Первый штурм самодержавия
1905 — 1907 годы
(История КПСС в воспоминаниях современников)
В книге публикуются воспоминания современников революции 1905 — 1907 годов, принимавших непосредственное участие в событиях того времени. Написанные преимущественно в 20-е годы, они свободны от наслоений догматизма и культа личности, дают наиболее точную и достоверную картину прошлого. Каждый из трех разделов книги открывается ленинскими статьями, характеризующими роль и политику партии в революционном движении.
Адресуется широкому кругу читателей.
Без такой «генеральной репетиции», как в 1905 году, революция в 1917 как буржуазная, февральская, так и пролетарская, Октябрьская, были бы невозможны.
В. И. Ленин
ВВЕДЕНИЕ
Материалы настоящего тома отражают события истории КПСС периода российской революции 1905 — 1907 годов — первой буржуазно-демократической революции нового типа. Она проходила в условиях вступления мира в империалистическую эпоху, когда социально-экономические противоречия общественного развития достигли своего крайнего напряжения. С особой силой эти противоречия проявились в России, которая была наиболее слабым звеном в цепи империализма. Сюда перемещается центр мирового революционно-освободительного движения.
Как известно, на рубеже XIX и XX веков в России к старым противоречиям «между самодержавием и всем народом» прибавились новые — «между трудом и капиталом». Промышленный кризис 1900 — 1903 годов еще больше обострил социальную напряженность в стране, усугубил нараставшую зависимость от иностранных монополий и вызвал острую необходимость радикальных преобразований. Однако российский капитализм, развивавшийся на не очищенной полностью от пережитков крепостничества почве, не мог покончить с архаичной системой землевладения, которая наряду с самодержавием являлась главным источником отсталости и консерватизма. «...Самое отсталое землевладение, самая дикая деревня — самый передовой промышленный и финансовый капитализм»1 — так характеризовал Ленин конфликтность социально-экономической структуры страны начала XX века, объяснявшую неизбежность революции в России.
Революция 1905 — 1907 годов не была простым повторением буржуазных революций на Западе. Антифеодальная по своему основному содержанию, она вместе с тем принципиально отличалась от них по составу движущих сил, а также по средствам и методам борьбы. Революция проходила в изменившихся условиях общественного развития, когда гегемония, руководящая роль в освободительном движении перешла от буржуазии к пролетариату, самому передовому и последовательно революционному классу современного общества. Все это в конечном счете определило историческое своеобразие революции, ее принципиальное отличие от буржуазных революций прошлого.
Главная задача революции заключалась, по определению В. И. Ленина, в свержении царского самодержавия, ликвидации помещичьего землевладения и установлении демократической республики. Не затрагивая непосредственно буржуазных общественных отношений, революция была призвана расчистить почву от всех остатков крепостничества, создать условия для более свободного развития классовой борьбы, а также для последующего перерастания этой революции в социалистическую. Впервые в ходе революции был создан широкий демократический фронт, включавший в себя борьбу рабочего класса, крестьянскую революцию, выступления городских демократических слоев, солдат и матросов. Революция охватила всю страну — от центра до окраин. Большой размах приобрело национально-освободительное движение, сомкнувшееся с революционной борьбой пролетариата. Под его руководством складывался боевой союз всех угнетенных масс страны.
Первая российская революция носила подлинно народный характер. Выражая нужды и чаяния «нижайших низов», она пробудила к активной политической жизни самые широкие трудящиеся массы города и деревни, подняла их на решительную борьбу с самодержавием и всеми остатками крепостничества. Стремительно нараставшее массовое революционное движение характеризовалось невиданным дотоле разнообразием средств и методов борьбы, их динамизмом и эффективностью. Традиционная пролетарская стачка, ставшая главным средством раскачивания масс, сочеталась с уличной демонстрацией, а стачки и демонстрации в свою очередь нередко перерастали в вооруженное восстание. Возросший натиск пролетариата на твердыни самодержавия оказал сильное влияние на развитие крестьянской борьбы в деревне. Усилилось революционное движение в армии и на флоте.
Важную роль в развитии революции сыграл III съезд РСДРП, созванный большевиками весной 1905 года. Съезд разработал четкую тактическую линию большевистской партии в демократической революции. В качестве основных задач он выдвинул подготовку вооруженного восстания и создание временного революционного правительства, способного на деле осуществить партийную программу-минимум, стать органом революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства. Решения съезда по вопросам тактики, достигнутые в острой полемике с меньшевиками, идейно вооружали большевиков в их борьбе за полную победу революции.
Осенью революция поднялась к своему зениту. Если в январе-марте число стачечников едва превышало 800 тысяч, то в октябре — ноябре бастовало уже свыше двух миллионов рабочих и служащих. Участники массового стачечного движения, активно поддерживавшие демократические лозунги большевистской партии, требовали свержения царизма и установления демократических свобод, установления 8-часового рабочего дня и конфискации всей 8 имеющейся земли в пользу крестьянства. Всего в разных формах борьбы приняли участие свыше пяти миллионов рабочих, крестьян, представителей средних слоев населения, демократической интеллигенции.
Октябрьская политическая стачка, начавшаяся по решению Московского комитета РСДРП и представителей собрания большевистских организаций Казанской, Ярославской и Курской железных дорог, быстро распространилась на всю страну. В ходе забастовок явочным порядком осуществлялись требования свободы слова, собраний, печати, на предприятиях вводился 8-часовой рабочий день.
В ряде городов и поселков возникли Советы рабочих депутатов, сыгравшие важную историческую роль в революции и ставшие прообразом будущей пролетарской государственности. В 1905 году они проделали путь от органов руководства стачечным движением пролетариата до зачаточных органов революционной власти, действовавших на высшем этапе борьбы. Советы, подчеркивал Ленин, не являлись результатом кабинетного мышления революционных идеологов и не были выдуманы какой-либо партией — они представляли собой продукт самобытного народного творчества, проявления самодеятельности народа, борющегося за свое освобождение от старых полицейских пут2.
Всероссийскую политическую стачку в октябре 1905 года В. И. Ленин назвал первой великой победой революции. Она нанесла по самодержавию удар такой силы, который заставил царское правительство временно отступить и «даровать» народу некоторые свободы. В манифесте царя, обнародованном 17 октября по старому стилю, содержалось обещание расширить избирательные права трудящихся и созвать законодательную Думу. Эта вынужденная уступка свидетельствовала о сложившемся «равновесии сил» борющихся сторон, когда царизм уже не мог подавить революцию, а революция еще не могла раздавить царизм3.
Однако установившееся временное равновесие сил между революцией и контрреволюцией не означало ни перемирия, ни ослабления борьбы. Напротив, оно было чревато неизбежностью новых взрывов и острых классовых столкновений. В сложившейся конкретно-исторической обстановке стачка исчерпала себя и начала перерастать в вооруженное восстание.
К высшей точке революции вел весь ход массового стачечного движения в стране. В Москве, как и в большинстве городов, восстание выросло из массовой политической стачки. Московский Совет действовал как орган революционной власти. Он наводил порядок на улицах города, заботился об охране имущества граждан, регулировал торговлю, следил за бесперебойным снабжением населения продуктами питания и т. п. Но главной заботой Совета было руководство ходом нараставших боев на Пресне и в других районах города. В ночь на 10 декабря восставшие начали строить баррикады и одновременно развернули борьбу за войско. В строительстве баррикад участвовали тысячи москвичей — мужчин, женщин, подростков. Боевые дружины рабочих вступали в открытые столкновения с войсками и полицией.
Восставший пролетариат Москвы на протяжении девяти дней и ночей вел ожесточенные бои с превосходящими по численности и вооружению силами врага. По примеру москвичей вооруженные восстания вспыхнули во многих городах Центральной России, Украины, Северного Кавказа, Урала, Сибири, Прибалтики. Однако его отдельные очаги не были связаны между собой, и вооруженная борьба приняла, как отмечал В. И. Ленин, «форму разрозненных местных восстаний»4. Это облегчило царизму борьбу с ними.
Однако поражение восстаний не означало конца революции, как это можно было услышать от меньшевиков и буржуазных либералов. Революция вступила в трудную полуторагодовую полосу борьбы — сначала в условиях спада, а затем и отступления ее боевых сил. И на протяжении всего этого тяжелого революционного периода большевики находились в гуще масс: они учили массы не только наступать, но и правильно отступать. При этом были использованы как нелегальные — вооруженные, так и легальные — парламентские формы борьбы, обогатившие мировое рабочее и национально-освободительное движение ценным историческим опытом.
Важнейшая особенность первой российской революции состояла в том, что она готовилась и проходила под руководством большевистской партии во главе с В. И. Лениным. Возникшая на прочном фундаменте соединения теории марксизма с рабочим движением, наша партия уже в самом начале XX века сформировалась как в идейно-теоретическом, так и в организационно-политическом отношении. В ходе революционных битв она выросла в ведущую политическую силу. «Весной 1905 г., — писал Владимир Ильич, — наша партия была союзом подпольных кружков; осенью она стала партией миллионов пролетариата»5.
В. И. Ленин был подлинным вождем революции, ее теоретиком и организатором. В ленинском теоретическом наследии получили свое всестороннее обоснование идеи гегемонии пролетариата в демократической революции, его союза с крестьянством, роль марксистской партии как политического вождя рабочего класса и всех трудящихся. В упорной борьбе с оппортунизмом меньшевиков и их сторонников в российской и международной социал-демократии Владимир Ильич творчески развил учение Маркса и Энгельса применительно к изменившимся условиям классовой борьбы пролетариата.
Ленинские идеи и теоретические положения об особенностях буржуазно-демократической революции нового типа, ее движущих силах и революционно-демократической диктатуре пролетариата и крестьянства, о путях решения аграрно-крестьянского и национального вопроса, о перерастании буржуазно-демократической революции в социалистическую явились выдающимся вкладом в сокровищницу марксизма.
Ни одна политическая партия России, претендовавшая на руководящее положение в революции, не имела такой четкой программы и тактики, какой располагала партия большевиков-ленинцев. Большевики были не только теоретиками и пропагандистами революции, но и ее практическими участниками, активными борцами. Они выступали в качестве инициаторов и организаторов рабочих стачек и вооруженных восстаний, руководили Советами, профсоюзами и другими массовыми организациями трудящихся. Благодаря революционной энергии масс, их мужеству и самоотверженности, умелому руководству большевистской партии во главе с Лениным революция 1905 — 1907 годов получила небывало широкий размах и обогатила мировое освободительное движение новыми формами и средствами борьбы.
Российская революция 1905 — 1907 годов, несмотря на поражение, составила одну из самых героических страниц нашей отечественной истории. Первый решительный штурм самодержавия при всех его недостатках явился поворотным пунктом в развитии рабочего, всего освободительного движения. Он расчистил путь к победе Великого Октября и стал могучим прологом социальных революций XX столетия.
* * *
Рассматриваемый период истории КПСС получил сравнительно широкое освещение в нашей литературе. За годы Советской власти издано немало монографических работ, научных исследований по различным вопросам жизни и деятельности партии в годы революции, сборников партийных документов, произведений публицистического и художественного характера. Свое особое место среди них занимают и воспоминания ветеранов партии, активных участников рабочего и революционно-демократического движения.
Не будет преувеличением сказать, что воспоминания современников первой российской революции, систематически публиковавшиеся в периодических изданиях 20-х годов, явились ценным пополнением источниковой базы историко-партийной литературы, ее расширением и обогащением. Живая память непосредственных участников революционного движения давала наиболее точную и достоверную информацию о событиях прошлого, способствовала повышению качества научных исследований по истории партии. К сожалению, такое благоприятное положение продолжалось недолго. Начиная с 30-х годов издание воспоминаний резко сократилось, а затем и прекратилось вовсе. При этом поступавшие в издательства рукописи искажались в духе догматических стереотипов «Краткого курса истории ВКП(б)», оказавшего негативное влияние на последующее развитие советской историографии. В результате произошло обеднение истории КПСС как науки, ослабление ее познавательной роли и воспитательного значения.
Помещенные в книге воспоминания, извлеченные из старых, забытых и полузабытых журналов, вновь — порой через пятьдесят и более лет — становятся достоянием широкого круга советских читателей. Тем самым прошлое ставится на службу современности.
Воспоминания современников, напечатанные в томе, охватывают всю историю первой российской революции — с января 1905 по июнь 1907 года. Они расположены в хронологическом порядке, совпадающем в основном с общепринятой периодизацией. Мемуары печатаются по тексту журналов 20-х годов и других изданий, вышедших после XX съезда партии. Некоторые из них даются с небольшими сокращениями, которые касаются лишь второстепенных деталей, сюжетов, не затрагивающих основного содержания публикаций. Последние обозначаются многоточиями в тексте, а в отдельных случаях оговариваются в подстрочных примечаниях. Здесь же фиксируются изменения в названиях воспоминаний, внесенные редакцией книги.
В конце книги помещены краткие биографические сведения об авторах воспоминаний.
Примечания:
1 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 16, с. 417.
2 См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 12, с. 317.
3 См. там же, с. 28.
4 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 12, с. 229.
5 Там же, т. 17, с. 145.
I
НАЧАЛО И ДАЛЬНЕЙШЕЕ РАЗВИТИЕ РЕВОЛЮЦИИ
(январь — сентябрь 1905 года)
В. И. Ленин
НАЧАЛО РЕВОЛЮЦИИ В РОССИИ
Женева, среда 25 (12) января.
Величайшие исторические события происходят в России. Пролетариат восстал против царизма. Пролетариат был доведен до восстания правительством. Теперь вряд ли возможны сомнения в том, что правительство умышленно давало сравнительно беспрепятственно развиться стачечному движению и начаться широкой демонстрации, желая довести дело до применения военной силы. И оно довело до этого! Тысячи убитых и раненых — таковы итоги кровавого воскресенья 9 января в Петербурге. Войско победило безоружных рабочих, женщин и детей. Войско одолело неприятеля, расстреливая лежавших на земле рабочих. «Мы дали им хороший урок!», — с невыразимым цинизмом говорят теперь царские слуги и их европейские лакеи из консервативной буржуазии.
Да, урок был великий! Русский пролетариат не забудет этого урока. Самые неподготовленные, самые отсталые слои рабочего класса, наивно верившие в царя и искренне желавшие мирно передать «самому царю» просьбы измученного народа, все они получили урок от военной силы, руководимой царем или дядей царя, великим князем Владимиром.
Рабочий класс получил великий урок гражданской войны; революционное воспитание пролетариата за один день шагнуло вперед так, как оно не могло бы шагнуть в месяцы и годы серой, будничной, забитой жизни. Лозунг геройского петербургского пролетариата «смерть или свобода!» эхом перекатывается теперь по всей России. События развиваются с поразительной быстротой. Всеобщая стачка в Петербурге растет. Вся промышленная, общественная и политическая жизнь парализована. В понедельник 10 января столкновения рабочих с войском становятся ожесточеннее. Вопреки лживым правительственным сообщениям, кровь льется во многих и многих частях столицы. Поднимаются рабочие Колпина. Пролетариат вооружается и вооружает народ. Рабочие захватили, говорят, Сестрорецкий оружейный склад. Рабочие запасаются револьверами, куют себе оружие из своих инструментов, добывают бомбы для отчаянной борьбы за свободу. Всеобщая стачка охватывает провинции. В Москве 10 000 человек уже бросило работу. На завтра (четверг 13 января) назначена всеобщая стачка в Москве. Вспыхнул мятеж в Риге. Манифестируют рабочие в Лодзи, готовится восстание Варшавы, происходят демонстрации пролетариата в Гельсингфорсе. В Баку, Одессе, Киеве, Харькове, Ковне и Вильне растет брожение рабочих и ширится забастовка. В Севастополе горят склады и арсенал морского ведомства, и войско отказывается стрелять в восставших матросов. Стачка в Ревеле и в Саратове. Вооруженное столкновение с войском рабочих и запасных в Радоме.
Революция разрастается. Правительство начинает уже метаться. От политики кровавой репрессии оно пытается перейти к экономическим уступкам и отделаться подачкой или обещанием девятичасового рабочего дня. Но урок кровавого дня не может пройти даром. Требование восставших петербургских рабочих — немедленный созыв учредительного собрания на основе всеобщего, прямого, равного и тайного избирательного права — должно стать требованием всех бастующих рабочих. Немедленное низвержение правительства — вот лозунг, которым ответили на бойню 9-го января даже верившие в царя петербургские рабочие, ответили устами их вождя, священника Георгия Гапона, который сказал после этого кровавого дня: «у нас нет больше царя. Река крови отделяет царя от народа. Да здравствует борьба за свободу!»
Да здравствует революционный пролетариат! — скажем мы. Всеобщая стачка поднимает и мобилизует все более широкие массы рабочего класса и городской бедноты. Вооружение народа становится одной из ближайших задач революционного момента.
Только вооружённый народ может быть действительным оплотом народной свободы. И чем скорее удастся вооружиться пролетариату, чем дольше продержится он на своей военной позиции забастовщика-революционера, тем скорее дрогнет войско, тем больше найдется среди солдат людей, которые поймут, наконец, что они делают, которые станут на сторону народа против извергов, против тирана, против убийц безоружных рабочих, их жен и детей. Как бы ни кончилось теперешнее восстание в самом Петербурге, во всяком случае оно неизбежно и неминуемо станет первой ступенью к еще более широкому, более сознательному, более подготовленному восстанию. Правительству, может быть, удастся отсрочить час расплаты, но отсрочка только сделает более грандиозным следующий шаг революционного натиска. Отсрочкой только воспользуется социал-демократия для сплочения рядов организованных бойцов и распространения вестей о почине петербургских рабочих. Пролетариат будет примыкать к борьбе, оставляя фабрики и заводы, готовя себе вооружение. В среду городской бедноты, в среду миллионов крестьянства будут шире и шире нестись лозунги борьбы за свободу. Революционные комитеты будут основываться на каждой фабрике, в каждом районе города, в каждом значительном селе. Восставший народ станет низвергать все и всяческие правительственные учреждения царского самодержавия, провозглашая немедленный созыв учредительного собрания.
Немедленное вооружение рабочих и всех граждан вообще, подготовка и организация революционных сил для уничтожения правительственных властей и учреждений — вот та практическая основа, на которой могут и должны соединиться для общего удара все и всякие революционеры. Пролетариат всегда должен идти своим самостоятельным путем, не ослабляя своей связи с социал-демократической партией, памятуя о своих великих конечных целях избавления всего человечества от всякой эксплуатации. Но эта самостоятельность социал-демократической пролетарской партии никогда не заставит нас забыть о важности общего революционного натиска в момент настоящей революции. Мы, социал-демократы, можем и должны идти независимо от революционеров буржуазной демократии, охраняя классовую самостоятельность пролетариата, но мы должны идти рука об руку во время восстания, при нанесении прямых ударов царизму, при отпоре войску, при нападениях на бастилии проклятого врага всего русского народа.
На пролетариат всей России смотрит теперь с лихорадочным нетерпением пролетариат всего мира. Низвержение царизма в России, геройски начатое нашим рабочим классом, будет поворотным пунктом в истории всех стран, облегчением дела всех рабочих всех наций, во всех государствах, во всех концах земного шара. И пусть каждый социал-демократ, пусть каждый сознательный рабочий помнит о том, какие величайшие задачи всенародной борьбы лежат теперь на его плечах. Пусть не забывает, что он представляет нужды и интересы и всего крестьянства, всей массы трудящихся и эксплуатируемых, всего народа против общенародного врага. У всех перед глазами стоит теперь пример героев-пролетариев Петербурга.
Да здравствует революция!
Да здравствует восставший пролетариат!
Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 9. с. 201 — 204
В. И. Ленин
РЕВОЛЮЦИЯ УЧИТ 1
Разногласия внутри политических партий и между политическими партиями разрешаются обыкновенно не только принципиальной полемикой, но и развитием самой политической жизни, — вернее даже будет сказать, пожалуй: не столько первой, сколько последним. В особенности разногласия, касающиеся тактики партии, т. е. ее политического поведения, исчерпываются часто фактическим переходом неправильно рассуждающих на правильный путь борьбы, под влиянием уроков жизни, под давлением самого хода событий, который вынуждает становиться на правильный путь, отодвигает просто-напросто в сторону ошибочные рассуждения, отнимает у них почву, делает их лишенными содержания, выдохшимися, ни для кого не интересными. Это не значит, конечно, чтобы принципиальные разногласия по вопросам тактики не имели серьезного значения, не требовали принципиальных разъяснений вопроса, единственно способных поддержать партию на высоте ее теоретических убеждений. Нет. Это значит лишь, что необходимо как можно чаще проверять заранее принятые тактические решения на основании новых политических событий. Такая проверка необходима и теоретически и практически: теоретически, чтобы убедиться на деле, на опыте в том, правильны ли и насколько именно принятые решения, какие исправления вынуждают внести в них происшедшие после их принятия политические события; — практически, чтобы научиться настоящим образом руководиться этими решениями, научиться видеть в них директивы, подлежащие непосредственному, немедленному применению на деле.
Революционная эпоха больше, чем всякая другая, дает материала для такой проверки, благодаря громадной быстроте политического развития и остроте нарастающих, обнаруживающихся и разрешающихся политических столкновений. Старая «надстройка» в революционную эпоху лопается, а новая создается у всех на глазах самодеятельностью различнейших социальных сил, показывающих на деле свою истинную природу.
Так и русская революция дает нам чуть не каждую неделю поразительное богатство политического материала для проверки заранее выработанных нами тактических решений и для самых назидательных уроков относительно всей нашей практической деятельности. Возьмите одесские события. Одна из попыток восстания кончилась неудачей. Один из отрядов революционной армии потерпел поражение, он не уничтожен, правда, неприятелем, но оттеснен им на нейтральную территорию (подобно тому как немцы оттеснили одну французскую армию в Швейцарию в войну 1870 — 1871 года) и разоружен нейтральным государством. Неудача горькая, поражение тяжелое. Но какая пропасть отделяет эту неудачу в борьбе от тех неудач в торгашестве, которые сыпятся на господ Шиповых, Трубецких, Петрункевичей, Струве и всей этой буржуазной челяди царя! Энгельс сказал как-то: разбитые армии превосходно учатся2. Эти прекрасные слова применимы еще несравненно более к революционным армиям, пополняемым представителями передовых классов, чем к армиям той или другой нации. Пока не сметена прочь старая, прогнившая надстройка, заражающая весь народ своим гниением, — до тех пор всякое новое поражение будет поднимать новые и новые армии борцов, втягивая их в движение, просвещая их опытом их товарищей, уча их новым и высшим приемам борьбы. Конечно, есть еще гораздо более широкий коллективный опыт человечества, запечатлевшийся в истории международной демократии и международной социал-демократии, закрепленный передовыми представителями революционной мысли. Из этого опыта черпает наша партия материал для повседневной пропаганды и агитации. Но учиться непосредственно этому опыту могут лишь немногие, пока общество построено на угнетении и эксплуатации миллионов трудящихся. Массам приходится учиться больше всего на своем собственном опыте, оплачивая тяжелыми жертвами каждый урок, каждую новую ступень к освобождению. Тяжел был урок 9-го января, но он революционизировал настроение всего пролетариата всей России. Тяжел урок одесского восстания, но на почве революционизированного уже настроения он научит теперь революционный пролетариат не только бороться, но и побеждать. По поводу одесских событий мы скажем: революционная армия разбита, — да здравствует революционная армия!
В номере 7-ом нашей газеты мы говорили уже о том, как одесское восстание пролило новый свет на наши лозунги: революционная армия и революционное правительство 3. В предыдущем номере мы говорили (статья тов. В. С.) о военных уроках восстания 4. В настоящем номере мы останавливаемся еще раз на некоторых политических уроках его (статья: «Городская революция»). Теперь следует остановиться еще на проверке наших недавних тактических решений в том двояком отношении теоретической верности и практической целесообразности, о котором мы говорили выше.
Насущные политические вопросы современного момента — восстание и революционное правительство. Об этих вопросах всего больше говорили и спорили между собой социал-демократы. Этим вопросам посвящены главные резолюции III съезда РСДРП и конференции отколовшейся части партии. В области этих вопросов вращаются главные тактические разногласия внутри российской социал-демократии. Спрашивается теперь: в каком свете представляются эти разногласия после одесского восстания? Всякий, кто возьмет на себя труд перечитать теперь, с одной стороны, отзывы и статьи по поводу этого восстания, а с другой стороны, четыре резолюции, посвященные вопросам о восстании и о временном правительстве съездом партии и конференцией новоискровцев, увидит тотчас же, как последние под влиянием событий фактически стали переходить на сторону своих оппонентов, т. е. действовать не сообразно своим резолюциям, а сообразно резолюциям III съезда. Нет лучшего критика ошибочной доктрины, как ход революционных событий.
Под влиянием этих событий редакция «Искры» выпустила листок, озаглавленный: «Первая победа революции» и обращенный к «российским гражданам, рабочим и крестьянам». Вот самая существенная часть этого листка:
«Пришло время действовать смело и всеми силами поддержать смелое восстание солдат. Смелость теперь победит!
Созывайте же открытые собрания народа и несите ему весть о крушении военной опоры царизма! Где только можно, захватывайте городские учреждения и делайте их опорой революционного самоуправления народа! Прогоните царских чиновников и назначайте всенародные выборы в учреждения революционного самоуправления, которым вы поручите временное ведение общественных дел до окончательной победы над царским правительством и установления нового государственного порядка. Захватывайте отделения государственного банка и оружейные склады и вооружайте весь народ! Установите связь между городами, между городом и деревней, и пусть вооруженные граждане спешат на помощь друг другу всюду, где помощь нужна! Берите тюрьмы и освобождайте заключенных в них борцов за наше дело: ими вы усилите ваши ряды! Провозглашайте повсюду низвержение царской монархии и замену ее свободной демократической республикой! Вставайте, граждане! Пришел час освобождения! Да здравствует революция! Да здравствует демократическая республика! Да здравствует революционное войско! Долой самодержавие!»
Таким образом, перед нами решительный, открытый и ясный призыв к вооруженному всенародному восстанию. Перед нами столь же решительный, хотя, к сожалению, прикрытый и недоговоренный, призыв к образованию временного революционного правительства. Рассмотрим сначала вопрос о восстании.
Есть ли принципиальная разница между решением этого вопроса III съездом и конференцией? Несомненно. Мы говорили уже об этом в № 6 «Пролетария» («Третий шаг назад»)5 и теперь сошлемся еще на поучительное свидетельство «Освобождения». В № 72-м его мы читаем, что «большинство» впадает в «отвлеченный революционизм, бунтарство, стремление какими угодно средствами поднять восстание в народной массе и от ее имени немедленно захватить власть». «Напротив, меньшинство, крепко держась за догму марксизма, вместе с тем сохраняет и реалистические элементы марксистского миросозерцания». Это суждение либералов, прошедших через приготовительную школу марксизма и через бернштейнианство, крайне ценно. Либеральные буржуа всегда упрекали революционное крыло социал-демократии за «отвлеченный революционизм и бунтарство», всегда хвалили оппортунистическое крыло за «реализм» их постановки вопроса. Сама «Искра» должна была признать (см. № 73, примечание по поводу одобрения г-ном Струве «реализма» брошюры тов. Акимова), что в устах освобожденцев «реалистический» означает «оппортунистический». Гг. освобожденцы не знают иного реализма, кроме ползучего; им совершенно чужда революционная диалектика марксистского реализма, подчеркивающего боевые задачи передового класса, открывающего в существующем элементы его ниспровержения. Поэтому характеристика двух течений в социал-демократии, данная «Освобождением», лишний раз подтверждает доказанный нашей литературой факт, что «большинство» есть революционное, а «меньшинство» оппортунистическое крыло русской социал-демократии.
«Освобождение» решительно признает, что по сравнению со съездом «совершенно иначе относится к вооруженному восстанию конференция меньшинства». И в самом деле, резолюция конференции, во-первых, побивает самое себя, то отрицая возможность планомерного восстания (п. 1), то признавая ее (п. d), а во-вторых, ограничивается лишь перечнем общих условий «подготовки восстания», как-то: а) расширение агитации, b) укрепление связи с движением масс, с) развитие революционного сознания, d) установление связи между разными местностями, е) привлечение непролетарских групп к поддержке пролетариата. Напротив, резолюция съезда прямо выдвигает позитивные лозунги, признавая, что движение уже привело к необходимости восстания, призывая организовать пролетариат для непосредственной борьбы, принять самые энергичные меры к его вооружению, разъяснять в пропаганде и агитации «не только политическое значение» восстания (этим ограничивается, в сущности, резолюция конференции), но и практически-организационную его сторону.
Чтобы яснее представить различие того и другого решения вопроса, припомним развитие социал-демократических взглядов по вопросу о восстании со времени возникновения массового рабочего движения. Первая ступень. 1897-ой год. В «Задачах русских социал-демократов» Ленина читаем: «Решать теперь вопрос, к какому средству прибегнет социал-демократия для непосредственного свержения самодержавия, изберет ли она восстание или массовую политическую стачку, или иной прием атаки, было бы похоже на то, как если бы генералы, не собрав армии, устроили военный совет» (стр. 18)6. Здесь, как мы видим, нет даже речи о подготовке восстания, а только о собирании армии, т. е. о пропаганде, агитации, организации вообще.
Вторая ступень. 1902-ой год. В «Что делать?» Ленина читаем:
«...Представьте себе народное восстание. В настоящее время (февраль 1902 года), вероятно, все согласятся, что мы должны думать о нем и готовиться к нему. Но как готовиться? Не назначить же Центральному Комитету агентов по всем местам для подготовки восстания! Если бы у нас и был ЦК, он таким назначением ровно ничего не достиг бы при современных русских условиях. Наоборот, сеть агентов, складывающаяся сама собой на работе по постановке и распространению общей газеты, не должна была бы «сидеть и ждать» лозунга к восстанию, а делала бы именно такое регулярное дело, которое гарантировало бы ей наибольшую вероятность успеха в случае восстания. Именно такое дело закрепляло бы связи и с самыми широкими массами рабочих и со всеми недовольными самодержавием слоями, что так важно для восстания. Именно на таком деле вырабатывалась бы способность верно оценивать общее политическое положение и, следовательно, способность выбрать подходящий момент для восстания. Именно такое дело приучало бы все местные организации откликаться одновременно на одни и те же волнующие всю Россию политические вопросы, случаи и происшествия, отвечать на эти «происшествия» возможно энергичнее, возможно единообразнее и целесообразнее, — а ведь восстание есть, в сущности, самый энергичный, самый единообразный и самый целесообразный «ответ» всего народа правительству. Именно такое дело, наконец, приучало бы все революционные организации во всех концах России вести самые постоянные и в то же время самые конспиративные сношения, создающие фактическое единство партии, — а без таких сношений невозможно коллективно обсудить план восстания и принять те необходимые подготовительные меры накануне его, которые должны быть сохранены в строжайшей тайне» (стр.136 — 137) 7.
Какие положения выставляет по вопросу о восстании это рассуждение? 1) Нелепость идеи «подготовки» восстания в смысле назначения особых агентов, которые бы «сидели и ждали» лозунга. 2) Необходимость складывающейся на общей работе связи между людьми и организациями, делающими регулярное дело. 3) Необходимость закрепления на таком деле связей между пролетарскими (рабочие) и непролетарскими (все недовольные) слоями. 4) Необходимость совместной выработки способности оценивать верно политическое положение и «откликаться» целесообразнее на политические происшествия. 5) Необходимость фактического объединения всех местных революционных организаций.
Перед нами, следовательно, ясно выдвинут уже лозунг подготовки восстания, но нет еще прямого призыва к восстанию, нет еще признания, что движение «уже привело» к его необходимости, что необходимо тотчас вооружаться, организоваться в боевые группы и т. д. Перед нами — разбор как раз тех самых условий подготовки восстания, которые чуть ли не буквально повторены в резолюции конференции (в 1905 году!!).
Третья ступень. 1905-ый год. В газете «Вперед» и затем в резолюции III съезда делается дальнейший шаг вперед: кроме общеполитической подготовки восстания выдвигается прямой лозунг тотчас организоваться и вооружаться для восстания, устраивать особые (боевые) группы, ибо движение «уже привело к необходимости вооруженного восстания» (п. 2-ой резолюции съезда).
Эта небольшая историческая справка приводит к трем несомненным выводам: 1) Прямую ложь представляет из себя утверждение либеральных буржуа, освобожденцев, будто мы впадаем в «отвлеченный революционизм, бунтарство». Мы ставим и ставили всегда этот вопрос именно не «отвлеченно», а на конкретную почву, различно решая его в 1897, 1902 и 1905 годах. Обвинение в бунтарстве есть оппортунистическая фраза господ либеральных буржуа, готовящихся предать интересы революции и изменить ей в эпоху решительной борьбы с самодержавием. 2) Конференция новоискровцев остановилась на второй ступени развития вопроса о восстании. В 1905 году она повторила лишь то, что было достаточно только в 1902 г. Она года на три отстала от революционного развития. 3) Под влиянием уроков жизни, именно одесского восстания, новоискровцы фактически признали необходимость действовать по указаниям не своей, а съездовской резолюции, т. е. признали задачу восстания неотложной, прямые и немедленные призывы к непосредственной организации восстания и вооружения безусловно необходимыми.
Отсталая социал-демократическая доктрина сразу отстранена революцией. У нас стало еще одним препятствием меньше к практическому объединению на общей работе с новоискровцами, причем, разумеется, это не означает еще полного устранения принципиальных разногласий. Мы не можем удовлетвориться тем, чтобы наши тактические лозунги ковыляли вслед за событиями, приспособляясь к ним после их совершения. Мы должны стремиться к тому, чтобы эти лозунги вели нас вперед, освещали наш дальнейший путь, поднимали нас выше непосредственных задач минуты. Чтобы вести последовательную и выдержанную борьбу, партия пролетариата не может определять своей тактики от случая к случаю. Она должна в своих тактических решениях соединять верность принципам марксизма с верным учетом передовых задач революционного класса.
Возьмите другой насущный политический вопрос о временном революционном правительстве. Здесь мы видим, пожалуй, еще яснее, что в своем листке редакция «Искры» фактически порывает с лозунгами конференции и принимает тактические лозунги III съезда. Нелепая теория «не ставить себе целью захватить» (для демократического переворота) «или разделить власть во временном правительстве» выброшена за борт, ибо листок прямо призывает «захватывать городские учреждения» и организовывать «временное ведение общественных дел». Нелепый лозунг «оставаться партией крайней революционной оппозиции» (нелепый в эпоху революции, хотя очень правильный для эпохи только парламентарной борьбы) фактически сдан в архив, ибо одесские события заставили «Искру» понять, что во время восстания смешно ограничиваться этим лозунгом, что надо активно звать к восстанию, к самому энергичному проведению его и использованию революционной власти. Нелепый лозунг «революционные коммуны» тоже отброшен, ибо события в Одессе заставили «Искру» понять, что этот лозунг лишь облегчает смешение демократического и социалистического переворота. А смешивать эти различнейшие вещи было бы лишь авантюризмом, свидетельствующим о полной неясности теоретической мысли и способным затруднить осуществление насущно необходимых практических мер, облегчающих рабочему классу борьбу за социализм в демократической республике.
Припомните полемику новой «Искры» с «Вперед», ее тактику «только снизу» в противоположность впередовскому «и снизу и сверху», — и вы увидите, что «Искра» приняла наше решение вопроса, призывая теперь прямо сама к действию сверху. Припомните опасения «Искры» насчет того, как бы не скомпрометировать нам себя ответственностью за казначейство, финансы и т. п., — и вы увидите, что если «Искру» не убедили наши доводы, то ее убедили в верности этих доводов сами события, ибо «Искра» в приведенном листке прямо рекомендует «захватывать отделения государственного банка». Нелепая теория, будто революционно-демократическая диктатура пролетариата и крестьянства, их совместное участие во временном революционном правительстве есть «измена пролетариату» или «вульгарный жоресизм (мильеранизм)» — просто забыта новоискровцами, которые теперь сами обращаются именно к рабочим и крестьянам с призывом захватывать городские учреждения, отделения государственного банка, оружейные склады, «вооружать весь народ» (очевидно, теперь уже вооружать оружием, а не только «жгучей потребностью самовооружения»), провозглашать низвержение царской монархии и т. д. — одним словом, действовать целиком по программе, данной в резолюции III съезда, действовать именно так, как указывает лозунг революционно-демократической диктатуры и временного революционного правительства.
Правда, ни того, ни другого лозунга «Искра» в своем листке не упоминает. Она перечисляет и описывает все действия, совокупность которых характерна для временного революционного правительства, но она избегает этого слова. Это она напрасно. Фактически она принимает сама этот лозунг. Отсутствие же ясного термина способно лишь посеять колебания, нерешительность, путаницу в умы борцов. Боязнь слова: «революционное правительство», «революционная власть» есть чисто анархическая и недостойная марксиста боязнь. Чтобы «захватить» учреждения и банки, «назначить выборы», поручить «временное ведение дел», «провозгласить низвержение монархии», — для этого безусловно необходимо осуществить и провозгласить сначала временное революционное правительство, которое бы объединило и направило к одной цели всю военную и политическую деятельность революционного народа. Без такого объединения, без всеобщего признания временного правительства революционным народом, без перехода к нему всей власти, всякий «захват» учреждений, всякое «провозглашение» республики останутся простой и пустой бунтарской выходкой. Не сконцентрированная революционным правительством революционная энергия народа после первой удачи восстания лишь раздробится, рассыплется на мелочи, утратит общенациональный размах, не осилит задачи удержать захваченное и осуществить провозглашенное.
Повторяем: фактически, на деле, социал-демократы, не признающие решений III съезда РСДРП, вынуждены ходом событий действовать именно по данным им лозунгам, выбросив за борт лозунги конференции. Революция учит. Наше дело — использовать до капли ее уроки, привести в соответствие наши тактические лозунги с нашим поведением и нашими ближайшими задачами, распространить в массе правильное понимание этих ближайших задач, приступить самым широким образом к организации рабочих везде и повсюду для боевых целей восстания, для создания революционной армии и образования временного революционного правительства!
Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 11, с. 133 — 143
Примечания:
1 Статья «Революция учит» во всех предыдущих изданиях Сочинений В. И. Ленина публиковалась по газете «Пролетарий» № 9 от 26 (13) июля 1905 года, где она была впервые напечатана. Сохранилась рукопись этой статьи. При публикации в газете статья в своей первой части подверглась сокращениям, которые в тексте рукописи отмечены карандашом. Ред.
2 Имеется в виду статья Ф. Энгельса «Может ли Европа разоружиться?» (см.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 22, с. 413). Ред.
3 См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 10, с. 335 — 344. Ред.
4 Упоминаемая В. И. Лениным статья В. С — В. Северцева (В. В. Филатова) о военных уроках восстания под заглавием «Князь Потемкин Таврический», посвященная восстанию на броненосце «Потемкин», была опубликована в газете «Пролетарий» № 8 от 17 (4) июля 1905 года. Ред.
5 См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 10, с. 317 — 327. Ред.
6 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 2, с. 461. Ред.
7 Там же, т. 6. с. 178 — 179. Ред.
И. В. Попов
9 ЯНВАРЯ 1905 ГОДА В ПЕТЕРБУРГЕ
Наступил морозный январь 1905 года. Монархическая пропаганда Гапона дала обильные всходы на окраинах Питера. Трудовой народ еще верил попам и царю, не понимая истинной причины своих бедствий, не представляя своей роли в грядущих событиях. Пользуясь этим, Гапон до хрипоты выступал перед толпами людей за Нарвской, Московской и Невской заставами. Его влияние росло. Вскоре началось обсуждение на собраниях проекта прошения царю.
В Ново-Прогонном переулке в помещении гапоновского собрания и на улице обсуждали требования, записанные в петиции. Перед толпой в переулке выступал Корней, слесарь из наших мастерских, грамотный и толковый оратор. Его плотная фигура возвышалась над толпой, ветер шевелил темные волосы. Говорил он спокойно и деловито. Взвинченная монархической пропагандой настороженная толпа притихла. Мы с Колей и Алексеем Соловьевым на всякий случай держались поближе к Корнею, теперь мы уже не ходили сюда в одиночку. Корней говорил о войне и тяжелой жизни рабочих.
— Не просить, а требовать надо от царя и капиталистов. Бороться за свои права! Свободу нельзя получить как милостыню, ее можно только завоевать с оружием в руках, а не с иконами!
По толпе прокатился сдержанный гул.
— К царю вас не пустят! В вас будут стрелять!
— А ну расступись, православные! — рявкнул рыжий мужик в суконной поддевке. — Ты иконы не трожь, смутьян! Не с тобой пойдем, а с отцом Гапоном, — выкрикивал он, распихивая локтями толпу и надвигаясь на Корнея. За мужиком торопились еще несколько краснорожих молодцов, матерясь и потрясая кулаками.
— Бей его, смутьяна! Бей нехристя! — гудела толпа. Мужик в суконной поддевке замахнулся на Корнея, но, не успев ударить, рухнул в кипящий людской водоворот, сбитый с ног нашими парнями. Завязалась свалка, из которой мы еле вытащили Корнея. Несдобровать бы ему, если бы не наши крепкие кулаки.
Несмотря ни на что, по заданию подпольной организации большевики продолжали выступать везде, где собирался взбудораженный народ, разъясняли контрреволюционную сущность гапоновщины и призывали рабочих к борьбе с самодержавием.
8 января стачка стала всеобщей. Жизнь города была парализована: не работали электростанции и водопровод, не выходили газеты. Притихли заводы за Невской заставой. Оживление царило в Ново-Прогонном переулке. С утра и до поздней ночи шумел здесь народ и шли непрерывные собрания.
8 января с утра мы с Колей, спрятав за пазухой по пачке листовок Петербургского комитета РСДРП «Ко всем петербургским рабочим», отправились в Ново-Прогонный переулок. Сюда тянулись вереницы людей подписывать прошение. На улице стоял накрытый скатертью стол, на нем лежали чистые листы бумаги. Люди подходили к столу с серьезными, сосредоточенными лицами, истово крестились. Мужчины снимали шапки. Озябшими руками грамотные старательно выводили свои фамилии, а неграмотные (их было большинство) вместо подписи ставили кресты. «Прошение будет читать царь», — думалось каждому.
Люди до темноты все шли и шли, испещряя вкривь и вкось белую бумагу крестами и каракулями. Чернила замерзали, и листы обильно усеивали кляксы.
А мы у поворота в переулок и в толпе у особняка исподтишка раздавали листовки. Сначала оглянешься — нет ли поблизости шпика? Заядлых гапоновцев-стариков обходишь стороной: лучше с ними не связываться, опять набьют шею. Заметив подходящего человека, подойдешь сзади и тихо сунешь в его карман сложенную вчетверо листовку. Заслышав шелест бумаги, догадливый мастеровой ощупает ее в кармане и проходит дальше. А один развернул листовку, остановился в толпе и прочел вслух:
— «Такой дешевой ценой, как одна петиция, хотя и поданная попом от имени рабочих, свободу не покупают. Свобода покупается кровью, свобода завоевывается с оружием в руках в жестоких боях! Не просить царя и даже не требовать от него, не унижаться перед нашим заклятым врагом, а сбросить его с престола и выгнать вместе с ним всю самодержавную шайку — только таким путем можно завоевать свободу!»
Окружающие слушали хмуро и молчали.
— А ну дай сюда! — потребовал бородатый старик и потянулся к листовке.
— Не трожь. Не тобой писано! — негромко предостерег старика плечистый мужчина, заслоняя мастерового с листовкой.
Некоторые, даже не читая листовку, с руганью рвали ее на мелкие клочки и шли подписывать петицию. Не только темные люди, но и многие грамотные квалифицированные мастеровые, еще не осознавшие своих классовых интересов, искренне верили Гапону и призывали других идти к Зимнему за царской милостью.
Поздно ночью 8 января мы собрались у Тетина. Он рассказал о решении Невского райкома РСДРП: ввиду того что невозможно предотвратить шествие к дворцу, принять в нем участие, быть с народом, разъяснять необходимость борьбы с самодержавием...
В раннее тихое утро 9 января 1905 года мы вышли на улицу. По Шлиссельбургскому тракту1 к Невской заставе двигались люди в праздничных одеждах. Ближе к Ново-Прогонному переулку тракт запрудил народ. Впереди на чистых полотенцах пожилые мужчины и женщины держали большие иконы в блестящих ризах из часовни Скорбящей богоматери и портреты царя. Над толпой колыхались хоругви — на тусклой позолоте темнел строгий лик Христа.
— Пошли!.. С богом!.. — крикнул кто-то впереди, и толпа двинулась, далеко растянувшись по тракту.
— Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое!.. — как последняя надежда обездоленных людей звучала в морозном воздухе старая молитва.
Мужчины, женщины с детьми, старики шли неторопливо, уверенно, с торжественной решимостью и просветленными лицами. Вся Невская застава выплеснулась на тракт и двинулась к центру. Мы с Колей оказались в середине процессии. Когда голова ее подошла к Шлиссельбургской пожарной части, впереди что-то произошло: стихла молитва и по толпе пошел гул.
Вдруг в морозном воздухе рвануло сухим треском и эхом отдалось на другом берегу Невы. Толпа оцепенела. Хоругви закачались и стали падать в гущу народа.
— Казаки!.. Солдаты!.. Стреляют!.. — кричали люди и бежали во дворы, через огороды, в страхе жались к заборам. Захлебываясь слезами и ужасом, кричал чей-то ребенок. Посредине тракта на затоптанном снегу стояла на коленях старая женщина в клетчатой шали.
— Богородица матушка! Спаси и помилуй! — молилась она, подняв к небу узловатые руки. Крупные слезы катились по ее морщинистым щекам.
— Пойдем, Ванюшка, через Неву! — крикнул Коля.
Мы перемахнули через забор, пробежали огородом и колобками скатились на реку. Здесь было просторно и ветрено. Народ цепочками тянулся по неровному, занесенному снегом льду и проторенной к другому берегу дороге...
Десятки тысяч людей, просочившись ручейками через заслоны войск, все еще несли свою веру и надежду к Зимнему, несли иконы и портреты кровавого царя. И мы с Колей шли с ними в большой тревоге: а что же будет на Дворцовой площади? У Александровского сада мы остановились. Огромная толпа не двигалась дальше.
— Почему не идут на площадь, отец? — спросил я высокого бородатого старика.
— А ты поди, поди, сынок! Там солдаты, они тя пустят! — сердито ответил он.
Впереди призывно запел солдатский рожок, и вслед рванул залп, за ним другой, третий...
— Стреляют, ироды! — громко удивился старик, и вдруг его ноги в больших серых валенках подогнулись, и он свалился на обочину тротуара.
Толпа завопила, закричала, шарахнулась назад. На снегу чернели неподвижные тела, подтекавшие алыми пятнами. За толпой вдогонку мчались казаки с саблями наголо, рубили и топтали бегущих в ужасе людей. Пытаясь укрыться от казачьих сабель, люди метались по улице, ломились в запертые ворота и подъезды. Подхваченные толпой, побежали и мы. Сначала рыжий Колин башлык мелькал рядом. Я споткнулся о что-то мягкое и грохнулся на мостовую, под ноги бегущих людей. Они наступали и падали на меня, не давая подняться.
Лошадиные копыта больно брызнули в лицо комьями мерзлого снега. Я прижался к обледенелой мостовой, охватив голову руками, а надо мной мчались кони. Не знаю, сколько пролежал так, оглушенный и обессиленный. Наконец я опомнился.
«Жив!» — промелькнуло в сознании. Поднял голову и огляделся: топот, крики, выстрелы раздавались впереди; на окровавленном снегу лежали люди, некоторые шевелились и стонали; из материнской кошелки рассыпалась печеная картошка; неподалеку валялась изломанная и растоптанная хоругвь.
— Коля!.. Коля!.. — отчаянно закричал я.
— Не ори, парень, — пробурчал лежавший рядом человек. — Ползи, пока цел! — Втянув голову в плечи, он проворно пополз к домам. Я тоже отполз в сторону и поднялся на ноги. Лязгая зубами от внезапного озноба, я осматривал лежавшие на улице тела и не нашел ни одного в рыжем башлыке. Мужчины без шапок, раскинувшие руки на грязном снегу, дети, женщины лежали в разных позах, как настигла шальная смерть. У некоторых вместо головы перемешанный со снегом кровавый студень.
Шатаясь как пьяный, сам не зная куда, я побрел вдоль тротуара. Сквозь зеркальное стекло богатого подъезда на меня глянул бородатый швейцар в галунах. Злобно показав ему кулак, я свернул в переулок и наконец вышел на улицу, где люди не ползали по снегу, а ходили, разговаривали и грелись у костров.
— По ком плачешь, родимый? Аль потерял кого? — участливо спросила маленькая старушка.
Я провел ладонями по щекам, они были мокры от слез. Сам того не замечая, я плакал о людях, оставшихся на снегу, о потерянном друге. Сжав кулаки, молча пошел дальше. Жгучая ненависть росла и клокотала, заполняя все мое существо. А рядом в одиночку и группами шли потрясенные и озлобленные люди, проклиная царя и Гапона.
В ранних сумерках дворники, полицейские и солдаты собирали в сани и накрывали рогожами окоченевшие на снегу тела. Несколько ночей из больниц и моргов тайком вывозили вагоны трупов на Преображенское кладбище и сваливали в огромные ямы. Скрывая следы страшного преступления, полицейские закидывали безвестные могилы комьями мерзлой глины и сравнивали с землей.
В большевистской газете «Вперед» за 18 января 1905 года в списке жертв 9 января, умерших в больнице, я нашел фамилию моего друга Коли.
Революция 1905 — 1907 годов. Документы и материалы. М.. 1975, с. 215 — 220
1 Шлиссельбургский тракт проходил через Обводный канал по проспекту Обуховской обороны. Ред. 27
М. Горький
9-е ЯНВАРЯ
...Когда толпа вылилась из улицы на берег реки и увидела перед собой длинную, ломаную линию солдат, преграждавшую ей путь на мост1 — людей не остановила эта тонкая, серая изгородь. В фигурах солдат, четко обрисованных на голубовато-светлом фоне широкой реки, не было ничего угрожающего, они подпрыгивали, согревая озябшие ноги, махали руками, толкали друг друга. Впереди, за рекой, люди видели темный дом — там ждал их «он», царь, хозяин этого дома. Великий и сильный, добрый и любящий, он не мог, конечно, приказать своим солдатам, чтобы они не допускали к нему народ, который его любит и желает говорить с ним о своей нужде.
Но все-таки на многих лицах явилась тень недоумения, и люди впереди толпы немного замедлили свой шаг. Иные оглянулись назад, другие отошли в сторону, и все старались показать друг другу, что о солдатах — они знают, это не удивляет их. Некоторые спокойно поглядывали на золотого ангела, блестевшего высоко в небе над унылой крепостью, другие улыбались. Чей-то голос, соболезнуя, произнес:
— Холодно солдатам!..
— Н-да-а...
— А надо стоять!
— Солдаты — для порядка.
— Спокойно, ребята!.. Смирно!
— Ура, солдаты! — крикнул кто-то.
Офицер в желтом башлыке на плечах выдернул из ножен саблю и тоже что-то кричал встречу толпе, помахивая в воздухе изогнутой полоской стали. Солдаты встали неподвижно плечо к плечу друг с другом.
— Чего это они? — спросила полная женщина.
Ей не ответили. И всем как-то вдруг стало трудно идти.
— Назад! — донесся крик офицера.
Несколько человек оглянулось — позади их стояла плотная масса тел, из улицы в нее лилась бесконечным потоком темная река людей; толпа, уступая ее напору, раздавалась, заполняя площадь перед мостом. Несколько человек вышло вперед и, взмахивая белыми платками, пошли навстречу офицеру. Шли и кричали:
— Мы — к государю нашему...
— Вполне спокойно!..
— Назад! Я прикажу стрелять!
Когда голос офицера долетел до толпы, она ответила гулким эхом удивления. О том, что не допустят до «него», некоторые из толпы говорили и раньше, но чтобы стали стрелять в народ, который идет к «нему» спокойно, с верою в его силу и доброту, — это нарушало цельность созданного образа. «Он» — сила выше всякой силы, и ему некого бояться, ему незачем отталкивать от себя свой народ штыками и пулями...
Худой, высокий человек с голодным лицом и черными глазами вдруг закричал:
— Стрелять? Не смеешь!..
И, обращаясь к толпе, громко, злобно продолжал:
— Что? Говорил я — не пустят они...
— Кто? Солдаты?
— Не солдаты, а — там...
Он махнул рукой куда-то вдаль.
— Выше которые... вот! Ага? Я же говорил!
— Это еще неизвестно...
— Узнают, зачем идем, — пустят!..
Шум рос. Были слышны гневные крики, раздавались возгласы иронии. Здравый смысл разбился о нелепость преграды и молчал. Движения людей стали нервнее, суетливее; от реки веяло острым холодом. Неподвижно блестели острия штыков.
Перекидываясь восклицаниями и подчиняясь напору сзади, люди двигались вперед. Те, которые пошли с платками, свернули в сторону, исчезли в толпе. Но впереди все — мужчины, женщины, подростки — тоже махали белыми платками.
— Какая там стрельба? К чему? — солидно говорил пожилой человек с проседью в бороде. — Просто они не пускают на мост, дескать — идите прямо по льду...
И вдруг в воздухе что-то нервно и сухо просыпалось, дрогнуло, ударило в толпу десятками невидимых бичей. На секунду все голоса вдруг как бы замерзли. Масса продолжала тихо подвигаться вперед.
— Холостыми... — не то сказал, не то спросил бесцветный голос.
Но тут и там раздавались стоны, у ног толпы легло несколько тел. Женщина, громко охая, схватилась рукой за грудь и быстрыми шагами пошла вперед, на штыки, вытянутые навстречу ей. За нею бросились еще люди и еще, охватывая ее, забегая вперед ее.
И снова треск ружейного залпа, еще более громкий, более неровный. Стоявшие у забора слышали, как дрогнули доски, — точно чьи-то невидимые зубы злобно кусали их. А одна пуля хлестнулась вдоль по дереву забора и, стряхнув с него мелкие щепки, бросила их в лица людей. Люди падали по двое, по трое, приседали на землю, хватаясь за животы, бежали куда-то прихрамывая, ползли по снегу, и всюду на снегу обильно вспыхнули яркие красные пятна. Они расползались, дымились, притягивая к себе глаза... Толпа подалась назад, на миг остановилась, оцепенела, и вдруг раздался дикий, потрясающий вой сотен голосов. Он родился и потек по воздуху непрерывной, напряженно дрожащей пестрой тучей криков острой боли, ужаса, протеста, тоскливого недоумения и призывов на помощь.
Наклонив головы, люди группами бросились вперед подбирать мертвых и раненых. Раненые тоже кричали, грозили кулаками, все лица вдруг стали иными, и во всех глазах сверкало что-то почти безумное. Паники — того состояния общего черного ужаса, который вдруг охватывает людей, сметает тела, как ветер сухие листья в кучу, и слепо тащит, гонит всех куда-то в диком вихре стремления спрятаться, — этого не было. Был ужас, жгучий, как промерзлое железо, он леденил сердце, стискивал тело и заставлял смотреть широко открытыми глазами на кровь, поглощавшую снег, на окровавленные лица, руки, одежды, на трупы, страшно спокойные в тревожной суете живых. Было едкое возмущение, тоскливо-бессильная злоба, много растерянности и много странно неподвижных глаз, угрюмо нахмуренных бровей, крепко сжатых кулаков, судорожных жестов и резких слов. Но казалось, что больше всего в груди людей влилось холодного, мертвящего душу изумления. Ведь за несколько ничтожных минут перед этим они шли, ясно видя перед собою цель пути, пред ними величаво стоял сказочный образ, они любовались, влюблялись в него и питали души свои великими надеждами. Два залпа, кровь, трупы, стоны, и — все стали перед серой пустотой, бессильные, с разорванными сердцами.
Топтались на одном месте, точно опутанные чем-то, чего не могли разорвать; одни молча и озабоченно носили раненых, подбирали трупы, другие точно во сне смотрели на их работу, ошеломленно, в странном бездействии. Многие кричали солдатам слова упреков, ругательства и жалобы, размахивали руками, снимали шапки, зачем-то кланялись, грозили чьим-то страшным гневом...
Солдаты стояли неподвижно, опустив ружья к ноге, лица у них были тоже неподвижные, кожа на щеках туго натянулась, скулы остро высунулись. Казалось, что у всех солдат белые глаза и смерзлись губы...
В толпе кто-то кричал истерически громко:
— Ошибка! Ошибка вышла, братцы!.. Не за тех приняли! Не верьте!.. Иди, братцы, — надо объяснить!..
— Гапон — изменник! — вопил подросток-мальчик, влезая на фонарь.
— Что, товарищи, видите, как встречает вас?..
— Постой, — это ошибка! Не может этого быть, ты пойми!
— Дай дорогу раненому!..
Двое рабочих и женщина вели высокого худого человека; он был весь в снегу, из рукава его пальто стекала кровь. Лицо у него посинело, заострилось еще более, и темные губы, слабо двигаясь, прошептали:
— Я говорил — не пустят!.. Они его скрывают, — что им — народ!
— Конница!
— Беги!..
Стена солдат вздрогнула и растворилась, как две половины деревянных ворот, танцуя и фыркая, между ними проехали лошади, раздался крик офицера, над головами конницы взвились, разрезав воздух, сабли, серебряными лентами сверкнули, замахнулись все в одну сторону. Толпа стояла и качалась, волнуясь, ожидая, не веря.
Стало тише.
— Ма-арш! — раздался неистовый крик.
Как будто вихрь ударил в лицо людей, и земля точно обернулась кругом под их ногами, все бросились бежать, толкая и опрокидывая друг друга, кидая раненых, прыгая через трупы. Тяжелый топот лошадей настигал, солдаты выли, их лошади скакали через раненых, упавших, мертвых, сверкали сабли, сверкали крики ужаса и боли, порою был слышен свист стали и удар ее о кость. Крик избиваемых сливался в гулкий и протяжный стон...
— А-а-а!..
Солдаты взмахивали саблями и опускали их на головы людей, и вслед за ударом тела их наклонялись набок. Лица у них были красные, безглазые. Ржали лошади, страшно оскаливая зубы, взмахивая головами...
Народ загнали в улицы... И тотчас же, как только топот лошадей исчез вдали, люди остановились, задыхаясь, взглянули друг на друга выкатившимися глазами. На многих лицах явились виноватые улыбки, и кто-то засмеялся, крикнув:
— Ну и бежал же я!..
— Тут — побежишь!.. — ответили ему.
И вдруг со всех сторон посыпались восклицания изумления, испуга, злобы...
— Что же это, братцы, а?
— Убийство идет, православные!
— За что?
— Вот так правительство!
— Рубят, а? Конями топчут...
Недоуменно мялись на месте, делясь друг с другом своим возмущением. Не понимали, что нужно делать, никто не уходил, каждый прижимался к другому, стараясь найти какой-то выход из пестрой путаницы чувств, смотрели с тревожным любопытством друг на друга и — все-таки, более изумленные, чем испуганные, — чего-то ждали, прислушиваясь, оглядываясь. Все были слишком подавлены и разбиты изумлением, оно лежало сверху всех чувств, мешало слиться настроению более естественному в эти неожиданные, страшные, бессмысленно ненужные минуты, пропитанные кровью невинных...
Молодой голос энергично позвал:
— Эй! Идите подбирать раненых!
Все встрепенулись, быстро пошли к выходу на реку. А навстречу им в улицу вползали по снегу и входили, шатаясь на ногах, изувеченные люди, в крови и снегу. Их брали на руки, несли, останавливали извозчиков, сгоняя седоков, куда-то увозили. Все стали озабоченны, угрюмы, молчаливы. Рассматривали раненых взвешивающими глазами, что-то молча измеряли, сравнивали, углубленно искали ответов на страшный вопрос, встававший перед ними неясной, бесформенной, черной тенью. Он уничтожал образ недавно выдуманного героя, царя, источника милости и блага. Но лишь немногие решались вслух сознаться, что этот образ уже разрушен. Сознаться в этом было трудно, — ведь это значило лишить себя единственной надежды...
Шел лысый человек в пальто с рыжей заплатой, его тусклый череп теперь был окрашен кровью, он опустил плечо и голову, ноги у него подламывались. Его вели широкоплечий парень без шапки, с курчавой головой и женщина в разорванной шубке с безжизненным тупым лицом.
— Погоди, Михайло, как же это? — бормотал раненый. — Стрелять в народ — не разрешается!.. Не должно это быть, Михайло.
— А — было! — крикнул парень.
— И стреляли... И рубили... — уныло заметила женщина.
— Значит, приказание дано на это, Михайло...
— И было! — злобно крикнул парень. — А ты думал — с тобой разговаривать станут? Вина стакан поднесут?
— Погоди, Михайло...
Раненый остановился, опираясь спиной о стену, и закричал:
— Православные!.. За что нас убивают? По какому закону?.. По чьему приказу?
Люди шли мимо него, опуская головы.
В другом месте на углу у забора собрались несколько десятков, и в середине их чей-то быстрый, задыхающийся голос говорил тревожно и злобно:
— Гапон вчера был у министра, он знал все, что будет, значит — он изменник нам, — он повел нас на смерть!
— Какая ему польза?
— А я — знаю?
Всюду разгоралось волнение, перед всеми вставали вопросы еще не ясные, но уже каждый чувствовал их важность, глубину, суровое, настойчивое требование ответа. В огне волнения быстро истлевала вера в помощь извне, надежда на чудесного избавителя от нужды.
Посреди улицы шла женщина, полная, плохо одетая, с добрым лицом матери, с большими, грустными глазами. Она плакала и, поддерживая правой рукой окровавленную левую, говорила:
— Как буду работать? Чем кормить детей?.. Кому жаловаться?.. Православные, где же у народа защитники, если и царь против него?
Ее вопросы, громкие и ясные, разбудили людей, всколыхнули и встревожили их. К ней быстро подходили, бежали со всех сторон и, останавливаясь, слушали ее слова угрюмо и внимательно.
— Значит, народу — нет закона?
У некоторых вырывались вздохи. Другие негромко ругались. Откуда-то пронесся резкий, злой крик.
— Получил помощь — сыну ногу разбили...
— Петруху — насмерть!..
Криков было много, они хлестали по ушам и, все чаще вызывая мстительное эхо, резкие отзвуки, будили чувство озлобления, сознание необходимости защищаться от убийц. На бледных лицах выступало некое решение.
— Товарищи! Мы все-таки идем в город... может, чего-нибудь добьемся... Идемте, понемногу!
— Перебьют...
— Давайте говорить солдатам, — может, они поймут, что нет закона убивать народ!
— А может, есть, — почему мы знаем?
Толпа медленно, но неуклонно изменялась, перерождаясь в народ. Молодежь расходилась небольшими группами, все они шли в одну сторону, снова к реке. И все несли раненых, убитых, пахло теплой кровью, раздавались стоны, возгласы.
— Якову Зимину — прямо в лоб...
— Спасибо батюшке-царю!
— Да-а, встретил!
Раздалось несколько крепких слов. Даже за одно из них четверть часа тому назад толпа разорвала бы в клочья. Маленькая девочка бежала и кричала всем:
— Не видали маму?
Люди молча оглядывались на нее и уступали ей дорогу. Потом раздался голос женщины с раздробленной рукой:
— Здесь, здесь я...
Улица пустела. Молодежь уходила все быстрее. Пожилые люди угрюмо, не спеша тоже шли куда-то, по двое и по трое, исподлобья глядя вслед молодым. Говорили мало... Лишь порой кто-нибудь, не сдержав горечи, восклицал негромко:
— Значит, народ отбросили теперь?
— Убийцы проклятые!..
Сожалели об убитых людях, и, догадываясь, что убит также один тяжелый, рабский предрассудок, осторожно молчали о нем, не произнося более царапающего ухо имени его, чтобы не тревожить в сердце тоски и гнева...
А может быть, молчали о нем, боясь создать другой на место мертвого...
...Вокруг жилища царя стояли плотной, неразрывной цепью серые солдаты, под окнами дворца на площади расположилась конница, торчали пушки, небольшие и чем-то похожие на пиявок. Запах сена, навоза, лошадиного пота окружал дворец, лязг железа, звон шпор, крики команды, топот лошадей колебался под слепыми окнами дворца.
