51. ОПЕЧАЛЕННЫЙ ЛЕНИН
Когда его завещание было готово и заперто под замок, а официальные обязанности переданы трем заместителям и партийному секретариату, Ленин с живостью вернулся к одной из своих дореволюционных ролей — к роли политического публициста.
В своем докладе на траурном заседании, посвященном пятилетию со дня смерти Ленина, Бухарин, перечислив названия пяти статей, написанных Лениным в январе — марте 1923 года, назвал их «политическим завещанием Ленина». «Главнейшее из того, что завещал нам тов. Ленин, содержится в пяти его замечательных и глубочайших по своему содержанию статьях», — сказал Бухарин в этом докладе, занявшем почти целую страницу «Правды» 24 января 1929 года. Эти статьи, утверждал Бухарин, «не отдельные разрозненные кусочки, а органические части одного большого целого, одного большого плана ленинской стратегии и тактики, плана, развитого на основе совершенно определенной перспективы», которую Ленин «провидел».
Первая из этих пяти, продиктованная 2 января 1923 года и два дня спустя опубликованная в «Правде», называлась «Странички из дневника». Речь в ней шла о культуре при коммунизме. Приводя статистику (цифры Ленин любил до самого гроба) о грамотности населения России, Ленин приходил к заключению, что «от всеобщей грамотности мы отстали еще очень сильно, и даже прогресс наш по сравнению с царскими временами (1897-м годом) оказался слишком медленным. Это служит грозным предостережением и упреком по адресу тех, кто витал и витает в эмпиреях «пролетарской культуры». Это показывает, сколько еще настоятельной черновой работы предстоит нам сделать, чтобы достигнуть уровня обычного цивилизованного государства Западной Европы».
С обычной практичностью Ленин заявлял: «Надо, чтобы мы не ограничивались этим бесспорным, но слишком теоретическим положением… в первую голову должны быть сокращены расходы не Наркомпроса, а расходы других ведомств, с тем чтобы освобожденные суммы были обращены на нужды Наркомпроса. Не надо скаредничать с увеличением выдачи хлеба учителям в такой год, как нынешний, когда мы сравнительно сносно им обеспечены». Старое учительство, писал Ленин, надо «сдвинуть с места» и «заинтересовать в таких вопросах, как вопрос религиозный».
Но главная суть была в народных учителях. Их надо было поставить «на ту высоту, без которой и речи быть не может ни о какой культуре: ни о пролетарской, ни даже о буржуазной. Речь должна идти о той полуазиатской бескультурности, из которой мы не выбрались до сих пор…»
Как можно было ожидать, он подчеркнул необходимость политической организационной работы: «Надо систематически усилить работу по организации народных учителей, чтобы сделать их из опоры буржуазного строя, которой они являются до сих пор во всех, без исключения, капиталистических странах, опорой советского строя, чтобы отвлечь через них крестьянство от союза с буржуазией и привлечь их к союзу с пролетариатом».
Тут Ленин предостерег от слитком поспешных мер: «Никоим образом нельзя понимать это так, будто мы должны нести сразу чисто и узко коммунистические идеи в деревню. До тех пор, пока у нас в деревне нет материальной основы для коммунизма, до тех пор это будет, можно сказать, вредно, это будет, можно сказать, гибельно для коммунизма»1. В этих словах отражается крестьянская политика Ленина, вопрос о необходимости временного равнения по крестьянам, смычки с крестьянами. В этом суть ленинской стратегии, основанной, как выражается Бухарин, «на основе совершенно определенной перспективы». Плеханов тоже предсказывал препятствия на пути однопартийной диктатуры, пользующейся поддержкой одного лишь рабочего класса, или в основном рабочего класса. В статье, опубликованной через три дня после октябрьского переворота и включенной в сборник «Год на родине», который Ленин читал, отец русского марксизма и давнишний ментор Ленина Г. В. Плеханов писал, что его, старого борца за дело рабочего класса, «огорчают» события, «благодаря которым пало коалиционное правительство А. Ф. Керенского», ибо «наш рабочий класс еще далеко не может, с пользой для себя и для страны, взять в свои руки всю полноту политической власти». «В населении нашего государства, — писал Плеханов, — пролетариат составляет не большинство, а меньшинство… Правда, рабочий класс может рассчитывать на поддержку со стороны крестьян, из которых до сих пор состоит наибольшая часть населения России. Но крестьянину нужна земля, в замене капиталистического строя социалистическим он не нуждается… Стало быть, крестьяне — совсем ненадежный союзник рабочих в деле устройства социалистического способа производства». Далее Плеханов оспаривал и прочие положения Ленина: «…немец не может докончить то, что будет начато русским. Не может докончить это ни француз, ни англичанин, ни житель Соединенных Штатов. Несвоевременно захватив политическую власть, русский пролетариат не совершит социальной революции, а только вызовет гражданскую войну, которая, в конце концов, заставит его отступить далеко назад от позиций, завоеванных в феврале и марте нынешнего года» — 1917-го2.
Именно об этих словах, если только Ленин их читал, он мог бы сказать Бухарину, что в них много правды.
События развивались по предсказанию Плеханова, и теперь, после гражданской войны, после «равнения по крестьянству» и введения нэпа, Ленин, оглядывая дело рук своих, говорил, что пролетариату придется завоевывать крестьянское меньшинство медленно, и не проповедуя коммунизма в деревне.
Для Ленина сделали особую подставку, на которую он мог класть книги, так что ему не приходилось держать книгу единственной функционирующей — левой — рукой. Он продолжал читать книгу Суханова о революции и затребовал у библиотекарши Манучарьянц материалы по кооперации, перечислив в особенности следующие издания: «Кооперация и социализм» Мещерякова, «Марксизм и потребкооперация» и «От Шульце-Делича к Крейцнаху» Франца Штаудингера (в последней книге речь идет о диспуте между германскими кооператорами по вопросу об объединении производственных и потребительских кооперативов), а также иные работы по теории кооперации и истории кооперативного движения в царской России3.
Переварив эту массу печатной информации, Ленин посвятил две 15-минутных диктовки, 4 и 6 января, статье, озаглавленной «О кооперации». 26 и 27 мая 1923 года эта статья появилась на страницах «Правды»4.
В своем докладе в 1929 году Бухарин цитирует слова из этой статьи — большими буквами и жирным шрифтом: «Мы вынуждены признать КОРЕННУЮ ПЕРЕМЕНУ ВСЕЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ НАШЕЙ НА СОЦИАЛИЗМ».
В СССР и вне его слова Ленина часто употребляются как орудия нападения или защиты. В 1929 году видный член Политбюро Н. Бухарин боролся за свое политическое существование, которому угрожали махинации Сталина. В июне этого года началось его снижение, а в марте 1938 года он был приговорен к смерти. Цитируя Ленина в 1929 году, Бухарин показывал, где лежали его предпочтения, но он мог показать документально, где лежали предпочтения и самого Ленина, объяснявшего свои слова о «коренной перемене точки зрения» так: «Эта коренная перемена состоит в том, что раньше мы центр тяжести клали и должны были класть на политическую борьбу, революцию, завоевание власти и т. д. Теперь же центр тяжести меняется до того, что переносится на мирную организационную «культурную» работу».
Такой политики Бухарин желал в 1929 году. Он был против роковой насильственной коллективизации крестьянства, проведенной Сталиным с такими катастрофическими для миллионов людей и для советской экономики результатами. Бухарину хотелось продолжения нэпа без «социализации» деревни. Так думал Ленин в 1923 году, когда писал в своей статье «О кооперации», «что центр тяжести для нас переносится на культурничество, если бы не международные отношения»… Но если оставить это в стороне и ограничиться внутренними экономическими отношениями, то у нас действительно теперь центр тяжести работы сводится к культурничеству».
