48. КОГДА Я ВИДЕЛ ЛЕНИНА
Я впервые приехал в Россию в конце сентября 1922 года, не зная ни слова по-русски, не имея знакомых в России ни среди русских, ни среди иностранцев, и почти ничего не зная о России. Приехал я потому, что в результате мировой войны и неудачного Версальского мира Западная Европа, где я провел 9 месяцев, казалась малокровной и влачащей бесцельное существование, в то время как в России, по рассказам и критиков и сторонников ее, ощущалась целеустремленность.
Чтобы ознакомиться с городом, я ходил пешком. Я часами ходил по вымощенным булыжником улицам Москвы. Мальчик в коричневой домотканой куртке сидит на корточках на тротуаре, держа между ногами трехфунтовый кулек семечек. Подходят покупатели. Мужчины кладут покупку в карман пальто, женщины — в мешок. По одежде и по лаптям я счел мальчика крестьянином. Вскоре появилась женщина в такой же домотканой одежде, укутанная в платок, с парой старых, погнутых молочных бидонов через плечо. Она подзывает к себе мальчика, и они бредут на вокзал. День капиталистического предпринимательства для них окончен.
На полого спускающемся Кузнецком мосту, у здания Государственного банка стоят несколько женщин, каждая держит обеими руками белый хлопчатобумажный бюстгальтер, а за плечами у нее висит целая связка этого товара. Немного ниже краснолицая женщина предлагает одной рукою пять пар перчаток, а другой — шесть шарфов. Поодаль сморщенный ветеран торгует с лотка спичками и папиросами.
Главные улицы Москвы кишели такими продавцами. Род деятельности, в течение пяти лет запрещенный законом, манил к себе целые орды людей, надеявшихся на быструю прибыль от уличной торговли.
Люди, несомненно привыкшие к совсем другому образу жизни, стояли на углах, торгуя с тележек и детских колясок старыми книгами без переплетов. На тротуарах продавались самодельные туфли. Сапожник прибивал резиновые набойки, пока покупатель стоял, опершись о стену, на одной ноге.
Был конец сентября, становилось холодно, но казалось, что под открытым небом торговля идет куда бойче, чем в магазинах. Однако, каждый день открывались магазины. Проходя мимо них во время своей регулярной утренней прогулки, я следил за их открытием. Сначала были сняты доски, которыми были заколочены витрины еще с ноября 1917 года, потом за стеклом среди паутины показалась выставленная частным владельцем коробочка лучшей иностранной пудры, два флакона парижских духов, шелковые перчатки и изящные фарфоровые фигурки. Все это состояло, по-видимому, из старых запасов и предметов личного домашнего обихода, наводивших на мысль о чрезмерной роскоши. На следующей неделе из своего деревянного кокона появилась на свет другая витрина того же магазина: то было отделение кепок и шляп, явно изготовленных дома женою нэпмана.
Так капитализм постепенно поднимал голову в Советской России.
Я жил с удобствами и хорошо питался в «Савое», единственной гостинице, принимавшей в постояльцы иностранных буржуев. По вечерам ходил в оперу или в балет или в театр, или же играл в покер с коллегами журналистами. Иностранные корреспонденты, несмотря на соперничество, были тесно сплоченным братством. Однажды после полудня я сидел у Джима Хоу, корреспондента «Ассошиэйтед Пресс», когда вошел сияющий и взволнованный Майкл Фарбман, краснощекий и кудрявый англичанин, говоривший по-русски. Он только что получил интервью от Ленина, «скуп», первое интервью, которое Ленин дал после нескольких месяцев молчания, и боялся, что интервью не дойдет вовремя до лондонского «Обсервера». Но оно дошло. Фарбман получил интервью в пятницу 27 октября 1922 года, оно было опубликовано в «Обсервере» в следующее воскресенье, а 10 ноября его перепечатала «Правда»1.
«Если бы я не знал о его болезни, — писал Фарбман, — я бы никак не заподозрил, что он болен». Ленин «казался полным жизни и здоровья». Он сел против Фарбмана, «придвинул стул очень близко и начал говорить с видом величайшей серьезности», он часто улыбался и даже смеялся, «в особенности над двумя вещами: над английской мудростью, высказавшейся в изобретении двухпартийной системы, так что одна партия может отдыхать, пока другая тяжело работает…»
«Как вы знаете, — сказал он, — у нас в России только одна партия, и мы вынуждены работать без смены до изнеможения».
Вторая вещь, над которой смеялся Ленин, была политика консервативно-либеральной коалиции, которая пугала Англию возможностью революционного взрыва, если к власти придут лейбористы. «Неужели кто-нибудь этому поверит о Гендерсоне и его партии?» — хохоча спрашивал Ленин.