Против солдат — тысячи безоружных, озлобленных людей топчутся на морозе, над толпою — сероватый пар дыхания, точно пыль. Рота солдат опиралась одним флангом о стену здания на углу Невского проспекта, другим — о железную решетку сада, преграждая дорогу на площадь ко дворцу. Почти вплоть к солдатам штатские, разнообразно одетые люди, большинство рабочих, много женщин и подростков.
— Расходись, господа! — вполголоса говорил фельдфебель. Он ходил вдоль фронта, отодвигая людей от солдат руками и плечом, стараясь не видеть человеческих лиц.
— Почему вы не пускаете? — спрашивали его.
— Куда?
— К царю!
Фельдфебель на секунду остановился и с чувством, похожим на уныние, воскликнул:
— Да я же говорю — нет его!
— Царя нет?
— Ну да! Сказано вам нет, и — ступайте!
— Совсем нет царя? — настойчиво допрашивал иронический голос.
Фельдфебель снова остановился, поднял руку.
— За такие слова — берегись! И другим тоном объяснил:
— В городе — нет его! Из толпы ответили:
— Нигде нет!
— Кончился!
— Расстреляли вы его, дьяволы!
— Вы думали — народ убиваете?
— Народ — не убьешь! Его на все хватит...
— Вы царя убили, — понимаете?
...Люди, поддаваясь толчкам сзади, порою толкали солдат.
— Тиша! — негромко откликался на толчки человек в серой шинели. Толпа все более горячо кричала им что-то. Солдаты слушали мигая, лица кривились неопределенными гримасами, и нечто жалкое, робкое являлось на них.
— Не трог ружо! — крикнул один из них молодому парню в мохнатой шапке. А тот тыкал солдата пальцем в грудь и говорил:
— Ты солдат, а не палач. Тебя позвали защищать Россию от врагов, а заставляют расстреливать народ... Пойми! Народ — это и есть Россия!
— Мы — не стреляем! — ответил солдат.
— Гляди — стоит Россия, русский народ! Он желает видеть своего царя...
Кто-то перебил речь, крикнув:
— Не желает!
— Что в том худого, что народ захотел поговорить с царем о своих делах? Ну, скажи, а?
— Не знаю я! — сказал солдат, сплевывая.
Сосед его добавил:
— Не велено нам разговаривать... Уныло вздохнул и опустил глаза.
Один солдатик вдруг ласково спросил стоявшего перед ним:
— Земляк, не рязанский будете?
— Псковский. А что?
— Так. Я — рязанский...
И, широко улыбнувшись, зябко передернул плечами.
Люди колыхались перед ровной серой стеной, бились об нее, как волны реки о камни берега. Отхлынув, снова возвращались. Едва ли многие понимали, зачем они здесь, чего хотят и ждут? Ясно сознанной цели, определенного намерения не чувствовалось. Было горькое чувство обиды, возмущения, у многих — желание мести, это всех связывало, удерживало на улице, но не на кого было излить эти чувства, некому — мстить... Солдаты не возбуждали злобы, не раздражали — они были просто тупы, несчастны, иззябли, многие не могли сдержать дрожи в теле, тряслись, стучали зубами...
Много глаз смотрели в широкое, приплюснутое лицо длинной линии солдат с холодным, молчаливым любопытством, с презрением, гадливостью. Но большинство пыталось разогреть их огнем своего возбуждения, пошевелить что-то в крепко сжатых казармою сердцах, в головах, засоренных хламом казенной выучки. Большинство людей хотело что-нибудь делать, как-нибудь воплотить свои чувства и мысли в жизнь и упрямо билось об эти серые, холодные камни, желавшие одного — согреть свои тела.
Все горячее звучали речи, все более ярки становились слова.
— Солдаты! — говорил плотный мужчина, с большой бородой и голубыми глазами. — Вы дети русского народа. Обеднял народ, забыт он, оставлен без защиты, без работы и хлеба. Вот он пошел сегодня просить царя о помощи, а царь велит вам стрелять в него, убивать. У Троицкого моста — стреляли, убили не меньше сотни. Солдаты! Народ — отцы и братья ваши — хлопочет не только за себя, а и за вас. Вас ставят против народа, толкают на отцеубийство, братоубийство. Подумайте! Разве вы не понимаете, что против себя идете?
Этот голос, спокойный и ровный, хорошее лицо и седые волосы бороды, весь облик человека и его простые, верные слова, видимо, волновали солдат. Опуская глаза перед его взглядом, они слушали внимательно, иной, покачивая головою, вздыхал, другие хмурили брови, оглядываясь, кто-то негромко посоветовал:
— Отойди, — офицер услышит!
Офицер, высокий, белобрысый, с большими усами, медленно шел вдоль фронта и, натягивая на правую руку перчатку, сквозь зубы говорил:
— Ра-азойдись! Па-ашел прочь! Что? Пагавари, — я тебе па-гаварю!..
Остановясь на фланге, офицер крикнул:
- Смирно!
Солдаты всколыхнулись и замерли.
— Приказываю разойтись! — сказал офицер и не торопясь вынул из ножен шашку.
Разойтись было физически невозможно, — толпа густо залила всю маленькую площадь, а из улицы, в тыл ей, все шел и шел народ...
Вдруг раздалось зловещее пение рожка. Публика смотрела на горниста, — он так странно надул щеки и выкатил глаза, что казалось — лицо его сейчас лопнет, рожок дрожал в его руке и пел слишком долго. Люди заглушили гнусавый, медный крик громким свистом, воем, визгом, возгласами проклятий, словами укоров, стонами тоскливого бессилия, криками отчаяния и удальства, вызванного ощущением возможности умереть в следующий миг и невозможностью избежать смерти. Уйти от нее было некуда. Несколько темных фигур бросились на землю и прижались к ней, иные закрывали руками лица, а седобородый человек, распахнув на груди пальто, выдвинулся вперед всех, глядя на солдат голубыми глазами и говоря им что-то утопавшее в хаосе криков.
Солдаты взмахнули ружьями, взяв на прицел, и все оледенели в однообразной, сторожкой позе, вытянув к толпе штыки.
Было видно, что линия штыков висела в воздухе неспокойно, неровно, — одни слишком поднялись вверх, другие наклонились вниз, лишь немногие смотрели прямо в груди людей, и все они казались мягкими, дрожали и точно таяли, сгибались.
Чей-то голос громко, с ужасом и отвращением крикнул:
— Что вы делаете? Убийцы!
Штыки сильно и неровно дрогнули, испуганно сорвался залп, люди покачнулись назад, отброшенные звуком, ударами пуль, падениями мертвых и раненых. Некоторые стали молча прыгать через решетку сада. Брызнул еще залп. И еще.
Мальчик, застигнутый пулей на решетке сада, вдруг перегнулся и повис на ней вниз головой. Высокая, стройная женщина с пышными волосами тихо ахнула и мягко упала около него.
— Ах вы, проклятые! — крикнул кто-то...
Толпа, отступая, ахала, проклятия, ругательства и крики боли сливались в пестрый вихрь со свистом, уханьем и стонами, солдаты стояли твердо и были так же неподвижны, как мертвые. Лица у них посерели, и губы плотно сжались, точно все эти люди тоже хотели кричать и свистеть, но не решались, сдерживались. Они смотрели прямо перед собой широко открытыми глазами и уже не мигали. В этом взгляде не было заметно что-либо человеческое, казалось, что они не видят ничего, эти опустошенные, мутные точки на серых, вытянутых лицах. Не хотят видеть, может быть, тайно боятся, что, увидав теплую кровь, пролитую ими, еще захотят пролить ее. Ружья дрожали в их руках, штыки колебались, сверлили воздух. Но эта дрожь тела не могла разбудить тупого бесстрастия в грудях людей, сердца которых были погашены гнетом насилия над волей, мозги туго оклеены противной, гнилой ложью. С земли поднялся бородатый голубоглазый человек и снова начал говорить рыдающим голосом, весь вздрагивая:
— Меня — не убили. Это потому, что я говорил вам святую правду...
Толпа снова угрюмо и медленно подвигалась вперед, убирая мертвых и раненых. Несколько человек встали рядом с тем, который говорил солдатам, и тоже, перебивая его речь, кричали, уговаривали, упрекали, беззлобно, с тоской и состраданием. В голосах все еще звучала наивная вера в победу правдивого слова, желание доказать бессмыслие и безумие жестокости, внушить сознание тягостной ошибки. Старались и хотели заставить солдат понять позор и гадость их невольной роли...
Офицер вынул из чехла револьвер, внимательно осмотрел его и пошел к этой группе людей. Она сторонилась от него не спеша, как сторонятся от камня, который не быстро катится с горы. Голубоглазый бородатый человек не двигался, встречая офицера словами горячей укоризны, широким жестом указывая на кровь вокруг.
— Чем это оправдать, подумайте? Нет оправдания! Офицер встал перед ним, озабоченно насупил брови, вытянул
руку. Выстрела не было слышно, был виден дым, он окружил руку убийцы раз, два и три. После третьего раза человек согнул ноги, запрокинулся назад, взмахивая правой рукой, и упал. К убийце бросились со всех сторон, — он отступал, махая шашкой, совал ко всем свой револьвер... Какой-то подросток упал под ноги ему, он ткнул шашкой в живот. Кричал ревущим голосом, прыгал во все стороны, как упрямая лошадь. Кто-то бросил ему шапкой в лицо, бросали комьями окровавленного снега. К нему подбежал фельдфебель и несколько солдат, выставив вперед штыки, — тогда нападавшие разбежались. Победитель грозил саблей вслед им, а потом вдруг опустил ее и еще раз воткнул в тело подростка, ползавшего у его ног, теряя кровь.
И снова гнусаво запел рожок. Люди быстро очищали площадь пред этим звуком, а он тонко извивался в воздухе и точно дочерчивал пустые глаза солдат, храбрость офицера, его красную на конце шашку, растрепавшиеся усы...
Раздался еще залп, другой...
Улицы были набиты народом, как мешки зерном. Здесь было меньше рабочих, преобладали мелкие торговцы, служащие. Уже некоторые из них видели кровь и трупы, иных била полиция. Их вывела из домов на улицу тревога, и они всюду сеяли ее, преувеличивая внешний ужас дня. Мужчины, женщины, подростки — все тревожно оглядывались, прислушиваясь, ожидали. Рассказывали друг другу об убийствах, охали, ругались, расспрашивали легко раненных рабочих, порою понижали голоса до шепота и долго говорили друг другу что-то тайное. Никто не понимал, что надо делать, и никто не уходил домой. Чувствовали и догадывались, что за этими убийствами есть еще что-то важное, более глубокое и трагическое для них, чем сотни убитых и раненых людей, чужих им.
До этого дня они жили почти безотчетно, какими-то неясными, неизвестно когда, незаметно как сложившимися представлениями о власти, законе, начальстве, о своих правах. Бесформенность этих представлений не мешала им опутать мозг густой, плотной сетью, покрыть его толстой, скользкой коркой; люди привыкли думать, что в жизни есть некая сила, призванная и способная защищать их, есть — закон. Эта привычка давала уверенность в безопасности и ограждала от беспокойных мыслей. С нею жилось недурно, и, несмотря на то, что жизнь десятками мелких уколов, царапин и толчков, а иногда серьезными ударами, тревожила эти туманные представления, они были крепки, вязки и сохраняли свою мертвую цельность, быстро заращивая все трещины и царапины.
А сегодня сразу мозг обнажился, вздрогнул и грудь наполнилась тревогой, холодом. Все устоявшееся, привычное опрокинулось, разбилось, исчезло. Все, более или менее ясно, чувствовали себя тоскливо и страшно одинокими, беззащитными пред силой цинической и жестокой, не знающей ни права, ни закона. В ее руках были все жизни, и она могла безотчетно сеять смерть в массе людей, могла уничтожать живых, как ей хотелось и сколько ей было угодно. Никто не мог ее сдержать. Ни с кем она не хотела говорить. Была всевластна и спокойно показывала безмерность своей власти, бессмысленно заваливая улицы города трупами, заливая их кровью. Ее кровавый, безумный каприз был ясно виден. Он внушал единодушную тревогу, едкий страх, опустошавший душу. И настойчиво будил разум, понуждая его создавать планы новой защиты личности, новых построений для охраны жизни...
Горький М. Собр. соч.. В 16 т. М.. 1979, т. 4, с. 326 — 342
1 Троицкий (ныне Кировский) мост. Ред.
Ю. П. Гавен
ЯНВАРСКИЕ СОБЫТИЯ В РИГЕ
Вести о кровавых событиях 9 января до нас в Риге дошли 10 января. В ночь на 11 января было созвано срочное заседание Рижского комитета Латышской социал-демократической рабочей партии1. На нем присутствовали представители Рижского комитета РСДРП и Бунда. Единогласно было вынесено решение: протестовать против жестокой расправы с рабочими Петербурга, 12-го начать всеобщую забастовку. 11 января в основном закончили подготовку к ней. Выпустили воззвание «Бросайте работу! Присоединимся к всеобщей забастовке петербургских рабочих!». Воззвание подписал Федеративный комитет рижских социал-демократических организаций2. Оно было издано тиражом в 15 тысяч экземпляров на русском и латышском языках. В ночь на 11 января и в последующие дни наши нелегальные типографии работали непрерывно.
Рабочие некоторых фабрик забастовали уже вечером 11-го, но полностью всеобщая забастовка развернулась 12 января. Были организованы Рижская центральная комиссия и районные комиссии по руководству забастовкой.
На левой стороне Двины (Даугавы) первыми забастовали рабочие завода «Герминггауз». В 6 часов утра к воротам завода подошла небольшая группа наших товарищей. Организовали митинг, рассказали рабочим о событиях в Петербурге, оповестили о решении рижских социал-демократических организаций объявить всеобщую забастовку солидарности. Рабочие не приступили к работе, двинулись на другие заводы и фабрики.
Около 10 часов утра на площади Ильгецемского рынка состоялся митинг, в котором участвовало уже более 8 тысяч человек. Речи Ю. П. Кажмера и других товарищей были выслушаны с большим вниманием.
После полудня рабочие Торенсберга соединились с рабочими Ильгецема и Зассенгофа и вместе направились на судостроительный завод Ланге. Здесь они наткнулись на крупный патруль полицейских и солдат. Но демонстрантам удалось и здесь остановить работу.
Огромная демонстрация, распевая революционные песни, шла по набережной реки Даугавы. У понтонного моста их остановила крупная воинская часть. Тогда огромная масса демонстрантов, около 15 тысяч человек, пустилась по льду реки в сторону депо и мастерских Рижско-Орловской железной дороги. Этим и окончилась демонстрация 12 января. Был уже вечер, стало темнеть.
Нам, нескольким членам партии, удалось проникнуть на фабрику Рихарда-Поле. Помню, что первыми на наш призыв начать забастовку откликнулись слесари. По их примеру все бросили работу и вышли на улицу.
Демонстрация двинулась к мосту Красной Даугавы3, где после короткого митинга разделилась на две части. Одна часть пошла на фабрику «Джут», вторая, более крупная, продолжала обход предприятий Красной Даугавы. Всюду бросали работу. Соединившись в одну демонстрацию, мы пошли на Петербургское шоссе, где встретились с рабочими заводов и фабрик Фельзера, «Унион», «Феникс», «Эрбе», «Этна». Объединившись, мы двинулись на текстильную фабрику.
Воинская часть задержала демонстрантов. Раздались винтовочные выстрелы, но солдаты стреляли холостыми патронами. Демонстрация распалась на несколько групп, потом все группы соединились, и мы пошли к центру города. Здесь часть демонстрантов, среди которых был и я, хлынула в Старую Ригу,
В этот день, 12 января, в Риге бастовало большинство предприятий, а в центре города — почти все. Социал-демократические организации ночью работали лихорадочно, чтобы напечатать воззвания, продолжить 13 января всеобщую забастовку и демонстрацию.
13 января я принимал участие в демонстрации, которая началась за вагоностроительным заводом «Феникс». Около 7 часов утра мы, несколько товарищей, пошли туда. Помню, в нашей группе были видные партийные работники И. Озолс и Зупис. Когда мы пришли на площадь, там было уже около 200 рабочих. Озолс вкратце рассказал о событиях в Петербурге, о всеобщей забастовке рижских рабочих и ее значении, разъяснил цель и значение сегодняшней демонстрации. Затем говорил Т. Калнинь, один из активных подпольных работников того времени. Окончив свою речь, он запел любимую песню латвийских рабочих «Кто ходит в рваных лохмотьях...». Подхватив ее, мы пустились в путь, увлекая за собой другие группы рабочих. У лесопилки Берлина нас встретили участковый полицейский надзиратель и четверо городовых. Группа товарищей под руководством Ф. Гринина и Л. Боровского окружила полицейских и обезоружила их. Помню, Л. Боровский, который выделялся своим высоким ростом и громким голосом, поднял вверх саблю, отнятую у полицейского, и закричал: «Да здравствует вооруженный пролетариат!»
Далее мы натолкнулись на полуроту солдат. Офицер хотел задержать демонстрацию, не допустить в центр города, но демонстранты окружили солдат, призывали не стрелять в своих. Началось братание с солдатами. Офицер построил солдат, дав проход демонстрантам. Они двинулись дальше, к центру города.
Около 20 тысяч человек вступили в Старую Ригу. Она за время своего 700-летнего существования первый раз видела такую массу народа. На Известковой улице демонстрантов встретила группа студентов, около 500 человек. Их представители сообщили, что студенты на своем собрании постановили присоединиться к забастовке. Демонстранты бурно высказывали радость. Им удалось добиться прекращения работ в типографии черносотенной газеты «Ригас авизес».
Из Старой Риги демонстрация двинулась в сторону железнодорожного моста, затем свернула на Московскую улицу. Здесь к нам присоединились еврейские рабочие, около 1000 человек, и группа литовских рабочих под своими знаменами.
На железнодорожном мосту стояли войска. Демонстранты по льду перешли Даугаву и направились в сторону Двинского вокзала.
Недалеко от так называемого Сада свиней нас встретила рота солдат. Я был знаменосцем, шел в первых рядах. Сзади на нас напирали, толкали на штыки. Положение создалось напряженное и опасное. Офицер, подняв саблю вверх, потребовал опустить красное знамя, пригрозил, что в противном случае будет дана команда стрелять.
На наше счастье, показалась другая группа демонстрантов, которая шла к нам навстречу со стороны завода Кузнецова. Ситуация сразу переменилась. Оказавшись среди двух колонн, солдаты отошли в сторону. Под красными знаменами было уже примерно 50 — 60 тысяч демонстрантов.
И как раз в это время рижский губернатор, получив распоряжение от министерства внутренних дел рассеять демонстрантов, отдал приказ особому батальону: «Стрелять!»
После митинга у Ивановских ворот, где выступал и я, демонстранты вновь пошли к центру. Не зная о приказе губернатора, который в это время расклеивали на стенах домов, мы даже не допускали мысли, что это возможно. Ведь в этот день мы уже несколько раз встречались с воинскими частями, и благодаря нашей организованности и пролетарской дисциплине избежали столкновения.
Когда наши передовые колонны вступили на железнодорожный мост, мы неожиданно натолкнулись на штыки полуроты особого батальона. Отступить не смогли, потому что сзади на нас напирали многие тысячи демонстрантов. Нас так прижали, что кости хрустели. Мы начали уговаривать солдат и офицеров, чтобы они не стреляли по своим отцам, братьям, матерям и сестрам.
Пока передовые колонны агитировали солдат, основная масса демонстрантов начала переходить мост и уже дошла до набережной
Даугавы. Через несколько минут вся площадь у набережной была заполнена. Было около 5 часов вечера, стало темнеть. По цепочке передавали указание стачечного комитета: «Разойтись». В это время раздался первый залп. Открыла огонь часть унтер-офицерского батальона, которая вышла на площадь со стороны улицы Минстерея. Огонь открыли без всякого предупреждения. За первым залпом последовал второй, третий, четвертый. Открыл огонь и патруль у железнодорожного моста. На миг все окаменели. Люди в панике кинулись во все стороны, сбивая друг друга, спотыкались об убитых. Раненые взывали о помощи.
Меня тоже повалили на землю... Но я был молод, вырвался и побежал. Мелькнула мысль, что за углом ближайшего дома найду спасение. Бросился туда. Казалось, что я уже вне опасности. Но и здесь свистели пули... Я понял, что стреляют с понтонного моста. Демонстранты попали в западню. Палачи окружили нас с трех сторон.
Мы двинулись к Тукумскому вокзалу. Открылось ужасное зрелище: в полутьме на снегу виднелись убитые и раненые. Многие поднимались на ноги и вновь падали. Другие, перебежав площадь, укрывались в Старой Риге.
Солдаты, прекратив стрельбу, штыками закалывали тяжелораненых, убивали и тех, которые пытались помочь пострадавшим.
...Вот показался юноша. Девочка лет пятнадцати бежала ему навстречу. Юноша упал, поднялся и снова упал. Девочка попробовала поднять его, не смогла и заплакала. Я подбежал к юноше и вместе с девочкой (она оказалась сестрой юноши) понес раненого.
Извозчики, испуганные стрельбой, галопом мчались мимо. Одного удалось задержать и упросить отвезти раненого на Двинский вокзал, а оттуда в книжный магазин Захмана.
Предвидя возможные столкновения и стычки, организаторы демонстрации уже накануне создали несколько перевязочных пунктов, куда назначили врачей и студентов-медиков, сочувствующих партии. Один из таких перевязочных пунктов был в книжном магазине Захмана.
Доставив туда тяжелораненого юношу, я вернулся на площадь. В полутьме толпа людей окружила дровни, на которых лежали раненые. Один из них, раненный в голову, лежал молча, двое других тихо стонали, четвертый, высокого роста, — страшно кричал. Это был молодой латышский поэт А. Аустринь. За два или три часа перед этим меня с ним познакомил мой старый знакомый — народный учитель и молодой поэт Антон Салум. Как я позже узнал, в этот же день и его убили.
Откуда-то вынырнул мой школьный приятель Оскар Лепинь. Вместе с ним и с одним молодым рабочим мы отвезли Аустриня на перевязочный пункт, а отсюда повезли раненых в больницу Красного Креста. Нам долго не открывали. Наконец на пороге показалась медицинская сестра. Она с испугом сказала: «Нам не разрешено принимать раненых» — и ушла. Мы опять стали ломиться в дверь. Нас все же впустили. Мы перенесли раненых в палату.
Сестры их перевязали. Одна из сестер предупредила: «Здесь вам опасно оставаться... сейчас придет сюда полицейский пристав».
В эту ночь я встретил многих своих друзей: у них было тяжелое настроение. Но эти ужасные события сплотили еще больше рабочих против убийц, против царского режима...
14 января мы разыскивали исчезнувших товарищей. Вначале пошли в морг на Московской улице. У ворот собралось много людей. Патруль полицейских никого не пропускал. Слышались ругань, проклятия по адресу царских палачей и царя. Нам все же удалось пробраться в морг. 22 убитых лежали навалом. Мы стали раскладывать трупы, очищать их от снега и грязи, чтобы опознать своих. Многие находили среди убитых друзей и родственников, проклинали убийц. В морге молча стояли охранники. Помню, как одна старушка подступала к помощнику пристава, стоявшему у ворот морга, истошно кричала: «Убийцы, вы убили моего сына!»
Из морга я пошел в городскую больницу, куда были отвезены более 60 раненых. Там распоряжались немецкие врачи-реакционеры. Они не оказывали помощи раненым революционным рабочим. Рабочие старались поскорее увезти оттуда своих товарищей.
15 января мы хоронили Константина Печуркина, студента Политехнического института, члена социал-демократической организации (большевиков). У Политехнического института состоялось массовое собрание студентов. Пришло много рабочих. Пели революционные песни. На здании института было водружено красное знамя с надписью: «Слава павшим! Проклятье убийцам!» Полицейские потребовали убрать красное знамя... Многих полицейских тут же обезоружили.
Похоронная демонстрация была грандиозна. Участвовало в ней около 25 тысяч человек. Шли и колонны студентов, учителей и профессоров. От собора Александра Невского процессия направилась по Александровской улице на Покровское кладбище... Красный гроб, покрытый цветами, красными знаменами и красными лентами, несли высоко во все время шествия...
Сотня казаков ехала впереди, сопровождая процессию, но не посмела остановить ее. В этот день распространялось много прокламаций. У могилы состоялся большой митинг. Говорили пламенные речи на латышском и русском языках. От латышских социал-демократов выступил Ю. Кажмер.
16 января на Торенсбергском кладбище хоронили члена социал-демократической организации 19-летнюю работницу Марию Порейз и активного партийного товарища Катю Фрейман. Похороны также превратились в многотысячную демонстрацию.
18 января на Плескодальском кладбище хоронили рабочего Якова Звайгзне и школьника Озолиня. Я выступил с речью от социал-демократов и призывал продолжать борьбу.
На демонстрантов нападали казаки. Они топтали рабочих конями, били нагайками и стреляли в народ. Некоторые демонстранты отвечали казакам выстрелами из револьверов.
Центральный Комитет Латышской социал-демократической партии в особом воззвании по поводу событий 13 января писал, что солдатскими пулями убито 70 человек и ранено 200. Там еще было сказано, что многие демонстранты утонули в реке, когда бросились бежать по льду.
Почти половина всех погибших 13 января были социал-демократами.
По решению Центрального Комитета Латышской социал-демократической партии всеобщая забастовка была прекращена 21 января. Но на многих предприятиях в Риге, Либаве и отчасти в Митаве4 экономические стачки продолжались до конца января и даже в феврале. Жандармский полковник Волков в своем донесении департаменту полиции от 28 февраля пишет, что на большинстве рижских предприятий забастовка продолжалась до конца февраля, что в день прекращения забастовки, то есть 21 января, почти нигде работу не возобновили, за исключением фаянсового завода Кузнецова и завода резиновых изделий «Проводник». Жандармский полковник писал: «Бастующие заявили, что они начнут работу 24 января. Действительно, значительная часть рабочих пришла на работу в этот день, но предъявила требования: 8-часовой рабочий день, заплатить за время забастовки, повысить заработную плату и т. д.».
Центральный Комитет Латышской социал-демократической партии и Федеративный комитет решили воспользоваться боевым настроением рабочих, чтобы после политической забастовки начать экономическую. Были выработаны требования рижских рабочих и изданы специальные воззвания, которые распространяли по всем предприятиям Риги.
Рижские экономические забастовки явились прямым продолжением политической забастовки, в них участвовало около 40 тысяч рабочих. Бастующие требовали уменьшить рабочий день на 1 час, увеличить заработную плату на 10 — 20 процентов, улучшить санитарные условия в цехах. И на многих предприятиях эти требования были удовлетворены. Большинство предприятий выплатило рабочим заработную плату за время забастовки. Балтийский вагоностроительный завод сократил рабочий день до 9 часов. 31 января успешно провели экономическую забастовку десять машиностроительных заводов и шесть предприятий других отраслей промышленности.
Во время январских событий 1905 года социал-демократическая партия Латвии намного выросла и еще теснее сплотила вокруг себя массы рабочих, крестьян и интеллигенции.
Великие, незабываемые дни. Сборник воспоминаний участников революции 1905 — 1907 годов. М.. 1970, с. 25 — 32
Примечания:
1 Первый учредительный съезд Латышской социал-демократической рабочей партии состоялся летом 1904 года. В 1906 году ЛСДРП объединилась с РСДРП. Ред.
2 Федеративный комитет состоял из представителей ЛСДРП, рижской организации РСДРП и Бунда. Ред.
3 В 1905 году река называлась не Даугавой, а Двиной, причем Красной называли ее социал-демократы, революционные рабочие. Весь район Задвинья был в 1905 году пролетарский, революционный. Ред.
4 Митава — прежнее название города Елгавы. Ред.
Я. Я. Бирзнек
ВОСПОМИНАНИЯ О РЕВОЛЮЦИИ 1905 ГОДА В ЛАТВИИ1
В 1905 году быстро докатились до Либавы2 события 9 января. Тут же была объявлена забастовка, числа 13 января, и тут же были получены вести о рижском расстреле рабочих на демонстрации 13 января. Забастовка началась с проволочного завода и «Везувия», к ней примкнули железнодорожные мастерские, масличные заводы и пр., так что к 12 часам ни одно предприятие не работало. Остался только газовый завод, он был окружен цепью солдат.
Когда демонстранты приблизились к гавани, чтобы перейти через мост и соединиться со Старой Либавой, один жандарм со стоящего в гавани парохода решительно направился к демонстрантам и хотел отнять знамя. Но это дело не вышло, тов. Звайгзне выстрелил в него, тот, раненный, поплелся обратно на пароход. Пошли на озеро, там был совместный митинг рабочих Новой и Старой Либавы. На нем выступил, помнится мне, Бауер, выступали также другие товарищи с призывами; демонстранты-рабочие горячо подхватывали эти призывы. Там и в других местах в то время было чисто пролетарское выступление. Товарищи не умели связно красивые речи говорить, но зато были искренние призывы к рабочим, к своим товарищам; рабочие рвались в бой, и нужно было бы дать им оружие, нужно было дать направление, все было бы сделано...
Стемнело, демонстрантов осталось около 1000 — 1500. Пошли центром города и по набережной к газовому заводу. Огней по городу нигде не было, но было еще достаточно светло, так что до газового завода мы дошли, не нуждаясь в огнях. Газовый завод оказался окруженным солдатами, которые охраняли также железный мост и подъездной железнодорожный путь. Мы ведь шли, чтобы снять с работы рабочих газового завода. Когда мы к солдатам подошли, те стали уверять нас, что газовый завод не работает, что дневная, вернее, утренняя смена ушла, а дневная и вечерняя еще не приходили. Что это действительно так, мы, собственно, не сомневались, так как некоторые из рабочих газового завода были с нами. Стало уже совсем темно, весь город был в темноте. Мы вернулись в город и пошли по большой улице, по Зерновой, в сторону Курзала. Там нас просили разойтись по домам до следующего дня, а назавтра собраться в городском парке и — на проволочный завод, где будет митинг.
Все разошлись группами с песнями в разные стороны. Кругом была темнота, мрак, ни одного огонька ни в магазинах, ни в домах не видно, горела керосиновая лампа или свеча в скромных окнах маленьких домиков. Видно, там были пролетарские квартиры. В то же время в барских квартирах все окна закрыты и ни единого огонька. Здорово перетрусила тогда либавская буржуазия.
Забастовка, демонстрации и митинги продолжались еще дня три, до воскресенья включительно. К воскресенью прибыл в город курляндский губернатор и драгуны из Ковны. В субботу он уже был в Либаве и имел разговор с рабочими железнодорожных мастерских и проволочного завода. Губернатор задал вопрос — почему, дескать, бастуют, чего нужно рабочим. В ответ Элерт Карл (Звайгзне) выступил и изложил все требования, которые предъявлялись рабочими: 8-часовой рабочий день, гражданские свободы, прекращение войны, созыв Учредительного собрания и пр. Губернатор предложил прекратить забастовку, говоря, что он будет содействовать удовлетворению экономических требований рабочих, в то же время не забыл вызвать только что прибывших драгун и уехал в гостиницу. Драгуны быстро прибыли, их было человек 50, рабочие тут же спокойно стали расходиться. Так как драгун это не удовлетворило, они на некоторых товарищей налетели и избили нагайками.
На следующий день, в воскресенье, с разных концов города рабочие собрались на Сенной рынок, откуда пошли по Старой Набережной, завернули налево, пошли между морем, с одной стороны, и высоким забором больничного сада — с другой. Здесь все демонстранты — до 4000 — 5000 человек — остановились митинговать. Конечно, никому и в голову не пришло, что это ловушка, что здесь чрезвычайно удобно переарестовать товарищей. Выступил провокатор Краузе — мы еще не знали тогда, что он провокатор и шпион, — произносил громогласные призывы, кричал: «Долой самодержавие!», и мы все это приняли за чистую монету, мы искренне считали его своим.
Краузе, однако, говорил лишь до тех пор, пока нас с двух открытых сторон по берегу не окружили драгуны, полиция и жандармы. Он своей речью старался отвлечь наше внимание, чтобы мы не заметили, как нас окружают, ведь он с этой целью и завел нас и остановил в западне. Нас окружили, некоторые кинулись бежать, другие попытались перелезть через высокую ограду в больничный сад. Бежал также и Краузе, ему тоже помогли в этом бегстве, ведь не знали, что он провокатор. Все же были арестованы до 150 человек из нашего актива. Насколько помню, арестовали тов. Бумбер, женщину, незадолго до этого прибывшую из Риги, а остальные были рядовые рабочие и работницы. Часть товарищей также была освобождена, около 100 человек направили в тюрьму.
Так закончилась первая забастовочная волна. В понедельник и вторник часть экономических требований была удовлетворена: рабочее время сократили до 10 часов и в субботу рабочий день до двух, денежная прибавка была увеличена до 20 процентов.
В результате петербургских расстрелов 9 января и рижских 13 января 1905 года те рабочие, которые до этого времени верили в законность своих требований и надеялись найти поддержку в русском чиновнике (немецкие чиновники считались скверными, а русские — хорошими), разочаровались в своих ожиданиях. И они, по крайней мере в большей своей части, поняли, что необходимо вооружаться и переходить в решительное наступление3.
В квартире товарищей Бирзнека-Бонштейна и Ф. Элерта-Ояма был наш сборный пункт — наша явка, где мы разбирали все события. Другая явка была у тов. Бирзнека-Карлита, она считалась у нас строго конспиративной, где бывали лишь в крайних случаях.
Более постоянный сборный пункт был у меня, по Заячьей улице, 19, у Пебалга-Албиса, Полевая, 101, и у тов. Рихтера-Артура. В этих квартирах делились впечатлениями и переживаниями, обсуждали возникающие вопросы.
Забастовки носили смешанный характер — с экономическими и политическими требованиями: об увеличении зарплаты на 20 процентов, улучшении условий труда, сокращении рабочего времени... 8-часовом рабочем дне, свободе слова, выборов, забастовок и пр., а также лозунги: «Долой самодержавие!», «Да здравствует республика!», «Долой войну!».
Публикуется впервые ЦПА ИМЛ при ЦК КПСС. ф. 70. on. 3. д. 216. л. 4 — 6
Примечания:
1 Заголовок дан редакцией. Ред.
2 Либава — прежнее название города Лиепаи. Ред.
3 В листовке. выпущенной Рижским комитетом РСДРП после событий 13 января, звучал призыв к вооруженной борьбе с самодержавием. «Пусть нас избивают. Мы будем делать свое дело,- говорилось в ней,- и если 13 января мы оказались безоружными, то настанет время, и мы поднимемся с оружием в руках ... » - Ред.
Я. X. Петерс
1905 ГОД В ЛИБАВЕ И ЕЕ ОКРЕСТНОСТЯХ
Начиная с весны 1905 года события в Курляндской губернии и во всем бывшем Прибалтийском крае назревали с чрезвычайной быстротой. Партийное влияние из глубоких недр подполья быстрым темпом рвалось наружу, захватывая все более и более широкие массы и толкая их на путь революции.
Городские рабочие, через отдельные конфликты с капиталом и царизмом, познали свою силу и широким потоком вливались в забастовочное движение, охватывавшее не только промышленные предприятия, но и мастерские, магазины и т. д.
В это время я работал в Либаве на элеваторах; нас — членов партии — знали почти все рабочие; агитация проводилась совершенно открыто. Наша партия тогда в Либаве почти не встречала противников своей работы среди рабочих масс. Единственная организация, которая пыталась конкурировать с нами агитацией, — это социал-демократический союз, который тогда существовал наряду с Латышской социал-демократической партией. Этот союз возглавлял студент Ролау. Он пользовался довольно большим авторитетом, особенно в курляндской деревне среди крестьян, а в рабочих массах возглавляемый им союз особого успеха не имел. Рядом с ростом рабочего движения в городе еще более быстрым темпом назревали события в деревне среди батраков.
Здесь я должен отметить, что латышская деревня сильно отличается от русской. В Латвии в то время не было деревни в том смысле, как это принято понимать в России. Крестьяне жили исключительно или на хуторах от 50 до 100 десятин, или в больших помещичьих имениях, охватывавших сотни и тысячи десятин земли. Как хуторяне, так и помещики-дворяне пользовались наемным трудом, и поэтому батрачество составляло наибольшую часть сельского населения. Положение батрачества было тяжелое. Жилось ему одинаково трудно как у латышского хуторянина, так и у немецкого барона или графа — владельца колоссальных имений. Особенно страдал батрак у немецкого помещика.
Ежегодно 6 мая (23 апреля), в так называемый юрьев день, он отдавал себя в рабство то одному, то другому помещику на весь год за нищенское вознаграждение и попадал, таким образом, в полную зависимость от помещика.
Взаимоотношения между латышскими хуторянами и немецкими помещиками были чрезвычайно натянуты. Это обстоятельство объясняется не только исключительно национальной рознью; в основе их лежат глубокие экономические причины: хуторянин если покупал землю у помещика, то выкупал ее десятками лет, платя большие проценты и высокий выкупной капитал; если же он ее арендовал, то его положение было еще более тяжелым. Обыкновенно помещик отдавал землю в аренду на 5 или 10 лет, хуторянин-арендатор из кожи лез вон, чтобы поднять производительность своего труда, удобрял всячески землю, чтобы оставить кое-какие гроши и себе за свой труд. И когда истекал срок аренды, то помещик, видя, что его арендатор успешно платит ему аренду и поправляет свое положение, снова набавлял аренду, и арендатор должен был или уходить, или броситься с еще большим рвением к земле, чтобы извлечь из нее прибыль. Кроме того, все хуторяне должны были строить дороги, содержать школы и т. д., от чего помещики были освобождены.
Существовал самый неограниченный административный произвол немецкого барона. Сейчас, когда я вспоминаю свое детство в деревне, то мне кажется, что нет такой страны в мире, где богач, с баронским или графским титулом, пользовался бы таким неограниченным правом «творить судьбу сотен людей». Судьи в волостях были латыши, но уездные — русские, и бедняк мог быть уверен, что ни одно дело, самое правое, он не выиграет, а если и выиграет в первой инстанции, то полетят судьи, решившие дело в его пользу, и следующая инстанция отменит приговор.
Могу привести один характерный случай. Барон Хан, у которого мой отец служил пастухом, купил себе собаку сенбернара, которая взбесилась и удрала. После того как она перекусала порядочно народа, ее застрелил один хуторянин. И вот за этого-то бешеного пса барон Хан совершенно разорил виновного.
В таком состоянии весна 1905 года застала латышские деревни. Атмосфера там была напряженная. Несмотря на то что еще несколько лет тому назад в деревне о социалистах не было никакого представления, в начале 1905 года каждому батраку было известно, что социалисты есть народ, который не верит в бога, ненавидит царя и помещиков. Этого было достаточно, чтобы батрачество питало к социалистам наилучшие чувства, и литературу социалистов ждали как редкую драгоценность. Брошюрка тов. Азиса «Мушки или десятая часть человека», наиболее популярная в деревне, расхватывалась, за ней ходили за десятки верст, ее читали, собираясь в сарае, лесу. Приезжая на каникулы, молодежь, главным образом сыновья и дочери хуторян, привозила из города революционные песни, стихи и листки, и все это с жадностью расхватывалось.
И партия шла в деревню с самого начала движения, понимая, что путь рабочего к революции идет вместе с крестьянином. Частичные забастовки батраков, направленные исключительно против помещиков в 1904 году, превратились в широкую волну весной 1905 года. Правда, эти забастовки часто были стихийны, протекали без всякого руководства, но носили характер упорной, решительной борьбы. Бастовавшие шли за десятки верст в соседние имения, чтобы снимать батраков. Началось вмешательство полиции, помещики вызывали стражников, но движение неудержимо росло.
Лето 1905 года партия широко использовала для агитации в деревне. Один из многих способов агитации заключался в следующем: партия составляла группу товарищей в 4 — 5 человек и посылала их в воскресенье в деревню для агитации. Обыкновенно выезжали в субботу, переночевывали где-нибудь в сарае, а в воскресенье утром, когда народ собирался в церковь молиться, группа товарищей являлась сюда, часть оставалась у дверей, никого не выпускала, а остальные подходили к трибуне священника, снимали его, и, вместо благочестивой речи пастора, выступал партийный агитатор с революционным призывом. Этот способ имел колоссальный успех. Народ очень часто ходил в церковь не для того, чтобы молиться, а в надежде, что приедут городские агитаторы и удастся послушать революционные речи.
К движению рабочих и крестьян примыкали и другие труженики. Как одну из характерных забастовок я помню борьбу либавских приказчиков с купцами. Эти забастовки требовали сокращения рабочего дня приказчиков, улучшения условий труда и увеличения заработной платы. Борьба здесь была чрезвычайно свирепой.
Пролетарская революция, 1925. № 11 (46). с. 194 — 197
А. Петренко
СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ РАБОТА В ВОИНСКИХ ЧАСТЯХ ВАРШАВСКОГО ОКРУГА В 1905 ГОДУ
Начало организованного проникновения революционной бациллы в войска варшавского гарнизона положено Киевским комитетом РСДРП, который, имея кое-какие связи с Варшавой, еще осенью 1904 года поручил члену киевской социал-демократической организации студенту-медику С. Ю. Багоцкому... начать работу среди воинских частей Варшавы и снабдил его явками к социал-демократам Польши и Литвы, а также дал адрес только что окончившего военное училище поручика Овсеенко... назначенного к отправке на Дальний Восток, но уклонившегося от этой командировки и перешедшего на нелегальное положение. На первых порах работу в войсках вели только Багоцкий да Овсеенко, носивший тогда партийную кличку Штык. Связи с воинскими частями завязывали при помощи рабочих СДПиЛ, а также через членов студенческого русского кружка. Со стороны СДПиЛ постоянную поддержку оказывали супруги товарищи Гольденберги — Станислав и Станислава и Дзержинский (тов. Юзеф). Студенты связались с Ново-Александрией (в частности, студент института Мариан Стахурский), Ново-Георгиевском и крепостью Оссовцом.
До 1905 года связи с войсками были очень слабы и влияние складывавшейся организации незаметно.
Но после 22 (9) января все изменилось.
Забастовочное движение, как отклик на петербургские события, началось только 27 января. Еще утром 27 января было расклеено по улицам Варшавы объявление памятного варшавским рабочим обер-полицмейстера Нолькена, что Варшава, не в пример прочим городам империи, ведет себя хорошо, в городе спокойно и так должно быть и дальше; в противном случае к нарушителям спокойствия будет применяться вооруженная сила. А к 4 часам дня эта идиллия резко нарушилась: на улицах появилось множество рабочих, выходивших из приостановивших работу предприятий и снимавших рабочих там, где работа еще продолжалась. Стали воздвигаться баррикады в разных местах...
30/I Варшава с губернией и Лодзь с Петроковской губернией объявляются на положении усиленной охраны, а 2/II объявления Нолькена говорят о незаконности и недопустимости демонстраций, и в постановлениях варшавского генерал-губернатора предъявляется требование соблюдения правил (относительно ношения оружия), установленных еще бывшим наместником в 1867 году...
На события откликалась учащаяся молодежь, устраивая неразрешенные сходки в стенах политехникума и университета и, в меру своего понимания смысла событий, вынося резолюции протеста против самодержавного произвола...
30/I по распоряжению обер-полицмейстера владельцам фабрик и заводов предложено немедленно доставить в полицию списки рабочих, не являвшихся на работу и не состоящих постоянными жителями Варшавы, очевидно, на предмет выселения их из города принудительным порядком.
С целью «взять на испуг» участников нападений на постовых городовых сообщается, что постовые городовые вооружены револьверами системы «Браунинг»...
Забота властей распространяется и на дворников: предъявляются домоуправлениям требования, чтобы помещения дворников были сухие, а сырые или вообще непригодные для жилья должны быть заменены лучшими.
К заявлениям рабочих, под впечатлением недавно пережитого страха за свою шкуру, власть относится несколько внимательнее, чем до событий. Так, рабочие механических мастерских Варшаво-Венской железной дороги обратились к начальству с просьбой... сократить рабочий день до 8 часов и зарплату поднять на 30 процентов у тех, кто получает меньше двух рублей в день, выплачивать вознаграждение за высокоторжественные дни, вывесить прейскурант поштучной работы, предоставить рабочим право самим выбирать себе врача, назначить пенсию из средств дороги.
10/II (ст. ст.) уже сообщается, что согласно ходатайству рабочих в главных и линейных мастерских временно устанавливается 9-часовой рабочий день и сокращение рабочего дня накануне особо чтимых праздников; дозволяется желающим работать в табельные (царские) дни, за исключением дней рождения и именин царя, допускаются выборные от рабочих; зарплата для чернорабочих приводится в согласование с ценами на предметы первой необходимости.
В результате этих и других мер, проведенных администрацией, управление Варшаво-Венской железной дороги 18/II (ст. ст.) сообщает, что дорога обязуется срочно доставлять грузы, то есть что только теперь забастовку железнодорожников следует считать оконченной.
Накануне улажены спорные вопросы между рабочими и администрацией Привислинских железных дорог, и забастовка окончена.
Этих немногих сообщений достаточно, чтобы характеризовать тогдашние отношения между трудом и капиталом.
Теперь о поведении политических партий в эти исторические дни. PPS1, следуя своей мещанской психологии, храбрая на словах, пока не приходится непосредственно вступать в борьбу за отстаивание интересов пролетариата, поджала хвост, когда наступил момент настоящего боя на баррикадах. Выдвинув в своем листке исключительно экономические требования, она дополнительно выпустила свою «политическую декларацию», которая совершенно обходила молчанием вопросы о независимости и самоуправлении Польши. Это было полным забвением своей программы, где основным требованием выдвигалась независимость (niepodleglosc).
СДПиЛ, верная своей программе, в прокламациях подчеркивала основные требования программы (созыв всероссийского Учредительного собрания, установление демократической республики с автономией для Польши и Литвы), а также требование скорейшего прекращения войны (русско-японской). В эти дни Бунд шел в ногу с СДПиЛ.
Под влиянием январских событий в конце февраля к СДПиЛ присоединилась русская группа социал-демократов, которая свою революционную работу в Варшаве вела среди русских рабочих, солдат и молодежи и оказывала технические услуги партийной организации СДПиЛ. Издававшиеся ею на русском языке листки подписывались «Русская группа СДПиЛ»...
Январские события дали толчок солдатской мысли искать объяснения происходящего. Вот с этого момента связи с войсковыми частями устанавливаются чаще и чаще...
Не имея пока непосредственной связи с ВРО РСДРП во время январских событий, военные организации 71-го Белевского и 72-го Тульского полков обратились к Южному Комитету СДПиЛ с предложением вести их на Варшаву. Они брались захватить поезд и ехать в центр рабочего движения, перебив предварительно офицеров, или предлагали с красными знаменами двинуться на Люблин, Ивангород. На массовках, состоявших из большого количества солдат — до 300 человек, все клокотало, горело революционным огнем...
Еще раз назначили срок восстания, но в последний момент сдрейфили заговорщики-барабанщики, которые должны были ударить тревогу. Наконец сделали еще одну попытку поднять восстание с наступлением вечерней темноты. Но кроме суматохи и беспричинного страха — показалось, что против начавших восстание уже двигается усмирительный отряд, — ничего не получилось; в действительности тогда усмирять никто не торопился. На этот раз в попытке к восстанию принимал участие один из членов Варшавской ВРО, тов. Штык.
Настроение среди солдат было высокоприподнятое, но использовать его было некому.
Начальство учло это настроение, и в ночь на 2 мая была отправлена на войну партия в 1000 солдат.
Дальнейший ход событий показал (в начале июля), что военное начальство, очевидно, очень торопилось поскорее освободиться от беспокойного элемента и не заметило, что в Н.-Александрии осталось очень много, пожалуй, более революционно настроенных солдат, чем те, которых погнали на войну: при стихийно вспыхнувшем бунте во время смотра были убиты бригадный командир, два полковых командира и около 300 казаков, высланных усмирять бунтовщиков.
Неудача в Н.-Александрии, которой Комитетом ВРО уделялось очень много внимания в ущерб и без того его слабым силам, потребовала от комитета крупной жертвы: пришлось отказаться от сотрудничества одного из наиболее активных членов комитета, тов. Штыка. Его отправили за границу спасения ради, а также для того, чтобы он там побудил прислать необходимых для ВРО работников...
Деятельность ВРО развивалась успешно в значительной степени потому, что ее пока не замечала охранка. Частые выступления боевых организаций PPS, выражавшиеся террористическими нападениями на отдельных представителей царской власти, на кассиров, провозивших по городу значительные суммы, на казенные винные лавки как в самой Варшаве, так и в провинции и пр., заставляли жандармерию и охранку сосредоточивать свое внимание именно на членах PPS. Слежка за ними и за теми, с кем они поддерживали сношения, отнимали у охранителей царского строя добрых 75 процентов времени и энергии. Остальные 25 процентов затрачивались по степени важности, с жандармской точки зрения, на другие революционные организации. Это, конечно, не математически точный расчет, но, надо думать, близкий к действительности, потому что иначе нельзя объяснить, почему значительно чаще арестовывались пэпээсовцы, чем члены других революционных организаций. С точки зрения власти, несомненно, пэпээсовцы были революционерами наиболее опасными для целости государственного единства...
Пролетарская революция, 1925, № 8 (43), с. 37 — 38, 42 — 46, 53
1 ППС — Польская социалистическая партия, основана в 1893 году. Ред.
Н. И. Тимофеева (Маруся Маленькая)
О РЕВОЛЮЦИОННОМ ДВИЖЕНИИ СРЕДИ УЧАЩИХСЯ В НАЧАЛЕ 1905 ГОДА В ГОРОДЕ МИНСКЕ
В начале 1905 года революционная пропаганда среди учащихся средней школы в Минске велась ученической организацией при минской группе «Искры». Эта организация состояла из семи человек, состоявших в социал-демократической партии, во фракции большевиков, и человек 15 — 20 сочувствующих...
Работа наша проводилась главным образом среди учащихся минских учебных заведений. Ей мешала организовавшаяся в это время группа «Лига спасителей отечества», во главе которой стояли Михаил Данько и Тасьман. «Лига» поставила себе целью выслеживать нас и препятствовать нашей работе, что ей гораздо лучше удавалось, чем полицейским агентам. После 1905 года эта «Лига» переименовалась в «Лигу свободной любви».
Несмотря на всяческие препятствия, работа наша крепла и радиус воздействия увеличивался. У нас насчитывалось порядочное количество кружков во всех учебных заведениях, со всеми школами налажена была тесная связь, отовсюду в ученической организации были представители.
Лекции в кружках тогда начинались обыкновенно «от Адама». Одни пропагандисты начинали с истории культуры, другие — с политэкономии, третьи — с истории литературы, но все, постепенно подготовив слушателей, переходили к критике существующего строя и к истории революционного движения. Надо сказать, что и на заводах зачастую приходилось держаться той же тактики, и только на тех заводах, где назревала забастовка или где ее уже удалось провести, можно было сразу брать быка за рога.
От минской группы мы получали нелегальную литературу, шедшую из-за границы. За прочтение каждой книжки взимался определенный взнос, который шел для пополнения парткассы. Членский взнос был 25 копеек. Наезжали товарищи из центра и других городов, читали рефераты на политические темы. На эти лекции приглашались кроме членов партии более сознательные и верные сочувствующие.
Все директивы ученическая организация получала от Комитета «Искры».
Были между нами и меньшевики, но дирижерская палочка была, насколько помню, во все годы моей работы в Минске в руках большевиков.
Первое массовое выступление учащихся состоялось в феврале. Толчок был дан известием об избиении учащихся в Курске (13 февраля) .
16 февраля в соборном доме, в квартире священника Чудиновича, в его отсутствие под аккомпанемент рыданий матушки и обмороков поповен мы устроили банкет с целым рядом докладов на политические темы. Доклады эти были распределены исключительно между партийными членами ученической организации. Однако после двух или трех докладов на квартиру явилось начальство мужской гимназии с членами «Лиги». Нам все-таки удалось скрыться.
18 февраля в 10 часов утра 1905 года состоялась массовая демонстрация рабочих и учащихся. Произошло это так. К 10 часам снялось с работы мужское коммерческое училище и пошло с пением к Мариинской женской гимназии на Подгорной улице. Мы сняли с работы своих, без различия возраста, и примкнули к коммерсантам, направляясь к мужской гимназии, где уже ждали знака, и т. д. по всем учебным заведениям. Постепенно стали к нам примыкать группы рабочих, сорганизованные «Искрой» и Бундом. Демонстрация увеличивалась. Участвовало в демонстрации до 5000 человек. Это была первая демонстрация в Минске с таким большим количеством участников.
По распоряжению полицмейстера Норова по тротуарам главных улиц были выставлены казаки с нагайками, но Мусин-Пушкин, бывший в то время губернатором и одновременно, по тогдашнему обычаю, попечителем большинства учебных заведений, не дал своего согласия на расправу, выехал сам навстречу демонстрантам, вмешался в их ряды и, невзирая на наши протесты, продолжал идти с нами, уговаривая разойтись по домам. Не знаю, чем руководился губернатор, но благодаря его присутствию не были пущены в ход нагайки, без него, думаю, Норов сумел бы спровоцировать какой-либо беспорядок и повторить курскую расправу. Благодаря этому рабочие, участвовавшие в демонстрации, окруженные детьми и учащимися, были также защищены от насилия. Возможно, что поступок Мусина-Пушкина диктовался общественным мнением кругов его общества и участием в ученическом движении детей аристократии: квартира сговоров демонстрантов принадлежала, например, предводителю дворянства Матвееву, дети минской аристократии все активно или пассивно участвовали в шествии, большинство из них, не будучи принято в состав ученической организации, выполняло всевозможные поручения и у многих из них на квартирах велись кружки и читались рефераты.
В мужскую гимназию вошли учащиеся, партийные работники из комитета и часть организованных рабочих. Насколько я помню, выступали только члены РСДРП, говорили о свержении самодержавия, о противоречии классовых интересов, о 8-часовом рабочем дне и пр.
На улице у дверей гимназии произошла следующая сцена: оставшиеся демонстранты с пением разошлись, а полиция поста-
вила у дверей столик и стул, запаслась карандашами и бумагой и решила переписать участников митинга с тайной надеждой выловить «посторонних». Однако при выходе с митинга мы перехитрили полицию. Мы построились так: впереди сын Мусина-Пушкина, за ним дети более влиятельных людей города, сзади руководители ученической организации, а в середине этого кольца партийцы (именно те, кого под именем «посторонних» и хотела выловить полиция). С сильным натиском выперли дверь; полиция, увидавши сына губернатора, опешила; несколько секунд растерянности ее было достаточно, чтобы мы выскочили на улицу, а под нашим прикрытием — старшие товарищи. Демонстрация окончилась благополучно.
Школы стояли две недели. Четырнадцать учащихся в разных школах были намечены к увольнению. Насколько помнится, взялся нас спасать директор мужского Коммерческого училища Круглый. Хлопоты его увенчались успехом, и нас допустили к выпускным экзаменам. Учителя издевались над нами, оценка наших знаний была значительно ниже действительной, но аттестаты, хотя и через полицию, через год мы получили.
Мусин-Пушкин был отправлен на покой в свое имение. Круглый был уволен. В Минск на пост губернатора был назначен Курлов.
1905 год в Белоруссии. Сборник статей, воспоминаний и материалов. Минск, 1925, с. 39 — 41
В. К. Таратута
КАНУН РЕВОЛЮЦИИ 1905 ГОДА НА КАВКАЗЕ
БЕГЛЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
В конце лета 1904 года я приехал в Батум по распоряжению Восточного бюро ЦК партии для партийной работы в качестве профессионального революционера. В Батуме в то время было два партийных комитета: Батумский и Гурийский. Батумский комитет объединял главным образом рабочих нобелевских предприятий, сравнительно немногочисленных, но мощной и сильной организацией был Гурийский комитет, который объединял поголовно всех крестьян Гурии. Состав батумских рабочих также в значительной мере был из гурийцев, но действительно квалифицированных рабочих было сравнительно мало, и большинство этих рабочих было тесно связано с деревней.
Гурийское движение и движение батумских рабочих представляло собой в то время совершенно исключительную во всей России картину. Гурийское движение охватывало поголовно все гурийское население, фактически Гурийский комитет партии был просто правительством во всей Гурии. Гурийское движение успело фактически завоевать власть на местах, из одних мест выгнать полицейскую власть, в других — настолько ее терроризировать, что она никакого серьезного влияния на местную жизнь не имела. Открыто на сельских сходках все дела решались именно по указанию комитета. Комитет давал свои распоряжения по всей текущей жизни, и эти распоряжения беспрекословно исполнялись. Комитет, о котором многие крестьяне имели самое смутное представление и которого совершенно не видели, был фактически губернатором в стране.
Это массовое революционное движение сказалось в течение 1904 года массовым террором: было «снято», то есть перебито, большинство приставов и неподходящих чиновников. Вся Гурийская область, составлявшая частицу царской полицейской России, фактически носила характер отдельной республики, куда не смела проникать полицейская власть. Когда в Батуме или в Тифлисе рабочим приходилось скрываться, они исчезали в Гурию и там уже находились в полной безопасности.
По своим делам, даже чисто внутреннего порядка, крестьяне отправляли делегатов в Батум, где находился комитет, и делегаты почти открыто являлись в Батум в качестве таковых и там получали от комитета указания, как действовать в тех или иных административных, земельных и религиозных вопросах.
Силе этого движения способствовало также и то обстоятельство, что царской полиции, несмотря на все усилия, никогда не удавалось разоружить Кавказ, и фактически гурийское население было сплошь вооружено не только револьверами, но и ружьями военного образца.
Несколько иную картину представлял собой Батум. Власть царской полиции кончалась там, где город переходил в так называемый рабочий Нобелевский городок. В самом городе полиция держалась чрезвычайно сдержанно. За весь 1904 год, или по крайней мере за всю вторую половину 1904 года, и значительную часть 1905 года не было ни одного ареста, не было ни одного провала. Работала подпольная типография, выбросившая огромное количество листков; насколько я припоминаю, она работала именно в Нобелевском городке, и тем не менее она оставалась недоступной полиции. Более того, если полиция являлась к кому-либо в Батуме, достаточно было скрыться в Нобелевском городке, и туда уже полиция не смела проникнуть. Все домишки в этом городке были заселены рабочими, которые участвовали в движении и в большинстве были вооружены.
Достаточно указать на то, что в течение 1904 года революционеры совершили в самом Батуме несколько выдающихся по своей смелости террористических актов, преимущественно против местной полиции; в таких случаях полиция обыкновенно в погоне за террористами поднимала на ноги войска, однако погоня останавливалась на границе рабочего городка.
В городе стояли довольно значительные, насколько я припоминаю, артиллерийские части, но и они были сильно «разложены» революционной пропагандой и настроением окружающего населения. Я припоминаю, как сейчас, квартирку у одной женщины, где почти на глазах у полиции солдаты и унтер-офицеры собирались в революционный кружок; я припоминаю, как некоторые солдаты приносили туда планы Батумской крепости, а также расположения батарей и отдельных пушек. Вся пропаганда среди солдат носила почти открытый характер. Мы жили в это время в Батуме точно в местности с уже установившейся революционной властью.
Но нужно отметить, что это революционное движение было скорее движение крестьянское, в котором партийной сознательности было недостаточно. Движение было яркое, красочное, трогательное по самоотвержению и буйному темпераменту революционеров, но, повторяю, уровень партийной сознательности был чрезвычайно низок.
Я был первым русским пропагандистом в этом грузинском движении. В двух-трех кружках, которые мне пришлось вести, группировались все главари и гурийской и батумской организаций: там были рабочие, учителя и учительницы, были наиболее развитые члены организации, но тем не менее в этих кружках пришлось начинать буквально с азов. Счастливые условия безопасности этого города дали редкую для пропагандистов того времени возможность вести одни и те же кружки в течение целого ряда месяцев совершенно регулярно, как будто открытую школу, и я помню, как сейчас, с какой детальной тщательностью мы изучали в этих кружках партийную программу II съезда партии. Нам удалось ее пройти во всех кружках в ее теоретической и практической части с чрезвычайной обстоятельностью.
Во главе обоих комитетов стоял так называемый тов. Гриша, если я не ошибаюсь, по фамилии Сагоров. Это был пожилой человек, грузин по происхождению, пользовавшийся неограниченной популярностью и властью: фактически он единолично олицетворял и Батумский, и Гурийский комитеты. Он сам намечал, кого из приставов, попов и помещиков надо «снять»; он улаживал хозяйственные дела отдельных гурийских общин, он же назначал всех по партийной линии, он был фактически диктатором, пользовавшимся неограниченным доверием и властью.
И Гурийский, и Батумский комитеты партии считались большевистскими, они в то время официально вынесли резолюцию за созыв нового съезда и за поддержку платформы большевиков.
Нужно, однако, сказать совершенно откровенно, что в самой организации очень немногие, в сущности, знали различие между большевиками и меньшевиками, и, повторяю, среди крестьянского движения в ту пору при наличии огромной революционности и революционной организованности было исключительно мало партийной сознательности и мало знакомства с партийными течениями.
Очень скоро события это подтвердили, когда эту область объехал примиренческий член ЦК тов. Глебов (Носков) и когда впоследствии появилось несколько кавказских меньшевиков, приехавших из-за границы: они чрезвычайно быстро обратили Кавказский и Гурийский комитеты в меньшевистские и сделали их впоследствии оплотом меньшевизма.
Но до приезда в Батум примиренца тов. Глебова в Батуме по части фракционных разногласий все обстояло совершенно благополучно, литературы о разногласиях между большевиками и меньшевиками почти не было: то, что успевало доходить из литературы, прочитывалось верхушкой в 5 — 10 человек и в более широких организациях эти разногласия не обсуждались. Вот этим-то и объясняется то обстоятельство, что, когда впоследствии явились грузинские меньшевики из-за границы, они встретили очень мало сопротивления.
Революционное движение в этой стране само по себе носило совершенно исключительный характер. Было бы чрезвычайно желательно восстановить подробную картину движения этого времени. В нем было много революционного героизма, в нем было, я сказал бы, много чрезвычайно красочного романтизма. Им гордилась в то время вся партия, и за ним следила вся страна. Еще много лет для всей революционной России слова «Гурия» и «гурийские рабочие и крестьяне» были символом яркой революционной массовой борьбы.
Любопытно отметить, что другие партии там почти отсутствовали. Были в верхушке буржуазного общества некоторые элементы грузинских федералистов, однако они в ту пору были чрезвычайно незначительны и не только не смели открыто выступать против нашего партийного движения, но должны были подчиняться его силе и даже помогать.
Была еще армянская социалистическая партия под названием «Гинчак»1. У этой партии было некоторое влияние среди незначительного количества армянских рабочих, но эти рабочие были, несомненно, революционерами с сильным национальным оттенком и с ярким революционным настроением; но они были совершенно бессильны, и бессилие это проявляли тем, что избивали отдельных армянских товарищей, которые входили в нашу организацию.
Были еще отдельные представители армянской партии «Дрошак», которые преимущественно занимались тем, что рекрутировали среди рабочих боевиков для отправки в македонские боевые дружины Турции и Болгарии. Эта же партия была обеспечена содействием отдельных представителей армянской буржуазии, но влияние ее совершенно ни в чем не сказывалось.
Партия социалистов-революционеров не имела никакого значения и успеха ни в Батуме, ни в Гурии, ни даже среди грузинской интеллигенции. В ту пору я, вместе с целым рядом других товарищей, склонен был это объяснить именно тем, что гурийское движение имело под флагом социал-демократической организации и под ее организационным руководством очень много черт именно эсеровской Грузии, то есть было движением типично крестьянским, малосознательным, державшимся преимущественно на настроении революционной борьбы против самодержавия и открыто практиковавшим, правда в массовом масштабе, террористические акты.
Надо отметить, что в Тифлисе существовал Кавказский областной комитет нашей партии, состоявший из наиболее выдержанных и сознательных работников, в частности там работал в то время один из старейших членов нашей партии — Миха Цхакая, ныне председатель грузинского ЦИК2. Он уже в то время был старым, закаленным революционером, с большим подпольным стажем.
Этот областной комитет имел большое влияние на Батумский и Гурийский комитеты нашей партии, и, несомненно, благодаря его влиянию эти два комитета при невысокой партийной сознательности смогли все местное яркое революционное движение долго вести под флагом нашей партии, именно большевистской ее фракции. Известно, что этот областной комитет был твердыней большевизма того времени во всей России.
