Книги о Ленине

25. МИР — ЭТО ОРУЖИЕ

Казалось, что резолюции, только что вышедшей из пеленок, было суждено погибнуть под ударами врага. «Особенно тяжелы были сентябрь, октябрь, начало ноября, — писала в 1938 году Крупская. — …Белые решили овладеть центрами Советской власти — Москвой и Питером. С юга стал надвигаться Деникин, захвативший ряд важнейших пунктов на Украине, с запада стал продвигаться Юденич, он подошел уж было к самому Питеру. Победы белых воодушевляли притаившихся врагов. В конце ноября в Петрограде была вскрыта контрреволюционная организация, связанная с Юденичем и субсидировавшаяся Антантой». Как жене Ленина, Крупской были известны вещи, о которых мало кто знал. «Все время, пока побеждали Деникин и Юденич, — писала она, — на имя Владимира Ильича приходила масса анонимных писем, содержавших в себе ругань, угрозы, карикатуры. Интеллигенция еще колебалась… Анархисты, поддержанные эсерами, 25 сентября устроили в помещении МК РКП(б), в Леонтьевском переулке, взрыв, во время которого погиб ряд наших товарищей».

Из отдельных людей надо было выковать армию, из служащих — правительство. Голод правил городом и всей страной. «И хоть ни на минуту не ослабевала у Ильича уверенность в победе, — продолжает Крупская, — но работал он с утра до вечера, громадная забота не давала ему спать. Бывало, проснется ночью, встанет, начнет проверять по телефону: выполнено ли то или иное его распоряжение, надумает телеграмму еще какую-нибудь добавочную послать. Днем мало бывал дома, больше сидел у себя в кабинете: приемы у него шли. Я в эти горячие месяцы видела его меньше обыкновенного, мы почти не гуляли, в кабинет заходить не по делу я стеснялась: боялась помешать работе»¹

В кремлевской столовой Ленин не обедал, чтобы не тратить времени на разговоры с коллегами. Крупская приносила ему обед из столовой, осторожно ступая по обледеневшему кремлевскому тротуару с буханкой черного хлеба под мышкой и полным судком супа в руках. Но хотя ходила она в столовую так, чтобы вернуться вовремя к обеду или ужину, придя домой, она обычно не заставала Ленина. Тогда М. И. Ульянова звонила в кабинет Ленина и приглашала его обедать. Он обещал прийти немедленно. Через 10–15 минут ему звонил приемный сын А. И. Ульяновой-Елизаровой, Гора: «Владимир Ильич, когда же вы придете? Суп стынет, а мы у стола сидим голодные и ждем». Бывали случаи, когда это не действовало, и спустя некоторое время 13-летний Гора бежал в кабинет и приводил Ленина домой. «Ну, где ваш остывший суп?» — говорил Ленин. «Теперь сиди и жди: отправили на плиту подогревать», — отвечала М. И.

Ленин никогда не принимал участия в длинных обедах в семь блюд и шестнадцать тостов, без которых не обходились Сталин и Хрущев. Он редко ходил в театр или на концерт. Осенью 1919 года он появился на концерте, устроенном в Большом театре для партактива столицы. Выступали Шаляпин, Нежданова, Собинов, Гельцер и другие. Ленин сидел в партере. На нем было пальто, в театре было холодно. Когда спустили занавес, публика заметила его и кто-то закричал: «Да здравствует вождь мировой революции Владимир Ильич Ленин!» Ленин быстро покинул зал через боковую дверь².

Главный покровитель искусств наркомпрос Луначарский вспоминал: «В. И. несколько раз бывал в театре, кажется исключительно в Художественном…» Луначарский одно время устраивал концерты у себя на квартире: выступал Шаляпин, Кусевицкий, квартет Страдивариуса. «Я много раз звал Владимира Ильича, но он всегда был очень занят. Один раз прямо мне сказал: «Конечно, очень приятно слушать музыку, но, представьте себе, она меня расстраивает. Я ее как-то тяжело переношу».