Под «культурничеством» Ленин понимал не просвещение, а создание потребительских кооперативов. «Нам нужно сделать еще очень немного с точки зрения «цивилизованного» (прежде всего грамотного) европейца, — писал Ленин, — для того, чтобы заставить всех поголовно участвовать и участвовать не пассивно, а активно в кооперативных операциях. Собственно говоря, нам осталось «только» одно: сделать наше население настолько «цивилизованным», чтобы оно поняло все выгоды от поголовного участия в кооперации и наладило это участие. «Только» это. Никакие другие премудрости нам не нужны теперь для того, чтобы перейти к социализму».
Пусть русский крестьянин, занимающийся частной торговлей, не думает, что он «умеет быть торгашом», предостерегал Ленин. «Он торгует, но от этого до уменья быть культурным торгашом еще очень далеко. Он торгует сейчас по-азиатски, а для того, чтобы уметь быть торгашом, надо торговать по-европейски. От этого его отделяет целая эпоха».
Здесь Ленин возвращается к старому разговору о государственном капитализме и утверждает: «концессии», т. е. концессии иностранцам, «уже несомненно были бы в наших условиях чистым типом государственного капитализма. Вот в каком виде представлялись для меня рассуждения о государственном капитализме». Кооперация же, заявил он, «в наших условиях сплошь да рядом совпадает с социализмом».
«У нас, мне кажется, недостаточно обращается внимание на кооперацию», — жаловался Ленин. В мечтаниях Роберта Оуэна и других старых кооператоров было много фантазии, писал Ленин, они «смешны часто своей фантастичностью», потому что эти люди считали, что от капитализма можно постепенно и мирно перейти к социализму. Но теперь, поскольку в России власть в руках рабочего класса и этой власти принадлежат все средства производства, «у нас, действительно, задачей осталось только кооперирование населения». «При условии максимального кооперирования населения само собой достигает цели… социализм».
Нэп узаконил частную торговлю, продолжал Ленин, «именно из этого вытекает (обратно тому, что думают) гигантское значение кооперации». Он советовал не относиться к кооперативам с презрением и считал, что они уравновесят частную торговлю, ту торговлю, которую он раньше считал преступлением. «Мы перегнули палку, переходя к нэпу, не в том отношении, что слишком много места уделили принципу свободной промышленности и торговли, но мы перегнули палку, переходя к нэпу в том отношении, что забыли думать о кооперации…»
Государство должно содействовать кооперативному обороту, в котором «действительно участвуют действительные массы, населения». Крестьян, участвующих в кооперации, надо премировать, а участие населения в кооперации должно быть не фиктивным, а подлинным.
«А строй цивилизованных кооператоров при общественной собственности на средства производства, при классовой победе пролетариата над буржуазией — это есть строй социализма». Позже это утверждение Ленина было сокращено в формулу: «Кооперативы плюс Советы равняются социализму».
В середине 20-х годов я посетил Симферополь. Увидев большую вывеску «Кооперативная лавка», я вошел, обратился к заведующему и спросил, какой это кооператив, ибо, проведя полгода в нью-йоркской Публичной библиотеке за чтением книг и брошюр о кооперативах, я знал, что потребительские кооперативы бывают разные: одни платят дивиденды в конце года, другие продают товары по пониженным ценам только своим членам. «Это государственный кооператив», — сказал мне заведующий. Тут было налицо противоречие в понятиях. Кооператив — это добровольное объединение лиц, не связанное с правительством. «Государственный кооператив» был всего-навсего государственным магазином, а вовсе не кооперативом.
С тех пор Советы отбросили фикцию о потребительских кооперативах. Таких кооперативов нет. Всем торгует государство, оптом и в розницу, а крестьянам предоставляется возможность заниматься частной торговлей в рамках, обозначенных правительством.
Если Советы плюс кооперативы равняются социализму, а кооперативов нет (как, впрочем, нет и Советов), то уравнение не получается.
Что было у Ленина на уме, когда он диктовал эти строки об участии всего населения в работе кооперативов, о «действительном участии действительных масс населения»? Все население, организованное в кооперативы, стало бы огромной независимой экономической, а потому и политической силой. В дискуссии же о профсоюзах Ленин яростно выступал против сосредоточения экономической власти вне контроля коммунистической партии. Народ, организованный в кооперативы, означал бы демократию, а демократия конкурировала бы с партийной диктатурой. Неужели умирающий мозг сделал Ленина новым человеком?
Анализируя последние пять статей Ленина в январе 1929 года, Бухарин сказал: «Кто знает точность выражения у Владимира Ильича, кто знает, насколько целомудрен был Владимир Ильич в обращении с «большими словами», и кто вспомнит, что речь идет о его политическом завещании, тот не может в этих постановках вопроса не прочесть глубочайшей тревоги (тревоги серьезного мыслителя и мудрого стратега) за судьбы всего социалистического строительства, за судьбы всей революции».
Бухарин вел свою войну оружием Ленина. Но в 1922 году он застал Ленина за чтением книги Плеханова с ее печальным пророчеством однопартийной диктатуры большевиков над стремящимся к капитализму крестьянством, на верность которого в случае войны трудно было бы рассчитывать. Как противоядие Ленин порекомендовал ввести кооперативы, которые должны были приучить мужика к «европейской» торговле и сделать его из врага социализма решающим фактором в социалистическом строительстве России. Неужели Ленин действительно был готов стерпеть экономическую демократию и ее политические последствия? В 1914 году он цитировал Гете: «Теория, мой друг, сера, но зелено золотое дерево жизни». Первым принципом Ленина был принцип партийной диктатуры. Ее он не раз отождествлял с государством и с революцией. Но, когда всему этому угрожала крестьянская масса, составлявшая подавляющее большинство населения, он, как видно, решил, что демократические кооперативы были предпочтительнее ничем не контролируемой частной торговли крестьян и нэпманов, которая грозила захлестнуть слабую советскую систему.
Третья статья Ленина была краткой рецензией на записки Суханова о революции. Продиктованная 16 и 17 января, она была опубликована в «Правде» от 30 мая 1923 года5. Это был шедевр.
«Перелистывал эти дни записки Суханова о революции. Бросается особенно в глаза педантство всех наших мелкобуржуазных демократов, как и всех героев
II Интернационала. Уже не говоря о том, что они необыкновенно трусливы, что даже лучшие из них кормят себя оговорочками, когда речь идет о мельчайшем отступлении от немецкого», т. е. реформистского, образца, «уже не говоря об этом свойстве всех мелкобуржуазных демократов, достаточно проявленном ими во всю революцию, бросается в глаза их рабская подражательность прошлому.
Они все называют себя марксистами, но понимают марксизм до невозможной степени педантски. Решающего в марксизме они совершенно не поняли: именно, его революционной диалектики… Во всем своем поведении они обнаруживают себя, как трусливые реформисты, боящиеся отступить от буржуазии, а тем более порвать с ней, и в то же время прикрывают свою трусливость самым бесшабашным фразерством и хвастовством. Но даже и чисто теоретически у всех них бросается в глаза полная неспособность понять следующие соображения марксизма: они видели до сих пор определенный путь развития капитализма и буржуазной демократии в Западной Европе. И вот, они не могут себе представить, что этот путь может быть считаем образцом mutatis mutandis не иначе, как с некоторыми поправками (совершенно незначительными с точки зрения общего хода всемирной истории).