Все это в русской версии не было напечатано. «Правда» и «Сочинения» Ленина опубликовали только письменные вопросы Фарбмана и письменные же ответы Ленина. Эдуард Эррио, вождь французских радикалов-социалистов, которые не были ни радикалами, ни социалистами, приезжал в Москву для переговоров с советским правительством. Верно ли, что это «решительный поворот иностранной политики Советской России?» — спросил Фарбман. Ленин ответил отрицательно. «Всякое сближение с Францией для нас чрезвычайно желательно», но: «Это сближение… не означает… перемены нашей политики по отношению к Англии. Мы считаем, что вполне дружественные отношения с обеими державами являются вполне возможными и составляют нашу цель… мы думаем даже, что мирные и дружественные отношения этих держав к России содержат в себе одну из гарантий (я почти готов сказать: сильнейшую гарантию) того, что мир и дружба между Англией и Францией продолжатся наиболее долго…»
Россия в роли моста между Англией и Францией.
С окончанием греко-турецкой войны, в которой Англия поддерживала Грецию, а РСФСР — Турцию, будет легче уладить «наши разногласия с Англией», сказал Ленин в ответ на другой вопрос. За войной, как водится, последовала мирная конференция. Франция предложила допустить Россию к участию только во второй части конференции, которая будет решать вопрос о проливах. Фарбман спрашивал, является ли полноправное участие России в конференции делом престижа для нее. «Я надеюсь, что всей нашей международной политикой в течение пяти лет мы вполне доказали, что к вопросам престижа мы относимся совершенно равнодушно, — отвечал Ленин. — …Я уверен, что ни в одной державе нет в народных массах такого равнодушия и даже такой готовности встретить вопрос престижа, как престижа, самой веселой насмешкой. Мы думаем, что дипломатия современной эпохи все быстрее идет к тому, чтобы относиться к вопросам престижа именно подобным образом». Однако Ленин выразил недовольство по поводу ограничения роли России в конференции. «Мы думаем, что такое ограничение неминуемо приведет к ряду весьма практических и непосредственных, в частности экономических неудобств, от которых сама же Франция и Англия пострадают, по всей вероятности, в самом недалеком будущем».
Затем Ленин предал оглашению принципы советской политики по отношению к проливам: «Наша программа относительно проливов… заключает в себе закрытие проливов для всех военных кораблей в мирное и военное время» и «полную свободу торгового мореплавания».
(Когда Россия слаба, она хочет, чтобы проливы были закрыты для всех военных кораблей; когда она сильна, она хочет, чтобы проливы были открыты.)
«Согласно ли русское правительство на контроль проливов Лигой Наций, — спросил Фарбман, — если бы, — как гласит только русский текст интервью, — Лига включила в свой состав также Россию, Турцию, Германию и Соединенные Штаты?»
Ответ: «Мы, конечно, противники Лиги Наций, и я думаю, что не только наш экономический и политический строй с его особенностями вызывает наше отрицательное отношение к Лиге Наций, но и интересы мира, рассматриваемые с точки зрения конкретных условий всей международной политики вообще, вполне оправдывают это отрицательное отношение. Лига Наций настолько носит на себе все черты своего происхождения из всемирной войны, настолько неразрывно связана с Версальским договором, настолько пропитана вся насквозь отсутствием чего-либо похожего на реальное установление равноправия наций, на реальные шансы мирного сожительства между ними, что, мне кажется, наше отрицательное отношение к Лиге Наций понятно и не требует дальнейших комментариев».
Тут Фарбман перешел к вопросу, который волновал британские деловые круги, — к вопросу о концессии Уркарту: «Означает ли отказ ратифицировать соглашение с Уркартом победу «левых коммунистов»?»
5 октября Ленин, отнюдь не принадлежавший к левым коммунистам, и Пятаков высказались против концессии Уркарта на заседании пленума ЦК. На другой день, в письме к Пятакову Ленин напомнил ему об этом, сообщая, что ЦК оттягивает вопрос за недостатком информации. Ленин просил Пятакова проверить, дает ли Концессия монополию Уркарту на добычу цветных металлов в Сибири и сколько денег придется советскому правительству предоставить в его распоряжение на текущие расходы. Из письма Ленина ясно, что ЦК интересовала только экономическая сторона вопроса. Если какие-либо политические соображения и существовали, то только среди представителей местных властей в Сибири, которых пугало присутствие умелых иностранных предпринимателей, которые платили бы больше жалованья рабочим, вызывая тем самым зависть и недовольство среди рабочих государственных предприятий. Фарбман этого не знал. Письмо Ленина Пятакову было опубликовано только в 1959 году, в 36 томе «Ленинского сборника». А Ленин не собирался и намекать на мотивы, которыми руководствовалось правительство, когда отвергло концессию. Вместо этого он сдержанно сказал, что «не вполне информирован о всех деталях этого дела», потому что был болен, когда оно обсуждалось, но что «о победе левых коммунистов не может быть и речи». «Дело в том, — сказал он, — что несправедливый шаг Англии, выразившийся в нежелании допустить нас на конференцию… вызвал такое возмущение в России и настолько сплотил не только правых коммунистов с левыми, но и гигантскую массу беспартийного русского населения, рабочих и крестьян», — и т. д. и т. п. Вопрос о концессиях будет теперь обсуждаться в печати, добавил Ленин.