На Кавказской областной конференции в конце 1904 года или в начале 1905 года, где я вместе с тов. Сагоровым был представителем от батумских организаций, я впервые встретил и тов. Каменева Льва Борисовича в качестве руководителя местных большевистских организаций. На этой областной конференции тов. Каменева выбрали в качестве разъездного по всей стране агитатора и пропагандиста за созыв нового съезда партии, причем ему же было поручено объезжать комитеты всей страны и связаться с нашими заграничными центрами того времени. Эта областная конференция и областной комитет и были фактически идейными руководителями Батумского и Гурийского комитетов.
В конце 1904 или в самом начале 1905 года я по предложению ЦК или, вернее, члена ЦК тов. Глебова, объезжавшего Кавказ, должен был переехать на работу в Баку. Здесь движение носило уже совершенно другой характер: десятки тысяч рабочих на промыслах и заводах Баку сумели создать организацию гораздо более сознательную в партийном смысле и наиболее пролетарскую; здесь происходили громадные забастовки; здесь было истинно пролетарское движение; здесь уже фракционная борьба охватывала самые широкие массы; здесь в то время наряду с большевистским комитетом партии подвизалась небезызвестная группа меньшевиков, возглавляемая братьями Шендриковыми; здесь рабочие уже сознательно разбирались в фракционных разногласиях, и эта меньшевистская группа Шендриковых, группа чрезвычайно демагогическая, беспринципная, открыто иногда ударявшаяся в зубатовщину, вскоре потеряла свое влияние...
Здесь мне пришлось пережить знаменитую армяно-татарскую резню, организованную тогдашним губернатором Накашидзе именно для того, чтобы ослабить и разъединить революционное движение. Эта резня продолжалась несколько дней, дала много сотен жертв и много пожаров, но она окончилась, несомненно, посрамлением царской власти, ибо привела к тому, что самые широкие массы армян и татар поняли гнусную игру царского правительства на их национальных чувствах и широко примкнули к революционному движению.
В Баку мне удалось продержаться не очень долго: месяца через полтора-два после моего прибытия я был арестован, кажется в феврале 1905 года, и уже из царского застенка мне пришлось наблюдать за революционным движением без активного в нем участия. Просидев в Баку, кажется, до сентября я был отправлен этапным порядком, следуя из тюрьмы в тюрьму, в ссылку в северные губернии. Разразившаяся в то время октябрьская забастовка 1905 года не дала правительству меня выслать: наш этап успел добраться только до ростовской тюрьмы.
Во время моего этапного следования через Темир-Хан-Шуруили Дербент, точно не помню, мне пришлось столкнуться с местным приставом, который отобрал у меня следовавшие со мною книжки. Этот довольно умный чиновник мне заявил: «Когда вы, революционеры, свергнете царскую власть и захватите власть в свои руки, то будете тогда распоряжаться, сейчас же мы у власти, и вы должны подчиняться нашим распоряжениям». Даже этот, сравнительно просвещенный и, несомненно, умный, царский чиновник не подозревал в то время, как близки к истине были его слова: через две-три недели восставший народ распорядился о нашем освобождении из тюрьмы.
Пролетарская революция, 1926, № 1 (48). с. 210 — 216
Примечания:
1 «Гнчак» (арм. — «Колокол») — армянская мелкобуржуазная националистическая партия. Основана в 1887 году. Действовала в России и Турции. Ред.
2 В 1926 году
В. И. Невский
ЯНВАРСКИЕ ДНИ 1905 ГОДА НА КАВКАЗЕ
1.ТИФЛИС В ЯНВАРЕ 1905 ГОДА
В Баку шла ожесточенная борьба пролетариата с капиталистами и правительством, а тифлисские меньшевики проводили в жизнь свою знаменитую банкетную кампанию «Искры».
Накануне Нового года, 31 декабря, меньшевики приняли участие в банкете, устроенном местной буржуазией. Социал-демократические ораторы препирались с либералами, не желавшими дать слова представителям рабочих. Наконец слово это было получено, и социал-демократам удалось провести свою резолюцию1.
А между тем, по сообщению меньшевистских корреспондентов в «Искру»2, настроение тифлисских рабочих было далеко не таким, чтобы мирно выжидать у дверей городских дум разрешения, когда либералы позволят им войти в помещение. Рабочий Тифлис кипел. Об этом свидетельствуют сообщения о тех митингах или, вернее, демонстрациях, какие произошли 20 декабря в 12 часов дня вблизи железнодорожных мастерских. Там собралась тысячная толпа. Социал-демократический оратор не успел даже закончить своей речи, так как рабочие, услышав его возглас: «Долой самодержавие!», который вовсе не обозначал конца речи, приняли это за призыв к демонстрации и двинулись с пением «Марсельезы» и с криками «Долой самодержавие! Да здравствует демократическая республика!» и т. п. по полотну железной дороги, прошли минут 15 и возвратились обратно.
Митинги удалось устроить в этот день еще в заводе Яралова, перед «Тов. грузинского издательства», а прокламациями заполнили решительно все заводы, фабрики и мастерские.
Настроение рабочих вообще было напряженное, усиливавшееся еще и под влиянием известий из Баку. Вопрос о забастовке был у всех на устах и обсуждался организациями. Причин же для забастовки было сколько угодно. Стоит только посмотреть те требования, какие были предъявлены Тифлисским комитетом во время январской забастовки от имени всех рабочих, чтобы убедиться в том, что экономические причины прежде всего толкали рабочих на революционные выступления.
Оставляя в стороне требование 8-часового рабочего дня как требование общего характера в области экономики, остановимся на других требованиях, выдвинутых тифлисскими социал-демократами. Мы находим здесь: уничтожение сверхурочных работ, уничтожение сдельных и поштучных работ, уничтожение работы вне мастерских (для портных, столяров и вообще рабочих мелких мастерских). Далее идут такие требования, как полное воспрещение дарового труда учеников, выдача жалованья два раза в месяц, уничтожение выговоров и штрафов, устройство больницы для заводских рабочих, подача медицинской помощи на дому, улучшение питьевой воды, устройство бань, отмена обысков, отмена «добровольных» пожертвований на войну.
Уже из этого (далеко не полного) перечня требований тифлисских рабочих видно, в каких ужасающих условиях они жили, если им в начале XX века приходилось требовать не только отмены сверхурочных работ, но и подачи врачебной помощи на дому и улучшения питьевой воды!
Рассматривая требования, например, портных, мы и здесь находим то же самое отсутствие примитивных, минимальных условий человеческого существования. Портные требовали: начинать работу с 8 часов утра, подметать мастерские во время отсутствия рабочих, устройства отдельных помещений для нагревания утюгов, выдачи жалованья два раза в месяц, отмены штрафов, 6-часового рабочего дня для учеников и отмены их работы в праздники.
Рабочие папиросных фабрик требовали, между прочим, устройства отдельной чистой комнаты для обеда и приготовления кипятка для чая.
Даже самый заклятый враг рабочего класса поймет, что все только что перечисленные требования не только не заключают ничего революционного, но являются условиями, без которых нормально работать и жить нельзя. Требования тифлисских рабочих в области заработной платы также были более чем скромны. Вот эти требования. Прибавка жалованья а) для железнодорожных рабочих: для получающих меньше рубля — 50 коп., для получающих от 1 руб. до 1 руб. 50 коп. — 40 коп. и свыше 1 руб. 50 коп. — 30 коп.; б) для типографщиков: по 3 руб. два раза в год для зарабатывающих до 40 руб., а для зарабатывающих свыше 40 руб. — 3 руб. один раз в год; в) для остальных фабрик и заводов: 25 процентов для получающих до 1 руб. и 15 процентов для получающих свыше рубля.
Судя по этим требованиям, заработки тифлисских рабочих нужно считать действительно жалкими: 40 рублей — это, пожалуй, заработная плата квалифицированных рабочих, так как выше этой платы, очевидно, добивались только единицы. Правда, тифлисские наборщики выдвинули еще и такие требования: один свободный день в неделю, освобождение дежурных, которые остаются в типографии до 6 — 7 часов утра и весь следующий день, и увеличение числа наборщиков; правда, они еще забастовками 1903 и 1904 годов добились 9-часового рабочего дня, но если принять во внимание необыкновенно опасные для здоровья работы в типографиях, то и эти требования являются самыми нормальными, обеспечивающими мало-мальски сносные условия труда.
Вчитываясь в эти требования, представляя себе отсутствие таких необходимых условий жизни, как кипяток для чая, зная, что тысячи рабочих — наборщиков, железнодорожников, табачников — должны были работать за нищенскую плату в чаду, в копоти, должны были есть и пить там же, где лежал табак, где носилась свинцовая пыль; зная все это, понимаешь, что двигало рабочими, когда они так дружно ответили на выступление петербургских рабочих.
Ясно, почему тифлисские рабочие, как только до них дошли вести о петербургских событиях, сейчас же откликнулись на призыв социал-демократической организации. Еще за несколько дней до забастовки возбужденное настроение царило среди всех слоев населения.
«Завтра мы начинаем общую стачку и митинги. Настроение прекрасное. Полиции известно все. Железнодорожные мастерские были сегодня переполнены войском и жандармами; приняты все меры к тому, чтобы не произошло столкновений, но это едва ли удастся. Народ здесь очень возбужден. Между ними ведется такая же агитация и кружковая пропаганда, как и среди рабочих... Все ждут с нетерпением завтрашнего дня, как будто готовятся к празднику»3.
18 января в Тифлисе началась по призыву организации всеобщая политическая и экономическая забастовка. Уже с 17 января власти энергично подготовлялись к подавлению забастовки, и войска были приведены в боевой порядок, но ничего не помогло, и 18 января утром началась забастовка железнодорожных рабочих. Рабочие бросили работы и с криками «Долой самодержавие!» бросились к вокзалу с намерением снять с работ стрелочников и сцепщиков. Рабочим преградили путь две роты пехоты. Рабочие отступили. Движение, однако, и без содействия железнодорожников быстро распространялось по городу: остановились все механические заводы и типографии. Попытка остановить казенную типографию не увенчалась успехом, так как здание типографии охранялось войсками.
Прокламации Тифлисского Комитета Кавказского союза РСДРП призывали тифлисский пролетариат поддержать петербургских рабочих и добиваться своих, чисто экономических, требований. Рисуя немного преувеличенными красками январские дни в столице, комитет звал рабочих на решительную и окончательную борьбу с самодержавием.
«Смелее же вперед, товарищи! Наши петербургские братья строят уже баррикады — мы должны их поддержать. Выйдем же на митинги и демонстрации, провозгласим смерть тиранам, смерть самодержавию! Долой самодержавие! Да здравствует революция! Да здравствует демократическая республика! Да здравствует российская и международная социал-демократия!»
В другой прокламации, тоже политического характера, переживаемый момент оценивался уже как момент наступления революции. «Привет вам, товарищи! — так начинался этот листок. — Да здравствует русская революция! Да здравствует пролетариат, борющийся за новую жизнь! Товарищи, звезда свободы уже освещает нас, маня к себе с непреодолимой силой! Идем же, товарищи, туда, где нас ждет обновленная жизнь».
Приглашая рабочих к сознательности и организованности, прокламация звала рабочих на митинги и демонстрации. Кроме этих прокламаций были выпущены еще специальные листки с изложением экономических требований рабочих (мы уже приводили выше эти требования); помимо этого ежедневно в течение всей забастовки выходили листки за листками и распространялись тысячами.
19 января остановилась табачная фабрика Адельханова, за нею стала фабрика «Мир» и бросили работу все приказчики и служащие караван-сарая Тамамашовых. Число бастующих уже подходило к 10 тысячам. В то же время начались демонстрации и митинги. В час дня была устроена у караван-сарая демонстрация, быстро рассеянная войсками; затем началась демонстрация на Авлабаре и, наконец, в Дидубе, на Батумской площади, где толпа достигла двух тысяч человек. Но все эти попытки собраться были парализованы войсками. В этот день столкновений еще не было; однако уже на другой день, 20 января, настроение рабочих и вообще толпы, разгоняемой солдатами, поднялось, и на окраинах города начались попытки сооружения баррикад: толпа пыталась опрокидывать вагоны конки и около них как опорных пунктов строить баррикаду. Солдатский патруль бросился разгонять толпу, но был тотчас же смят, причем один солдат получил небольшие ранения. Подоспевший на помощь солдатам взвод драгун рассеял толпу, избивая ее шашками. Попытка рабочих устроить демонстрацию также не удалась, но зато в этот день к забастовке примкнули рабочие табачной фабрики Бозарджианц и мыловаренных заводов Толле, Таирова и Алиханова.
В течение 21 и 22 января стачка ширилась и крепла, несмотря на попытку властей при помощи 200 отчасти штрейкбрехеров, отчасти загнанных силой под охраной войск пустить в ход мастерские Закавказской железной дороги.
23 января приходилось на воскресенье, и в этот день движение достигло своего кульминационного пункта. Еще с утра огромная толпа (более чем 3 тысячи одних рабочих) наполнила буквально все улицы в районе Эриванской площади, Солдатского базара и Головинского проспекта. Рабочие густыми колоннами двигались по проспекту, раздавались революционные песни, крики, шутки и смех. Полиция и войска держали себя сдержанно. Но вот в 12 1/2 часа вдруг из Театрального переулка показалась толпа человек в 200. В центре ее колыхалось ярко-красное знамя; раздались могучие звуки «Марсельезы», посыпались на толпу прокламации, и очень быстро к манифестантам примкнули массы рабочих и публики, находившихся на проспекте.
Тотчас же на демонстрантов бросились полиция, казаки и дворники, вооруженные дубинами. Войска и полиция действовали шашками и нагайками, дворники — дубинами, рабочие отвечали выстрелами из револьверов и ударами камней и палок. Началось форменное сражение. Городовые стреляли в рабочих, те отвечали им тем же. Но подоспевшие казаки дали перевес полиции, и демонстранты, подбирая своих раненых, начали отступление. Теперь уже началось ничем не оправдываемое избиение ни в чем не повинных людей; особенно беспощадно действовали дворники своими дубинами: одну женщину они избили до полусмерти. Отступающая толпа вновь скопилась на Барятинской улице и здесь, под давлением наседающего противника, бросилась на какой-то постоялый двор. Казаки окружили двор, но засевшим там все же удалось ускользнуть и быстро разбежаться в разные стороны. Теперь полиция, дворники и казаки принялись за избиение публики: за проходящими и бегущими людьми гнались конные казаки и городовые и избивали их; пытавшихся укрыться в домах встречали дворники и избивали дубинами; били и женщин и детей.
Даже жандармский полковник не отрицает всех этих фактов. В своем донесении в департамент полиции он выражается по этому поводу очень определенно: «...бежавшие с Головинского проспекта бросились в прилегавшие дома, куда за ними гнались, вместе с полицией, дворники и казаки, причем многие были побиты по недоразумению...».
Эта демонстрация дорого обошлась тифлисским рабочим: Инцкирвели был тяжело ранен пулями в грудь, голову и живот, Георгадзе, Асамбадзе и Читашвили получили опасные сабельные раны, а 30 человек — ранения менее тяжкие. Но цифры пострадавших властями, без сомнения, уменьшены, так как, по их собственным донесениям, много пострадавших не явились на перевязку. Правительственные потери были незначительны: тяжело оказался ранен один городовой пулевыми ранами, полицейский-стражник и пять городовых получили легкие ранения. В виде трофея в руках правительства оказалось два мешка прокламаций.
На другой день, 24 января, забастовала бойня, а 25-го и 27-го к забастовке примкнули фармацевты. 24-го же присоединились к движению и учащиеся средних учебных заведений. Забастовка началась во второй гимназии; 25-го забастовало городское Николаевское училище, а 26-го и 27-го — первая и третья гимназии, 28-го присоединились и реалисты. Учащиеся с шумом бросали занятия, толпой выходили на улицы, устраивали шествия и примыкали очень часто к рабочим. 30 января учащиеся организовали демонстрацию на Кукийском кладбище во время похорон ученицы профессионального училища Нины Голиашвили, причем и здесь дело окончилось схваткой с городовыми, с выстрелами и нагайками. Один из демонстрантов, Иосиф Гегачишвили, был смертельно избит плетьми.
Эта демонстрация и была последней вспышкой протеста и недовольства. Уже на другой день, 31 января, наступило заметное успокоение, а 1 февраля и железнодорожные мастерские, и фабрики, и заводы приступили к работе. Вышли газеты, не выходившие с 18 января, и город принял свой обычный вид.
Само собой разумеется, что жандармерия в течение всех этих тринадцати дней производила аресты и заполняла тюрьмы.
II. КАВКАЗСКАЯ ПРОВИНЦИЯ В ЯНВАРЕ 1905 ГОДА
(Баку, Батум, Сухум, Кутаис и железная дорога)
Тифлисские события послужили как бы сигналом ко всеобщему движению на Кавказе в знак солидарности с выступлением петербургских рабочих. На призыв тифлисских рабочих откликнулись рабочие буквально всех промышленных центров Кавказа, и даже самые мирные уголки, дотоле спавшие беспробудным сном, вдруг проснулись и примкнули к движению: Батум, Сухум, Кутаис, Чиатуры, вся железнодорожная линия и даже некоторые кавказские деревни пришли в движение и заволновались. Только Баку ответил сравнительно слабым движением на январские дни, — слишком много сил потребовала от бакинского пролетариата декабрьская стачка 1904 года. В Баку лишь к концу января в знак солидарности с петербургскими рабочими забастовали рабочие типографий и двух механических заводов.
Зато в других городах движение разлилось широкой волной и окрасилось в ярко-красный политический цвет.
В Батуме забастовка началась, как и в Тифлисе, 17 января.
Рабочие-грузчики бросили работу первыми. Выделив толпу человек в 150, они разошлись по домам, а эта ударная группа направилась на пристань «Русского общества пароходства и торговли» и сняла с работ артельных рабочих-грузчиков. Точно так же были сняты с работ и грузчики «Российского общества». Движение это было согласовано с забастовкой на железных дорогах. Еще 16 января на станции Рион забастовали буфетные служащие, а 18 января примкнули к забастовке конторщики и весовщики железной дороги и извозчики, покинувшие биржу по требованию бастовавших рабочих. 19 января уже не работали путевые сторожа от Батума до Самтреди. 20-го бросили работы и таможенные досмотрщики. 21 января забастовка охватила всю железную дорогу до станции Самтреди. Забастовка на железной дороге, впрочем, началась еще 11 января: в этот день бросили работы рабочие станции Ново-Секаки, 14 января — рабочие станции Квалони, а 18 января бросили работы все ремонтные рабочие от Батума до станции Саджевах (на 90 верст); 20 января уже бастовала линия от Батума до Самтреди (98 1/2 верст), бастовали станции Квирилы и Поти. На другой день на станции Самтреди движение вылилось в грандиозную демонстрацию. Утром толпа рабочих человек в триста с криками и пением подошла к станции и сняла с работ всех стрелочников, сцепщиков и составителей поездов, а также весовщиков, конторщиков и телефонистов. Увеличившаяся таким образом тысяч до трех, толпа двинулась в селение Самтреди. Здесь к рабочим примкнули все жители селения, и забастовщики ворвались в квартиры начальника депо и его помощника, а ревизора движения и всех оставшихся телеграфистов увели с собою. На станции Поти к забастовке примкнули железнодорожные рабочие, а 22 января на станциях Квалони, Абагиа, Чалодиди (Потийской ветви), Нигоити, Саджевахо и Копитнари (главной линии) забастовали все стрелочники и путевые сторожа, бросили работу и рабочие марганцевых копей; 23-го оставили работы машинисты маневровых паровозов, и те стояли на путях холодными; в этот же день бросили работы стрелочники и путевые сторожа станций Нотанеби, Нигоити и Мухиани, а на станции Кутаис побросали свои машины механики и кочегары. В течение 24 и 25 января забастовка охватила Квирилы, Шорапани, Чиатуры и Тквибульские каменноугольные копи. Даже такой тихий городок, как Сухум, проснулся от своей южной спячки. В начале февраля и здесь начали шевелиться. Испуганный Малама телеграфировал министру внутренних дел, что в Сухуме чуть ли не революция: «Получены сведения, в Сухуме полная забастовка, беспорядки, угрозы насилием, вооруженные столкновения с полицией, забастовщики требуют освобождения за прежние беспорядки» и т. д.
Дело было в действительности не так уж страшно, как рисовал министру генерал или, вернее, как хотели нарисовать местные преступные власти. Сухумское движение было подготовлено заранее. На сходке за городом недели за две до забастовки собралось человек 300 рабочих, приказчиков, грузчиков, и приезжий социал-демократ на грузинском языке разъяснил значение переживаемых событий. Забастовку начали приказчики, выставившие требования воскресного отдыха и торговли в будни от 7 часов утра до 9 часов вечера.
Однако и это скромное движение вызвало столкновение с полицией, которая напала на толпу рабочих и служащих. Безоружные люди были окружены вооруженными городовыми и казаками, которые пустили в ход пули и шашки. Рабочие и приказчики отвечали камнями и револьверными выстрелами. В результате один грузин был убит и 10 человек получили пулевые раны (один городовой был тоже ранен). Это до такой степени возмутило всех граждан города, что на другой день к приказчикам присоединились и хозяева: лавки закрылись и на базаре прекратилась торговля, так что нигде не продавался даже хлеб. Забастовавшие предъявили требования освободить арестованных, уволить убийцу-пристава и выдать труп убитого рабочего.
Перед тюрьмой собралась огромная толпа, а похороны убитого революционеры превратили в самую яркую политическую демонстрацию: гроб несли товарищи покойного, а у могилы была произнесена революционная речь по-грузински.
Этим актом сухумское движение и закончилось...
Пролетарская революция,. 1924, № 4(27), с. 40 — 49
Примечания:
1 См. об этом в № 86 «Искры». Прим. авт.
2 «Искра» № 85. Прим. авт.
3 «Искра» № 86. Прим. авт.
Г. И. Крамольников
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ДЕЛЕГАТА III СЪЕЗДА ПАРТИИ
В Лондоне 12(25) апреля 1905 года начал работать III съезд РСДРП. А в России «кипел котел чародейки-истории» (Маркс). Россия становилась центром мирового революционного движения. В стране ширилась и крепла величайшая народная революция.
Перед рабочим классом вплотную встала задача осуществить на деле роль вождя, роль гегемона в народной революции. Но для такой роли рабочему классу необходима была боевая партия нового типа, могущая стать инструментом революционной диктатуры.
Между тем партия переживала острый кризис. Центральные учреждения — ЦК, Центральный орган — «Искра» и Совет партии были захвачены меньшевиками. Правда, сплотившиеся большевистские организации на местах создали по инициативе Ленина практический центр — Бюро комитетов большинства и руководящий ленинский печатный орган — газету «Вперед».
Однако несоответствие величия задач революции и стихийного подъема масс с состоянием партии было явным. И делегаты ехали на съезд со страстным желанием вывести организацию из партийного кризиса и получить четкие директивы по части марксистской тактики в революции. Другими словами, надо было в первую очередь покончить с меньшевистскими захватчиками (или, как говорили, с «бонапартистами»). Надо было крепко ударить по рукам Плеханова, который поднял против большевиков, против Ленина лидеров II Интернационала. Руководство германской социал-демократической партии пыталось помешать созыву III съезда, предложив Бебеля в качестве «третейского судьи» между большевиками и меньшевиками, но получило отпор: Ленин от газеты «Вперед» и Эссен (Бур) от Бюро комитетов большинства ответили Бебелю, что до съезда партии и без съезда никто не вправе решать поднятого Бебелем вопроса, да и кто же лучше съезда разберется в наших отечественных делах?
Я прибыл на съезд в качестве делегата от Самарского комитета партии. В Поволжье я работал лишь с конца января 1905 года, а до тех пор — в организациях Сибирского союза РСДРП.
Самара являлась торговым городом на переплетении водных и железнодорожных путей с Поволжья на Урал и в Сибирь. Рабочих в городе было немного. Однако низовая партийная масса была настроена по-боевому и сочувствовала большевикам. Комитет же постоянно пополнялся случайно осевшими в Самаре товарищами. В этот период партия не имела возможности осуществлять полностью принцип демократического централизма, что вело иногда к несоответствию между позицией рядовых партийных работников и линией комитета. В частности, в Самарском комитете вначале бытовали примиренческие настроения. Трое из членов комитета сопротивлялись созыву съезда, а я и Лихачев (Карась) стояли за съезд. Я был кооптирован в Самарский комитет и, кроме того, В. П. Арцыбушевым, крепким большевиком, близко знавшим В. И. Ленина, привлечен к работе в качестве агента Восточного бюро Центрального Комитета. Это бюро было чудовищно слабое, если учесть, что в круг его обязанностей входило обслуживание Сибири, Урала и Поволжья.
Хотя примиренческий ЦК и капитулировал перед меньшевиками, однако его Восточное бюро боролось против ЦК и даже не пустило агента ЦК в свою подпольную типографию. В. И. Ленин одобрил этот шаг бюро1. ЦК мстил нам тем, что выделял Восточному бюро ничтожно мало большевистской литературы. Несмотря на все старания экспедитора Мирона (старого большевика В. Н. Соколова), из вышедших шестнадцати номеров ленинской газеты «Вперед» самарцы могли ознакомиться лишь с пятью или шестью номерами; совсем не послали нам ленинскую брошюру «Заявление и документы о разрыве центральных учреждений с партией»2, книгу «Шаг вперед, два шага назад»3 самарцы получили всего в одном экземпляре и притом лишь в 1905 году.
В нашей борьбе с меньшевиками не помогла и энергичная поддержка приехавшего в то время в Самару из Сибири видного большевика Николая Николаевича Баранского. Полтора месяца мы бились, стараясь сломить сопротивление Самарского комитета по вопросу о созыве III съезда. Выручила нас явившаяся в качестве члена Бюро комитетов большинства и агента В. И. Ленина Р. С. Землячка. Она объехала ряд комитетов, заручилась их резолюциями за созыв съезда. Пришла к нам, вынула из заветного зеркальца (оно хранится ныне в Музее Революции СССР) свой мандат от Бюро комитетов большинства и резолюции местных комитетов и в три дня добилась перелома в Самарском комитете. Мандат на съезд с решающим голосом был вручен мне. В целях конспирации Землячка не сказала нам, что съезд будет работать в Лондоне; местом первоначальной явки для делегатов был указан Петербург. Приехав из Самары в Петербург, Р. С. Землячка сообщила С. И. Гусеву о победе в Самаре, а тот известил Владимира Ильича: «Ура, еще один Комитет — Самарский... В Комитете — меньшевики, но представитель будет большевик»4.
В Петербурге на бывшей Николаевской улице, в доме № 33, в квартире зубного врача Ю. И. Лаврентьевой была явка делегатов съезда. Помню боевой пароль и отзыв (ответный пароль) у Лаврентьевой: пароль — «Мы объединяемся в партию!», отзыв — «Долой бонапартизм!». Лаврентьева дала направление на Малую Монетную, дом № 9-а, к М. П. Голубевой, а она уже — к представителю Бюро комитетов большинства. Тот снабдил меня и делегата от Северного комитета Романова 75 рублями на дорогу и направил на явку в Ригу к М. М. Литвинову5, работавшему там под кличкой Папаша агентом большевиков. М. М. Литвинов обратился к нам с предупреждением: «Товарищи, очень прошу вас, не портите мне границы!» Обиженные, мы обратили внимание Папаши на то, что перед ним профессиональные революционеры с немалым уже стажем подпольной работы. Особенно возмущался солидный Романов. В ответ Литвинов рассмеялся и сказал: «Не сердитесь на скромного «техника» ЦК; я забочусь о кассе ЦК и прошу больше 8 рублей с человека контрабандисту не давать, иначе разорит он ЦК».
Само собой разумеется, Литвинов не сообщил нам, что в его функции входила не только нелегальная переотправка за границу подпольщиков, но и доставка в Россию оружия и нелегальной литературы.
Около города Волковыска мы перебрались нелегально через границу. В Берлине нас позабавили товарищи, выделенные от Бюро комитетов большинства для дальнейшей переотправки делегатов в Лондон. П. И. Кулябко-Лалаянц (Мышь), А. М. Эссен (Бур) устроили явку для съездовцев у какого-то почтенного немца и немного перемудрили с паролем. Пароль был замысловатым: «От русского папы Льва Тринадцатого». В случае какого-либо недоразумения на явке не миновать бы нам полиции либо сумасшедшего дома!
Наконец добрались мы до Лондона. Помогал нам ориентироваться в Лондоне секретарь съезда Н. А. Алексеев (Угрюмый), давно акклиматизировавшийся в лондонской эмиграции и хорошо владевший английским языком. Он разместил нас в Уайтчепеле — районе Лондона, где жили преимущественно беднота и эмигранты из разных стран, в том числе из России.
Большую действенную помощь оказывал нам Владимир Ильич. Он писал на одной стороне листка нужные нам адреса на английском языке, а на другой четко отмечал, как их надо произносить.
На съезд прибыли 24 делегата с решающим голосом и 14 с совещательным — все большевики. Но ведь через явку у Лаврентьевой в Петербурге прошли и 9 меньшевиков. Они получили от Бюро комитетов большинства деньги и перешли, так же как и мы, границу.
Меньшевики поступили двурушнически: получили от БКБ деньги и явку за границу, а сами были уже снабжены своим фракционным центром и имели явку в Женеве. Откровенно говоря, мы, комитетчики, были рады, что съезд оказался большевистским и мы смогли без каверз со стороны меньшевиков в течение 16 дней — с 12 по 27 апреля (25 апреля — 10 мая) — проходить лучшую из коммунистических школ под руководством Владимира Ильича Ленина.
Все делегаты рады были встретить на съезде Надежду Константиновну. Это она своей огромной перепиской обеспечила связь местных большевистских комитетов с В. И. Лениным. Любовно относились мы к делегату от Кавказского союзного комитета Миха Цхакая. Как старшему по возрасту партийцу, ему было поручено открыть съезд. Он нас заинтересовал своими сообщениями о громадном размахе крестьянского движения в Гурии, об образовании на Кавказе революционных крестьянских комитетов, действовавших как местная власть.
Лично я близко сдружился с Алешей Джапаридзе, тоже, как и Цхакая, делегатом от Кавказского союзного комитета. К сожалению, по независящим от него обстоятельствам он запоздал на съезд. Он очень нравился Владимиру Ильичу. Но к Алеше я вернусь несколько позднее.
М. Н. Лядова, типичного профессионального революционера, многие знали по встречам в России. Больше всего порадовал он нас тем, что обильно снабдил делегатов привезенными из Женевы экземплярами книг Ленина «Шаг вперед, два шага назад» и «Заявление и документы о разрыве центральных учреждений с партией».
Большое уважение вызывал член редакции газеты «Вперед», известный литератор-марксист Вацлав Вацлавович Воровский. Он носил партийную кличку Жозефина. В целях конспирации мужчинам нередко давали женские имена и наоборот. Так, делегат Фридолин был известен на Урале и в Самаре под кличкой Варенька, Лядов — Русалка, а Землячка — Осипов.
Речь Воровского сверкала юмором, особенно когда он рассказывал о Каутском, Бебеле, к которым он ездил по поручению Владимира Ильича в Берлин.
Ленин был доволен тем, что на съезде преобладают не лидеры, не литераторы, а практики-комитетчики, но негодовал на то, что очень уж мало рабочих прислано на съезд. «Как это угораздило питерцев, — говорил Владимир Ильич, — не прислать на съезд ни одного рабочего от Петербурга?» Из литераторов же особое внимание он уделял А. В. Луначарскому (по съезду Воинову). Владимир Ильич ценил в Луначарском не только яркого публициста, но и блестящего оратора и настаивал на том, чтобы Луначарский, живший в то время во Флоренции и бывший членом редакции газеты «Вперед», переехал работать в Женеву.
Избранный единогласно председателем съезда, Владимир Ильич при организации работ съезда не позволял ни на минуту упускать из виду, что революция с каждым часом растет и поэтому работать надо по-военному; революция требует, чтобы опыт первых ее шагов был учтен на съезде, чтобы директивы съезда соответствовали запросам и задачам революции.
Владимир Ильич внимательно выслушивал выступавших делегатов и строго следил, чтобы не было отклонений от порядка дня, соблюдался регламент. Он создавал общее настроение, требовавшее, чтобы съезд не превращался в парламент, а больше походил бы на штаб партии, руководящий революционными боями.
На первом же заседании съезда мы получили составленную Лениным и размноженную на машинке анкету для делегатов. Мы должны были дать сжатый отчет о состоянии делегировавшей нас организации за период от II до III съезда: рассказать о структуре организации, сообщить, оформлены ли районы, есть ли пропагандистская группа или коллегия агитаторов, какие существуют программы занятий для кружков высшего и низшего типа, как увязываются письменная и устная агитация, успешно ли идет орабочивание комитетов, каковы взаимоотношения между периферией и комитетом, то есть имеется ли типография или обходимся мимеографом, шапирографом и даже гектографом, как осуществляется связь с заграничным центром и руководящим органом, ведется ли работа среди женщин, среди молодежи и среди военных, каковы связи с крестьянами?
Еще в феврале 1905 года на случай, если бы меньшевики, вопреки запрету Плеханова, пришли на съезд, В. И. Ленин пишет «Общий план решений съезда»6. В противовес примиренческому богдановскому проекту порядка дня съезда Владимир Ильич в № 8 «Вперед» выдвинул свой боевой порядок дня.
Председательствуя на заседаниях съезда, Владимир Ильич вел дневник съезда, отмечал время выступления делегатов с точностью до полминуты. Так, после выступлений моего и Красикова по вопросу порядка дня Ленин записал: Крамольников — 5 час. 05 мин., Вельский [Красиков] — 5 час. 05 1/2 мин.7
В. И. Ленин в ходе съезда внимательно изучал партийные кадры. В дневнике съезда он наметил три рубрики: «пропагандисты, агитаторы, организаторы» — и, прислушиваясь к речам делегатов, в соответствии с характером их выступлений размещал свой «живой инвентарь» в одну из этих рубрик. Характеристика была чрезвычайно точна: Р. С. Землячка отнесена к организаторам, Д. С. Постоловский — к пропагандистам, М. Н. Лядов и П. А. Красиков — к агитаторам.
Устанавливая съездовскую наличность кассы, чтобы передать ее ЦК, который мы должны были избрать на съезде, Ленин записал: Счет теперь — 360 рублей, defizit — 1000 рублей8.
Стенографисток на съезде не было. По предложению Владимира Ильича ежедневно проводились два заседания — утреннее и вечернее. Делегаты по очереди, по двое на каждом заседании, вели секретарскую запись выступлений на съезде. Кроме того, каждый оратор не позднее чем через два часа после выступления передавал в президиум краткий конспект своей речи.
До какой степени внимательно следил В. И. Ленин за тщательностью записи существа выступлений, можно судить по тому, что при утверждении протокола девятнадцатого заседания он поставил секретарям на вид, что они не отметили серьезную реплику А. Джапаридзе, сделанную во время речи Р. Землячки9.
В порядке самокритики проиллюстрирую внимание Владимира Ильича к выступлениям даже не «офицеров», а всего лишь «сержантов» большевистской гвардии, таких, как Крамольников. Рассматривался вопрос об отношении к эсерам. Озлобленный столкновениями с народниками (будущими эсерами) еще в 1898 году в Чите, я заявил на съезде:
— Зачем нам две отдельные резолюции — об эсерах и либералах? Ведь эсер — это либерал с бомбой.
Уже в процессе выступлений других товарищей я понял, что допустил большую ошибку, что у эсеров и либералов различные классовые основы, и голосовал вместе с другими за ленинскую резолюцию. Я был страшно рад, что Владимир Ильич не заметил моей промашки. Но вот в 1925 году я сидел в Институте Ленина за подготовкой к печати пятого Ленинского сборника и мне пришлось впервые ознакомиться с планом доклада В. И. Ленина «О III съезде РСДРП». Читаю: «Отношение к социалистам-революционерам. Резолюция (Пересол Самарца)»10. Вот вам и «не заметил»!
С большой охотой помогал Владимир Ильич любому товарищу, который обращался к нему за советом или за разъяснением тех или иных вопросов. Следы «консультации» Ильича мы находили в выступлениях Красина и многих других.
Делегаты, остававшиеся во время перерыва между утренним и вечерним заседаниями съезда в зале локала (комната при пивной), где мы заседали, могли наблюдать, как накануне доклада А. В. Луначарского о вооруженном восстании В. И. Ленин в течение получаса беседовал с ним, медленно шагая по залу.
Ленин настаивал на том, чтобы Луначарский в своем докладе сформулировал взгляд Маркса на восстание как искусство, чтобы указал на своеобразие восстания в новую эпоху мировой истории, когда пролетариат как гегемон накладывает свой, пролетарский, отпечаток на все формы и методы борьбы, и это сказывается прежде всего в срастании всеобщей политической стачки с восстанием. А. В. Луначарский в своих воспоминаниях говорит, что основные положения доклада были восприняты им от Ленина так четко, что резолюция по данному вопросу у него родилась сама собой. Тут память, видимо, изменила Анатолию Васильевичу. Резолюцию подготовил Владимир Ильич, но внести ее он предложил Луначарскому, попросив его предварительно переписать текст со своего автографа. А так как у Луначарского, как многим может быть известно, почерк был исключительно неразборчив, Владимир Ильич предложил мне переписать проект резолюции для Луначарского, что я и сделал. В течение двух лет в Музее В. И. Ленина был выставлен на стенде этот «манускрипт» Крамольникова. Но так как я хорошо помнил, что переписывал резолюцию с ленинского текста, то в архиве ИМЭЛа мы вскоре нашли оригинал, который занял свое законное место на стенде в Музее В. И. Ленина.
Ленин радовался, когда слышал от делегатов: массы понимают, что вопрос о вооруженном восстании поставлен в порядок дня самой историей, поэтому они требуют от партии уже прямой директивы о восстании. В отчете петербургской организации съезду приведено обвинение, предъявленное питерским работникам, в том, что у них организовано мало кружков; в ответ на это обвинение один из рабочих воскликнул: «Дайте мне три ружья, я сейчас же организую три кружка!»
Можно без преувеличения сказать, что самым радостным для съезда днем был день 1 Мая. Именно в международный рабочий праздник Владимир Ильич выступил с докладом о временном революционном правительстве на вечернем заседании съезда.
Этот день выдался на диво солнечный, что было большой редкостью для обычно окутанного туманами Лондона. Однако на улицах не видно было рабочих демонстраций. Это неприятно поразило нас. Ведь мы приехали из России, и горячее воображение рисовало нам, что по всей стране в этот день объявляются стачки и происходят столкновения и сражения демонстрантов не только с полицией, но и с царскими войсками. А здесь, в Лондоне, мы видели всюду нарядных молодых девушек, вышедших на улицы с цветами и кружками для сбора пожертвований на борьбу с туберкулезом.
Полвека тому назад мы были «помоложе» и, разумеется, рвались на улицу. А Ленин в ответ на наши доводы, что нельзя не выйти на улицы в день великого пролетарского праздника, улыбаясь, говорил:
— Обязательно надо побывать на улице, но не надо забывать, что из всех событий на международной арене нет более важного, чем русская революция. И решить в этот день хотя бы один из серьезных вопросов организации этой революции — значит внести хорошую лепту в честь международного праздника пролетариата. Погуляем в промежуток между утренним и вечерним заседаниями съезда, а на вечернем я точно в назначенное время открою заседание докладом о временном революционном правительстве.
Опоздавших к началу вечернего заседания не было. Владимир Ильич выступал вдохновенно. Словно дыхание революционной демократической диктатуры пронеслось над съездом. Ленин подвел нас к такому окошечку, через которое видно стало, как разрозненные факты, явления революции сплетаются, сливаются в цельную картину движения такого размаха, в котором главенствуют не оборонительные, а наступательные действия, действия не только снизу, но и сверху. Временное революционное правительство возникало в результате победоносного восстания и должно было стать органом дальнейшего углубления и закрепления результатов восстания, органом гражданской войны, не «чертогом», а скорее бивуаком.
Какими жалкими, эволюционно-вегетарианскими выглядели рассуждения меньшевиков в свете доклада Ленина. Когда им пришлось на конференции в Женеве решать вопрос об участии социал-демократов во временном революционном правительстве, они, как истые талмудисты, оговорили его: «Допустимо это участие только в одном случае — в случае перенесения революции на Запад».
Ленин же звал к такому участию «не только на случай перенесения революции в Европу, но и для такого перенесения»11.
Немало пришлось В. И. Ленину потрудиться на съезде, чтобы преодолеть косность со стороны нас, комитетчиков, не учитывавших необходимости создания новых организационных форм при использовании захватного права, при выходе на открытую арену революционной деятельности, не учитывавших необходимости умело прокладывать пути к введению в практику начал демократического централизма при одновременном укреплении конспирации. Особенно возмущало Владимира Ильича невыполнение директив партии в вопросе о выдвижении рабочих в местные комитеты и в ЦК.
А мы (например, Крамольников) твердили одно: «Дух ленинского устава таков, что смешно особо говорить о праве рабочих быть в авангарде рабочего класса... Резолюция... является излишней»12.
У Ленина в процессе подобных выступлений вырвалась гневная реплика: «Я не мог сидеть спокойно, когда говорили, что рабочих, годных в члены комитета, нет. Вопрос оттягивается; очевидно в партии есть болезнь. Рабочих надо вводить в комитеты»13. В. И. Ленин особо подчеркивал: «Вводить рабочих в комитеты есть не только педагогическая, но и политическая задача»14. Позже мы часто вспоминали, как любовно Владимир Ильич приводил нам слова рабочего Ювеналия Мельникова, умершего в 1900 году: «Важнее всего массу рабочих поднять на один дюйм, чем отдельного революционера — на второй этаж».
Мы знали, что Владимир Ильич умеет работать организованно, по плану, а потому успевает сделать чрезвычайно много. Ведь он каждый день тщательно знакомится с 20 газетами на русском, немецком, французском и английском языках. Он отлично знал, какие корреспонденты в каких газетах располагают действительно серьезными связями.
И все же объем работы Владимира Ильича представлялся нам необычайным. Он председательствовал на съезде, делал важнейшие доклады, писал проекты почти всех резолюций, выступал на съезде 138 раз и успевал участвовать во всех комиссиях, вплоть до мандатной. Так, им лично внесено было предложение пригласить на съезд с совещательным голосом от Казани В. В. Адоратского15.
При всей огромной занятости на съезде Владимир Ильич не забывал о своей ответственности как редактора газеты «Вперед». По его требованию М. С. Ольминский переслал из Женевы в Лондон все гранки № 17 газеты, и в промежутке между утренним и вечерним заседаниями В. И. Ленин тщательно отредактировал все статьи (а в статью В. В. Воровского внес много поправок) и отправил номер в Женеву16.
Для более близкого общения с делегатами Владимир Ильич использовал воскресные дни. Группу делегатов он сводил в богатейшую библиотеку Британского музея и показал, где работали К. Маркс и Ф. Энгельс, где работал он сам, когда в Лондоне находилась редакция «Искры» (позже он работал в Британском музее над книгой «Материализм и эмпириокритицизм»).
В последние дни заседаний съезда Владимир Ильич с группой делегатов посетил могилу К. Маркса на Хайгетском кладбище. Не доходя до роскошного памятника Спенсеру, мы увидели простую, скромную плиту с датами рождения и смерти Маркса и его семьи. Здесь кроме самого Маркса, его жены и внука была похоронена ставшая членом семьи Маркса их прислуга Елена Демут. Когда мы приближались к могиле Маркса, Ленин напомнил, что английские сыщики и шпики из царской России, находящиеся в Лондоне, прекрасно знают о посещении русскими революционерами могилы Маркса и могут попытаться нас сфотографировать.
Незадолго до закрытия съезда Алеша Джапаридзе предложил мне перед отъездом из Лондона зайти к Владимиру Ильичу и Надежде Константиновне.
Когда мы пришли к ним17, Надежда Константиновна прежде всего заставила Алешу вырвать из записной книжки листок с адресом для связи с В. И. Лениным, а затем не успокоилась до тех пор, пока мы не заучили этот адрес. Владимир Ильич посмеялся, но одобрил натиск на нас Надежды Константиновны и тут же вспомнил, что еще в 1895 году в Петербурге при организации «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» в нелегальных кругах было усвоено одно хорошее положение: «Когда имеешь дело с секретными, конспиративными делами, надо говорить не с тем, с кем вообще можно беседовать, и не о том, о чем вообще можно говорить, а только с тем, с кем нужно, о том, и только о том, о чем нужно». И Владимир Ильич добавил:
— Полагаю, и теперь, через десять лет, в 1905 году, это правило не устарело.
Очевидно, для наших зарубежных товарищей, борющихся в подполье, оно не устарело и теперь — спустя более полувека.
Нам очень не хотелось уходить, хотя и совестно было отнимать у Владимира Ильича время. Перед уходом Джапаридзе спросил, обращаясь к Ленину:
— Что вы, Владимир Ильич, посоветуете мне и Крамольникову, когда мы будем проездом в Париже, посмотреть из памятников революции и искусства?
Насчет памятников искусства Владимир Ильич рекомендовал адресоваться к только что уехавшему со съезда в Париж А. В. Луначарскому, как прекрасному искусствоведу. Алеша продолжал настаивать, и тогда Владимир Ильич посоветовал нам обратить внимание на скульптуру Родена «Мыслитель».
В Люксембургском музее мы нашли эту скульптуру, а так как с Луначарским в этот день мы не встретились, то постарались самостоятельно разобраться и понять, почему Владимир Ильич советовал нам обратить внимание именно на это произведение искусства. Статуя изображала пожилого рабочего, подпершего в глубоком раздумье мускулистой рукой голову. Видно, что многих усилий стоит ему это раздумье, эта работа мысли. Нам показалось, что Роден хотел воплотить мечту о том, чтобы мускулистая рука соединилась с думающей головой в одном человеке, в одном классе. Очевидно, Владимир Ильич хотел напомнить нам, двум молодым делегатам съезда (обоим было по 24 года), что пролетариат серьезно ставит цель, выдвинутую еще Марксом, — уничтожить пропасть между физическим и умственным трудом.
Известно, что сил у первой русской революции для решительной победы не хватило. Пролетариат не развернул еще своих грандиозных сил, поддержка со стороны многомиллионного крестьянства была недостаточна и неодновременна, армия частично поддерживала народное движение, но еще не готова была целиком обратить штыки против общенародного врага, и реакция праздновала временную победу. Но одного реакция не могла отнять у народа: этот народ, и в особенности рабочий класс, вышел из борьбы в 1905 — 1907 годах не таким, каким он вошел в революцию.
Когда в ноябре 1905 года в Петербургском Совете рабочих депутатов меньшевики яростно нападали на большевиков за то, что они проводили в жизнь «в дни свободы» решение III съезда, призывая революционным путем вводить 8-часовой рабочий день, один делегат Совета — рядовой большевик-рабочий — гордо бросил в ответ на обвинение меньшевиков: «Да, мы не завоевали массам 8-часового рабочего дня, но зато мы завоевали массы для 8-часового дня».
Это воспитание масс в ходе революции и сделало из революции 1905 года генеральную репетицию Великой Октябрьской социалистической революции.
О Владимире Ильиче Ленине. Воспоминания. 1900 — 1922 годы. М.. 1963. с. 36 — 46
Примечания:
1 См.: Ленинский сборник V, с. 167. Ред.
2 См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 9, с. 115 — 125. Ред.
3 См. там же, т. 8, с. 185 — 414. Ред.
4 Пролетарская революция, 1925, № 2(37), с. 58, 64. Ред.
5 М. М. Литвинов — член РСДРП с 1898 года. Агент «Искры». В 1905 году — член Рижского и Северо-Западного комитетов и Бюро комитетов большинства. Ред.
6 См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч.. т. 9, с. 315 — 320. Ред.
7 См.: Ленинский сборник V, с. 236. Ред.
8 См. там же, с. 234. Ред.
9 См.: Третий съезд РСДРП. Протоколы. М., 1959, с. 334 и прим. 145. Ред.
10 Ленинский сборник V, с. 286. Ред.
11 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 11, с. 73. Ред.
12 Третий съезд РСДРП. Протоколы, с. 258. Ред.
13 Там же, с. 333. Ред.
14 Там же, с. 262. Ред.
15 См.: Ленинский сборник XVI, с. 97. Ред.
16 См.: Пролетарская революция, 1923, № 11(28), с. 92. Ред.
17 Встреча и разговор состоялись до 27 апреля (10 мая) 1905 года. Ред.
Н. К. Крупская
ТРЕТИЙ СЪЕЗД ПАРТИИ 1
В России шла агитация за III съезд. Так многое изменилось со времени II съезда, так много новых вопросов выдвинула жизнь, что новый съезд стал прямо необходим. Большинство комитетов высказывалось за съезд. Образовалось Бюро комитетов большинства. ЦК накооптировал массу новых членов, в том числе и меньшевиков, — в массе своей он был примиренческим и всячески тормозил созыв III съезда. После провала ЦК, имевшего место в Москве на квартире у писателя Леонида Андреева, оставшиеся на воле члены ЦК согласились на созыв съезда.
Съезд устроен был в Лондоне. На нем явное большинство было за большевиками. И потому меньшевики на съезд не пошли, а своих делегатов собрали на конференцию в Женеву.
На съезд от ЦК приехал Зоммер (он же Марк — Любимов) и Винтер (Красин). Марк имел архимрачный вид. Красин — такой, точно ничего не случилось. Делегаты бешено нападали на ЦК за его примиренческую позицию. Марк сидел темнее тучи и молчал. Молчал и Красин, подперев рукой щеку, но с таким невозмутимым видом, точно все эти ядовитые речи не имели к нему ровно никакого отношения. Когда дошла до него очередь, он спокойным голосом сделал доклад, не возражая даже на обвинения, и всем ясно стало, что больше говорить не о чем, что было у него примиренческое настроение и прошло, что отныне он становится в ряды большевиков, с которыми пойдет до конца.
Партийцы знают теперь ту большую и ответственную работу, которую нес Красин во время революции пятого года по вооружению боевиков, по руководству подготовкой боевых снарядов и пр. Делалось все это конспиративно, без шума, но вкладывалась в это дело масса энергии. Владимир Ильич больше, чем кто-либо, знал эту работу Красина и с тех пор всегда очень ценил его. С Кавказа приехало четверо: Миха Цхакая, Алеша Джапаридзе, Леман и Каменев.
Мандата было три.
Владимир Ильич допрашивал: кому же принадлежат мандаты — мандатов три, а человек четыре? Кто получил большинство голосов? Миха возмущенно отвечал: «Да разве у нас на Кавказе голосуют?! Мы дела все решаем по-товарищески. Нас послали четырех, а сколько мандатов, неважно». Миха оказался старейшим членом съезда, — ему было в то время 50 лет. Ему и поручили открыть съезд. От Полесского комитета был Лева Владимиров. Много раз писали мы ему в Россию о расколе, и никаких реплик не получали. В ответ на письма, где описывались выходки мартовцев, мы получали письма, где рассказывалось, сколько и каких листков распространено, где были в Полесье стачки, демонстрации. На съезде Лева держался твердым большевиком.
Были на съезде из России еще Богданов, Постоловский (Вадим), Румянцев (П. П.), Рыков, Саммер, Землячка, Литвинов, Скрыпник, Бур, Шкловский, Крамольников и другие.
На съезде чувствовалось во всем, что в России переживается разгар рабочего движения. Были приняты резолюции о вооруженном восстании, о временном революционном правительстве, об отношении к тактике правительства накануне переворота, по вопросу об открытом выступлении РСДРП, об отношении к крестьянскому движению, об отношении к либералам, об отношении к национальным социал-демократическим организациям, о пропаганде и агитации, об отколовшейся части партии и т. д.
По предложению Владимира Ильича, делавшего доклад по аграрному вопросу, пункт об «отрезках» был перенесен в комментарии, на первый же план выдвинут был вопрос о конфискации помещичьих, удельных и церковных земель.
Еще два вопроса были характерны для III съезда — вопрос о двух центрах и вопрос об отношении между рабочими и интеллигентами.
На II съезде преобладали литераторы и практические работники, много поработавшие для партии в той или иной форме, но связанные с русскими организациями, только еще складывавшимися, весьма слабыми узами.
III съезд носил уже иную физиономию. В России организации к этому времени уже вполне оформились, — это были нелегальные комитеты, работавшие при страшно тяжелых конспиративных условиях. Комитеты почти нигде, в силу этих условий, не включали в себя рабочих, но влияние на рабочее движение они имели большое. Листки, распоряжения комитета, были созвучны настроению рабочих масс, — они чувствовали руководство; комитеты пользовались поэтому у них большой популярностью, причем действия их облекались для большинства рабочих дымкой таинственности. Рабочие нередко собирались отдельно от интеллигентов для обсуждения коренных вопросов движения. На III съезд было прислано заявление 50 одесских рабочих по основным вопросам расхождений между меньшевиками и большевиками, причем сообщалось, что на собрании, где обсуждался этот вопрос, не было ни одного интеллигента.
Комитетчик был обычно человеком довольно самоуверенным, — он видел, какое громадное влияние на массы имеет работа комитета; комитетчик, как правило, никакого внутрипартийного демократизма не признавал: провалы одни от этого демократизма только получаются, с движением мы и так-де связаны, говорили комитетчики; комитетчик всегда внутренне презирал немного заграницу, которая-де с жиру бесится и склоки устраивает: «посадить бы их в русские условия».
Комитетчик не желал засилья заграницы. Вместе с тем он не хотел новшеств. Приспособляться к быстро менявшимся условиям комитетчик не хотел и не умел.
В период 1904 — 1905 годов комитетчики вынесли на своих плечах колоссальную работу, но многие из них с громадным трудом приспособлялись к условиям растущих легальных возможностей и открытой борьбы.
На III съезде не было рабочих — по крайней мере не было ни одного сколько-нибудь заметного рабочего. Кличка Бабушкин относилась вовсе не к рабочему Бабушкину, который в это время был в Сибири, а, насколько помню, к тов. Шкловскому. Зато комитетчиков на съезде было много. Тот, кто упустит из виду эту физиономию III съезда, многого в протоколах съезда не поймет.
Вопрос об «обуздании заграницы» ставился не только комитетчиками, но и другими видными работниками. Во главе оппозиции загранице шел Богданов.
Многое тут говорилось зря, но Владимир Ильич не особенно близко принимал это к сердцу. Он считал, что благодаря развивающейся революции значение заграницы ежечасно падает, знал, что и сам он «не жилец» уже за границей, и о чем только он заботился, так это о том, чтобы ЦК быстро осведомлял ЦО (ЦО должен был отныне называться «Пролетарием» и пока что издаваться за границей) . Он настаивал также, чтобы были организованы периодические свидания между заграничной и русской частью ЦК.
Острее стоял вопрос о введении рабочих в комитеты.
За введение рабочих в комитеты особенно горячо стоял Владимир Ильич. За — были также Богданов, «заграничники» и литераторы, против — комитетчики. Горячился Владимир Ильич, горячились комитетчики. Комитетчики настояли, чтобы резолюция по этому поводу не выносилась: нельзя же, в самом деле, было выносить резолюцию, что рабочих не надо вводить в комитет!
Выступая в прениях, Владимир Ильич говорил: «Я думаю, что надо взглянуть на дело шире. Вводить рабочих в комитеты есть не только педагогическая, но и политическая задача. У рабочих есть классовый инстинкт, и при небольшом политическом навыке рабочие довольно скоро делаются выдержанными социал-демократами. Я очень сочувствовал бы тому, чтобы в составе наших комитетов на каждых двух интеллигентов было восемь рабочих. Если совет, высказанный в литературе, — по возможности вводить рабочих в комитеты, — оказался недостаточным, то было бы целесообразно, чтобы каждый такой совет был высказан от имени съезда. Если вы будете иметь ясную и определенную директиву съезда, то вы будете иметь радикальный способ борьбы с демагогией: вот ясная воля съезда».
Владимир Ильич и раньше многократно отстаивал необходимость вводить рабочих в возможно большем числе в комитеты. Он писал об этом и в своем «Письме петербургскому товарищу» еще в 1903 году. Теперь, защищая на съезде ту же точку зрения, он ужасно горячился, вставлял «цвишенруфы». Когда Михайлов (По-сталовский) сказал: «Таким образом, на практике к интеллигентам предъявляются очень низкие требования, а к рабочим непомерно высокие», Владимир Ильич вскрикнул: «Совершенно верно!» Его восклицание было покрыто хором комитетчиков: «Неверно!»
Когда Румянцев сказал: «В Петербургском комитете только один рабочий, несмотря на то что работа в Петербурге ведется лет пятнадцать», Владимир Ильич крикнул: «Экое безобразие!»
И потом, при заключении дебатов, Ильич говорил: «Я не мог сидеть спокойно, когда говорили, что рабочих, годных в члены комитета, нет. Вопрос оттягивается: очевидно, в партии есть болезнь. Рабочих надо вводить в комитеты». Если Ильич не очень огорчался по поводу того, что его точка зрения провалилась с таким треском на съезде, так только потому, что он знал: надвигающаяся революция радикально вылечит партию от неумения орабочивать комитеты.
И еще один большой вопрос стоял на съезде: о пропаганде и агитации.
Как-то, помню, к нам в Женеву приехала девица из Одессы и жаловалась: «Рабочие предъявляют к комитету невозможные требования: хотят, чтобы мы давали им пропаганду. Разве это возможно? Мы можем давать им только агитацию!»
На Ильича сообщение одесской девицы произвело довольно сильное впечатление. Оно оказалось как бы введением в прения о пропаганде. Оказалось, об этом говорили и Землячка, и Миха Цхакая, и Десницкий — старые формы пропаганды умерли, пропаганда превратилась в агитацию. С колоссальным ростом рабочего движения устная пропаганда и даже агитация вообще не могли удовлетворить потребностей движения: нужны были популярная литература, популярная газета, литература для крестьян, для народностей, говорящих на других языках...
Сотни новых вопросов выдвигала жизнь, которые нельзя было разрешить в рамках прежней нелегальной организации. Их можно было разрешить лишь путем постановки в России ежедневной газеты, путем широкого легального издательства.
Однако пока что свобода печати не была еще завоевана. Решено было издавать в России нелегальную газету, образовать там группу литераторов, обязанных заботиться о популярной газете. Но ясно, что все это были паллиативы.
На съезде немало говорили о разгоравшейся революционной борьбе. Были приняты резолюции о событиях в Польше и на Кавказе. «Движение становится все шире и шире, — рассказывал уральский делегат. — Давно пора перестать смотреть на Урал как на отсталый, сонный край, неспособный двинуться. Политическая стачка в Лысьве, многочисленные стачки по разным заводам, разнообразные признаки революционного настроения, вплоть до аграрно-заводского террора в самых разнообразных формах мелких стихийных демонстраций — все это признаки, что Урал накануне крупного революционного движения. Что это движение на Урале примет форму вооруженного восстания — это весьма вероятно. Урал был первый, где рабочие пустили бомбы, выставили даже пушки (на Боткинском заводе). Товарищи, не забывайте об Урале!»
Само собой, Владимир Ильич долго толковал с уральским делегатом.
В общем и целом III съезд правильно наметил линии борьбы. Меньшевики те же вопросы разрешали по-другому. Принципиальную разницу между резолюциями III съезда и резолюциями меньшевистской конференции Владимир Ильич осветил в брошюре «Две тактики социал-демократии в демократической революции»...
Крупская Н. К. Воспоминания о Ленине. М.. 1932. вып. 1. с. 156 — 165
1 Заголовок дан редакцией. Ред.
А. В. Луначарский
БОЛЬШЕВИКИ В 1905 ГОДУ
События 22 (9) января застали нас в Женеве. Женевская группа большевиков, непосредственно возглавлявшаяся Владимиром Ильичем, вела энергичнейшую борьбу против меньшевиков.
Быть может, наибольшей трудностью в этой борьбе было именно то, что II съезд, расколовший партию, не нащупал настоящих глубоких разногласий между мартовцами, с одной стороны, и ленинцами — с другой. Разногласия эти все еще казались вращающимися вокруг одного параграфа Устава и личного состава редакции. Многих смущала незначительность повода, приведшего к расколу. Всеми чуткими представителями левого крыла скорее угадывалась, чем формулировалась, глубокая пропасть, начавшая нас отделять от меньшевиков.
Январские события в высочайшей степени ускорили процесс самоопределения левого и правого крыла российской социал-демократии.
Само собой разумеется, что январские события произвели в женевских русских кругах эмиграции потрясающее впечатление.
Не только для нас, но и для меньшевиков было несомненным, что это не конец народившегося в рабочих кварталах Петербурга движения, а начало русской революции. Мы все понимали, что немногие годы, а может быть, даже и немногие месяцы отделяют нас от огромного подъема революционного настроения и революционной активности, который при случае может смести совершенно твердыни царизма.
Под этим углом началась наша работа. Весь смысл меньшевистской политической работы за границей после 22 (9) января уперся сразу в лозунг поддержки дальнейшего развития либеральной оппозиции. На все лады меньшевики говорили о необходимости развязать, по возможности, все силы революционного порядка, накопившиеся в русском обществе, и сделать из рабочего класса почти самоотверженную опору для русской буржуазии, дабы она выполнила с возможной полнотой свою миссию; дать конституцию России. Я помню, как Владимир Ильич смеялся по поводу страха некоторых меньшевиков, правда более или менее правого толка, относительно призыва нашего к республике. Даже лозунг республики некоторым меньшевикам казался нетактичным.
Лучше, говорили нам, предоставить будущему определить, какими будут максимальные лозунги революции. Самое же главное — собрать все силы в один кулак.
Это собирание всех сил в один кулак по существу своему для меньшевиков означало: максимальная помощь либеральному движению, в частности кадетам.
Помнится, главными ораторами, выступавшими на всяких эмигрантских собраниях, с нашей стороны были как раз Владимир Ильич и я. Было любо-дорого вместе с Владимиром Ильичем вырабатывать наши лозунги или, вернее, претворять те лозунги, которые в обилии давал Владимир Ильич, в более или менее зажигательные речи.
Сразу меньшевики стали обвинять нас в страшно грубом понимании ситуации. Если слово «республика» пугало наиболее неверных среди них, то что же сказать о лозунгах, которые я выдвинул по поручению Владимира Ильича, именно о лозунгах вооружения рабочих. Мы твердо устанавливали лакмусовую бумажку, как любил тогда выражаться Мартов, по которой можно отличить друзей революции от ее врагов. Мы говорили: тот друг революции, кто согласен всемерно способствовать вооружению рабочего класса. Разоружение самодержавия и вооружение рабочего класса, — а там дальше видно будет. И сколько бы ни говорили сладких слов и какие бы программные обещания нам ни давали, раз данная партия или группа противится непосредственному вооружению рабочего класса, мы сразу должны понять, что она враг его революционной самодеятельности.
Меньшевики шумели и галдели. Они доказывали, что мы представляем себе революцию по-бланкистски, как какую-то военно-техническую задачу. Они издевались над теми номерами наших журналов, в которых мы начали было подходить даже к техническим указаниям о том, как нужно рыть окопы, как нужно на улицах устраивать баррикады и т. д. Может быть, эти наши первые попытки военно-технического характера были в достаточной степени наивными. Я это допускаю. Но суть дела от этого нисколько не меняется. Мы шли к тому, чтобы предложить социал-демократии встать во главе народного восстания в качестве организатора боевых сил поднявшихся революционных масс. Меньшевики же обвиняли нас в каком-то грубом революционном милитаризме и все ссылались на то, что дело отнюдь не решится пушками (в этом случае они предрекали полную гибель революции), а только какой-то сложной парламентской игрой и хитроумными комбинациями соглашения между рабочим классом и либералами, либералами и остальной буржуазией, всеми ими вместе и царской бюрократией и чуть ли даже не с самим царем и его династией. Путем переговоров, угроз, уступок и т. д. российская громада должна была сдвинуться с мертвой точки и переместиться возможно дальше налево, причем, кажется, даже самые смелые меньшевики не могли допустить, что перемещение это может дойти хотя бы до республики французского типа.
