной собственности на средства производства, при классовой победе пролетариата над буржуазией — это есть строй социализма». Позже это утверждение Ленина было сокращено в формулу: «Кооперативы плюс Советы равняются социализму».

В середине 20-х годов я посетил Симферополь. Увидев большую вывеску «Кооперативная лавка», я вошел, обратился к заведующему и спросил, какой это кооператив, ибо, проведя полгода в нью-йоркской Публичной библиотеке за чтением книг и брошюр о кооперативах, я знал, что потребительские кооперативы бывают разные: одни платят дивиденды в конце года, другие продают товары по пониженным ценам только своим членам. «Это государственный кооператив», — сказал мне заведующий. Тут было налицо противоречие в понятиях. Кооператив — это добровольное объединение лиц, не связанное с правительством. «Государственный кооператив» был всего-навсего государственным магазином, а вовсе не кооперативом.

С тех пор Советы отбросили фикцию о потребительских кооперативах. Таких кооперативов нет. Всем торгует государство, оптом и в розницу, а крестьянам предоставляется возможность заниматься частной торговлей в рамках, обозначенных правительством.

Если Советы плюс кооперативы равняются социализму, а кооперативов нет (как, впрочем, нет и Советов), то уравнение не получается.

Что было у Ленина на уме, когда он диктовал эти строки об участии всего населения в работе кооперативов, о «действительном участии действительных масс населения»? Все население, организованное в кооперативы, стало бы огромной независимой экономической, а потому и политической силой. В дискуссии же о профсоюзах Ленин яростно выступал против сосредоточения экономической власти вне контроля коммунистической партии. Народ, организованный в кооперативы, означал бы демократию, а демократия конкурировала бы с партийной диктатурой. Неужели умирающий мозг сделал Ленина новым человеком?

Анализируя последние пять статей Ленина в январе 1929 года, Бухарин сказал: «Кто знает точность выражения у Владимира Ильича, кто знает, насколько целомудрен был Владимир Ильич в обращении с «большими словами», и кто вспомнит, что речь идет о его политическом завещании, тот не может в этих постановках вопроса не прочесть глубочайшей тревоги (тревоги серьезного мыслителя и мудрого стратега) за судьбы всего социалистического строительства, за судьбы всей революции».

Бухарин вел свою войну оружием Ленина. Но в 1922 году он застал Ленина за чтением книги Плеханова с ее печальным пророчеством однопартийной диктатуры большевиков над стремящимся к капитализму крестьянством, на верность которого в случае войны трудно было бы рассчитывать. Как противоядие Ленин порекомендовал ввести кооперативы, которые должны были приучить мужика к «европейской» торговле и сделать его из врага социализма решающим фактором в социалистическом строительстве России. Неужели Ленин действительно был готов стерпеть экономическую демократию и ее политические последствия? В 1914 году он цитировал Гете: «Теория, мой друг, сера, но зелено золотое дерево жизни». Первым принципом Ленина был принцип партийной диктатуры. Ее он не раз отождествлял с государством и с революцией. Но, когда всему этому угрожала крестьянская масса, составлявшая подавляющее большинство населения, он, как видно, решил, что демократические кооперативы были предпочтительнее ничем не контролируемой частной торговли крестьян и нэпманов, которая грозила захлестнуть слабую советскую систему.

Третья статья Ленина была краткой рецензией на записки Суханова о революции. Продиктованная 16 и 17 января, она была опубликована в «Правде» от 30 мая 1923 года⁵. Это был шедевр.

«Перелистывал эти дни записки Суханова о революции. Бросается особенно в глаза педантство всех наших мелкобуржуазных демократов, как и всех героев

II Интернационала. Уже не говоря о том, что они необыкновенно трусливы, что даже лучшие из них кормят себя оговорочками, когда речь идет о мельчайшем отступлении от немецкого», т. е. реформистского, образца, «уже не говоря об этом свойстве всех мелкобуржуазных демократов, достаточно проявленном ими во всю революцию, бросается в глаза их рабская подражательность прошлому.

Они все называют себя марксистами, но понимают марксизм до невозможной степени педантски. Решающего в марксизме они совершенно не поняли: именно, его революционной диалектики… Во всем своем поведении они обнаруживают себя, как трусливые реформисты, боящиеся отступить от буржуазии, а тем более порвать с ней, и в то же время прикрывают свою трусливость самым бесшабашным фразерством и хвастовством. Но даже и чисто теоретически у всех них бросается в глаза полная неспособность понять следующие соображения марксизма: они видели до сих пор определенный путь развития капитализма и буржуазной демократии в Западной Европе. И вот, они не могут себе представить, что этот путь может быть считаем образцом mutatis mutandis не иначе, как с некоторыми поправками (совершенно незначительными с точки зрения общего хода всемирной истории).

Первое — революция, связанная с первой всемирной империалистический войной. В такой революции должны были сказаться новые черты, или видоизмененные в зависимости именно от войны, потому что никогда в мире такой войны, в такой обстановке, еще не бывало…

Второе —…им не приходит даже, например, в голову, что Россия, стоящая на границе стран цивилизованных и стран, впервые этой войной окончательно втягиваемых в цивилизацию, стран всего Востока, стран внеевропейских, что Россия поэтому могла и должна была явить некоторые своеобразия, лежащие, конечно, по общей линии мирового развития, но отличающие ее революцию от всех предыдущих западноевропейских стран и вносящие некоторые частичные новшества при переходе к странам восточным.

Например, до бесконечия шаблонным является у них довод, который они выучили наизусть во время развития западноевропейской социал-демократии и который состоит в том, что мы не доросли до социализма, что у нас нет, как выражаются разные «ученые» господа из них, объективных экономических предпосылок для социализма. И никому не приходит в голову спросить себя: а не мог ли народ, встретивший революционную ситуацию, такую, которая сложилась в первую империалистскую войну, не мог ли он, под влиянием безвыходности своего положения, броситься на такую борьбу, которая хоть какие-либо шансы открывала ему на завоевание для себя не совсем обычных условий для дальнейшего роста цивилизации?

«Россия не достигла такой высоты развития производительных сил, при которой возможен социализм». С этим положением все герои II Интернационала, и в том числе, конечно, Суханов, носятся, поистине, как с писаной торбой…

Если для создания социализма требуется определенный уровень культуры (хотя никто не может сказать, каков именно этот определенный «уровень культуры», ибо он различен в каждом из западноевропейских государств), то почему нам нельзя начать сначала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а, потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя, двинуться догонять другие народы.

Для создания социализма, — говорите вы, — требуется цивилизованность. Очень хорошо. Ну, а почему мы не могли сначала создать такие предпосылки цивилизованности у себя, как изгнание помещиков и изгнание российских капиталистов, а потом уже начать движение к социализму? В каких книжках прочитали вы, что подобные видоизменения обычного исторического порядка недопустимы или невозможны?

Помнится, Наполеон писал: «0n s'engage et puis… on voit». В вольном русском переводе это значит: «Сначала надо ввязаться в серьезный бой, а там уже видно будет». Вот и мы ввязались сначала в октябре 1917 года в серьезный бой, а там уже увидали такие детали развития (с точки зрения мировой истории это, несомненно, детали), как Брестский мир, или нэп и т. п. И в настоящее время уже нет сомнений, что в основном мы одержали победу.

Нашим Сухановым, не говоря уже о правее их стоящих социал-демократах, и не снится, что иначе вообще не могут делаться революции. Нашим европейским мещанам и не снится, что дальнейшие революции в неизмеримо более богатых населением и неизмеримо более отличающихся разнообразием социальных условий странах Востока будут преподносить им, несомненно, больше своеобразия, чем русская революция.

Слов нет, учебник, написанный по Каутскому, был вещью для своего времени очень полезной. Но пора уже, все-таки, отказаться от мысли, будто этот учебник предусмотрел все формы развития дальнейшей мировой истории. Тех, кто думает так, своевременно было бы объявить просто дураками».