Это были похороны концессии.
В своем последнем вопросе Фарбман упомянул о недавних арестах нэпманов и осведомился, означают ли они «возврат к политике национализации и конфискации». Ленин его разуверил: арестованы не промышленники, а «деятели так называемой черной биржи», устраивавшие продажу платины и золота для контрабандного вывоза границу. «Вся работа… происходящей сейчас сессии ВЦИКа направлена к тому, чтобы то, что называется новой экономической политикой, закрепить законодательно в наибольшей степени для устранения всякой возможности отклонения от нее».
31 октября, через 4 дня после фарбмановского интервью, я узнал что Ленин будет выступать на утреннем заседании ВЦИКа — советского «парламента». Это было его первое публичное выступление с апреля. Часовой у ворот Кремля посмотрел на мое удостоверение иностранного корреспондента (я работал для нью-йоркской газеты «Ивнинг Пост») и показал дорогу к царскому дворцу.
Пятьдесят восемь широких мраморных ступеней вели из вестибюля вверх, в тронный зал. Над лестницей целую стену занимала картина Репина, изображавшая императора Александра Третьего, принимающего представителей крестьян. В тронный зал вел длинный коридор, украшенный высокими мраморными колоннами и хрустальными вазами выше человеческого роста. Сам тронный зал представлял собою огромную палату, освещенную сотнями крошечных электрических лампочек, вставленных в десять громадных хрустальных люстр. На стенах все еще висели эмблемы императорской семьи — двуглавый орел, короны и т. д. Но вместо трона стояло возвышение, а на нем длинный стол, покрытый красной материей, за которым сидели советские вожди. Ленин и Сталин отсутствовали.
С докладом о советской юстиции выступал Николай Крыленко. Делегаты — некоторые в комканых комиссарских куртках, другие в шинелях и френчах времен гражданской войны, в грубых сапогах, царапавших великолепный паркет, — расположились группами, сидя на маленьких золоченых бальных стульях. Я сел среди них. Обстановка непринужденная.
Вскоре, никем не сопровождаемый, вошел Ленин сквозь боковую дверь, которой пользовались и другие делегаты, и русские и иностранные журналисты. Он сел на одном из позолоченных стульев. В течение нескольких мгновений никто на него не обращал внимания. Потом головы начали поворачиваться в его сторону, прошел шепот: «Ленин», раздались аплодисменты. Председательствующий пригласил Ленина на трибуну.
Маленький человек (пять футов два или три дюйма ростом, я бы сказал) с лысой головой, иссохшей желто-коричневой кожей и маленькой, редкой, рыжеватой бороденкой прошел к трибуне с такой стремительностью, что казалось, что он бежит на цыпочках. Аплодисменты возобновились, но не было ни большой овации, ни криков «Да здравствует…» Сам он не стал хлопать в ладоши. Вождь, аплодирующий тем, кто аплодирует ему, появился только в дни «культа личности», когда при одном упоминании имени Сталина, все вставали на ноги, аплодировали и кричали, и боялись перестать, чтобы их не заподозрили в отсутствии преданности «хозяину». Такие представления на каждом собрании повторялись по нескольку раз и иногда длились 10–15 минут, пока председательствующий осмеливался прервать их. Когда на собрании присутствовал Сталин, он аплодировал сам, и, когда он переставал аплодировать, переставали все.
Некоторое время Ленин сидел в президиуме, слушая доклад Крыленко. Потом Крыленко уступил ему место. Ленин встал и, показывая на вынутые им из кармана часы, сказал, что врачи не позволяют ему говорить больше 20 минут. Из его речи я не понял ни слова, или, может быть, понял 5 или 10 слов, но позже я прочел ее текст и недавно перечитал его. По качеству она не уступает тем речам, которые он произносил, когда был в расцвете умственных сил. А между тем в декабре должен был прозвучать «второй звонок», а в марте 1923 года — третий, навсегда прекративший его участие в общественных делах.
Ленин начал с двух новостей: Красная Армия на-днях взяла Владивосток, изгнав из России последние остатки белогвардейцев, «Здесь сыграли роль не только подвиг Красной Армии и сила ее, а и международная обстановка и наша дипломатия». Перед советской дипломатией в ближайшем будущем стояла новая задача, связанная с ближневосточной конференцией в Лозанне. «Я уверен, что наши дипломаты и там в грязь лицом не ударят, и что интересы всех федеральных республик вместе с РСФСР мы сумеем и там отстоять» (реверанс в сторону «независимых» республик).
Затем он перешел к внутренним делам: «…здесь мы успехов достигли очень немалых». Пример этих успехов: кодекс о труде, устанавливающий 8-часовой рабочий день, в то время как в странах капитализма свирепствует безработица, а капиталисты «организуют поход на рабочий класс», «…в сравнении с ними мы наименее культурны, производительные силы у нас развиты менее всех, работать мы умеем хуже всех… именно потому, что мы все это сознаем и не боимся сказать с трибуны, что на исправление этого направлено больше сил, чем у любого из государств, мы и добьемся того, чтобы нагнать другие государства с такой быстротой, о которой они не мечтали».