Так постепенно выявлялась чисто политическая противоположность между меньшевиками и большевиками. Разница приобретала почти классовый характер, должен ли рабочий класс выступить как подголосок буржуазии или как самостоятельная революционная сила.
Ко времени III съезда, открывшегося в Лондоне 25 апреля 1905 года, выяснились еще, пожалуй, более значительные политические разногласия. Владимир Ильич все яснее развивал ту мысль, что рабочий класс, конечно, не может совершить революцию без непосредственной помощи, что, оставшись одиноким, он может быть сломлен не только самодержавием, но союзом этого самодержавия с буржуазией, так как в верность буржуазии демократическому перевороту Владимир Ильич ни на минуту не верил. Кто же должен был выступить таким союзником рабочего класса? — Крестьянство. Владимир Ильич развернул более или менее полно уже тогда свое представление о том, что грядущая революция в России не будет чисто буржуазной, хотя он представлял ее себе как демократическую; да вряд ли по тогдашнему состоянию сил и можно было допускать, чтобы она перекатилась через демократию к тем формам Советского государства, о которых тогда еще никто вообще и не гадал.
Владимир Ильич полагал, что наша революция будет демократической, но что та демократия, которая будет возглавлять эту революцию и которая выдвинет из своих недр временное правительство, будет составлена из пролетариата и крестьянства, бедноты, в значительной части даже крестьян-середняков.
Временное правительство, опирающееся на такую демократию, должно было, по мнению Владимира Ильича, пойти очень далеко и установить республику, несомненно более демократическую, чем французская, осуществив полностью все достижения демократии, вплоть до национализации земли, равноправия полов и целого ряда других политических и социальных мероприятий, уже намечающих дальнейший ход к социализму. Но решительных шагов к коммунизму Владимир Ильич в результате данной революции не предвидел, и именно потому, что боялся в этом случае разрыва между рабочим классом и крестьянством. Рабоче-крестьянская демократия рисовалась ему как в высшей степени крайняя, доводящая революцию, в пределах частной собственности, до законченнейших форм, но в то же время все-таки эта демократия не чисто пролетарская, не предрешающая поэтому непосредственного продвижения к социализму. Это продвижение должно было быть результатом дальнейших усилий рабочего класса и, конечно, рисовалось Владимиру Ильичу как сравнительно обостренный процесс.
Таким образом, во взглядах большевиков постепенно вырисовывалось стройное представление о типе предстоящей революции, о ее относительной новизне, как революции более левой, чем даже якобинская, в силу несомненно большей роли, которую сыграет в ней рабочий класс; о революции как технически военной задаче, то есть о проблеме возможно более полного возглавления стихии революции сознательной партией пролетариата, и, наконец, о глубоком и прочном союзе с крестьянскими массами.
Меньшевики отвергали все это начисто.
Сама большевистская партия или, вернее, левое крыло РСДРП в то время переживало еще внутренний кризис. Как известно, целый ряд выдающихся товарищей: Красин, Дубровинский, Носков, Кржижановский колебались в то время. Они называли себя объединенцами и, составляя большинство русского Центрального Комитета, стремились вновь склеить расколовшиеся части партии. Им казалось, что разногласия не так уже велики и что при наступающей революции надо сделать все возможные усилия, дабы собрать в единую силу РСДРП...
Наши обвинения в том, что меньшевики представляют собой мелкую буржуазию, стремящуюся использовать прежде всего пролетариат для своих умеренных политических целей, являющуюся, по существу говоря, бессознательным агентом буржуазии на ее пути от самодержавия к буржуазно-демократической конституции, оправдывались теперь лозунгами самих меньшевиков. А та зеленая пена у рта, с которой меньшевики ругали нас бланкистами, якобинцами, эсерами и т. д., показывала, что все-таки все их надежды опрокидываются определенностью нашей классовой линии.
К этому же времени, насколько я помню, Троцкий начал определять свою, в высшей степени абстрактную и малопрактичную линию. Ему бросилось в глаза, что у меньшевиков пролетариат совершает революцию в глубоком союзе с буржуазией, а у нас в глубоком союзе с крестьянством. Естественно было постараться придумать провести «чистую» линию, а именно заявить, что рабочий класс должен произвести революцию один. «Без царя, а правительство рабочее».
Троцкий, однако, прекрасно понимал, что рабочее правительство России 1905 года продержаться не может, и поэтому уповал на революцию мировую, которая должна сейчас же ответить на взрыв революции у нас, а помимо этого упования имел, по-видимому, в виду по крайней мере создание, хотя бы и ценой конечного поражения, чего-то вроде нового грандиозного издания Коммуны с соответственными традициями для последующих борцов.
При всей своей «чистоте» эта позиция, конечно, казалась нам всем совершенно практически неприемлемой. Нам нужно было добиться победы пролетариата. Мы видели ясно, что изолированный пролетариат победить не может. Мы ясно видели также, что меньшевистский путь приведет к тасканию пролетарскими руками каштанов из огня для господ кадетов. Мы глубоко сознавали, что революция в России не может не быть мужицкой революцией. Использовать эту мужицкую революцию не только в борьбе с самодержавием, но и в борьбе с капитализмом, продвинуть наши позиции возможно больше налево — это было единственной совершенно разумной тактикой. Она определилась с полнотой и четкостью на III съезде. На нем приняты были многозначительные резолюции о подготовке и организации вооруженного восстания, об организации революционного правительства и о крестьянско-пролетарской диктатуре. В сущности говоря, III съезд и его решения в значительной мере предрешили собою, предсказали, так сказать, те знаменитые тезисы, с которыми Владимир Ильич выступил в решающий момент нынешней революции.
Первая резолюция о вооруженном восстании была принята по моему докладу. Владимир Ильич дал мне все основные тезисы доклада. Мало того, несмотря на мою манеру никогда не записывать никаких своих речей, а говорить импровизированно, он потребовал на этот раз, чтобы я всю свою речь написал и дал ему предварительно прочесть. Ночью, накануне заседания, где должен был иметь место мой доклад, Владимир Ильич внимательнейшим образом прочитал мою рукопись и вернул ее с двумя-тремя незначительными поправками, что неудивительно потому, что, насколько я помню, я в моей речи исходил из самых точных и подробных указаний Владимира Ильича. Этой резолюцией раз навсегда предрешалось, что большевики будут не только пропагандистами марксизма в России, не только организаторами экономических протестов и социальной дипломатии пролетариата, но что они будут также биться вместе с пролетариатом и впереди пролетариата, что они дадут пролетариату и крестьянству его военно-командный состав. Когда принималась эта резолюция, то, можно сказать, из будущего уже шли навстречу ей те грандиозные фаланги наших военных комиссаров, которым суждено было впоследствии выковать Красную Армию и победить врага на фронте в 11 тысяч верст.
Не менее важной была и резолюция о временном правительстве. Я помню, что среди нас велись по этому поводу углубленные разговоры... Всем было ясно, что революция неизбежно должна в конце концов упереться в вопрос о парламенте, и все понимали, что парламентские методы дадут буржуазии возможность развернуть большую развращающую пропаганду среди крестьянства и подраться противопоставить не только зажиточные крестьянские элементы, но и середняков руководящей партии пролетариата. Большевики в 1905 году, приближаясь к революции, прекрасно понимали, что временное правительство, как чисто боевой центральный исполнительный комитет, даст несравненно больше сил самому организованному и политически определенному классу, то есть пролетариату, чем парламент. И мы тогда уже предвидели, что нам придется поддерживать всемерно длительное существование такого временного правительства. Но, само собой разумеется, в нашем представлении это совсем не было Временное правительство Керенского. Это было временное правительство, выражающее собою диктатуру рабочих и крестьян...
Пролетарская революция. 1925. №11 (46). с. 49 — 55
Я. Н. Бранденбургский
ТРИ ВСТРЕЧИ С ЛЕНИНЫМ
(Из времен революционного подполья)
Первая моя встреча с Владимиром Ильичем относится к апрелю 1905 года1.
В начале февраля 1905 года мне понадобилось написать письмо-доклад в Женеву на имя Владимира Ильича о состоянии Екатеринославской организации, о нашей борьбе с меньшевиками и о поездке, которую я незадолго перед тем совершил по поручению екатеринославских большевиков в наш общероссийский большевистский центр, находившийся тогда в Петербурге. Летом 1904 года меньшевики захватили большинство в Центральном Комитете, и необходимо было созвать новый, III съезд партии, чтобы создать новый ЦК партии. На трех областных конференциях большевистских комитетов (южной, кавказской и северной) было избрано Бюро комитетов большинства.
Это и был центр наших большевистских организаций в описываемый период.
Владимир Ильич в те годы и лично и при посредстве Надежды Константиновны Крупской поддерживал энергичную переписку с большевистскими организациями в России и отдельными членами этих организаций. Владимир Ильич был признанным руководителем и вождем большевиков, и мы, профессионалы-революционеры, усвоили уже тогда, в 1905 году, привычку отчитываться в своей работе перед Ильичем. Мы знали, что письма наши не останутся без ответа. Владимир Ильич чрезвычайно дорожил этой связью с практиками.
Доклад мой был написан химическими чернилами и находился у меня дома. В мое отсутствие (я был на заседании комитета партии) в моей комнате жандармы произвели обыск. Вся моя «химия», а с ней вместе и паспорт попали в руки екатеринославской жандармерии, что заставило меня через некоторое время оставить Екатеринослав.
В конце марта 1905 года, когда я перешел на нелегальное положение, Екатеринославский комитет отправил меня на короткое время в Женеву, на учебу к Владимиру Ильичу. В марте или в самом начале апреля я был уже у Ленина.
Забыл название улицы, на которой жил Владимир Ильич, но твердо помню, что она находилась в конце знаменитой Rue du Carouge, которая была центром эмиграции вообще и большевистской эмиграции в особенности.
Владимир Ильич жил в небольшой квартире из двух комнат на одном из верхних этажей. Я застал Ильича в кабинете, заваленном книгами, журналами, бумагами. Рабочим столом Владимиру Ильичу служил обыкновенный большой белый кухонный стол.
Сразу завязалась у нас оживленная беседа. Характерно, что прежде всего Владимир Ильич стал меня расспрашивать не о работе, а о том, как я путешествовал. А я готовился всю дорогу к деловому докладу. «Погодите, погодите, успеете. ПередохнИте раньше, придите в себя».
Громко, заразительно хохотал Ильич, когда я ему рассказывал о том, как ночью конспиративно, вместе с группой контрабандистов я «крал» русско-австрийскую границу. Весело разглядывал он мою зимнюю амуницию, показывая на горячие лучи апрельского солнца, которые падали на его «письменный» стол.
А затем, познакомив меня с Надеждой Константиновной, Ленин предложил приступить к делу. «А что вы тут будете делать и как долго тут пробудете, я не стану спрашивать, — прибавил Владимир Ильич, — этот вопрос будет решен вместо вас и за вас другими».
Владимир Ильич встретил меня более чем дружески, как старший брат, как старший товарищ, подбодрил, создал сразу непринужденность в обращении и вместе с тем сразу же дал почувствовать, что я профессионал, что я член большевистской партии и что есть организация, которой я обязан подчиняться.
Владимир Ильич был внимателен к товарищам, внимателен, я бы сказал, до мелочей. Ведь мог же он без всякого труда направить меня к кому-нибудь, кто занялся бы вопросом о моем устройстве в Женеве. Я, конечно, нуждался в помощи и содействии, как человек, никогда не бывавший за границей и не владевший разговорным языком. Ленин никому не перепоручил эту помощь, а лично дал мне подробные указания, в какой части города искать для себя недорогую комнату, сколько приблизительно следует платить, и направил меня в русскую столовую, находившуюся тут же недалеко, на Rue du Carouge. Этой столовой заведовала большевичка О. Б. Лепешинская2. Ленин предупредил меня о том, что столовая к вечеру обычно превращается в большевистский клуб и что там я, вероятно, встречу кое-кого из старых товарищей и заведу новые знакомства.
Прежде чем отпустить меня, Владимир Ильич сказал, что я обязан буду принять участие в жизни клуба и не только слушать других, но и сам читать доклады и лекции. Подробнейшим образом Владимир Ильич расспросил меня о том, какими теоретическими вопросами я интересовался в последнее время, какие книги читал, над чем работал, и в обстоятельной беседе пытался выяснить, что я собой представляю как большевик. «Надо будет подучиться», — сказал он мне. Я ответил, что в этом основная цель моей поездки в Женеву. «Если, однако, — прибавил Владимир Ильич, — ход событий не потребует вашего возвращения на родину». Я тогда не обратил внимания на эту последнюю фразу, но через три месяца убедился в том, что Владимир Ильич не зря предупреждал меня об этом, ибо уже в июле мне было предложено вернуться на подпольную работу в Россию.
Узнав от меня, что я интересовался аграрным вопросом и аграрной частью нашей партийной программы, и основательно поговорив со мной на эту тему, он потребовал, чтобы я сразу же начал готовиться к докладу по аграрному вопросу.
Под руководством Владимира Ильича я разработал эту тему и спустя приблизительно две-три недели, когда ознакомился с обстановкой, сделал свой доклад в его присутствии3. Присутствие Ленина, с одной стороны, невероятно радовало и бодрило, но в то же время, как это нетрудно понять, и немало меня смущало. По его же предложению я взял на себя руководство кружком по изучению аграрного вопроса. Так Владимир Ильич подходил к вопросу о выращивании молодых большевистских кадров.
Когда III съезд закончил свою работу и Ленин вместе с другими товарищами-делегатами вернулся в Женеву, он сделал нам подробный доклад о работе съезда, после чего мы принялись за подробное и исчерпывающее изучение постановлений съезда.
Однако некоторым из нас недолго суждено было заниматься этим изучением. Вновь избранный на III съезде ЦК постановил направить немедленно на работу в Россию как можно больше членов партии, оказавшихся к тому времени по той или иной причине за границей. В списке отправляемых в Россию был и автор этих строк и ряд его товарищей (М. И. Васильев-Южин и др.). Направили нас в различные города: Васильев-Южин получил направление в Одессу, я был направлен в Прибалтийский край.
Инструктировал нас лично Владимир Ильич, притом каждого в отдельности, в очень дружеской, интимной обстановке.
Много раз в жизни в подпольной, а затем и на советской работе мне поручались партийные задания, и в связи с ними я получал подробные инструкции, но ничего хоть отдаленно похожего на то, что имело место в моей революционной практике в июне 1905 года в Женеве, я не встречал и не переживал. Мы, конечно, все получили общие указания — и очень дельные — от того члена ЦК, который непосредственно нас отправлял на работу. Но помимо этого с нами беседовал Владимир Ильич4. Он назначил мне, например, встречу в кафе, на той же Rue du Carouge. Встретились мы вечером, заказали по кружке пива. Отпив из кружки и отставив ее в сторону, Владимир Ильич заговорил. Сжато и кратко он охарактеризовал текущий момент, состояние России, происходившие в стране стачки, восстания крестьян, событие на «Потемкине», а затем перешел к постановлениям III съезда партии и резолюциям женевской конференции меньшевиков, которую все время упорно называл съездом. Два съезда — две партии — так Ленин определял сложившееся тогда положение.
Владимир Ильич говорил и о тактической линии III съезда, о крестьянстве, об организации революционных крестьянских комитетов, о конфискации помещичьих земель, о массовых политических стачках в городах, о принципиально допустимом участии большевиков во временном революционном правительстве и пр. Владимир Ильич говорил со мной об общей высокой культуре населения Прибалтийского края по сравнению с коренными русскими районами. Он требовал от меня и от моих будущих товарищей по работе в Риге напрячь все свои силы и отдать все свои знания, чтобы, готовя пролетариат к бою, не допустить тлетворного влияния меньшевиков на революционных рабочих, сохранить чистоту большевистских рядов и дать рабочим Прибалтийского края правильное изложение всех тактических решений, принятых III съездом партии.
Владимир Ильич говорил долго и с большим увлечением. Мне запрещено было, конечно, что-либо записывать из того, что он говорил, да и не нужно было, ибо все, что говорил Ленин, крепко запоминалось.
Когда мы расставались, Владимир Ильич произнес такую фразу: «Мы вскоре увидимся в России». Ленин всегда видел будущее зорче всех и глубже всех. Мы, конечно, все тогда рассматривали ситуацию в России как очень революционную, но мы не способны были предвидеть тот размах, который революция приняла в ближайшее же время, к осени 1905 года, то есть через какие-нибудь три-четыре месяца после описанной встречи. Мы не думали, что революция сможет вскоре принять такие формы, которые позволили бы Владимиру Ильичу работать среди нас, революционеров-практиков, и в самой России руководить революцией.
Владимир Ильич оказался прав в своем предвидении.
После вечера, который я провел с Владимиром Ильичем перед отъездом из Женевы и который запомнил на всю жизнь, я, как и другие товарищи, уезжавшие по предложению ЦК в Россию на подпольную работу, на другой же день отправился в путь.
Я имел право остановиться только в Берлине, где, согласно полученным от члена ЦК инструкциям, должен был захватить с собой на родину нелегальную литературу. В Берлине агент ЦК купил мне добротный немецкий костюм и модную шляпу, надел на меня «панцирь» (так мы называли специальное приспособление, которое надевали под рубашку и в которое упаковывали подпольную литературу, главным образом выходившие за границей большевистские газеты на тонкой папиросной бумаге). Агент посадил меня в вагон 4-го класса (такие вагоны курсировали тогда между Берлином и Франкфуртом).
В Ригу я приехал в начале июля. Здесь меня встретил другой агент ЦК. Это был Максим Максимович Литвинов, звали его тогда Папаша. Меня немедленно свели с Рижским комитетом РСДРП, под руководством которого я и стал проводить в жизнь только что полученные директивы В. И. Ленина. Директивы Ленина в развернутом виде были мной подробно изложены Рижскому комитету РСДРП, членом которого я скоро стал и в котором застал товарищей Кобозева, Бородина и других. Через неделю-другую мне поручили вести революционную работу на Балтийском вагоностроительном заводе. Рабочим этого завода я и старался передать все то, чему меня научил Владимир Ильич за три месяца пребывания в Женеве и непосредственно перед самым отъездом.
О Владимире Ильиче Ленине. Воспоминания. 1900 — 1922 годы. М.. 1963. с. 30 — 33
Примечания:
1 В. И. Ленин встречается с членом Екатеринославского большевистского комитета Я. Н. Бранденбургским в конце марта — ранее 7 (20) апреля 1905 года. Ред.
2 О. Б. Лепешинская — член партии с 1898 года. В 1903 — 1906 годах находилась в эмиграции в Женеве, работала в группе большевиков-эмигрантов. В 1906 году вернулась в Россию. Ред.
3 В. И. Ленин присутствует на докладе Я. Н. Бранденбургского об аграрной программе РСДРП в апреле, ранее 12 (25). Ред.
4 Во второй половине июня В. И. Ленин инструктирует Я. Н. Бранденбургского и других товарищей, направленных по постановлению ЦК РСДРП на работу в местные партийные комитеты в Россию. Ред.
С. И. Мицкевич
РАБОТА ЛЕКТОРСКОЙ ГРУППЫ МК ЛЕТОМ 1905 ГОДА 1
Члены лекторской группы в течение лета выступали на массовках, работали в профсоюзах. Лекции летом в Москве устраивались редко, но лекторы часто вызывались в провинцию. Им удавалось иногда прочесть небольшой цикл лекций на летних учительских курсах. Но главным делом нашей группы этим летом была литературно-редакторская работа, которая к этому времени сильно развернулась.
В связи с подъемом революционного движения летом 1905 года необычайно сильно, сравнительно с недавним временем, оживилась и выросла нелегальная печать. В Москве стала выпускаться масса листовок, чаще стала выходить газета «Голос труда», — орган Московского комитета большевиков, а к концу лета появилась нелегальная газета «Рабочий» — орган ЦК, после выхода которого «Голос труда» перестал издаваться.
МК поставил к концу лета несколько типографий — пять, как узнали мы уже после революции 2. Кроме того, окружная организация имела свою типографию. Хорошо поставленная типография ЦК тоже к концу лета начала работать и выпускала газету и листовки. Она помещалась в подземелье на Лесной улице и имела выход в магазин кавказских фруктов. Об этом, впрочем, мы тоже узнали только после революции. Эта типография реставрирована и является филиалом Музея Революции СССР. Посетитель ее может познакомиться с тем, в каких невероятно тяжелых условиях приходилось работать в нелегальных типографиях. Кроме большевистских нелегальных изданий в Москве выходили издания и других партий — меньшевиков, эсеров. Выпускали листовки и внепартийные группы; например... группа земских служащих выпустила весной и летом 1905 года девять листовок и одну брошюру революционно-демократического направления с такими заглавиями: «Из-за чего бунтуют крестьяне», «Чего добивались петербургские рабочие 9 января», «Народ и война», «О Государственной думе» и т. д.
Под напором революционного движения стали значительно ослабевать цензурные препоны, и на книжном рынке появилась масса брошюр революционного содержания, которые еще недавно было немыслимо издавать легально; часть из них издавалась раньше нелегально или транспортировалась из-за границы, но сравнительно в очень небольших количествах.
Появилось много новых издательств, да и старые издательства приступили к изданию революционных брошюр, и они буквально заполнили книжный рынок. Были изданы произведения Маркса, Энгельса, Каутского (тогда еще революционного марксиста), Геда, Лафарга, Бебеля, Либкнехта, Лассаля, Плеханова. Вышло и несколько брошюр Ленина; так, в моем собрании книг сохранилась брошюра Ленина «Аграрный вопрос и «критики» Маркса», изд. «Буревестник», Одесса, 1905 г. (есть пометка: «дозволено цензурой 23 июля 1905 г.»)3
Был написан и издан к текущему моменту ряд оригинальных брошюр, издавались также беллетристические произведения революционного содержания. С целью обойти цензурные рогатки изменялись заглавия брошюр: например, «Манифест Коммунистической партии» был в одном издании озаглавлен: «Капитализм и коммунизм», в другом издании: «О коммунизме», в третьем: «Буржуазия и пролетариат». Брошюра Каутского «Социальные реформы или социальная революция» была озаглавлена просто: «Общественные реформы» и т. п.
Иногда цензура делала в брошюрах некоторые купюры, но, несмотря на это, все же эти брошюры имели огромное пропагандистское влияние на широкие круги читающих. Ничего подобного по широте захвата не смогла бы сделать нелегальная печать.
Благодаря дешевизне брошюры расходились в огромных количествах; распространению их способствовали разные общества и организации, например «Общество распространения технических знаний» широко снабжало этими брошюрами провинциальные книжные склады, библиотеки, рассылало их по волостным и сельским управлениям, обществам грамотности и т. п.
Периодическая печать тоже оживилась: появилось несколько новых газет левого направления, усилилась критика правительства, и, что было особенно важно, в газетах стала появляться обильная информация о стачках, волнениях, демонстрациях, выносимых на собраниях резолюциях, что раньше не допускалось. Это способствовало тому, что революционное движение все больше выходило из подполья, широко популяризировалось, а это вело к дальнейшему распространению революционных настроений вглубь и вширь. Печатали такую информацию не только либеральные и радикальные газеты, но принуждены были это делать из-за конкуренции даже консервативные органы; проникая в самые отсталые слои, они тем также лили воду на мельницу революции.
В Москве большой популярностью и распространением пользовалась в это время бойкая бульварная газета «Вечерняя почта».
Она следила за рабочим и, в частности, за профессиональным движением и печатала обильную информацию о стачках, организации профсоюзов, резолюции рабочих и интеллигентских союзов. Легальной большевистской газеты, благодаря недостатку средств и существовавшим еще цензурным рогаткам, поставить в то время еще не удалось; эта возможность явилась только позже — в ноябре, в «дни свободы».
Наша лекторская группа с этого времени стала уделять много внимания литературной работе. Почти все члены группы приняли активное участие в работе издательств. В это время в Москве возникли новые издательства для издания книг революционного содержания.
Наиболее крупным было книгоиздательство Е. Д. Мягкова «Колокол». Оно возникло в мае 1905 года. Основатель его Е. Д. Мягков был крупным владельцем мукомольных мельниц в Тамбовской губернии и в Сибири. В молодости он принимал некоторое участие в революционном движении; очевидно, подъем движения оживил его старые революционные настроения, и он решил создать издательство специально для издания книг и брошюр революционного содержания; дал на это дело 50 тысяч рублей и обещал еще 100 тысяч, большие деньги по тому времени. Организацию всего дела поручил своему родственнику — М. Н. Кузнецову, человеку интеллигентному, организатору публичной библиотеки в городе Борисоглебске. Кузнецов взял себе помощником — секретарем издательства — одного нашего товарища-большевика, которого он знал по его ссылке в Борисоглебск; по желанию владельца в издательстве были организованы два самостоятельных отделения — две «библиотеки», как они были названы: «первая библиотеку» — марксистских изданий, «вторая библиотека» — народнических.
Для редактирования изданий были образованы редакционные коллегии. Коллегию «первой библиотеки» составили члены нашей группы — Рожков, Покровский, Скворцов-Степанов и Лунц. Закипела лихорадочная работа по переводам, по редактированию брошюр и книг; ряд брошюр был написан членами нашей группы: Рожковым, Наумовым, Кириком Левиным, Д. И. Курским (вошел в нашу группу позже). Вокруг издательства сгруппировалось много партийных товарищей (Е. П. Херсонская, И. П. Гольденберг, Л. Д. Жбанков и другие). Издана была брошюра Ленина «К пересмотру аграрной программы» (в начале 1906 г.), Луначарского «Критические и полемические этюды», несколько брошюр Дивильковского и др. Вследствие проявленной редакционной коллегией энергии и наличия более значительных сил у марксистов «первая библиотека» издала значительно больше книг, чем вторая. За время с мая 1905 года по март 1906 года, когда издательство было перенесено в Петербург, «первая библиотека» выпустила около ста названий, среди которых много классиков марксизма, а вторая — только около двадцати.
Было много возни с цензурой, несколько брошюр подверглись конфискации. В период после московского вооруженного восстания издательство подверглось ряду репрессий: Кузнецов и секретарь были преданы суду за издание брошюр и приговорены были к тюремному заключению и ссылке; склад издания — несколько сот пудов книг и брошюр — был конфискован.
Но это — в последующий период, а летом 1905 года работа в издательстве кипела: книги широко рассылались в кредит по провинциальным магазинам и партийным организациям.
Кроме «Колокола» наша группа приняла тоже участие во вновь возникшем издательстве Скирмунта; им был также открыт большой книжный магазин «Труд» на Тверской (ныне ул. Горького). Заведующим издательством и магазином был назначен наш товарищ — Н. Ф. Петлин. В редакционную коллегию вошли: Скворцов-Степанов, Фриче, Канель; в качестве сотрудников работали еще несколько членов группы. Скирмунтом был издан ряд больших книг, как-то: переводы произведений немецкого социал-демократа Блоса — «История французской революции» и его же «История германской революции», Баха «Австрия в первую половину XIX века» (история австрийской революции), Маркса «Собрание исторических работ», Зомбарта «Современный капитализм», Олара «История французской революции», Богданова «Краткий курс политической экономии» и ряд других. В этом же издательстве выходила популярная серия. В этой серии была издана и моя брошюра «Профессиональное движение за границей» под псевдонимом С. Иванов.
Старые московские издательства — «Гранат» и «Дороватовского и Чарушникова» — также приступили к изданию марксистских книг; в этих издательствах тоже приняли участие некоторые члены лекторской группы (С. Я. Цейтлин, В. Я. Канель, Кирик Левин и др.).
Кроме участия в легальной печати члены группы писали прокламации и статьи в нелегальных газетах — «Голосе труда» и «Рабочем».
Лично этим летом я выступал несколько раз на массовках, часто бывал в Музее содействия труду, принимая участие в организации профессиональных союзов, оказывал содействие в работе окружной организации. Квартира моя и лечебница... использовались вовсю с согласия директора лечебницы профессора Баженова и старшего врача доктора С. Л. Цейтлина. В шкафах приемной лечебницы у меня был склад нелегальной литературы, а потом и оружия. В течение лета у меня устраивались несколько раз заседания МК, часто ночевали нелегальные. О Бонч-Бруевиче я уже говорил; одновременно с ним в течение марта и апреля у меня жил другой нелегальный член МК, ответственный организатор Пресненского района — Семен Петрович, настоящей фамилии которого я не знал. После 1 Мая он вдруг исчез. Позже я узнал, что после маевки он очень устал, ко мне идти было далеко (конки рано прекращали движение), и он заночевал у какого-то студента, у которого в эту же ночь был обыск, там забрали и его, и он просидел в тюрьме до освобождения арестованных в октябре. После Семена Петровича почти все лето жил у меня секретарь МК Сергей Иванович (Шнеерсон), ушедший потом к меньшевикам. Через него я знал многое о работе МК. Случалось, ночевал у меня Седой. Нередко ночевал агитатор Андрей со своей женой, пропагандисткой в каком-то районе: оба были нелегальные и не имели хороших паспортов. Фамилии этого Андрея я не знал и больше никогда его не встречал. Был он очень интересный человек, живой, горячий, весь как-то пламенел. Он часто выступал на летучих митингах, приходил после них в очень приподнятом настроении. Таких ночевщиков нередко скоплялось у меня по два, по три сразу; один раз уже осенью их скопилось до шести человек. Кое-как размещал их в четырех комнатах своей квартиры; иные спали прямо на полу.
Нелегальных в Москве тогда было много, получали они в лучшем случае 30 — 35 рублей в месяц от МК, да и этих денег не всегда бывало в кассе МК. Поневоле они жили и ночевали где придется; да и осторожнее было не прописывать свой фальшивый паспорт. Конечно, такие ночевки стали возможны в Москве только при том ослаблении полицейского режима, о котором я уже говорил. Да и моя квартира представляла особые удобства в этом отношении, к тому же прислуга наша (по-теперешнему — домашняя работница) Настасья Тихоновна Гуськова была свой человек; живет она у нас и до сих пор (1939 г.). Она оказывала мне и жене много услуг по хранению и переносу разной нелегальщины, в этом помогала ей ее родственница, сиделка больницы. Они дружили со старшим дворником, от которого много зависело, и он смотрел сквозь пальцы на все мои дела, а потом и сам стал ходить по митингам.
В течение этого лета я бывал несколько раз у Максима Горького, которого я знал еще в Нижнем Новгороде в 1889 — 1891 годах4. Он жил на углу Моховой и Воздвиженки, в доме, где теперь приемная М. И. Калинина. Алексей Максимович был на вершине своей славы и очень популярен в широких слоях общества. Я обратился поэтому однажды к нему с просьбой выступить на одном концерте, устраиваемом финансовой комиссией МК в дачной местности под Москвой (в Малаховке), но он сказал мне, что он выступает только по указаниям ЦК большевиков. Впоследствии я узнал, что ЦК его очень охранял — и в отношении полиции, и в отношении его здоровья, которое было тогда в плохом состоянии. Он оказывал большое содействие ЦК в другом направлении: используя свою популярность в широких кругах, Горький доставал значительные средства для партийной работы, через него и М. Ф. Андрееву давали деньги для партии крупный фабрикант Савва Морозов (фабрика в Орехово-Зуеве), московский фабрикант Н. П. Шмит, литератор Гарин-Михайловский и помещик Скирмунт, организовавший при участии Горького большое издательство марксистских книг и брошюр. Горькому удавалось добывать для нужд партии также оружие, типографские принадлежности, кроме того, он сам писал прокламации и пр.
Вспоминается еще один эпизод этого лета — это поездка М. Н. Покровского за границу. Было это в конце июня или начале июля5. На моей квартире состоялось небольшое совещание: был Шанцер, кажется, еще кто-то из комитета и Покровский. Последнему Шанцер дал поручение повидаться в Женеве с Лениным и информировать его о работе московской организации, а также привезти возможно больше литературы. Покровский побывал у Ленина, ознакомил его с положением дел в Москве, в частности с работой лекторской группы, скоро возвратился благополучно, привезя в чемодане с двойным дном довольно много свежей большевистской литературы, которую он и доставил на мою квартиру. Помню, с какой жадностью набросились мы на свежие большевистские литературные новинки: на номера газеты «Пролетарий» и на новую брошюру Ленина «Две тактики социал-демократии в демократической революции», только что тогда вышедшую. Чтение этой брошюры произвело на меня сильнейшее впечатление: она разгромила тактическую установку меньшевиков и дала ясную перспективу развертывающейся буржуазно-демократической революции, указала на необходимость перерастания буржуазной революции в революцию социалистическую. По поводу этой брошюры немало было у нас дискуссий в лекторской группе.
Ныне, оценивая ретроспективно, так сказать, эту работу Ленина, мы понимаем, что ее значение состоит еще в том, что она является новой теорией революции и ею заложены основания той тактики, благодаря которой русский пролетариат победоносно совершил под руководством большевистской партии социалистическую революцию в 1917 году.
Мицкевич С. И. Революционная Москва. 1888 — 1905. М., 1940, с. 372-378
Примечания:
1 Заголовок дан редакцией. Ред.
2 См. кн.: Большевистские тайные типографии в Москве и Московской области. М., 1923, с. 16 — 17. Прим. авт.
3 Позже, после октября 1905 года, вышел легально ряд статей Ленина. Прим. авт.
4 См. об этом в книге «На грани двух эпох». Прим. авт.
5 Воспоминания М. Н. Покровского об этой поездке — в «Известиях ЦИК СССР», в номере от 25 декабря 1925 года. Прим. авт.
Н. И. Подвойский
ПЕРВЫЙ СОВЕТ РАБОЧИХ ДЕПУТАТОВ
Иваново-Вознесенск — город более чем с 60 тысячами рабочих. Самим укладом своей пролетарской жизни он отличается от всех других городов России. Классовая рознь бьет здесь в глаза так, как нигде: роскошь и тут же буквально рядом ужасающая нищета; на главной улице дворцы капиталистов, асфальт, освещение, быстро мчащиеся рысаки, богатые магазины, а завернул за угол — лачуги, жалкие лавчонки, грязь, редкие керосиновые фонаришки, плохо одетые, изможденные люди...
В центре — богатство, кругом — кольцо рабочих районов. И с утра до ночи непрерывно дымят десятки фабричных труб, гудят разноголосые свистки, громыхают по мостовым бесконечные подводы с тюками и торопливо движется с окраин на фабрики и обратно масса рабочих. Этот рабочий быт, интересы, лишения, резкость классовых противоречий и возникающие отсюда запросы и требования должны были вылиться в могучее пролетарское массовое движение, создать сильные рабочие организации...
В начале 1905 года, когда рабочий класс России вступил уже в вооруженную схватку с царизмом, иванововознесенцы имели уже одну из самых стройных рабочих социал-демократических большевистских организаций в России. Сразу же обнаружилось, насколько влиятельна была среди рабочих масс социал-демократическая организация большевиков. В ответ на кровавое воскресенье 9 января в Петербурге иваново-вознесенская группа проводит ряд стачек, углубляя свое влияние на массы. Она искусно накопляет и организует пролетарские силы. Составляются прокламации и в большом количестве распространяются как среди рабочих, так и среди крестьян и солдат. Требования рабочих различных фабрик согласовываются таким образом, чтобы объединить ими все положительно фабрики. К апрелю окончательно выявилась воля рабочих всех фабрик к единодушной стачке. Появляется прокламация за подписью иваново-вознесенской группы Северного комитета (печать — «Костромская группа Сев. Ком. РСДРП»). Она широко распространена по городу и даже району.
1 Мая иваново-вознесенский пролетариат создал свой массовый праздник труда, и в этот день социал-демократические ораторы не только использовали первомайские лозунги, но и выразили в своих речах те экономические требования, которые являлись в то время в Иваново-Вознесенске требованиями каждого ткача и ткачихи.
Война сильно вздула цены на предметы первой необходимости, заработная же плата оставалась почти на уровне прежних лет. Предъявляемые рабочими отдельных фабрик требования систематически оставлялись фабрикантами без удовлетворения. Положение пролетариата ухудшилось до крайности.
Вскоре после 1 Мая Иваново-Вознесенск был охвачен всеобщей забастовкой. Забастовало до 60 тысяч рабочих и работниц. Эта масса рабочих, выйдя из своего рабского положения, сразу стала господином города. Буржуазия вместе с полицией и чиновниками трепетала. Социал-демократическая партия твердо повела ивановцев по пути организованной революционной борьбы.
15 мая на общем собрании 35 тысяч рабочих на реке Талке была создана невиданная в мире рабочая организация — Совет рабочих депутатов, который послужил прообразом Петербургского и Московского Советов в 1905 году.
Создать такую организацию мог лишь революционный пролетарский авангард, связанный с глубинами жизни рабочей массы, в течение многих лет впитавший весь богатый опыт массового рабочего движения.
Совет сразу стал популярным в глазах рабочих, так как в него входили представители всех фабрик и заводов, и еще более стал влиятельным потому, что в него вошли и женщины, составлявшие преобладающий элемент пролетариата Иваново-Вознесенска. Совет с первых же шагов взял на себя заботу о насущных интересах рабочих во время стачки: переговоры с городской думой, с губернатором, полицией, а также с местными лавочниками, чтобы добиться от последних продажи в кредит продуктов рабочим во время стачки. Совет действовал как орган власти, представляющий интересы рабочих масс. Полиция чувствовала полную растерянность. Буржуазия с директорами выехали из Иванова; городская дума не собиралась (весь май и июнь). Иваново-Вознесенский Совет пользовался чрезвычайной популярностью не только в Иваново-Вознесенске, но и во всем районе. Для связи с ним посылались делегации из ближайших фабрично-заводских пунктов: Тейкова, Середы, Родников, Шуи, Кохмы и пр. В Иваново-Вознесенский Совет направлялись из соседних фабрик жалобы на притеснения фабрикантов и полиции с просьбами об установлении справедливости, об оказании помощи и пр. Обращались с просьбами присылать ораторов, листки и инструкции.
По мере укрепления и развития сил самого Совета крепла вера пролетариата в свою собственную силу, а с нею крепло и влияние социал-демократической партии, создавшей Совет и руководившей им.
Партия чувствовала величайшую ответственность за ход стачек, работала с гигантской настойчивостью и энергией, переносила партийную дисциплину в широкие рабочие массы, учила массу самоотверженности, являя собой пример этой самоотверженности, а своей напряженной работой показывала пример энергии. Иваново-вознесенская организация большевиков, создав Совет для руководства стачкой, ставила еще другую важную задачу: подготовить и создать кадры революционных работников на опыте своей грандиозной организационной работы. После собрания и во всякую свободную минуту Совет становился на положение партийной школы. Читались систематические лекции по вопросам марксизма и рабочего движения. Таким образом, было подготовлено до 200 революционных работников, которые в октябре 1905 года играли крупную организационную роль в рабочем движении, а многие из них продолжают играть такую же роль в нашей Великой Революции до сегодняшнего дня.
Фабриканты вместе с полицией не могли безразлично относиться к той планомерной и глубоко социалистической работе, которую проводили руководители стачечного движения. Фабриканты требовали от полиции положить этому конец и положить конец «социалистическому университету на реке Талке». Не будучи в силах сломить организованно проводимую Советом рабочих стачку, фабриканты принялись за провокацию. Они требовали ареста делегатов и депутатов. Губернатор запретил собрание. В ответ на это рабочие решили продолжать стачку и продолжали собираться на Талке. Иваново-вознесенская стачка, затянувшаяся на несколько недель, начала привлекать внимание рабочих всей России. Когда же буржуазные газеты, вроде «Русского слова», пославшие своих корреспондентов в Иваново-Вознесенск, стали писать о том, как дружно и дисциплинированно под умелым руководством таких вождей, как тов. Дунаев, протекает стачка, и когда, таким образом, слава об иваново-вознесенской стачке разнеслась по всей России, иваново-вознесенские рабочие почувствовали ответственность перед всеми рабочими России и инстинктивно воздерживались от принятия какого-либо шага без приказания Совета.
Вся буржуазия России заволновалась и требовала расправы с рабочими.
3 июня такая расправа последовала с помощью казаков и полиции. Астраханские казаки, подпоенные полицией, совершили эту дикую расправу. Расстреливали по группам и в одиночку рабочих, истязали, уродовали. В ответ на расстрелы и в отместку за убитых товарищей рабочие начали жечь дома и дачи фабрикантов, громить лавки, из которых продавцы не хотели давать рабочим в кредит. Иваново-Вознесенск был приведен в осадное положение. Стачечников хватали, арестовывали, избивали, сажали по тюрьмам. Но фабрикантам и полиции пришлось уступить. Рабочие снова добились права собираться на Талке. Совет рабочих депутатов, работу которого полиция расстроила, теперь уже был лишен возможности отвечать за порядок в городе.
23 июня (точно не помню) состоялось грандиозное шествие многотысячной рабочей массы с Талки в город на площадь перед городской думой. Придя на площадь, рабочая масса, увидев себя окруженной со всех сторон казаками, села на землю и стала незаметно вооружаться... камнями. Но полиция не решилась напасть на рабочих. Митинг продолжался несколько часов. Лозунгом речей ораторов было — «хлеба и работы». Озлобление клокотало в груди рабочей массы. 23 июня было решено продолжать стачку и добиваться удовлетворения требований рабочих. Фабриканты отклонили эти требования. Возбуждение рабочих дошло до крайнего напряжения.
После отказа фабрикантов 25 июня Совет рабочих депутатов сложил с себя полномочия, объявив на собрании, что он более не отвечает за последствия. В Иваново-Вознесенске начались погромы мучных и бакалейных лавок. Голодные рабочие бросились на съестные припасы. До 150 лавок было разгромлено. Фабриканты после этого решили пойти на уступки, но только на мелочные уступки. Рабочие продолжали стачку. Громадным напряжением всех своих сил голодные, измученные рабочие продолжали свою борьбу и не сдавались. Фабриканты сделали еще несколько уступок.
Стачка закончилась 17 июля. Партийная организация большевиков блестяще выдержала экзамен по части организации и агитации. Совет рабочих депутатов показал всю силу и значение пролетарской власти. Иваново-вознесенские текстильщики стали во главе всего рабочего революционного движения России. Иваново-вознесенская стачка и Совет рабочих депутатов показали, в чем победа пролетариата и каким путем нужно идти, чтобы достигнуть ее.
Форма пролетарской власти, заложенная иванововознесенцами на реке Талке в виде местного Совета депутатов, осенью того же года была воссоздана петербургским и московским пролетариатом в виде таких же Советов.
Победа пролетариата оказалась тогда недолгой и непрочной, но ярко блеснувший на миг Совет рабочих депутатов занес себя на страницы истории, с тем чтобы через несколько лет занять там то грандиозное мировое положение, которое ныне занял.
Подвойский Н. Первый Совет рабочих депутатов (Иваново-вознесенский — 1905 г.). М., 1925. с. 3 — 10
Ф. Н. Самойлов
ВСЕОБЩАЯ СТАЧКА ИВАНОВО-ВОЗНЕСЕНСКИХ РАБОЧИХ. СОВЕТ РАБОЧИХ ДЕПУТАТОВ
Утром 12 мая на всех фабриках и заводах работа шла обычным темпом. Около полудня рабочие фабрики Бакулина бросили работу и вышли за ворота. Я работал тогда на ткацкой фабрике «Товарищества Иваново-Вознесенской ткацкой мануфактуры». Мы, члены партийной организации, собравшись группой в несколько человек, раза два-три уходили на разведки, чтобы узнать, что делается на других фабриках. Заглянули на фабрику Бакулина: рабочие, бросив работу, большой толпой стояли у ворот и шумно разговаривали. На небольшом расстоянии от них, как раз против фабрики, в полном боевом порядке стоял отряд казаков...
Среди собравшихся рабочих вдруг разнесся слух, что какие-то личности, появившиеся неизвестно откуда, ходят среди бастующих и на спинах наиболее видных руководителей стачки незаметно делают отметки мелом. Все быстро и тревожно начали озираться и переходить с места на место, разыскивая этих загадочных лиц, чтобы расправиться с ними. Но никого не нашли. Возможно, что этот провокационный слух пустили агенты полиции с целью внести замешательство в ряды бастующих.
Когда мы вернулись на свою фабрику из последней разведки, было уже около четырех или пяти часов вечера. Рабочие еще продолжали работать. Несмотря на приподнятое, явно забастовочное настроение, поднять рабочую массу на забастовку оказалось нелегко. Все члены организации на фабрике ходили по корпусам и агитировали за забастовку, но рабочие не решались бросать работу.
Наконец мы узнали, что к задним воротам фабрики подошли забастовавшие рабочие соседних ткацких фабрик Зубкова и Полушина и требуют, чтобы мы немедленно присоединились к ним. Тогда мы более решительно приступили к делу и стали всюду громко кричать: «Бросай работу! Да здравствует стачка!» Рабочие быстро, как по команде, остановили станки в двух ткацких корпусах и в прядильном корпусе и густой толпой стали выходить на широкий двор фабрики. А там, за задними воротами, ткачи двух соседних фабрик требовали открыть ворота.
Когда мы, группа партийцев, во главе громадной толпы ткачей и прядильщиков подошли к воротам, там уже находились двое полицейских и несколько сторожей. Полицейские стояли у самых ворот в решительной позе, с явным намерением никого не пропускать. Не доходя нескольких шагов до полицейских, мы остановились в нерешительности. Несколько секунд длилось молчание. Полицейские не двигались с места. Наконец я и некоторые другие пошли на полицейских. Вслед за нами двинулась и вся толпа. Полицейские были отброшены. Ворота открылись. Бастующие соседних фабрик быстро соединились с нами, и мы двинулись через двор всей массой к другим, так называемым верхним воротам.
В это время кто-то из товарищей передал, что я должен немедленно явиться на конспиративное собрание. Я быстро направился туда. Собрание происходило в лесу, около реки Талки. Когда я пришел, там уже были товарищи Терентий, Марта и многие другие. Обсудили положение и приняли ряд решений по вопросу руководства стачкой.
Между тем забастовавшие рабочие со всех фабрик и заводов двинулись на главную городскую площадь по городской улице. Здесь после краткой речи кого-то из товарищей постановили немедленно разойтись по домам, а на другой день снова собраться тут же к 10 часам утра.
На следующий день уже с 9 часов бастующие густыми толпами потянулись из всех рабочих кварталов на главную городскую площадь. Около 10 часов вся площадь и значительная часть прилегавших к ней улиц были сплошь запружены рабочими. В центре площади, как раз против здания городской управы, собралась вся городская социал-демократическая организация, окруженная живой стеной рабочих. В городе все остановилось, перестали дымить фабричные трубы, промышленная жизнь замерла. Все лавки и магазины закрылись. Рабочие стали хозяевами положения; власти и фабриканты были бессильны...
На площади стало уже тесно, а люди продолжали прибывать. Было тихо. Собравшиеся вели себя очень спокойно и мирно. Из окон городской управы выжидающе поглядывали толстые красные физиономии.
По донесению губернатора министру внутренних дел, число забастовавших в первый день составляло 40 тысяч человек.
Около 11 часов один из товарищей принес табуретку и поставил ее в центре нашей группы партийцев. Поднялся Е. Дунаев, и мгновенно наступила тишина. Взоры всех обратились на оратора. Осмотрев громадную толпу, Дунаев после паузы, длившейся несколько секунд, произнес короткую речь. Он говорил о необходимости бороться до тех пор, пока наши требования, которые мы предъявляем фабрикантам и заводчикам, не будут удовлетворены. Он призывал держать себя как можно спокойнее: не шуметь, не кричать, никого не трогать.
— Напрасно эти люди закрыли свои лавочки и магазины, — говорил он, — мы не воры, не грабители, не жулики какие-нибудь, а честные рабочие, труженики, никогда не жившие на чужой счет или чужим трудом. Всю свою жизнь мы содержим своим собственным трудом множество всяких эксплуататоров и дармоедов, праздных бездельников. Поэтому пусть люди, закрывшие лавки и магазины, не меряют нас на свой аршин; пусть они знают, что честные труженики — рабочие — совсем не то, что они.
Когда Дунаев кончил говорить, в толпе пронесся гул одобрения. После этого по инициативе социал-демократической организации было предложено произвести сборы в пользу бастующих. Кандидатами в сборщики предложили надежных товарищей, 10^ — 15 человек. Единодушным поднятием рук собрание их утвердило. В число этих сборщиков попал и я. Мы сейчас же приступили к сбору, разойдясь по разным направлениям. Прошло немало времени, пока мы обошли всю громадную толпу, собирая в фуражки трудовые медяки, мелкие серебряные монеты, а иногда и мелкие бумажки. Я обходил не только бастующих рабочих, но и всех владельцев лавок и магазинов, которые после речи Дунаева вновь открыли торговлю. Они тоже бросали мне в фуражку разную мелочь, но делали это очень неохотно. Многие из них с тревогой спрашивали:
— Когда же это все у вас кончится?
— Что это? — спрашивал я их в свою очередь.
— Да вот это самое, — продолжали они, кивая головой на собрание, — забастовка-то ваша, что ли?
— Да ведь она же только что началась, а вы хотите, чтобы она кончилась, — отвечал я.
— Но это беспорядок, — не унимались они.
— А когда хозяева с нас три шкуры дерут, это порядок? — задавал я им вопрос, уже начиная волноваться. — Вот как только хозяева удовлетворят наши требования, так и кончим забастовку.
После этого спрашивавшие угрюмо замолкали и уходили в свои лавочки.
Когда все сборщики вернулись, у каждого оказалась почти полная фуражка медяков, серебряных монет и мелких бумажек. Этим было положено начало стачечной кассе.
Кроме Дунаева на собрании выступали другие товарищи: они говорили о требованиях, выдвинутых рабочими, объясняли, почему надо бороться за эти требования.
Казаки и полицейские вели себя спокойно. Собрание закончилось поздно вечером; на другой день решили собраться снова. Тотчас же после собрания мы пошли на конспиративную квартиру и подсчитали собранные деньги. В стачечной кассе уже было несколько сот рублей...
В город прибыл губернатор. Вместе с другими царскими чиновниками он беспокойно смотрел из окон городской управы на затопившее городскую площадь море голов. С первых же дней стачки губернатор начал стягивать в Иваново-Вознесенск войска, подробно информируя центральную власть о создавшемся положении...
На другой день собрание на площади возобновилось. Одновременно в разных частях площади были организованы выступления видных членов социал-демократической организации, разъяснявших предъявляемые хозяевам требования. Потом начались выступления общего характера: говорили о тяжелом положении рабочего класса, о причинах этого и необходимости решительной борьбы за улучшение своего положения. На площади стояли казаки в полном вооружении. Во время речей агитаторов из окон городской управы смотрели представители власти и какие-то хорошо одетые барыни и господа.
На трибуну вышел рабочий грязновской фабрики т. Лакин1 и, сделав внушительный жест по направлению к управе, начал декламировать «Размышления у парадного подъезда» Некрасова. Голос у него был громкий, и его декламация произвела сильное впечатление. Собравшиеся были в восторге, зато все выглядывавшие из окон управы физиономии моментально исчезли, окна закрылись и долгое время не открывались. Тов. Лакин был одним из руководителей забастовки и впоследствии приобрел большую известность среди рабочих как пламенный и талантливый оратор и организатор.
В первые дни стачки подъем настроения у рабочих был очень велик, число бастовавших увеличивалось с каждым днем. К бастующим рабочим текстильных фабрик и механических заводов присоединялись все новые группы рабочих из мелких мастерских. Вновь включившиеся в стачку шли прямо на площадь, вливались в общую массу и через своих руководителей в простых и бесхитростных словах говорили о своем тяжелом положении и о своих требованиях. Слушая жуткие рассказы рабочих мелких предприятий о бесчеловечной эксплуатации их хозяевами, толпа глухо волновалась, одобрительно приветствовала всех вновь вливающихся в ее ряды и обещала им свою братскую поддержку.
В дни стачки фабрикант Бурылин в письме своему родственнику писал: «То, что произошло за три дня, не поддается описанию. Невиданная картина событий... Я лишен кучера, сам кипячу чай, с фабрики последнего сторожа сняли, сам охраняю фабрику. Начальство растерялось... Чувствуется в городе двоевластие...»
Через несколько дней власти предложили бастующим прекратить собрания на площади, «чтобы не нарушать уличного движения». С этого времени собрания происходили близ станции железной дороги, у опушки леса, на реке Талке.
Старший фабричный инспектор Владимирской губернии Свирский от имени владельцев предприятий и властей предложил бастующим разбиться по фабрикам и вести переговоры с каждым владельцем отдельно; но это наглое требование мы тотчас же отвергли.
14 мая бастующие избрали 150 депутатов для ведения переговоров с представителями власти и для руководства стачкой. Это было сделано с ведома и согласия губернатора, давшего гарантию неприкосновенности личности рабочих депутатов. Выборы депутатов (уполномоченных) производились по фабрикам под руководством местных партийных ячеек. Особых инструкций от группы Северного комитета на этот счет не было, и вопрос о составе Совета уполномоченных она не обсуждала. Когда при встрече с М. В. Фрунзе я сообщил ему, что меня и С. Балашова (Странник) рабочие нашей фабрики избрали депутатом, Михаил Васильевич недоумевающе спросил:
— Как же, Архипыч2, ведь вы оба члены группы, а кто же будет работать в группе?
В ответ на мое замечание, что нам рабочие доверяют и выбрали единогласно и что мы сумеем работать в Депутатском собрании и в группе, Фрунзе, подумав, сказал:
— Пожалуй, так лучше, — через вас группа будет теснее связана с собранием депутатов, а через него и с рабочей массой...
15 мая в мещанской управе состоялось первое заседание рабочих депутатов, на котором был избран президиум. Так образовался Совет уполномоченных, вошедший в историю как Иваново-Вознесенский Совет рабочих депутатов.
Этот первый Совет рабочих депутатов возник как орган, руководящий экономической стачкой. Его первоначальная роль ограничивалась ведением переговоров с властями и фабрикантами и общим руководством экономической борьбой ивановских рабочих. Но по естественному ходу борьбы рабочего класса начавшаяся на экономической почве всеобщая стачка ивановцев очень скоро приняла политическую окраску, как это видно хотя бы из требования созыва Учредительного собрания, единогласно принятого бастующими на многотысячном митинге уже на третий день стачки, 15 мая.
Было ли Иваново-Вознесенское депутатское собрание настоящим Советом рабочих депутатов в подлинном смысле этого слова? При решении этого вопроса долгое время приходилось руководствоваться только воспоминаниями участников стачки да небольшим количеством второстепенных архивных документов. Основные документы — протоколы, несмотря на все старания, не найдены (по словам участников событий, они были увезены одним из руководителей стачки за границу и там затерялись).
В настоящее время обнаружены важные архивные документы, освещающие этот вопрос.
На первом заседании Совета рабочих депутатов Иваново-Вознесенска присутствовали старший фабричный инспектор Владимирской губернии Свирский и два его помощника. Обсуждались экономические и политические требования, предъявленные бастующими владельцам предприятий и властям.
Много говорилось на этом заседании о введении 8-часового рабочего дня. Все ораторы горячо доказывали необходимость во что бы то ни стало добиться проведения в жизнь этого требования, и только Е. Дунаев во время обсуждения этого вопроса вдруг бросил несколько слов о том, что в крайнем случае временно мы, мол, могли бы удовлетвориться и 9-часовым днем. Но это предложение встретило решительный отпор. Решение о введении 8-часового рабочего дня было принято единогласно.
На этом заседании представители фабричной инспекции, как и в первые дни забастовки, предлагали рабочим разбиться по фабрикам и предъявлять требования отдельно каждому владельцу предприятия. Это предложение и здесь встретило решительное возражение и было единогласно провалено. Решения по всем вопросам, обсуждавшимся на этом собрании, принимались единогласно, без особых споров.
Представители фабричной инспекции делали вид, что соблюдают беспристрастность третьей, незаинтересованной стороны. Но после провала их предложения разбиться по фабрикам настроение у инспекторов изменилось, как они ни старались это скрыть. Представители фабричной инспекции стали еще более нервничать после того, как Совет рабочих депутатов отказал какому-то представителю власти в просьбе напечатать срочную бумагу в одной из бастующих типографий. Просьбу эту инспекция сильно поддерживала.
На первом же заседании Совета были рассмотрены требования рабочих, которые затем были отпечатаны на гектографе социал-демократической организацией, причем вверху листа значилось: «Российская социал-демократическая рабочая партия» и «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Помню, когда мы подали эти требования директору нашей фабрики, он решительно отказался их принять — на том основании, что они исходят от социал-демократической партии, а не от рабочих его фабрики. У нас с ним по этому поводу возник спор. Мы настаивали на принятии требований в таком виде, а он упорно отказывался их принимать, заявляя, что партия социал-демократов незаконна и выступать от имени рабочих официально не может. Но в конце концов он вынужден был уступить и принял требования рабочих в том виде, в каком мы их ему предложили.
В первые дни заседания Совета происходили в мещанской управе, полиция им не мешала. Потом полиция потребовала представлять ей протоколы для просмотра. Совет категорически отказался. После этого заседания в помещении мещанской управы были запрещены, и Совет рабочих депутатов перенес их на берег реки Талки, где ежедневно устраивались собрания всех бастующих рабочих. В заседаниях Совета всегда активно участвовал М. В. Фрунзе.
С первых же дней возникновения Совета власти вступили с ним в переговоры по разным вопросам, относящимся к стачке, и тем самым фактически признали в Совете орган законного представительства бастующих рабочих.
В первые же дни собраний на Талке рабочие каждой фабрики и завода помимо общих требований выработали дополнительные требования частного характера, касающиеся устройства прачечных, бань и пр.
По утрам, до начала митинга, собирался городской комитет партии с партийным активом и намечал порядок дня Совета уполномоченных.
Собрания на Талке происходили ежедневно с 10 часов утра. Порядок ведения их был примерно следующий. Утром, часов в 9, собирался пленум Совета уполномоченных. Заседания пленума происходило у лесной сторожки, на небольшой лужайке, отделенной от места, общего собрания рабочих рекой Талкой, которая в этом месте делает крутой изгиб, образуя небольшой полуостровок в виде полукруглой площадки, поросшей густой зеленой травой. На пленуме обсуждались все вопросы по руководству стачкой и вырабатывался порядок дня общего собрания бастующих. Присутствовали на пленуме только члены Совета и представители партийной организации. Посторонняя публика не допускалась, за исключением случаев, когда нужно было сделать важное и срочное сообщение.
Ежедневно к концу пленума Совета уполномоченных на Талку собиралось несколько тысяч бастующих. Тогда пленум закрывался. Депутаты шли к трибуне, на место общего собрания (трибуной служила бочка), и собрание открывалось речью кого-нибудь из депутатов или партийных работников: рабочих информировали о ходе забастовки, о переговорах с хозяевами, о сношениях с властями и т. п. Дальше шло краткое обсуждение практических вопросов, касающихся текущих дел стачки, и голосовались внесенные от имени Совета предложения. А затем обычно выступал кто-нибудь из партийных работников с большой агитационной политической речью на тему о положении рабочего класса, о причинах его бесправия и экономической нужды и о путях устранения их. Ораторы рассказывали также о развитии рабочего движения у нас и за границей, о политических партиях, о профессиональных союзах, говорили и на другие темы, будившие сознание рабочих; собрание превращалось в своеобразный свободный рабочий университет. Бастующие слушали эти речи с большим вниманием, часто прерывая их возгласами одобрения и аплодисментами. За первым оратором выступал второй, третий, и собрание продолжалось до тех пор, пока слушатели не утомлялись; тогда пели революционные песни, и собрание закрывалось.
В первые же дни стачки Совет уполномоченных потребовал от властей закрыть все казенные винные лавки на все время стачки. Это требование было удовлетворено. В городе в это время наблюдался порядок, какого еще не было никогда до забастовки: не видно было пьяных, не наблюдалось ни драк, ни скандалов, ни азартных игр, которые Совет также воспретил.
Но, несмотря на большой революционный подъем, вначале в выступлениях на этих собраниях не было решительных призывов к вооруженной борьбе; большинство бастующих все еще жило иллюзией, что можно добиться чего-нибудь мирным путем.
Однажды Ф. Кукушкин (по кличке Гоголь)3 после коротенькой речи крикнул с трибуны: «Долой самодержавие!» Собрание запротестовало, и немалого труда стоило его успокоить. После этого случая нам стало особенно ясно, что бастующих нужно еще подготовлять к борьбе, воспитывать в политическом отношении и что подход к ним должен быть умелый и осторожный.
Во время митингов на Талке нередко наблюдалась случаи враждебной агитации среди бастующих; находившееся среди рабочих депутаты и члены партии, тут же вмешивать в разговоры, направленные против стачки, разоблачали врагов.
Наиболее видными и популярными депутатами являлись Е. Дунаев, Н. Грачев (секретарь Совета), М. Лакин, Д. Шорохов, Косяков, В. Морозов (Ермак), К. Макаров, Н. Жиделев, Д. Черникова, Сарамантова (Марта), П. Козлов (Толстой), Царский.
Для переговоров с фабрикантами и властями в качестве уполномоченных Совета ходили чаще всех Косяков и Грачев.
Однажды к губернатору пришли несколько человек, уполномоченных Советом рабочих депутатов для выяснения положения, создавшегося в связи с упорной неуступчивостью хозяев. Делегаты прождали губернатора долго в приемной, их никто даже не пригласил сесть.
Наконец вышел губернатор в сопровождении нескольких приближенных. Поздоровались и собрались уже приступить к деловому разговору, как вдруг раздался оглушительный раскат грома и сверкнула яркая, ослепительная молния. Губернатор и вся его свита усиленно закрестились.
— А мы, — рассказывал один из делегатов, — и глазом не моргнули, никто и не подумал креститься. Мы стоим спокойно, глядим, как они крестятся, а некоторые из нас даже не удержались от иронической улыбки. «Неужели вы не верите в бога?» — воскликнул губернатор, удивленный нашим поведением. Тогда бывший в числе делегатов тов. Косяков ответил ему, что нам, мол, бояться грозы нечего, видали всякие грозы, а вот если нам угрожает голод, то его побаиваемся — с ним мы очень хорошо знакомы и знаем, что он пострашнее всякой грозы и от него откреститься невозможно. Не отвечая Косякову, губернатор привел какую-то выдержку из басни Крылова. Тогда тов. Косяков ответил ему басней же Крылова «Свинья под дубом».
— После этого настроение начальства сильно изменилось в худшую для нас сторону, — передавал другой делегат. — Никаких частных разговоров, не имеющих прямого отношения к делу, уже больше не было. После краткого ответа губернатора, что он ничего сделать не может, что хозяева вправе уступать нам или не уступать, мы, как и всегда это случалось, ушли от начальства ни с чем.
На собраниях и в переговорах с властями особенно часто выступал рабочий Евлампий Дунаев. Он пользовался огромной популярностью среди бастующих. Говорил он простым языком, понятным широкой рабочей массе. К вопросам подходил умело и освещал их толково и понятно. Выглядел он как самый заурядный рабочий: худощавый, среднего роста, одетый всегда в синюю поношенную блузу или такого же цвета простую рубашку. Своей ясной и простой речью он внушал рабочим особое доверие; они чувствовали, что это свой человек. Власти считали Дунаева одним из видных главарей забастовки и принимали все меры к его аресту, но вследствие хорошей конспирации им это не удавалось. Однажды на общее собрание на Талке явился рабочий и рассказал, что его арестовали, приняв за Дунаева, и продержали несколько дней под арестом, пока не узнали, что Дунаев продолжает ежедневно выступать на собраниях бастующих.
* * *
17 мая хозяева через фабричную инспекцию прислали ответы на требования рабочих. Каждый хозяин отвечал отдельно, и ответов этих, заклеенных в конверты, набралось масса. В момент получения этих ответов происходило общее собрание бастующих; один из партийных работников, тов. Терентий, взяв всю эту кучу конвертов с хозяйскими ответами в охапку, поднялся на трибуну и, показывая их, сказал: «Вот сейчас мы наконец получили от хозяев ответ на наши требования. Посмотрим, что они, «кормильцы» и «благодетели» наши, нам пишут» — и объявил перерыв собрания.
Для рассмотрения хозяйских ответов на требования рабочих экстренно созвали пленум Совета. Ответы на все требования были отрицательные, если не считать согласие хозяев на отдельные ничтожные прибавки да удовлетворение ими отдельных мелких требований, касающихся бань и прачечных на фабриках О политических требованиях хозяева говорили, что направлены они не по адресу, что удовлетворение их не от них зависит...