Библиотекарша Ленина рассказывает, что он требовал газеты, журналы, иностранные брошюры, словари, книги об Индии, теоретические, исторические и философские работы, но никогда не просил романов³. «Занят», — отвечал он, когда ему предлагали что-нибудь прочесть или приглашали куда-нибудь. Жизнь Ленина состояла из войны и политики, сливавшихся в одно. Моменты отдыха были редки. «В конце 1919 года к нам часто стала приходить Инесса Арманд, с которой Ильич особенно любил говорить о перспективах движения, — пишет Крупская. — У Инессы старшая дочь уже побывала на фронте, чуть не погибла во время взрыва 25 сентября в Леонтьевском переулке. Помню, как Инесса пришла к нам однажды с младшей дочерью, Варей, совсем молодой тогда девушкой, потом ставшей преданнейшим членом партии». При ней и при домашней работнице Олимпиаде Ленин любил поговорить о светлом коммунистическом будущем. В присутствии женщины, которую он любил, и ее дочери он позволял себе помечтать о лучших временах.

Бывали ли у Ленина минуты тоски? Страдал ли он от одиночества в долгие часы бессонницы? Об этом нет никаких данных, и можно лишь предполагать, что и ему не были чужды минуты человеческой слабости. Как бы то ни было, в личных эмоциях, в отличие от политических страстей, Ленин был весьма сдержан. Его поздравительная телеграмма Троцкому по поводу взятия Казани в 1918 году поразила адресата своим восторженным тоном, как позже писал сам Троцкий⁴. Такой приподнятый тон был необычен для Ленина. Он не часто предавался восторгу или крайней скорби, не допуская в себе чувств, с которыми не смог бы совладать. Не разрешал он себе и угнетающих сомнений. У других, например у Чичерина, такие сомнения бывали. Он писал Ленину 12 октября 1919 года по поводу новой книги Каутского «Терроризм и коммунизм»: «Поскольку успеваю читать нашу литературу, мне кажется, что у нас недостаточно освещена роль государственного капитализма при пролетарской политической власти… У нас еще не коммунизм, а государственный капитализм». Ленин отвечал: «У нас борьба первой ступени перехода к коммунизму с крестьянскими и капиталистическими попытками отстоять (или возродить) товарное производство».

Описывая советскую систему, Чичерин отметил «неравенство вознаграждения вплоть до сдельной платы, с формами принуждения, иногда воспроизводящими старый режим, с централизацией управления даже производством при ограничении заводского самоуправления».

Ленин написал на полях: «Это не признак капитализма. Это от форм борьбы противника и от уровня культуры, а не от капитализма. К сожалению, почти нет настоящей централизации».

Чичерин доказывал: «У нас Красная Армия государственного капитализма с аппаратом весьма сильного принуждения, а не армия коммунизма».

Ленин трижды подчеркнул эти слова в тексте и на полях и оставил пометку: «??? Это уже совсем неверно»⁵.

Не то чтобы Чичерин лучше Ленина разбирался в советской политике, или чтобы Ленин писал с осторожностью — для печати. И письмо Чичерина и ленинские пометки на нем увидели свет лишь много лет спустя. Но Ленин, пророк «отмирающего государства», отказывался признать даже наедине с самим собою, что его детище — государственный капитализм, а не какая-то форма коммунизма. Ленин не слушал музыки, не произносил ереси, не замечал отступлений. Он стремился к одной цели: победить в гражданской войне. Как беговой рысак, он носил на глазах шоры.

На деле, однако, он умел посмотреть в лицо неприятной истине. В этом отношении характерен его доклад Моссовету 3 апреля 1919 года: «Мы опять переживаем чрезвычайно трудное положение… Ростов… оказывается окруженным полукругом». Гинденбург, несмотря на конец войны, помогает союзникам в Латвии. Взорван водопровод в Петрограде. Попытка разобрать железнодорожные пути сделана недалеко от Самары, хлеб с востока, шедший в советские города, достался Колчаку. Пассажирское движение на всех линиях прекращено, чтобы облегчить подвоз товаров, и это дало улучшение, «как ни клевещут наши враги». На Украине крестьяне так запуганы немцами, что не смеют взять помещичьи земли, несмотря на уход немцев. Эсеры и меньшевики повсюду саботируют военные и экономические усилия Советской власти. «В последнее время Советская власть стала закрывать их газеты и арестовывать их самих. Некоторые товарищи-рабочие, наблюдая это, говорят: «Значит неправы были те большевики, — к их числу принадлежу и я, — которые вовлекли нас в известную уступку мелкобуржуазной демократии. Для чего мы делали уступки, если мы теперь должны закрывать их газеты и арестовывать их? Разве в этом есть последовательность?»

