СИДОРОВ Виктор Александрович,
доктор философских наук, профессор Санкт-Петербургского государственного университета
ВОПРОСЫ НА ВЕКА: ЛЕНИН, ТОЛСТОЙ, СОВРЕМЕННОСТЬ
Все сущее нуждается в ценностном фундаменте — той основе, за счет прочности которой мы обретаем свободу. Только за счет фундаментальности, основательности духовного строя человека рождается его уверенность в собственной правоте и безграничной возможности действовать.
Выбор фундамента не предполагает простоты и случайности, скорее напоминает постановку далекого от своего решения вопроса. Вопросы же, как заметил наш современник-философ, не менее важны, чем ответы на них, потому что есть великие вопросы!1 Конечно, великий вопрос чаще всего остается без ответа, зато через столетие, или того более, не столько находит ответ, сколько становится нравственным образцом, тем самым ценностным фундаментом, без которого думающему человеку никуда. Ценностная основа бытия созидается веками. Ценностные смятения духа, утверждения идеалов, прозрений и сомнений всегда проходят испытание временем.
Сто лет назад Лев Толстой поставил свой великий и в равной мере преждевременный вопрос об утвержденном законом праве одного человека лишить жизни другого. О смертной казни. Написал потрясшую современников статью «Не могу молчать». И опередил целую эпоху.
На фоне столетия сформулированное могучим интеллектом Льва Толстого может казаться всхлипом старческой немощи, проповедью «юродствующего во Христе». Время распорядилось иначе: что виделось слабостью, обернулось силой, что из наших дней кажется наивным и патриархальным, на деле недостижимая и для XXI века ценность. Оказалось, что публицистика писателя - не восклицательные эмоции, а великие вопросы, заданные современникам и одновременно поставленные на века.
Бесспорно, великие вопросы продиктованы самой эпохой, ее «свинцовыми мерзостями»: то было суровое обвинение всему строю жизни. И при этом «все сколько-нибудь достойные внимания учения, концепции и доктрины суть ответы на вопросы, которые их авторы задают сами себе. В этом плане Толстой был мудрее многих тогдашних (и нынешних) философов, теоретиков, считающих, что человечество решает испокон веков одни и те же вопросы, давая на них устами своих мыслителей различные ответы. Но суть дела в том, что вопросы разные, а ответ, каким бы верным он ни был, остается все-таки относительной истиной, нуждающейся в развитии, дальнейшем исследовании»2.
Неизвестно, чего добивался и кому конкретно задавал свои вопросы писатель-философ. Потому что знал, как мало тех, кто готов был его услышать. То были вопросы, интуитивно адресованные потомкам. Утверждение может показаться преувеличением, потому что поначалу замечается очевидное: в своей статье Толстой не идет далее многих гуманистов и мыслителей прошлого, он вслед за ними как гражданин в принципе не приемлет насильственной смерти человека. Вместе с тем, в отвращении Л. Толстого к палачеству и процедуре убийства человека человеком еще нет великих вопросов. Есть только великое негодование. Даже три протестующих возгласа писателя-философа, три его отрицания — официальной веры, церкви и власти — не раскрывают, а только подводят читателя к истинной глубине мышления автора статьи, для которого смысл казни и ее осуществления явно показывает всю губительность деспотизма для душ человеческих, власти одних людей над другими.
По-настоящему великие вопросы суть вечные вопросы. Это те проблемы общества, которые не изживаются со сменой поколений, автоматически не решаются при изменении общественного строя. В этом смысле сильнейший, почти революционный призыв Толстого освободить землю от собственности3 опередил время на столетия. Может быть, поэтому самое пристальное внимание обратил на творчество и духовные искания писателя-философа В. И. Ленин, достойно оценил его вклад в противоречивую общественную жизнь тогдашней России. В главной «толстовской» статье Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции» ни грана умиления, ни доли сюсюканья — только спор с писателем и поддержка его великих вопросов — вот ведущее начало в этой и других публицистических работах о Толстом. Почему именно так, наверное, понятно. Многое диктовали совершенно объективные обстоятельства текущей политической практики столыпинских лет России. И все же, думается, не только это.
Допустимо предположить, было в статье нечто, задевшее глубоко личное в душе В. И. Ленина. Возможно, то было воспоминание о старшем брате, Александре Ульянове, повешенном в Шлиссельбургской крепости вместе с другими революционерами-народовольцами. Возможно, то уважение, которое Лев Толстой выразил революционерам, их нравственным ценностям, с которыми, тем не менее, в принципе не соглашался.
Вы, правительственные люди, называете дела революционеров злодействами и великими преступлениями, но они ничего не делали и не делают такого, чего бы вы не делали, и не делали в несравненно большей степени. ... если есть разница между вами и ими, то только в том, что вы хотите, чтобы все оставалось как было и есть, а они хотят перемены. Смягчающие обстоятельства в их пользу еще в том, что как ни гадки их убийства, они все-таки не так холодно-систематически жестоки, как ваши Шлиссельбурги, каторги, виселицы, расстрелы4.