Первое — революция, связанная с первой всемирной империалистический войной. В такой революции должны были сказаться новые черты, или видоизмененные в зависимости именно от войны, потому что никогда в мире такой войны, в такой обстановке, еще не бывало…
Второе —…им не приходит даже, например, в голову, что Россия, стоящая на границе стран цивилизованных и стран, впервые этой войной окончательно втягиваемых в цивилизацию, стран всего Востока, стран внеевропейских, что Россия поэтому могла и должна была явить некоторые своеобразия, лежащие, конечно, по общей линии мирового развития, но отличающие ее революцию от всех предыдущих западноевропейских стран и вносящие некоторые частичные новшества при переходе к странам восточным.
Например, до бесконечия шаблонным является у них довод, который они выучили наизусть во время развития западноевропейской социал-демократии и который состоит в том, что мы не доросли до социализма, что у нас нет, как выражаются разные «ученые» господа из них, объективных экономических предпосылок для социализма. И никому не приходит в голову спросить себя: а не мог ли народ, встретивший революционную ситуацию, такую, которая сложилась в первую империалистскую войну, не мог ли он, под влиянием безвыходности своего положения, броситься на такую борьбу, которая хоть какие-либо шансы открывала ему на завоевание для себя не совсем обычных условий для дальнейшего роста цивилизации?
«Россия не достигла такой высоты развития производительных сил, при которой возможен социализм». С этим положением все герои II Интернационала, и в том числе, конечно, Суханов, носятся, поистине, как с писаной торбой…
Если для создания социализма требуется определенный уровень культуры (хотя никто не может сказать, каков именно этот определенный «уровень культуры», ибо он различен в каждом из западноевропейских государств), то почему нам нельзя начать сначала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а, потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя, двинуться догонять другие народы.
Для создания социализма, — говорите вы, — требуется цивилизованность. Очень хорошо. Ну, а почему мы не могли сначала создать такие предпосылки цивилизованности у себя, как изгнание помещиков и изгнание российских капиталистов, а потом уже начать движение к социализму? В каких книжках прочитали вы, что подобные видоизменения обычного исторического порядка недопустимы или невозможны?
Помнится, Наполеон писал: «0n s'engage et puis… on voit». В вольном русском переводе это значит: «Сначала надо ввязаться в серьезный бой, а там уже видно будет». Вот и мы ввязались сначала в октябре 1917 года в серьезный бой, а там уже увидали такие детали развития (с точки зрения мировой истории это, несомненно, детали), как Брестский мир, или нэп и т. п. И в настоящее время уже нет сомнений, что в основном мы одержали победу.
Нашим Сухановым, не говоря уже о правее их стоящих социал-демократах, и не снится, что иначе вообще не могут делаться революции. Нашим европейским мещанам и не снится, что дальнейшие революции в неизмеримо более богатых населением и неизмеримо более отличающихся разнообразием социальных условий странах Востока будут преподносить им, несомненно, больше своеобразия, чем русская революция.
Слов нет, учебник, написанный по Каутскому, был вещью для своего времени очень полезной. Но пора уже, все-таки, отказаться от мысли, будто этот учебник предусмотрел все формы развития дальнейшей мировой истории. Тех, кто думает так, своевременно было бы объявить просто дураками».
Два удара не смогли охладить полемический задор Ленина или притупить остроту его доводов. Была в этой рецензии и творческая мысль. Диалектика, на которую Ленин ссылался, выражалась простым афоризмом; все зависит от обстоятельств. Ленин указывал на особые национальные обстоятельства в России, на ее промежуточное положение между востоком и западом и на ее отсталую вследствие этого цивилизацию. Эти обстоятельства создали почву для революции, которая, проследовав далее на восток, могла принять даже еще более причудливые формы. (Интересно, имел ли Ленин в виду Китай?) Тут Ленин отходит от своего старого марксистского универсализма, согласно которому одни и те же закономерности действуют во всех странах. Из этого следует, что некоторые страны к западу от России смогут произвести революцию без насилия, путем реформ. То же может произойти и в некоторых восточных странах с отличающимися цивилизациями.
Ленин был прав, говоря, что сначала надо ввязаться в бой, а потом видно будет, что делать дальше. Чего не надо делать, он уже видел. Но верно ли утверждение, что все эти проявления были результатом одной лишь «нецивилизованности» России? Биография самого Ленина доказывает, что царизм обращался со своими врагами гораздо более гуманно, чем большевизм. Что в России была и культура, а не только бескультурье, доказал восьмимесячный режим Временного правительства, при котором, как признавал Ленин, Россия была самой свободной страной мира. Доводы Ленина касательно роли географических факторов в российской истории отчасти справедливы, а отчасти нет. Сама по себе, без помощи населения, география не решает вопроса. Люди наделены некоторой свободой воли. Будь на месте Ленина какой-нибудь Рыков или Каменев, в ноябре 1917 года могла бы быть создана коалиция с меньшевиками и эсерами, которая сократила бы и размах гражданской войны и применение террора. Стремление Ленина к монополизации власти, помешавшее созданию такого единства, сделало возможным ужасные события следующей четверти века, прошедшей под знаком сталинского террора. Ленинский обзор воспоминаний Суханова отражает фатализм, подчиняющийся дурному национальному прошлому. Но Россия имела Распутина и Толстого, охрану и свободолюбивую интеллигенцию, самодержавного царя и либеральные земства, огромную массу неграмотных мужиков и великих математиков. Почему русского европейца должен был перевесить русский азиат?
Нельзя не питать некоторого подозрения, что если бы Ленин жил дольше, он изменился бы. Болезнь, которая окончилась смертью Ленина, изолировала его от повседневных дел и дала ему время для размышлений. В его завещании и, в особенности, в его замечаниях по национальному вопросу, а также в статьях о кооперативах и о Суханове есть какая-то нить заключений, свидетельствующая о том, что он знал, что в чем-то была допущена ошибка.
Не успел Ленин окончить диктовку рецензии на мемуары Суханова, как он взялся за последний свой литературный труд. 19 января он в течение 30 минут диктовал о Рабкрине. М. А. Володичева записала в дневнике дежурств: «Сказал, что ему хочется скорее написать его». На другой день Ленин вносил в эту статью, напечатанную на машинке, добавления и поправки. Он попросил Крупскую и Фотиеву достать для него необходимые статистические данные. 21 января Ленин никого не вызывал из секретариата. 22 он продолжал работать над статьей и попросил к вечеру доставить ему текст, перепечатанный начисто. На следующий день Ленин «прочитывал бегло еще раз статью, о которой упоминалось выше, вносил небольшие изменения. Просил внести их и в его экземпляр и в наш и дать один из них для «Правды» Марии Ильиничне». Под заглавием «Как нам реорганизовать Рабкрин (Предложение XII съезду партии)» эта статья была опубликована в «Правде» 25 января.
«Несомненно, что Рабкрин представляет для нас громадную трудность, — писал Ленин, — и что трудность эта до сих пор не решена. Я думаю, что те товарищи, которые решают ее, отрицая пользу или надобность Рабкрина, неправы. Но я не отрицаю в то же время, что вопрос о нашем госаппарате и его улучшении представляется очень трудным, далеко не решенным и в то же время чрезвычайно насущным вопросом.
Наш госаппарат, за исключением Наркоминдела, в наибольшей степени представляет из себя пережиток старого… Он только слегка подкрашен сверху, а в остальных отношениях является самым типичным старым из нашего старого госаппарата».