Два удара не смогли охладить полемический задор Ленина или притупить остроту его доводов. Была в этой рецензии и творческая мысль. Диалектика, на которую Ленин ссылался, выражалась простым афоризмом; все зависит от обстоятельств. Ленин указывал на особые национальные обстоятельства в России, на ее промежуточное положение между востоком и западом и на ее отсталую вследствие этого цивилизацию. Эти обстоятельства создали почву для революции, которая, проследовав далее на восток, могла принять даже еще более причудливые формы. (Интересно, имел ли Ленин в виду Китай?) Тут Ленин отходит от своего старого марксистского универсализма, согласно которому одни и те же закономерности действуют во всех странах. Из этого следует, что некоторые страны к западу от России смогут произвести революцию без насилия, путем реформ. То же может произойти и в некоторых восточных странах с отличающимися цивилизациями.

Ленин был прав, говоря, что сначала надо ввязаться в бой, а потом видно будет, что делать дальше. Чего не надо делать, он уже видел. Но верно ли утверждение, что все эти проявления были результатом одной лишь «нецивилизованности» России? Биография самого Ленина доказывает, что царизм обращался со своими врагами гораздо более гуманно, чем большевизм. Что в России была и культура, а не только бескультурье, доказал восьмимесячный режим Временного правительства, при котором, как признавал Ленин, Россия была самой свободной страной мира. Доводы Ленина касательно роли географических факторов в российской истории отчасти справедливы, а отчасти нет. Сама по себе, без помощи населения, география не решает вопроса. Люди наделены некоторой свободой воли. Будь на месте Ленина какой-нибудь Рыков или Каменев, в ноябре 1917 года могла бы быть создана коалиция с меньшевиками и эсерами, которая сократила бы и размах гражданской войны и применение террора. Стремление Ленина к монополизации власти, помешавшее созданию такого единства, сделало возможным ужасные события следующей четверти века, прошедшей под знаком сталинского террора. Ленинский обзор воспоминаний Суханова отражает фатализм, подчиняющийся дурному национальному прошлому. Но Россия имела Распутина и Толстого, охрану и свободолюбивую интеллигенцию, самодержавного царя и либеральные земства, огромную массу неграмотных мужиков и великих математиков. Почему русского европейца должен был перевесить русский азиат?

Нельзя не питать некоторого подозрения, что если бы Ленин жил дольше, он изменился бы. Болезнь, которая окончилась смертью Ленина, изолировала его от повседневных дел и дала ему время для размышлений. В его завещании и, в особенности, в его замечаниях по национальному вопросу, а также в статьях о кооперативах и о Суханове есть какая-то нить заключений, свидетельствующая о том, что он знал, что в чем-то была допущена ошибка.

Не успел Ленин окончить диктовку рецензии на мемуары Суханова, как он взялся за последний свой литературный труд. 19 января он в течение 30 минут диктовал о Рабкрине. М. А. Володичева записала в дневнике дежурств: «Сказал, что ему хочется скорее написать его». На другой день Ленин вносил в эту статью, напечатанную на машинке, добавления и поправки. Он попросил Крупскую и Фотиеву достать для него необходимые статистические данные. 21 января Ленин никого не вызывал из секретариата. 22 он продолжал работать над статьей и попросил к вечеру доставить ему текст, перепечатанный начисто. На следующий день Ленин «прочитывал бегло еще раз статью, о которой упоминалось выше, вносил небольшие изменения. Просил внести их и в его экземпляр и в наш и дать один из них для «Правды» Марии Ильиничне». Под заглавием «Как нам реорганизовать Рабкрин (Предложение XII съезду партии)» эта статья была опубликована в «Правде» 25 января.

«Несомненно, что Рабкрин представляет для нас громадную трудность, — писал Ленин, — и что трудность эта до сих пор не решена. Я думаю, что те товарищи, которые решают ее, отрицая пользу или надобность Рабкрина, неправы. Но я не отрицаю в то же время, что вопрос о нашем госаппарате и его улучшении представляется очень трудным, далеко не решенным и в то же время чрезвычайно насущным вопросом.

Наш госаппарат, за исключением Наркоминдела, в наибольшей степени представляет из себя пережиток старого… Он только слегка подкрашен сверху, а в остальных отношениях является самым типичным старым из нашего старого госаппарата».

Далее Ленин излагает план реорганизации не только Рабкрина, который был правительственным комиссариатом, но и всего верхнего слоя аппарата коммунистической партии. Во времена Ленина партсъезды созывались раз в год, партконференции — два раза в год. Пленумы ЦК происходили каждые два месяца, а между пленумами ведало текущими делами Политбюро. Инспекционные обязанности были возложены на Центральную контрольную комиссию (ЦКК). В своей статье Ленин предлагал превратить пленумы ЦК в «высшие партийные конференции, собираемые раз в два месяца при участии ЦКК. А эту ЦКК соединить… с основной частью реорганизованного Рабкрина». Это было бы коренной реформой.

В прошедшие годы главным принципом Ленина и его соратников было отделение партийного аппарата от правительственного. Об этом говорилось много и на партийных съездах и вообще, но всегда решение принималось в пользу отделения. А теперь Ленин предложил полный отход от этого принципа, слияние партийного и государственного аппаратов. Он предлагал съезду «выбрать 75—100 новых членов ЦКК из рабочих и крестьян», Рабкрин свести к «300–400 служащих» и соединить оба учреждения. Такое соединение, по мнению Ленина, повысило бы авторитет Рабкрина.

Ленин предвидел возражения, во-первых, со стороны консерваторов, которые не хотят никаких изменений, во-вторых, со стороны тех, кто скажет, «будто бы из предлагаемого преобразования получится один хаос. Члены ЦКК будут слоняться по всем учреждениям, не зная, куда, зачем и к кому им обратиться, внося повсюду дезорганизацию, отрывая служащих от их текущей работы и т. д. и т. п.».

Последнее возражение Ленин назвал «злостным». «Само собой разумеется, — писал он, — что со стороны президиума ЦКК и со стороны наркома Рабкрина и его коллегии (а также в соответствующих случаях и со стороны нашего Секретариата ЦК) потребуется не один год упорной работы над тем, чтобы правильным образом организовать свой наркомат и его работу совместно с ЦКК».

Первый год такой работы наверное был бы годом хаоса.

Но Ленин надеялся на то, что личный состав Рабкрина сократится с нескольких тысяч до 300–400 человек. Объединенный Рабкрин и ЦКК, по мнению Ленина, смог бы более «строго и ответственно» подготовлять материал для заседаний Политбюро, в которых принимали бы участие и руководители контрольного органа.

«Наш ЦК, — писал Ленин, — сложился в группу строго централизованную и высоко авторитетную, но работа этой группы не поставлена в условия, соответствующие его авторитету. Этому помочь должна предлагаемая мною реформа, и члены ЦКК, обязанные присутствовать в известном числе на каждом заседании Политбюро, должны составить сплоченную группу, которая, «не взирая на лица», должна будет следить за тем, чтобы ничей авторитет не мог помешать им сделать запрос, проверить документы и вообще добиться безусловной осведомленности и строжайшей правильности дел».

Таким образом, на объединенные Рабкрин и ЦКК возлагалась роль надзирателя над деятельностью ЦК, который всегда был высшим органом Советской России между партийными съездами. По новому плану Ленина, даже и ЦК пришлось бы подчиниться строгому контролю.

Ленин до самого конца твердо веровал в чудодейственную силу организации и реорганизации.

В последнем абзаце этой статьи он обрисовал социальный строй советской республики, основанный «на сотрудничестве двух классов: рабочих и крестьян, к которому теперь допущены на известных условиях и «нэпманы», т. е. буржуазия. Если возникнут серьезные классовые разногласия между этими классами, тогда раскол будет неизбежен». Все зависело от того, даст ли крестьянская масса «нэпманам» «разъединить себя с рабочими, расколоть себя с ними». Главная задача ЦК и ЦКК, писал Ленин, предупредить эту опасность, предупредить раскол, «который был бы губителен для Советской республики»⁶.