Вместе с тем, негодование писателя не выходит за рамки эпохи. Это много значимые, но еще не великие вопросы, которые заданы в статье и с постановки которых начинается духовно-нравственный отсчет российской общественной мысли, утверждаются ее гуманистические ценности. Вопрос, который по праву можно назвать великим, в ином.
Я не могу не чувствовать себя участником совершаемых вокруг меня преступлений. есть несомненная зависимость между моей просторной комнатой, моим обедом, моей одеждой, моим досугом и теми страшными преступлениями, которые совершаются для устранения тех, кто желал бы отнять у меня то, чем я пользуюсь. .я все-таки не могу не чувствовать, что сейчас мое спокойствие действительно обусловлено всеми теми ужасами, которые совершаются теперь правительством5.
Лев Толстой черным по белому написал то, о чем иные думали, но сказать не решались. С представлением о собственной жизни за счет смерти другого не мог смириться философ и публицист Лев Толстой.
Наш современник, рассуждая о Льве Толстом, призвал нас учиться у того, кто сам часто ошибался6. Отчего опыт анализа публицистики Льва Толстого отнюдь не академического свойства: оглядываясь в прошлое, ищем ценностную опору для решения актуальных задач. Именно эта сторона дела определяющая, а не те совпадения и аналогии с нашими днями, что так и напрашиваются по мере перелистывания страниц собрания сочинений Толстого. Хотя сами по себе совпадения поразительны.
Так, для российского общества в августе 2008 г. возникла дилемма поддержки или критики российского политического руководства за его решение о военной помощи Южной Осетии в связи с попыткой официального Тбилиси восстановить свой контроль над сепаратистскими территориями, а также за признание Южной Осетии и Абхазии в качестве независимых государств. Век назад перед необходимостью каким-либо образом оценить сложнейшую политическую ситуацию оказался и Лев Толстой (1908 г.), когда в ответ на просьбу одной сербской женщины откликнулся по поводу случившегося тогда балканского кризиса статьей «О присоединении Боснии и Герцеговины к Австрии».
Ни в коем случае не пытаясь «выписать рецепт» решения политической проблемы по лекалам столетней давности — и ситуации разные, и мир изменился радикально, все же назовем контрапункт, возникающий при сопоставлении событий, разделенных вековой историей. И вчера, и сегодня российская публицистика оказывается перед вопросом о патриотизме, положительный ответ на который, как и в прошлом, почему-то подразумевает поддержку правящих кругов. В российской истории из политиков, пожалуй, только В. И. Ленин и его ближайшие сторонники на Циммервальдской конференции российских социал-демократов (1915 г.) сумели в своем неприятии мировой бойни, учиненной правящими кругами крупнейших индустриальных держав, подняться выше такого понимания и остаться верными, на их взгляд, более высоким принципам пролетарской классовой солидарности. Тем более замечательно отметить, что семью годами раньше Лев Толстой, отстаивая иные принципы, выражая отнюдь не революционное мировоззрение, также сумел подняться над обывательским пониманием патриотизма.
И это-то отсталое, грубое и нравственно и материально зловреднейшее чувство проповедуется и внушается всеми средствами внушения теми, кому это выгодно, и наивно и глупо принимается как добро и благо теми, кому оно явно вредно7.
С высоты лет понятней, как нередко у современников-антиподов обнаруживается гораздо больше общего, чем различий. Новое, соответствующее духу ХХ века, прочтение марксизма, предпринятое Лениным, никогда не могло совпасть с новым прочтением христианской философии, предпринятым Толстым. Но по прошествии времени, с наступлением нового тысячелетия, вдруг замечается нечто общее — то, что связано с духовным строем личности и политика, и писателя. Общее — та верность принципам, следовать которым каждому из них в сложившейся конкретной ситуации было невероятно тяжело: под воздействием обстоятельств катастрофически сужалось окружение, все меньше становилось тех, кто понимал тебя, все резче и громче доносилась хула врагов и былых друзей. Единственной опорой оставались принципы и вера в свою правоту. И уверенность в своем праве задавать великие вопросы, которые способны пережить времена и эпохи.
Проходит век, и понимаешь, что время нашего бытия все то же. А это значит, что не надо бояться великих вопросов, на которые, как не было, так и нет великих ответов.
Примечания:
1 Толстых В.И. Человек человечества // С чего начинается личность / Под общ. ред. Р.И. Косолапова: М., 1984, с. 153-154.
2 Толстых В.И. Указ. соч.
3 Толстой Л. Н. Не могу молчать // Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч.: М., 1956, т. 37, с. 89.
4 Там же. С. 91-92.
5 Там же. С. 94-95.
6 Толстых В. И. Указ. соч., с. 139.
7 Толстой Л. Н. О присоединении Боснии и Герцеговины к Австрии // Полн. собр. соч., т. 37, с. 227.