«На это я отвечу следующее. В такой стране, как Россия, где мелкобуржуазные элементы ведут все сельское хозяйство, в такой стране без поддержки мелкобуржуазного слоя мы долго продержаться не можем. Этот слой в настоящее время идет не прямым путем к цели, а зигзагами. Если я преследую неприятеля, который идет не прямым путем, а зигзагами, то и я, чтобы настигнуть неприятеля, должен идти зигзагами».

Кремль дорожит этой ленинской тактикой и применяет ее во внутренней и во внешней политике.

Деревня беспокоила Ленина. Деревенские коммунисты смешивали кулака, живущего чужим трудом, с середняком, живущим своим трудом. «И у мелкого хозяина, — говорил Ленин, — ни один социалист в мире никогда не предполагал отнимать собственность. Мелкий хозяин будет существовать долгие годы».

Деревенские коммунисты, проводившие политику крайностей, считали военный коммунизм коммунизмом воинствующим и угнетали середняка. Но Ленин, объяснявший Чичерину, что советская система это ступень перехода к коммунизму, предпочитал середняцкий хлеб коммунистическому подавлению частной собственности. Он был гибкий политик-практик. «Сила Советской власти, — говорил он рабочим, — покоится на доверии и сознательном отношении рабочих…» и на том, «что дело близко к победе во всем мире»⁶.

Крестьян было слишком много, чтобы их раздавить, и поскольку они делали зигзаги между приятием и неприятием большевизма, Ленин делал зигзаги вместе с ними и закрывал глаза на частный капитализм, чтобы не погибла та система, которую он звал коммунистической. Он даже отменил некоторые налоги на крестьян. Но меньшевиков он ненавидел, и их было мало. В Туле произошла забастовка. Он обвинял в подстрекательстве меньшевиков. На пленуме ВЦСПС, в ответ на вопрос о забастовке, он сказал: «Кем-то мне был задан вопрос: доказано ли это? Я отвечу, что, если бы я был адвокатом или стряпчим или парламентарием, я бы был обязан доказывать. Я ни то, ни другое, ни третье, и этого я делать не стану, и это мне ни к чему». Может быть, признал Ленин, некоторые меньшевики, в том числе — Мартов и его газета «Всегда вперед», и осуждали стачку, «но в политической борьбе, когда вас берут за горло белогвардейцы, разве можно это различать? Разве нам до того?.. Может быть, через два года, когда мы победим Колчака, мы будем в этом разбираться, но не теперь. Теперь надо воевать»⁷.

Речь шла не только о тульской стачке. Меньшевики призывали правительство прекратить гражданскую войну. Это относилось не к войне с белыми, а к советской политике использования вооруженных рабочих для обострения борьбы между деревенскими комитетами бедноты и более зажиточными крестьянами. Часто правительство снабжало продовольствием членов этих комитетов, а потом подстрекало их к «экспроприации» остальных крестьян. Внося раскол в среду крестьянства, Ленин надеялся выиграть сторонников и подорвать роль эсеров, у которых все еще были глубокие корни в деревне. Эсеры и меньшевики создали единый фронт в борьбе за существование. Несмотря на то, что их исключили из советов, эти две партии часто доминировали в политической жизни на местах. Если бы Ленин прекратил гражданскую войну на занятой большевиками территории, коалиция эсеров и меньшевиков могла бы взять верх над скудными силами большевиков. Поэтому Ленин раздувал пламя гражданской войны на советской территории и давал волю своей ненависти к меньшевикам. Он запретил газету Мартова.

Столь же безгранична была и ненависть Ленина к мировому капитализму. Он видел, что борьба с ним шла не на жизнь, а на смерть. Но капитализм был силен, а меньшевики слабы. Поэтому с капитализмом он был согласен идти на компромисс, предлагая выгодные сделки американским и европейским дельцам. Он двигался зигзагами, параллельно зигзагам в политике внешнего врага. Как когда-то в Брест-Литовске, так и теперь он искал передышки, которая спасла бы Советы.

В начале 1919 года союзные державы сделали зигзаг по направлению к миру. Они знали, что не могут послать большую армию для свержения большевиков. Поэтому 21 января 1919 года главные делегаты на Версальской мирной конференции обратились к Вильсону с просьбой составить предложение о всероссийских мирных переговорах (т. е. переговорах между белыми и красными), условием которых являлось бы перемирие в гражданской войне. План Вильсона был готов уже на другой день: представителям разных политических группировок, как белым, так и красным, предлагалось собраться на острове Принкипо вблизи Стамбула 15 февраля 1919 года. План был принят. Великобритания назначила своим делегатом сэра Роберта Бордена. Вильсон назначил Вильяма Аллена Уайта, редактора канзасской газеты.