Он поздравил ВЦИК с принятием земельного и уголовного кодексов. Необходимые изменения, сказал он, в них можно будет внести очень быстро. «На этот счет вы
все, конечно, прекрасно знаете, что быстроты законодательства, подобной нашему, другие державы, к сожалению, не знают. Посмотрим, не заставит ли недалекое будущее их тоже позаботиться о том, чтобы в этом отношении немножечко нагнать советскую Россию».
Но борьба с бюрократией шла гораздо медленнее желаемого. В августе 1918 большевики произвели перепись своего аппарата в Москве и получили «общее число 231000 государственных и советских служащих», как центральных, так и местных, московских. Было решено сократить аппарат. В октябре 1922 провели новую перепись, думая, что аппарат окажется меньше. «Он оказался — 243 ООО». Этот аппарат — во всероссийским масштабе — «раздут гораздо больше, чем вдвое» и «очень часто работает не для нас, а против нас». «…Эту правду нечего бояться сказать, хотя бы и с трибуны высшего законодательного учреждения нашей республики». Ленин выразил надежду на улучшение, но заметил: «Годы и годы должны пройти, чтобы мы добились улучшения нашего государственного аппарата, подъема его — не в смысле отдельных лиц, а в полном его объеме — на высшие ступени культуры»2
После речи Ленина был объявлен перерыв, и все стали располагаться для групповой фотографии. Некоторые делегаты растянулись на полу. В центральном ряду, слева направо, уселись Каменев, Ленин, Зиновьев, Калинин и я с другими корреспондентами — с скуластым канадцем Ф. А. Маккензи, работавшим для чикагской «Дэйли Ньюс», Дж. Сэлдсом, очень антисоветски настроенным корреспондентом очень антисоветской «Чикаго Трибюн», и С. Зимандом, нью-йоркским журналистом по экономическим вопросам. Поодаль стоял Джим Хоу из АП. Нам просто хотелось сфотографироваться со всеми, и никто нас ни о чем не спрашивал. После того, как кончилось позирование и просьбы фотографа о «только одной еще пластиночке», мы окружили Ленина, и Маккензи поздравил его с выздоровлением. «Я не понимаю по-английски», — ответил Ленин на английском языке, повернулся и со смехом бежал из иностранного окружения.
В течение всего октября Ленин председательствовал на заседаниях Политбюро, ЦК, СНК и СТО. Как всегда, он внимательно слушал, но все время передавал участникам заседаний записки о посторонних предметах. «Узнав от врачей, что такое занятие одновременно несколькими делами утомляет во много раз больше, чем нормальная работа, — пишет секретарь Ленина Фотиева, — мы однажды попытались воспрепятствовать ему в этом, сговорившись с товарищами, что ответы на записки В. И. они будут передавать не ему лично, а секретарю, который отдаст их В. И. после заседания. Не получая ответов, В. И. написал мне… записку: «Вы, кажется, интригуете против меня? Где ответы на мои записки?»3
Когда Ленин 2 октября вернулся из Горок в Москву, к нему возвратились старые привычки, он опять стал подгонять сотрудников. Это происходило от его нервности и служило причиной еще более сильной нервности, но если бы он заботился о своем здоровье, то, наверное, нервничал бы еще больше, предчувствуя катастрофу. Нет сомнений, что административные способности и энергия Ленина спасли советскую систему от гибели в самом юном возрасте. Ленин не только осуществил октябрьскую революцию, но и защитил ее от гибели в последовавшие за революцией трудные годы. После его смерти Сталину потребовались большие интриги, принуждение и дымящийся револьвер для того, чтобы осуществить то, что Ленин осуществлял с помощью коротких записок.
Записка в Наркомюст, 25 сентября 1922: «Что у Вас делается для выпуска свода законов Советской власти? Спит отдел кодификации или готовит нечто к 5-тилетнему юбилею? Надо разбудить его и черкнуть мне 2 слова. Ленин»4.
10 октября. Письмо заместителю начальника Главного управления по топливу ВСНХ: американские тракторы, привезенные в Пермь американцем Гарольдом Бэром, работают с успехом, но «успехи были бы еще большими, если бы не отсутствие бензина и смазочных масел (сообщают, что вместо бензина дают керосин). Это надо срочно исправить»5.
Начало октября: «Поручаю… совершенно точно проверить и представить мне 10/Х сводку нашего золотого запаса…»6.
16 октября: «…выработать проект секретного постановления об учете нашего общего валютного фонда на 1-ое число каждого месяца»7.
16 октября: «Предлагаю ежемесячно доставлять мне коротенькую таблицу оборотов и доходов» Наркомвнешторга 8.
17 октября. В Совнарком и СТО: «Поддерживаю ходатайство о постройке писчебумажной фабрики в Карелии и о разработке слюды. Если нет препятствия особого рода, прошу ускорить дело»9.