Далее Ленин излагает план реорганизации не только Рабкрина, который был правительственным комиссариатом, но и всего верхнего слоя аппарата коммунистической партии. Во времена Ленина партсъезды созывались раз в год, партконференции — два раза в год. Пленумы ЦК происходили каждые два месяца, а между пленумами ведало текущими делами Политбюро. Инспекционные обязанности были возложены на Центральную контрольную комиссию (ЦКК). В своей статье Ленин предлагал превратить пленумы ЦК в «высшие партийные конференции, собираемые раз в два месяца при участии ЦКК. А эту ЦКК соединить… с основной частью реорганизованного Рабкрина». Это было бы коренной реформой.
В прошедшие годы главным принципом Ленина и его соратников было отделение партийного аппарата от правительственного. Об этом говорилось много и на партийных съездах и вообще, но всегда решение принималось в пользу отделения. А теперь Ленин предложил полный отход от этого принципа, слияние партийного и государственного аппаратов. Он предлагал съезду «выбрать 75—100 новых членов ЦКК из рабочих и крестьян», Рабкрин свести к «300–400 служащих» и соединить оба учреждения. Такое соединение, по мнению Ленина, повысило бы авторитет Рабкрина.
Ленин предвидел возражения, во-первых, со стороны консерваторов, которые не хотят никаких изменений, во-вторых, со стороны тех, кто скажет, «будто бы из предлагаемого преобразования получится один хаос. Члены ЦКК будут слоняться по всем учреждениям, не зная, куда, зачем и к кому им обратиться, внося повсюду дезорганизацию, отрывая служащих от их текущей работы и т. д. и т. п.».
Последнее возражение Ленин назвал «злостным». «Само собой разумеется, — писал он, — что со стороны президиума ЦКК и со стороны наркома Рабкрина и его коллегии (а также в соответствующих случаях и со стороны нашего Секретариата ЦК) потребуется не один год упорной работы над тем, чтобы правильным образом организовать свой наркомат и его работу совместно с ЦКК».
Первый год такой работы наверное был бы годом хаоса.
Но Ленин надеялся на то, что личный состав Рабкрина сократится с нескольких тысяч до 300–400 человек. Объединенный Рабкрин и ЦКК, по мнению Ленина, смог бы более «строго и ответственно» подготовлять материал для заседаний Политбюро, в которых принимали бы участие и руководители контрольного органа.
«Наш ЦК, — писал Ленин, — сложился в группу строго централизованную и высоко авторитетную, но работа этой группы не поставлена в условия, соответствующие его авторитету. Этому помочь должна предлагаемая мною реформа, и члены ЦКК, обязанные присутствовать в известном числе на каждом заседании Политбюро, должны составить сплоченную группу, которая, «не взирая на лица», должна будет следить за тем, чтобы ничей авторитет не мог помешать им сделать запрос, проверить документы и вообще добиться безусловной осведомленности и строжайшей правильности дел».
Таким образом, на объединенные Рабкрин и ЦКК возлагалась роль надзирателя над деятельностью ЦК, который всегда был высшим органом Советской России между партийными съездами. По новому плану Ленина, даже и ЦК пришлось бы подчиниться строгому контролю.
Ленин до самого конца твердо веровал в чудодейственную силу организации и реорганизации.
В последнем абзаце этой статьи он обрисовал социальный строй советской республики, основанный «на сотрудничестве двух классов: рабочих и крестьян, к которому теперь допущены на известных условиях и «нэпманы», т. е. буржуазия. Если возникнут серьезные классовые разногласия между этими классами, тогда раскол будет неизбежен». Все зависело от того, даст ли крестьянская масса «нэпманам» «разъединить себя с рабочими, расколоть себя с ними». Главная задача ЦК и ЦКК, писал Ленин, предупредить эту опасность, предупредить раскол, «который был бы губителен для Советской республики»6.
Когда Ленин писал о том, что члены ЦКК должны, «не взирая на лица», следить, чтобы «ничей авторитет не мог помешать им сделать запрос, проверить документы» и т. д., он имел в виду что-то, что произошло или могло произойти во время его болезни. Чтобы предупредить такие случаи, он построил целую иерархическую пирамиду: снизу — широкое основание партийного съезда, повыше — партийная конференция, затем два уровня равного веса — ЦК и Рабкрин — ЦКК, а над ними верхушка — Политбюро. Ленину не приходило в голову, что эту пирамиду можно будет перевернуть вверх ногами, так что она будет стоять на самой верхушке своей — на единоличной диктатуре, к представителю которой перейдет вся власть, все полномочия других уровней. Именно так произошло при Сталине, и он в течение более чем двух десятилетий держал пирамиду в этом мало устойчивом положении с помощью тех методов, о которых подробно рассказал Никита Хрущев, методов, которые включали ликвидацию большинства членов ЦК, ЦКК и Политбюро. Вся ленинская пирамида ничего не смогла сделать против одного властолюбивого человека. Главным вкладом Ленина в коммунизм была идея однопартийного государства, монополизирующего всю власть. Но эту партию ему не удалось сделать невосприимчивой к болезни личного единовластия.
Вторая составная часть коммунизма, второстепенная только по отношению к партийной диктатуре, это национализм. Поэтому Ленина так волновал вопрос о создания СССР и т. н. «грузинский вопрос». В конце декабря 1922 года он продиктовал статью о национальном вопросе и отослал ее Троцкому, «которому В. И. поручил защищать его точку зрения по данному вопросу на Партсъезде, ввиду их солидарности в данном вопросе». Вопрос о национальностях «чрезвычайно волновал его и он готовился выступать по нему на Партсъезде»7. Создание СССР было провозглашено на очередном съезде советов 30 декабря 1922 года. Но полномочия федерального, всесоюзного правительства и полномочия правительств союзных республик остались неразграниченными. Именно этот больной вопрос так беспокоил Ленина. Он продолжал изучать его подоплеку. 24 января он поручил Фотиевой запросить у Дзержинского или Сталина материалы по грузинскому вопросу и детально их изучить. «Цель — доклад Владимиру Ильичу, которому требуется это для партийного съезда». Через 24 часа Ленин осведомился, получены ли материалы. Фотиева ответила, что Дзержинский уехал из Москвы и вернется только в субботу, 27 января. В субботу Фотиева позвонила Дзержинскому, тот сказал, что материалы комиссии по грузинскому вопросу у Сталина. Она послала письмо Сталину, его в Москве не оказалось. 29 января, в понедельник, Сталин «звонил, что материалы без Политбюро дать не может». «Спрашивал, — пишет Фотиева, — не говорю ли я В. И. чего-нибудь лишнего, откуда он в курсе текущих дел? Например, его статья об РКИ указывает, что ему известны некоторые обстоятельства. Ответила — не говорю и не имею никаких оснований думать, что он в курсе дел. Сегодня» — 30 января — «В. И. вызывал, чтоб узнать ответ, и сказал, что будет бороться за то, чтоб материалы дали».
Следующая запись Фотиевой 30 января: «В. И. сказал что вчера на его вопрос, сможет ли он выступить на съезде 30 марта, доктор ответил отрицательно, но обещал, что к этому сроку он встанет, а через месяц ему будут разрешены газеты. Вернувшись к вопросу о грузинской комиссии, он сказал смеясь: «Это ведь не газеты, значит я могу и сейчас читать». Настроение, по-видимому, недурное. Компресса на голове нет».