Советы, которых Вильсон хотел привлечь к конференции на Принкипо, остались неприглашенными. Но 23 января московское радио поймало сообщение о готовящейся встрече, и пять дней спустя Чичерин по радио сообщил Вильсону, что Москва не получила приглашения. Прождав напрасно до 4 февраля, советское правительство приняло приглашение, которого никто не посылал. В длинной радиограмме оно извещало о готовности Кремля признать финансовые обязательства России по отношению к иностранным кредиторам в странах Антанты, гарантировать выплату процентов по долгам определенным количеством сырья, предоставить гражданам стран Антанты горные, лесопильные и иные концессии, включить в общее соглашение с державами Антанты обещание не вмешиваться в их внутренние дела, и т. д.⁸

На частном собрании Демократического национального комитета 28 февраля 1919 года Вильсон рассказал о реакции Ллойд-Джорджа на советскую телеграмму: «Я никогда еще не видел человека, более разозленного, чем Ллойд-Джордж в эту минуту. «Этого оскорбления нельзя так оставить, — сказал он. — Нам не нужны их деньги, концессии или земля. Дело совсем не в этом. Мы — их друзья, мы хотим помочь им, и мы должны им так и сказать». «Но, — добавил Вильсон, — мы им так не сказали, потому что некоторым людям, с которыми мы должны были иметь дело, выплата иностранных долгов казался более интересным и важным вопросом»⁹.

На том же собрании Вильсон назвал большевиков «самыми отъявленными пройдохами в мире, действующими исподтишка». Ему тоже ответ большевиков показался «обдуманно оскорбительным». Он понимал слова Советов так: «Мы имеем дело со лживыми правительствами, которые интересуются только барышом, но если такова цена признания и сотрудничества Европы, то мы готовы уплатить ее».

Ленин и Чичерин разглядели в предполагаемой конференции на Принкипо (или Принцевых островах, как они часто называются в русских источниках) зигзаг со стороны Антанты и ответили соответствующим зигзагом. Ленин имел весьма твердое и циничное мнение о капиталистах: их бог — Маммона, они готовы убиться за доллар, их легко подкупить обещанием прибылей и, если Кремлю удастся приманить их перспективой выгодной сделки, то они переменят политику своих правительств или, по крайней мере, умерят их антибольшевистский пыл. Но Ленин не понимал, что чистопробный делец обязательно будет бескомпромиссным антикоммунистом. На переговоры соглашались именно политические деятели, а не дельцы. Как сказал Ллойд-Джордж, «вооруженное сопротивление большевизму на самом деле служит целям большевизма. Союзники дают большевикам возможность утверждать, что империалистические и капиталистические правительства хотят эксплуатировать Россию и вернуть землю помещикам, приведя, таким образом, к реакции. Если бы было возможно показать, что это не так и что союзники готовы на переговоры с правителями России, большая доля моральной силы их аргументов исчезла бы… Если бы… союзники могли преодолеть свою гордость и естественное отвращение к большевикам и встретиться с представителями всех организованных группировок в одном месте, это привело бы к заметной реакции против большевизма»¹⁰.

Конечно, эти слова не совсем соответствуют утверждению Вильсона: «Мы их друзья и хотим помочь им». Премьер Клемансо был еще недружелюбнее. Но, как он сказал, «большевизм распространяется… Если, перебросившись в Германию, он пересечет Австро-Венгрию и дойдет до Италии, Европа будет в серьезной опасности. Поэтому против большевизма необходимо что-то предпринять». Клемансо признавал, что у него нет готового решения, которое так спешно необходимо союзникам. Если бы он действовал сам, сказал он, то возвел бы импровизированный барьер, чтобы предотвратить дальнейшее распространение большевизма. Но он был не один, а в присутствии коллег, и поэтому вынужден пойти на уступки, так как крайне важно, чтобы между ними не было даже и следа разногласий. Эта уступка была для Клемансо тем легче, что он уже слышал предложение Вильсона о созыве конференции всех русских политических группировок.

Британский представитель Артур Джемс Бальфур «сказал, что, как он понимает, все эти люди должны быть приглашены на равных началах. По его мнению, большевики откажутся участвовать на этих основаниях, и их отказ поставит их в очень скверное положение».