После рассмотрения ответов хозяев было решено стачку продолжать, политические требования были посланы министру внутренних дел. Под ними подписались депутаты, точно указав свои профессии...
В конце мая к бастовавшим ивановцам примкнули рабочие Шуи (9048 человек), затем рабочие Тейкова (9127 человек). Забастовали фабрики в селе Юже (6127 человек), Гродзилове (1805 человек) и некоторые другие. В этот период в Ивановском районе насчитывалось около 70 тысяч бастующих. Все они держали связь с Ивановским Советом, получали от него советы и указания. Таким образом, Ивановский Совет фактически руководил стачечным движением всего района.
Техника в социал-демократической организации была налажена в этот момент недурно. Мне поручили снабжение типографии бумагой, краской и прочими материалами. Типография находилась на окраине города, по Большому Лежневскому тракту. Бумагу, краску и прочее я покупал в магазине Ильинского и при помощи нескольких товарищей обходными путями доставлял в типографию. В типографии ежедневно печатались бюллетени о ходе стачки, которые распространялись на общих собраниях; эти бюллетени имели большое агитационное значение...
Вопреки запрещению властей 23 мая на городской площади по постановлению Совета вновь состоялось собрание бастующих под лозунгом «Работы, хлеба!». Возвращаясь с площади на Талку, демонстранты выкинули красный флаг и пели «Смело, товарищи, в ногу...». Это была первая демонстрация с красным знаменем за все время стачки.
Владельцы предприятий исчезли из города. На фабриках остались только управляющие, директора и другая администрация, с которой рабочие и вступили в переговоры через своих депутатов. На одном из собраний на Талке по предложению Совета было решено отправиться на фабрики с требованием уплаты заработка за время стачки. Но когда рабочие депутаты явились на фабрики, администрация ответила им, что хозяев нет и никому по этому вопросу полномочий не оставлено. На многих фабриках произошли большие споры. В результате на другой же день губернатор издал приказ, в котором угрожал «принять меры против лиц, позволяющих себе угрозы и шум во время переговоров с фабричной администрацией по вопросу об уплате за время стачки».
Хозяева все же решили выдать рабочим некоторую сумму, правда очень маленькую, кажется, по одному рублю на человека. В течение стачки такие выдачи производились раза два или три.
Популярность стачки и авторитет Совета рабочих депутатов росли с каждым днем и распространялись далеко за пределы города. К нам в Совет поступали разнообразные просьбы и жалобы от рабочих ближайших городов и местечек о притеснениях со стороны хозяев. Важно отметить, что в Совет поступали жалобы и от крестьян на притеснения со стороны помещиков и различного сельского начальства. Так, например, шуйские крестьяне прислали ходоков с жалобой на незаконные действия лесничего. Другие десять ходоков крестьян просили дать указания, «как отобрать землю и земских начальников уничтожить». Обращались в Совет крестьяне Муромского и других уездов...
Нередко приезжали делегаты от рабочих из разных местностей губернии за советами и со всякого рода жалобами на хозяев. Их приглашали на заседания Совета, выслушивали, давали необходимые указания, советы, а иногда посылали с ними на место кого-нибудь из депутатов или партийных работников для организации стачки. В Совет рабочих депутатов приходили ходоки рабочих Шуи, Тейкова, Лежнева, Родников и других промышленных пунктов Ивановского района.
В буржуазных газетах («Русское слово», «Русские ведомости» и др.) много писалось тогда о событиях в «русском Манчестере», как они называли Иваново-Вознесенск. Газеты эти освещали стачку по-разному: одни, как «Русское слово» и «Русские ведомости», печатая длинные статьи о стачке, лебезили, «одобряли» выдержку, дисциплину и прочее, но не одобряли неумеренность таких требований, как требование Учредительного собрания и пр.; другие, как «Русский листок», ругались и всячески клеветали на бастующих...
Полиция продолжала внешне вести себя спокойно, но за руководителями стачки следила и исподтишка даже охотилась на них. Некоторые товарищи подверглись аресту еще в первые недели стачки, но были через некоторое время освобождены. Эти аресты озлобляли бастующих и неизменно способствовали еще большему росту классового сознания. Когда кто-нибудь из товарищей после двух- или трехнедельного ареста появлялся на трибуне, ему устраивалась восторженная встреча...
Совет поручил милиции наблюдать за порядком в городе и не допускать к работе штрейкбрехеров. В первые недели забастовки около фабрик по утрам расставлялись назначаемые Советом патрули милиции для проверки, не идет ли кто-нибудь на работу. В патруле по поручению Совета приходилось неоднократно бывать и мне. Рано утром, когда только всходило солнце, стоишь, бывало, на главной дороге, ведущей к фабрике, и смотришь, не покажется ли где штрейкбрехер. Но проходит час, другой — кругом все тихо и безлюдно. Стоят замолкшие корпуса-гиганты фабрик и заводов, расположенные по обоим берегам протекающей через город реки Уводи. Не дымят их громадные трубы, не слышно обычного шума и трескотни ткацких станков.
Много накопилось горечи в сердцах рабочих от всяческих обид и притеснений в течение десятков лет. Трудна борьба с неравными по силе врагами — капиталистами: приходится и голодать, и терпеть нужду во всем самом необходимом. Но не гнутся ивановские рабочие. Нет штрейкбрехеров, безлюдье кругом полное...
Однажды во время дежурства пришлось встретиться с полицмейстером города Иваново-Вознесенска Кожеловским, впоследствии стрелявшим в рабочих. Солнце было уже высоко, кругом обычная тишина и безлюдье. Патрульные стояли на берегу крутого оврага близ фабрики «Компании», когда по дороге из местечка Дмитриевки показался полицмейстер. Его фигуру все мы хорошо знали. Ехал он в пролетке с кучером и вооруженным охранником и направлялся к нам. Мы сделали вид, что не обращаем на него внимания. Не доезжая до нас нескольких десятков шагов, он сказал:
— Что? Сторожите, чтобы не дать желающим стать на работу? Силой заставляете бастовать? Напрасно смотрите: не пойдут фабрики! Не бойтесь, они теперь уже не завертятся! Скоро сами будете просить, чтобы их пустили, да нет уж, нет, не завертятся они! Долго не завертятся! Вот побастуйте теперь, побастуйте!
Мы ничего не ответили, делая вид, что это к нам не относится, и он уехал. Потом стало известно, что нас, рабочих, хозяева хотят «взять измором», искусственно затягивая стачку.
Время шло, а фабриканты молчали. Нужда среди бастующих росла и становилась все более невыносимой. Вначале, кроме нескольких сот рублей, собранных нами в первый день стачки, в кассе Совета ничего не было. Потом стали поступать деньги, собранные рабочими других городов и промышленных местечек. Организовали комиссию по выдаче пособий. За время стачки, насколько помню, поступило около 15 тысяч рублей. Количество нуждающихся росло, и так как всех удовлетворить было невозможно, комиссии приходилось строго отбирать особо нуждающихся в пособии. Пособия выдавались не деньгами, а чеками и талонами общества потребителей, и нуждающиеся получали пособия продуктами.
Кооператив «Единение — сила» сыграл большую положительную роль в стачке, оказывая продовольственную помощь бастующим; он был бельмом на глазу у полиции. Полиция решила помешать кооперативу; под предлогом, что бастующие рабочие, приходившие к лавочке кооператива за продуктами, якобы мешают производить торговлю, полиция направила к лавочке казаков, которые зверски избили рабочих.
«Университет» на Талке продолжал существовать. Результаты его политико-воспитательной работы сказывались все более заметно. Те самые рабочие, которые в начале стачки и слушать не хотели революционных призывов «Долой самодержавие!», «Да здравствует вооруженное восстание!» и т. д., теперь, после прохождения «первоначального курса политической грамоты», шумно аплодировали горячим политическим речам, направленным против царского самодержавия. Теперь рабочие с большим подъемом пели революционные песни.
Наиболее популярными песнями на Талке были «Нагайка», «Дубинушка», «Машинушка», «Трепов генерал»; их распевали бастующие рабочие. Вот слова «Нагайки» — песни, сложенной народом в 1905 году:
Нагайка, ты нагайка,
Тобою лишь одной
Романовская шайка
Сильна в стране родной!
На жалобы и стоны
Голодных темных масс
Один ответ у трона —
«Пороть нагайкой» нас.
Нагайкой не убита
Живая мысль у нас.
Уж скоро паразитам
Придет последний час.
Нагайки свист позорный
Забудем мы тогда,
Когда пойдем упорно
Под знаменем труда.
Однажды в связи с этой песней произошел интересный эпизод. Возвращавшаяся с собрания группа дружинников столкнулась с двумя казаками. В короткой схватке казаки были разоружены, у них были отобраны и нагайки. На следующем собрании Евлампий Дунаев запел песню «Нагайка», дирижируя настоящей казацкой нагайкой. Это вызвало общее веселье, остроты по адресу опростоволосившихся казаков и смех. В этот день «Нагайку» пели с особым воодушевлением.
Часто пели «Машинушку». Песня заканчивалась гневными пророческими словами:
Но страшись, грозный царь!
Мы не будем, как встарь,
Терпеливо сносить свое горе.
Точно в бурю волна,
Просыпаясь от сна,
Люд рабочий бушует, как море.
Твой роскошный дворец
Мы разрушим вконец!
И лишь пепел оставим от трона,
А порфиру твою мы отнимем в бою
И порежем себе на знамена!
Фабрикантов-купцов,
Твоих верных сынов,
Мы, как тучи, развеем по полю,
И на место вражды
Да суровой нужды
Установим мы братство и волю!
В этих боевых песнях революции рабочий люд черпал энергию, упорство и волю к борьбе, веру в неизбежную победу рабочего дела.
Политико-воспитательная работа парторганизации не ограничивалась дневными, открытыми митингами на берегу Талки. По вечерам, а иногда и поздно ночью устраивались для более узкого круга партийных и беспартийных активистов конспиративные собрания в лесу, у костра, где слушались доклады по политическим и общественным вопросам. На этих собраниях обычно присутствовали все партийные руководители, и в оживленном обмене мнениями незаметно проходила ночь.
Власти не могли не замечать этого. Они понимали, что на Талке в течение долгого времени ведется противоправительственная агитация. И они решили положить конец этому путем расправы со стачечниками.
2 июня было расклеено постановление губернатора, согласно которому собрания рабочих на Талке категорически воспрещались...
Власти сбросили маску «третьей стороны» в «споре» рабочих с фабрикантами и заводчиками и запрещением собраний пытались разбить нашу сплоченность и организованность.
Состоялось конспиративное собрание депутатов и партийных работников, на котором решили, несмотря на запрещение, все же собраться в обычное время на Талке. Об этом решении было устно передано бастующим. Перед собранием, утром 3 июня, дружинниками была произведена разведка леса, окружавшего место собрания бастующих; были обнаружены в разных местах в засаде большие группы казаков и драгун. Часов около 11 у опушки леса, близ лесной сторожки, на противоположной обычному месту собраний стороне Талки, собралось около трех тысяч рабочих. Все сидели на земле и ждали, когда подойдут остальные, чтобы открыть собрание. Люди продолжали прибывать.
Но вот со стороны станции показался большой отряд казаков с полицмейстером Кожеловским во главе. Собравшиеся продолжали спокойно сидеть, зорко наблюдая за движением казаков.
Казаки подъехали к небольшому мостику, перекинутому через Талку. После минутной остановки у моста они быстро двинулись через него. Переправившись через реку, казаки снова на минуту остановились. На попытку некоторых членов Совета повести переговоры полицмейстер ответил ругательствами и угрозами. Он три раза подряд крикнул: «Расходись! Расходись! Расходись!», в этот же момент скомандовал: «Казаки, вперед!» — и сам первый ринулся на толпу. За ним, пришпорив лошадей, с криком и гиканьем устремились казаки.
Люди уже были на ногах и стали отступать, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее и наконец лавиной бросились в лес по разным направлениям. Большая часть двинулась к линии железной дороги. Мы, депутаты, пробовали остановить этот стихийный поток, так как в лесу можно было не без успеха сопротивляться конным казакам. Но дикий вой, ругательства и гиканье пьяных казаков производили свое действие. По отступающим казаки дали несколько залпов из винтовок...
Я каким-то образом очутился в толпе тех, которые двигались к железнодорожным путям. С чувством огромного озлобления я вместе с другими товарищами принялся собирать камни на линии железной дороги, намереваясь организовать сопротивление шайке негодяев. Казаки продолжали стрелять по бегущим через железнодорожную насыпь, «снимая» их оттуда пулями; бегущих охватила паника, и я понял, что сделать ничего нельзя, что нужно уходить. Примкнул к группе товарищей, направлявшихся в лес, влево от железной дороги. Шли мы лесом долго, пока не добрались до сторожки, находившейся на довольно большом расстоянии от Талки.
В сторожке уже было несколько человек. Мы вошли, чтобы попросить напиться. Но находившийся в это время на дворе сторож вдруг вбежал в сторожку и схватил со стены револьвер. На сторожа в один момент набросились несколько человек и обезоружили его. Он смотрел на нас зверем. Мы вначале думали, что он принял нас за грабителей, и начали ему объяснять, кто мы, сказали, что ничего худого ему не желаем и не сделаем. Но он продолжал смотреть на нас враждебно, и мы пошли дальше. Шли опять долго лесом, пока не пришли в село Богородское. Там встретили нескольких товарищей и, немного отдохнув, направились в город... В этот же вечер разгромлено было несколько винных лавок, порвано много телефонных и телеграфных проводов. На улицах валялись вывороченные телеграфные столбы. Телеграфное и телефонное сообщение было прервано. Толпы озлобленных рабочих избивали попадавшихся им полицейских.
Было ясно, что для вооруженного выступления рабочих, доведенных до крайности зверским расстрелом, недоставало только оружия. В городе носились слухи о большом количестве убитых и раненых, и всюду слышались ругательства и угрозы по адресу виновников дикой расправы с бастующими...
Самойлов Ф. И. По следам минувшего. М.. 1954. с. 63 — 75. 77 — 78
Примечания:
1 Был убит черносотенцами в 1905 году в городе Ундоле Владимирской губернии. Прим. авт.
2 Моя тогдашняя партийная кличка. Прим. авт.
3 Впоследствии оказался провокатором. Прим. авт.
А. Г. Шляпников
1905 ГОД В МУРОМЕ 1
(Из воспоминаний)
I
Вести о рабочей демонстрации в Питере, о расстреле рабочих 9 января докатились до Мурома сравнительно быстро. В половине января мы уже имели печатные и гектографированные прокламации, разъяснявшие смысл совершившихся событий. Имели мы и письмо попа Гапона, проклинавшего царя, и много других изданий. Распространить их удалось по всем фабрикам и заводам. Благодаря оставшимся от 1903 года связям среди прядильщиков и ткачей мне удалось особенно успешно развить агитацию на фабриках. Впечатление от питерских событий было ошеломляющее... Почва для массовой агитации была весьма благодарная. На бумаготкацкой фабрике работало тогда 1000 — 1200 человек. Рядом на прядильной «Товарищества Суздальцева» работало человек 200 — 250. На первой фабрике у нас была очень хорошо поставлена кружковая работа. Вторая фабрика также находилась под влиянием передовых рабочих и работниц с бумаготкацкой.
Кружок ткачей, из которых я запомнил лишь одно имя — Кольцова, состоявший из испытанных пролетариев социал-демократов, решил вести агитацию за стачку протеста против расстрела рабочих царским правительством 9 января. Однако остановить фабрику и вовлечь всю рабочую массу (особенно работниц) в политическую стачку товарищи не решались и задумали выставить кое-какие требования, чтобы на этой почве легче объединить работниц. Стачку решили приурочить к 9 февраля, чтобы и этим числом подчеркнуть политический характер выступления.
На совместном свидании мы разработали маленькую программу требований, как-то: 1) увеличение заработной платы; 2) проведение и соблюдение 9-часового рабочего дня; 3) постройка бани и ряд других, менее существенных. Но все эти требования носили в данный момент второстепенное значение.
Стачку удалось действительно вызвать 9 февраля, а через несколько часов присоединилась к ткацкой и соседняя прядильная фабрика. Товарищи ткачи послали гонца за мной, но сметившая полиция силою не подпускала меня к фабрикам. Когда же я попытался пойти в обход и обмануть полицейские дозоры, меня на Спасской горе поймали, побили и силой вернули в город...
Стачка проходила довольно бурно. Рабочие устраивали шествия по городу, пели рабочие песни, кричали «долой». Стачка длилась ровно три дня, и на четвертый все рабочие встали на работу. Настроение рабочих было повышенное. Спустя некоторое время администрация фабрики отплатила рабочим за забастовку, уволив человек десять наиболее развитых пролетариев.
На Валенковском и Торском заводах социал-демократическая работа в это время велась слабо. Кажется, в том же феврале удалось поступить на работу и мне, опять на завод П. Ф. Валенкова. Среди старых знакомых... работа быстро двинулась вперед.
Начиная с весны 1905 года наши ряды пополнились следующими рабочими завода Валенкова: В. И. Разборщиковым, С. П. Бакулиным, И. А. Чернышевым, сверловщиком Платоновым, Ал. Зуевым, А. И. Кирилловым, К. П. Чекушкиным, Н. Волковым, Я. К. Поляковым и другими. Все перечисленные были активные работники организации. Читали же легальную и нелегальную литературу почти все рабочие завода, за редкими исключениями. Вся литература у нас хранилась прямо на заводе. Когда начали выходить газеты либерального и легально-марксистского направления, мы устроили коллективную подписку и выписали ряд газет (кажется, «Товарищ», «Сын Отечества» и т. п.).
Начиная с послеянварских дней, всю весну и лето по городу, его окрестностям, по окружным деревням и селениям производили мы усиленное распространение нелегальной литературы. По деревням урядники, жандармы и кулаки распространяли басни о «поджигателях», об угрозах сжигать деревни, пытаясь таким обманом направить темный люд на распространителей нелегальной литературы. Но эти махинации им не удавались. Литература распространялась в огромном количестве.
1 Мая мы решили отметить товарищеской массовкой в лесу. Не помню, совпало ли это празднование с 1 Мая, или же мы организовали эту массовку в первое майское воскресенье, но все же празднество состоялось. Эта маевка состоялась в Кавардицком лесу и носила исключительно товарищеский характер. Всего участвовало в ней человек сорок рабочих завода Валенкова, бумаготкацкой и Слободской прядильной фабрики, а также несколько студентов-муромлян. Туда же принесли с собою корзину пива. Время провели чрезвычайно товарищески, весело. Разучивали революционные песни, знакомились, обменивались коротенькими речами. Эта маевка осталась совершенно неизвестной жандармскому сыску.
Очень часто весною и в начале лета того года нами устраивались кружковые собеседования в лодках на реке Оке. Нередко эти кружки соединялись в целые флотилии лодок. Примыкала тогда к нам учащаяся молодежь, и по речному простору разносились молодыми голосами задорные мотивы революционных песен. Полиция бегала по берегу реки, но пуститься усмирять нас по воде не решалась.
Настроение рабочих, а также и окрестных крестьян с каждым днем становилось все более и более антиправительственным, антицаристским. По окончании работ на фабриках и заводах рабочие частенько затягивали революционные песни. Это демонстративное пение приняло столь массовый характер, что полиция уже не могла вмешиваться и запрещать. Она находила для себя более благоразумным не вмешиваться.
Одновременно с появлением теплой погоды и зеленых лужаек начали свою просветительную работу наши социал-демократические кружки. Для руководства занятиями в кружках были привлечены местные студенты и курсистки. Учащаяся молодежь относилась к этой работе очень серьезно, стремясь совершенствоваться в марксизме. Рабочие кружки посещались охотно. Однако рост революционных настроений заставлял нас перейти от кружковой и воспитательной работы к боевой деятельности: к политическим демонстрациям и массовкам. Массовки устраивались нами в так называемой «Бучихе», в ее оврагах, а репетиции демонстраций мы имели при выходах с фабрик и заводов.
II
Руководящая группа муромской организации, или комитет, состоял весной 1905 года из пяти — семи человек. В него входили рабочие завода Валенкова: М. И. Иванов, модельщик, студент-практикант С. И. Гуреев и пишущий эти строки; в него же входили: один представитель от кружка рабочих бумаготкацкой фабрики, один — от кружка Слободской мануфактуры. Кроме того, в порядке связи с Кулебаками, на правах членов комитета, считались у нас товарищи А. В. Крисанов (умер в 1905 г.) и Курятников.
В начале лета наша партийная деятельность была омрачена чрезвычайно тяжелыми событиями на Кулебакском горном заводе. Очень живо помню, как приехал к нам в город А. В. Крисанов и убитым голосом поведал нам о том, какой необыкновенный погром имел место в Кулебакском поселке. С весны того года в Кулебаках начались пожары (от которых выгорало по нескольку маленьких домишек), всегда наносившие большой ущерб рабочим-квартирантам. Пожары происходили от поджогов. Поджигателями были сами мелкие домовладельцы, прельщавшиеся получением высокой страховой премии.
Чтобы отвести от себя всякие подозрения в столь гнусном деле, домовладельцы начали распространять слухи, что поджигают революционеры, желающие этим путем вызвать рабочих на бунт. Полиция, знавшая истинных виновников бедствий, все же поддерживала и сама клевету на революционеров, желая этим путем убить социалистическую агитацию.
Кажется, в начале июня произошел в Кулебаках очень большой пожар, от которого выгорело около трети всего жилья. Домовладельцы, кулаки, торговцы и полицейские, подговорив наиболее отсталых рабочих, учинили жестокий самосуд над наиболее сознательными рабочими завода, обвиняя их в поджогах. Много товарищей было избито, несколько убито. Некоторые спаслись только тем, что скрылись бегством в леса, где и проживали по нескольку дней. К сожалению, наша организация ничего не могла сделать, чтобы вовремя помочь товарищам. Даже о самом погроме нам сообщили уже на другой день после него.
В это время организация была достаточно крепкая и располагала своими техническими средствами для размножения — гектографами. Гектографы частью мы делали сами, а один или два были привезены из Москвы. Один, я помню, получили тогда от М. И. Гундобиной. На них мы размножали прокламации местного характера, воспроизводили и получаемые из центра, а также революционные песни, спрос на которые был чрезвычайно высок.
Все это время наша организация была связана с Нижним Новгородом и Сормовом. Оттуда приезжали к нам товарищи с литературой. Никакой губернской социал-демократической организации во Владимире тогда не было, она возникла значительно позднее, в конце 1905 года.
В июне по всему нашему району была развернута агитация за устройство демонстративного выступления в день полугодия январских событий в Питере. Были устроены предварительные массовки, на которых обсуждалось политическое положение страны и одновременно характер подготовлявшегося выступления. Общее мнение сводилось к тому, что в городе никаких выступлений не делать, а попытаться организовать загородное собрание членов партии, сочувствовавших ей рабочих и интеллигенции. Выбор места и все практические меры по организации общего собрания возложили на комитет. Фактически проведение всей работы выпало на двоих: С. И. Гуреева и меня. За рекой Окой, в лугах, мы облюбовали местечко. Для сходки наметили ближайшее к 9 июля воскресенье...
В конце июня или в начале июля приехал в Муром М. И. Лакин, участвовавший в знаменитой иваново-вознесенской стачке и попавший за это под суд и освобожденный под надзор полиции, с обязательством жить на родине. Лакина в районе еще не знали, и мы решили использовать его, как одного из участников крупной стачки, для ознакомления членов организации с борьбой и предполагали устроить на сходке живое обсуждение волновавших нас тогда политических вопросов.
О месте собрания мы предупредили товарищей за сутки, назначив сбор в 4 часа дня в воскресенье 10 июля. Погода была весьма благоприятная. К назначенному часу берег той стороны Оки оживился. На ту сторону потянулись рабочие и граждане, в одиночку и группами, в лодках и на пароме. К назначенному часу на лужайке, среди кустарников и стогов сена, собралось более 300 человек. Принесли заранее приготовленный длинный шест и водрузили на нем красное знамя, обшитое каймою в знак печали по жертвам 9 января.
Местная полиция и жандармерия также приготовились. Наши дозоры сообщили нам, что полиция уже с 2 часов дня находилась скрытой в холерных бараках-барже. Когда открылось собрание, я пригласил несколько товарищей, имея намерение поставить дозорную и патрульную связь и наблюдение. Едва мы успели уйти в кусты, как слышим позади нас раскаты «ура». Повернулись назад, и нам представилась живописная картина: на собравшихся несколько сот человек бежала группа полицейских десятка в два-три, размахивая шашками, крича пьяное «ура».
Внезапное нападение полиции внесло замешательство в ряды мирно сидевших на сходке рабочих. Большая часть бросилась бежать. Полиция прежде всего бросилась на знамя. На защиту красного знамени встала В. О. Окушко, очень малосильная и хрупкая, и, конечно, не могла отстоять его и вместе с ним была взята полицией. Нас, оказавшихся в стороне от сходки, вооруженных двумя револьверами и палками, оказалось человека четыре. Мы быстро решили броситься на выручку и также попытаться внезапно напасть на городовых. Наш пример нападения на городовых увлек и часть бежавших товарищей. Прежде всего мы отбили арестованную девушку. Пока мы шумели, вырывали из рук городовых В. О. Окушко, рабочие вооружились длинными кольями и в свою очередь бросились на полицию, видя, что последняя превышает нас числом и обнаруживает намерение окружить нас.
Против полиции со всех сторон пошло наступление рабочих с кольями. Полиция обнажила свои шашки, но они оказались намного короче рабочих кольев и не годились для битвы. Попытались открыть стрельбу из револьверов, но мы в свою очередь дали ряд выстрелов, показав этим, что готовы на огонь ответить огнем же. Стрельба внесла большое озлобление в наши ряды, и рабочие ответили дружным натиском на полицию. Полиция была опрокинута, побежала, а главный руководитель, помощник исправника Войтас, был нами взят в плен. Кое-кто из городовых, а также и пристав получили удары кольями. Войтаса также потрепали. Мне пришлось употребить некоторое усилие, чтобы оградить его от самосуда демонстрантов. Потребовали возвращения красного знамени, но оно уже было отправлено в город.
После разгрома полиции наша сходка стала еще более многочисленной. Стрельба, пение, шум — все это привлекло к нам бывших в лугах крестьян и горожан. Разбив полицию... победные и ликующие, с революционными песнями, мы двинулись по берегу к парому и лодкам, чтобы всем скопом перебраться в город. Подойдя к берегу, мы вынуждены были задержаться, ибо наши враги предприняли ряд хитростей: отрезали нам сообщение с городом, уведя все паромы и оттолкнув от берега все лодки. Пришлось перетягивать на эту сторону паромы.
На городском берегу толпился народ. Вести о рабочей демонстрации, а также о схватках с полицией стали известны всему городу. С некоторых возвышенностей города были видны наши схватки. Поэтому наша демонстрация, наше возвращение в город было буквально триумфальное. Учащаяся молодежь, интеллигенция, рабочие, крестьяне и любопытные обыватели образовали толпу тысячи в две-три человек. В город вошли «Воеводской горой» с пением «Марсельезы», «Дубинушки» и других революционных песен. Полиция плелась в хвосте. Во главе же демонстрации шла вооруженная револьверами и палками рабочая молодежь.
Когда голова демонстрации взошла на мост через овраг у городской думы... полиция, получив подкрепление, решила отрезать головную часть от шедшей массы муромских граждан. Мы решили ликвидировать эту попытку полиции. Быстро повернулись назад и палками погнали полицию с моста. Раздались выстрелы, сначала со стороны полиции, а затем затрещали в ответ и наши «бульдоги», которых у нас было тогда всего штук пять-шесть. Однако трескотня получилась весьма внушительная. Шедшая за нами толпа поспешила укрыться и разбежалась. Буржуазные и поповские элементы города впали в панику. Все любопытные поспешили закрыть окна, ворота и двери домов. С улиц скрылись все купеческие и извозчичьи повозки. Полиция также разбежалась. Отстававших полицейских наши пролетарии погоняли стрельбой и палками...
Для развития партийной работы наша демонстрация имела огромное значение. Факты разгрома рабочими полиции, пленение «самого исправника» передавались из уст в уста по всей округе, революционизируя полупролетарское население деревень и сел. На нашу организацию после этой демонстрации обратили большое внимание и партийные центры: Нижний и Москва. Нижегородский комитет поддерживал с нами связи по традиции, а московская окружная организация повела в своем роде конкурентную работу. Мы охотно принимали помощь от той и другой, но ближе всего нам были рабочие-сормовичи, наезжавшие к нам в район. Московская же окружная обслуживалась интеллигентскими силами, по своему удельному весу не выше сормовских рабочих, прошедших суровую школу подпольной работы на крупном заводе и умевших лучше подойти к рабочим, чем те.
Известия о нашей удачной демонстрации распространились далеко за пределами нашего района. Из многих мест мы получали радостные приветствия и пожелания подражать нашим выступлениям. После этого события партийная организация начала быстро расти в численности...
К обыскам и арестам жандармы приступили уже спустя неделю. У Лакина, Окушко и у меня обыски производились в субботу 16 июля. День был рабочий, и я был на заводе. Относительно обыска меня предупредили по телефону. Дома я ничего не хранил. Склады литературы у нас были на заводе, а поэтому я и не торопился домой. Скрываться или переходить на нелегальное положение, как предлагали мне товарищи, я не хотел и пошел на обыск. Вся наша улица была под полицейским оком, а маленькая хибарка, в которой я жил, и двор были переполнены жандармами. Решили обыскать и меня. Все карманы моей блузы обшарили, ничего не нашли. Нужно было обыскать у меня в сапогах. Жандармский подполковник Сомов предлагает произвести осмотр в моих сапогах. Я сажусь и протягиваю ему ногу, предлагаю снять и обыскать. Подполковник возмущается, ворочает своими усами и тупыми бычьими глазами, говорит об оскорблении, которое я наношу жандармскому мундиру. Унтера, окружавшие подполковника, решили ему помочь и предложили свои услуги, но я не соглашался предоставить им свои сапоги, а подполковник Сомов также не позволил им пятнать честь своего мундира снятием сапог у рабочего. Так и остались мои сапоги необысканными.
Окна были выбиты полицией. Моя мать рассказывала мне впоследствии, что она видела и переодетого городового, но не хотела мне сказать об этом, опасаясь с моей стороны каких-либо, по ее мнению, необдуманных шагов...
После обыска меня пригласили на допрос в жандармское управление и арестовали. Вечером направили в местную тюрьму. Жандармерия и прокуратура начали производить дознание по делу о «вооруженной демонстрации в городе Муроме»2.
Двадцать лет рабочей организации РСДРП — РКП(б). Гор. Муром. Кулебаки, Выкса. М. — Пг.. 1923. с. 91 — 102
1 Публикуется с сокращениями по одноименной брошюре автора, впервые напечатанной в 1923 году. Ред.
2 А. Г. Шляпников был осужден на два года крепости без зачета 13 месяцев предварительного заключения. Ред.
С. Р. Заводовский
ДОНБАСС В ОГНЕ
I
В феврале 1905 года на Щербиновском руднике вспыхнула организованная социал-демократами забастовка. Началась она мирно. Дня за три до ее начала состоялось конспиративное заседание всех трех кружков социал-демократической щербиновской организации. Было решено создать забастовочный комитет из представителей отдельных участков подземных работ шахты и поверхностных работ.
В его состав вошли социал-демократы Никифор Дараганов, Василий Калашников, Росковский, Лесовой, Пантелей Постыльняк, Михаил Демидов, Егор Пискарев, Никифор Обищенко, автор этих строк и другие. Председателем забастовочного комитета избрали Мусиенко Ефима Антоновича. Выработали требования к администрации из 32 пунктов, преимущественно экономического характера: 8-часовой рабочий день, установление в шахтах трех рабочих смен, увеличение заработной платы, отмена штрафов, упразднение подрядчиков, улучшение жилищ, страхование от увечий за счет шахтовладельцев и др.
16 или 17 февраля депутаты комитета пошли к директору. Он депутацию не принял и передал через инженера:
— Вы бунтовщики, начинайте работать, тогда мы рассмотрим ваши требования.
Забастовочный комитет решил погасить два котла из трех. Оставлен был котел, дающий пар на камерон, откачивающий воду из шахты. Взята под контроль вентиляционная система шахты.
20 февраля комитет еще раз отправил делегацию к директору. Тот снова не пожелал разговаривать с представителями рабочих.
Депутаты вышли из конторы и направились на базарную площадь, на ожидавшее их собрание. Из проходных ворот внезапно появились казаки и начали сечь рабочих нагайками, топтать конями, колоть пиками. Ошеломленные неожиданностью нападения, шахтеры бросились врассыпную. Кто-то заскочил в кочегарку, открыл клапан гудка. Гудок гудел во всю свою механическую грудь, разносил тревогу. Многие депутаты укрылись в здании ствола центральной шахты, другие бросились под вагоны, стоявшие на весах под нагрузкой. В этот момент заиграл рожок, казаки стремительно помчались обратно в ворота. Один из них, чубатый, настиг меня под вагоном и ударил пикой. Однако все делегаты, окровавленные, испачканные угольной пылью, явились на базарную площадь...
...Если бы директор Бах не вызвал своим злонамеренным поведением гнев рабочих, а казаки не напали на них с нагайками и пиками, возможно, забастовка приняла бы иной характер. Но, получив наглядный урок, мы ясно поняли, что без суровой схватки шахтеров с царским охвостьем не обойтись.
Созрела необходимость строить баррикады. У линии железной дороги были сложены в штабеля шпалы. Соорудили из них баррикады, перегородили два переулка.
Показалась толпа, двигавшаяся от верхнего поселка. Когда она приблизилась, все узнали черносотенцев с их предводителем религиозным фанатиком рябым Гарбузом. Они направились к магазину «Оборот» наследников Абрамовича и разбили витрину.
Дружина рабочей самообороны, возглавляемая Сергеем Харламовым, очень быстро заставила их бежать. Кое-кто из погромщиков успел несколько раз выстрелить.
На собрании-митинге выступили Егор Пискарев и я. Не успели мы сойти с импровизированной трибуны, как со стороны Народного дома показалась рота солдат Литовского полка, держа наперевес винтовки. У магазина «Оборот» рота остановилась. Впереди — пристав Шервуд и капитан Янчицкий, размахивая саблями, кричали:
— Разойдись!
Вслед за пехотой показались казаки во главе с сотником Балабиным.
Из наших рядов вышел Никифор Обищенко.
— Братья солдаты, казаки! — обратился он к войскам. — Это черносотенцы с босяками камнями разбили окна магазина, они стреляли из револьверов. Мы требуем только свое — пусть улучшат нашу подневольную шахтерскую жизнь...
В этот момент раздались два залпа, потом еще несколько залпов. Упали наповал убитые Никифор Обищенко и Трохов. Слышались стоны и крики раненых...
Обстановка накалилась... Только меньшевиствующие интеллигенты в то время сохранили веру в возможность добиться справедливости при царской власти. Депутаты Росковский и Лесовой не придумали ничего лучшего, как послать телеграфную жалобу министру внутренних дел: «На руднике пехотой и казаками ранено 12 рабочих, убито 2 и одна женщина. Просим расследовать».
Екатеринославский губернатор Нейгарт о результатах расследования писал министру внутренних дел Булыгину:
«Предварительное следствие при мне начато прибывшим вместе со мною следователем по особо важным делам немедленно. Арестовано 164 участника беспорядка. Порядок был быстро восстановлен: рабочие Щербиновского рудника немедленно приступили к откачиванию воды из шахт»1.
Итак, в итоге «расследования» арестовали 164 человека на двух рудниках — Щербиновском угольном и ртутном Ауэрбаха. В их числе — П. Постыльняка, В. Калашникова, Палечного и автора этих строк. Видно, боясь новой вспышки, полиция вскоре освободила нас, ограничившись допросом.
Планом проведения забастовки не предусматривалось затопление шахты. Но когда казаки устроили погром, избили депутатов, кочегары покинули свои места, давление в котле упало, насос перестал работать, вода начала затоплять квершлаги и шахтный двор. Когда рабочие об этом узнали, то развели огонь под котлами. Через несколько часов котел начал давать пар, заработал насос.
Вскоре после расстрела рабочих на Щербиновский рудник приехали большевики Григорий Иванович Петровский, П. А. Моисеенко, Наум Дубовой. На состоявшемся в балке, близ Щербиновки, собрании членов социал-демократических кружков и сознательных рабочих Григорий Иванович призывал активнее вступать в боевые дружины, Моисеенко рассказал об опыте революционной борьбы иваново-вознесенских ткачей и о развитии революционного движения в России.
После отъезда Г. И. Петровского и П. А. Моисеенко вскоре на Щербиновский рудник для руководства партийной организацией от Екатеринославского комитета приехали тов. Лука (Яндовский) и его жена Женя. По их совету дружины самообороны были перестроены в боевые дружины. Первой дружиной командовал Пантелей Макарович Постыльняк, второй — Иван Гаврилович Гордиенко. Начали регулярные занятия по военному делу. Вести занятия поручили Тимофею Харламову и прибывшему на рудник революционеру, которого мы знали под именем Моисея.
О них хочется сказать особо. Тимофей Харламов появился на руднике в конце 1904 года. Ходил он в старой солдатской шинели, любил рассказывать о разных случаях из солдатской жизни и всегда подчеркивал казнокрадство, трусость, пьянство офицеров и высших командиров. Его не раз арестовывали.
Тов. Тимофей всегда был в окружении ребят. Они любили слушать его увлекательные сказки, разные истории. Иногда он строил ребят в колонны, учил солдатскому строю, маршируя во главе своего «войска» по улицам. А через некоторое время, глядишь, он уже среди женщин ведет речь против религии, уговаривает их не давать денег на постройку храма.
Тов. Моисей до приезда на Щербиновский рудник жил в Таганроге и Ростове. Оттуда он привез четыре берданки. Он хорошо стрелял из револьвера.
Мы искренне любили этого вдумчивого человека за его разносторонний ум, юношескую живость характера и неукротимую ненависть к капитализму, ко всему, что угнетает человека.
Учиться стрелять мы ходили к реке Кривой Торец. Наш «полигон» располагался в узкой долине речки у левого берега.
Вооружению дружин помогло одно из обращений Екатеринославского комитета РСДРП. Вспоминаю, что в нем говорилось: «Помогите пролетариату вооружаться. Он вооружается для борьбы с самодержавием, для борьбы с темными силами, преследующими свободную мысль, свободное слово».
К каждому воззванию были приложены подписные листы. По этим подписным листам наши парни — члены социал-демократической организации собирали деньги. Деньги давали рабочие, интеллигенция. На эти средства мы приобретали оружие — револьверы, берданки.
Расстрел забастовавших цербиновцев не устрашил рабочих, наоборот, он вызвал гнев против царского правительства. Шахтеры открыто выражали готовность бороться за свержение самодержавия.
II
Накануне 1 Мая мы с Марусей Ганзуриной разбросали и наклеили на стенах зданий, на заборах первомайские листовки с призывом выйти на демонстрацию.
Маруся — дочь старого шахтера. Их землянка не раз была местом собраний кружка.
Маруся была высокая, красивая девушка, обладала сильным приятным голосом, имела успех в любительских спектаклях в Народном доме.
О Марусе Ганзуриной все рабочие похвально отзывались за ее веселый нрав. Все ее уважали. Она вступила в боевую дружину, участвовала в горловском восстании сестрой милосердия...
Первомайская демонстрация прошла успешно. На месте, где 20 февраля 1905 года была пролита кровь рабочих, где был убит пламенный большевик Обищенко, состоялся митинг.
...Более полутора тысяч мужчин и женщин образовали мощную колонну. Знаменосцы шли впереди. Впервые у демонстрантов в петлицах красовались красные ленты, а в руках — флажки.
...Из квартиры доктора Кавалерова вышел молодой незнакомый человек в темных очках и протиснулся в гущу народа. Там его приподняли, и он звонким, молодым голосом начал речь. Поздравил с пролетарским первомайским праздником труда, рассказал о его значении.
В заключение оратор разбросал первомайские прокламации. Запомнился лозунг, написанный в ее верхнем правом углу: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Под текстом стояла подпись: «Екатеринославский комитет Российской социал-демократической рабочей партии».
Для предупреждения возможных провокаций со стороны черносотенцев боевая дружина в этот день охраняла поселок, шахтные сооружения и коксохимический завод.
III
Забастовочный комитет постепенно превращался в центр всей общественно-политической жизни. Помимо руководства забастовкой он направлял работу боевых дружин, проявлял неустайную заботу о вооружении рабочих и охране общественного порядка, об организации культурно-просветительной деятельности...
По инициативе забастовочного комитета на одном из митингов был избран народный суд для борьбы с черносотенцами, погромщиками, темными, невежественными силами, нарушавшими революционный порядок. Председателем народного суда стал Никифор Дараганов, членами суда — Павел Полывелов, я и другие.
Народный суд работал в содружестве с боевиками-дружинниками, которые разыскивали участников черносотенных погромов и предавали их суду.
Изобличенных черносотенцев и провокаторов суд изгонял из Щербиновского и других ближайших рудников.
В отношении нарушителей революционного порядка, совершивших проступки по несознательности, суд применял меры общественного порицания.
К лету роль забастовочных комитетов, которые в дальнейшем стали называться распорядительными комитетами, особенно возросла. Они поистине были прообразом будущих Советов рабочих депутатов. Местные же власти растерялись. Перед активными массовыми выступлениями рабочих они чувствовали свое бессилие и поэтому часто старались самоустраниться.
Осенью щербиновцы получили тревожную весть из Константине-Горловского комитета о том, что на Дружковском заводе арестовали руководителей социал-демократического кружка Смирнова и Семена Никанорова. С последним многие из нас лично были знакомы, не раз встречались... В воскресенье распорядительный комитет собрал боевые дружины. Пришло человек 500 и здесь же при содействии железнодорожных революционных организаций погрузились в вагоны и поехали на станцию Кривой Торец. От телеграфистов узнали, что с Дружковки вышел состав поезда генерала с трудно запоминающейся фамилией, вроде Баухвальд. Он держал путь в Юзовку, куда прибыла и расквартировалась пехотная часть, сосредоточенная в Юзовско-Макеевском промышленном районе.
Поезд генерала на станции Кривой Торец был нами остановлен, а паровоз отцеплен. Руководство боевых дружин потребовало от генерала письменного распоряжения Козлову — полицейскому надзирателю Дружковского завода — освободить Смирнова и Никанорова. Сначала Баухвальд отказывался писать что-либо, а потом под нашим натиском все-таки дал записку. Но при этом попытался пройти к телеграфу, однако наши товарищи не позволили ему телеграфировать о случившемся.
Несколько дружинников отправились на паровозе в Дружковку. Надзирателя Козлова нигде не нашли, он спрятался. Тогда нами была снята охрана, и мы освободили Смирнова, Никанорова и еще троих рабочих.
IV
В конце лета на сельскохозяйственном машиностроительном заводе Оливье, находившемся вблизи станции Железная, состоялась партконференция Донецкого бассейна. Коллектив рабочих этого завода не отличался революционным настроением. Зато успехом здесь пользовались меньшевики. Может быть, поэтому там надзор полиции и жандармов был слабее.
От щербиновской организации делегатами на конференции были пишущий эти строки, Сергей Курочкин и меньшевистски настроенный конторщик Ростковский.
С докладом на конференции выступал приезжий пропагандист. Он был высокого роста, светловолосый, с маленькой бородкой клинышком, в пенсне. Его звали Борисом. Он рассказал о III съезде партии, о разногласиях большевиков с меньшевиками. Участники конференции Ростковский, Александр Филимонов и Григорий Посный не были согласны с решениями съезда. Однако подавляющее большинство делегатов одобрило решения съезда и обязало провести широкую разъяснительную работу в массах о задачах революционеров-большевиков.
Вскоре после партийной конференции по заданию Екатеринославского комитета щербиновцы направили в ближайшие хутора и села нескольких агитаторов, снабженных привезенными из Екатеринослава листовками, призывающими крестьян к захвату помещичьих земель.
Мне и Сергею Курочкину поручили собрать батраков помещика Кащеева и крестьян близлежащих сел. Земли помещика Кащеева находились за линией железной дороги вблизи станции Дылеевка. После митинга группа крестьян вышла с косами в поле. Скосили оставшееся нескошенным поле пшеницы.
Помню, что на этих сходках крестьян мы попеременно читали брошюру В. И. Ленина «К деревенской бедноте».
К концу лета усилилось движение крестьян за раздел земли. В августе появился царский манифест о созыве булыгинской Государственной думы. Царское правительство поспешило закончить войну с Японией...
Великие, незабываемые дни. Сборник воспоминаний участников революции 1905 — 1907 годов. М.. 1970. с. 143 — 149
1 Начало первой русской революции. Январь — март 1905 г. Сборник документов. М., 1955, с. 437. Ред.
П. Мурашев
СТРАНИЧКА РЕВОЛЮЦИОННОГО ДВИЖЕНИЯ НА УРАЛЕ В 1905 ГОДУ
НАЧАЛО 1905 ГОДА
Как-то в феврале 1905 года ко мне заехал Н. В. Петухов и привез неприятное известие: Добрынина опять арестовали. Петухов в нашем кружке не состоял, но был «сочувствующим». Это был невысокий и плотный, бородатый многосемейный человек с живыми умными глазами. Он служил приказчиком в магазине своего дяди, много читал и сам пописывал стихи. Некоторые из его стихотворений были напечатаны в уральских газетах. В длинные зимние вечера, случалось, мы просиживали с ним за полночь в разговорах о политике и литературе.
Просидев с Петуховым до полуночи, мы решили прокатиться на его лошадке, стоявшей у ворот. Ночь была морозная, звездная. Улицы заводского поселка устланы и мертвы. Один завод, по обыкновению, гудел, шумел и скрежетал. Пылала синеватым пламенем доменная печь.
Проезжая около арестного помещения, в котором был заключен Добрынин до отправки его в екатеринбургскую тюрьму, мы не могли отказать себе в удовольствии запустить кирпичом в окно квартиры урядника, находившейся рядом с арестным помещением... В нас горело чувство мести к насильникам, вырвавшим из наших рядов энергичного товарища. Через Добрынина мы были связаны с екатеринбургским партийным центром, и с его арестом связь эта обрывалась.
Добрынина отправляли через день по новой железной дороге в товарном поезде; это был чуть ли не первый поезд из тех, которые изредка начали ходить по начерно законченному рельсовому пути, связавшему Надеждинский завод с «культурными центрами». Пользуясь возможностью ехать по железной дороге, я решил съездить в Екатеринбург в надежде по дороге увидаться с тов. Добрыниным.
Затруднение было с получением разрешения на проезд, так как частным пассажирам ездить еще не разрешалось. Но при содействии директора завода инженера Хренникова мне удалось получить разрешение, и я отправился в том же поезде, в котором везли Добрынина, но только в другой теплушке.
Добрынина охраняли два дюжих жандарма. На одной из станций один из телохранителей вывел арестованного «до ветру», и мне удалось перемолвиться с ним несколькими фразами:
— В книжном магазине Куренщикова спросишь № 107 «Наша жизнь». Это пароль для явки. Остальное ясно... Кстати, узнай, не связан ли мой арест с провалом партийной организации. Если нет, то меня, видимо, скоро освободят, так как улик у жандармов никаких нет.
Поезд по новой дороге тащился медленно и несколько раз сходил с рельсов. Но все же мы добрались до Гороблагодатской, а отсюда уже по Уральской железной дороге до Екатеринбурга было несколько часов езды.
С трепетом я шел в книжный магазин: мне представлялась возможность войти в непосредственное общение с партийной организацией. В книжном магазине была публика, и я стал рассматривать литературу. За прилавком находились две женщины — одна постарше (как я узнал позднее, К. Т. Новгородцева) и вторая молодая, с черными глазами и румяным круглым лицом (М. Н. Пин-жакова, партийная работница, погибшая впоследствии в ссылке). Улучив момент, когда у прилавка никого не было, я обратился к старшей из них со словами:
— Дайте, пожалуйста, «Нашу жизнь», 107-й номер. Она внимательно посмотрела на меня.
— Немного подождите, товарищ.
Слово «товарищ» звучало для меня в тот момент, как музыка, как символ единения с партией.
Когда в магазине никого из посетителей не осталось, Клавдия Тимофеевна (имена некоторых товарищей, возможно, за давностью времени я путаю), убедившись из разговора со мной, что я действительно товарищ, сообщила мне, что провала в Екатеринбурге не было и, следовательно, арест Добрынина нужно объяснить местными причинами.
Уезжал я из Екатеринбурга с сознанием исполненного долга, установив с партией необходимую связь. Кстати сказать, в то время РСДРП на Урале находилась под полным влиянием большевиков.
СОВЕТ РАБОЧИХ ДЕПУТАТОВ
Весна в той части Урала, где находится Богословский горный округ, начинается поздно. Но вот зазеленели леса, со всех сторон окружавшие Надеждинский завод. С весной совпало оживление и в рабочих кругах. Мы пользовались легальными и нелегальными возможностями, чтобы поднять это настроение. Наши прокламации, отпечатанные на самодельном гектографе, теперь уже охотно читались рабочими. Мы распространяли среди них кое-какую имевшуюся в нашем распоряжении литературу. Кроме того, я корреспондировал в «Уральской жизни», сообщая о всех выдающихся фактах местной жизни в соответствующем освещении.
Корреспонденции охотно читались не только интеллигенцией, но и рабочими и давали материал для горячих бесед и споров...
После пасхи в Народном доме удалось устроить несколько собраний с участием рабочих, на которых обсуждались исключительно экономические вопросы.
На одном из этих собраний было решено избрать выборных от рабочих, которые должны были предъявить администрации ряд требований. Заводская администрация, считая, что легче иметь дело с выборными, чем с рабочей массой в целом, препятствий этому не чинила.
Выборные вскоре присвоили себе название Совета рабочих депутатов. В мае 1905 года в Надеждинском заводе существовал уже Совет рабочих депутатов, и это был чуть ли не первый по времени своего возникновения Совет во всей России.
Большинство товарищей нашего кружка были избраны в Совет, и в их числе М. Горшков и Добрынин, к тому времени уже выпущенные из тюрьмы. Благодаря этому вся последующая деятельность Совета протекала под непосредственным руководством тройки (в нее входили Добрынин, Горшков и я).
Рабочая масса охотно поддерживала экономические требования, но политики она чуралась... В числе требований экономических (увеличение заработной платы, улучшение жилищных условий, уменьшение рабочего дня и пр.) были, между прочим, следующие: увольнение со службы доктора Токарева и приведение в надлежащий вид арестного помещения, находившегося в антисанитарном состоянии. Эти требования были включены по настойчивому желанию рабочих. Требование об увольнении доктора Токарева вызвало бурю негодования среди интеллигенции, а требование об улучшении арестного дома дало противникам рабочего движения материал для зубоскальства: прежде всего хлопочут-де об арестантской, считая себя первыми кандидатами в нее.
Администрация воспротивилась увольнению доктора, но это только усилило настойчивость со стороны рабочих... К требованию присоединились угрозы вывезти его на тачке. Доктор вынужден был уехать.
Большинство других требований администрация удовлетворила: рабочие были настойчивы и действовали сплоченно, у администрации же не было реальной силы, чтобы противодействовать им. (В заводе совершенно не было воинских сил, а из полиции имелись полицейский надзиратель, урядник и несколько стражников.)
Успех Совета в отстаивании интересов рабочих поднял его авторитет на необычайную высоту; к нему стали обращаться по всевозможного рода делам, в том числе и чисто судебного характера.
Президиум Совета вынужден был разбирать споры, тяжбы, драки и пр. и выносить по ним решения, которые тотчас же проводились в жизнь. Так, например, Советом было вынесено постановление о высылке из горного округа нескольких молодых людей, проявивших себя в систематическом пьянстве и хулиганских поступках... И это требование немедленно было исполнено, несмотря на то что Совет не обладал никаким аппаратом для проведения в жизнь своих постановлений. Таков был авторитет его...
1905 год в очерках и воспоминаниях участников. Сборник 11. М., 1928, с. 23 — 26
С. Касымходжаев
ВМЕСТЕ С РУССКИМИ ДРУЗЬЯМИ
Родился я в 1874 году в городе Ташкенте, в одном из бедных семейств, составлявших большинство населения дореволюционного Узбекистана. Отец мой был кустарем, занимался изготовлением грубых тканей, но потом разорился и стал строительным рабочим. Десяти лет я поступил в мактаб (старую школу), где мы должны были заучивать различные религиозные догмы. Затем я начал учиться в одном из ташкентских медресе; но нашей семье жилось трудно, заработка отца не хватало, поэтому я и мой старший брат Акбарходжа начали помогать отцу, а затем сами стали строительными рабочими. После смерти отца, в 1904 году, мы стали основными кормильцами матери и сестер.
Тяжелый социальный и национальный гнет царизма, помещиков и капиталистов вызывал сопротивление трудящихся масс края. Батраки и бедняки кишлаков, рабочие и кустари городов Узбекистана постепенно поднимались на борьбу против эксплуататоров — «своих» и русских помещиков и капиталистов.
Огромное влияние на развитие освободительной борьбы трудящихся Узбекистана, как и других национальных окраин, оказала революционная Россия. Первая русская революция сыграла большую роль в развитии революционного, национально-освободительного движения на окраинах.
Под влиянием революции 1905 года в Центральной России поднимались на борьбу с царизмом и трудящиеся массы Туркестана. Именно к этому времени относится начало и моей революционной деятельности.
В начале 1905 года мы, группа узбекских рабочих-мастеровых, участвовали в строительстве административного здания Ташкентского железнодорожного вокзала. Неподалеку от нас работали политические ссыльные из русских рабочих и интеллигенции.
Труд наш был тяжелым. Работали артельно, с самого утра до позднего вечера, а получали гроши. Русские рабочие интересовались нашим коллективным трудом и говорили, что это очень важно для совместной борьбы против хозяев. От них мы узнали о начале революции 1905 года в Петербурге.
Один из политических ссыльных, большевик по имени Иван, тайно вручил мне программу РСДРП, принятую II съездом партии, и листовку, призывающую к борьбе с царизмом. Я передавал своим товарищам на родном языке содержание этих документов и вел революционную агитацию среди местного населения.
Летом развернулись забастовки и политические демонстрации ташкентских рабочих, в которых участвовали и трудящиеся местных национальностей.
В июле начались волнения среди рабочих мастерских Среднеазиатской и Оренбург-Ташкентской железных дорог. 16 июля, с 8 часов утра, рабочие бросили работу и стали собираться на вокзале. Пригласили и нас, узбекских строителей, присоединиться к демонстрации. И мы пошли вместе с русскими товарищами.
Сотни демонстрантов с красными знаменами двинулись по главным улицам Ташкента. Только после натиска казачьих войсковых частей демонстранты вернулись обратно на вокзал с возгласами: «Долой царских палачей!», «Долой самодержавие!»
Царская администрация жестоко преследовала участников демонстрации, они вынуждены были на время скрыться. Арестовали нашего друга, рабочего Николая. Полиция пыталась арестовать и меня, но я успел скрыться и уехать в Бухару. И в Бухаре я вел беседы среди трудящихся масс о революционных событиях 1905 года. Царская охранка неоднократно устраивала обыски в моей ташкентской квартире и с угрозами требовала от моей матери указать, где я нахожусь. Но мать каждый раз отвечала, что она не знает, где ее сын.
Только спустя три года, в 1908 году, я сумел вернуться в Ташкент, где наряду с русскими друзьями участвовал в революционном движении, в героических битвах Октября и в борьбе за упрочение Советской власти в Туркестане.
Революция 1905 — 1907 гг. в Узбекистане. Сборник статей и воспоминаний. Ташкент, 1955, с. 127 — 128
Н. М. Колузанов
КРЕСТЬЯНСКИЕ ВОССТАНИЯ В САРАТОВСКОЙ ГУБЕРНИИ ВЕСНОЙ И ЛЕТОМ 1905 ГОДА
В незабываемые дни первой русской революции я жил в деревне Медведевка Даниловской волости Аткарского уезда. Крестьяне нашей деревни имели наделы земли, за которые по закону 1885 года вносили выкупные платежи. В окружающих же селах жили барские крестьяне. На лучших землях разместились поместья помещиков. Особенно выделялось имение графини Е. Воронцовой-Дашковой, которая владела несколькими десятками тысяч десятин земли, а крестьяне страдали от малоземелья.
Из города к нам часто приезжали ораторы, привозили нелегальные брошюры и листовки. В лесу, оврагах по ночам проводили митинги. Под влиянием городских агитаторов мы стали открыто выражать свой протест против существующих порядков. Весной 1905 года в помещичьих имениях начали самовольно косить траву и увозить сено по домам. Урожай в предыдущем году был хороший, много необмолоченного хлеба осталось лежать в скирдах до весны, по ним загулял «красный петух». У попа Виддина крестьяне сожгли четыре десятины хлеба.
1 Мая провели хорошо организованную массовку, после чего к нам в деревню прибыла для наведения порядка команда жандармов. А в конце мая приехал и сам губернатор Столыпин в сопровождении усиленного конвоя казаков. Сельский старшина угодливо встретил губернатора с хлебом-солью. Собрали сход, Столыпин строго-настрого приказал не повторять больше незаконных действий, угрожая расправой.
Но угрозы Столыпина не помогли. В июле крестьяне развезли хлеб с полей помещицы. Стражники открыли стрельбу. Двоих крестьян поймали, высекли и отправили в тюрьму.
Вскоре опять приехал Столыпин с сотней вооруженных до зубов казаков. Губернатор приказал собрать сход крестьян и оцепить его казаками. Адъютант губернатора по заранее заготовленному списку называл крестьян, а казаки отводили их в специально отведенное для этого помещение.
Из 70 человек, числящихся в списке, арестовали 45, остальных на сходе не было. Через несколько дней схватили и остальных. Арестованных отправили в аткарскую тюрьму...
Революция 1905 — 1907 годов. Документы и материалы. М., 1975, с. 248 — 249
А. Н. Черкунов
РЕВОЛЮЦИОННОЕ ДВИЖЕНИЕ СРЕДИ КРЕСТЬЯН НА ЮГЕ РОССИИ И СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЯ
(Из личных воспоминаний)
...В начале июня 1905 года я попал с одним партийным товарищем в одну из деревень Тираспольского уезда Херсонской губернии, где собирался прожить все лето. Отправляясь в деревню, я запасся достаточным количеством революционной, будирующей сознание, литературы, издававшейся тогда в достаточном количестве и нелегально и легально, подписался на несколько центральных и местную прогрессивную газету (кажется, она называлась «Южное обозрение») и поставил себе целью начать на свой страх и риск работу среди крестьян. Исподволь я приучил крестьян ежедневно после окончания работ в поле, а в воскресенье по утрам собираться около моей хаты и слушать, что пишут в газетах. Заранее выбирая наиболее интересные места газет, я прочитывал их, и затем мы с товарищем, комментируя их, постепенно подходили к разъяснению тех или иных вопросов, связанных с жизнью и всем благополучием крестьянина. Постепенно доверие к нам росло, и число наших слушателей увеличивалось. Естественно, что, для того чтобы непосредственно злободневными вопросами заинтересовать крестьянство, мы уделяли довольно много времени местным вопросам и местным взаимоотношениям. Но в конце концов каждый местный вопрос мы старались обобщить и увязать его с вопросами политического бытия и политического бесправия. И 9 января 1905 года в Петрограде, как непосредственно близкая нам по времени дата революционного действа, и целый ряд исторических революционных актов, и реформа 1861 года — все служило предметом нашего собеседования. Здесь не было строгой программы кружковых занятий, и не было, конечно, не случайно, а умышленно: нужно было революционизировать темную массу, открыть ей глаза на то, что творится вокруг, довести до сознания ненужность и вредность самодержавия, а тогда уже, быть может, начать планомерное революционное образование по определенной программе. Несомненно, что местные полицейские власти уже заметили нас; мы это чувствовали, но отступать не хотели. Правда, в этом районе меня знали уже в продолжение нескольких лет, так как почти все последние годы я проводил здесь каникулы у своих знакомых или родственников. Может быть, поэтому полиция нас не трогала, не придавая большого значения нашим собраниям. А между прочим, это было время, когда даже и в наших глухих углах уже чувствовалась какая-то издалека надвигающаяся гроза. И помещики это чувствовали лучше всех других и постарались на всякий случай обеспечить себя надежной охраной: с разрешения властей они держали у себя в своих усадьбах за свой счет кто взвод, а кто и полуроту драгун. Сами они не отдавали себе отчета в том, что может быть, но... пуганая ворона и куста боится. Боялись такого «куста» и помещики, ибо ждать в нашей мирной, забитой деревне каких-либо серьезных протестов с активными действиями крестьян не было никаких оснований. Так проработали мы около месяца и в результате поняли, что известное революционно-протестующее настроение в деревне создано. Мы предполагали проработать здесь еще некоторое время, а затем двинуться дальше и двигаться до тех пор, пока какие-либо «независящие обстоятельства» не поставят нам преграды. Но завершить свою работу здесь каким-либо практическим актом нам очень хотелось. Правда, мы предполагали, что в результате практического акта может быть и временное изъятие нас, но некоторая надежда на то, что благодаря и личному знакомству моих родственников с урядником, и тому, что он знает меня почти сызмальства, этого может и не случиться, таилась в нас. Так или иначе, но мы решаемся рискнуть, и 29 июня, в праздничный день, так называемый, Петра и Павла, к вечеру мы созываем сход, на который собирается человек 300 крестьян. На сходе мы выступаем с речами, разъясняющими смысл начавшейся в России революции, указываем на роль крестьянства в ней и т. д. и призываем к борьбе с царящим произволом помещиков. Борьба намечается пока совершенно легальная: отправиться скопом к соседним помещикам, арендодателям, и требовать от них пересмотра условий аренды и замены их более льготными, такими, которые не сводили бы крестьян на роль только помещичьих батраков, всю свою жизнь работающих на помещиков только за то, чтобы влачить полуголодное существование. В числе принятых сходом основных положений были: 1) уменьшение платы за аренду земли (нужно сказать, что установленная самим сходом арендная плата все-таки давала возможность богатеть помещикам), 2) уменьшение платы за выпас скота и полное уничтожение платы за выпас птицы (выгоны сдавались здесь в аренду не от числа сданных десятин, а от числа пасущихся животных с определением особой платы за каждую голову, считая даже гусей и уток) и 3) установление третейских судов между помещиками и крестьянами для разбора дел, возникающих на почве арендных отношений. В случае неудовлетворения справедливых требований — отказ от работы на помещичьих полях, причем если местные крестьяне, отказавшиеся работать, будут заменены какими-нибудь пришлыми, то первоначально стараться убедить этих пришлых в необходимости отказаться от работы, если же убеждение не подействует, то лишить их возможности работать, отделив и отобрав необходимейшие части у сельскохозяйственных машин. Такая форма забастовки могла бы иметь в наступающее горячее время начала жатвы громадное практическое значение и при достаточной выдержанности крестьян, несомненно, дала бы блестящие результаты. Выбрана была делегация, которая назавтра и должна была бы отправиться к помещикам. Постановление схода было оформлено, снабжено надлежащими подписями и вручено делегатам. Так началась революция в нашей херсонской деревне.
Мы не успели еще закончить сход, как из соседней деревни, отстоящей верст на пять, приехала делегация с просьбой поехать и к ним составить «приговор».
Закончив здесь, мы отправились туда. Так же как и здесь, слушали нас с напряженным вниманием, боясь пропустить каждое сказанное нами слово. В конце схода, когда мы уже составляли «приговор», произошел небольшой инцидент, сыгравший для нас в этом случае роковую роль: на сход явился один из местных кулаков, немного выпивший, и стал всячески поносить нас, говоря крестьянам, что мы-де подкуплены «жидами», что мы хотим свергнуть царя, что мы не признаем бога и т. п. Долго разглагольствовать ему не дали, и несколько пар дюжих рук куда-то убрали его. Но, как выяснилось впоследствии, он тотчас же отправился за урядником, чтобы сообщить ему, что происходит.