Когда Ленин писал о том, что члены ЦКК должны, «не взирая на лица», следить, чтобы «ничей авторитет не мог помешать им сделать запрос, проверить документы» и т. д., он имел в виду что-то, что произошло или могло произойти во время его болезни. Чтобы предупредить такие случаи, он построил целую иерархическую пирамиду: снизу — широкое основание партийного съезда, повыше — партийная конференция, затем два уровня равного веса — ЦК и Рабкрин — ЦКК, а над ними верхушка — Политбюро. Ленину не приходило в голову, что эту пирамиду можно будет перевернуть вверх ногами, так что она будет стоять на самой верхушке своей — на единоличной диктатуре, к представителю которой перейдет вся власть, все полномочия других уровней. Именно так произошло при Сталине, и он в течение более чем двух десятилетий держал пирамиду в этом мало устойчивом положении с помощью тех методов, о которых подробно рассказал Никита Хрущев, методов, которые включали ликвидацию большинства членов ЦК, ЦКК и Политбюро. Вся ленинская пирамида ничего не смогла сделать против одного властолюбивого человека. Главным вкладом Ленина в коммунизм была идея однопартийного государства, монополизирующего всю власть. Но эту партию ему не удалось сделать невосприимчивой к болезни личного единовластия.

Вторая составная часть коммунизма, второстепенная только по отношению к партийной диктатуре, это национализм. Поэтому Ленина так волновал вопрос о создания СССР и т. н. «грузинский вопрос». В конце декабря 1922 года он продиктовал статью о национальном вопросе и отослал ее Троцкому, «которому В. И. поручил защищать его точку зрения по данному вопросу на Партсъезде, ввиду их солидарности в данном вопросе». Вопрос о национальностях «чрезвычайно волновал его и он готовился выступать по нему на Партсъезде»⁷. Создание СССР было провозглашено на очередном съезде советов 30 декабря 1922 года. Но полномочия федерального, всесоюзного правительства и полномочия правительств союзных республик остались неразграниченными. Именно этот больной вопрос так беспокоил Ленина. Он продолжал изучать его подоплеку. 24 января он поручил Фотиевой запросить у Дзержинского или Сталина материалы по грузинскому вопросу и детально их изучить. «Цель — доклад Владимиру Ильичу, которому требуется это для партийного съезда». Через 24 часа Ленин осведомился, получены ли материалы. Фотиева ответила, что Дзержинский уехал из Москвы и вернется только в субботу, 27 января. В субботу Фотиева позвонила Дзержинскому, тот сказал, что материалы комиссии по грузинскому вопросу у Сталина. Она послала письмо Сталину, его в Москве не оказалось. 29 января, в понедельник, Сталин «звонил, что материалы без Политбюро дать не может». «Спрашивал, — пишет Фотиева, — не говорю ли я В. И. чего-нибудь лишнего, откуда он в курсе текущих дел? Например, его статья об РКИ указывает, что ему известны некоторые обстоятельства. Ответила — не говорю и не имею никаких оснований думать, что он в курсе дел. Сегодня» — 30 января — «В. И. вызывал, чтоб узнать ответ, и сказал, что будет бороться за то, чтоб материалы дали».

Следующая запись Фотиевой 30 января: «В. И. сказал что вчера на его вопрос, сможет ли он выступить на съезде 30 марта, доктор ответил отрицательно, но обещал, что к этому сроку он встанет, а через месяц ему будут разрешены газеты. Вернувшись к вопросу о грузинской комиссии, он сказал смеясь: «Это ведь не газеты, значит я могу и сейчас читать». Настроение, по-видимому, недурное. Компресса на голове нет».

Это первое указание на то, что Ленин был прикован к постели и диктовал лежа.

1 февраля Ленин вызвал Фотиеву в 6 часов 30 минут вечера. Ее запись в дневнике гласит: «Сообщила, что Политбюро разрешило материалы получить. Дал указание, на что обратить внимание и вообще как ими пользоваться… Предполагалось, что для изучения их понадобится недели четыре. Спросил об отношении Цюрупы и других к его статье» о Рабкрине и реорганизации партии. Фотиева ответила, что замнаркома Рабкрина Свидерский «согласен вполне», а Цюрупа сомневается, смогут ли 300–400 человек выполнять все функции Рабкрина. Ленин спросил также, «был ли вопрос о статье в ЦК. Ответила, что мне это неизвестно».

Грузинский вопрос для Ленина стал вопросом о Сталине, об их разногласиях со Сталиным относительно разделения власти между федеративным правительством и национальными республиками. В случае войны, национальные меньшинства, организованные в свои республики или области на окраинах государства, могли переметнуться на сторону противника; в мирное время от них можно было ожидать саботажа, мятежей, чрезмерной медлительности и прочих неприятностей. Вопрос заключался в том, сколько «независимости» можно было дать им для удовлетворения национального самолюбия без потерь для Кремля. Что касалось территориальных потерь, Ленин был не менее тверд, чем Сталин. Независимость в форме отделения исключалась. Но Ленин понимал, что у Сталина не хватает тонкости, чтобы наладить деликатную связь между окраинами и центром. Если Сталин мог быть груб к Крупской, он мог быть груб и к деликатным чувствам национальных меньшинств, а такая грубость довела бы до беды. Ленина мучило, что он не мог присутствовать на съезде, не мог сам взяться за решение этого вопроса, не мог одновременно нанести удар по Сталину, снять его с должности генсека, как он советовал в своем «Письме к съезду», вошедшем в историю под именем «завещания Ленина».

«Письмо» было секретным. Открытое нападение на Сталина на личной почве или по вопросу о национальностях вызвало бы целую бурю и раскол в партии и во всей стране. Разочарованный, прикованный к постели, Ленин искал утешения в чтении и в диктовке. «2 февраля через Н. К. Крупскую В. И. Ленин просил достать у М. П. Павловича книги: А. Е. Ходоров. «Мировой империализм и Китай. Опыт полит. — эконом. исследования». (Шанхай, 1922) и М. П. Павлович. «Советская Россия и империалистическая Япония». Вечером эти книги были переданы Ленину…» Утром того же дня Ленин вызвал к себе Володичеву и начал диктовать новую статью, которая на самом деле была продолжением статьи о Рабкрине, напечатанной в «Правде» 25 января. Он диктовал 45 минут.

Володичева занесла в дневник: «Не видела с 23 января. По внешнему виду значительная перемена к лучшему: свежий, бодрый вид. Диктует, как всегда, превосходно: без остановки, очень редко затрудняясь в выражениях, вернее, не диктует, а говорит, жестикулируя. Компресса на голове нет».

На следующий день Ленин вызвал на несколько минут Фотиеву. Просмотрела ли она материал по грузинскому вопросу? Фотиева ответила, что «только с внешней стороны и что их оказалось не так много, как мы предполагали. Спросил, был ли этот вопрос в Политбюро. Я ответила, что не имею права об этом говорить».

Ленин: «Вам запрещено говорить именно и специально об этом?»

Фотиева: «Нет, вообще я не имею права говорить о текущих делах».

Ленин: «Значит, это текущее дело».

«Я поняла, что сделала оплошность, — пишет Фотиева. — Повторила, что не имею права говорить».

Ленин сказал: «Я знаю об этом деле еще от Дзержинского, до моей болезни. Комиссия делала доклад в Политбюро?»

«Да, делала, — ответила Фотиева, — Политбюро в общем утвердило ее решение, насколько я помню». (В решении комиссии Орджоникидзе был оправдан.)

Ленин Фотиевой: «Ну, я думаю, что вы сделаете вашу реляцию недели через три и тогда я обращусь с письмом».

Фотиева ушла, когда пришли доктора: Ферстер, недавно приехавший из Германии, Кожевников и Крамер. В дневнике она написала: «Вид веселый и бодрый, может быть, несколько возбужден перед визитом Ферстера, который давно его не видел».

4 февраля Ленин продолжал диктовать вторую статью о Рабкрине, которую он озаглавил «Лучше меньше, да лучше». Крупская передала Володичевой, что Ферстер разрешил Ленину гимнастику, прибавил часы для диктовки статей «и что Владимир Ильич очень доволен». Но когда Володичева вернулась к Ленину в восемь часов вечера, «темп диктовки был медленнее обычного. Компресс на голове. Лицо побледнело. Видимо, устал».