Министр иностранных дел Италии Соннино «не согласился с этим, высказав мысль, что большевики, наоборот, первыми примут приглашение, чтобы поставить себя на равной ноге с остальными». Поэтому он предпочитал бы созвать конференцию без большевиков. Однако премьер Италии Орландо поддержал план конференции с участием большевиков, соглашаясь в то же время с принципом «санитарного кордона», предложенным Клемансо, и отказываясь от чисто военного решения вопроса лишь потому, что «оккупация России означала бы применение больших войск в течение неопределенного периода времени».

Барон Макино «желал поддержать предложение», но считал, «что ни в коем случае не следует терпеть большевистских идей». Японские войска достигли больших успехов в этом отношении, сказал он, и «положение в Сибири к востоку от Байкала очень улучшилось».

Предложение было принято.

«Г-н Клемансо предложил, чтобы манифест к русским партиям был основан исключительно на человеколюбивых соображениях».

Задуманная таким образом, конференция не могла не провалиться. Вильям К. Буллитт, в то время член американской мирной комиссии в Париже, а позже — первый американский посол в СССР, 12 сентября 1919 года заявил сенатской комиссии по международным отношениям, что французы, «в особенности же, и в еще большей мере, чем Клемансо, — французское министерство иностранных дел, как видно из протокола, — были настроены против идеи» конференции в Принкипо, «и, как оказалось, французское министерство иностранных дел сообщило украинскому правительству и разным другим антисоветским правительствам, что если они не примут предложения, то Франция и в дальнейшем будет поддерживать их и не допустит, поскольку это в ее власти, чтобы союзники заключили мир с русским советским правительством»¹¹.

Французское министерство иностранных дел, ведавшее посылкой приглашений, не пригласило большевиков. Когда Москва напросилась сама и предложила союзникам циничную прибыль, Вильсон и Ллойд-Джордж были оскорблены. Конференция в Принкипо не состоялась.

Ленин не мог проникнуть в душу капиталистического мира, потому что в этом мире не было единодушия. Слова расходились в нем с делами, а дела с намерениями. В самом деле, как мог Ленин знать, что думают капиталисты, когда некоторые капиталистические деятели сами не знали, что думать?

Разочарованные французским саботированием конференции на Принкипо, Вильсон и Ллойд-Джордж, внешне оскорбленные и разгневанные, не прекратили попыток. Но 19 февраля в Клемансо стреляли, и, когда он, раненный, приобрел ореол героя, никакое предложение в духе Принкипо не могло уже быть принято при его оппозиции. Ввиду этого Буллитт был послан в Москву полковником Эдвардом М. Хаузом, доверенным советником Вильсона по международным вопросам, и государственным секретарем Дансингом, с ведома Ллойд-Джорджа, но без ведома французов, которым об этом намеренно не сообщали.

В начале февраля Вильсон «из безупречного источника» узнал, что французской правительственной прессе было поручено «особенно ярко освещать хаотические условия, господствующие в России»¹². Хаос в России означал возможное падение большевиков, которое сделало бы ненужными переговоры. К тому же 15 февраля Вильсон отплыл в Америку, а Ллойд-Джордж вернулся в Лондон, где возникали трения по рабочему вопросу. Вильсона замещал полковник Хауз, а Ллойд-Джорджа — Уинстон Черчилль. 19 февраля «Черчилль первым делом потребовал немедленных действий против России. Он фактически поддержал наполеоновский план Фоша, воскрешенный теперь с новой решимостью, в котором предусматривалось применение военных сил против советской России»¹³. Ллойд-Джордж сделал Черчиллю выговор.

Через три дня Буллитт уехал из Парижа в Москву. Разногласия между союзниками, среди членов британского кабинета, и между некоторыми штатскими и большинством военных, преувеличивавших эффективность политики силы, не предвещали его миссии ничего хорошего.

Большевикам, однако, все это было неизвестно. Они ожидали больших результатов от переговоров с Буллиттом. Чичерин писал из Москвы Христиану Раковскому, главе советского правительства на Украине, что если не удастся прийти к соглашению с Буллиттом, союзники станут энергичнее вести политику блокады и пошлют танки и т. д. Деникину, Петлюре, Колчаку, Падеревскому и прочим. Через четыре дня, 17 марта, Чичерин снова писал Раковскому: «Он (Буллитт) не думает, что в Париже можно достичь больших уступок»¹⁴.