Это первое указание на то, что Ленин был прикован к постели и диктовал лежа.
1 февраля Ленин вызвал Фотиеву в 6 часов 30 минут вечера. Ее запись в дневнике гласит: «Сообщила, что Политбюро разрешило материалы получить. Дал указание, на что обратить внимание и вообще как ими пользоваться… Предполагалось, что для изучения их понадобится недели четыре. Спросил об отношении Цюрупы и других к его статье» о Рабкрине и реорганизации партии. Фотиева ответила, что замнаркома Рабкрина Свидерский «согласен вполне», а Цюрупа сомневается, смогут ли 300–400 человек выполнять все функции Рабкрина. Ленин спросил также, «был ли вопрос о статье в ЦК. Ответила, что мне это неизвестно».
Грузинский вопрос для Ленина стал вопросом о Сталине, об их разногласиях со Сталиным относительно разделения власти между федеративным правительством и национальными республиками. В случае войны, национальные меньшинства, организованные в свои республики или области на окраинах государства, могли переметнуться на сторону противника; в мирное время от них можно было ожидать саботажа, мятежей, чрезмерной медлительности и прочих неприятностей. Вопрос заключался в том, сколько «независимости» можно было дать им для удовлетворения национального самолюбия без потерь для Кремля. Что касалось территориальных потерь, Ленин был не менее тверд, чем Сталин. Независимость в форме отделения исключалась. Но Ленин понимал, что у Сталина не хватает тонкости, чтобы наладить деликатную связь между окраинами и центром. Если Сталин мог быть груб к Крупской, он мог быть груб и к деликатным чувствам национальных меньшинств, а такая грубость довела бы до беды. Ленина мучило, что он не мог присутствовать на съезде, не мог сам взяться за решение этого вопроса, не мог одновременно нанести удар по Сталину, снять его с должности генсека, как он советовал в своем «Письме к съезду», вошедшем в историю под именем «завещания Ленина».
«Письмо» было секретным. Открытое нападение на Сталина на личной почве или по вопросу о национальностях вызвало бы целую бурю и раскол в партии и во всей стране. Разочарованный, прикованный к постели, Ленин искал утешения в чтении и в диктовке. «2 февраля через Н. К. Крупскую В. И. Ленин просил достать у М. П. Павловича книги: А. Е. Ходоров. «Мировой империализм и Китай. Опыт полит. — эконом. исследования». (Шанхай, 1922) и М. П. Павлович. «Советская Россия и империалистическая Япония». Вечером эти книги были переданы Ленину…» Утром того же дня Ленин вызвал к себе Володичеву и начал диктовать новую статью, которая на самом деле была продолжением статьи о Рабкрине, напечатанной в «Правде» 25 января. Он диктовал 45 минут.
Володичева занесла в дневник: «Не видела с 23 января. По внешнему виду значительная перемена к лучшему: свежий, бодрый вид. Диктует, как всегда, превосходно: без остановки, очень редко затрудняясь в выражениях, вернее, не диктует, а говорит, жестикулируя. Компресса на голове нет».
На следующий день Ленин вызвал на несколько минут Фотиеву. Просмотрела ли она материал по грузинскому вопросу? Фотиева ответила, что «только с внешней стороны и что их оказалось не так много, как мы предполагали. Спросил, был ли этот вопрос в Политбюро. Я ответила, что не имею права об этом говорить».
Ленин: «Вам запрещено говорить именно и специально об этом?»
Фотиева: «Нет, вообще я не имею права говорить о текущих делах».
Ленин: «Значит, это текущее дело».
«Я поняла, что сделала оплошность, — пишет Фотиева. — Повторила, что не имею права говорить».
Ленин сказал: «Я знаю об этом деле еще от Дзержинского, до моей болезни. Комиссия делала доклад в Политбюро?»
«Да, делала, — ответила Фотиева, — Политбюро в общем утвердило ее решение, насколько я помню». (В решении комиссии Орджоникидзе был оправдан.)
Ленин Фотиевой: «Ну, я думаю, что вы сделаете вашу реляцию недели через три и тогда я обращусь с письмом».
Фотиева ушла, когда пришли доктора: Ферстер, недавно приехавший из Германии, Кожевников и Крамер. В дневнике она написала: «Вид веселый и бодрый, может быть, несколько возбужден перед визитом Ферстера, который давно его не видел».
4 февраля Ленин продолжал диктовать вторую статью о Рабкрине, которую он озаглавил «Лучше меньше, да лучше». Крупская передала Володичевой, что Ферстер разрешил Ленину гимнастику, прибавил часы для диктовки статей «и что Владимир Ильич очень доволен». Но когда Володичева вернулась к Ленину в восемь часов вечера, «темп диктовки был медленнее обычного. Компресс на голове. Лицо побледнело. Видимо, устал».
5 февраля Фотиева была нездорова и не пришла. Поэтому Ленин 20 минут разговаривал с другой секретаршей, Марией Игнатьевной Гляссер. Она записала в дневник: «Видела В. И. первый раз за время его болезни. Выглядит, по-моему, хорошо и бодро, только несколько бледнее, чем раньше. Говорит медленно, жестикулируя левой рукой и перебирая пальцами правой. Компресса на голове нет». Речь шла опять о комиссии Дзержинского по грузинскому вопросу. Ленин считал, что придется послать на Кавказ за дополнительными материалами. Этот вопрос не давал ему отдыха. Было ясно, что он собирался обрушиться на Сталина и его союзников с письмом. Он спросил Гляссер, сколько дней осталось до съезда. «Месяц и двадцать пять дней», — ответила та.
Он все еще надеялся выступить перед съездом.
Володичева провела полтора часа с Лениным 6 февраля. Сначала он прочитал свою новую статью и попросил не вносить поправки чернилами, а каждый раз заново перепечатывать всю статью. Потом стал диктовать дальше. «Диктовка длилась минут 15–20. Прекратил диктовку сам». Ленин был в хорошем настроении, шутил, жалел, что не может писать от руки или диктовать, как диктовал в 1918 году стенографу Троцкого, гуляя по комнате. В постели лежать ему было трудно.
7 февраля на вызов Ленина пришла Фотиева. Ленин спрашивал о результатах переписи советских служащих. Фотиева сказала, что для этого нужно разрешение Сталина. Все секретари Ленина были верны ему, но они были членами партии и обязаны были подчиняться приказам генсека. Спрашивал Ленин и о том, как идет чтение материалов грузинской комиссии и предполагает ли коллегия Рабкрина «сделать шаг государственной важности» в связи с статьей Ленина в «Правде» или откладывает решение до съезда.
«Сегодня, — пишет Фотиева в дневнике дежурств, — Кожевников сказал, что в здоровье В. И. громадное улучшение. Он уже двигает рукой и сам начинает верить, что будет владеть ею». Но, когда на другое утро пришла Володичева, оказалось, что Ленину хуже. Вечером он был утомлен, и Крупская сказала, что на следующий день Ленин диктовать не будет.
Утром 9 февраля Ленин вызвал Фотиеву. Он подтвердил, что поднимет вопрос о Рабкрине на съезде, и рассказал, что «Ферстер склоняется к тому, чтобы разрешить ему свидания раньше газет». «На мое замечание, — сообщает Фотиева в дневнике, — что это с врачебной точки зрения, кажется, действительно было бы лучше, он задумался и очень серьезно ответил, что, по его мнению, именно с врачебной точки зрения это было бы хуже, т. к. печатный материал прочел и кончено, а свидание вызывает обмен».