По окончании схода мы отправились восвояси,- но не успели мы еще толком рассказать домашним о том, что произошло, как увидели мчащиеся по деревне несколько подвод. Сразу поняли мы, что это за нами. Бежать... Для меня это означало необходимость перейти на нелегальное положение, ибо меня здесь знали, знал и урядник. А переходить на нелегальное положение из-за такого дела не стоило. Товарищ мой мог бы скрыться, но не знаю, почему-то он этого не сделал. Во всяком случае, оба мы остались и через 15 — 20 минут были арестованы приехавшим в сопровождении 20 — 25 солдат-кавалеристов урядником. Нам предложили занять места на повозке и куда-то помчали. Потом оказалось, что повезли нас в усадьбу одного из помещиков, где уже был на охране взвод кавалеристов. Там посадили нас в пустую хату, помещавшуюся где-то в районе усадьбы помещика, приставили к нам... восьмерых часовых. Правда, такая не соответствующая случаю охрана объяснялась тем, что в Тираспольском уезде впервые имели дело с политическими, а потому побаивались нас. Около полутора дней просидели мы здесь, узнав на другой день от посланного к нам делегата-крестьянина о том, что рано утром собрался огромнейший сход со всей округи, при этом сход решил скопом идти выручать нас. Представляя себе, что при наличии вооруженной силы у помещика дело окончится, без сомнения, совершенно ненужными жертвами, мы просили передать, чтобы крестьяне этого не делали, говоря, что это для нас же будет хуже. Очень нехотя согласился посол с нашим предложением. Узнали мы еще, что в продолжение двух ночей несколько деревенских хлопцев ждали возвращения урядника, чтобы убить его. Так реагировала деревня на наш арест.
Через полтора дня нас направили в уездную тюрьму с довольно почетным эскортом в четыре кавалериста, стражника и урядника. Проехать нужно было 75 верст. Повезли нас окольными путями, в стороне от тех деревень, где мы проводили сходы, очевидно, из боязни каких-либо эксцессов. По пути в селе Плоском произошел небольшой инцидент, который послужил нам уроком в нашей будущей работе: оставленные в сельском правлении села Плоского под присмотром двух человек, кажется десятского и сельского писаря, пока сопровождавшие нас урядник и стражник пошли, чтобы распорядиться о перемене лошадей, мы завели разговор с нашими стражами на животрепещущие темы современности, доведя разговор и до вопроса о необходимости свержения самодержавия. И вот тут-то, как только дошли мы до этого вопроса, наши стражи вскочили и, размахивая кулаками, направились к нам, очевидно, не с добрыми намерениями. На наше счастье, в этот момент вошли урядник и стражник и, увидя готовящееся нападение, бросились нам на защиту; затем урядник увел куда-то этих двух горячих молодцов, а потом, вернувшись, предложил нам собираться в самом спешном порядке. Было очевидно, что он боится, как бы не произошло какого-нибудь эксцесса. Когда мы выехали, он объяснил нам, что это очень богатое старообрядческое село, почти сплошь заполненное кулацким элементом. Вполне понятно, что им не понравились наши речи о равенстве, отобрании земли у богатых и т. д. Остальной путь до города Тирасполя прошел без особых приключений.
В Тирасполе нас поместили сначала в уездном полицейском управлении, а затем, недели через три, перевели в уездную тюрьму. Режим в полицейском управлении был более чем хороший. Жили мы в казарме с пожарной частью, так как специального помещения, в котором нас можно было бы держать, не было. К нам допускали кого угодно, в какое угодно время дня и в каком угодно количестве. Целый день проводили мы во дворе управления, конечно, без всякого надзора. Конечно, такой режим установился без всякого участия высшей полицейской администрации, которая к нам совершенно не являлась. Из сообщений приходивших к нам родственников и товарищей мы узнали, что, несмотря на все угрозы приезжавших на место для допроса жандармов, все крестьяне, сговорившись заранее, показывали, что они пригласили нас на сход как грамотных людей, могущих связно изложить их требования; даже тот кулак, который хотел нас дискредитировать на сходе, под давлением крестьян отказался от своего первого показания, в котором он указывал, что мы призывали громить и жечь помещичьи усадьбы, уничтожать сельскохозяйственный инвентарь и т. д. Все складывалось в нашу пользу, и состряпать обвинение по первоначально предъявленной нам статье 129 Уголовного уложения было трудно. В период нашего сидения при полицейском управлении через последнее прошли сотни крестьян-«аграрников», или, как здесь говорили, «за забастовку». Фактически вся «забастовка» выражалась по большей части в том, что крестьяне той или другой деревни шли просить «его милость» (помещика, или, как здесь называют, пана) об уменьшении непосильных тягот по аренде. В некоторых местах такие мирные делегации встречали так же, как Николай II с Треповым встретили рабочих в Питере 9 января 1905 года. Были убитые и раненые. Все приходившие крестьяне задерживались при полицейском управлении всего на два-три дня и затем отправлялись в тюрьму. Они рассказали нам, что это, если можно так выразиться, «петиционное» движение (иначе его назвать трудно) охватило большую часть губернии и среди арестованных были крестьяне не только Тираспольского уезда, но и прилегающего к нему Одесского; попадали крестьяне и из других пограничных уездов. Почти везде совершенно однообразная форма: большой массою крестьяне идут к пану договориться насчет аренды, переговоры ведут выборные. В результате если толпу не встречали пулями, то уж, как правило, обязательно арестовывали выборных. Все крестьяне приходили с понурой головой, ожидая всех кар, вплоть до каторги (так их старались запугивать полицейские власти деревни и помещики), и все они после какой-нибудь часовой беседы с нами убеждались в том, что не так страшен черт, как его малюют, и, уже в значительной мере успокоенные, уходили в тюрьму. Между прочим, нам рассказывали, что наш «приговор» получил широчайшее распространение и большинство шло к помещикам именно с этим «приговором». Когда мы наконец попали в уездную тюрьму, она была переполнена, как никогда, и главным образом за счет «аграрников». Положение последних среди уголовщины было далеко не завидное. Поскольку крестьяне часто жестоко расплачиваются с некоторыми категориями воров, особенно с конокрадами, постольку теперь, когда крестьяне попали в царство уголовщины, последние начали издеваться над ними, требуя специального взноса на камеру и т. п. В противном случае грозили избиением. Узнав об этом, мы немедленно решили положить этому предел и, вызвав уголовных заправил, договорились с ними о том, чтобы «аграрников» оставили в покое.
Благодаря чрезмерному переполнению тюрьмы не могло быть и речи о строгом режиме: гуляли чуть не все камеры вместе — вообще, общение было полное. Воспользовавшись этим, мы завязали связи почти по всей губернии, записав адреса надежных лиц и сговорившись насчет будущей работы. Так часто самодержавие, нехотя и само того не подозревая, своим карательным аппаратом работало на пользу революции.
* * *
В начале августа, когда так неудачно закончилась пресловутая японская война и правительство вынуждено было дать хоть видимость каких-либо реформ, была создана знаменитая Булыгинская дума, прекращен целый ряд незначительных политических дел и т. п.
Было прекращено и наше дело, и мы снова на свободе... Первой моей мыслью по выходе из тюрьмы было продолжить работу среди крестьян, но кустарничать не хотелось: надо было связаться с партийным комитетом, получить от него санкцию и помощь, набрать людей и поставить работу во всей широте. В Одессе, связавшись с существовавшей тогда одесской группой РСДРП, я узнал, что, подобно нам, кустарничали на работе среди крестьян еще некоторые товарищи. Собравшись вместе, мы в полном смысле этого слова насели на одесскую группу. Много трудов стоило нам убедить комитетчиков в том, что необходимо организовать крестьянскую группу и помочь в этом нашей инициативной группе. В конце концов санкция получена, и первая сданная нами прокламация печатается. К нашему счастью, к нам присоединился прибывший в Одессу один товарищ-спилковец, которому были знакомы и формы организации, и тактические приемы работы. Через него же мы связались и со Спилкой, получив от нее несколько номеров спилковской «Правды» и другую литературу. Разделив между собою работу и запасшись литературой, мы отправились на места. Как сейчас, помню начало нашей первой прокламации. Написана она была на украинском языке, и, нужно сказать, очень удачно. Вот ее начало: «Затихла война в далеких полях Маньчжурии, за тэ сполихнула тут по цилой России, кривавим пожаром охапила велики и малы города и села и наиглущи сильски закутки... скризь стогин и прокляття и скризь ллеться крестянска и рабоча кривь не за далеку и никому непотрибну Маньчжурию, а за право рабочого люда стать чоловиком з паньской худобы, якой вин був доси»1.
Работа закончена. Ездим, завязываем связи, организуем ячейки на местах, возвращаемся и после совещания снова разъезжаемся для той же работы. Охвачено уже четыре уезда Херсонской губернии: Тираспольский, Одесский, Ананьевский и Елисаветградский. На местах принимают нас с распростертыми объятиями. Местами оставляем только конспиративно организованную ячейку, поручая ей дальнейшую работу, местами проводим летучки и сходы. По пути в городах и местечках, где нет организации, организуем рабочих и солдат, создавая опорные ячейки в городе и связывая их с сельскими. С каждым днем работа так расширяется, что не хватает людей. Любопытно, что, несмотря на то что социалисты-революционеры всегда считали себя партией крестьянской, нигде в деревне они не оставили и следа чего-либо организационно-упроченного, по крайней мере во всех тех районах, которые мы посетили. Отзвуки их посещения кое-где были в виде метеорно проводимых массовок. Завязав достаточное количество связей во всех районах губернии, мы задумали созвать первую организационную конференцию и с этим в первых числах октября снова разъехались по местам. С одной стороны, конференция должна была организационно увязать все имеющиеся в губернии ячейки, с другой — мы хотели получить право на существование, ибо и нас, и одесскую группу тяготило существование нас «при группе»: совершенно другой характер работы, другие тактические приемы, совершенно особые формы организации.
Отзвуки о якобы установленных в России основах гражданских свобод застали нас на местах, но все это были только слухи, кем-то привезенные, от кого-то слышанные: кто-то будто бы даже привез из города Одессы кусочек красного флага и рассказывал о громадных манифестациях по случаю какого-то манифеста 17 октября. Уже подъезжая к Одессе, я где-то на станции достал текст манифеста 17 октября. Чувство было такое, что хотелось спрыгнуть с поезда, ибо казалось, что поезд идет нестерпимо медленно. При самом подъезде к Одессе меня поразило одно явление — громадное количество солдат на станциях. Еще больше поразил меня вид одесского вокзала: мертвая пустыня вместо обычно кишащего народом места... Ни одного извозчика у вокзала... Где-то отдаленные залпы... во всей обстановке чувствуется что-то зловещее, тяжелое, роковое... по улицам полное отсутствие движения, только изредка, испуганно озираючись, а часто будто крадучись, пройдет или, вернее, почти пробежит пешеход. Первый момент я ничего не понимал, и только один гражданин, выглянувший из калитки дома, на мой вопрос, что здесь творится, сказал: «Погром». Больше объяснять было нечего. Я понял все. Как я добрался домой, я еще и сейчас хорошо не понимаю, то есть не понимаю я того, как из всей этой каши, в которой я бродил около четырех часов, я вышел целым и невредимым... Под перекрестным огнем то солдат, то самооборонческих дружин, несколько раз обысканный солдатами (а со мной, между прочим, была нелегальная литература) — я все-таки через несколько часов был дома, правда употребив на путь от вокзала до дома раз в восемь больше времени, чем требовалось при нормальных условиях. Картины, которые приходилось наблюдать и в этот и в последующие дни, могли заставить содрогнуться далеко не нервного человека.
Погром окончился... Снова приступаем к работе, уже с новыми лозунгами, новыми тактическими приемами. Теперь мы открыто созываем на предстоящую конференцию всех, кто сочувствует идее постановки социал-демократической революционной работы на местах в деревне. Открыто мы устраиваем митинги, предупреждая иногда о собрании за несколько дней до своего приезда. Сельская полиция как-то растерялась и часто, слыша слова, за которые еще месяц тому назад сажали в кутузку («кордегардия», как называлось у нас это учреждение в селах), пытается протестовать, но протестует так, что чувствуется, что почвы под ногами у нее нет. На работе в деревне приходится уделять громадное внимание противупогромной агитации...
Каторга и ссылка. Историко-революционный вестник. № 2 (15). М.. 1925, с. 107 — 113
Примечания:
1 Затихла война в далеких полях Маньчжурии, зато вспыхнула здесь по всей России, кровавым пожаром охватила большие и малые города, и села, и самые глухие сельские закоулки... везде стон и проклятья, и везде льется крестьянская и рабочая кровь не за далекую и никому не нужную Маньчжурию, а за право рабочего люда стать человеком, вместо помещичьей скотины, каковой он был до сих пор. Прим. авт.
И. А. Лычев
НЕПОБЕЖДЕННАЯ ТЕРРИТОРИЯ РЕВОЛЮЦИИ
Пасмурным ноябрьским днем 1902 года эшелон с новобранцами, в котором я находился, прибыл на станцию Севастополь. После краткого пребывания на распределительном пункте меня определили в 36-й флотский экипаж Черноморского флота, и началась моя матросская служба...
Первые социал-демократические группы на Черноморском флоте появились в 1902 — 1903 годах, но были они тогда еще мелкими и разрозненными. Военная дисциплина, прикованность матросов к кораблям или экипажам мешали революционной работе. Поэтому социал-демократы особое внимание уделяли политическому просвещению матросов учебных кораблей. Этих матросов после обучения рассылали по всему флоту, вместе с ними революционные идеи проникали на боевые корабли.
В 1903 году возникла социал-демократическая группа и в 36-м флотском экипаже. В нее входили наиболее сознательные матросы. Это были Бессалаев, Вакуленчук1, Никишкин, Мартьяненко и другие. Под влиянием Степана Бессалаева и Григория Вакуленчука потянулся к ним и я. Стал посещать тайные собрания, читать, а потом и распространять нелегальные брошюры и листовки. А осенью 1904 года я был уже официально принят в члены РСДРП и примкнул к большевикам.
Не только в нашем 36-м экипаже, но и в других экипажах и на кораблях флота росло число сторонников РСДРП, этому способствовала политическая работа, которую вел среди моряков Крымский союз РСДРП.
В 1904 году при Севастопольском городском комитете РСДРП сформировался руководящий центр социал-демократической военной организации. Его окрестили «матросской централкой». Название это сохранялось до Февральской революции. В «матросскую централку» вошли большевики А. М. Петров, Г. Н. Вакуленчук, И. А. Чернышев и другие. «Централка» была связана с рядом городов России, а также с Женевой, где находился большевистский центр во главе с В. И. Лениным. Непосредственную связь с Женевой поддерживал А. М. Петров, сестра которого была женой большевика А. М. Стопани и жила в это время в Женеве.
Последние недели 1904 года и начало 1905-го я провел в Кронштадте, там находился и в трагический день 9 января 1905 года, там же жадно впитывал вести о нараставшей революции. А в начале марта меня снова направили в Севастополь, где я получил назначение на броненосец «Князь Потемкин Таврический» в качестве минного машинного унтер-офицера.
«Князь Потемкин Таврический» являлся тогда одним из самых новых и самых мощных судов Черноморского флота. На нем было около 800 матросов. Я нашел там группу социал-демократов, в которую входили матросы Белоусов, Кулик, Осадчий, Шевченко, Самойленко и другие. К этой группе я и присоединился, еще не зная, что на «Потемкине» существовали и другие социал-демократические группы.
Нарастание революции в стране оказывало свое влияние на армию и флот. Революционная атмосфера среди матросов накалялась. На «Потемкине» о восстании говорили как о близкой перспективе. На собрании социал-демократических групп корабля обсуждался план восстания. Правда, разработан он был лишь в общих чертах. Предполагалось, что начнет восстание и подаст сигнал другим кораблям броненосец «Екатерина II», имевший наиболее сильную революционную организацию. Ко дню восстания предстояло подготовить ударные матросские группы. Их главной задачей было во время обеда ворваться в кают-компанию и арестовать офицеров. Другие, тоже заранее подготовленные группы матросов после ареста офицеров должны были взять на себя управление кораблем и его отдельными службами. Намечалось далее, что восставшая эскадра захватит города Черноморского побережья — Севастополь, Одессу, Батум, Новороссийск и превратит их в опорные пункты революции.
Срок восстания не был точно определен, но решили начать его одновременно на всех кораблях во время плавания эскадры.
День выхода кораблей в учебное плавание приближался. Однако перед самым выходом, 7 июня, началось выступление солдат крепостной артиллерии Севастополя. Командующий Черноморским флотом отдал приказ всем броненосцам быть готовыми открыть огонь по солдатам. Матросы броненосцев «Екатерина II», «Три святителя» и некоторых других кораблей заявили, что стрелять по солдатам не будут. Начальство отменило приказ, но перед самым выходом в море началась «чистка» кораблей от «неблагонадежных элементов». С «Потемкина» было списано не менее 50 человек, в том числе Степан Бессалаев и некоторые члены РСДРП. С броненосца «Екатерина II» в числе других списали А. М. Петрова, руководителя парторганизации и члена «матросской централки». Поэтому в последний момент «централка» поручила начать восстание команде броненосца «Ростислав».
12 июня (по старому стилю) «Потемкин» в сопровождении миноносца № 267 вышел из Севастополя, взяв курс на остров Тендра.
Команда броненосца не собиралась начинать восстание до прибытия эскадры к острову. Но когда накапливается много горючего материала, взрыв может произойти от случайной искры. Так произошло и на «Потемкине».
13 июня на корабль вернулись из Одессы матросы, ходившие туда на катерах за продуктами. Они сообщили, что в городе происходят вооруженные столкновения рабочих с солдатами и полицией, несколько рабочих убито и ранено. Это сообщение вызвало живой отклик у матросов. Кое-кто из членов комитета даже стал высказываться за немедленное выступление в поддержку одесских рабочих. Однако комитет в целом считал выступление преждевременным. Тем не менее сообщение из Одессы накалило обстановку на корабле, оказало свое влияние на события, развернувшиеся на следующий день — 14 июня.
Дело в том, что мясо, привезенное из Одессы для матросского камбуза (кухни), оказалось протухшим и червивым. Его подвесили к балке на палубе. Утром матросы стали собираться у этой балки, вслух высказывали возмущение. Вахтенный офицер безуспешно пытался разогнать матросов. О случившемся он доложил командиру броненосца. Тот явился в сопровождении старшего врача Смирнова, который, взглянув на мясо и понюхав его, небрежно процедил:
— Ничего особенного, червячки появились потому, что ведь лето — жарко. Смыть их горячей водой, и мясо годно в пищу.
Это заявление вызвало бурю негодования. Матросы кричали: «Вы нас за людей не считаете! Это мясо собаки и те есть не станут, а вы нас заставляете! За борт эту гадость, мы есть ее не будем».
Командир корабля Голиков, выждав некоторое время, свирепо крикнул:
— Разойдись! Приставить караул к мясу и записывать всех, кто будет подходить к нему!
Матросы разошлись, но возмущение не улеглось.
Нелегальный корабельный комитет решил не обострять конфликт, так как это могло помешать подготовке восстания на всем флоте. Но нельзя было не реагировать на очередное издевательство. Поэтому комитет решил призвать матросов к пассивному сопротивлению — отказаться есть борщ, сваренный из негодного мяса. Такой поступок команды представлял собой серьезное нарушение флотских порядков, и, таким образом, возмутительное поведение командира броненосца получало должный отпор, но опасность неорганизованного выступления, как нам казалось, была устранена.
Когда наступило время обеда, ни один матрос не прикоснулся к борщу, все ели черный хлеб, запивая чаем. Все шло так, как было решено комитетом, матросы вели себя совершенно спокойно, не давая никакого повода для обвинения их в попытке к бунту. Но мирный исход не входил в планы начальства, которое не могло примириться с тем, что матросская масса вышла из подчинения.
Вахтенный офицер первым обратил внимание на то, что команда не подходит к камбузу и не берет борщ, и доложил об этом старшему офицеру Гиляровскому.
— Почему не берешь борщ? — задавал Гиляровский один и тот же вопрос каждому матросу и от каждого получал сдержанный ответ: «Есть борщ из червивого мяса не будем...»
Взбешенный Гиляровский отправился к командиру броненосца, и вскоре на юте появился Голиков. Осмотревшись вокруг, он приказал построить команду повахтенно, во фронт. Дудки и зычные голоса боцманов прогремели: «Все наверх, повахтенно стройся!» Через минуту вся команда неподвижно застыла по бортам корабля, офицеры выстроились у кормового флага.
Голиков приказал принести тарелку борща и предложил врачу Смирнову взять борщ на пробу. Хотя борщ был предварительно процежен, Смирнов поморщился. Но все же он его попробовал. Все с напряжением ждали, что скажет врач. Выдержав паузу, Смирнов произнес:
— Чудесный борщ, никаких червей в нем нет.
По рядам прошел ропот. Поднявшись на кнехт2, Голиков произнес речь, полную ненависти к спокойно стоявшим перед ним матросам.
— Вы недовольны борщом? — истерически выкрикивал он. — Вы кричите, что плохое мясо, хотя доктор признал его годным? Вы не хотите его есть? Хорошо, я прикажу запечатать бак борща и отошлю его в Севастополь военному прокурору. Но знаете ли вы, чем это пахнет для вас?.. Я не раз говорил вам, что делают с вашим братом за неповиновение. Повторять не буду. Я расправлюсь с вами! Я напомню вам, что матросов, забывших дисциплину, вешают на ноках3.
Ропот прошел по шеренгам матросов. Голиков выждал, пока затихнет гул, и скомандовал:
— Кто хочет повиноваться, выходи к двенадцатидюймовой пушке!
Но никто из матросов не вышел из строя, лишь несколько кондукторов и унтер-офицеров, озираясь на матросов, перешли к башне!
— Ах так! — заревел Голиков. — Вызвать караул! Шеренга матросов с заряженными ружьями застыла перед фронтом. Матросы зашевелились, зашептали. Это был шепот вожаков, передававших распоряжение о переходе всех к башне, так как было ясно, что Голиков провоцировал матросов. Вакуленчук, Никишкин и другие члены партии поняли это; чтобы показать матросам, что нужно делать в этой ситуации, шагнули первыми. За ними двинулись остальные матросы. Но командование такой исход не устраивал.
Ему нужны были жертвы, чтобы запугать матросов.
Старший офицер Гиляровский и лейтенант Неупокоев преградили путь перебегавшим.
— Хватит! — закричал Гиляровский оставшейся кучке матросов, человек в тридцать. — Принести брезент! — приказал он, обращаясь к кондукторам.
Оставшиеся матросы попытались через командирский ход спуститься в нижнюю палубу, чтобы перебежать к своим товарищам, но здесь стоял Голиков.
— Куда? Этот ход не для вас! — презрительно и зло прокричал он.
В это время кондукторы с помощью офицеров принесли брезент.
— Накрыть их! — приказал Гиляровский. Наступила жуткая тишина. Потом команда:
— Стрелять!
Но караул не шевельнулся.
В этот миг из-под брезента раздался возглас:
— Братья, не стреляйте! Почему же вы нас покинули?! Этот крик, точно ножом, ударил по сердцам. Через мгновение
все изменилось... С разных сторон прозвучали голоса:
— К оружию, братья!
Гиляровский выхватил револьвер. Вакуленчук кинулся к нему, чтобы отобрать оружие. Старший офицер дважды выстрелил в Вакуленчука.
Это послужило сигналом к восстанию. Мы бросились в центральную батарею и через несколько секунд с винтовками появились на палубе. Броненосец «Князь Потемкин Таврический» оказался во власти восставших матросов.
Первую пулю получил Гиляровский. Вторым матросское возмездие настигло лейтенанта Неупокоева. Некоторые офицеры пытались спастись бегством, бросаясь за борт. По ним открыли огонь из винтовок.
Голиков, этот зверь, несколько минут назад жестоко распоряжавшийся жизнью и смертью сотен людей и грозивший перевешать непослушных матросов, теперь ползал на коленях, умолял о пощаде, клялся, что никогда больше не посмеет обидеть матроса. После короткого суда Голикова расстреляли, и тело полетело за борт под дружный возглас сотен голосов:
— Долой тиранов!
Еще большим трусом оказался старший врач Смирнов. Подхалим по отношению к старшим, готовый на любую подлость по отношению к матросам, он понимал, что ему, как одному из главных виновников кровавой драмы, несдобровать, и укрылся в лазарете, притворившись раненым. Видимо, он рассчитывал, что на первых порах о нем забудут, а потом матросы «отойдут» и сохранят ему жизнь. О нем действительно вначале забыли. Но когда «Потемкин» пошел к Одессе, вспомнили. Расчет Смирнова не оправдался, матросы не простили отъявленному мерзавцу. По приговору матросского суда Смирнов был выброшен за борт живым — «кормить рыб». Не один из матросов не выдержал и выстрелил в Смирнова, когда тот находился уже в море. Выстрел был меткий, Смирнов пошел на дно.
Смирнов был последней жертвой. Всего было убито семь офицеров, в отношении остальных матросы проявили великодушие, хотя среди них было немало отъявленных врагов революции.
...Командир миноносца № 267, услышав стрельбу на броненосце, попытался было сняться с якоря и уйти, но орудия «Потемкина» возымели магическое действие, и он вовремя отказался от своего решения. Офицеры миноносца сдали свое оружие без сопротивления.
Сразу после победы на «Потемкине» встал вопрос об организации управления революционным кораблем. Созвали команду и предложили избрать судовую комиссию (революционный комитет). В него вошли: Матюшенко, Кулик, Шестидесятый, Родин, Никишкин, Резниченко, Сапрыкин, Бредихин, Дымченко, Денисенко, Скребнев, Циркунов, Костенко, Савотченко, Заволошин, Алексеев и другие. Вошел в нее и я. Председателем комитета был избран Афанасий Матюшенко4.
К сожалению, мы лишились одного из самых смелых и талантливых руководителей матросской массы — большевика Григория Вакуленчука. 14 июня в 16 часов он умер от ран, нанесенных ему Гиляровским.
Избранный председателем судовой комиссии А. Матюшенко был яркой и одаренной личностью. Человек огромной физической силы, бесстрашный, он весь отдавался революционной борьбе. Но из-за своей политической незрелости Матюшенко не представлял себе ясно пути, по которому следовало вести восставший корабль, терял присутствие духа, как только среди матросов наступал спад революционного настроения. Поэтому Матюшенко так и не смог стать подлинным вожаком революционных матросов.
Захватив в свои руки корабль, команда решила идти в Одессу, где в это время разгоралась борьба бастовавших рабочих с полицией и казаками. Была надежда, что в Одессе легче будет привлечь на сторону восставших эскадру, которую, несомненно, вышлют на усмирение «Потемкина».
«Потемкин» подошел к Одессе 14 июня около 10 часов вечера. Весть о прибытии революционного корабля молнией облетела город, и рабочие толпами ринулись в порт. Они ждали от революционного «Потемкина» мощной поддержки в их борьбе против самодержавия. Их ожидания и надежды были вполне естественны, да и большинство матросов стремилось оказать им эту помощь. Но получилось иначе.
Прибыв в Одессу и заняв выжидательную позицию, руководство «Потемкина» исходило из неправильной установки, будто нельзя приступать к захвату Одессы и других опорных пунктов Черного моря до присоединения к восстанию всей Черноморской эскадры. Руководство считало, что, как только корабли придут в Одессу и матросы увидят революционный «Потемкин», они примкнут к нему. Эту уверенность подкрепило присоединение к нам дозорного судна «Веха», прибывшего в Одессу 15 июня. Будучи не в курсе событий, командир «Вехи» попросил у нас, как это и полагалось для меньшего военного судна, разрешения стать в бухте на якорь. Но когда он явился по нашему вызову на «Потемкин», то понял, что имеет дело с восставшим броненосцем. Матросы «Вехи» немедленно присоединились к нам, арестовав с нашей помощью своих офицеров.
Поздно вечером 15 июня решено было послать городским властям ультиматум. Мы требовали предоставить нам возможность беспрепятственно закупать все необходимое для броненосца, полной неприкосновенности наших матросов на берегу, прекращения зверской расправы с рабочими и жителями города, вывода войск из Одессы с передачей арсенала рабочим.
Однако командующий войсками не принял делегации, велел передать, что не желает разговаривать с бунтовщиками, предлагает нам сдаться. Наглое поведение царского генерала привело матросов в негодование. Комитет решил, что утром пушки «Потемкина» дадут ему достойный ответ.
К войскам Одессы матросы обратились с воззванием. Вот выдержка из этого воззвания:
«От команды броненосца «Князь Потемкин Таврический».
Просим немедленно всех казаков и армию положить оружие и присоединиться всем под одну крышу на борьбу за свободу. Пришел последний час нашего страдания, долой самодержавие!..»
В ту же ночь к нам прибыла делегация от солдат одесского гарнизона, которая заверила нас, что, как только потемкинцы начнут действовать против одесских властей, солдаты присоединятся к восстанию.
В Севастополе о восстании «Потемкина» узнали в ночь на 15 июня. Вице-адмирал Кригер в донесении в Петербург управляющему морским министерством сообщал: для подавления бунта посланы «два броненосца с минными крейсерами и миноносцами под командой контр-адмирала Вишневецкого с полномочиями принять меры, каких потребуют обстоятельства».
Вишневецкий с отрядом броненосцев — «Три святителя», «Двенадцать апостолов» и «Георгий Победоносец», минным крейсером и четырьмя миноносцами в ночь на 16 июня вышел из Севастополя в Одессу. В то же время Кригер дал телеграмму одесским властям, в которой просил арестовать всех съезжавших с «Потемкина» в город и не допускать доставки на этот броненосец никакой провизии.
Известие о приближающейся эскадре под командованием контр-адмирала Вишневецкого на «Потемкине» было получено на рассвете 16 июня. Большинство команды твердо верило, что эскадра стрелять по «Потемкину» не будет: «Там свои братья. Матросы откажутся стрелять». Однако Вишневецкий дальше Тендры не пошел...
16 июня состоялись похороны Г. Н. Вакуленчука. Тело его еще накануне было перевезено с броненосца на набережную Одессы. Там установили несколько трибун. Одна из них была украшена черной лентой с надписью: «Слава павшим товарищам!». Многотысячная толпа слушала ораторов, приветствуя их. Несмотря на угрозы со стороны царских войск и полиции, рабочие и трудящиеся Одессы торжественно похоронили борца за свободу.
В тот же день собралась судовая комиссия. Обсуждали план дальнейших действий в связи с расстрелом 15 июня в порту рабочих казаками. Стало уже известно, что в городском театре заседает военный совет — одесские генералы и офицеры. После бурного обсуждения, в котором участвовала вся команда, было решено обстрелять театр. «Потемкин» сделал два боевых выстрела из шестидюймового орудия. Но и этого оказалось достаточно, чтобы вызвать растерянность и панику среди одесских военачальников и вверенных им войск. Потемкинцы же проявили нерешительность, не развили успех, не сумели объединить свои действия с революционными рабочими Одессы. Немалое значение имело и то обстоятельство, что на корабле не оказалось подлинного умелого руководителя, что в команде броненосца было немало темных, отсталых матросов, да и прямых предателей из числа боцманов и кондукторов, которые сеяли неверие в успех восстания, доказывали, что надо отказаться от решительных действий.
Днем 17 июня на горизонте показалась эскадра, на этот раз в полном составе. Наш корабль ожил. Горнисты сыграли боевую тревогу, корабль быстро снялся с якоря. Готовясь к бою, команда по морской традиции переоделась в новую форму.
Подняв красный флаг, «Потемкин» полным ходом пошел навстречу эскадре в пять броненосцев. На нем взвился сигнал: «Команда «Потемкина» требует к себе старшего флагмана».
Флагман не ответил...
И вот «Потемкин» уже идет между «Ростиславом» и «Тремя святителями», угрожая протаранить «Ростислав». Тому удается повернуть. В это время на броненосцах «Георгий Победоносец» и «Синоп» раздаются крики «ура». «Георгий» выходит из строя и малым ходом идет к «Потемкину». С «Ростислава» подняли сигнал: «Почему «Георгий» не по-боевому?» Оттуда ответили: «Команда «Георгия» желает свезти офицеров на берег и присоединиться к «Потемкину». С «Ростислава» опять сигнал: «Следуйте за эскадрой». Оттуда отвечают: «Не могу, не могу, не могу».
Когда «Георгий Победоносец» подошел к нам, мы спустили паровой катер, и группа потемкинцев пошла к «Победоносцу». Быстро взбежав на палубу, мы выяснили, что большая часть матросов хочет присоединиться к «Потемкину», но не вся команда согласна. Наш приход решил дело. С помощью потемкинцев на «Победоносце» была избрана судовая комиссия, назначившая командиром боцмана Кузьмина.
Мы догадывались, что борьба происходит и на «Синопе». Корабль то вырывался из строя, то вновь занимал свое место. Но на «Синопе» победу одержали те, кто не хотел присоединиться к «Потемкину». «Синоп» вместе с другими кораблями эскадры пошел в Севастополь.
Вечером 17 июня состоялось объединенное заседание комитета «Потемкина» и «Георгия Победоносца». Было решено борьбу продолжать, настаивать на требованиях, ранее выдвинутых перед одесскими властями, и в случае отказа удовлетворить эти требования перейти к активным действиям, то есть к обстрелу и захвату Одессы.
Одесское военное командование, не хотевшее 16 июня вступать в какие бы то ни было переговоры с «бунтовщиками», 17 июня выразило готовность снабдить восставшие корабли всем необходимым.
Но на «Георгии Победоносце» совершили ту же ошибку, что и на «Потемкине»: убрав с корабля офицеров, оставили всех кондукторов. Они вместе с предателем Кузьминым, обманув команду, пытались 18 июня увести броненосец в Севастополь. Когда мы навели на «Победоносец» пушки, они посадили броненосец на мель.
Измена «Победоносца» подорвала у команды «Потемкина» веру в победу. По кораблю внезапно пронесся крик: «Идем в Румынию». Наши попытки остановить панику ни к чему не привели. Грозная эскадра бежала от «Потемкина», а «Потемкин» пошел к румынским берегам, убегая от неведомой опасности.
20 июня наш броненосец в сопровождении миноносца № 267 подошел к румынскому порту Кюстенджи (Констанца) и, как полагается, дал салют в 21 выстрел и запросил разрешения представителям «Потемкина» сойти на берег. На салют ответа не последовало, но разрешение представителям корабля прибыть на берег было дано. Прибыв на берег, представители броненосца обратились через командира порта к румынскому правительству с просьбой продать «Потемкину» необходимые продукты, а также разрешить опубликовать два воззвания: «Ко всему цивилизованному миру» и «Ко всем европейским державам».
Румынское правительство ответило предложением оставить все оружие на борту корабля, сдаться и отказалось обеспечить нас водой и углем, не разрешило закупать продукты.
21 июня, видя, что получить здесь ничего нельзя, мы снялись с якоря и взяли курс на Феодосию. Утром 22 июня расцвеченный флагами «Потемкин» появился перед Феодосией. Бросив якорь, мы потребовали, чтобы представители местных гражданских властей прибыли к нам для переговоров. Наше требование было исполнено, и мы получили заверение, что будем обеспечены всем необходимым.
Действительно, в тот же день мы получили провизию и немного пресной воды. Но когда на следующий день мы потребовали угля, последовал категорический отказ. Попытка взять уголь силой окончилась неудачей: из порта открыли сильный огонь по матросам, выехавшим за углем, и они вынуждены были отступить ни с чем, потеряв несколько человек убитыми и ранеными. Были убиты Никишкин и Козленко, ранены Ковалев и Переседов. Кроме того, были захвачены сошедшие на берег Фельдман, Кошуба, Заволошин, Циркунов, Мартьянов и другие. Кошуба был казнен в Севастополе, остальные приговорены к долгосрочной каторге. Фельдман бежал из-под ареста и перебрался за границу.
В Феодосии повторилось то же, что и в Одессе в момент измены «Георгия Победоносца»: на корабле началась паника. Часть матросов бросилась было к орудиям, чтобы открыть огонь по городу, но по настоянию подавляющего большинства вынуждена была отказаться от этого. Вопреки предложениям наиболее решительных членов судовой комиссии «Потемкин» снова снялся с якоря и ушел в открытое море. После бурных, но непродолжительных споров упавшая духом команда решила идти в Румынию, чтобы сдаваться. Повлияло на это решение и то обстоятельство, что из-за недостатка пресной воды в котлы подавалась морская, и они начали быстро портиться.
25 июня «Потемкин» снова появился у берегов Румынии и заявил о своем согласии сдаться. Были созданы две комиссии: одна из матросов — для сдачи корабля и другая румынская — для приемки его.
Утром 27 июня на горизонте появилась русская эскадра и потребовала от Румынии передачи ей оставленных нами «Потемкина» и миноносца № 267. Румынское правительство выполнило это требование.
Начались расправы. Всего в связи с восстанием на «Потемкине» и других кораблях было арестовано 1500 моряков. Состоялись три судебных процесса. Семь человек было расстреляно, более 100 отправлено на каторгу, в тюрьмы, на поселение.
Жестоко расправились с теми матросами «Потемкина», которые надеялись получить помилование, вернувшись из Румынии с повинной.
* * *
Велико значение для революции восстания на броненосце «Потемкин». Владимир Ильич писал: «...броненосец «Потемкин» остался непобежденной территорией революции и, какова бы ни была его судьба, перед нами налицо несомненный и знаменательнейший факт: попытка образования ядра революционной армии»5.
Великие, незабываемые дни. Сборник воспоминаний участников революции 1905 — 1907 годов. М., 1970, с. 40 — 52
Примечания:
1 Г. Н. Вакуленчук в 1903 году вступил в РСДРП, примкнул к большевикам. На броненосце «Потемкин» создал социал-демократическую группу, стал одним из организаторов и руководителей «Севастопольской матросской централки>. Ред.
2 Кнехт — тумба на палубе, служащая для закрепления канатов (тросов). Ред.
3 Нок — в данном случае мачтовый нок — одна из поперечных неподвижных балок на мачтах. Ред.
4 А. Н. Матюшенко после поражения восстания на «Потемкине» эмигрировал. В июне 1907 года нелегально вернулся в Россию, был арестован и казнен в Севастополе. Ред.
5 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 10, с. 337. Ред.
М. И. Васильев-Южин
ВОССТАНИЕ НА БРОНЕНОСЦЕ «ПОТЕМКИН»
Легко себе представить, какую сенсацию произвела за границей, особенно в среде эмигрантов, весть о восстании на броненосце «Потемкин Таврический». Известие о нем пришло, разумеется, с некоторым запозданием, многое было передано неверно, перепутано, извращено, преувеличено, но мы поняли и почувствовали, что вспыхнуло действительно серьезное вооруженное восстание, первое настоящее восстание.
Хотелось верить, что оно увенчается успехом, что его поддержит вся угнетенная, рвущая вековые оковы Россия, поддержит в первую очередь героический пролетариат, уже проявивший в борьбе свою беспредельную самоотверженность, уже получивший великое крещение огнем и кровью. И снова неудержимо потянуло назад в Россию. В нашем кружке вопрос о возвращении был главной темой разговоров, обсуждался ежедневно и на разные лады.
Я решил обратиться еще раз к самому Ильичу с просьбой отправить меня немедленно в Россию на какую угодно работу. И вдруг мне передают, что Владимир Ильич сам ищет меня по очень важному и срочному делу. Немедленно собираюсь идти к нему, но он предупредил меня и зашел сам или встретил меня на дороге — точно не помню. Разговор был недолгий1.
— По постановлению Центрального Комитета вы, товарищ Южин, должны возможно скорее, лучше всего завтра же, выехать в Одессу, — начал Ильич.
Я вспыхнул от радости:
— Готов ехать хоть сегодня! А какие задания?
— Задания очень серьезные. Вам известно, что броненосец «Потемкин» находится в Одессе. Есть опасения, что одесские товарищи не сумеют как следует использовать вспыхнувшее на нем восстание. Постарайтесь во что бы то ни стало попасть на броненосец, убедите матросов действовать решительно и быстро. Добейтесь, чтобы немедленно был сделан десант. В крайнем случае не останавливайтесь перед бомбардировкой правительственных учреждений. Город нужно захватить в наши руки. Затем немедленно вооружите рабочих и самым решительным образом агитируйте среди крестьян. На эту работу бросьте возможно больше наличных сил одесской организации. В прокламациях и устно зовите крестьян захватывать помещичьи земли и соединяться с рабочими для общей борьбы. Союзу рабочих и крестьян в начавшейся борьбе я придаю огромное, исключительное значение.
Владимир Ильич явно волновался и, как мне тогда казалось, несколько увлекался. В таком состоянии я раньше никогда не видел его. Особенно меня поразили и, каюсь, очень удивили тогда дальнейшие его планы, расчеты и ожидания.
— Дальше необходимо сделать все, чтобы захватить в наши руки остальной флот. Я уверен, что большинство судов примкнет к «Потемкину». Нужно только действовать решительно, смело и быстро. Тогда немедленно посылайте за мной миноносец. Я выеду в Румынию.
— Вы серьезно считаете все это возможным, Владимир Ильич? — невольно сорвалось у меня.
— Разумеется, да! Нужно только действовать решительно и быстро. Но, конечно, сообразуясь с положением, — уверенно и твердо повторил он.
Впоследствии я убедился, что Владимир Ильич был во многом прав и верно оценивал положение. Но тогда, в Женеве, у меня такой уверенности не было. Года за три до того я жил в районе Одессы и несколько знал тамошние условия и обстановку. Настоящих рабочих-пролетариев в торговой Одессе было сравнительно немного, а херсонские крестьяне, особенно вблизи Одессы, представляли собой далеко не надежный в революционном отношении элемент. На легкое завоевание Черноморского флота я тоже не рассчитывал. Но я вполне разделял мнение Ильича, что нужно было действовать решительно, смело и быстро. Восстание «Потемкина» необходимо было использовать всемерно. Я предполагал, если бы не удалось захватить Одессу, направиться с «Потемкиным» к Кавказскому побережью, прежде всего в район Батума. Батумский гарнизон и крепость были основательно захвачены нашей агитацией. Это я хорошо знал. Батумские рабочие уже не раз выделялись своей героической борьбой. Наконец, крестьяне Гурии (грузинская провинция) и других ближайших районов были настроены чрезвычайно революционно и шли за социал-демократами. Правда, там орудовали преимущественно меньшевики, но грузинские крестьяне, находившиеся, собственно, еще в крепостной зависимости у своих князей, по моему мнению, легко и охотно поддержали бы восстание. Мне казалось, что Батум как революционная база был наиболее надежным районом на всем Черноморском побережье.
Я, разумеется, повторил, что готов выехать немедленно, и уехал на следующий день. Перед отъездом Владимир Ильич еще раз говорил со мной и снова подчеркнул, что особенно необходимо заручиться активной поддержкой крестьян.
— Пусть они захватывают помещичьи, церковные и другие земли. Призывайте и помогайте им делать это.
Я всецело был согласен с такой политикой и тактикой в отношении крестьян, но все-таки напомнил Владимиру Ильичу только что принятую на III съезде партии резолюцию «Об отношении к крестьянскому движению». В этой резолюции говорилось только, что «социал-демократия ставит своей задачей самую энергичную поддержку всех революционных мероприятий крестьянства, способных улучшить его положение, вплоть до конфискации помещичьих, казенных, церковных, монастырских и удельных земель»2. О призыве к революционному захвату этих земель в ней ничего не говорилось.
— Ваше предложение, Владимир Ильич, идет дальше этой резолюции. Я с ним целиком согласен. Но является ли оно общей директивой при агитации среди крестьян? И есть ли это директива Центрального Комитета?
Владимир Ильич ответил не сразу. Он немного подумал, а потом сказал более осторожно:
— Нет, такой общей директивы Центральный Комитет пока не дает. Все зависит от общей ситуации, а также от условий и обстановки в каждом данном случае. В Одессе сейчас такая обстановка, когда нужно поднять на борьбу все революционные силы.
Я передаю, разумеется, не дословно, а лишь приблизительно мой разговор на эту тему с Владимиром Ильичем, но за сущность, за содержание его я ручаюсь. Порученное мне дело было слишком серьезно, и я на всю жизнь запомнил все сопровождавшие его обстоятельства. Мы сердечно простились с Владимиром Ильичем; я обещал аккуратно и подробно извещать его о ходе событий. Обещал прислать за ним в Румынию не только миноносец, а даже крейсер или броненосец, если восстание окажется действительно победоносным...
На следующий же день после предложения со стороны Владимира Ильича я выехал курьерским поездом через Австрию в Россию. Для безопасности меня снабдили настоящим заграничным паспортом, выданным на имя какого-то генеральского сына (фамилию забыл). С этим паспортом я мог спокойно и открыто перебраться через границу. Для прописки же и проживания в России мы соорудили, кажется с Ильиным, очень примитивную фальшивку на имя рыбинского мещанина Михаила Андреевича Конкина. Действительно, пограничные жандармы предупредительно козыряли мне, принимая меня, очевидно, за подлинного генеральского сына. Мои вещи подверглись самому поверхностному осмотру.
Я опять в России! С радостью и волнением сажусь в вагон поезда, направляющегося в Одессу. Осторожно спрашиваю спутников, что происходит в Одессе. Никто толком не знает. Говорят о каких-то расстрелах и пожарах, об обстреле «Потемкиным» города из орудий. Ладно, скоро узнаю все в точности на месте.
В Одессу я приехал, к сожалению, ночью. Искать нелегальные квартиры по данным мне адресам было и рискованно и просто невозможно. Волей-неволей мне пришлось остановиться в гостинице и дать для прописки свою фальшивку. В городе было введено военное положение, однако моя фальшивка прошла совершенно благополучно; без всяких сомнений ее прописали, и я затем довольно долго пользовался ею как видом на жительство.
На следующий день я связался с нашей одесской организацией. Хорошо помню, что встречался и говорил с тов. Емельяном Ярославским. Других одесситов сейчас припомнить не могу.
Выяснилось, что я опоздал. Броненосец «Потемкин» уже ушел из Одесского порта, а в Одессе вместо восстания вспыхнул пьяный погром.
Как мне передавали (за историческую точность не ручаюсь), дело происходило приблизительно так. В Черноморском флоте давно уже велась успешная пропаганда и агитация. Особенно много распропагандированных матросов находилось на броненосце «Екатерина Вторая», на который и возлагались главные надежды во время готовившегося восстания. Предстояли летние практические занятия эскадры. Она собралась в плавание и на маневры, погрузив значительное количество боевых снарядов. Перед плаванием вся эскадра собиралась обыкновенно у маленького островка Тендра. На этот раз первым отправился к острову броненосец «Кн. Потемкин», остальная же эскадра задержалась в Севастополе.
Матросы «Потемкина» давно ненавидели своего командира Голикова и других офицеров за исключительно жестокое обращение и крайне бесцеремонное обворовывание команды. В первый же день плавания матросам приготовили обед из тухлого, кишащего червями мяса. Матросы стали выражать недовольство и заявили протест... Матросы под предводительством Матюшенко и других более сознательных товарищей схватились за винтовки и в течение нескольких минут перебили и выбросили за борт офицеров. Для управления восставшим судном был выбран комитет во главе с Матюшенко. Броненосец снялся с якоря и направился в Одессу.
Прибыв в Одессу, команда «Потемкина» обратилась к «господам одесситам» с воззванием, в котором изложила, что произошло на броненосце, и призывала одесское население поддержать их. Одновременно была послана делегация к местным властям с требованием не препятствовать похоронам убитого матроса и с предупреждением, что броненосец немедленно обстреляет город, если будут чиниться препятствия или задержат делегацию. И действительно, когда полиция по приказу градоначальника попыталась задержать делегатов, броненосец дал несколько выстрелов. Я сам видел брешь на одном из зданий в центре города. К сожалению, вследствие, по-видимому, измены прицел был взят неправильно и снаряды попали не в правительственные здания. Однако задержанных делегатов немедленно освободили.
Затем устроили демонстративные похороны убитого матроса Вакуленчука. С речами выступали матросы и представители местных революционных организаций. Были речи, были споры, слишком много речей и споров, но, очевидно, слишком мало было действий, решительных революционных действий. А между тем нужно было прежде всего действовать, и именно тем способом, который указывал, который намечал мне В. И. Ленин. Он оказался прав даже относительно возможности перехода на сторону «Потемкина» остального Черноморского флота.
Адмирал Чухнин выслал против «Потемкина» целую эскадру. Не помню теперь, был ли при эскадре сам Чухнин. Узнав об этом, «Потемкин» смело вышел навстречу идущему на него флоту. В ответ на требование о сдаче он выкинул боевой флаг, приготовил орудия и продолжал двигаться вперед. Вдруг от эскадры отделяется броненосец «Георгий Победоносец» и, выкинув красный флаг, присоединяется к «Потемкину»! Еще два небольших судна следуют его примеру. С некоторых судов остальной эскадры слышатся крики «ура», несутся горячие приветствия. Адмирал сигнализирует флоту команду повернуть назад. Весьма вероятно, что и другие суда, а может быть, и вся эскадра присоединилась бы к восставшим броненосцам, если бы они бросились преследовать отступающую эскадру, поддержав своими решительными действиями колеблющихся. «Смелость, еще раз смелость, всегда смелость!» (De l'audace, encore de l'audace, toujours de l'audace!) — повторял когда-то великий мастер революции Дантон.
Но смелости, решительности и находчивости не было проявлено до конца. «Потемкин» и «Георгий Победоносец» дали спокойно отступить расстроенной, волновавшейся эскадре, а сами направились в злосчастный Одесский порт. Между тем одесская полиция не дремала. Она мобилизовала и подпоила подонки одесских босяков, которых в этом торговом городе всегда было много. В районе порта начались грабежи и погромы, кончившиеся грандиозным пожаром порта.
Я приехал к концу пожара. Портовые постройки еще дымились. В порту «Потемкина» уже не было и стоял на якоре один «Георгий Победоносец». Оказывается, на этом броненосце матросы только арестовали, а не уничтожили командный состав. Среди матросов было много колеблющихся. Нерешительные действия, вернее, бездействие восставших броненосцев и пожар в Одесском порту усилили эти колебания. Арестованные офицеры со своей стороны стали агитировать за сдачу, обещая исходатайствовать полное помилование добровольно сдавшимся. Матросы «Георгия Победоносца» решили сдаться. Тогда «Потемкин» снялся с якоря и вышел в открытое море.
— Куда же он направился и что намерен предпринять? — допытывался я у одесских товарищей.
Мне ответили, что броненосец, видимо, пошел к Кавказскому побережью, а каковы его планы, толком сказать никто не мог. У меня мелькнула надежда, что, может быть, «Потемкин» сам догадался попытать счастья у Батума, куда я предполагал в случае неудачи в Одессе направить его. Я узнал пароль, дававший возможность попасть на броненосец, и с первым же пароходом отправился на Кавказ. Но уже в Новороссийске я узнал, что «Потемкин» повернул на запад, к берегам Румынии. Как известно, в Румынии команда неудачно восставшего броненосца, этой «плавучей республики», высадилась на берег, сдав судно румынским властям. Так кончилось это первое вооруженное восстание 1905 года.
Я написал В. И. Ленину о постигшей нас неудаче, а сам решил направиться в Москву, не без оснований полагая, что одним из главных центров революционного движения в ближайшее время должна стать Москва и вообще Центральный промышленный район. Московский пролетариат принимал пока очень слабое участие в революционном движении, но, что он в конце концов раскачается и двинет всей своей тяжелой массой, было несомненно для всякого революционера, знающего пролетариат.
Мои расчеты и надежды оказались правильными. В Москве началась октябрьская забастовка 1905 года, в Москве же организовалось крупнейшее вооруженное восстание 1905 года — историческое Декабрьское восстание.
Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине. В 5 т. М., 1984. т. 2, с. 185 — 191
Примечания:
1 Встреча В. И. Ленина с М. И. Васильевым-Южиным состоялась 17 (30) июня 1905 года. Ред.
1 Коммунистическая партия Советского Союза в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. 9-е изд., доп. и испр. М., 1983, т. 1, с. 129. Ред.
Н. Е. Буренин
В БОЕВОЙ ТЕХНИЧЕСКОЙ ГРУППЕ
Вскоре после январских событий 1905 года по решению Петербургского комитета РСДРП была создана Боевая техническая группа. Возглавлял эту группу секретарь Петербургского комитета Сергей Иванович Гусев. В состав группы входили Феодосия Ильинична Драбкина (Наташа), Софья Марковна Познер (Татьяна Николаевна), автор этих строк (Герман Федорович) и другие товарищи.
Группа устанавливала связь с рабочими, создавала боевые отряды в районах и на предприятиях, добывала и распределяла оружие.
Как известно, III съезд РСДРП, состоявшийся в апреле — мае 1905 года, принял специальное решение «О вооруженном восстании». В этом решении съезд партии предложил всем партийным организациям «принять самые энергичные меры к вооружению пролетариата, а также к выработке плана вооруженного восстания и непосредственного руководства таковым, создавая для этого, по мере надобности, особые группы из партийных работников»1.
После III съезда РСДРП Боевая техническая группа перешла в непосредственное ведение Центрального Комитета партии. Во главе группы был поставлен, по предложению В. И. Ленина, член ЦК Леонид Борисович Красин (Никитич). При Петербургском комитете после этого был создан Боевой комитет, который подчинялся Боевой технической группе.
Какие же задачи возлагал ЦК на Боевую техническую группу? Эти задачи вытекали из простых и ясных слов Владимира Ильича: «Вооружение народа становится одной из ближайших задач революционного момента»2.
Рабочему классу, поднимавшемуся на решительную борьбу, нужно было дать оружие. Это была новая, трудная задача, вставшая перед партией, перед петербургской организацией.
Владимир Ильич Ленин живо интересовался деятельностью Боевой технической группы. Мы работали, руководствуясь его указаниями.
Летом 1905 года Владимир Ильич потребовал, чтобы кто нибудь из Боевой технической группы приехал к нему в Женеву для решения некоторых практических вопросов, связанных с приобретением оружия за границей. Выбор пал на меня, и я, быстро собравшись, отправился к Ленину.
Я ехал в Женеву, взволнованный предстоящим свиданием, думая о том, как примет меня Ильич. Почему-то казалось, что попасть к нему будет очень трудно. Ведь я совершенно не знал, в каких условиях жили и работали наши товарищи в эмиграции.
Вопреки моим ожиданиям, я быстро и без труда попал к Владимиру Ильичу. Он жил в маленьком, типично швейцарском домике на одной из окраин Женевы. Звонка на двери не было. Я постучал. Дверь открыла приветливая, скромная женщина, одетая в обычный костюм петербургской курсистки. Это была Надежда Константиновна Крупская. Я ее сразу узнал, так как встречался с ней в Петербурге, в Смоленской школе для взрослых, где иногда участвовал в культурно-просветительных вечерах для рабочих.
Я представился, назвал свою партийную кличку — Герман Федорович.
— Владимир Ильич давно вас ждет и очень беспокоится, что вы так задержались с приездом, — сказала Надежда Константиновна. — Пройдемте к нему, он работает на веранде.
Вместе с Надеждой Константиновной мы вышли на веранду, пристроенную к домику. Стены ее, так же как и потолок, были увиты виноградом. Сквозь листья пробивались солнечные лучи, ярко освещавшие работавшего за столом Ильича. Перед ним лежали кипы газет, книги на русском и иностранных языках. Владимир Ильич был в простом пиджачке. И вся обстановка поразила меня простотой и скромностью: стол, несколько стульев; пол, как мне помнится, был земляной.
Ильич очень тепло встретил меня, забросал вопросами.
— Почему поздно приехали? — раздался его немного картавящий голос. — Рассказывайте, какие привезли новости. Слышал про вас. Работаете хорошо. Как это вам удалось организовать транспорт в таком большом масштабе? Смотрите не увлекайтесь! Провалить такое дело нельзя.
Все это было сказано так по-товарищески, дружелюбно, что я сразу почувствовал себя очень спокойно и стал рассказывать.
Особенно подбадривал меня веселый смех, которым Владимир Ильич встречал мои рассказы о том, как нам удавалось надувать таможенных чиновников, пограничную стражу, шпиков и полицию. Никто не мог смеяться так заразительно, как Ильич. Всю мою застенчивость как рукой сняло.
Я говорил, а Владимир Ильич с живым интересом слушал меня и только изредка прерывал, обращаясь к Надежде Константиновне:
— Надя! Ты только послушай, что он рассказывает.
Владимир Ильич подробно расспрашивал меня о том, что делается в Питере, на Украине, в Сибири, на Урале, на Кавказе. Но вряд ли я сообщил ему что-либо новое. Находясь вдали от России, он знал обо всем гораздо больше, чем я, и мне оставалось только удивляться его осведомленности.
Затем Ильич очень сердечно и заботливо стал расспрашивать меня, где я устроился, как питаюсь. Я был растроган простотой Ленина, его теплым, товарищеским отношением ко мне, рядовому работнику партии.
Я уехал в Россию, горя стремлением выполнить указания, данные мне Ильичем, сделать все возможное и, как он говорил, даже невозможное, для того чтобы помочь рабочему классу вооружиться.
При воспоминании о своей встрече с Владимиром Ильичем в Женеве мне невольно приходят на память слова Г. М. Кржижановского. Рассказывая о своем первом свидании с Лениным, Глеб Максимилианович писал: «...я уже начал уличать себя в чувстве какой-то особой полноты жизни именно в присутствии, в дружеской беседе с этим человеком. Уходил он — и как-то сразу меркли краски, а мысли летели ему вдогонку»3.
Второй раз мне довелось встретиться с В. И. Лениным спустя несколько месяцев в Петербурге.
Как известно, в начале ноября 1905 года Владимир Ильич приехал из Женевы в Россию. Мне было поручено принять меры для обеспечения безопасности Владимира Ильича во время его переезда. И тут мне опять оказали помощь наши финские друзья. По моему поручению навстречу В. И. Ленину в Стокгольм выехал студент Гельсингфорсского университета Ула Кастрен, сопровождавший Владимира Ильича до Гельсингфорса. Ула Кастрен и сам точно не знал, кого он сопровождает. Мы сказали ему, что он должен встретить и сопровождать одного из видных участников русского революционного движения.
8 ноября 1905 года я встречал Владимира Ильича на Финляндском вокзале в Петербурге. С вокзала мы направились на извозчике на Можайскую улицу, где жила моя сестра Вера Евгеньевна Иванова.
Сестра моя, жена офицера лейб-гвардии, была очень далека от политики и тем более от революционного движения. Но с детства она питала ко мне большую привязанность и всегда готова была оказать мне любую помощь. Нередко она прятала и нелегальную литературу. Ее муж, гвардейский капитан, убежденный монархист, не имел, конечно, об этом ни малейшего представления. Неоднократно я мог убедиться в том, что сестра заслуживает полного доверия. В то же время ее квартира была очень удобна, так как не вызывала у полиции никаких подозрений.
Зная, что сегодня приедет Владимир Ильич, я предупредил сестру, что зайду к ней с одним человеком, с которым должен иметь деловую беседу.
В квартире сестры Владимир Ильич пробыл несколько часов. Сюда к нему пришли Леонид Борисович Красин и другие товарищи. Потом Ильич уехал на квартиру члена ЦК РСДРП П. П. Румянцева, где прожил более двух недель.
К величайшему для меня сожалению, мне очень редко приходилось встречаться с Владимиром Ильичем, и встречи эти были весьма кратковременными. На всю жизнь я сохранил память о его необычайной скромности, приветливости, о его душевном отношении к товарищам.
* * *
Размах работы Боевой технической группы, особенно после III съезда партии, необычайно расширился. Боевики обязаны были заботиться о приобретении оружия не только для Петербурга, но и для других промышленных центров. В Питер приезжали товарищи с Кавказа, Урала, из Латвии, Эстонии, с разных концов страны. Все в больших размерах поступали требования на оружие. Удовлетворить их в мало-мальски достаточной степени не было никакой возможности. Тогда-то и возникла мысль о применении такого действенного средства вооруженной борьбы, как ручная бомба.
Ручные бомбы предназначались для уличных баррикадных боев, для взрыва кабелей и железнодорожных путей в моменты боевых выступлений. Нечего и говорить, что применение бомб с целью индивидуального террора совершенно исключалось, так как партия отвергала индивидуальный террор как средство борьбы. Владимир Ильич писал в сентябре 1905 года на страницах газеты «Пролетарий»: «К счастью, прошли те времена, когда за неимением революционного народа революцию «делали» революционные одиночки-террористы. Бомба перестала быть оружием одиночки-«бомбиста». Она становится необходимой принадлежностью народного вооружения»4.
Владимир Ильич, говоря о ручных бомбах, подчеркивал, что их изготовление, в отличие от других видов оружия, «возможно везде и повсюду».
Для того чтобы уничтожить кустарничество в сложном и опасном деле изготовления бомб, Никитич потребовал выделить в нашей боевой организации особую группу, которая была названа химической. К работе этой группы были привлечены специалисты-химики: профессор, которому дали кличку Эллипс, и два химика с кличками Альфа и Омега (Скосаревский — Омега, Л. Пескова — Альфа)5. Они работали над изготовлением бомб в лабораториях морского ведомства, где служили, но, кроме того, пользовались и теми помещениями, которые нам удавалось для них найти. Эти помещения, конечно, были самым строжайшим образом законспирированы. Никитич требовал полной изоляции членов химической группы от всякой общественной деятельности.
Химики получили от Никитича конкретные задания: 1) найти подходящее сильнодействующее и в то же время безопасное при хранении взрывчатое вещество; 2) создать совершенно безопасный запал; 3) дать тип негромоздкого, но сильнодействующего снаряда, годного для уличного боя.
С оболочками для бомб дело обстояло сравнительно благополучно. Я очень хорошо помню, как вначале мы присматривались ко всем предметам, которые могли бы служить для этой цели. Коробки от сардин, от монпансье, от всяких консервов, отрезки газовых труб и т. д. привлекали наше внимание. По проекту Никитича на одном из литейных заводов была изготовлена большая партия новых чугунных цельных оболочек, которые доставлялись для дальнейшей обработки в небольшую кустарную мастерскую «по производству детских игрушек», созданную в Новой Деревне, в Коломягах, на Озерковской линии. В мастерской изготовлялись оловянные солдатики, игрушечные пожарные машины, паровозики и т. д. Главное же назначение этой мастерской состояло в обработке оболочек для бомб. В оболочку врезали пробку, в которой делали отверстие для фитиля, соединенного с капсюлем гремучей ртути, или приделывали к оболочке особый ударный механизм. Дело было поставлено так, что никакого подозрения у полиции мастерская долго не вызывала.
Забирал «детские игрушки» наш извозчик, рабочий-латыш по кличке Владимир. Он зорко наблюдал, чтобы никто его не проследил.
Когда возникло подозрение, что за мастерской ведется наблюдение, ее временно ликвидировали. Нужно было создать новую мастерскую. Токарь Обуховского завода А. И. Булыгин, старый партиец, состоявший еще в петербургском «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса», открыл в полуподвальном помещении на Петербургской стороне, на Разночинной улице, мастерскую по починке самоваров и другой домашней утвари. Здесь был установлен токарный станок и налажено производство оболочек для бомб и ударных механизмов.
Труднее было организовать в большом количестве производство необходимого для ручных бомб взрывчатого вещества.
Чтобы решить эту задачу, нужно было использовать опыт не только питерской, но и других боевых организаций. В частности, серьезных успехов достигли киевские товарищи. Там группа боевиков во главе с Сергеем Сулимовым организовала летом 1905 года мастерскую по производству взрывчатых веществ и ручных снарядов — бомб. Первое испытание, проведенное в окрестностях Киева, прошло успешно.
Один из киевских боевиков — Сулимов — осенью на явке Южного бюро ЦК РСДРП встретился с членом ЦК Дубровинским (Иннокентием). Иннокентий предложил Сулимову и его товарищам ехать в Питер, чтобы организовать там производство снарядов. С помощью Иннокентия я по поручению Боевой группы связался с товарищами, приехавшими из Киева. Мы решили открыть на Малой Охте, в одном из переулков, сплошь заселенном кустарями-ремесленниками — столярами, мебельщиками, гробовщиками, сапожниками, мастерскую «по производству фотографических аппаратов». На деле в этой мастерской изготовляли не фотографические аппараты, а динамит, пироксилин, гремучую ртуть.