Буллитту тоже было важно прийти к соглашению с большевиками. Он был из богатой и старой филадельфийской семьи. Как-то в тридцатых годах, сидя в своей московской вилле, он сказал мне: «Франклин Рузвельт, Джон Рид и я принадлежим к одному и тому же общественному классу». Он женился на Луизе Брайант, вдове Джона Рида. Классовое происхождение не было препятствием для Буллитта, как не было оно для Ленина или Рида. Человек может преодолеть свое происхождение, если не самого себя. Каждый эмиссар надеется с блеском выполнить свою миссию. А мир с Россией к тому же был необходим не только ради мира во всем мире, но и, как тогда казалось, для того, чтобы спасти капитализм. Буллитт это понимал. За семь дней в Москве — с 8 по 14 марта 1919 года — он много разговаривал с Лениным, Чичериным, Литвиновым и другими. Они отослали его обратно в Париж с мирными предложениями и посулами экономических выгод, которые он счел разумными и приемлемыми. Но в Париже его ждали упреки. Его маршрут проходил через Петроград и Финляндию, В Париже он немедленно встретился с полковником Хаузом. «Полковник Хауз пошел к телефону и сейчас же позвонил президенту и сказал ему, что я приехал, и что, по его мнению, это очень важное дело, и что, по-видимому, есть возможность добиться мира в той части света, где мира нет, где идут одновременно 23 войны. Президент сказал, что примет меня на следующий день вечером в кабинете Хауза, насколько я помню, — докладывал

Буллитт комиссии Сената. — Однако на следующий день у президента разыгралась головная боль, и он не пришел. Через день Хауз сказал мне, что видел президента и что президент назвал себя однодумом и сказал, что он сейчас занят Германией и не может думать о России и потому предоставляет русские дела ему, полковнику Хаузу». Буллитт продолжал встречаться с Хаузом каждый день, «а иногда и два-три раза в день для обсуждения» советских мирных предложений. «Полковник Хауз, — свидетельствовал Буллитт, — говорил мне, что ему казалось, во-первых, что президент поддерживает мирные предложения, во-вторых, что президент не может сосредоточиться на этом вопросе, так как он слишком занят Германией, и наконец, — что он, Хауз, вообще не имеет понятия о том, что творится в голове у президента».

Буллитт совещался с государственным секретарем Лансингом, с генералом Блиссом и с другими членами американской делегации в Париже, но не с президентом Вильсоном. «У нас был длинный разговор, — вспоминал он, — в конце которого стало ощутимым желание комиссии заключить мир на основании» предложений Ленина.

«На другое утро, — вспоминал далее Буллитт, — я завтракал у Ллойд-Джорджа. Присутствовали также генерал Сматс, сэр Морис Хэнки (секретарь британского кабинета) и Филип Керр (секретарь Ллойд-Джорджа, впоследствии — лорд Лотиан). Мы долго обсуждали вопрос. Я принес с собой официальный текст советского предложения». Ллойд-Джордж был уже знаком с текстом, так как Буллитт его телеграфировал из Хельсинки, пользуясь шифром Государственного департамента. На завтраке Буллитт вручил текст Сматсу со следующими словами: «Генерал, это очень важно и интересно, и вам надо сейчас же это прочесть». Сматс прочел и согласился, что это «очень важно».

Тогда Ллойд-Джордж сказал, что у него на уме. «Ллойд-Джордж, однако, сказал, что он не знает, что делать с британским общественным мнением. У него в руках была газета «Дэйли Мэйл»: «Пока английская пресса так себя ведет, — говорил он, — как вы можете от меня ожидать разумного отношения к России?» Ллойд-Джордж размышлял вслух о возможности послать в Россию видного представителя английской общественности, взгляды которого смогут повлиять на британский электорат. Он упомянул лорда Лэнсдауна, Роберта Сесиля, Сматса и маркиза Солсбери, но сомневался, поедут ли они. Наконец, он посоветовал Буллитту опубликовать отчет о его миссии в Москву и о советских мирных предложениях. Но Вильсон наложил на это свое вето.

Буллитт почувствовал себя преданным. К разочарованию теперь прибавилось прямое возмущение. «Примерно через неделю после того, как я собственноручно вручил Ллойд-Джорджу официальное предложение в присутствии еще трех лиц, он произнес речь в британском парламенте и дал британскому народу понять, что ему ничего о таких предложениях не известно. За всю мою жизнь я никогда не встречал такого исключительного случая и такой дерзости, с которой была в этот раз введена в заблуждение публика». Буллитт послал президенту вырезку из газеты с речью британского премьера. Президент не ответил на письмо¹⁵. Буллитт ушел из государственного департамента.