Ленин дал понять, что хорошо знает своих оппонентов: они стали бы спорить с ним при свиданиях и действовать ему на нервы.
В то же утро он диктовал Володичевой «Лучше меньше, да лучше» в течение часа. Статья была почти готова, и Ленин был ею доволен. 10 февраля он поручил передать ее Цюрупе «для прочтения в двухдневный срок». В тот день Фотиева записала в дневнике: «Вид усталый, говорит с большим затруднением, забывая мысль и путая слова. Компресс на голове». Несмотря на это, Ленин спросил книги по спискам — о новой науке и марксизме, о марксизме как предмете преподавания, о советских финансах во время гражданской войны и нэпа, о проблемах теории денег, а также книгу Аксельрода «Против идеализма», Древса «Миф о Христе», Курлова «Конец русского царизма», И. А. Модзалевского «Пролетарское мифотворчество (Об идеологических уклонах современной пролетарской поэзии)», и еще несколько томов.
Запись Фотиевой от 12 февраля свидетельствует о резком ухудшении в состоянии Ленина: «В. И. хуже. Сильная головная боль. Вызвал меня на несколько минут. По словам Марии Ильиничны, его расстроили врачи до такой степени, что у него дрожали губы. Ферстер накануне сказал, что ему категорически запрещены газеты, свидания и политическая информация. На вопрос, что он понимает под последним, Ферстер ответил: «Ну, вот, например, вас интересует вопрос о переписи советских служащих». По-видимому, эта осведомленность врачей расстроила В. И. По-видимому, кроме того, у В. И. создалось впечатление, что не врачи дают указания ЦК, а ЦК дает инструкции врачам».
Ленин, вероятно, был прав в своих подозрениях, ибо всего за два дня до того Ферстер разрешил свидания. Во всяком случае, Ленину казалось, что в самых высших кругах партии существуют враждебные по отношению к нему настроения. Это вряд ли было большой ошибкой с его стороны. Есть даже предположения, что Сталин, зная о нервном напряжении Ленина, нарочно раздражал его и через советских врачей убедил Ферстера изменить свои первоначальные инструкции, — с целью причинить ему лишнее раздражение.
14 февраля Ленин вызвал Фотиеву в час дня. Она записала: «Голова не болит. Сказал, что он совершенно здоров. Что болезнь его нервная и такова, что иногда он совершенно бывает здоров, т. е. голова совершенно ясна, иногда же ему бывает хуже. Поэтому с его поручениями мы должны торопиться, т. к. он хочет непременно провести кое-что к съезду и надеется, что сможет. Если же мы затянем и тем загубим дело, то он будет очень и очень недоволен. Пришли врачи и пришлось прервать».
Вечером Ленин снова вызвал Фотиеву. «Затруднялся речью, видимо, устал. Говорил… особенно подробно по тому, который его всех больше волнует, т. е. по грузинскому вопросу. Просил торопиться. Дал некоторые указания» — а именно: «Намекнуть Сольцу», — члену президиума ЦКК, — «что он (Ленин) на стороне обиженных. Дать понять кому-нибудь из обиженных, что он на их стороне. 3 момента: 1. Нельзя драться. 2. Нужны уступки. 3. Нельзя сравнивать большое государство с маленьким. Знал ли Сталин? Почему не реагировал? Название уклонисты за уклон к шовинизму и меньшевизму доказывает этот самый уклон у великодержавников. Собрать Владимиру Ильичу печатные материалы» (Запись Фотиевой).
Эта несколько загадочная запись отражает желание Ленина дать представителям национальных меньшинств — «обиженным» — знать, что он — их защитник. Большое государство должно делать уступки маленькому, а не вступать в конфликт. «Великодержавники» (Сталин, Дзержинский и др.) обвиняют таких грузин, как Мдивани, в шовинизме и меньшевизме, а повинны в этих грехах сами.
«Записей с 15 февраля по 4 марта в дневнике нет», — свидетельствует журнал «Вопросы истории КПСС» (1963, № 2). То ли причиной этому была болезнь Ленина, то ли его с Крупской работа над статьей, но секретарш он, очевидно, не вызывал к себе до 4 марта. Статья же была окончена 2 марта 1923 года, а 4 марта появилась в «Правде». С ней пришла к концу литературная деятельность Ленина. Больше он уж ничего не печатал.
В статье «Лучше меньше, да лучше» речь идет не только о Рабкрине. Уже в первом абзаце статьи Ленин отмечал: «Мы так мало успели до сих пор подумать и позаботиться о качестве нашего государственного аппарата, что будет законной забота об особенно серьезной подготовке его, о сосредоточении в Рабкрине человеческого материала действительно современного качества, т. е. не отстающего от лучших западноевропейских образцов. Конечно, для социалистической республики это условие слишком скромно. Но нам первое пятилетие порядочно-таки набило голову недоверием и скептицизмом… Нам бы для начала достаточно настоящей буржуазной культуры, нам бы для начала обойтись без особенно махровых типов культур добуржуазного порядка, т. е. культур чиновничьей или крепостнической и т. п. В вопросах культуры торопливость и размашистость вреднее всего. Это многим из наших юных литераторов и коммунистов следовало бы намотать себе хорошенечко на ус.
И вот, в вопросе о госаппарате мы теперь из предыдущего опыта должны сделать тот вывод, что лучше бы помедленнее.
Дела с госаппаратом у нас до такой степени печальны, чтобы не сказать отвратительны, что мы должны сначала подумать вплотную, каким образом бороться с недостатками его, памятуя, что эти недостатки коренятся в прошлом, которое хотя перевернуто, но не изжито…
Надо вовремя взяться за ум. Надо проникнуться спасительным недоверием к скоропалительно быстрому движению вперед, ко всякому хвастовству и т. д., надо задуматься над проверкой тех шагов вперед, которые мы ежечасно провозглашаем, ежеминутно делаем и потом ежесекундно доказываем их непрочность, несолидность и непонятость. Вреднее всего здесь было бы спешить. Вреднее всего было бы полагаться на то, что мы хоть что-нибудь знаем, или на то, что у нас есть сколько-нибудь значительное количество элементов для построения действительно нового аппарата, действительно заслуживающего названия социалистического, советского и т. п.».
Нельзя здесь удержаться от того, чтобы не заметить, что эти слова были бы полезным чтением в Советском Союзе сегодня.
«Нет, — продолжал Ленин, — и даже элементов его у нас до смешного мало…
Какие элементы имеются у нас для создания этого аппарата? Только два. Во-первых, рабочие, увлеченные борьбой за социализм. Эти элементы недостаточно просвещены. Они хотели бы дать нам лучший аппарат. Но они не знают, как это сделать. Они не могут этого сделать. Они не выработали в себе до сих пор такого развития, той культуры, которая необходима для этого. А для этого необходима именно культура… Во-вторых, элементы знания, просвещения, обучения, которых у нас до смешного мало по сравнению со всеми другими государствами.
И тут нельзя забывать, что эти знания мы слишком еще склонны возмещать (или мнить, что их можно возместить) усердием, скоропалительностью и т. д…
Выводы из сказанного: мы должны сделать Рабкрин, как орудие улучшения нашего аппарата, действительно образцовым учреждением.
Для того, чтобы он мог достигнуть необходимой высоты… надо взять за правило: лучше через два года или даже через три года, чем второпях, без всякой надежды получить солидный человеческий материал.