Товарищи, приехавшие из Киева, были смелыми людьми, готовыми идти на какой угодно риск. Только с одним моим требованием они долго не могли примириться: им категорически запрещалось посещать партийные собрания, митинги. Нетрудно было понять этих товарищей. Они приехали в Питер накануне всеобщей октябрьской стачки, в разгар революции. Город бурлил, всюду проходили митинги, собрания, забастовки, звучало пламенное революционное слово. А они должны были отойти от всего этого, замкнуться в своей мастерской.
Вообще должен сказать, что товарищи, работавшие в химических лабораториях, тяжелее всего переживали свою полную изоляцию от политической жизни. Люди, в большинстве своем молодые, полные революционной энергии, должны были в целях конспирации на неопределенное время как бы уходить из жизни, сознательно от нее отказываться. В особенности это было трудно, когда события нарастали и высоко поднималась революционная волна.
Вскоре мастерская «по производству фотографических аппаратов» заработала на полный ход, и у нас появился динамит собственного производства.
В конце 1905 года в нашу Боевую группу вошел Александр Михайлович Игнатьев6, впоследствии видный советский изобретатель. У Игнатьева на Карельском перешейке было свое имение Ахи-Ярви. В этом имении один из наших химиков — И. И. Березин (Илья) наладил выработку пикриновой кислоты. Вспоминаются некоторые подробности его работы. Из пикриновой кислоты вырабатывалось взрывчатое вещество — мелинит. Получавшийся при этом желтый осадок проникал всюду, буквально во все поры. У Березина целый год даже белки глаз были желтые.
Однажды товарищи, работавшие в этой лаборатории, ехали зимой из имения Ахи-Ярви на ближайшую железнодорожную станцию Райвола. Возвращаясь, они обратили внимание на желтые следы у дороги, ведущие на почтовую станцию Кивинеб, лежавшую на пути в Райволу. Зная, что где-то неподалеку находилась какая-то подпольная эсеровская лаборатория, наши химики сказали:
— Вот черти эсеры. Они, наверное, гонят пикриновую кислоту! Хороши конспираторы!
Каково же было смущение наших товарищей, когда оказалось, что следы ведут на Ахи-Ярви! Тогда стали после работы усиленно мыть подошвы, но все равно следы оставались на снегу. Только выпадавший свежий снег спасал положение — следы заметались.
Несмотря на все усилия, нам никак не удавалось полностью пресечь кустарничество в таком опасном деле, как производство бомб. На наши явки постоянно приезжали товарищи со своими проектами или даже с готовой продукцией.
Однажды из Риги в Петербург на одну из явочных квартир привезли корзиночку с тремя бомбами. Квартира находилась под подозрением, и ее нужно было немедленно очистить. Мне пришлось корзиночку с бомбами взять к себе домой.
Потом, чтобы решить вопрос, что же делать с этими бомбами — к слову сказать, очень подозрительными, так как внутри у них то и дело что-то дребезжало, — я забрал одну из них и в енотовой отцовской шубе поехал на лихаче в военно-морскую техническую лабораторию, где работали Альфа и Омега.
Лихач и шуба, как и следовало ожидать, произвели впечатление на дежуривших солдат. Меня с почетом проводили в приемную. Выбрав удобный момент, я извлек бомбу из кармана и показал нашим химикам. Их возмущение при виде такого кустарного, любительского изготовления «изделия» не поддается никакому описанию. Они приказали немедленно уничтожить эти бомбы и даже пригрозили, что будут требовать моей «отставки».
Легко сказать: немедленно уничтожить. Но как это сделать?
Будучи музыкантом, я часто выступал в концертах. В тот вечер мне предстояло аккомпанировать кому-то из крупных артистов. Ко мне домой должны были прийти трое товарищей и унести злосчастные бомбы. Но пришли только двое, и одна бомба осталась. Я не имел права держать ее у себя. И вот, одевшись к концерту — во фраке, в лакированных башмаках, в енотовой шубе, — я за полчаса до начала выступления выхожу с бомбой в кармане на Рузовскую улицу. Оглядываюсь вокруг. Куда же деть бомбу?
Мне пришла в голову мысль потопить ее в Обводном канале. Стоял сырой, ненастный день. Кто помнит берега Обводного канала в старое время, его скользкие глинистые откосы, тогда еще даже не укрепленные, тот поймет мое затруднительное положение. Стал спускаться и, конечно, на полах моей шубы мгновенно поехал вниз, держа в поднятой руке бомбу и до ужаса опасаясь толчка. Я был уже уверен, что все кончено и в самом лучшем случае я упаду в воду, но мне удалось удержаться за какой-то предмет. Тогда я стал осторожно «топить» бомбу. Удалось подсунуть ее под какое-то бревно. На четвереньках, все время соскальзывая вниз, я с трудом выбрался на тротуар и, подойдя к фонарю, с ужасом увидел, на что я похож. Пришлось зайти к одному из знакомых, чтобы привести себя в порядок. Свой плачевный вид объяснил неудачным падением. На концерт я, конечно, основательно опоздал.
Как и следовало ожидать, наши химики Альфа и Омега доложили Никитичу о том, как я, нарушив все правила конспирации, привез им среди бела дня самодельную бомбу, которая при малейшей неосторожности могла взорваться. Разговор с Л. Б. Красиным ничего хорошего мне не предвещал. Я знал, как строг и непримирим Никитич к малейшим нарушениям требований конспирации. «Ну, все пропало, он просто меня выгонит», — думал я. Однако мои опасения не оправдались.
Когда я подтвердил, что факт, сообщенный химиками, действительно имел место, Леонид Борисович отчитал меня так, что я совершенно растерялся и, что называется, света божьего не взвидел. А после этого он попросил меня все-таки рассказать, как было дело.
Уже во время рассказа я почувствовал, что завоевал Леонида Борисовича, что он «мой». Глаза его заблестели, он заразительно смеялся, слушая мой рассказ о том, как наши педантичные «химики» принимали из моих рук дребезжащую бомбу. Еще больше смеялся Красин, слушая, как я, одетый по последней моде, во фраке, в барской шубе, чуть не скатился в Обводный канал. Мне все простилось, и мы расстались с Никитичем друзьями.
Бомбы не раз ставили меня, как и других участников нашей Боевой технической группы, в затруднительное положение.
Однажды надо было доставить бомбу в помещение курсов Лесгафта7 и сделать это не позднее четырех часов утра. Я узнал об этом только вечером, и не было никакой возможности найти надежного товарища, чтобы выполнить поручение. Скрепя сердце пришлось взяться за него самому. Благополучно получив бомбу в назначенном месте, я свез ее по адресу. Был уже час ночи.
К большому огорчению, бомба не была как следует подготовлена. Нужен был другой шнур, раза в три длиннее. Времени до четырех часов оставалось мало, и надо было спешить. Договорились, что, если все будет благополучно, товарищи откроют форточку в нижнем этаже и при условном стуке примут от меня пакет. Я решил немедленно поехать к Омеге на квартиру. Насколько я знал, он один только и мог выручить из беды. К счастью, у Мариинского театра я встретил шикарного лихача, правда на чересчур заметной белой лошади. Однако долго рассуждать не приходилось. Я изобразил из себя доктора, вызванного к тяжело больному пациенту. Под тем же предлогом я почти в два часа ночи миновал дежурившего дворника. Мне долго не открывали, но я слышал движение в квартире и понял, что Омега готовится встретить «ночных гостей», то есть полицию. Наконец дверь приотворилась, и меня осветил через щелку электрический фонарь. Увидев, что я один, Омега впустил меня. За 20 минут все было сделано, оставалось только свезти бомбу обратно. Не доезжая до курсов Лесгафта, я отпустил извозчика, но, когда подходил к дому, заметил, что у ворот вместо дворника ходит городовой. Однако, как мы условились, форточка в нижнем этаже была открыта, следовательно, внутри все обстояло благополучно. Улучив момент, когда городовой вошел в ворота, я стремительно подошел к окну и сунул в форточку мою драгоценную ношу. Товарищи ждали меня и моментально приняли пакет. При последовавшем вскоре обыске агенты охранки нашли эту бомбу и были крайне удивлены длиной ее зажигательного шнура.
На каждом шагу встречались всякие неожиданности. Все время приходилось быть начеку, соблюдать самую строгую конспирацию.
Бывали случаи, когда полиция обнаруживала некоторые конспиративные мастерские по производству оружия. Товарищи, работавшие в таких мастерских или на оружейных складах, несли всю тяжесть провала на своих плечах, и многие из них поплатились за это своей жизнью, погибли в тюрьмах, на каторге.
Провалы отдельных мастерских и складов, как правило, на общем деле не отражались. Товарищи держались стойко, на допросах ничего не рассказывали. Да они и не знали имен и адресов тех, кто принимал от них изготовленные бомбы, патроны и материалы. Не знали они, кто и откуда доставлял им сырье. При малейшей угрозе со стороны полиции мастерская обычно переводилась в другое место. Но раз навсегда установленные принципы работы, железное требование конспирации соблюдались самым строжайшим образом.
При этом надо подчеркнуть, что Боевая техническая группа, каждодневно ощущая руководство партии, ее Центрального Комитета, работала в тесном контакте с общепартийной организацией. Крепли наши связи с активом боевых рабочих дружин, создававшихся в дни первой русской революции, в районах и на предприятиях Петербурга.
Жизнь выдвигала новые задачи. Вставала, в частности, задача подготовки инструкторов для боевых дружин. Они должны были обучать рабочих тактике уличного боя, баррикадной борьбы, правильному, большевистскому пониманию задач вооруженного восстания и подготовки для него военно-технических средств. Наша группа помогала организовать боевую учебу дружинников. Члены группы не замыкались в рамки одной чисто технической работы. Передавая партийным организациям, боевым дружинам оружие, они заботились о том, чтобы это оружие было правильно использовано, разъясняли дружинникам, особенно молодежи, линию партии в вопросе о вооруженном восстании, вред эсеровской тактики индивидуального террора.
Наши подпольные мастерские не могли удовлетворить все возрастающий спрос вновь организуемых боевых рабочих дружин на оружие. Партия по указанию В. И. Ленина принимала меры для закупки оружия за границей. С этой целью приходилось выезжать за границу и мне.
В 1905 году царская полиция была крайне обеспокоена тем, что в Петербурге появились ручные бомбы болгарского образца, так называемые «македонки». Реакционная газета «Новое время» писала тогда, что она не понимает, откуда могли эти бомбы попасть в Петербург. А попали они в Питер так.
В Македонии участники национально-освободительной борьбы против турецких поработителей применяли ручные бомбы особого типа. Узнав об этом, Петербургский комитет РСДРП направил в Македонию одного из наших химиков — Скосаревского (Омегу). Предварительно Скосаревский заехал в Женеву, где получил нужные адреса. Из Македонии Омега привез образцы и чертежи бомб. Красин внес в конструкцию бомб некоторые усовершенствования, и производство «македонок» стало быстро налаживаться в наших конспиративных мастерских и лабораториях.
Однако мы испытывали большой недостаток в хороших запалах, и Красин направил меня в Болгарию по свежим следам Омеги к инженеру Тюфекчиеву, тесно связанному с национально-освободительным движением в Македонии. Тюфекчиев занимал в Софии видное положение, держался совершенно открыто, и я без особого труда нашел его. Вместо пароля Омега дал мне хитро вырезанную часть визитной карточки. Вторая часть этой визитной карточки была у Тюфекчиева. Сличив обе части, он убедился, по чьему поручению я приехал.
Тюфекчиев сердечно принял меня, проводил к себе в кабинет и начал при мне открывать и выдвигать ящики своего большого письменного стола. Я глазам своим не верил: все ящики были набиты до отказа всякого рода оружием — обоймами, патронами, огнестрельными припасами. Тюфекчиев обещал мне полное содействие в закупке запалов и бикфордова шнура во Франции. Спустя несколько дней я выехал в Париж, где снова встретился с уже прибывшим туда Тюфекчиевым.
Остановился Тюфекчиев в одном из самых роскошных парижских отелей «Савой». Встретил он меня в своем номере как старого знакомого, принес чемодан и стал вытаскивать коробки, наполненные капсюлями с гремучей ртутью, большие мотки бикфордова шнура.
— Хотите посмотреть, как он замечательно быстро горит? — предложил Тюфекчиев и, не дав мне опомниться, отвязал кусок шнура, подошел к камину, поджег шнур с одного конца. В несколько секунд комната наполнилась дымом с сильным запахом пороха. В это время раздался стук в дверь. Я подумал: «Ну, пропало дело!» — и стал осматриваться, куда бы скрыться. Но Тюфекчиев не растерялся.
— Войдите! — сказал он.
Вошел лакей и прямо остолбенел. Тюфекчиев рассмеялся, отпустил какую-то шутку, заметил, что неудачно показал мне фейерверк, который он купил для своих детей, и тут же приказал лакею открыть окно и принести прохладительный напиток.
Когда лакей вышел, Тюфекчиев спросил меня:
— А вы как будто струхнули?
Мне удалось обо всем с ним договориться и обеспечить на ближайшее время получение капсюлей с гремучей ртутью и бикфордова шнура. Но одно дело было получить оружие, а другое — доставить его из Парижа через границы в Россию.
Через Тюфекчиева мы закупили бикфордов шнур и несколько тысяч запалов гремучей ртути. Наши товарищи возили запалы на себе в особых самодельных лифчиках-патронташах, куда входили три ряда запалов по 50 штук. Еще труднее было с бикфордовым шнуром. Резать его было нельзя, так как могла возникнуть необходимость в длинном куске шнура. Поэтому наши транспортеры наматывали бикфордов шнур на ноги. Нечего и говорить, что все это было сопряжено с большой опасностью. Человек превращался в хорошо снаряженную бомбу. Ехать было очень трудно, всю дорогу от Парижа до Гельсингфорса надо было бодрствовать, сидеть в вагоне, не прикасаясь к спинке скамьи, во избежание толчков, которые могли привести к взрыву.
Помню, как однажды в Гельсингфорс, в гостиницу, где я жил, явился один из наших товарищей, приехавший из Парижа. Когда он вошел ко мне в номер, на нем, что называется, лица не было. Он еще кое-как держался, пока снимал пояс с капсюлями, но, когда стал разматывать шнур, обмотанный вокруг всего тела, ему сделалось дурно. На спине и на груди у него были кровоподтеки. Ведь больше двух суток он ехал не раздеваясь, не ложась, боясь заснуть, так как от толчка мог получиться взрыв.
Несколько раз за бикфордовым шнуром и запалами ездила в Париж Феодосия Ильинична Драбкина (Наташа) — один из членов нашей Боевой технической группы.
За три-четыре месяца оружие, закупленное через Тюфекчиева в Париже, было перевезено без единого провала.
Рассказывая о транспортировке литературы, а потом оружия из-за границы в Россию, не могу не вспомнить добрым словом рабочих-дружинников Сестрорецкого завода: братьев Николая и Василия Емельяновых, Тимофея Поваляева, Александра Матвеева, Дмитрия Васильева и других сестрорецких рабочих, которые были нашими неоценимыми помощниками.
Летом 1905 года сестрорецкие рабочие-большевики Н. Емельянов и И. Анисимов вместе со своими товарищами переправляли оружие и динамит в Россию через границу морем. Под видом рыбаков они шли на лодках, груженных оружием, десятки верст, мимо пограничных катеров. Не раз наши отважные транспортеры попадали в очень трудное положение, им угрожали военно-полевой суд, каторга, а то и смертная казнь, но они проявляли исключительное мужество при выполнении своего революционного долга.
Очень важно было иметь на трассе, через которую шло оружие, надежные перевалочные базы и склады. Такими тайными базами и складами служили для нас квартиры многих сестрорецких оружейников, живших в самом Сестрорецке, а также в Разливе, Тарховке и на других станциях Финляндской железной дороги.
На всю жизнь сохранились у меня самые лучшие воспоминания о бесстрашных сестрорецких рабочих — наших надежных транспортерах.
На баррикадах. Воспоминания участников революции 1905 — 1907 гг. в Петербурге. Л.. 1984. с. 96 — 109
Примечания:
1 Третий съезд РСДРП. Протоколы. М., 1959, с. 350. Ред.
2 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 9, с. 203. Ред.
3 Кржижановский Г. Великий Ленин. М., 1956, с. 24. Ред.
4 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 11, с. 269. Ред.
5 Л. Н. Пескова — с 1900 по 1915 год учительница Смоленской вечерне-воскресной школы для рабочих Петербурга; М. П. Скосаревский — с июля 1905 года вместе с Л. Н. Песковой работал в Боевой технической группе при ЦК и ПК РСДРП. Ред.
6 А. М. Игнатьев — член партии с 1903 года, член Боевой технической группы при ЦК и ПК РСДРП. Ред.
7 Высшие курсы П. Ф. Лесгафта — одно из передовых врачебно-педагогических высших учебных заведений, в нем обучались представительницы трудовых слоев населения России. Ред.
С. М. Познер
ПОДГОТОВКА К ВООРУЖЕННОМУ ВОССТАНИЮ В ПЕТЕРБУРГЕ
События 9 января 1905 года выдвинули как-то сразу вопрос о подготовке к вооруженному восстанию. Практические работники петербургской социал-демократической организации (большевиков), близко стоявшие к рабочей массе, вместе с нею пережили тяжелое состояние бессилия. Нужен был самый решительный и беспощадный отпор самодержавию в ответ на его расстрелы, а для этого не было оружия. Революция, к которой готовились, о которой постоянно думали, стала фактом, — надо было вплотную подходить к ней. Вопрос о подготовке к вооруженному восстанию выдвинулся стихийно, — на улице впервые в день 9 января раздался клич «К оружию!», в последующие дни он перешел в подполье и властно требовал своего скорейшего разрешения. Петербургский пролетариат, готовый выйти на улицу для открытого боя с самодержавием, прекрасно понимал, что с голыми руками в бой не идут, что нужна боевая подготовка, нужно оружие. Оружия не было, его надо было достать во что бы то ни стало. Армия была не наша, она была во власти «присяги царю и отечеству», — эту власть надо было разрушить. Во всей работе стал сказываться совсем иной темп. Напряжение росло. Лихорадочно с первых же дней после 9 января принялись добывать оружие. То и дело на явки Петербургского комитета большевиков приходили товарищи и сообщали сведения о том, что можно получить 20 — 30 револьверов за плату или без нее, сообщали адреса. Горячо обсуждались вопросы о том, где и как добыть эти револьверы. Бегали по указанным адресам, чтобы заполучить эти «драгоценности», но зачастую все эти предложения десятков револьверов оказывались или плодом пылкого воображения, или совершенно негодными к действию револьверами, причем цифры из 20 — 30 превращались на деле в 2 — 3.
Но надо было пройти этот путь погони за оружием, чтобы, отбросив его, подойти к планомерной работе по приобретению оружия. Приблизительно весь январь проходит в такой хаотичной добыче оружия, когда все члены петербургской организации большевиков считали это своим делом, и не было выделено еще специальных людей, которые занялись бы исключительно им. Но очень скоро членам организации стало ясно, что всем нельзя заниматься этим делом, как и нельзя заниматься вооружением пролетариата между делом. Потребность в людях, которые специально взяли бы на себя функции добывания оружия и всецело, не отвлекаясь ничем другим, занялись бы этим, выявилась вполне определенно. И вот в конце января Петербургским комитетом был выделен Николай Евгеньевич Буренин, которому поручено было взять на себя дело добывания оружия. В то время он был ответственным техником ПК, занимался доставкой транспортов литературы из-за границы и распределением ее по России. Тов. Буренин был очень энергичный конспиративный работник, и главное — он обладал большим талантом объединять и привлекать к себе людей. Вскоре вокруг него образовалась небольшая группа товарищей, которая в дальнейшем разрослась в организацию, имевшую большие связи среди рабочей и учащейся молодежи и среди интеллигенции, сочувствовавшей идее вооруженного восстания.
Секретарем ПК был в то время Сергей Иванович Гусев, называвшийся Иваном Сергеевичем. Он налаживал новое дело вооружения петербургского пролетариата, и с ним непосредственно сносились члены новой группы ПК, занявшейся добыванием оружия.
Когда я заявила о своем желании работать в деле вооружения петербургского пролетариата, Иваном Сергеевичем было предложено мне войти во вновь возникающую организацию и обратиться непосредственно для этой цели к Герману Федоровичу. Все мысли мои были поглощены новой формой работы; об основных задачах вооруженной борьбы пришлось немного побеседовать только с Иваном Сергеевичем, когда я сказала ему, что хочу отойти от пропаганды и агитации и перейти на боевую работу. Читать по этому вопросу в январе 1905 года, кроме прокламаций с призывом к вооруженной борьбе, было нечего, надо было ощупью добираться до выводов, на каких основаниях и как надо строить новую организацию. Когда в начале февраля явился ко мне от Ивана Сергеевича тов. Буренин, чтобы сговориться о совместной работе, он очень осторожно и умело подошел к вопросу о моем взгляде на подготовку к вооруженной борьбе и о моем отношении к такой работе. Договорились мы очень быстро, общий язык был найден.
Первоначально в эту группу, которая не имела никакого определенного названия, так как вопросом о названии совершенно не интересовались ее члены, входили Н. Е. Буренин, кличка которого в то время была Герман Федорович, автор этих строк — Софья Марковна Познер (Татьяна Николаевна, Наталья Петровна), и в марте Иваном Сергеевичем была направлена на эту работу Феодосия Ильинична Драбкина (Наташа; это имя сохранилось за нею на долгие годы революционной работы).
Первоначальное задание, которое получила эта немногочисленная группа от ПК большевиков, было добыть оружие всеми способами, организовать получение транспортов оружия, устроить склады его и распределять среди организованных рабочих. Кроме одного руководящего задания и сознания того, что у организованного петербургского пролетариата, особенно у рабочей и учащейся молодежи, есть горячее желание подготовиться к вооруженной схватке с самодержавием, у группы никаких других идеологических ресурсов не было, и пришлось ей шаг за шагом, натыкаясь на самые неожиданные препятствия, строить эту новую организацию.
Взявшись за оружие и особенно передавая его в руки пылкой рабочей и учащейся молодежи, надо было снова пересмотреть вопрос об индивидуальном терроре эсеровского типа, так как являлась опасность, что оружие в руках молодежи послужит средством для сведения счетов с ненавистными мастерами или с политическими врагами из высших правительственных сфер. Хотя первоначальное задание у группы было вполне конкретное — добывать оружие и передавать его в партийные организации, но ограничиться только одной чисто технической работой члены этой группы не могли, так как, имея дело с молодежью, приходилось разъяснять ей и цели восстания, роль партии в нем, отношение социал-демократической партии к индивидуальному террору, к которому прибегали эсеры, и к террору в обстановке восстания. Приходилось обсуждать и вопросы чисто практического характера: так, на своих явках мы старались изучить план Петербурга, намечали те или иные дома (помню, особое внимание обратили на большой дом около Финляндского вокзала) и т. п. Дело это было новое, социал-демократическая партия впервые бралась за оружие, и организацию надо было строить шаг за шагом, продумывая эти новые формы. Сложность задачи заключалась в том, как построить достаточно конспиративную организацию, не отрываясь в то же время от общепартийной; как, не нарушая правил конспирации, научить не только организованных рабочих, но и более широкие слои рабочей массы изготовлению оружия в обстановке их завода или мастерской из материалов, которые имеются тут же, на месте. Добывая оружие, группа должна была разрешать немаловажный вопрос о том, кому же передавать его и как его передавать. Необходимость внесения большей конспиративности в работу заставила нас прийти к выводу, что отдельные части общегородской организации должны выделять из своей среды небольшие группы рабочих, наиболее к тому подходящих во всех отношениях. По этому плану такие группы рабочих должны были войти в состав новой организации, отнюдь не отрываясь от своих партийных ячеек; боевая группа должна была снабжать их оружием и обучать владеть им. В дальнейшем были организованы почти во всех районах боевые дружины; строительство это шло как-то с нескольких сторон — принимали в нем участие и ПК, и сами районы, и новая Боевая группа.
Итак, вся организация по подготовке к вооруженному восстанию строилась в тесном сотрудничестве со всей организацией партии большевиков в Петербурге.
Налаживая работу по добыванию оружия, маленькой питерской группе надо было в основном наметить функции каждого ее члена. Тов. Буренин взял на себя обязанности главным образом по сношению с Финляндией, с заграницей, с Бюро комитетов большинства. Он не оставлял своей прежней работы по транспорту литературы, устройству складов, переправке за границу и обратно в Россию наших товарищей. Мне и Наташе (Ф. И. Драбкиной), которая являлась моей помощницей, пришлось строить организацию в Питере.
Средства для начала кое-какие были. Еще до моей работы в этой организации, вскоре после 9 января, я поехала в Чернигов, где мне обещали собрать не менее 20 — 30 тысяч рублей на боевые цели нашей партии. По приезде на место я убедилась, что взбудораженные январскими событиями провинциальные либералы размякли не настолько, чтобы вывернуть свои карманы на нужды революции, и вместо обещанной суммы я получила две с половиной тысячи рублей, из которых больше половины дал бывший офицер Иван Николаевич Полторацкий. Пробыв в Чернигове всего несколько дней, я поспешила уехать оттуда, так как в довершение моих неудачных сборов кто-то меня выдал полиции, я была вызвана полицмейстером и только благодаря энергичному вмешательству Полторацкого благополучно выбралась из Чернигова. Поездка эта надолго отбила у меня охоту совершать паломничество к нашим временным «попутчикам». Часть из этих денег Петербургский комитет уделил нам; вообще же большого недостатка в средствах мы не испытывали, так как работа еще не развернулась достаточно широко, необходимые же на первое время средства давала либеральная буржуазия, так как то время было временем «братания» ее с революционерами всех толков.
Кроме того, пока организатором группы был Н. Е. Буренин, деньги всегда являлись, когда в них была нужда, никто как-то не занимался выяснением того, откуда они брались. Потом уже, спустя несколько лет после революции 1905 года, выяснилось, что постоянным источником малых и больших сумм Боевой группы была мать Николая Евгеньевича, Софья Игнатьевна Буренина1. Она широко предоставляла и свою квартиру, и свои средства для нужд партии, и в частности Боевой организации. Очень приветливо и ласково встречала нас, часто весьма и весьма обтрепанных, в своей фешенебельной квартире на Рузовской улице, дом 3, и самое участливое отношение проявляла к нам; она была на редкость добрый и отзывчивый человек.
Чрезвычайно энергичный и хороший организатор, Герман Федорович вскоре наладил правильные сношения с Финляндией и получение через финских товарищей оружия. К тому времени у нас уже были организованы во всех районах небольшие группы рабочих, которые занимались вопросами подготовки к вооруженному восстанию. Они получали от нас оружие и даже инструкторов. Обязанности последних выполняла небольшая группа студентов-кавказцев, умевших владеть оружием. Помню, что несколько человек из них жило на Загородном проспекте, и мы частенько носили к ним револьверы, чтобы они, разобравшись в системе их, могли потом познакомить рабочих, как владеть ими; Инструктировали рабочих также и солдаты соседних казарм, с которыми они жили в приятельских отношениях.
Уже в мае и особенно в начале лета 1905 года мы стали получать довольно часто револьверы из Финляндии. Я и моя помощница Наташа ходили на Финляндский вокзал и там, на товарной станции, через товарищей-финнов, служащих Финляндской железной дороги, мы получали небольшие пакеты револьверов. Одного из них звали Отто Мальм (он носил кличку Серебряков), другой, Видель2, назывался у нас Германсоном. Нужно сказать, что с товарищами-финнами было чрезвычайно приятно и легко работать. Они до того невозмутимо, точно и аккуратно выполняли свои обязанности, что, идя к ним, как-то никогда не закрадывалось сомнение в благополучном исходе наших «военных операций».
Сеть наших организаций развивалась, и мы могли уже более планомерно распределять полученное нами оружие; но спрос со стороны рабочих был так велик, что удовлетворить его мы никак не могли; это вызывало большое недовольство со стороны организованных рабочих.
Революционное движение нарастало, и мы должны были изыскивать такие способы вооружения, которые могли бы удовлетворить широкие массы рабочих, чем и объясняется дальнейшая наша интенсивная работа по изысканию способов изготовления бомб. Но пока бомб не было, приходилось ограничиваться распределением револьверов, которые получали члены боевых кружков.
Работа оживлялась большим рвением учащейся и рабочей молодежи к скорейшим боевым выступлениям; недостатка в людях, которые выполняли бы порой самую неинтересную и часто весьма рискованную работу по хранению и доставке оружия, не было. Молодежь рвалась в бой. У нас были правильно организованные явки, куда приходило довольно много народу.
Местом собрания часто была наша конспиративная квартира на Забалканском проспекте 3, против 2-й или 3-й Роты4, хозяевами которой были Иван Александрович Ставровский и жена его Мария Павловна, которая свято относилась к обязанностям хозяйки конспиративной квартиры. Охотно давала нам приют Яковицкая, старая учительница, работавшая где-то в народной библиотеке. В ее небольшой уютной квартире на 11-й линии Васильевского острова собиралась наша группа. Помню ее часто недоуменные взгляды и какое-то любопытство к нам, как к породе людей очень занимательных, но малопонятных. Несмотря на весьма любезное предоставление нам своей квартиры, она порой пыталась некоторых из нас, особенно женщин, отговорить от этой рискованной работы, рисуя нам радости и удовольствия, если мы, не мудрствуя лукаво, займемся устройством своей личной жизни. Каким далеким и жалким лепетом казались нам увещевания этой благожелательной старушки! Помню еще одну квартиру, где мы особенно свободно и хорошо себя чувствовали. Это была комната Рицберга, молодого военного фельдшера, в здании Военно-медицинской академии. Относился он к нам очень хорошо, и мы широко пользовались его квартирой, хранили у него оружие, пироксилиновые шашки, документы, литературу и т. д. В том же здании — у сестры милосердия или фельдшерицы — не раз устраивались большие собрания ПК с представителями Бюро комитетов большинства и нашей организации, от которой бывали Буренин или же кто-нибудь из нас. Бывали там и явки секретаря ПК Ивана Сергеевича (Гусева).
Особенно много внимания и сил мы уделяли вопросу изготовления ручных бомб. Помню, при изыскании средств для изготовления оболочек приходилось руководствоваться такими положениями: материал, который легко найти во всякой мастерской, простота конструкции самой оболочки, конспиративность внешнего вида, дабы не навести никаких подозрений, и, наконец, по возможности безопасный способ начинения бомбы взрывчатым веществом и хранение ее в обстановке пролетарской квартиры. В хранении оружия рабочие проявляли большую изобретательность. Помню, кто-то из них рассказывал, что револьвер у него был спрятан в метле, которая стояла за дверью, и что во время обыска полиция не обратила никакого внимания на это «хранилище»...
Летом для Петербурга революционные организации ожидали... из Финляндии большой партии оружия; вопрос о таковой возможности держался в большой тайне, о ней знали только те члены группы, которые имели какое-либо к этому делу отношение. В конце августа или даже в начале сентября весть о том, что пароход «Джон Графтон», шедший с оружием, взорвался в Ботническом заливе, разрушила надежды группы на получение большого количества оружия. Несмотря на гибель транспорта оружия, все же кое-что было спасено прибрежными жителями и кое-что через финские связи перепало в распоряжение Боевой технической группы. Но эта получка была уже осенью, а главная работа летом состояла в изготовлении бомб. Взрывчатые вещества добывали частью в Финляндии, а частью, всеми правдами и неправдами, получали от петербургских химиков. Помню, профессор Тихвинский помогал нам в этом очень широко, принимал в этом деле участие и профессор Явейн5.
Много трудностей и сложностей представляла боевая работа. Прежде всего необходима была строжайшая дисциплина, которую мы жестоко проводили. Никаких лишних разговоров на эту тему совершенно не допускалось, весь уклад жизни был иной, чем у товарищей, занимавшихся общепартийной работой. Лишали себя совершенно дружеских посещений товарищей, собраний, не относящихся непосредственно к нашей группе, социал-демократических вечеринок и т. п. А главное — мы исполняли наиболее рискованную работу сами или поручали ее только тем, кому доверяли так же, как самим себе. Помню, как приходилось переносить взрывчатые капсюли, получивши от химиков инструкции ни в коем случае не подвергаться никаким сотрясениям при переноске, не спотыкаться, не падать, не ударяться обо что-нибудь, ибо в противном случае грозило быть взорванным на воздух. До сознания эти опасности точно не доходили, но принимались все же при переноске все меры предосторожности, и никакие страхи не портили бодрого настроения. Как-то раз встретились мы с Наташей на Измайловском проспекте; у меня в сумочке были два револьвера системы «Смит-Вессон», у нее — взрывчатое вещество. Вид у обеих довольно потрепанный, так как приходилось весьма мало времени уделять заработку, и надо было жить на гроши, чтобы оставалось возможно больше досуга на революционную работу. Феодосии Ильиничне пришлось даже свою трехлетнюю дочку отослать к своему отцу в Ростов, чтобы всецело отдаться работе. Встретились мы с Наташей и от души посмеялись сами над собой; весело было смотреть на Наташу в потрепанном платье и весьма свежей изящной белой газовой шляпе с цветами «для конспирации». Накрапывал дождь, потом он изрядно зачастил, и «конспиративная» шляпка сразу приняла такой жалкий вид, что было бы гораздо конспиративнее не иметь ее на голове. Но — увы! — и дальше Наташе приходилось носить ту же шляпу, ибо ресурсов на новую совсем не было.
Вскоре у нас появились и готовые бомбы. Благодаря нашей конспирации, а главным образом, вероятно, тому, что в центр нашей организации в 1905 году не проник провокатор, у нас не было провалов. Организация наша развивалась и расширялась на периферии, а в центре оставались по-прежнему те же три человека. Сношения с центральными партийными организациями продолжались через Сергея Ивановича Гусева, но после III съезда, когда Гусев должен был уехать из Петербурга после провала ПК, на котором он благодаря исключительной находчивости и самообладанию избежал ареста, его заменил Никитич6. Руководство Боевой группой перешло от ПК к ЦК.
В конце лета 1905 года изменилось и основное ядро группы; мне пришлось оставить работу вследствие острого заболевания, явившегося результатом крайнего переутомления, а после выздоровления революционная волна захлестнула меня в общепартийную работу. Но новые товарищи продолжали настойчиво дело подготовки к вооруженному восстанию. Как ни незначительно было количество оружия, передаваемого Боевой группой рабочим, все же у тех из них, кому оно попало в руки, в революционные дни 1905 года оно поднимало боевой дух и революционную готовность к борьбе.
На баррикадах. Воспоминания участников революции 1905 — 1907 гг. в Петербурге. Л.. 1984, с. 115-123
Примечания:
1 Умерла в феврале 1919 года в Петрограде. Прим. авт.
2 О. Мальм работал бухгалтером на вокзале Финляндской железной дороги в Петербурге. Г. Видель — служащий того же вокзала, затем — начальник одной из станций в Финляндии. Ред.
3 Так назывался Московский тракт (ныне Московский проспект). Ред.
4 Названные улицы (1 — 12-я Роты) позднее были переименованы в 1 — 12-ю Красноармейские улицы. Ред.
5 Л. Ю. Явейн — член химической группы, которая была создана осенью 1905 года и действовала под руководством Боевой технической группы при ЦК во главе с Л. Б. Красиным. Ред. 17Q
6 Л. Б. Красин. Ред.
II
ВЫСШИЙ ПОДЪЕМ РЕВОЛЮЦИИ
(Октябрь — декабрь 1905 года)
В. И. Ленин
ПЕРВАЯ ПОБЕДА РЕВОЛЮЦИИ
Женева, 1 ноября (19 октября).
В понедельник поздно вечером телеграф принес Европе весть о царском манифесте 17 октября. «Народ победил. Царь капитулировал. Самодержавие перестало существовать», — сообщал корреспондент «Таймса». Иначе выразились далекие друзья русской революции, приславшие из Балтиморы (Сев. Америка) телеграмму в «Пролетарий»: «поздравляем с первой великой победой русской революции».
Эта последняя оценка событий, несомненно, гораздо более правильна. Мы имеем полное право торжествовать. Уступка царя есть действительно величайшая победа революции, но эта победа далеко еще не решает судьбы всего дела свободы. Царь далеко еще не капитулировал. Самодержавие вовсе еще не перестало существовать. Оно только отступило, оставив неприятелю поле сражения, отступило в чрезвычайно серьезной битве, но оно далеко еще не разбито, оно собирает еще свои силы, и революционному народу остается решить много серьезнейших боевых задач, чтобы довести революцию до действительной и полной победы.
День 17 октября останется в истории, как один из великих дней русской революции. Невиданная в мире всенародная стачка достигла своего апогея. Могучая рука пролетариата, поднявшегося в порыве геройской солидарности во всех концах России, остановила всю промышленную, торговую и государственную жизнь. Страна замерла перед бурей. То из одного, то из другого крупного города доходили вести, одна тревожнее другой. Войска колебались. Правительство воздерживалось от репрессии, революционеры не начинали открытых серьезных нападений, но восстание прорывалось с стихийной силой везде и повсюду.
И царское правительство в последнюю минуту пошло на уступку, сознав, что взрыв неизбежен, что одержать полную победу оно ни в каком случае и безусловно уже не в состоянии, а потерпеть полное поражение оно очень и очень может. «Сначала будет кровопролитие, а потом конституция», — заявил, как передают, Трепов. В неизбежности конституции, даже при подавлении данного восстания, не могло быть уже никаких сомнений. И правительство рассчитало, что лучше не рисковать серьезным и всеобщим кровопролитием, ибо в случае победы народа царская власть была бы сметена начисто.
Нам известна лишь крохотная доля тех сведений, которые сосредоточились в понедельник 17 октября в руках правительства и заставили его уклониться от отчаянного боя и уступить. Все усилия местных и центральных властей были направлены на то, чтобы приостановить сообщения о грозном росте восстания или урезать эти сообщения. Но даже и тот скудный, случайный, урезанный материал, который проник в европейскую печать, не оставляет никакого сомнения в том, что это было действительное восстание, способное нагнать смертельный ужас на царя и царских министров.
Силы царизма и революции уравновесились, писали мы неделю тому назад, на основании первых вестей о всероссийской политической стачке. Царизм уже не в силах подавить революцию. Революция еще не в силах раздавить царизма1. Но при таком равновесии сил всякое промедление грозило величайшей опасностью царизму, ибо промедление неминуемо вносило колебания в войска.
Восстание разгоралось. Кровь лилась уже во всех концах России. Народ бился на баррикадах от Ревеля до Одессы, от Польши до Сибири. Войска побеждали в отдельных мелких столкновениях, но в то же время стали приходить известия о новом, невиданном еще явлении, ясно свидетельствующем о военном бессилии самодержавия. Это были известия о переговорах царского войска с восставшим народом (Харьков), известия об удалении войск из городов (Харьков, Ревель), как единственном средстве восстановить спокойствие. Переговоры с восставшим народом, удаление войск, это — начало конца. Это показывает лучше всяких рассуждений, что военные власти чувствовали себя до последней степени шатко. Это показывает, что недовольство в войсках достигло поистине ужасающих размеров. Отдельные вести и слухи попадали и в заграничную печать. В Киеве арестовывали отказывавшихся стрелять солдат. В Польше были такие же случаи. В Одессе пехоту держали в казармах, боясь вывести ее на улицу. В Петербурге начиналось явное брожение во флоте, и сообщали о полной ненадежности гвардии. А относительно Черноморского флота до сих пор нет возможности узнать настоящей правды. Уже 17-го октября телеграммы передавали, что слух о новом возмущении этого флота держится упорно, что все телеграммы перехватываются властями, которые пустили в ход все средства, чтобы не дать распространиться известиям о событиях.
Сопоставляя все эти отрывочные сообщения, нельзя не прийти к выводу, что положение самодержавия даже с чисто военной точки зрения было отчаянное. Оно подавляло еще частные вспышки, его войска брали еще баррикады то здесь, то там, но эти частные столкновения только разжигали страсти, только усиливали возмущение, только приближали более сильный всеобщий взрыв, а его-то и боялось правительство, не полагавшееся уже на войско.
Неприятель не принял серьезного сражения. Неприятель отступил, оставив за революционным народом поле сражения, — отступил на новую позицию, которая кажется ему лучше укрепленной и на которой он надеется собрать более надежные силы, сплотить и ободрить их, выбрать лучший момент для нападения.
Целый ряд сравнительно «беспристрастных» отзывов европейской буржуазной печати подтверждает такую оценку великого дня 17 октября.
С одной стороны, европейская буржуазия вздыхает спокойно. Царский манифест обещает прямую конституцию: Дума получает законодательные права, ни один закон не может войти в силу без одобрения народными представителями, дарована ответственность министров, дарованы гражданские свободы, неприкосновенность личности, свобода совести, слова, собраний и союзов. И биржа спешит выразить большее доверие к русским финансам. Поднимается падавший в последние дни курс русских бумаг. Иностранные банкиры, обратившиеся в бегство из революционного Петербурга, обещают вернуться через две недели. Конституция кажется европейской буржуазии залогом «мирных» маленьких уступок, которые вполне удовлетворят имущие классы, не позволив в то же время революционному пролетариату приобрести «слишком много» свободы.
Но, с другой стороны, даже либеральные буржуа не могут не видеть, что манифест царя содержит лишь одни слова, одни обещания. Кто же поверит теперь одним обещаниям? Не насмешка ли все эти фразы о неприкосновенности личности и свободе слова, когда тюрьмы все еще переполнены так называемыми политическими преступниками, когда цензура продолжает еще держаться? Какие люди будут приводить в исполнение обещание царя? Министерство Витте, в которое по слухам входят Кузьмин-Караваев, Косич, Кони? Это не будет даже министерство либеральной буржуазии. Это — только еще министерство либеральной бюрократии, которую столько раз побеждала уже придворная реакционная клика. Неужели народ проливал свою кровь в борьбе за свободу, чтобы положиться на либеральных бюрократов, отделывающихся одними словами да обещаниями?!
Нет, царизм еще далеко не капитулировал. Самодержавие далеко еще не пало. Революционному пролетариату предстоит еще ряд великих битв, и первая победа поможет ему сплотить свои силы и завербовать себе новых союзников в борьбе.
«Самый уже успех дела свободы, — писал корреспондент «Таймса» в день опубликования манифеста, — только побудит реакционные элементы к новой деятельности, и, пока армия остается под властью ее старых начальников, Россия не может быть обеспечена от возможности пронунциаменто»2. «Еще вопрос, не послужит ли вынужденная уступка правительства в самый разгар революционного подъема сигналом к новому усилию революции?» «Неизвестно, выбита ли бюрократия из своей цитадели или она только отступила со своих передовых позиций», — говорят буржуазные оптимисты, хотя факты показывают явно, что «Цитадель» самодержавия остается еще во всей силе.
Вынужденный характер уступки всего более волнует умеренных буржуа. Орган французского господствующего денежного мешка, газета «Temps»3 страшно возмущалась «анархией» и изрыгала брань и клевету против устроителей и участников всероссийской политической стачки. Теперь эта газета, удовлетворенная сама по себе конституционными обещаниями царя, с тревогой замечает: «Царь вместо того, чтобы действовать по своей инициативе, просто подписал «наказы» либеральной оппозиции. Это — дурной способ, придающий последовательным реформам вынужденный характер, характер чего-то отрывочного, внезапного. Этот способ ставит правительство в противоречие с самим собой и дает премию насилию. К несчастью, слишком ясно, что дело действительно зашло далеко, что иного выхода не было из того тупика, куда загнали правительство. Забудем же скорее о характере этой капитуляции — капитуляции не только перед конституционалистами, людьми умеренными, которых следовало бы послушаться прежде всего, а капитуляции перед стачкой, капитуляции перед революцией».
Нет, господа буржуа, рабочие не забудут никогда вынужденного характера царской капитуляции! Рабочие не забудут никогда, что только силой, силой своей организации, своего единодушия, своего героизма масс, они вырвали у царизма признание свободы в бумажке-манифесте, вырвут свободу и на деле.
Мы сказали выше, что неприятель отступил, оставив поле сражения за революционным пролетариатом. Мы должны добавить теперь: отступающего неприятеля продолжают энергично преследовать. В понедельник, 17 октября, вышел манифест царя. Во вторник, 18-го, вышел, по сообщению агентства Вольфа, манифест Российской социал-демократической рабочей партии 4, изданный в громадном количестве экземпляров в Петербурге. Манифест заявляет, что борьба пролетариата нисколько не прекращается изданием царского манифеста. Тактика пролетариата должна состоять в использовании тех прав, которые дарованы под давлением его ударов, в устройстве собраний рабочих для решения вопроса о продолжении стачки, в организации милиции для охраны революционных5 прав, в предъявлении требования полной амнистии. Социал-демократические ораторы народных собраний настаивают на созыве учредительного собрания. Стачечный комитет, по телеграммам, требует амнистии и немедленного созыва учредительного собрания на основах всеобщего и прямого избирательного права.
Революционный инстинкт сразу подсказал рабочим Петербурга верный лозунг: энергичное продолжение борьбы, использование новых завоеванных позиций для продолжения натиска, для действительного уничтожения самодержавия. И борьба продолжается. Собрания становятся чаще и многочисленнее. Радость и законная гордость по поводу первой победы не мешают новой организации сил для доведения до конца революции. Ее успех зависит от привлечения на сторону свободы еще более широких слоев народа, их просвещения и организации. Рабочий класс доказал свои гигантские силы всероссийской политической стачкой, но среди отсталых слоев городского пролетариата нам предстоит еще не мало работы. Создавая рабочую милицию, — этот единственный надежный оплот революции, — готовясь к новой и еще более решительной борьбе, поддерживая свои старые лозунги, мы должны обратить также особое внимание на армию. В ее ряды вынужденная уступка царя должна была внести всего более колебания, и теперь, привлекая солдат на рабочие собрания, усиливая агитацию в казармах, расширяя связи с офицерами, мы должны наряду с революционной армией рабочих создавать кадры сознательных революционеров и в войске, которое вчера еще было исключительно царским войском, которое теперь стоит накануне превращения в народное войско.
Революционный пролетариат добился нейтрализации войска, парализовав его в великие дни всеобщей стачки. Он должен теперь добиться полного перехода войск на сторону народа.
Революционный пролетариат привел к первой великой победе революцию городскую. Он должен теперь расширить и углубить базу революции, распространив ее на деревни. Поднять крестьянство до сознательной защиты дела свободы, потребовать серьезнейших мер в пользу крестьянства, подготовить деревенское движение, которое бы в связи с передовым городским пролетариатом добило самодержавие, завоевало полную и настоящую свободу, — такова теперь очередная задача российской социал-демократии.
Успех революции зависит от размеров тех масс пролетариата и крестьянства, которые поднимутся на ее защиту и за ее окончание. Революционная война отличается от других войн тем, что она черпает свой главный резерв из лагеря вчерашних союзников своего врага, вчерашних сторонников царизма или людей, слепо шедших за царизмом. И успех всероссийской политической стачки скажет больше уму и сердцу мужика, чем сбивчивые слова каких угодно манифестов и законов.
Русская революция только-только начинала развиваться, когда всю политическую авансцену занимали либеральные буржуа, как это было год тому назад.
Революция встала на ноги, когда выступил городской рабочий класс 9-го января.
Революция одержала первую победу, когда пролетариат всех народов России встал, как один человек, и тряхнул царский трон, от которого такие неисчислимые бедствия перенесли все народы и больше всего трудящиеся классы всех народов.
Революция добьет врага и сотрет с лица земли трон кровавого, царя, когда рабочие поднимутся еще раз и поведут за собой и крестьянство.
А дальше — дальше есть еще резерв у русской революции. Прошли те времена, когда народы и государства могли жить обособленно друг от друга. Посмотрите: Европа уже волнуется. Ее буржуазия смущена и готова отдать миллионы и миллиарды, лишь бы остановить пожар в России. Правители военных европейских держав подумывают о военной помощи царю. Вильгельм послал уже несколько крейсеров и две дивизии миноносцев для установления прямых сношений германских солдафонов с Петергофом. Контрреволюция европейская протягивает руку контрреволюции русской.
Попробуйте, попробуйте, гражданин Гогенцоллерн! У нас тоже есть европейский резерв русской революции. Этот резерв — международный социалистический пролетариат, международная революционная социал-демократия. Рабочие всего мира с трепетом восторга приветствуют победу русских рабочих и, сознавая тесную связь между отрядами международной армии социализма, готовятся и сами к великой и решительной борьбе.
Вы не одиноки, рабочие и крестьяне всей России! И если вам удастся свалить, добить и уничтожить тиранов крепостной, полицейской, помещичьей и царской России, то ваша победа будет сигналом всемирной борьбы против тирании капитала, борьбы за полное, не политическое только, но и экономическое освобождение трудящихся, борьбы за избавление человечества от нищеты и за осуществление социализма.
Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 12. с. 27 — 35
Примечания:
1 См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 12, с. 3 — 4. Ред.
2 Военного переворота. Ред.
3 «Le Temps» («Время») — ежедневная консервативная газета, издавалась в Париже. Ред.
4 Имеется в виду воззвание Центрального Комитета РСДРП «К русскому народу!» по поводу царского манифеста 17 октября 1905 года от 18 (31) октября 1905 года. Ред.
5 В рукописи вместо слова «революционных» — «завоеванных». Ред.
В. И. Ленин
УРОКИ МОСКОВСКОГО ВОССТАНИЯ
Книга: «Москва в декабре 1905 г.» (М. 1906) вышла в свет как нельзя более своевременно. Усвоение опыта декабрьского восстания — насущная задача рабочей партии. К сожалению, эта книга — бочка меда с ложкой дегтя: интереснейший, несмотря на его неполноту, материал — и выводы невероятно неряшливые, невероятно пошлые. Об этих выводах мы поговорим особо1, а теперь обратимся к современной политической злобе дня, к урокам московского восстания.
Главной формой декабрьского движения в Москве была мирная забастовка и демонстрации. Громадное большинство рабочей массы активно участвовало только в этих формах борьбы. Но именно декабрьское выступление в Москве показало воочию, что всеобщая стачка, как самостоятельная и главная форма борьбы, изжила себя, что движение с стихийной, неудержимой силой вырывается из этих узких рамок и порождает высшую форму борьбы, восстание.
Все революционные партии, все союзы в Москве, объявляя стачку, сознавали и даже чувствовали неизбежность превращения ее в восстание. Было постановлено 6 декабря Советом рабочих депутатов «стремиться перевести стачку в вооруженное восстание». Но на самом деле все организации были не подготовлены к этому, даже коалиционный Совет боевых дружин говорил (9-го декабря!) о восстании, как о чем-то отдаленном, и уличная борьба, несомненно, шла через его голову и помимо его участия. Организации отстали от роста и размаха движения.
Забастовка вырастала в восстание, прежде всего, под давлением объективных условий, сложившихся после октября. Правительство нельзя уже было застигнуть врасплох всеобщей стачкой, оно уже сорганизовало готовую к военным действиям контрреволюцию. И общий ход русской революции после октября, и последовательность событий в Москве в декабрьские дни поразительно подтвердили одно из глубоких положений Маркса: революция идет вперед тем, что создает сплоченную и крепкую контрреволюцию, т. е. заставляет врага прибегать к все более крайним средствам защиты и вырабатывает таким образом все более могучие средства нападения2.
7-е и 8-е декабря: мирная забастовка, мирные демонстрации масс. 8-го вечером: осада Аквариума 3. 9-го днем: избиение толпы драгунами на Страстной площади. Вечером — разгром дома Фидлера4. Настроение поднимается. Уличная, неорганизованная толпа совершенно стихийно и неуверенно строит первые баррикады.
10-е: начало артиллерийской стрельбы по баррикадам и по улицам в толпу. Постройка баррикад становится уверенной и не единичной уже, а безусловно массовой. Все население на улицах; весь город в главных центрах покрывается сетью баррикад. Развертывается в течение нескольких дней упорная партизанская борьба дружинников с войсками, борьба, истомившая войска и заставившая Дубасова молить о подкреплениях. Лишь к 15-му декабря перевес правительственных сил стал полным, и 17-го семеновцы разгромили Пресню, последний оплот восстания.
От стачки и демонстраций к единичным баррикадам. От единичных баррикад к массовой постройке баррикад и к уличной борьбе с войском. Через голову организаций массовая пролетарская борьба перешла от стачки к восстанию. В этом величайшее историческое приобретение русской революции, достигнутое декабрем 1905 года, — приобретение, купленное, как и все предыдущие, ценой величайших жертв. Движение поднято от всеобщей политической стачки на высшую ступень. Оно заставило реакцию дойти до конца в сопротивлении и тем приблизило в гигантской степени тот момент, когда революция тоже дойдет до конца в применении средств наступления. Реакции некуда идти дальше артиллерийского расстрела баррикад, домов и уличной толпы. Революции есть еще куда идти дальше московских дружинников, очень и очень есть куда идти и вширь и вглубь. И революция ушла далеко вперед с декабря. Основа революционного кризиса стала неизмеримо более широкой, — лезвие должно быть отточено теперь острее.
Перемену в объективных условиях борьбы, требовавшую перехода от стачки к восстанию, пролетариат почувствовал раньше, чем его руководители. Практика, как и всегда, шла впереди теории. Мирная стачка и демонстрации сразу перестали удовлетворять рабочих, спрашивавших: что же дальше? — требовавших более активных действий. Директива строить баррикады пришла в районы с громадным опозданием, когда в центре уже строили баррикады. Рабочие массами взялись за дело, но не удовлетворились и им, спрашивали: что же дальше? — требовали активных действий. Мы, руководители с.-д. пролетариата, оказались в декабре похожими на того полководца, который так нелепо расположил свои полки, что большая часть его войска не участвовала активно в сражении. Рабочие массы искали и не находили директив относительно активных массовых действий.
Таким образом, нет ничего более близорукого, как подхваченный всеми оппортунистами взгляд Плеханова, что нечего было начинать несвоевременную стачку, что «не нужно было браться за оружие». Напротив, нужно было более решительно, энергично и наступательно браться за оружие, нужно было разъяснять массам невозможность одной только мирной стачки и необходимость бесстрашной и беспощадной вооруженной борьбы. И теперь мы должны, наконец, открыто и во всеуслышание признать недостаточность политических забастовок, должны агитировать в самых широких массах за вооруженное восстание, не прикрывая этого вопроса никакими «предварительными ступенями», не набрасывая никакого флера. Скрывать от масс необходимость отчаянной, кровавой, истребительной войны, как непосредственной задачи грядущего выступления, значит, обманывать и себя, и народ.
Таков первый урок декабрьских событий. Другой урок касается характера восстания, способа ведения его, условий перехода войск на сторону народа. У нас в правом крыле партии сильно распространен крайне односторонний взгляд на этот переход. Нельзя, дескать, бороться против современного войска, нужно, чтобы войско стало революционно. Разумеется, если революция не станет массовой и не захватит самого войска, тогда не может быть и речи о серьезной борьбе. Разумеется, работа в войске необходима. Но нельзя представлять себе этот переход войска в виде какого-то простого, единичного акта, являющегося результатом убеждения, с одной стороны, и сознания, с другой. Московское восстание наглядно показывает нам шаблонность и мертвенность такого взгляда. На деле неизбежное, при всяком истинно народном движении, колебание войска приводит при обострении революционной борьбы к настоящей борьбе за войско. Московское восстание показывает нам именно самую отчаянную, самую бешеную борьбу реакции и революции за войско. Дубасов сам заявил, что только 5 тысяч московского войска из 15 надежны. Правительство удерживало колеблющихся самыми разнообразными, самыми отчаянными мерами: их убеждали, им льстили, их подкупали, раздавая часы, деньги и т. п., их спаивали водкой, их обманывали, их запугивали, их запирали в казармы, их обезоруживали, от них выхватывали предательством и насилием солдат, предполагаемых наиболее ненадежными. И надо иметь мужество прямо и открыто признать, что мы оказались в этом отношении позади правительства. Мы не сумели использовать имевшихся у нас сил для такой же активной, смелой, предприимчивой и наступательной борьбы за колеблющееся войско, которую повело и провело правительство. Мы готовили и будем еще упорнее готовить идейную «обработку» войска. Но мы окажемся жалкими педантами, если забудем, что в момент восстания нужна также и физическая борьба за войско.
Московский пролетариат дал нам в декабрьские дни великолепные уроки идейной «обработки» войска, — напр., 8-го декабря на Страстной площади, когда толпа окружила казаков, смешалась с ними, браталась с ними и побудила уехать назад. Или 10-го на Пресне, когда две девушки-работницы, несшие красное знамя в 10 000-ной толпе, бросились навстречу казакам с криками: «убейте нас! живыми мы знамя не отдадим!». И казаки смутились и ускакали при криках толпы: «да здравствуют казаки!». Эти образцы отваги и геройства должны навсегда быть запечатлены в сознании пролетариата.
Но вот примеры нашей отсталости от Дубасова. 9-го декабря по Б. Серпуховской улице идут солдаты с Марсельезой присоединяться к восставшим. Рабочие шлют делегатов к ним. Малахов, сломя голову, скачет сам к ним. Рабочие опоздали, Малахов приехал вовремя. Он сказал горячую речь, он поколебал солдат, он окружил их драгунами, отвел в казармы и запер там. Малахов успел приехать, а мы не успели, хотя в два дня по нашему призыву встало 150 000 человек, которые могли и должны были организовать патрулирование улиц. Малахов окружил солдат драгунами, а мы не окружили Малаховых бомбистами. Мы могли и должны были сделать это, и с.-д. печать давно уже (старая «Искра»5) указывала на то, что беспощадное истребление гражданских и военных начальников есть наш долг во время восстания. То, что произошло на Б. Серпуховской улице, повторилось, видимо, в главных чертах и перед Несвижскими казармами, и перед Крутицкими, и при попытках пролетариата «снять» екатеринославцев, и при посылке делегатов к саперам в Александров, и при возвращении назад отправленной было в Москву ростовской артиллерии, и при обезоружении саперов в Коломне и так далее. В момент восстания мы были не на высоте задачи в борьбе за колеблющееся войско.
Декабрь подтвердил наглядно еще одно глубокое и забытое оппортунистами положение Маркса, писавшего, что восстание есть искусство и что главное правило этого искусства — отчаянно-смелое, бесповоротно-решительное наступление 6. Мы недостаточно усвоили себе эту истину. Мы недостаточно учились сами и учили массы этому искусству, этому правилу наступления во что бы то ни стало. Мы должны наверстать теперь упущенное нами со всей энергией. Недостаточно группировок по отношению к политическим лозунгам, необходима еще группировка по отношению к вооруженному восстанию. Кто против него, кто не готовится к нему, — того надо беспощадно выкидывать вон из числа сторонников революции, выкидывать к противникам ее, предателям или трусам, ибо близится день, когда сила событий, когда обстановка борьбы заставит нас разделять врагов и друзей по этому признаку. Не пассивность должны проповедовать мы, не простое «ожидание» того, когда «перейдет» войско, — нет, мы должны звонить во все колокола о необходимости смелого наступления и нападения с оружием в руках, о необходимости истребления при этом начальствующих лиц и самой энергичной борьбы за колеблющееся войско.
Третий великий урок, который дала нам Москва, касается тактики и организации сил для восстания. Военная тактика зависит от уровня военной техники, — эту истину разжевал и в рот положил марксистам Энгельс7. Военная техника теперь не та, что была в половине XIX в. Против артиллерии действовать толпой и защищать с револьверами баррикады было бы глупостью. И Каутский прав был, когда писал, что пора пересмотреть после Москвы выводы Энгельса, что Москва выдвинула «новую баррикадную тактику»8. Эта тактика была тактикой партизанской войны. Организацией, которая обусловлена такой тактикой, были подвижные и чрезвычайно мелкие отряды: десятки, тройки, даже двойки. У нас часто можно встретить теперь социал-демократов, которые хихикают, когда речь заходит о пятках и тройках. Но хихиканье есть только дешевенький способ закрыть глаза на новый вопрос о тактике и организации, вызываемой уличною борьбой при современной военной технике. Вчитайтесь в рассказ о московском восстании, господа, и вы поймете, какую связь имеют «пятки» с вопросом о «новой баррикадной тактике».
Москва выдвинула ее, но далеко не развила, далеко не развернула в сколько-нибудь широких, действительно массовых размерах. Дружинников было мало, рабочая масса не получила лозунга смелых нападений и не применила его, характер партизанских отрядов был слишком однообразен, их оружие и их приемы недостаточны, их уменье руководить толпой почти не развито. Мы должны наверстать все это и мы наверстаем, учась из опыта Москвы, распространяя этот опыт в массах, вызывая творчество самих масс в деле дальнейшего развития этого опыта. И та партизанская война, тот массовый террор, который идет в России повсюду почти непрерывно после декабря, несомненно помогут научить массы правильной тактике в момент восстания. Социал-демократия должна признать и принять в свою тактику этот массовый террор, разумеется, организуя и контролируя его, подчиняя интересам и условиям рабочего движения и общереволюционной борьбы, устраняя и отсекая беспощадно то «босяческое» извращение этой партизанской войны, с которым так великолепно и так беспощадно расправлялись москвичи в дни восстания и латыши в дни пресловутых латышских республик.
Военная техника в самое последнее время делает еще новые шаги вперед. Японская война выдвинула ручную гранату. Оружейная фабрика выпустила на рынок автоматическое ружье. И та и другое начинают уже с успехом применяться в русской революции, но далеко в недостаточных размерах. Мы можем и должны воспользоваться усовершенствованием техники, научить рабочие отряды готовить массами бомбы, помочь им и нашим боевым дружинам запастись взрывчатыми веществами, запалами и автоматическими ружьями. При участии рабочей массы в городском восстании, при массовом нападении на врага, при решительной умелой борьбе за войско, которое еще более колеблется после Думы, после Свеаборга и Кронштадта, при обеспеченном участии деревни в общей борьбе — победа будет за нами в следующем всероссийском вооруженном восстании!
Будем же шире развертывать нашу работу и смелее ставить свои задачи, усваивая уроки великих дней российской революции. В основе нашей работы лежит верный учет интересов классов и потребностей общенародного развития в данный момент. Вокруг лозунга: свержение царской власти и созыв революционным правительством учредительного собрания мы группируем и будем группировать все большую часть пролетариата, крестьянства и войска. Развитие сознания масс остается, как и всегда, базой и главным содержанием всей нашей работы. Но не забудем, что к этой общей, постоянной и основной задаче моменты, подобные переживаемому Россией, прибавляют особые, специальные задачи. Не будем превращаться в педантов и филистеров, не будем отговариваться от этих особых задач момента, от этих специальных задач данных форм борьбы посредством бессодержательных ссылок на наши всегдашние и неизменные при всех условиях, во все времена, обязанности.
Будем помнить, что близится великая массовая борьба. Это будет вооруженное восстание. Оно должно быть, по возможности, единовременно. Массы должны знать, что они идут на вооруженную, кровавую, отчаянную борьбу. Презрение к смерти должно распространиться в массах и обеспечить победу. Наступление на врага должна быть самое энергичное; нападение, а не защита, должно стать лозунгом масс, беспощадное истребление врага — станет их задачей; организация борьбы сложится подвижная и гибкая; колеблющиеся элементы войска будут втянуты в активную борьбу. Партия сознательного пролетариата должна выполнить свой долг в этой великой борьбе.
Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 13, с. 369 — 377
Примечания:
1 См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 13, с. 388 — 392. Ред.
2 В. И. Ленин приводит положение из работы К. Маркса «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.» (см.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7, с. 7). Ред.
3 Вечером 8 (21) декабря 1905 года солдаты и полиция оцепили сад «Аквариум» (на Садово-Триумфальной площади), где в это время в помещении театра проходил многолюдный митинг. Ред.
4 Помещение училища Фидлера (у Чистых прудов) было постоянным местом партийных митингов и собраний. Вечером 9 (22) декабря 1905 года дом Фидлера, где в это время проходил митинг, был окружен войсками. Ред.
5 «Искра» (старая) — первая общерусская нелегальная марксистская газета, основанная В. И. Лениным в 1900 году и сыгравшая решающую роль в создании революционной марксистской партии рабочего класса России. Ред.
6 Имеется в виду работа «Революция и контрреволюция в Германии», написанная Ф. Энгельсом (см.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 8, с. 100). Ред.
7 Это положение неоднократно развивалось Ф. Энгельсом в ряде его произведений, в частности в paooie «Анти-Дюринг». Ред.
8 Об этом В. И. Ленин более подробно говорит в своей работе «Русская революция и задачи пролетариата» (см.: Полн. собр. соч., т. 12, с. 215 — 216). Ред.