5 февраля Фотиева была нездорова и не пришла. Поэтому Ленин 20 минут разговаривал с другой секретаршей, Марией Игнатьевной Гляссер. Она записала в дневник: «Видела В. И. первый раз за время его болезни. Выглядит, по-моему, хорошо и бодро, только несколько бледнее, чем раньше. Говорит медленно, жестикулируя левой рукой и перебирая пальцами правой. Компресса на голове нет». Речь шла опять о комиссии Дзержинского по грузинскому вопросу. Ленин считал, что придется послать на Кавказ за дополнительными материалами. Этот вопрос не давал ему отдыха. Было ясно, что он собирался обрушиться на Сталина и его союзников с письмом. Он спросил Гляссер, сколько дней осталось до съезда. «Месяц и двадцать пять дней», — ответила та.

Он все еще надеялся выступить перед съездом.

Володичева провела полтора часа с Лениным 6 февраля. Сначала он прочитал свою новую статью и попросил не вносить поправки чернилами, а каждый раз заново перепечатывать всю статью. Потом стал диктовать дальше. «Диктовка длилась минут 15–20. Прекратил диктовку сам». Ленин был в хорошем настроении, шутил, жалел, что не может писать от руки или диктовать, как диктовал в 1918 году стенографу Троцкого, гуляя по комнате. В постели лежать ему было трудно.

7 февраля на вызов Ленина пришла Фотиева. Ленин спрашивал о результатах переписи советских служащих. Фотиева сказала, что для этого нужно разрешение Сталина. Все секретари Ленина были верны ему, но они были членами партии и обязаны были подчиняться приказам генсека. Спрашивал Ленин и о том, как идет чтение материалов грузинской комиссии и предполагает ли коллегия Рабкрина «сделать шаг государственной важности» в связи с статьей Ленина в «Правде» или откладывает решение до съезда.

«Сегодня, — пишет Фотиева в дневнике дежурств, — Кожевников сказал, что в здоровье В. И. громадное улучшение. Он уже двигает рукой и сам начинает верить, что будет владеть ею». Но, когда на другое утро пришла Володичева, оказалось, что Ленину хуже. Вечером он был утомлен, и Крупская сказала, что на следующий день Ленин диктовать не будет.

Утром 9 февраля Ленин вызвал Фотиеву. Он подтвердил, что поднимет вопрос о Рабкрине на съезде, и рассказал, что «Ферстер склоняется к тому, чтобы разрешить ему свидания раньше газет». «На мое замечание, — сообщает Фотиева в дневнике, — что это с врачебной точки зрения, кажется, действительно было бы лучше, он задумался и очень серьезно ответил, что, по его мнению, именно с врачебной точки зрения это было бы хуже, т. к. печатный материал прочел и кончено, а свидание вызывает обмен».

Ленин дал понять, что хорошо знает своих оппонентов: они стали бы спорить с ним при свиданиях и действовать ему на нервы.

В то же утро он диктовал Володичевой «Лучше меньше, да лучше» в течение часа. Статья была почти готова, и Ленин был ею доволен. 10 февраля он поручил передать ее Цюрупе «для прочтения в двухдневный срок». В тот день Фотиева записала в дневнике: «Вид усталый, говорит с большим затруднением, забывая мысль и путая слова. Компресс на голове». Несмотря на это, Ленин спросил книги по спискам — о новой науке и марксизме, о марксизме как предмете преподавания, о советских финансах во время гражданской войны и нэпа, о проблемах теории денег, а также книгу Аксельрода «Против идеализма», Древса «Миф о Христе», Курлова «Конец русского царизма», И. А. Модзалевского «Пролетарское мифотворчество (Об идеологических уклонах современной пролетарской поэзии)», и еще несколько томов.

Запись Фотиевой от 12 февраля свидетельствует о резком ухудшении в состоянии Ленина: «В. И. хуже. Сильная головная боль. Вызвал меня на несколько минут. По словам Марии Ильиничны, его расстроили врачи до такой степени, что у него дрожали губы. Ферстер накануне сказал, что ему категорически запрещены газеты, свидания и политическая информация. На вопрос, что он понимает под последним, Ферстер ответил: «Ну, вот, например, вас интересует вопрос о переписи советских служащих». По-видимому, эта осведомленность врачей расстроила В. И. По-видимому, кроме того, у В. И. создалось впечатление, что не врачи дают указания ЦК, а ЦК дает инструкции врачам».

Ленин, вероятно, был прав в своих подозрениях, ибо всего за два дня до того Ферстер разрешил свидания. Во всяком случае, Ленину казалось, что в самых высших кругах партии существуют враждебные по отношению к нему настроения. Это вряд ли было большой ошибкой с его стороны. Есть даже предположения, что Сталин, зная о нервном напряжении Ленина, нарочно раздражал его и через советских врачей убедил Ферстера изменить свои первоначальные инструкции, — с целью причинить ему лишнее раздражение.

14 февраля Ленин вызвал Фотиеву в час дня. Она записала: «Голова не болит. Сказал, что он совершенно здоров. Что болезнь его нервная и такова, что иногда он совершенно бывает здоров, т. е. голова совершенно ясна, иногда же ему бывает хуже. Поэтому с его поручениями мы должны торопиться, т. к. он хочет непременно провести кое-что к съезду и надеется, что сможет. Если же мы затянем и тем загубим дело, то он будет очень и очень недоволен. Пришли врачи и пришлось прервать».

Вечером Ленин снова вызвал Фотиеву. «Затруднялся речью, видимо, устал. Говорил… особенно подробно по тому, который его всех больше волнует, т. е. по грузинскому вопросу. Просил торопиться. Дал некоторые указания» — а именно: «Намекнуть Сольцу», — члену президиума ЦКК, — «что он (Ленин) на стороне обиженных. Дать понять кому-нибудь из обиженных, что он на их стороне. 3 момента: 1. Нельзя драться. 2. Нужны уступки. 3. Нельзя сравнивать большое государство с маленьким. Знал ли Сталин? Почему не реагировал? Название уклонисты за уклон к шовинизму и меньшевизму доказывает этот самый уклон у великодержавников. Собрать Владимиру Ильичу печатные материалы» (Запись Фотиевой).

Эта несколько загадочная запись отражает желание Ленина дать представителям национальных меньшинств — «обиженным» — знать, что он — их защитник. Большое государство должно делать уступки маленькому, а не вступать в конфликт. «Великодержавники» (Сталин, Дзержинский и др.) обвиняют таких грузин, как Мдивани, в шовинизме и меньшевизме, а повинны в этих грехах сами.

«Записей с 15 февраля по 4 марта в дневнике нет», — свидетельствует журнал «Вопросы истории КПСС» (1963, № 2). То ли причиной этому была болезнь Ленина, то ли его с Крупской работа над статьей, но секретарш он, очевидно, не вызывал к себе до 4 марта. Статья же была окончена 2 марта 1923 года, а 4 марта появилась в «Правде». С ней пришла к концу литературная деятельность Ленина. Больше он уж ничего не печатал.

В статье «Лучше меньше, да лучше» речь идет не только о Рабкрине. Уже в первом абзаце статьи Ленин отмечал: «Мы так мало успели до сих пор подумать и позаботиться о качестве нашего государственного аппарата, что будет законной забота об особенно серьезной подготовке его, о сосредоточении в Рабкрине человеческого материала действительно современного качества, т. е. не отстающего от лучших западноевропейских образцов. Конечно, для социалистической республики это условие слишком скромно. Но нам первое пятилетие порядочно-таки набило голову недоверием и скептицизмом… Нам бы для начала достаточно настоящей буржуазной культуры, нам бы для начала обойтись без особенно махровых типов культур добуржуазного порядка, т. е. культур чиновничьей или крепостнической и т. п. В вопросах культуры торопливость и размашистость вреднее всего. Это многим из наших юных литераторов и коммунистов следовало бы намотать себе хорошенечко на ус.

И вот, в вопросе о госаппарате мы теперь из предыдущего опыта должны сделать тот вывод, что лучше бы помедленнее.