Я знаю, что тысячами лазеек обратное правило будет пробивать у нас себе дорогу… и тем не менее я убежден, что только такой работой мы сможем добиться своей цели и, только добившись этой цели, мы создадим республику, действительно достойную названия советской, социалистической и пр., и пр., и т. п.
…Будем говорить прямо. Наркомат Рабкрина не пользуется сейчас ни тенью авторитета. Все знают о том, что хуже поставленных учреждений, чем учреждения нашего Рабкрина, нет…» Отсюда следует предложение Ленина о слиянии Рабкрина и ЦКК. Должностные лица обоих учреждений, отобранные с большой тщательностью из числа коммунистов с опытом административной работы, «должны выдержать испытание на знание основ теории по вопросу о нашем госаппарате». Кроме того, Ленин предписывал «послать нескольких подготовленных и добросовестных лиц в Германию или в Англию для сбора литературы и изучения этого вопроса. Англию я называю на случай, если бы посылка в Америку или Канаду оказалась невозможной».
«Как можно соединить учреждения партийные с советскими? — спрашивает далее Ленин, — Нет ли тут чего-либо недопустимого?» Отвечает он на этот вопрос очень просто, очень практично и без всякой оглядки на теорию, на принципы, на прецеденты, на прежнюю политику: «Почему бы, в самом деле, не соединить те и другие, если это требуется интересом дела?» Разве Политбюро не диктует правительственную политику в области иностранных дел, да и во всех прочих областях? «Я бы не видел в этом никаких препятствий. Более того, я думаю, что такое соединение является единственным залогом успешной работы».
Ленин знал, как консервативны бюрократы, независимо от их партийной принадлежности. Он писал: «Во всей области общественных, экономических и политических отношений мы «ужасно» революционны. Но в области чинопочитания, соблюдения форм и обрядов делопроизводства наша «революционность» сменяется сплошь да рядом самым затхлым рутинерством. Тут не раз можно наблюдать интереснейшее явление, как в общественной жизни величайший прыжок вперед соединяется с чудовищной робостью перед самыми маленькими изменениями… У нас уживалась рядом теоретическая смелость в общих построениях и поразительная робость по отношению к какой-нибудь самой незначительной канцелярской реформе».
Теперь Ленин обозревает всю панораму советской жизни: «Общей чертой нашего быта является теперь следующее: мы разрушили капиталистическую промышленность, постарались разрушить дотла учреждения средневековые, помещичье землевладение и на этой почве создали мелкое и мельчайшее крестьянство, которое идет за пролетариатом из доверия к результатам его революционной работы». Переходя к международной ситуации, он прибавил угрюмо: «На этом доверии, однако, продержаться нам вплоть до победы социалистической революции в более развитых странах нелегко, потому что мелкое и мельчайшее крестьянство, особенно при нэпе, держится по экономической необходимости на крайне низком уровне производительности труда. Да и международная обстановка вызвала то, что Россия отброшена теперь назад, что в общем и целом производительность народного труда у нас теперь значительно менее высока, чем до войны».
За пределами России Ленин видел «целый ряд стран: Восток, Индия, Китай и т. п.», которые оказались «выбитыми из своей колеи». «В них началось общеевропейское брожение. И для всего мира ясно теперь, что они втянулись в такое развитие, которое не может не привести к кризису всего всемирного капитализма».
Ленин ставит вопрос: «Удастся ли нам продержаться при нашем мелком и мельчайшем крестьянском производстве, при нашей разоренности до тех пор, пока западноевропейские капиталистические страны завершат свое развитие к социализму». Ответ на этот вопрос был далек от оптимистического. Западные страны движутся к социализму «не так, как мы обкидали раньше… не равномерным вызреванием в них социализма, а путем эксплуатации одних государств другими, путем эксплуатации первого из побежденных во время империалистической войны государства». Но Ленин не терял надежды. «А Восток, с другой стороны, пришел окончательно в революционное движение именно в силу этой первой империалистической войны и окончательно втянулся в общий круговорот всемирного революционного движения». (Но ни здесь, ни в других трудах Ленина мне не удалось разыскать часто приписываемую ему фразу: «Путь в Париж лежит через Пекин».)
«Какая же тактика предписывается таким положением дел для нашей страны? — спрашивал Ленин-Очевидно, следующая: мы должны проявить в величайшей степени осторожность для сохранения нашей рабочей власти, для удержания под ее авторитетом и под ее руководством нашего мелкого и мельчайшего крестьянства. На нашей стороне тот плюс, что весь мир уже переходит теперь к такому движению, которое должно породить всемирную социалистическую революцию. Но на нашей стороне тот минус, что империалистам удалось расколоть весь мир на два лагеря, причем этот раскол осложнен тем, что Германии, стране действительно передового культурного капиталистического развития, подняться теперь до последней степени трудно. Все капиталистические державы так называемого Запада клюют ее и не дают ей подняться, А с другой стороны, весь Восток, с его сотнями миллионов трудящегося эксплуатируемого неселения, доведенного до последней степени человеческой крайности, поставлен в условия, когда его физические и материальные силы не идут решительно ни в какое сравнение с физическими, материальными и военными силами любого из гораздо меньших западноевропейских государств».
«Можем ли мы спастись от грядущего столкновения с этими империалистическими государствами?» — спрашивал Ленин. Есть ли надежда на то, что «противоречия и конфликты» между странами Запада «дадут нам оттяжку второй раз»?
Ленин был слишком умен, чтобы отвечать на поставленный им вопрос. «На этот вопрос, мне кажется, следует ответить таким образом, что решение зависит здесь от слишком многих обстоятельств, и исход борьбы в целом можно предвидеть лишь на том основании, что гигантское большинство населения земли в конце концов обучается и воспитывается к борьбе самим капитализмом».
«Исход борьбы зависит, в конечном счете, от того, что Россия, Индия, Китай и т. п. составляют гигантское большинство населения», а это большинство втягивается в «борьбу за освобождение» с такой «необычайной быстротой», что не может быть «ни тени сомнения в том, каково будет окончательное решение мировой борьбы. В этом смысле окончательная победа социализма вполне и безусловно обеспечена».
Здесь, приближаясь к концу последней статьи в своей жизни, Ленин разоткровенничался: «Но нам интересна не эта неизбежность окончательной победы социализма. Нам интересна та тактика, которой должны держаться мы, Российская коммунистическая партия, мы, российская Советская власть, для того, чтобы помешать западноевропейским контрреволюционным государствам раздавить нас». Ленин был целиком занят тем, выживет ли созданное им новое русское государство. Он дал широкую формулировку стратегии на будущее: «Для того, чтобы обеспечить наше существование до следующего военного столкновения между контрреволюционным империалистическим Западом и революционным и националистическим Востоком, между цивилизованнейшими государствами мира и государствами по-восточному отсталыми, которые однако, составляют большинство, — этому большинству нужно успеть цивилизоваться. Нам тоже не хватает цивилизации для того, чтобы перейти непосредственно к социализму, хотя мы и имеем для этого политические предпосылки».
Ленин предложил держаться следующей политики: Чтобы сохранить «доверие» крестьян, рабочие должны «с величайшей экономией» изгнать «из своих общественных отношений всякие следы каких бы то ни было излишеств».
Все излишества должны быть изгнаны из госаппарата.
«Не будет ли это царством крестьянской ограниченности?» — риторически спрашивает Ленин. Отвечает на этот вопрос он отрицательно. Каждая сбереженная копейка пойдет на развитие «крупной машинной индустрии, электрификации, гидроторфа, Волховстроя» — гидроэлектростанции, строительство которой началось в 1922 году, — и пр. «В этом и только в этом будет наша надежда, — заявил Ленин. — Только тогда мы в состоянии будем пересесть, выражаясь фигурально, с одной лошади на другую, именно, с лошади крестьянской, мужицкой, обнищалой… на лошадь, которую ищет и не может не искать для себя пролетариат, на лошадь крупной машинной индустрии, электрификации… и прочая и прочая».