Буллитт, элегантный шармер с бело-золотой улыбкой и всегда готовыми остроумными ответами, сразу почувствовал симпатию к Ленину, когда они встретились в 1919 году. «С глазу на глаз, — писал он, — Ленин производит сильное впечатление своей прямотой и откровенностью, сочетающейся с дружелюбием, юмором и августейшим спокойствием»¹⁶. Буллитту было тогда 29 лет.

Ленин объяснил свое отношение к миссии Буллитта в частности и к мирным предложениям вообще в своем докладе на VII Всероссийском съезде Советов 5 декабря 1919 года. «Мы должны сделать с максимальной деловитостью и спокойствием повторение нашего мирного предложения, — сказал он. — Мы должны сделать это потому, что мы делали уже такое предложение много раз. И каждый раз, когда мы делали его, в глазах всякого образованного человека, даже нашего врага, мы выигрывали, и у этого образованного человека появлялась краска стыда на лице. Так было когда приехал сюда Буллитт, когда он был принят тов. Чичериным, беседовал с ним и со мной и когда мы в несколько часов заключили предварительной договор о мире… А когда мы подписали договор, так и французский и английский министры сделали такого рода жест. (Ленин делает красноречивый жест ногой. Смех.) Буллитт оказался с пустейшей бумажкой, и ему сказали: «Кто же мог ожидать, чтобы ты был так наивен, так глуп и поверил в демократизм Англии и Франции!..» В результате они сами себя выставили перед всем светом не то жуликами, не то мальчишками, — пусть выбирают! А все сочувствие даже мещанства, даже сколько-нибудь образованной буржуазии, вспомнившей, что и она когда-то боролась со своими царями и королями — на нашей стороне, потому что мы деловым образом самые тяжелые условия мира подписали»¹⁷.

Ленин видел пропагандное значение повторных мирных предложений. Те, что получил Буллитт, действительно имели большое значение. Они приняли форму воззвания, с которым союзные державы должны были обратиться к советскому правительству. Все военные действия на территории бывшей Российской империи должны были прекратиться впредь до созыва мирной конференции в нейтральной стране через неделю после начала перемирия. Все фактически существующие правительства на территории России и Финляндии продолжают контролировать области, занятые ими ко времени, когда перемирие входит в силу. Эти правительства, равно как и иностранные правительства, обязываются не пытаться насильственным образом свергнуть другие фактически существующие правительства. Представителям Советской России, союзных и присоединившихся держав, а также антисоветским правительствам России разрешается свободный и беспрепятственный въезд на территории друг друга, а Советская Россия приобретает право транзитного проезда через районы, занятые несоветскими русскими правительствами. Предусматривается также амнистия, снятие союзной блокады Советской России и признание Москвою и иными русскими правительствами старых финансовых обязательств России¹⁸.

Отчет, представленный Буллиттом американской мирной делегации в Париже и Ллойд-Джорджу, содержал также описание советской жизни, данное в мрачных тонах: «Россия находится сегодня в состоянии острого хозяйственного упадка… Только четверть паровозов, эксплуатировавшихся на русских железных дорогах до войны, продолжает действовать». Москва получает только «25 вагонов продовольствия в день, вместо необходимых 100… Петроград получает только 15, вместо необходимых 50… Все мужчины, женщины и дети в Москве и Петрограде страдают от голода… Эпидемии сыпного тифа, брюшного тифа и оспы наблюдаются и в Петрограде и в Москве. Промышленность, за исключением производства военных материалов, в основном не работает»¹⁹.

Экономическое положение угрожало параличом советскому правительству. Красная Армия была неопытна. В стычках с врагом она все еще чаще обращалась в бегство, чем сражалась. Троцкий начал превращать ее в боевую силу путем расстрелов за недисциплинированность, использованием политкомиссаров для поднятия духа и царских офицеров для обучения и военного руководства. Но Ленину нужно было время. Он надеялся на время. Он считал, что помещичьи интересы антибольшевистских правительств пробудят в крестьянах дух мятежа и что рабочие, испробовав на себе белый режим, отдадут предпочтение Советам. Ленин не был пацифистом. Мир для него не был самоцелью. Мир был средством для достижения определенной цели, а именно — консолидации и, если представится возможность, расширения Советской власти.