Дела с госаппаратом у нас до такой степени печальны, чтобы не сказать отвратительны, что мы должны сначала подумать вплотную, каким образом бороться с недостатками его, памятуя, что эти недостатки коренятся в прошлом, которое хотя перевернуто, но не изжито…

Надо вовремя взяться за ум. Надо проникнуться спасительным недоверием к скоропалительно быстрому движению вперед, ко всякому хвастовству и т. д., надо задуматься над проверкой тех шагов вперед, которые мы ежечасно провозглашаем, ежеминутно делаем и потом ежесекундно доказываем их непрочность, несолидность и непонятость. Вреднее всего здесь было бы спешить. Вреднее всего было бы полагаться на то, что мы хоть что-нибудь знаем, или на то, что у нас есть сколько-нибудь значительное количество элементов для построения действительно нового аппарата, действительно заслуживающего названия социалистического, советского и т. п.».

Нельзя здесь удержаться от того, чтобы не заметить, что эти слова были бы полезным чтением в Советском Союзе сегодня.

«Нет, — продолжал Ленин, — и даже элементов его у нас до смешного мало…

Какие элементы имеются у нас для создания этого аппарата? Только два. Во-первых, рабочие, увлеченные борьбой за социализм. Эти элементы недостаточно просвещены. Они хотели бы дать нам лучший аппарат. Но они не знают, как это сделать. Они не могут этого сделать. Они не выработали в себе до сих пор такого развития, той культуры, которая необходима для этого. А для этого необходима именно культура… Во-вторых, элементы знания, просвещения, обучения, которых у нас до смешного мало по сравнению со всеми другими государствами.

И тут нельзя забывать, что эти знания мы слишком еще склонны возмещать (или мнить, что их можно возместить) усердием, скоропалительностью и т. д…

Выводы из сказанного: мы должны сделать Рабкрин, как орудие улучшения нашего аппарата, действительно образцовым учреждением.

Для того, чтобы он мог достигнуть необходимой высоты… надо взять за правило: лучше через два года или даже через три года, чем второпях, без всякой надежды получить солидный человеческий материал.

Я знаю, что тысячами лазеек обратное правило будет пробивать у нас себе дорогу… и тем не менее я убежден, что только такой работой мы сможем добиться своей цели и, только добившись этой цели, мы создадим республику, действительно достойную названия советской, социалистической и пр., и пр., и т. п.

…Будем говорить прямо. Наркомат Рабкрина не пользуется сейчас ни тенью авторитета. Все знают о том, что хуже поставленных учреждений, чем учреждения нашего Рабкрина, нет…» Отсюда следует предложение Ленина о слиянии Рабкрина и ЦКК. Должностные лица обоих учреждений, отобранные с большой тщательностью из числа коммунистов с опытом административной работы, «должны выдержать испытание на знание основ теории по вопросу о нашем госаппарате». Кроме того, Ленин предписывал «послать нескольких подготовленных и добросовестных лиц в Германию или в Англию для сбора литературы и изучения этого вопроса. Англию я называю на случай, если бы посылка в Америку или Канаду оказалась невозможной».

«Как можно соединить учреждения партийные с советскими? — спрашивает далее Ленин, — Нет ли тут чего-либо недопустимого?» Отвечает он на этот вопрос очень просто, очень практично и без всякой оглядки на теорию, на принципы, на прецеденты, на прежнюю политику: «Почему бы, в самом деле, не соединить те и другие, если это требуется интересом дела?» Разве Политбюро не диктует правительственную политику в области иностранных дел, да и во всех прочих областях? «Я бы не видел в этом никаких препятствий. Более того, я думаю, что такое соединение является единственным залогом успешной работы».

Ленин знал, как консервативны бюрократы, независимо от их партийной принадлежности. Он писал: «Во всей области общественных, экономических и политических отношений мы «ужасно» революционны. Но в области чинопочитания, соблюдения форм и обрядов делопроизводства наша «революционность» сменяется сплошь да рядом самым затхлым рутинерством. Тут не раз можно наблюдать интереснейшее явление, как в общественной жизни величайший прыжок вперед соединяется с чудовищной робостью перед самыми маленькими изменениями… У нас уживалась рядом теоретическая смелость в общих построениях и поразительная робость по отношению к какой-нибудь самой незначительной канцелярской реформе».

Теперь Ленин обозревает всю панораму советской жизни: «Общей чертой нашего быта является теперь следующее: мы разрушили капиталистическую промышленность, постарались разрушить дотла учреждения средневековые, помещичье землевладение и на этой почве создали мелкое и мельчайшее крестьянство, которое идет за пролетариатом из доверия к результатам его революционной работы». Переходя к международной ситуации, он прибавил угрюмо: «На этом доверии, однако, продержаться нам вплоть до победы социалистической революции в более развитых странах нелегко, потому что мелкое и мельчайшее крестьянство, особенно при нэпе, держится по экономической необходимости на крайне низком уровне производительности труда. Да и международная обстановка вызвала то, что Россия отброшена теперь назад, что в общем и целом производительность народного труда у нас теперь значительно менее высока, чем до войны».

За пределами России Ленин видел «целый ряд стран: Восток, Индия, Китай и т. п.», которые оказались «выбитыми из своей колеи». «В них началось общеевропейское брожение. И для всего мира ясно теперь, что они втянулись в такое развитие, которое не может не привести к кризису всего всемирного капитализма».

Ленин ставит вопрос: «Удастся ли нам продержаться при нашем мелком и мельчайшем крестьянском производстве, при нашей разоренности до тех пор, пока западноевропейские капиталистические страны завершат свое развитие к социализму». Ответ на этот вопрос был далек от оптимистического. Западные страны движутся к социализму «не так, как мы обкидали раньше… не равномерным вызреванием в них социализма, а путем эксплуатации одних государств другими, путем эксплуатации первого из побежденных во время империалистической войны государства». Но Ленин не терял надежды. «А Восток, с другой стороны, пришел окончательно в революционное движение именно в силу этой первой империалистической войны и окончательно втянулся в общий круговорот всемирного революционного движения». (Но ни здесь, ни в других трудах Ленина мне не удалось разыскать часто приписываемую ему фразу: «Путь в Париж лежит через Пекин».)

«Какая же тактика предписывается таким положением дел для нашей страны? — спрашивал Ленин-Очевидно, следующая: мы должны проявить в величайшей степени осторожность для сохранения нашей рабочей власти, для удержания под ее авторитетом и под ее руководством нашего мелкого и мельчайшего крестьянства. На нашей стороне тот плюс, что весь мир уже переходит теперь к такому движению, которое должно породить всемирную социалистическую революцию. Но на нашей стороне тот минус, что империалистам удалось расколоть весь мир на два лагеря, причем этот раскол осложнен тем, что Германии, стране действительно передового культурного капиталистического развития, подняться теперь до последней степени трудно. Все капиталистические державы так называемого Запада клюют ее и не дают ей подняться, А с другой стороны, весь Восток, с его сотнями миллионов трудящегося эксплуатируемого неселения, доведенного до последней степени человеческой крайности, поставлен в условия, когда его физические и материальные силы не идут решительно ни в какое сравнение с физическими, материальными и военными силами любого из гораздо меньших западноевропейских государств».

«Можем ли мы спастись от грядущего столкновения с этими империалистическими государствами?» — спрашивал Ленин. Есть ли надежда на то, что «противоречия и конфликты» между странами Запада «дадут нам оттяжку второй раз»?

Ленин был слишком умен, чтобы отвечать на поставленный им вопрос. «На этот вопрос, мне кажется, следует ответить таким образом, что решение зависит здесь от слишком многих обстоятельств, и исход борьбы в целом можно предвидеть лишь на том основании, что гигантское большинство населения земли в конце концов обучается и воспитывается к борьбе самим капитализмом».

«Исход борьбы зависит, в конечном счете, от того, что Россия, Индия, Китай и т. п. составляют гигантское большинство населения», а это большинство втягивается в «борьбу за освобождение» с такой «необычайной быстротой», что не может быть «ни тени сомнения в том, каково будет окончательное решение мировой борьбы. В этом смысле окончательная победа социализма вполне и безусловно обеспечена».