21 октября: Завод «Динамо» просит Ленина «положить первый автограф» в Красной книге рабочих на память о его посещении в «октябрьский праздник» прошлого года. «Напомнить мне в ноябре»— пишет Ленин секретарю10.
24 октября. Распоряжение секретарям, дежурящим на заседаниях СНК и СТО: «Поручается вам следить строго за тем, чтобы на заседаниях не велось частных разговоров и останавливать разговаривающих»11.
Конец октября. Сталину: «…надо уменьшить территорию концессии… главное: надо понизить суммы, получаемые Уркартом, так, чтобы наш доход не отодвигался до 1934 (?) года. Ленин»12.
26 октября. Записка Кржижановскому и Пятакову о приобретении за границей новой торфяной машины для механизации торфяных работ13.
27 октября. Письмо в Наркомпрос о сокращении государственных субсидий Пролеткульту и академическим театрам14.
28 октября. Молотову, о 1,5 млн. руб. зол., отпущенных для закупки за границей для Армении тракторов и рабочего скота: «А другие меры помощи армянам? Надо ускорить и проверить»15.
Конец октября. Заметки о подготовке книги — обзора стран мира с целью показать картину «бесстыдного господства 4-х империалистических держав (переведем на все языки; сделаем учебником; будем каждые два года дополнять)»16.
Конец октября — начало ноября. Заметки о стабилизации рубля17.
С 5 ноября по 5 декабря в Москве и в Петрограде собирался IV конгресс Коминтерна. Ленин принимал многие делегации и индивидуальных делегатов. В начале ноября он, как всегда, составил подробный план своего доклада на конгрессе, а 13 ноября выступил с этим докладом в тронном зале Кремля. Я пришел на доклад с другими буржуазными журналистами. В этот раз Ленин говорил по-немецки, и я его понимал.
РКП представляла собою голову и кошелек Коминтерна, но соглашалась считать себя формально подчиненной юрисдикции Коминтерна и поэтому была обязана делать отчетный доклад на каждом конгрессе, подобно другим национальным делегациям. С этим докладом и выступал Ленин.
Ленин говорил довольно высоким голосом, быстро, как пулемет. «Моя тема будет весьма ограниченной, — сказал он. — Тема «Пять лет российской революции и перспективы мировой революции» слишком обширна и велика, чтобы ее вообще мог исчерпать один оратор в одной речи. Поэтому я беру себе только небольшую часть этой темы, именно — вопрос о «новой экономической политике». Это важный вопрос, сказал Ленин, особенно важный потому, что он сам «над ним сейчас работает». Как и прежде, он сначала остановился на государственном капитализме и напомнил о своем старом утверждении: «Государственный капитализм, хотя он и не является социалистической формой, был бы для нас и для России формой более благоприятной, чем теперешняя», — т. е., чем военный коммунизм. К такому отступлению, по его признанию, они тогда не были подготовлены. Ведь был, как он напомнил делегатам, 1918 год, и тогдашние его замечания о государственном капитализме, «эти краткие полемические строки не были в то время ни в коем случае планом отступления. Об одном очень важном пункте, например, о свободе торговли, который имеет основное значение для государственного капитализма, здесь нет ни слова». Этим подтверждается предположение, что Ленин под государственным капитализмом подразумевал частный капитализм, разрешенный государством, а не государственную собственность на предприятия и государственное управление ими.
Ленин поставил вопрос о возможном отступлении перед всеми коммунистическими партиями. «А это такой вопрос, — сказал он, — на который при столь коренных изменениях во всем мире, как свержение капитализма и строительство социализма с его огромными трудностями, нам, безусловно, необходимо обратить внимание… В революции всегда бывают такие моменты, когда противник теряет голову, и если мы на него в такой момент нападем, то можем легко победить. Но это еще ничего не означает, так как наш противник, если он имеет достаточную выдержку, может заранее собрать силы и пр. Он легко может спровоцировать нас тогда на нападение и затем отбросить на многие годы назад. Вот почему… и с практической точки зрения все партии, которые в ближайшем будущем готовятся перейти в прямое наступление против капитализма, должны сейчас подумать также, как обеспечить себе отступление».