Запад отверг советские предложения по иной причине. «Основная причина была совсем другая, — сказал Буллитт сенатской комиссии— Дело в том, что, когда предложение обсуждалось, Колчак как раз продвинулся на сто миль вперед. Крестьянское восстание, происходившее в одном из уездов России, совершенно отрезало большевистскую армию, действовавшую против Колчака, от подкреплений. Колчак продвинулся на сто миль, и вся парижская пресса немедленно подняла шум и рев, объявляя, что через две недели Колчак вступит в Москву. Поэтому в Париже все, и в том числе, к сожалению, члены американской делегации, стали относиться к перспективе мира в России весьма холодно»²⁰

Колчак не дошел до Москвы в две недели, как думали в Париже. Длинная рука Москвы настигла его в Сибири и уничтожила. Но Ленину все еще была нужна передышка.

Средства его были разнообразны. В начале марта 1919 года он основал Третий Интернационал (Коминтерн) для распространения революции за рубежом. Неделю спустя он встретился с Буллиттом и составил мирное предложение. Спустя еще неделю, на VIII съезде РКП(б), в ответ на эсеровские и меньшевистские обвинения в бонапартизме и милитаризме, большевики приняли резолюцию по военному вопросу, в которой говорилось, что «старая социал-демократическая программа установления всенародной милиции… имела, несомненно, воспитательное значение» (наряду с требованием всеобщего равного избирательного права) в эпоху империализма, но теперь, «когда классовая борьба превращается в открытую гражданскую войну, разрывая оболочку буржуазного права и буржуазно-демократических учреждений, лозунг народной милиции» — т. е. лозунг «вооруженного народа», выдвинутый Лениным в 1917 году в книге «Государство и революция», — «лишается смысла». Далее резолюция гласила: «Первоначально мы создавали армию на основе добровольчества». Но теперь Красная Армия из милиции превратилась в «постоянную регулярную армию». Выборности командного состава больше не существует. «Те элементы старого командного состава, которые либо внутренне стали на точку зрения Советской власти, либо силой вещей увидели себя вынужденными добросовестно служить ей», привлечены в Красную Армию и действуют наряду с комиссарами и коммунистическими ячейками. «Такая армия… будет не только орудием обороны социалистического общежития…», но и позволит «оказать решающую поддержку пролетариату» империалистических государств «в его борьбе с империализмом»²¹.

Неудача мирной дипломатии и спад революции в Европе оставили Советской России только одно оружие в борьбе с внутренним и внешним врагом: военно-политическую силу. Не было ни передышки, ни пролетарской помощи из-за границы. У нового государства была новая армия, ключ к его судьбе.

Примечания:

¹ Воспоминания. Т. 2. С. 392.

² Там же. С. 419.

³ Воспоминания. Т. 2. С. 583–588.

⁴ Троцкий Л. Сталинская школа фальсификации. Нью-Йорк, 1937. С. 40.

⁵ Ленинский сборник. Т. 35. С. 78.

⁶ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 24. С. 207–220.

⁷ Там же. С. 239.

⁸ Fischer L The Soviets in World Affairs. Vol. I. P. 167–168.

⁹ Tumulty Joseph P Woodrow Wilson as I Know Him. London, 1922. P. 374.

¹⁰ Официальный тайный протокол, прочитанный Вильямом Буллиттом на заседании Комиссии по международным отношениям Сената США 12 сент. 1919 года и воспроизведенный в книге: Bullitt William С. The Bullitt Mission to Russia. New York, 1919. P. 18–31.

¹¹ Bullitt William С. The Bullitt Mission to Russia. New York, 1919. P. 32.

¹² Baker Я. S. Woodrow Wilson, Life and Letters. Vol. I. P. 297.

¹³ Там же.

¹⁴ В 1928 году я посетил Раковского в Саратове, где он жил троцкистским изгнанником. Он порылся в огромном сундуке, нашел эти письма, написанные от руки Чичериным, и позволил мне их скопировать.

¹⁵ Цит. раб. С. 65–99.

¹⁶ Там же. С. 64.

¹⁷ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 24. С. 602–603.

¹⁸ Буллитт. Цит. раб. С. 39–43.

¹⁹ Буллитт. Цит. раб. С. 49–50.

²⁰ Буллитт. Цит. раб. С. 90.

²¹ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 24. С. 709–717.