Здесь, приближаясь к концу последней статьи в своей жизни, Ленин разоткровенничался: «Но нам интересна не эта неизбежность окончательной победы социализма. Нам интересна та тактика, которой должны держаться мы, Российская коммунистическая партия, мы, российская Советская власть, для того, чтобы помешать западноевропейским контрреволюционным государствам раздавить нас». Ленин был целиком занят тем, выживет ли созданное им новое русское государство. Он дал широкую формулировку стратегии на будущее: «Для того, чтобы обеспечить наше существование до следующего военного столкновения между контрреволюционным империалистическим Западом и революционным и националистическим Востоком, между цивилизованнейшими государствами мира и государствами по-восточному отсталыми, которые однако, составляют большинство, — этому большинству нужно успеть цивилизоваться. Нам тоже не хватает цивилизации для того, чтобы перейти непосредственно к социализму, хотя мы и имеем для этого политические предпосылки».

Ленин предложил держаться следующей политики: Чтобы сохранить «доверие» крестьян, рабочие должны «с величайшей экономией» изгнать «из своих общественных отношений всякие следы каких бы то ни было излишеств».

Все излишества должны быть изгнаны из госаппарата.

«Не будет ли это царством крестьянской ограниченности?» — риторически спрашивает Ленин. Отвечает на этот вопрос он отрицательно. Каждая сбереженная копейка пойдет на развитие «крупной машинной индустрии, электрификации, гидроторфа, Волховстроя» — гидроэлектростанции, строительство которой началось в 1922 году, — и пр. «В этом и только в этом будет наша надежда, — заявил Ленин. — Только тогда мы в состоянии будем пересесть, выражаясь фигурально, с одной лошади на другую, именно, с лошади крестьянской, мужицкой, обнищалой… на лошадь, которую ищет и не может не искать для себя пролетариат, на лошадь крупной машинной индустрии, электрификации… и прочая и прочая».

Вот почему Ленин хотел провести чистку в госаппарате. Вот почему ему нужна была реорганизация Рабкрина: для перехода от «мелкокрестьянской ограниченности» к «крупной машинной индустрии».

«Вот о каких высоких задачах мечтаю я для нашего Рабкрина. Вот для чего я планирую для него слияние авторитетнейшей партийной верхушки с «рядовым» наркоматом»⁸.

Таково было последнее слово Ленина, появившееся в печати.

Человек, написавший эти пять статей, был опечаленным человеком, он тонул в неразрешимых проблемах, он чувствовал себя беспомощным.

5 марта Ленин продиктовал два письма — к Сталину и к Троцкому. От Сталина Ленин требовал извиниться перед Крупской за нанесенные ей по телефону оскорбления и угрожал ему в противном случае порвать с ним все отношения. Крупская просила Володичеву не посылать этого письма Сталину, и оно было задержано в течение 6 марта. Но 7-го стенографистка сказала, что должна исполнить распоряжение Ленина. Тогда Крупская посоветовалась с Каменевым, который посоветовал ей передать письмо по адресу, а копии письма послать ему и Зиновьеву. Володичева лично вручила письмо Сталину, который тут же продиктовал ей ответ — с извинениями. Ленин никогда не увидел этих извинений: его хватил паралич⁹.

Ленин, видимо, примирился с мыслью, что не сможет участвовать в следующем партсъезде, в важнейшем политическом событии года. Поэтому он попросил Троцкого взять на себя защиту «грузинского дела»¹⁰. Текст письма был впервые опубликован Троцким в книге «Моя жизнь»: «Уважаемый тов. Троцкий! Я просил бы Вас очень взять на себя защиту грузинского дела на ЦК партии. Дело это сейчас находится под «преследованием» Сталина и Дзержинского, и я не могу положиться на их беспристрастие. Даже совсем напротив. Если бы Вы согласились взять на себя его защиту, то я бы мог быть спокойным. Если Вы почему-нибудь не согласитесь, то верните мне все дело. Я буду считать это признаком Вашего несогласия. С наилучшим товарищеским приветом Ленин»¹¹.

На следующий день, 6 марта 1923 года, Ленин продиктовал последнее дошедшее до нас письмо. Оно было адресовано грузинским противникам Сталина, П. Г. Мдивани, Ф. Е. Махарадзе «и др.», копия — Троцкому и Каменеву: «Уважаемые товарищи! — писал Ленин. — Всей душой слежу за вашим делом. Возмущен грубостью Орджоникидзе и потачками Сталина и Дзержинского. Готовлю для вас записки и речь. С уважением Ленин»¹².

Лев Троцкий в 1922 году много болел. Поэтому между маем и октябрем он не посещал Ленина в Горках, как посещали его Сталин и Каменев. Когда Ленин вернулся в Москву, у него установились сердечные отношения с Троцким. Но, как пишет последний в своей автобиографии, Ленин нуждался в послушных и исполнительных помощниках, а у Троцкого были свои взгляды, свои методы работы. Так Троцкий объясняет тот факт, что Рыков, Каменев и Цюрупа, но не Троцкий, были назначены заместителями Ленина в СНК.

Болезнь Троцкого затянулась. Часто Политбюро заседало у него на квартире в Кремле, чтобы он мог присутствовать. Позже он жил под Москвою, в Архангельском. Наконец, врачи отправили его на Кавказ. Там, в Тифлисе, на вокзале, по пути в Сухум, в январе 1924 года ему вручили телеграмму: Ленин умер. Телеграмма была от Сталина, писавшего, что похороны «назначены на субботу», так что Троцкий не успел бы вернуться в Москву вовремя. Но на самом деле похороны были в воскресение, и Троцкий мог бы успеть присутствовать на них.

Много говорилось об отсутствии Троцкого на похоронах Ленина. Доказывали, что, если бы он был в Москве, то мог бы стать наследником Ленина. Это поверхностные рассуждения. Троцкий сам указывает в автобиографии, что к тому времени уже был изолирован усилиями и хитростями Сталина, Зиновьева и Каменева. Болезнь Троцкого только помогла им достичь цели. Дата похорон решающим фактором не являлась. Почему Троцкий не вернулся немедленно в Москву, услыхав о кончине Ленина? Он командовал вооруженными силами, он был членном Политбюро. К его услугам предоставили бы военный аэроплан. Длительная болезнь сделала его нерешительным.

Были в его поражении и другие факторы. В «Моей жизни» Троцкий рассказывает, как он пытался и как ему не удалось оторвать своего свойственника Каменева от триумвирата (Сталин — Каменев — Зиновьев), прилагавшего все усилия, чтобы принять власть из рук полупарализованного Ленина. Обновление персонала в наркомате Троцкого шло полным ходом за спиною наркома. Партийная организация наркомата была под контролем триумвиров, уже готовивших Михаила Фрунзе в наркомвоены, на смену Троцкому.

Таким образом, если бы при этих обстоятельствах Троцкий выступил против Орджоникидзе и Сталина, он снабдил бы их удобным доводом против самого себя: он, бывший меньшевик, выступавший в защиту террора против меньшевистской Грузии, теперь осуждал советский террор против меньшевиков в советской Грузии. Так поступить Троцкий не мог, потому что верил в террор и боялся скомпрометировать себя, напомнив о своем меньшевистском прошлом.

Кроме того, Троцкий не был сделан из такого материала, из какого делаются верховные вожди. Он был большой человек, жертва судьбы и злобы своих товарищей, но большим человеком он был только при Ленине. Без Ленина он не мог тягаться со сталинским триумвиратом.

Все эти факторы сыграли роль в ответе Троцкого на письмо Ленина от 5 марта, в котором Ленин просил его защитить грузинское дело от Сталина в ЦК.

Троцкий подумал и отказался. Этот отказ предопределил его поражение, исключение из партии, высылку и смерть от руки убийцы.

9 марта с Лениным случился третий удар.

Примечания:

¹ Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 33. С. 422–426.

² Плеханов Г. В. Год на родине. Полное собрание статей и речей 1917–1918 г.: В 2 т. Париж, 1921. Т. 2. С. 244–248.

³ Вопросы истории КПСС. 1963, № 2. С. 90.

⁴ Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 33. С. 427–435.

⁵ Ленин В. И. Сочинения 2-е изд. Т. 27. С 398–401.