В конце гражданской войны, продолжал Ленин, «мы наткнулись на большой — я полагаю, на самый большой — внутренний политический кризис Советской России, который привел к недовольству не только значительной части крестьянства, но и рабочих… Теперь, по истечении полутора лет, в конце 1922 года, мы уже в состоянии сделать некоторые сравнения… Я полагаю, что мы можем со спокойной совестью… ответить… что прошедшие полтора года положительно и абсолютно доказывают, что мы этот экзамен выдержали…»
«Прежде всего остановлюсь на нашей финансовой системе и знаменитом русском рубле. Я думаю, что можно русский рубль считать знаменитым, хотя бы уже потому, что количество этих рублей превышает теперь квадриллион. Это уже кое-что… Но мы не считаем, и притом с точки зрения экономической науки, эти числа чересчур важными, ибо нули можно ведь зачеркнуть… Удастся нам… стабилизировать рубль — значит мы выиграли. Тогда все эти астрономические цифры, — все эти триллионы и квадриллионы — ничто… В 1921 г. период устойчивости курса бумажного рубля продолжался менее трех месяцев. В текущем 1922 г… свыше пяти месяцев… мы уже научились идти вперед. Если мы этому научились, то я уверен, что мы научимся и впредь добиваться на этом пути дальнейших успехов, если только не сделаем какой-нибудь особенной глупости. Самое важное, однако, это — торговля, именно товарный оборот… И если мы справились с ней в течение двух лет… то, я полагаю, что смею сказать, что мы этим можем быть довольны. Ведь мы стоим одиноко…»
«Теперь я перехожу к нашим социальным целям. Самое главное, это — конечно, крестьянство». За недовольством в 1921 году пришел голод, по словам Ленина, «чудовищный результат гражданской войны». (Будто раньше в России не бывало голода. Будто вооруженные большевистские продотряды тут были ни при чем.) Но за последний год, говорил Ленин, крестьянство сдало государству продналог в объеме сотен миллионов пудов, «и притом почти без применения каких-либо мер принуждения. Крестьянские восстания, которые раньше, до 1921 г., так сказать, определяли общую картину России, почти совершенно исчезли. Крестьянство довольно своим настоящим положением. Это мы спокойно можем утверждать».
«…Перехожу дальше к легкой индустрии», — т. е. к производству товаров широкого потребления. Тут Ленин отметил «общий подъем… и в связи с этим определенное улучшение положения рабочих Петрограда и Москвы. В других районах это наблюдается в меньшей степени…»
«Третий вопрос касается тяжелой промышленности… сносной концессии мы еще не имеем». Но торговля уже позволила советскому правительству собрать некоторый капитал — около 20 млн. золотых рублей — «для улучшения положения тяжелой промышленности». «Спасением для России является не только хороший урожай в крестьянском хозяйстве — этого еще мало, — и не только хорошее состояние легкой промышленности… — нам необходима также тяжелая индустрия… Тяжелая индустрия нуждается в государственных субсидиях. Если мы их не найдем, то мы, как цивилизованное государство — я уже не говорю, как социалистическое, — погибли». Но 20 млн. рублей уже имеется. «Мы, стало быть, имели успех».
«…Несомненно, что мы сделали и еще сделаем огромное количество глупостей. Никто не может судить об этом лучше и видеть это нагляднее, чем я».
«Почему же мы делаем глупости? Это понятно: во-первых, мы — отсталая страна, во-вторых, образование в нашей стране минимальное, в-третьих, мы не получаем помощи… Государственный аппарат очень часто работает против нас… На деле очень часто случается, что здесь, наверху, где мы имеем государственную власть, аппарат кое-как функционирует, но что там, внизу… они так распоряжаются, что очень часто работают против наших мероприятий». Для подготовки нового персонала основаны «советские школы, рабочие факультеты». «Если мы будем работать не слишком торопливо, то через несколько лет у нас будет масса молодых людей, способных в корне изменить наш аппарат».
Ленин сознавал, что его слова о глупостях, допущенных большевиками, лили воду на мельницу врагов. Но, говорил он, «если большевики делают глупости, то большевик говорит: «Дважды два — пять»; а если его противники, т. е. капиталисты и герои II Интернационала делают глупости, то у них выходит: «Дважды два — стеариновая свечка». Это нетрудно доказать. Возьмите, например, договор с Колчаком, заключенный Америкой, Англией, Францией, Японией… или другой пример: Версальский мир».
В заключение Ленин дал делегатам совет: «Я полагаю, что самое важное для нас всех, как для русских, так и для иностранных товарищей, то, что мы после пяти лет российской революции должны учиться». Иностранцы «должны переварить добрый кусок русского опыта. Как это произойдет, я не знаю… Мы учимся в общем смысле. Они же должны учиться в специальном смысле, чтобы действительно постигнуть организацию, построение, метод и содержание революционной работы. Если это совершится, тогда, я убежден, перспективы мировой революции будут не только хорошими, но и превосходными»18.
Делегаты и гости проводили Ленина с трибуны овацией.
После перерыва выступил Троцкий. Полтора часа он говорил по-немецки, полтора часа — по-французски и полтора часа — по-русски. Делегаты, понимавшие один из этих языков, осматривали дворец, пока Троцкий говорил на двух других. Я некоторое время следил за его виртуозной игрой, а потом пошел осматривать личные апартаменты царя и царицы. Мебель и трон императрицы были покрыты холщовыми чехлами. В углу французский журналист отбивал свою корреспонденцию на пишущей машинке «Корона». На диване сидел Бела Кун, вернувшийся в Москву после революций в Венгрии и в Германии. В соседней комнате, когда-то служившей императорской спальной, два делегата, вероятно утомленные затянувшимися прениями в одной из комиссий, спали на непомерно большой кровати, также застеленной холщовым покрывалом. Все эти помещения были роскошно обставлены. На золотых подставках стояли огромные голубые севрские вазы. Дверные ручки были золотые или малахитовые. Сами двери, футов в 12 вышиной, были выложены императорскими гербами и круглыми миниатюрами, усыпанными жемчугом. В ванной комнате зеркала сплошь покрывали стены, пол был паркетный, а оборудование сделано в Глазго19.