Вот почему Ленин хотел провести чистку в госаппарате. Вот почему ему нужна была реорганизация Рабкрина: для перехода от «мелкокрестьянской ограниченности» к «крупной машинной индустрии».
«Вот о каких высоких задачах мечтаю я для нашего Рабкрина. Вот для чего я планирую для него слияние авторитетнейшей партийной верхушки с «рядовым» наркоматом»8.
Таково было последнее слово Ленина, появившееся в печати.
Человек, написавший эти пять статей, был опечаленным человеком, он тонул в неразрешимых проблемах, он чувствовал себя беспомощным.
5 марта Ленин продиктовал два письма — к Сталину и к Троцкому. От Сталина Ленин требовал извиниться перед Крупской за нанесенные ей по телефону оскорбления и угрожал ему в противном случае порвать с ним все отношения. Крупская просила Володичеву не посылать этого письма Сталину, и оно было задержано в течение 6 марта. Но 7-го стенографистка сказала, что должна исполнить распоряжение Ленина. Тогда Крупская посоветовалась с Каменевым, который посоветовал ей передать письмо по адресу, а копии письма послать ему и Зиновьеву. Володичева лично вручила письмо Сталину, который тут же продиктовал ей ответ — с извинениями. Ленин никогда не увидел этих извинений: его хватил паралич9.
Ленин, видимо, примирился с мыслью, что не сможет участвовать в следующем партсъезде, в важнейшем политическом событии года. Поэтому он попросил Троцкого взять на себя защиту «грузинского дела»10. Текст письма был впервые опубликован Троцким в книге «Моя жизнь»: «Уважаемый тов. Троцкий! Я просил бы Вас очень взять на себя защиту грузинского дела на ЦК партии. Дело это сейчас находится под «преследованием» Сталина и Дзержинского, и я не могу положиться на их беспристрастие. Даже совсем напротив. Если бы Вы согласились взять на себя его защиту, то я бы мог быть спокойным. Если Вы почему-нибудь не согласитесь, то верните мне все дело. Я буду считать это признаком Вашего несогласия. С наилучшим товарищеским приветом Ленин»11.
На следующий день, 6 марта 1923 года, Ленин продиктовал последнее дошедшее до нас письмо. Оно было адресовано грузинским противникам Сталина, П. Г. Мдивани, Ф. Е. Махарадзе «и др.», копия — Троцкому и Каменеву: «Уважаемые товарищи! — писал Ленин. — Всей душой слежу за вашим делом. Возмущен грубостью Орджоникидзе и потачками Сталина и Дзержинского. Готовлю для вас записки и речь. С уважением Ленин»12.
Лев Троцкий в 1922 году много болел. Поэтому между маем и октябрем он не посещал Ленина в Горках, как посещали его Сталин и Каменев. Когда Ленин вернулся в Москву, у него установились сердечные отношения с Троцким. Но, как пишет последний в своей автобиографии, Ленин нуждался в послушных и исполнительных помощниках, а у Троцкого были свои взгляды, свои методы работы. Так Троцкий объясняет тот факт, что Рыков, Каменев и Цюрупа, но не Троцкий, были назначены заместителями Ленина в СНК.
Болезнь Троцкого затянулась. Часто Политбюро заседало у него на квартире в Кремле, чтобы он мог присутствовать. Позже он жил под Москвою, в Архангельском. Наконец, врачи отправили его на Кавказ. Там, в Тифлисе, на вокзале, по пути в Сухум, в январе 1924 года ему вручили телеграмму: Ленин умер. Телеграмма была от Сталина, писавшего, что похороны «назначены на субботу», так что Троцкий не успел бы вернуться в Москву вовремя. Но на самом деле похороны были в воскресение, и Троцкий мог бы успеть присутствовать на них.
Много говорилось об отсутствии Троцкого на похоронах Ленина. Доказывали, что, если бы он был в Москве, то мог бы стать наследником Ленина. Это поверхностные рассуждения. Троцкий сам указывает в автобиографии, что к тому времени уже был изолирован усилиями и хитростями Сталина, Зиновьева и Каменева. Болезнь Троцкого только помогла им достичь цели. Дата похорон решающим фактором не являлась. Почему Троцкий не вернулся немедленно в Москву, услыхав о кончине Ленина? Он командовал вооруженными силами, он был членном Политбюро. К его услугам предоставили бы военный аэроплан. Длительная болезнь сделала его нерешительным.
Были в его поражении и другие факторы. В «Моей жизни» Троцкий рассказывает, как он пытался и как ему не удалось оторвать своего свойственника Каменева от триумвирата (Сталин — Каменев — Зиновьев), прилагавшего все усилия, чтобы принять власть из рук полупарализованного Ленина. Обновление персонала в наркомате Троцкого шло полным ходом за спиною наркома. Партийная организация наркомата была под контролем триумвиров, уже готовивших Михаила Фрунзе в наркомвоены, на смену Троцкому.
Таким образом, если бы при этих обстоятельствах Троцкий выступил против Орджоникидзе и Сталина, он снабдил бы их удобным доводом против самого себя: он, бывший меньшевик, выступавший в защиту террора против меньшевистской Грузии, теперь осуждал советский террор против меньшевиков в советской Грузии. Так поступить Троцкий не мог, потому что верил в террор и боялся скомпрометировать себя, напомнив о своем меньшевистском прошлом.
Кроме того, Троцкий не был сделан из такого материала, из какого делаются верховные вожди. Он был большой человек, жертва судьбы и злобы своих товарищей, но большим человеком он был только при Ленине. Без Ленина он не мог тягаться со сталинским триумвиратом.
Все эти факторы сыграли роль в ответе Троцкого на письмо Ленина от 5 марта, в котором Ленин просил его защитить грузинское дело от Сталина в ЦК.
Троцкий подумал и отказался. Этот отказ предопределил его поражение, исключение из партии, высылку и смерть от руки убийцы.
9 марта с Лениным случился третий удар.
Примечания:
1 Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 33. С. 422–426.
2 Плеханов Г. В. Год на родине. Полное собрание статей и речей 1917–1918 г.: В 2 т. Париж, 1921. Т. 2. С. 244–248.
3 Вопросы истории КПСС. 1963, № 2. С. 90.
4 Ленин В. И. Сочинения. 4-е изд. Т. 33. С. 427–435.
5 Ленин В. И. Сочинения 2-е изд. Т. 27. С 398–401.
6 Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 402–405.
7 Письмо Фотиевой Каменеву, копия — Троцкому, от 16 апреля 1923 г. Архив Троцкого. Документ Т-793.
8 Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 406–418.
9 Вопросы истории КПСС. 1963, № 2. С. 84–85 и 91. Это последняя запись в дневнике дежурств. Письмо Ленина к Сталину опубликовано в 54 т. 5-го, полного Собрания сочинений В. И. Ленина. Ответ Сталина пока не опубликован.
10 Там же. С. 91 (примеч.).
11 В СССР впервые: Ленин В. И. Сочинения. 5-е изд. Т. 54. 1965. С. 329.
12 Ленин В. И. Сочинения. 5-е изд. Т. 54. С. 330. Документ Т-788 из Гарвардского архива Троцкого.