⁶ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 402–405.

⁷ Письмо Фотиевой Каменеву, копия — Троцкому, от 16 апреля 1923 г. Архив Троцкого. Документ Т-793.

⁸ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 406–418.

⁹ Вопросы истории КПСС. 1963, № 2. С. 84–85 и 91. Это последняя запись в дневнике дежурств. Письмо Ленина к Сталину опубликовано в 54 т. 5-го, полного Собрания сочинений В. И. Ленина. Ответ Сталина пока не опубликован.

¹⁰ Там же. С. 91 (примеч.).

¹¹ В СССР впервые: Ленин В. И. Сочинения. 5-е изд. Т. 54. 1965. С. 329.

¹² Ленин В. И. Сочинения. 5-е изд. Т. 54. С. 330. Документ Т-788 из Гарвардского архива Троцкого.

 

 

 

52. КОНЕЦ

Мозг государственного человека больше не функционировал.

Третий удар, случившийся 9 марта, встревожил тех немногих, кто о нем знал. Позвали Розанова. Он осмотрел Ленина 11 марта, отметил высокую температуру, полный паралич правых конечностей, затемненное сознание, афазию. «Тяжесть ухода усиливалась тем, что В. И. не говорил, — вспоминает Розанов, — Весь лексикон его был только несколько слов. Иногда совершенно неожиданно вырывались слова: «Ллойд-Джордж», «конференция», «невозможность» и некоторые другие. Этим своим привычным словам В. И. старался придать тот или другой смысл, помогал жестами, интонацией. Жестикуляция порой бывала очень энергичная, настойчивая, но понимали В. И. далеко не всегда, и это доставляло ему не только большие огорчения, но и вызывало порой, «особенно в первые 3–4 месяца, припадки возбуждения. В. И. гнал от себя тогда всех врачей, сестер и санитаров».

Экстренный выпуск «Правды» 12 марта сообщил населению о болезни Ленина. Правительство начало печатать ежедневные бюллетени о температуре, дыхании, пульсе и других симптомах. Выписали специалистов из-за границы: неврологов Гентшеля с сыном из Швеции, специалиста по кровообращению Освальда Бумке, невролога Адольфа фюн Штрумпфеля из Лейпцига, невролога Цонне из Гамбурга.

Бюллетень о состоянии здоровья Ленина от 22 марта подписан Гентшелем, Штрумфелем, Минковским, Ферстером, Бумке, Крамером, Кожевниковым и Семашко. В нем говорилось: «…болезнь эта, судя по течению и данным объективного исследования, принадлежит к числу тех, при которых возможно почти полное восстановление здоровья».

Температура и пульс Ленина то и дело подскакивали — от желудочных заболеваний, от легочного катара, который открылся в апреле. Миллионы людей ждали известий о пульсе Ленина, как будто он был их близким человеком. Врачи пытались впрыснуть в свои бюллетени столько оптимизма, сколько им позволяла профессиональная этика (находившаяся, в данном случае, под сильным политическим давлением). Вожди боялись народной паники.

К маю снег в Москве сошел, и дороги стали проезжими. 12 мая Ленина вынесли из его кремлевской квартиры в ожидавшую внизу больничную карету. Секретарши, прячась от него, смотрели в окно. Ленина увозили в «правительственный дом отдыха» в Горках.

Здесь он неожиданно стал поправляться. Санитар возил его в коляске по тенистым аллеям парка. Крупская и М. И. Ульянова сопровождали больного, идя сбоку. Вскоре, с их помощью, он начал вставать и ходить. Возобновились уроки речи. «Дело, повторяю, пошло настолько хорошо, что я со спокойной совестью уехал на август месяц в отпуск», — пишет д-р Розанов.

Но Ленин стал проявлять странности: он стал отказываться от лекарств, прогнал сестер милосердия, не допускал к себе врачей. Перестал принимать даже Ферстера, к которому вообще относился хорошо, так что Ферстеру пришлось принимать участие в лечении издалека, руководствуясь только сведениями, полученными от членов семьи Ленина.

В сентябре врачи и сапожники-ортопеды изготовили для Ленина специальную обувь. Опираясь на палку, он стал ходить по комнате. Через месяц ему стало еще лучше. Крупская с безграничным терпением пыталась научить его нескольким простым словам. Он просматривал газеты и молча указывал, что ему прочесть.

Как видно, врачи решили, что Ленину будет полезно заняться политикой. В октябре его навестили видный сотрудник Коминтерна (секретарь ИККИ) О. А. Пятницкий и руководящий работник Моссовета И. И. Скворцов-Степанов. Пока Скворцов рассказывал Ленину о ходе выборов в Моссовет, тот слушал невнимательно и рассматривал лежавшие на столе книги. Но когда гость упомянул «о продлении трамвайных линий к предместьям, где живут рабочие и крестьяне, о закрытии пивных и пр.», Ленин «стал слушать внимательно» и все повторял «единственное слово, которым он хорошо владел: «вот-вот».

Пятницкий, в свою очередь, рассказал о событиях в итальянской КП и об участии коммунистов в английской предвыборной кампании. На эти рассказы Ленин не отозвался. Но когда Пятницкий перешел к Германии, Ленин выразил живейший интерес покачиванием головы и своим «вот-вот».

Но ничто не могло остановить разрушительного процесса, развивавшегося у него в мозгу. Описывая результаты вскрытия Ленина в своих воспоминаниях о нем, наркомздрав Семашко утверждает, что, хотя в других органах значительного склероза не было найдено, «склероз сосудов мозга Владимира Ильича был настолько силен, что сосуды эти обызвестились: при вскрытии по ним стучали металлическим пинцетом, как по камню. Стенки многих сосудов настолько утолщились и сосуды настолько заросли, что не пропускали в просвете даже волоска. Так, целые участки мозга были лишены доступа свежей крови, оставались без питания».

Если это так, тем более замечательно то, что Ленин сделал 19 октября. Вопреки уговорам Крупской и прочих он самостоятельно сел в автомобиль и велел везти себя в город. «Зашел на квартиру, — пишет Фотиева, — заглянул в зал заседания, зашел в свой кабинет, оглядел все, проехал по сельскохозяйственной выставке в нынешнем Парке культуры и отдыха и вернулся в Горки».

В тот же месяц он начал с большим трудом учиться писать левой рукой. Как сообщает Луначарский, в правительственных кругах ожидалось, что здоровье Ленина восстановится и он вернется к управлению страной. Троцкий тоже пишет, что все ожидали выздоровления. В декабре 1923 года в Горках была устроена елка для детей, в том числе для Виктора, единственного отпрыска Ульяновых. Ленин не покидал детей весь вечер, присутствуя и при раздаче подарков.

О последних днях Ленина пишет Крупская: «За два дня до смерти читала я ему вечером рассказ Джека Лондона — он и сейчас лежит на столе в его комнате — «Любовь к жизни». Сильная очень вещь. Через снежную пустыню, в которой нога человеческая не ступала, пробирается к пристани большой реки умирающий с голоду больной человек. Слабеют у него силы, он не идет, а ползет, а рядом с ним ползет тоже умирающий от голода волк, идет между ними борьба, человек побеждает, — полумертвый, полубезумный добирается до цели. Ильичу рассказ этот понравился чрезвычайно». Крупская хотела, как видно, укрепить в Ленине волю к жизни.

«На другой день, — продолжает она, — просил читать рассказы Лондона дальше… Следующий рассказ попал совершенно другого типа — пропитанный буржуазной моралью: какой-то капитан обещал владельцу корабля, нагруженного хлебом, выгодно сбыть его; он жертвует жизнью, чтобы только сдержать свое слово. Засмеялся Ильич и махнул рукой.

Больше не пришлось мне ему читать».

На следующий день, 21 января 1924 года, в 6 часов вечера, у Ленина резко поднялась температура. Произошел бурный припадок, сопровождавшийся острыми мышечными спазмами во всем теле и потерей сознания. Не приходя в сознание, в 6 часов 30 минут Ленин умер. Доктора и сестры стояли в углу комнаты. Слезы струились по их щекам. Крупская сидела на постели, поглаживая покойнику руку.