Когда я вернулся в тронный зал, Троцкий говорил по-русски. Я уже собирался уйти домой, когда при выходе увидел председателя Исполкома Коминтерна Зиновьева с кем-то из делегатов. Зиновьев обнимал собеседника за талию и спрашивал его по-немецки: «Ну, когда мировая революция придет в Швейцарию?»
Зиновьева в 1936 году расстреляли по приказу Сталина. В Швейцарию мировая революция все еще не пришла.
Трудно себе представить, что Зиновьев говорил с швейцарцем всерьез или что Ленин действительно считал перспективы мировой революции: «превосходными». В 1922 году коммунистическая революция где бы то ни было создала бы опасность новой военной интервенции в России или, по крайней мере, вызвала бы необычайно большие хозяйственные и внешнеполитические затруднения. Иностранным коммунистам пропаганда мировой революции была полезна, русских мечтателей она тоже воодушевляла. Но на деле революция не послужила бы интересам Советской России.
Когда Ленин выступал перед Коминтерном, было ясно, что его страна не может ожидать помощи ни от иностранных капиталистов, ни от иностранных коммунистов. Россия была в одиночестве. Десятилетиями ей было суждено платить дорогую цену за ненавистную крестьянам аграрную политику, за разросшийся и неисправный бюрократический аппарат, представители которого, несмотря на внешнюю разницу, носили отвратительное сходство с бюрократами царского времени.
Нет на земле ничего подобного ярости обойденного журналиста. Артур Рансом из «Манчестер Гардиан» не раз беседовал с Лениным в первые годы революции и подружился с целым рядом ведущих большевиков. Но его обошли: «первое» интервью с Лениным получил не он, а Майкл Фарбман, корреспондент лондонского «Обсервера», случайный гость в Советской России. Рансом, несмотря на присущее ему чувство юмора, огорчился и попросил Чичерина устроить ему встречу с Лениным. Встреча была назначена, отложена, назначена опять, по русскому обычаю, и, наконец, Рансому сообщили, что Ленин желал видеть вопросы журналиста в письменной форме, прежде чем принять его.
Замечательный английский журналист, Рансом начал статью о своей встрече с Лениным не с самого интервью, а с того, как это интервью было устроено. В данных обстоятельствах кажется естественной некоторая колкость с его стороны по адресу Фарбмана: «Я сейчас же составил ряд вопросов, всего семь, из которых только два касались новостей дня. Мне казалось, что гораздо интереснее узнать о взглядах Ленина на текущий этап революции, если только он согласится изложить их, чем получить обычные ответы на вопросы из области внешней политики, на которые, имея необходимые данные, легко ответить самому». Так Рансом отмахнулся от фарбманского интервью. Сам он хотел задавать вопросы так, «чтобы добиться от Ленина личного мнения». «Не знаю, удалось ли мне это, — пишет Рансом, — потому что в одном или двух случаях он отказался ответить на «вызывающие» вопросы с моей стороны… Однако результатом интервью явилась кристаллизация ленинского диагноза современного положения в России». Ленину вопросы Рансома доставили затруднения, как свидетельствует тот факт, что он составил два варианта ответов20. «Немедленным результатом» этих вопросов была отсрочка интервью. «Его откладывали со дня на день, — писал Рансом в «Манчестер Гардиан» от 22 ноября 1922 года, — потому что ответы не были готовы, и я каждый день из какого-нибудь другого источника слышал о том, что мои вопросы причиняли Ленину некоторое раздражение». «От Радека я узнал, — не без удовольствия сообщает Рансом, — что он «зол на меня за такие вопросы», от Чичерина, что он называет их «змеями в траве». Одно время я даже сомневался, получу ли вообще ответы на них, и поэтому предложил снять их и поставить новые. Но Ленин, по причине, которую он изложил мне при встрече, решил непременно ответить на них. Между тем день проходил за днем, а меня к нему не пускали… Наконец, когда я утратил всякую надежду, приготовился к отъезду и даже достал выездную визу и место в поезде, Чичерин во время моего прощального визита к нему выразил большое удивление по поводу того, что я еще не получил ответов, так как ему было известно, что Ленин как раз был занят их составлением и хотел встретиться со мною перед моим отъездом. Поэтому я отказался от своего места в поезде и заказал другие, на следующий поезд, уходивший в понедельник».