23-го тело Ленина было перевезено в Москву. Его положили в Колонном зале. В течение четырех дней, в то время как в городе стоял небывалый мороз, сотни тысяч мужчин, женщин и детей часами стояли в очереди днем и ночью на обледеневших улицах, чтобы взглянуть на открытый гроб. Москва была в трауре. Скорбели многие миллионы и в других местах. В это время на Красной Площади у стен Кремля возводился временный деревянный мавзолей, 27-го Ленина перенесли в это сооружение. Но несколько позже он попал в лабораторию, где внутренние органы были вынуты из его тела, а вместо жизненных соков в него были впрыснуты консервирующие вещества с помощью сложного, до сих пор не раскрытого химического процесса, чтобы сохранить это тело таким, каким оно было при жизни. Говорят, что Крупская, пережившая мужа на 15 лет, не хотела, чтобы Ленина мумифицировали. Ее чувства нетрудно понять. Легко представить себе и политические возражения с ее стороны: она была старой большевичкой, питавшей такое же отвращение к культу отдельной личности, как и он сам, и ее не могло не ужаснуть подражание церковным обрядам со стороны революционной власти. Во время преследований церкви и религии советское правительство регулярно вскрывало мощи святых и злорадно сообщало, что кроме костей и волос в раках не найдено ничего. Бессознательно или, наоборот, сознательно и цинично кремлевские материалисты платили дань религиозному духу русского народа. Кремль нуждался в Ленине. Он все еще нуждается в нем, ибо СССР сейчас могучая страна, управляемая всемогущим правительством, которое пользуется слабой поддержкой населения, не уверено в своих национальных меньшинствах, крестьянстве, молодежи и интеллигенции. Поэтому-то Ленин и мобилизоваь для сверхсрочной службы как премудрый, преблагостный, бессмертный и непогрешимый оракул и связующее советских людей звено. Кремлевские атеисты в данном случае не боятся антропоморфизма наизнанку. «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить», — кричат плакаты с изображением Ленина. «Живее всех живых», — так озаглавлена библиографическая заметка о Ленине в «Литературной газете» от 17 октября 1963 года. 31 октября 1963 года отмечалась годовщина принятия новой программы КПСС. Правда в этот день писала: «Светлый гений великого учителя трудящихся всего мира В. И. Ленина освещает человечеству путь к коммунизму. При подготовке Программы наша партия, ее Центральный Комитет постоянно советовались с Лениным, исходили из его гениальных идей о строительстве социализма и коммунизма. Поэтому Программу КПСС с полным основанием называют ленинской».

«Ленин жив». Советские вожди «советуются с Лениным». Это положение находится как раз на грани обожествления и воскресения из мертвых. Неуверенное в себе и лишенное новых идей, советское правительство вынуждено подпираться словами и делами Ленина. Символично, что во время массовых демонстраций 7 ноября, 1 мая и т. д. народ видит своих вождей на трибуне мавзолея Ленина. Они стоят на нем. В недрах ступенчатой пирамиды из привезенного с Украины, из-под Винницы, блестящего черного и красного гранита, как живой, лежит мертвец. Кремль очень чувствителен к подозрениям, питаемым некоторыми касательно этого химического чуда. В 30-х годах западные газеты писали, что в мавзолее выставлена не набальзамированная мумия, а восковая фигура. Вследствие этих сообщений группа западных журналистов, и я в том числе, была приглашена обозреть святыню. Бальзамировавший Ленина биохимик профессор Б. И. Збарский упомянул о секретных процессах мумификации и предсказал, что тело останется в таком виде лет сто. Затем он открыл герметически запечатанную стеклянную витрину, содержавшую мощи, ущипнул Ленина за нос и повернул его голову направо и налево. Это был не воск. Это был Ленин. Иконоборец превратился в мощи, и миллионы людей стоят в очереди к мавзолею, чтобы подивиться чуду нетленности его плоти.

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ. «ПРАВДА ЛИ, ЧТО СТАЛИН ОТРАВИЛ ЛЕНИНА?»

«Финансовые трудности привели его» — Троцкого — «к странной ссоре с журналом «Лайф», — пишет биограф Троцкого Исаак Дейчер. «В конце сентября 1939 года, по инициативе Бэрнама, один из редакторов журнала «Лайф» приехал в Койоакан и заказал у Троцкого очерк о личности Сталина и статью о смерти Ленина». Этот редактор был Ноэль Буш. Он рассказывает, что поехал в Мексику, чтобы прочитать статью Троцкого, и остался ею очень доволен. Троцкий сказал ему, что он тоже доволен статьей, хотя и пропустил в ней один интересный факт, а именно, что Сталин отравил Ленина. Гамбит увенчался успехом. Буш сказал, что будет рад купить вторую статью за 2000 долларов (таков был гонорар и за первую).

Но когда статья об отравлении прибыла в Нью-Йорк, «Лайф» отказался ее принять. Это было необычайно: Троцкий пользовался огромной репутацией, и у него был блестящий стиль. Любая его корреспонденция украсила бы журнал и подняла тираж номера. Но «Лайф» отказался печатать статью о смерти Ленина. Эту статью затем по очереди предлагали «Сатэрдэй Ивнинг Пост» и «Коллиерс». Оба журнала ее отвергли. Наконец, 10 августа 1940 года, за 10 дней до убийства Троцкого, она была опубликована в херстовском издании «Либерти».

Статья в «Либерти» называлась: «Отравил ли Сталин Ленина?» Нигде в статье Троцкий не дает утвердительного ответа на этот вопрос. Он не пытается даже привести никаких данных в пользу этого предположения.

Троцкий всего лишь утверждает, что в конце февраля 1923 года Ленин просил у Сталина яду, чтобы отравиться, если он почувствует приближение нового удара, который бы совершенно парализовал его. Сталин доложил об этом на заседании Политбюро в присутствии Троцкого, Каменева и Зиновьева.

Троцкий вовсе не уверен, что Ленин действительно обращался к Сталину с такой просьбой. В то же время он думает, что если Ленин и просил яду, то для того, чтобы испытать Сталина: схватится ли тот за представившуюся возможность?

Кроме того, нет никаких данных, что Ленин и Сталин встречались в феврале 1923 года. Троцкий не приводит никаких доказательств, что такая встреча действительно произошла. Ленин к тому времени уже поссорился со Сталиным и написал завещание и приписку от 4 января, в которой советовал сместить Сталина с должности генсека. Ленина рассердило грубое и оскорбительное отношение Сталина к Крупской. С какой стати ему было просить яда именно у Сталина?

Отравил ли Сталин Ленина? Отравила ли Ленина семья или врачи по поручению Сталина? Троцкий этого не говорит. Он просто указывает, что во время московских процессов 1937 и 1938 гг. оказалось, что советская тайная полиции обладает целой аптекой ядов, и приводит слова Бухарина о том, что «Сталин способен на все».

Сталин, несомненно, был способен на все, и все-таки Троцкий воздерживается от утверждения, что Сталин отравил Ленина.

В своей статье Троцкий рассказывает, как Сталин нарочно телеграфировал ему на Кавказ неверную дату похорон Ленина. «Было во всех отношениях безопаснее держать меня вдалеке, пока тело не было набальзамировано, а внутренности кремированы». Но если Троцкий хоть сколько-нибудь верил сообщению, что Ленин просил у Сталина яду, то почему он сейчас же не вернулся из Тифлиса в Москву и не потребовал расследования? Ведь тело Ленина еще долгое время оставалось ненабальзамированным.

Настоящий вопрос заключается вот в чем: почему Троцкий хранил эту «тайну» до 1939 года? Его выслали из СССР в 1929 году. За эти 10 лет он написал несколько книг и десятки статей. Сталин был его политическим врагом, и он не щадил обвинений по его адресу. Самым худшим обвинением могло быть обвинение в убийстве Ленина. Но целое десятилетие Троцкий ни словом не упомянул об этом, не позволил себе и намека на что-нибудь подобное.

В истории болезни Ленина за последний год его жизни, с февраля 1923 года по январь 1924, ничто не подтверждает сенсационного подозрения, будто Ленина отравил Сталин.