«На другой день (это была пятница) г-жа Радек сказала мне по телефону, что вечером Ленин меня примет. Мне было назначено придти к 8 часам в кабинет Радека в Кремле. Не провел я и минуты у Радека, как зазвонил телефон. Ленин сказал Радеку, что он очень устал после долгого заседания и ему разрешают разговаривать только несколько минут, а если я подожду до утра, то он сможет уделить мне больше времени. Я спросил, получу ли ответы на вопросы, если подожду до утра. Радек повторил вопрос в телефон, и я услышал, как Ленин посмеивается на другом конце провода. Он сказал, что не сможет приготовить ответов к утру, и что я сам виноват в этом. «Такие вопросы, такие вопросы!» Тогда я впервые уверовал, что на вопросы он отвечает действительно сам. Раньше у меня было неприятное подозрение, что ответы кто-то составляет за него. Было так непохоже на старого Ленина это отсутствие готовности ответить, совмещая логику с шутками, на любые поставленные вопросы».
В конце концов Рансом попал к Ленину. «Я не видал Ленина с того времени, как он заболел, — пишет Рансом, — и, когда мы пожимали друг другу руки, мое первое впечатление было, что он вовсе не изменился. Мое второе впечатление, когда мы начали говорить, было, что он необычайно утомлен… Его физическая внешность и очаровательное обхождение были те же, но что-то в нем изменилось. Никогда прежде не видел я его усталым. В былые дни он отвечал на мои вопросы с такой пулеметной быстротой, что я едва успевал вставить словечко и узнать его мнение об интересующих меня предметах. Он бывал страшно занят, но, заинтересовавшись, мог в течение получаса, часа, двух часов разговаривать, шутить, высмеивать и переспрашивать собеседника. Для журналиста он представлял большие трудности, потому что все время хотел превратиться из интервьюируемого в интервьюера. Теперь же, вместо былого возбуждения, я чувствовал печаль, видя, каких усилий стоит ему то, что когда-то он, казалось, делал играючи…»
«Немножко старого Ленина было в том, как он, смеясь, закинул голову назад, когда речь зашла о фашистах (Муссолини правит в Риме — «Веселенькая история!»), и в интересе, который он выказал к английским выборам». Но ответов на свои вопросы Рансом тогда от Ленина еще не получил. Их привезли ему как раз перед самым его отъездом.
«Я нахожу громадное экономическое оживление, все покупают и продают и очевидно нарождается новый торговый класс, — гласил первый вопрос Рансома. — Я спрашиваю: каким образом нэпман не является и не показывает признаков стремления быть политической силой?»
Ленин, отвечая на этот вопрос, вспомнил уличные сцены в Лондоне, в субботу вечером, «лет 20 тому назад». На улицах «все покупали или продавали», но «от политической силы и даже стремления к ней были довольно далеки».
Второй вопрос. Нэпманы получают прибыль, а «убыточное производство — в руках государства». «Не означает ли это постоянного экономического усиления нэпманов и постоянного ослабления государства?»
Ленин ответил отрицательно. Крестьяне «быстро и легко» платят продналог, легкая индустрия оживает, рубль стабилизируется и только тяжелая промышленность остается невыгодной. В ответ на третий вопрос Ленин объяснил, что тяжелая индустрия будет субсидироваться путем налогового обложения нэпманов.
Затем Рансом спросил, не сползает ли Россия обратно «в феодальную диктатуру», поскольку капитализм процветает, сельскохозяйственное производство растет, а тяжелая индустрия испытывает упадок.
Этого «никак не может быть, — ответил Ленин, — ибо мы медленно, с перерывами, с шагами назад от времени до времени, поднимаемся по линии государственного капитализма. А это линия ведущая нас вперед, к социализму и коммунизму (как высшей ступени социализма)», потому что «власть в государстве в руках рабочего класса».
Рассказ об интервью был интереснее самого интервью. Человек, которого интервьюировали, был интереснее и того, и другого. Он занимает очень высокое место среди государственных деятелей двадцатого века и сыграл выдающуюся историческую роль. Лицо его говорило о силе, хитрости, силе воли и преждевременной старости. Он часто носил пристегнутые воротнички. Я заметил его руки, руки аристократа. В его глазах было что-то рентгеновское, они светились насмешкой и вспыхивали ненавистью. Он был великий ненавистник и великий деятель, современный пролетарский Пугачев, вооруженный арсеналом острых слов и баснословным административным талантом, с головою интеллигента-вождя и телом поволжского мужика.
Примечания:
1 Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С 311-316
2 Ленин В. И. Сочинения 2 е изд Т 27 С 315-321
3 Ленинский сборник. Т. 35. С. 356.
4 Там же. С. 352.
5 Там же. Т. 36. С. 501.
6 Ленинский сборник. Т. 35. С. 502.
7 Там же.
8 Там же. С. 354.
9 Там же.
10 Там же.
11 Там же. С. 355.
12 Там же. Т. 36. С. 505.
13 Там же.
14 Там же. С. 506.
15 Ленинский сборник. Т. 35. С. 355.
16 Там же. Т. 36. С. 506.
17 Там же. С. 507.
18 Ленин В. И. Сочинения 2-е изд. Т. 27. С. 342–355.
19 Некоторые из этих деталей я припомнил, перечитав свою статью в нью-йоркской «Evening Post» от 16 декабря 1922 г.
20 Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 326–333.