А. И. Горчилин (Гренадер)
1905 ГОД НА КАЗАНКЕ
ВОСПОМИНАНИЯ ПОДПОЛЬЩИКА
...Приближался октябрь, а с ним и события невиданного размаха и значения — первая всероссийская всеобщая забастовка. В этой забастовке, в этой первой решительной схватке рабочего класса с самодержавием казанцы под руководством большевиков выступили мощной колонной. Уже во второй половине сентября 1905 года революционное настроение рабочих Казанских мастерских повысилось настолько, что объявление неизбежной политической забастовки ожидалось со дня на день. Наши собрания того времени были заняты выработкой, будущих политических и экономических требований. Кроме общих требований для всех мастерских (8-часовой рабочий день, процентная прибавка к жалованью и т. п.) от каждой мастерской были внесены свои добавления — это должно было сплотить всю рабочую массу на дружное проведение забастовки...
...Группа за группой рабочие Ярославки присоединялись к забастовке и выходили вместе с казанцами на улицу, где снова начался митинг. Так в районе Каланчевки (ныне Комсомольская площадь) на стыке трех железных дорог из мастерских Казанки под руководством большевиков началась октябрьская стачка 1905 года. Отделившись от митинга, несколько сот казанцев направились на машиностроительный завод Вейхельта, потом на Курскую железную дорогу.
Рабочие в массе, казалось, ждали нас, бросали работу, и начался митинг.
Один за другим рабочие, члены нашей организации, впервые выступали перед собравшейся массой; сама масса выдвигала ораторов... Так выковывались вожди забастовки в этот бурный день. К нам подбегали рабочие и служащие, представители мелких заведений и управления, просили помочь им присоединиться к забастовке. Мы отправляли с просителями несколько десятков человек на предприятия. Прихода наших рабочих-забастовщиков было достаточно, чтобы немедленно начиналось собрание, которое обычно кончалось присоединением к забастовке.
Поздно вечером собрался наш районный комитет. Подвели итоги богатого событиями дня. Решено было продолжать митинги в мастерских, на канаве, каждый день в 12 часов дня.
...Во избежание арестов рекомендовалось не ночевать дома.
Поздно ночью после собрания шли в Черкизово, Сокольники или за Крестовскую заставу на ночлег к одному из живших там рабочих.
В 11 часов утра мы снова в знакомых переулках, проходных дворах, калитках и, наконец, на канаве, полной народу. В этот раз кроме казанцев на митинг собрались рабочие из близлежащих мастерских Сокольнического района, а также с Ярославской и Николаевской железных дорог.
На электрической тележке-трибуне среди наших ребят находился и Мандельштам. Я открыл митинг и предоставил ему слово как представителю партии. Ясно, подробно изложил он собравшимся значение начавшейся борьбы, в которой казанцы славно выступили в первых рядах... Он закончил призывом к собравшимся выбрать представителей в Московский Совет рабочих депутатов.
Собрание выбрало в первый Московский Совет рабочих депутатов от мастерских Горчилина, Белоруссова и Шибаева.
...На третий день октябрьской забастовки в Москве работа совершенно остановилась, замерла. На улицах повсюду толпилось много народу. Казалось, настал особый рабочий праздник. Рабочие стояли группами у ворот домов, где жили; на углах улиц и переулков оживленно проходили беседы-летучки. Иногда раздавался пронзительный свист; все оборачивались, кричали, свистели, гикали: «У... лю-лю... фараоны!» Так встречали и провожали рабочие старавшихся быстро скрыться городовых. На второй и третий день стачки полиция перестала показываться в рабочих кварталах...
...4 декабря 1905 года в реальном училище Фидлера, в одном из небольших классов, состоялось последнее перед восстанием заседание Московского комитета большевиков. Председательствовал Дубровинский, человек чрезвычайно ясного ума, революционер широкого масштаба, пользовавшийся у нас абсолютным авторитетом. Ответственные организаторы районов докладывали комитету о положении в их районах, о настроении рабочих, о готовности их вступить снова в стачку и о подготовленности организации к переводу стачки на восстание. Мандельштам охарактеризовал наш Железнодорожный район как готовый к выступлению... Организаторы районов высказались за объявление стачки-восстания в ближайшие дни... Решение приняли такое: назавтра, 5 декабря, созвать общемосковскую конференцию большевиков: на ней, не навязывая массам готового мнения комитета, поставить вопрос о стачке-восстании и там же вынести окончательное решение.
5 декабря вечером в том же училище Фидлера собралась общемосковская конференция. Присутствовала почти в полном составе и агитаторская группа Московского комитета. Председателем был Марат (В. Шанцер). Он доложил конференции о последнем заседании Московского комитета и предложил представителям всех крупных фабрик и заводов высказаться о положении дел у них на местах... Один за другим выступали рабочие, называли число организованных, определенно сочувствующих и вооруженных. Большей частью делегаты заканчивали свою речь тем, что объявления стачки требует широкая масса рабочих и что стачка неизбежно перейдет в восстание. Я повторил приблизительно то же, что сказал накануне на заседании Московского комитета... Почти единогласно было принято решение объявить всеобщую политическую забастовку 7 декабря в 12 часов дня1.
Кажется, прямо с конференции или же на другой день мы с Белоруссовым отправились на заседание Московского Совета рабочих депутатов, членами которого нас выбрали казанцы. Председателем совета был Гришин — рабочий мастерских Александровской железной дороги. После выступления представителя большевиков Марата Московский Совет присоединился к решению нашей конференции и даже принял составленное большевиками воззвание к населению Москвы.
...Дни 8 и 9 декабря прошли в митингах на канаве. На них кроме нас, рабочих из мастерских, выступали члены агитаторской группы большевиков, а также член Московского комитета нашей партии по кличке Никодим — Шестаков.
Он говорил:
— Товарищи, день вооруженного восстания настал. От имени Московского комитета Российской социал-демократической партии большевиков призываю вас к оружию. Пусть останутся здесь только те, кто может сейчас же выступить в бой. У Короткова и Иванова записывайтесь в новые пятки и десятки дружинников, они же дадут вам оружие. Те, кто не умеет владеть оружием, пусть помогают нам, пусть куют пики, кинжалы. Вооружайтесь все кто чем может, обезоруживайте городовых и арестовывайте их, извещайте дружину о казаках и драгунах! Загораживайте улицы и переулки. Все на помощь дружине! Все за революцию! Да здравствует вооруженное восстание!
Необычная жизнь закипела в мастерских. Строились пятки и десятки дружинников, тащили железо и проволоку, раздували заклепочные горны, ковалось холодное оружие, формовались оболочки бомб, уходили на разведку дружинники. Скоро стало известно, что на Краснопрудной едет по направлению к вокзалу отряд казаков. Выбежали на линию через пути в мозжухинскую калитку, расположились беспорядочно в переулке. Казаки на другом конце переулка остановились. Я и бывшие со мной дружинники сразу с колена открыли стрельбу из маузеров по казакам. Казаки смешались, повернули лошадей и скрылись за углом переулка. Рабочие закричали: «Ура-а-а!» Многие побежали вперед, к Краснопрудной. Сейчас же там, припадая к земле, на ходу стреляя и с колена и лежа, появилась цепь уже пеших казаков. И рабочие, и дружинники жались к домам, скрываясь в ворота, двери и за углы домов. Пули свистели по переулку, щелкали о мостовую...
Постепенно стрельба затихла. Наступил вечер, подходили дружинники и собирались перед мастерскими на линии... Среди оставшихся из эсеровской дружины был и машинист Ухтомский. Мы предложили ему составить поезд для дружины из нескольких классных вагонов и подать их к мастерским. Короткое хозяйственно-заботливо размещал подходивших дружинников в поданных Ухтомским вагонах первого класса.
...Скоро утомленная за день дружина спала мертвым сном. Посоветовавшись с Никодимом, я сказал Ухтомскому, чтобы он вывез дружину на ближнюю станцию за Москву. Тихо, без огней тронулись на линию. Где-то за Сортировочной, на одном из запасных путей, среди множества застрявших от забастовки товарных вагонов, спокойно прошла для дружины первая ночь. Все хорошо выспались. Утром вернулись к мастерским. Нас уже ждали ночевавшие по домам дружинники. Число их увеличилось. Народ прибывал на помощь дружине. Когда мы переходили из дома в дом, на лестницах встречали нас рабочие, хозяева квартир верхних этажей. Советовали, как лучше пройти на чердак и на крышу, показывали сами дорогу, провожали, шли на активную помощь — строить баррикады. Сеть переулков и улиц, занятых нами и забаррикадированных, увеличивалась. Только еще по Краснопрудной, прижавшись к седлам, небольшими группами скользили к Каланчевской площади и Красным воротам драгуны и казаки.
Вскоре началось строительство баррикад и на Краснопрудной. Резали, быстро пилили ближайший от угла телеграфный столб; срезанный, он висел на проволоке — рвали проволоку с него, спешили, тащили его на другую сторону улицы. Случалось, драгуны, не видя проволоки поперек улицы, с разбегу наскакивали на нее, путались. Этого только и надо было спрятавшейся дружине. Убитые и раненые солдаты обычно уносились своими. К натянутой через улицу проволоке тащили и бросали все, что попадалось под руки. Камнями и землей с разобранной мостовой укреплялась баррикада. Улицы одна за другой покрывались баррикадами...
...После неудачной атаки Николаевского вокзала дружинники постепенно собрались на линию к своему поезду. Со стороны Сокольничего моста по линии шагали к нам вооруженные люди — это были дружинники с фабрик Сокольнического района. Во главе их был энергичный молодой рабочий Ястребов (я знал его по устройству массовок в лесу в Сокольниках). Со своей дружиной из нескольких десятков человек Ястребов влился в нашу дружину.
...Стало темнеть. Стрельба из пушек от Николаевского вокзала прекратилась. Затихли и редкие одиночные выстрелы. Дружина разместилась в вагонах. Тронулись снова на ночевку за город. Приехали на забитую товарными вагонами Сортировочную, не нашли подходящего места, тронулись дальше. В Перове остановились на дальнем запасном пути. Часовые, расставленные на площадках вагонов, на станции и за водокачкой, валились с ног от усталости...
Через полчаса мы были в Москве, проверяли свои позиции: чердаки, проходные дворы, баррикады. За ночь противник не продвинулся.
Едва мы разошлись по району и к баррикадам, как снова загрохотали орудия от Николаевского вокзала. Снаряды ложились в центре нашей базы — в мастерских и по линии. Достаточно было дружинникам или местным жителям собраться кучкой, как снаряд падал поблизости. Очевидно, кто-то хорошо указывал, куда стрелять из орудий. С крыш и чердаков высоких домов мы скоро увидели, где сидят наблюдатели, корректирующие стрельбу из пушек, — это была каланча Николаевского вокзала. На ней под часами шевелились люди, хоронились, застывали на некоторое время неподвижно, исчезали, потом появлялись снова. Я вместе с матросами подобрался ближе к Николаевскому вокзалу. Выбрали чердак вагонных мастерских. Со стороны Казанского и Николаевского этот чердак имел круглое отверстие. Около него мы и расположились с винтовками.
Первые же два наблюдателя были сняты с каланчи меткими выстрелами наших матросов. Появились другие, более осторожные. По ним стреляли, долго прицеливаясь. Их постигала та же участь: они падали, подстреленные. Часами ждали, караулили новых наблюдателей; тогда они попробовали высматривать наше расположение с крыши таможни, но и там находили их наши меткие пули.
Меня позвал Коротков. Он несколько часов уже был со своим десятком на разведке, ища возможности остановить Николаевскую дорогу и выбить войска с вокзала.
— Со стороны Грохольского переулка днем напасть невозможно, а если уж идти, то с лесных складов Свешникова, через линию Ярославской железной дороги, — доложил нам Коротков о результатах разведки.
Следить за каланчой и площадью на чердаке с дружинниками остался Никодим. Мы же по два, по три человека шли по Красносельской к Алексеевскому монастырю, сходясь для нападения на Николаевскую дорогу. У стены монастыря задержались — забыли взять ломы и гаечные ключи для разборки рельсов. Скоро несколько человек доставили инструмент. Опять тем же порядком — по два-три человека — дружинники от монастыря тронулись через Верхнюю Красносельскую улицу вниз, через сады, по направлению к путям Ярославской и Николаевской железных дорог.
Вот мы и на лесных складах Свешникова. Пробираемся среди штабелей бревен и досок. Со склада перешли на подъездные пути Ярославской железной дороги, шли по ним вправо от вокзала, потом пошли по путям левее, ближе к цели — к Николаевской железной дороге. Едва дружинники вступили в зону путей Николаевки, как сразу от депо и от вокзала раздались винтовочные выстрелы, к которым присоединился и пулемет. Скрываясь за штабелями шпал, припадая к рельсам, дружинники ответили учащенной стрельбой. Мне с Коротковым стало очевидно, что и отсюда дружине не удастся вырвать дорогу у дубасовских войск. Мы сказали дружинникам:
— Обстреливайте вокзал и депо. По возможности дольше держитесь, а потом постепенно отходите на Казанку, к поезду.
Мы же, группа в пять — семь человек, незаметно отделились от дружины, вернулись на лесные склады и через них двинулись в глубокий обход депо Николаевки с твердым намерением испортить путь и, быть может, вызвать крушение. Долго шли по глубокому снегу на путях, перелезали через дорожные заборы, перескакивали занесенные снегом канавы. Таща лом и винтовку, впереди нас шел веселый здоровый матрос.
Вот мы и на далекой окраине Москвы. Опять задула и закрутила вьюга. Было жарко от долгой ходьбы. Наконец мы выбрались на прямой как стрела двухколейный путь Николаевской железной дороги. Уже с полчаса мы работали, никем не тревожимые: вытаскивали костыли, развинчивали болты, снимали накладки и подкладки. На обоих путях несколько пар рельсов только чуть держались. Мы старались с места их не двигать, чтобы враг не заметил порчи пути раньше времени.
Вдалеке виднелась высокая железнодорожная насыпь, пересекающая путь Николаевки. К этой насыпи мы и направились: в этом месте решено было также развинтить начисто оба пути. Когда мы подходили к насыпи, раздался залп. Как подкошенный, упал между рельсов наш матрос: пуля попала ему в голову. Мы с Коротковым приподняли его. Кровь била фонтаном и, стекая с лица и затылка, заливала нам руки и одежду. Залп не повторился. За насыпью никого не было видно. Наш матрос умер. С тяжелым чувством оставляли мы около путей нашего друга-товарища.
...Уже в темноте вернулись на Казанку к нашему поезду. Дружинники нас ждали, волновались. Скоро поезд отошел от Москвы, опять на ночевку в Перово.
Рано утром, после спокойно проведенной в Перово ночи, поезд двинулся снова в Москву. Рассветало. Ехали осторожно, медленно. Вот уже и Москва. Проехали Покровскую общину. Дружинники толпились у окон и на площадке вагона... Вдруг зазвенели разбитые стекла вагонов — частые винтовочные выстрелы раздались отовсюду. Спеша зарокотал пулемет.
— Ложи-и-сь, ложи-и-ись! — кричали мы по вагонам.
Дружинники, свалившись на пол, сжались не двигаясь. Пулеметная трескотня прекратилась, лишь винтовочная стрельба не затихала. Поезд заметно уменьшал ход. «Что это? Ухтомский убит или пробиты тормозные трубы? Почему останавливается поезд? К мастерским, к мастерским, к нашей базе, там остановимся». Поезд дрожал, тормозил и наконец остановился.
- Вылезать, вылез-а-ать, всем вылезать! — кричали я, Коротков и Иванов.
Дружинники вскакивали с пола, лезли из-под диванов, щелкали затворами ружей, толпились у двери. Один за другим спрыгивая на землю, дружинники ложились в цепь вдоль поезда и стреляли из-под колес по платформе в царских солдат.
Неожиданно поезд двинулся назад.
- В вагоны, садись, садись! — закричали мы товарищам. Дружинники вскакивали на ходу на подножки, цеплялись за ручки, ползли по площадке. Стрельба пулеметов по нашему поезду с приближением его к платформе снова возобновилась. Последними пробрались в вагон я и Коротков. Уже на ступеньках вагона Коротков как-то сразу подался назад, уронил винтовку и упал ничком в дверях площадки.
Наконец мы проехали платформу-засаду. Прекратились выстрелы вдогонку поезду. Коротков тяжело дышал. В дверях я перешагнул через него на площадку, за плечи втащил его с подножки к себе. Сел с ним, звал его, хотел услышать от друга хоть слово. Ничего он не мог сказать мне.
— Воздуху, воздуху, дышать, дышать, — шептал, умирая, Коротков.
С последним вздохом друга я как-то сразу ослаб. Товарищи внесли тело Короткова в вагон. Поезд вернулся в Перово и остановился на самой станции. Дружинники складывали оружие тут же на платформе, бродили по станции. Некоторые ушли. Среди последних был и Ухтомский.
Я спросил его:
— Остался ли кто на паровозе?
— Да, помощник, — ответил он, уходя2.
На паровозе возвратились в Перово. Наступали сумерки. Метель стихла. Пошел последний раз взглянуть на Короткова... Простился с Шестаковым. Со мной пошел Белоруссов. Я с ним через Черкизово направился в Москву... к себе на Балканы. К моему удивлению и радости, условные занавески на окнах были на месте — это означало, что все благополучно.
— Ну вот он, вот и Гренадер! Здравствуй, наконец-то! — говорили, радостно обнимая меня, товарищи-друзья...
— Говорил, что не убит, а вы все — убит, убит! — ворчал на приятелей Иван Евстафьевич, хозяин нашей квартиры.
Его жена быстро приготовила завтрак и чай. Я рассказал друзьям, что случилось со мной с того дня, как расстался с ними 9 декабря. В свою очередь они мне сообщили, что делается в других районах Москвы. Оказалось, что Василий Новиков, работавший на телефонной станции, несколько раз слышал телефонный разговор генерал-губернатора Дубасова и московского градоначальника барона Медема. Разговоры начальства происходили в первые же дни восстания, когда одна улица за другой покрывались баррикадами.
— Как, барон, с вашими частями? — спрашивал Дубасов Медема.
— Никаких изменений, генерал, на них положиться никак нельзя! — отвечал Медем.
- Черт знает, что они думают там, ведь мои пять тысяч солдат негодны, сидят в казармах обезоруженные, — жаловался в свою очередь Дубасов Медему и сердился на медлительность Петербурга с присылкой подкреплений, которых он, очевидно, ждал с нетерпением.
Этот разговор «начальства» придал нам бодрости и решимости продолжать борьбу.
Скоро заухали артиллерийские выстрелы где-то со стороны Страстного бульвара и Пресни. В районе Садовой улицы и Пресни, на Владимиро-Долгоруковской улице (ныне улица Красина), на так называемой «Живодерке», в домах Егорова, жили в учениках два моих младших брата... На «Живодерку» к братьям я и решил зайти, пробираясь на Пресню. Улица была хорошо забаррикадирована. Как раз напротив домов Егорова было опрокинуто несколько фур, в которых перевозилась мебель; фуры были завалены камнями, снегом, все было полито водой так, что поперек улицы образовалась сплошная крепкая стена. На этой-то баррикаде мои братья и орудовали. На углу Садовой и «Живодерки» дружинники засели в аптеке Рубановского и стреляли оттуда всякий раз, когда проезжали или проходили по Садовой солдаты или полицейские. По этой-то аптеке и по «Живодерке» и начали палить из орудий присланные из Петербурга солдаты Семеновского полка. Аптека скоро от выстрелов загорелась. Мы перебрались из аптеки на баррикаду напротив домов Егорова. По баррикаде семеновцы долго стреляли шрапнелью. Мы отвечали до тех пор, пока не расстреляли всех патронов. Только к вечеру «Живодерка» и баррикады были заняты дубасовцами.
С утра в домах Егорова начался поголовный обыск. Мы вовремя удалились на Пресню.
...Неравная борьба, неравная особенно из-за отсутствия у нас пушек, кончилась... Свежие царские войска разбивали снарядами баррикады одну за другой, и улица за улицей попадали в их руки. В последний день восстания мы больше прятались, отсиживаясь по дворам и чердакам. Ждали ночи, чтобы уйти из Москвы на окраины.
Московские большевики в огне революционных боев. Воспоминания. М., 1976, с. 327 — 343
Примечания:
1 После окончания конференции МК РСДРП обсудил вопрос практического руководства стачкой и восстанием. С этой целью из членов МК была создана Исполнительная комиссия в составе трех членов (В. Л. Шанцер, М. И. Васильев-Южин, М. Н. Лядов) и двух кандидатов (В. М. Савков и 3. Н. Доссер). Остальные члены МК должны были возглавить движение в районах. Ред.
2 Через день на станциях Сортировочная, Перово, Люберцы, Голутвин и Ашитково особой карательной экспедицией царских войск, прибывших из Петербурга, были зверски убиты более 150 рабочих и служащих Казанки. Среди них был и машинист Ухтомский. Ред.
М. П. Виноградов
МИУСОВКА
В Москве с весны 1905 года шли непрерывные массовки в Сокольниках, в Богородске, в Петровском парке. По заводам, в мастерских шли собрания за собраниями. К осени 1905 года начались митинги в различных залах общественных зданий; использовались музеи, высшие учебные заведения.
Вооруженные выступления начались в Москве демонстрацией, о которой нас в Миусском парке предупредили в тот же день утром. Наскоро отковав и отточив в мастерских кинжалы из кусков стали, мы присоединились к демонстрации, которая направлялась по Тверской к дому генерал-губернатора. Оружия не было, и при первом натиске полиции, начавшей шашками рубить демонстрантов, демонстрация рассеялась.
Все же впечатление от этого первого открытого выступления было так необычно, что полиция растерялась. Раненые демонстранты гордо расхаживали с белыми повязками по бульварам и Тверской.
Следующее вооруженное выступление произошло у университета. Отступая перед отрядом черносотенцев, участники митинга собрались во дворе университета и там забаррикадировались. Сначала во дворе царил полнейший хаос, но большевики скоро обеспечили организацию. Все участники митинга, по предложению большевиков, были разбиты на десятки. В каждый десяток могли входить лишь товарищи, знавшие друг друга. Одно это сразу внесло порядок и дисциплину. Отдан был приказ готовить холодное оружие для безоружных. Все огнестрельное оружие и патроны были зарегистрированы. Железные решетки разламывались и из них делались копья и дротики, из полос железа изготовлялись сабли. Товарищи, вооруженные огнестрельным оружием, были распределены равномерно по баррикадам. Разобрана была мостовая во дворе, и огромное количество камней было доставлено в верхние этажи университетских зданий. Оттуда градом камней мы собирались встретить нападающих на баррикады. Учреждены были дежурства. Аудитории были превращены в спальни для сменных товарищей, расставлены часовые. Запаслись провизией. Университет превратился в вооруженный, хорошо дисциплинированный лагерь. Вокруг костров загремели революционные песни. Настроение было боевое, полное решимости.
Царские власти не решались атаковать университет. Они вступили с нами в переговоры, которые закончились их согласием пропустить наш отряд с оружием в руках из университета и дать нам возможность разойтись по домам.
Ранним утром, выстроившись, выступили мы из ворот, выходящих на Никитскую, и между двумя шпалерами войск прошли по всей Никитской до бульваров в суровом молчании, каждую минуту готовые к отпору в случае предательского нападения. У Никитских ворот разошлись в разные стороны.
К концу осени положение стало настолько грозным, что царское правительство решило предпринять лживый маневр. Этим маневром был царский манифест 17 октября.
Помню, к нам, в расчетное бюро трамвая, помещавшееся в Кузнечном переулке, где я служил, манифест пришел в 11 часов утра. Мы ринулись с группой товарищей на Театральную площадь, взобрались на возвышение бассейна, превратив его в импровизированную трибуну, и на всю площадь загремел призыв отстоять захваченные позиции, укрепить и расширить завоевания. Сравнительно небольшая кучка людей, собравшихся вначале вокруг бассейна, чрезвычайно быстро разрослась в огромную разношерстную толпу. Открылся митинг.
Боевой подъем был использован, и мы увлекли толпу к Таганской тюрьме освобождать политических заключенных. По дороге срывали трехцветные флаги. С пением «Марсельезы» и революционных песен мы добрались до Таганской тюрьмы. Офицеру у ворот тюрьмы мы предъявили требование, чтобы ворота были немедленно открыты. С красными знаменами в руках мы ринулись наверх по лестнице, в приемную, и там потребовали у тюремного начальника, чтобы политические заключенные были немедленно освобождены. Удалось освободить почти всех заключенных. Кое-кого из них мы снабдили оружием.
К ночи мы покинули тюрьму и по пустынным улицам вернулись в город, к университету, где шли поздние митинги. В тот же день был злодейски убит черносотенцами только что освобожденный из тюрьмы Н. Э. Бауман.
На следующее утро я вступил официально в партию социал-демократов большевиков.
Похороны Баумана, устроенные через несколько дней, представляли совершенно небывалое по своей грандиозности зрелище.
Боевую дружину, которая возвращалась в университет с похорон Н. Э. Баумана, ожидал кровавый финал. Нас было 80 человек вооруженных. Когда мы подходили к университету с Никитской, против манежа, вдруг со всех сторон загремели выстрелы. 40 дружинников были убиты, некоторые были ранены.
Засада была хорошо организована: угол Никитской и манежа был освещен электричеством, тогда как на всех прилегающих улицах весь свет был потушен, и мы не могли видеть, кто и откуда в нас стреляет.
Мы проникли во двор университета, захватив всех своих убитых и раненых. Но и на двор еще сыпались пули, пока нам не удалось наконец войти в само здание университета.
Там мы тотчас же забаррикадировались в ожидании дальнейших нападений, но ночь прошла спокойно. Раненых перевязали, убитых уложили на столы, а утром их увезли родные.
Было ясно, что против винтовок нужна винтовка, что нужно овладеть тактикой уличного боя, что нужны хорошо обученные боевые дружины.
Я все внимание перенес на организацию такой дружины в Миусском парке.
Были добыты средства — 1 тысяча рублей. На них купили 40 винтовок «винчестер», коротких, чтобы можно было носить их под пальто. Кроме того, были приобретены два маузера для руководителей — для меня и тов. Щепетильникова. На патроны денег не хватило, и пришлось обратиться к ассоциации инженеров, которая вскладчину собрала для этой цели 100 рублей.
Боевая дружина в 48 человек была быстро организована. Она была разбита на три группы, по 16 человек. Командовать дружиной приучался каждый дружинник. Во время упражнений командование велось по очереди всеми. Это делалось для того, чтобы в случае гибели руководителей дружина продолжала оставаться боеспособной. Для упражнения в строю мы отвели бывший цейхгауз во дворе и там целыми часами ежедневно вели строевые упражнения.
Когда мы вооружились винтовками, пришлось подумать о стрельбище. Мы нашли его в Сокольниках, в глухом месте рощи, где были сложены поленницы дров.
В вагоне трамвая, под вывеской «Служебный», мы отправлялись к Сокольническому кругу. Вагон ставили на запасный путь, а сами направлялись к нашему стрельбищу, ступая, как волки, в след друг другу, чтобы на снегу оставался только один след. По окончании стрельбы, места, куда ложились пули, замазывались грязью и снегом. Дружина по старому следу гуськом возвращалась к вагону, который увозил нас обратно.
Когда миусская дружина была организована и обучена, партия начала широко использовать ее для охраны митингов.
Помнится один случай. Нас вызвали охранять митинг в здании Политехнического музея. На этот раз мы предпочли идти вместе, глухими переулками. Когда мы двумя шеренгами сворачивали с Лубянской площади к Китайскому проезду, то увидели, что перед входом в музей стояли казаки и отряд полиции. Около стен толпились товарищи, пытавшиеся пробраться в музей. Поодиночке то одному то другому иногда удавалось перебежать через улицу в музей, но большей частью приходилось возвращаться обратно. Как только нас заметили, казаки выстроились. Полиция с шашками наголо бросилась на нас. Мы спокойно подвигались вперед. Расстояние уменьшалось. Вот шашка первого городового замахнулась над головой дружинника. Я уже поднес к губам сирену, чтобы дать сигнал к бою, но в эту минуту казаки повернули лошадей и во весь опор понеслись прочь от нас, а полиция — за ними. Поле боя без выстрела осталось за нами.
Революция между тем развертывалась. В Москве вспыхнула всеобщая забастовка. Всюду шли многолюдные собрания. Массы спешно вооружались: разбивались оружейные магазины, обезоруживались городовые и казаки. Наконец пришло известие, что во многих местах Москвы приступили к постройке баррикад.
Миусский парк начал строить свои баррикады. Мы начали с того, что завладели подстанцией и ее аккумуляторами, выключили телефоны. Всюду были расставлены часовые, главным образом у распределительного щита подстанции. Трамвайные вагоны отвели от входа в парк на запасные пути, а вагоны, оставшиеся от конной тяги, покатили вручную вверх и вниз по Лесной улице, чтобы свернуть их с рельсов и перегородить улицу. Едва мы успели сделать это, как по нас был открыт огонь казаками от Бутырской тюрьмы и полицией из участка близ Тверской. Мы принялись за укрепление самого парка: у ворот парка соорудили бастион, выдвинув трамвайный вагон и обложив его внутри стальными и железными листами достаточной толщины. Такие же листы были поставлены и укреплены на земле, вокруг него и непосредственно у ворот.
К утру баррикады в основном были готовы, план действий разработан, и дружина отрядами заняла позиции, баррикады Весковского переулка, пожарную каланчу и т. д. Миусскую площадь занял отряд Щепетильникова.
Казаки, очевидно, истолковали наше возвращение в парк как отступление и, заняв эти вагоны, открыли по нас стрельбу. Наглость их была так велика, что они стали перед вагонами с нашей стороны. Первый же наш ответный залп уложил 12 человек. Казаки удрали и в дальнейшем ограничивались стрельбой из-за прикрытий.
По баррикаде били с пожарной каланчи на Селезневской улице. Взяв правильный прицел на дальность расстояния, дружинники заставили замолчать орудия на каланче. Полицейский участок тоже скоро прекратил огонь.
Наша дружина значительно увеличилась. Первоначальный отряд в 48 человек состоял из рабочих, кондукторов и вожатых Миусского парка и из рабочих Городской типографии. Теперь к нам присоединился отряд с фабрики «Габай» в 35 человек, вооруженных наганами. В общем сформировалась дружина около 90 человек.
Казаки били от угла Лесной и Долгоруковской и из окна тюрьмы, выходившего в нашу сторону. Это окно мы держали под непрерывным обстрелом. Наш огонь был очень меток. Как это обнаружилось после на суде, казаки и тюремные сторожа были убеждены, что в нашем распоряжении имеется пулемет, который был направлен в это окно.
Полиция сосредоточилась в здании и во дворе винного склада. Пристав Ермолаев попытался выйти на рекогносцировку, переодевшись в штатское, и был нами убит. Полиция предполагала, что наша дружина засела внизу, в конюшнях парка, и держала окна конюшни под непрерывным обстрелом. Но отряды дружинников залегли на чердаке и оттуда били полицейских.
Вечером мы отправлялись на разведку в разные стороны, небольшими отрядами. Всюду были баррикады. Около некоторых — отряды дружинников, преимущественно вблизи полицейских участков. Солидная баррикада отрезала Малую Бронную от Тверского бульвара. Тверская была забаррикадирована слабо.
Вся Садовая, от Кудринской площади до Сухаревой башни, представляла чуть ли не сплошные баррикады.
Линия Никитской улицы от центра до Кудринской была в руках казаков и полиции.
Долгоруковская и Малая Дмитровка были забаррикадированы.
Лучшие дружины сосредоточились на Пресне, в Миусском парке и в районе Бронной.
Мы отстреливались со своих вооруженных островков. Возможности перейти в наступление у нас не было. А наступление одно только и могло зажечь массы и побудить их присоединиться к восстанию.
Мы ограничивались защитой нашей крепости и единичными вылазками по близлежащим улицам.
Ранним утром семеновцы под командой Мина и Римана проникли на. Миусскую площадь, установили на ней артиллерию и начали громить Миусский парк и окружающие здания. Когда мы с разных сторон подошли утром к Миусскому парку, то мы увидели, что всюду вокруг Миусской площади стояли вооруженные отряды семеновцев.
Впоследствии мы узнали, что смотритель Миусского парка после первых орудийных выстрелов вышел к семеновцам и заявил им, что парк пуст, что последние недели, действительно, в нем собирались вооруженные люди, но что сейчас их в парке нет. Семеновцы прекратили артиллерийский обстрел парка и заняли его.
Значительная часть дружины обходным путем добралась до моей квартиры, и там мы устроили совет, как быть дальше.
Всюду грохотали орудия. Пресня пылала. Дальнейшее сопротивление кучки дружинников представлялось явно бессмысленным, тем более что все мы твердо были уверены, что поражение это временное, что Декабрьское вооруженное восстание является лишь прелюдией к новому подъему революции. И мы решили сложить оружие, но сберечь его, сохранить нашу организацию и подготовляться к новому восстанию.
Часть оружия спрятал тов. Щепетильников, другую я с товарищами замуровал на дворе нашего дома в каменной ограде.
Ночью, забрав кое-какие вещи, я с товарищами ушел со своей квартиры. Как потом выяснилось, ранним утром явился к нашему дому отряд семеновцев.
Жуткую картину представлял город в эту ночь. Ни одной живой души. На улицах тьма. Те самые улицы, которые еще вчера оглашались революционными возгласами, теперь совершенно вымерли. Обыватель, запуганный, сидел в своем углу, а власти, еще не уверенные в своей победе, не отваживались проникать на улицы, недавно еще столь для них грозные.
А затем началась дикая, безудержная, зверская расправа над рабочими.
Всюду, на всех перекрестках, были расставлены пикеты вооруженных винтовками городовых, казаков и семеновцев. При малейшем подозрении хватали, тащили к Москве-реке и там расстреливали, а иногда приканчивали тут же на месте.
Революция отступала, собирая силы для нового, уже победоносного натиска.
Московское Декабрьское вооруженное восстание 1905 г. Сборник материалов, воспоминаний и документов. М., 1940, с. 116 — 122
М. И. Васильев-Южин
ОКТЯБРЬСКАЯ ЗАБАСТОВКА И СТУДЕНЧЕСТВО
Мощное развитие рабочего движения после 9 (22) января не могло не отразиться на настроении различных мелкобуржуазных слоев населения. В течение лета 1905 года образовался ряд якобы профессиональных, но, по существу, политических союзов служилой и неслужилой интеллигенции: докторов, инженеров, учителей, железнодорожных служащих, адвокатов, союзов женского равноправия и т. п. Была даже создана организация, пытавшаяся объединить деятельность и устремления этих мелкобуржуазных, преимущественно интеллигентских, союзов — так называемый «Союз союзов». Политической платформой этих союзов была, несомненно, программа «Союза освобождения», ставшая затем программой кадетской партии1.
Октябрьская забастовка, особенно после того, как остановилось железнодорожное движение, стихийно захватила и большую часть этих мещанских союзов. «Революция сокращенных рук», как называли интеллигенты всеобщую политическую забастовку, оказалась по плечу этим трусливым обывателям, внезапно возомнившим себя «настоящими» революционерами. Еще бы, «совсем без драки могли попасть в большие забияки»!..
Постепенно забастовали различные городские предприятия, банковские учреждения, школы, вплоть до низших, и даже суды. Юркие адвокаты образовали в Москве от имени «Союза союзов» особый «стачечный комитет», успевший распространить свое влияние и на некоторые слои рабочих — печатников, железнодорожников, приказчиков и т. п. После 17 (30) октября мы вынуждены были повести решительную и ожесточенную борьбу против этого комитета, ставшего явно реакционным.
Наиболее, однако, искренний и живой отклик нашла революционная борьба рабочих в среде учащейся молодежи, в среде студенчества. Это наблюдалось не только в Москве, но и в других городах с высшими учебными заведениями. Русское студенчество по традиции было революционно-демократическим. Многие студенты вполне искренне считали себя в 1905 году социалистами.
Впрочем, это была, так сказать, лебединая революционная песня буржуазной студенческой молодежи. После неудачного исхода для нас революции 1905 года не стало больше слышно о массовых студенческих волнениях, которые когда-то играли известную будирующую роль в жизни царской России. Постепенно большинство студентов стало выглядеть смирными, благоразумными молодыми людьми и «академистами», разделявшими, самое большее, воззрения кадетской партии. Наконец после пролетарской революции и в годы гражданской войны немало студентов того времени выявило себя как ярые белогвардейцы.
Но в октябрьские дни 1905 года московские студенты оказали, несомненно, значительные услуги революционной борьбе пролетариата. Может быть, это происходило потому, что всеми чувствовалась буржуазная сущность, буржуазная ограниченность первой русской революции.
С первых чисел октября или даже еще раньше аудитории «императорского» университета и других высших учебных заведений широко открыли свои двери для невиданной прежде в их стенах публики с улицы, среди этой публики было много бастующих рабочих. С солидных профессорских кафедр вместо вялых проштемпелеванных лекций полились огненные агитационные и пропагандистские речи. Люди, совершенно не знавшие до тех пор захватывающей мощи свободного смелого слова, пьянели от этих речей. В университете митинги продолжались обыкновенно до поздней ночи. И особенно сильное впечатление производили эти ночные собрания, происходившие при тусклом освещении немногих свечей, ибо рабочие электрических и газовых станций бастовали.
Иногда вспыхивали горячие споры между ораторами различных партий, преимущественно между социал-демократами и эсерами. Большевики и меньшевики, еще не разделенные непроходимой пропастью классовой вражды, старались обсуждать свои разногласия только на чисто рабочих собраниях. Против же эсеров мы выступали обычно единым фронтом. Впрочем, уже тогда у большевиков чаще, чем у меньшевиков, происходили схватки с эсерами, и последние буквально ненавидели нас за нашу непримиримость, постоянное высмеивание и разоблачение их мелкобуржуазной ограниченности и реакционной сущности.
Ни разу и нигде не удалось мне слышать чисто кадетских выступлений. Кадеты, называвшие себя ради обмана и завлечения простаков «партией народной свободы», порядком испугались революционного выступления пролетариата и плели за его спиной сети предательства. Впрочем, однажды я был свидетелем весьма оригинальной жалобы перепуганного обывателя, бывшего или ставшего впоследствии, несомненно, кадетом или октябристом.
Часов 9 вечера. Аудитория, до отказа набитая рабочими, студентами и иной публикой с улицы, тонет в таинственном полумраке. Лишь кое-где в огромном помещении и около кафедры мерцают огарки стеариновых свечей. Какой-то безусый студент, захлебываясь от восторга, рассказывает о том, что он видел на улицах и на заводах, куда он заглянул с несколькими товарищами. Говорит о закрытых магазинах, перетрусившей полиции, готовящихся забастовать дворниках и т. п. Его плохо слушают, и он торопится кончить свою неискусную речь. К кафедре робко протискивается и нерешительно просит слова упитанный и хорошо одетый человек лет сорока. Он уверяет, что ему, как гласному городской думы, нужно сказать что-то очень важное. Ему немедленно предоставляют слово, полагая, что он делегат от городской думы, от которой тогда некоторые наивно ждали чуть ли не революционной инициативы. От перепуганных купцов требовали, между прочим, организации и вооружения «народной гвардии». Очевидно, на воображение некоторых товарищей действовали истории давно прошедших буржуазных революций Западной Европы.
Толстяк гласный взобрался на трибуну и плаксивым тоном сказал приблизительно следующее: «Вот здесь, господин студент говорил сейчас о закрытых лавках. Все закрыли, все!.. Это — большая беда: ни молока, ни мягкого хлеба, ничего нельзя достать. Пожалейте, господа, хоть маленьких деток, если не жалеете нас! Вот пришел я сегодня домой, а мои плачут:
— Молочка хочу, папа! Дай молочка!.. — кричит маленький сынок.
А шестилетняя дочка тоже плачет:
— Хочу мягкого хлебца!.. Купи белого хлебца...
Ну я и сам чуть не заплакал. Пожалейте деток, господа! Погибнем все, господа. С голоду погибнем... пожалейте!..»
Он действительно почти плачет. Остановился и растерянно смотрит по сторонам. И вдруг — гомерический хохот, улюлюканье, свист. На одну из скамеек вскакивает высокий рабочий с густыми черными усами и, энергично размахивая руками, кричит:
— Вишь чего захотел — молочка! Детки, говоришь, плачут. Сам, верно, соскучился по молочку. Вишь какое брюхо насосал-то! А мои ребятишки — их четверо у меня — никогда молока, кроме мамкиного, не пробовали и не видали. Ты об этом когда-нибудь думал, пузатый черт?
Под свист и улюлюканье «пузатый черт» скатывается с трибуны и спешно пробирается в толпе к выходу.
* * *
Бурное развитие политической забастовки, захватившей даже часть государственных служащих, несомненно, внесло большую дезорганизацию и растерянность в ряды высшей администрации и полиции. Однако часть полиции, особенно охранка, стала к середине октября, вероятно по указанию из Петербурга, стягивать вокруг себя свои «народные» силы. В состав этих «народных» сил входили содержатели притонов, кабатчики, охотнорядские торговцы с их тупыми молодцами, хорошо известные полиции воры, хулиганы, жулики и иные преступники, поставщиком которых была с давних пор преимущественно Марьина роща. Так зародилась в Москве черная сотня.
Стали носиться слухи о возможности погромов. Так как евреев в Москве было немного, полиция науськивала свою черносотенную гвардию на интеллигенцию вообще и на студентов в особенности. Как известно, такие черные банды действительно произвели немедленно после октябрьского манифеста ряд кровавых погромов во многих городах (Тверь, Саратов, Тамбов и др.).
В Москве черносотенное движение не имело большого успеха, ибо в самом начале встретило решительный отпор со стороны рабочих, особенно со стороны наших дружинников, несколько раз основательно проучивших черносотенцев. Помню одну попытку черносотенной толпы напасть на Техническое училище, в котором Московский комитет большевиков с самого начала забастовки имел свою штаб-квартиру. Достаточно было дать несколько выстрелов, чтобы банды погромщиков в панике разбежались. Но на отдельных революционеров, а иногда и просто на интеллигентов черносотенцы нападали и в Москве. Так, 18 (31) октября был убит черносотенцем только что выпущенный из тюрьмы Н. Бауман.
Однажды я тоже чуть не попал в лапы черносотенцев...
* * *
Незадолго до манифеста охотнорядские черносотенцы все чаще стали нападать на студентов университета, подвергая побоям то одного, то другого. Перед вечером 14 или 15 октября я проходил по Моховой мимо университета. Вижу, во дворе старого здания университета происходит необыкновенное оживление, беготня и тревога. Подхожу к воротам — студенты заваливают ворота всякой всячиной — досками, бревнами, ящиками, камнями. Заинтересованный этой странной работой, я спрашиваю, в чем дело. Один из студентов, очевидно знавший меня, торопливо раздвигает доски и предлагает мне лезть поскорей в образовавшуюся щель. Я пробрался во двор. Мне торопливо объясняют, что полиция организует охотнорядцев для нападения на университет. Хотят, мол, перебить всех собравшихся на митинг.
— А сколько же здесь народу? — спрашиваю я.
— Не меньше двух тысяч человек.
— Кто-нибудь из социал-демократов говорит на митингах?
— Да, несколько человек. В самой большой аудитории говорит сейчас Алексинский.
Я попросил проводить меня к нему. Когда он закончил свою грубовато-едкую и довольно остроумную речь, я отозвал его в сторону и попросил рассказать, что тут затевается. Алексинский тоже заговорил об охотнорядцах, собирающихся громить университет, но, кроме того, сообщил, что полиция хочет при содействии войск арестовать всех находящихся в университете, а сам университет временно закрыть, чтобы прекратить происходившие в нем митинги и сборища. По слухам, войска и жандармы уже оцепляют университет.
Я только что проходил мимо университета и никаких войск и жандармов не видел. Но возможно, что они находились в соседних дворах и в переулках. Однако часть публики и студентов преспокойно ушла из университета. Очевидно, сами студенты и их гости жаждали революционного приключения; оставшиеся в университете были, во всяком случае, настроены очень воинственно. Больших надежд на успешные последствия этого своеобразного «университетского восстания» я не имел, но использовать создавшееся положение и боевое настроение молодежи было необходимо. Однако прежде всего нужно было внести в дело хотя бы относительную организованность.
— Образован ли какой-нибудь штаб обороны или другой руководящий орган? — спрашиваю я Алексинского.
— Что-то, кажется, есть... А может, и нет ни черта.
— Давай узнаем. Если есть, войдем в него от имени комитета партии, если нет — организуем.
Позвали представителей студенческой организации. Оказалось, что настоящего боевого центра пока нет. Было много суетни, личной инициативы, молодого задора и вместе с тем — полное отсутствие плана.
Мы немедленно приступили к организации боевого штаба, который назвали, кажется, «революционным комитетом по обороне университета». Сколько человек входило в его состав и кто именно, я припомнить через 25 лет не могу, но мы с Алексинским стояли фактически во главе его.
Прежде всего был поставлен вопрос, есть ли провиант и сколько. Продовольствия оказалось очень мало, его нужно было достать. Мы выбрали десяток надежных и смелых ребят, снабдили их деньгами, а главное, записками и послали добывать провиант. Они благополучно выбрались из университета, и большинство вернулось назад, добросовестно выполнив поручение. Продовольствие подвезли переулком позади университета даже на подводах. С этой стороны мы были обеспечены на один-два дня. Особо назначенная комиссия экономно распределяла продовольствие между осажденными.
Другой существенный вопрос был об оружии. Мы собрали всех имевших огнестрельное оружие, и, к моему удивлению, у осажденных оказалось сотни полторы-две револьверов, среди которых было много браунингов. Вооруженных револьверами мы разбили на отряды, присоединив к ним не имевших оружия, но боеспособных. У некоторых из них были кинжалы и ножи, другие вооружились металлическими прутьями и просто дубинками, но главным метательным оружием наметили камни. Вымощенный булыжником двор был моментально вскопан, и груды камней насыпаны там и сям.
Я был во времена студенчества химиком. У меня, естественно, явилась мысль, нельзя ли использовать химические лаборатории университета. Можно было попробовать приготовить динамит и снарядить самодельные бомбы. Теорию взрывчатых веществ я немного знал, но никакого практического опыта у меня не было. Среди осажденных тоже не нашлось хотя бы относительных знатоков этого дела. Мы все-таки попробовали изготовлять динамит, но у нас ничего не вышло. Я подумал было обратиться за содействием к профессору Зелинскому, который жил в одном из корпусов при университете, но потом отказался от этой мысли — профессор Зелинский был достаточно труслив и, пожалуй, реакционен; я хорошо знал его со времен своего студенчества.
Серная и азотная кислота, а также другие едкие вещества были на всякий случай взяты из лабораторий. Они сами по себе могли служить довольно сильным оружием.
Вечер прошел очень оживленно, бодро и даже весело. Разложили костры, что было, конечно, очень неосторожно; кипятили чай, шутили, рассказывали анекдоты, пели. Но уже с утра следующего дня настроение у многих очень понизилось. К университету были стянуты войска, и мы оказались совершенно отрезанными от внешнего мира. Что делалось в городе, узнать было трудно. Пополнять скудные запасы продовольствия уже не было возможности. У большинства/осажденных создалось убеждение, что извне их не поддерживают. Подавленное настроение быстро распространялось. Для меня было ясно, что наша случайная, в значительной мере мелкобуржуазная, армия долго не продержится. Нужно было искать возможностей с честью выйти из неудобного положения.
Еще накануне к нам неоднократно обращался ректор университета, умоляя оставить здание университета и не подвергать его неизбежному разгрому. Ректор был тогда, если не ошибаюсь, профессор А. Мануйлов. Он намекал даже, что возьмет на себя посредничество между осажденными и московскими властями. Теперь мы серьезно отнеслись к предложению ректора и вызвали его на заседание «ревкома». Я твердо объявил ему, что мы решили обороняться до последней капли крови. Университет и его обстановка, конечно, пострадают при этом. Нам его очень жаль, но тут уж ничего не поделаешь. Если окажется необходимым, мы сами подожжем университетские здания. Однако, если московский генерал-губернатор даст гарантии, что никто из находящихся в университете не только не будет арестован, но и обыскан, мы обсудим вопрос о выходе из университетского здания.
Ректор довольно охотно согласился немедленно переговорить с московскими властями. Мы постановили пока не оповещать массу осажденных об этих переговорах, дабы не порождать ликвидаторских настроений и не ослаблять бдительности и дисциплины.
Прошло несколько томительных часов. Наконец ректор вернулся и радостно объявил, что московские власти согласились выпустить нас из университета на предложенных нами условиях, но со своей стороны требуют, чтобы мы не устраивали при выходе никаких демонстраций и расходились по домам в указанных местах.
— Уверены ли вы, что согласие московских властей не является предательской ловушкой? — спросил я ректора.
Он беспомощно развел руками. Его неуверенность была, конечно, вполне естественной. Мы потребовали тогда, чтобы при нашем выходе присутствовал и шел вместе с нами кто-либо из высшей московской администрации и чтобы войска, жандармы и полиция были отведены от университета. Ректор снова отправился вести переговоры с властями.
Вернувшись, он объявил, что с нами пойдет помощник градоначальника и он, ректор Московского университета. Последнее условие не имело для нас ровно никакого значения и было выдвинуто, очевидно, храбрыми московскими властями. Удалить войска эти власти категорически отказались, мотивируя отказ тем, что войска и полиция должны охранять нас же от возможных нападений со стороны «возмущенной» части московского населения. Эти условия, по заявлению ректора, были окончательными.
Мы устроили в нескольких аудиториях собрания всех осажденных и рассказали им о наших переговорах и о результатах этих переговоров. При этом мы, конечно, не скрывали, что доверять обещаниям царских сатрапов является большим риском. Впрочем, большинство осажденных и сами понимали, что дело может кончиться чудовищным вероломством. Поэтому все были настроены очень серьезно и строго выполняли распоряжения штаба. Решено было попробовать выйти из университета.
Проходить нужно было, согласно условию, по Большой Никитской улице (теперь улица Герцена). Мы собрали отдельно всех вооруженных револьверами и выработали следующий план: они выходят первыми и выстраиваются двумя шеренгами вдоль Никитской улицы. Если сразу ничего не случится, выходит остальная масса и выстраивается между вооруженными шеренгами. Револьверы держать на взводе в карманах, но не суетиться и не нервничать. Если в ряды заберутся провокаторы и вздумают стрелять или иными способами вызывать переполох, немедленно приканчивать их на месте. Об этом был предупрежден и явившийся помощник градоначальника.
Наступила уже темная ночь, когда вдоль улицы стала выстраиваться наша охрана. Выход остальной массы тянулся больше часа. Я не отходил от градоначальника, твердо решив в случае предательства пристрелить в первую очередь его. Большое смущение вызвало среди всех нас его предложение расступиться и пропустить отряд конных жандармов или драгун. Они, по его словам, должны были занять переулки справа, чтобы предупредить возможные нападения на нас и не пропускать в эту сторону и нас. Вероятно, ни одно сердце тревожно сжалось, когда в узкий проход, образовавшийся в нашем строю, устремились вооруженные винтовками и саблями всадники.
Вопреки нашим естественным опасениям все кончилось вполне благополучно. Мы, стараясь соблюдать спокойствие и порядок, двинулись вверх по Никитской улице. Впереди шел помощник градоначальника, окруженный свитой полицейских чинов и офицеров. Возле него семенил ректор университета. Я старался не отставать от них. Наш отряд постепенно уменьшался. Товарищи группами уходили в переулки налево. Когда мы подошли к Тверскому бульвару, оставалось уже меньше половины. Помощник градоначальника вежливо козырнул и сел в ждавший его экипаж.
Мы с Алексинским свернули на Тверской бульвар. Нас никто не остановил и не задержал. Насколько мне известно, и остальные товарищи благополучно вернулись домой. Так закончился этот любопытный эпизод университетской осады.
17 (30) октября был опубликован царский манифест, обещавший свободу собраний, неприкосновенность личности и прочие «конституционные гарантии». Мы, революционеры-профессионалы, ни минуты, конечно, не сомневались, что эти вынужденные обещания будут вероломно нарушены на следующий же день.
Пролетарская революция. 1930. № 10 (105). с. 86 — 93
1 Кадетская партия — конституционно-демократическая партия, ведущая партия либерально-монархической буржуазии в России. Была создана в октябре 1905 года из представителей буржуазии, земских деятелей, помещиков и буржуазных интеллигентов. Ред.
3. Я. Литвин-Седой
ПРЕСНЯ В ПЯТОМ ГОДУ
...Пишущий эти строки освобожден был волею народа из Таганской тюрьмы 18 октября 1905 года. И с первого же часа освобождения вплоть до разгрома Пресни работал, не имея возможности составлять записок, а потому приводит ряд фактов за октябрь — декабрь, полагая, что дело будущего историка дать общий объединяющий очерк.
...Заполнен Большой зал консерватории. Всюду родные, знакомые лица, рабочие-металлисты, кое-где типографы, на скамьях много женщин, кое-кто читает манифест Витте и ворчит. Я его по указанию Московского комитета большевиков должен был раскритиковать и требовать созыва полномочного Учредительного собрания, в противном случае угрожая созвать последнее вооруженной рукой рабочего класса. Рядом со мной сидит эсер — «непобедимый» Фундаминский (позже поддерживал Савинкова).
Прошу слова. Не раз на перекрестках, у фабрик и заводов, на глазах шпиков приходилось выступать, был спокоен, но не то здесь. В зале консерватории, заполненном людьми, было жутко. Справлюсь ли с порученной задачей? Но смелость города берет... Начинаю.
«Не тронь царя», — шипят кое-где, кто-то прерывает: «Не тронь попа и церковь»... «Правильно», — раздаются кое-где мощные голоса...
Вдруг узнаю страшную новость: черная сотня убила дядю Колю — Баумана, моего товарища и защитника по Таганской тюрьме... Кровь пролита.
...Похороны Баумана. Длинной вереницей, начиная от Технического училища, тянется процессия за гробом. Множество красных знамен. Десятки тысяч людей в движении, а другие десятки тысяч образовали шпалеры, охраняющие шествие. На домах красные, повитые трауром флаги. Первые в России гражданские похороны дяди Коли были одновременно первыми похоронами царского режима в Москве — Москве, короновавшей царей. Рабочий класс отдавал последний долг борцам, а Москва слала проклятие черному прошлому. Впереди гроба красовалось знамя Московского комитета. Ходили слухи, что черная сотня произведет нападение на эти гигантские похороны. Люди были вооружены, каждая фабричная колонна имела небольшую дружину. Гроб и знамя Московского комитета охранялись боевой дружиной под моим командованием (около 50 человек, вооруженных бомбами, кинжалами, браунингами, маузерами). Впереди процессии — конная и пешая разведка. Шествие началось в 9 часов утра, а голова процессии пришла на кладбище, когда уже стемнело. Во время шествия музыка играла «песни революции», стотысячные голоса подхватывали их... Манифестанты несли множество венков...
Ночью у манежа казаки стреляли по возвращавшимся мирно с кладбища демонстрантам, шедшим со свернутыми знаменами. Вновь была пролита кровь...
«Да здравствует вооруженное восстание!» — стало лозунгом революционных сил в Москве. Подготовка к открытому бою началась.
В Московском комитете получили известие, что в Ростовском полку брожение. Долгожданное присоединение армии к рабочему классу начинается.
Меня командируют туда. Тысячи пожеланий... Казармы, грязные нары, удушливый воздух, изможденные, землистого цвета лица с громадными открытыми глазами... Чувствуется происшедший сдвиг. Одни офицеры арестованы, другие бежали. Полк под командой унтер-офицеров и немногих из вольноопределяющихся принял меры самообороны. Черная сотня, шкурники притаились. Иные песни раздаются, иные речи слышны на этом митинге. За столом сидит солдат-председатель задумавшись. Что-то думает он, глядя на взволнованные лица и колыхающиеся штыки в руках восставших?
Ораторов буквально осаждают вопросами о земле, о царе, о попах, о церкви, о евреях, о рабочей партии. Сыны народа жадно слушают свободную речь на свободной трибуне представителя свободного класса, охраняемого штыками. По лицам видно напряженное усилие понять эту речь. Последний устой царизма дал трещину. В армии развал начался. Еще усилие — и лучшие сыны ее будут с народом.
«Аквариум» переполнен не рабочими фабрик и заводов, а какими-то людьми в чуйках, в полушубках, подпоясанных ремнями, а на ремнях висят в различной оправе, различной величины ножи. Это охотнорядские, Сухаревские мясники и колбасники. Меня командируют на их митинг. Тысячи предостережений товарищей: «Не касайтесь пока религии, церкви, царя — только о профессиональном союзе». Впервые пришлось выступать под охраной присланной из университета дружины, рассеявшейся среди мясников. Слушают, соглашаются. В первый раз черная сотня терпимо отнеслась даже к призывам «Долой самодержавие, царя, попов, жандармов!» и «Да здравствует Учредительное собрание!..». Дня через три, когда я проходил мимо мясных лавок Сухаревки, меня окликнули: «Товарищ Седой!» Запыхавшись, подошли три мясника в соответствующих их профессии костюмах. Они протянули кусок мяса, весом фунтов в тридцать: «Товарищ, поешьте и вы, не все чертям-буржуям».
...В залах института инженеров идут беспрерывные митинги. Меня с трибуны вызывает Землячка1 и посылает в комнату дружинников. Там получены сведения, что идет с хоругвями и иконами, портретом Николая черная сотня, самая отборная и реакционная часть. Поют молитвы и «Боже, царя храни». Намерение черносотенцев — ворваться в институт. Немедленно выставлен караул, приняты меры. Дружина расположилась в боевом порядке. Подошедший к черной сотне представитель дружинников предложил свернуть в переулок, но сам упал под ударами шашек черносотенцев. По данному мною сигналу был открыт огонь... черносотенцы побежали. Мы подобрали восемь трупов черносотенцев и нашего разбитого, окровавленного товарища, оставив валяться портрет Николая, хоругви и иконы. Рабочий класс стал обороняться и учиться вооруженному восстанию.
В ноябре все уже понимали, даже меньшевики и эсеры, что без вооруженного восстания Учредительного собрания не созовешь. У всех на глазах шла контрреволюционная работа Струве, Гучкова, Витте, Дурново. Интеллигенция, упоенная октябрьской победой и конституционными речами, массами оставляла ряды рабочих, заполняя всевозможные общества, клубы «свободной любви»... Руководители российской политики знали, что пролетарий далеко не во всеоружии, почти один... Естественный союзник пролетариата — крестьянство еще не раскачалось. Дурново под хитрые речи Витте перешел в наступление. В этих условиях проходил один из боевых митингов в «Аквариуме»... Шла речь о вооруженном восстании, о демократической республике, проводились сборы на «последнюю бомбу», долженствовавшую взорвать самодержавие... Получено известие: «Митинг окружен, будут искать оружие», избивают выходящих.
Дружина и вооруженные люди перебрались в здание Комиссаровского училища, куда ушло около 1000 — 1500 граждан, не пожелавших пройти обшаривание «молодцов». Здание Комиссаровского училища было быстро забаррикадировано. Внутри поставлены посты, назначены караулы, дружинники работали вовсю. Мы приготовились «с честью» встретить любителей пошарить в рабочих карманах. Видели их факелы, зловеще освещавшие двор училища, комендантом которого был назначен я. Утром полиция и другие правительственные части ушли, не рискнув напасть на забаррикадировавшихся.
Два враждебных лагеря стояли друг против друга, два вековечных врага: капитал и реакция — пролетариат и социализм.
Вся политика Витте — Дурново была возвратом к старому. Полиция и черная сотня то там, то здесь организовывали избиения рабочих. Дня не проходило без столкновения. Начались обыски, аресты, и опустевшие казематы полицейских частей и «Таганки» вновь начали наполняться. Многие из революционеров стали опять уходить полностью или частично в подполье. В Петербурге и в Москве зловеще шептались о погроме. Черная сотня вылезла из своих нор, и в трактирах и чайных были слышны их выкрики: «Бей рабочих, бей социалистов, бей жидов». Произошли аресты крестьянского союза — людей, вчера еще бывших адвокатами либеральной буржуазии. С фабрик, заводов, железных дорог несся страшный рокот, клокотавший тысячью голосов, на тысячу ладов: «Да здравствует вооруженное восстание!» И ни партия, ни рабочий Совет не могли охватить и успеть повсюду возглавлять растущий протест рабочих, как ответ на провокаторский вызов Витте — Дурново. Каждый рабочий стремился приобрести револьвер или кинжал. На фабриках готовили пики, кистени, кинжалы, чинили старые винтовки. Все предвещало бурю, а партия решала вопрос: новая всеобщая забастовка или забастовка, переходящая в вооруженное восстание? В такой атмосфере проходила конференция московской организации большевиков в доме Фидлера, где впервые рабочие своими красными билетами голосовали за восстание2. И восстание началось.
Автор этих строк был послан на Пресню. На Пресне образован боевой комитет из пяти человек. От Московского комитета большевиков — тов. Леший3, от меньшевиков — Захар, от эсеров — Мартынов, поведение которого было столь отвратительным, что его заменили эсером Ильиным, от районного Совета — Дмитриев (эсер), как командующий всеми боевыми силами — социал-демократ Седой. Жизнь на Пресне протекала боевым порядком. В помощь мне эсеры дали тов. Медведя — максималиста, который был верным боевым товарищем, но со склонностью к прожектерству, готовый поставить на карту все ради одного блестящего выступления.
Как только Москва забастовала, в секторе Пресни забушевали митинги — на фабриках, у ворот, на улицах, во дворах и домах, митинги перед пришедшими усмирять рабочих солдатами... Выслушав пишущего эти строки, отряд казаков, прискакавший разгонять демонстрацию, несмотря на приказ офицера, повернул обратно.
Пресня и прилегавшие к ней районы готовились с боем встретить врага.
Занятый выступлениями на митингах, подготовкой плана строительства баррикад, установления связи между районными боевыми центрами, между боевыми дружинами и штабом района, я не входил в боевой комитет, который предоставил мне свободу действий, а все руководство текущей жизнью оставил в своих руках. Комитет организовывал питание людей и выпечку хлеба. По его указанию кормили в столовых. Он ведал всем и решал все.
В первые дни митинговой работы на Пресне был намечен ряд цепей баррикад. Цель — охватить кольцом баррикад губернаторский дом, взять Кремль, препятствуя центру поддерживать сношения с внешними боевыми силами царизма. Просматривая сектор, центром которого явилась Пресня, можно сказать, что если бы все районы поняли задачу, поставленную вооруженным восстанием 1905 года, то Дубасову несдобровать, но необходимо добавить, что у восставших, кроме горячего желания борьбы за демократическую республику и классовой ненависти к царизму, по существу, не было ничего. Вышеуказанный план окружения возник в последний момент. Но не было боевой организации, не было руководителей даже на Пресне. Единственным человеком с военным прошлым (унтер-офицер инженерных войск) был я. Ни одного офицера нигде. Единственная дружина, имевшая маузеры, — это шмитовская цитадель большевиков, и Мамонтова, имевшая охотничьи ружья — дробовики. Все остальные располагали только «бульдогами». Циркулировавшие слухи, что на «Прохоровке» есть пулеметы, к несчастью, оказались только слухами. «Прохоровка» не имела никакого оружия. На один револьвер на Пресне приходилось 10 желающих драться и получить его.
Вот картина боевого состояния Пресни и целого ряда других районов Москвы. С такой подготовкой вступил герой-рабочий в единоборство с хорошо вооруженным вековым врагом. То было время пионеров, борцов, героев, которые назад не оглядывались, а шли вперед, стремясь на удар ответить подобающим ударом. После первой баррикады, построенной на Садовой улице, Пресня в одну ночь покрылась баррикадами. Цепь баррикад свое начало взяла от Тверской, шла по Садовой на Бронную, Кудринскую, по Новинскому бульвару на Дорогомилово, через Москву-реку, по Валу, до мастерских Брестской железной дороги, а затем баррикады шли к Бутырской тюрьме, и по Долгоруковской. Как грибы после дождя, всюду росли баррикады, и всюду появлялись дружинники. «Новое время»4 в оправдание посылки в Москву семеновцев писала, что на Пресне до 10 тысяч дружинников. Перед лицом истории заявляю, что это ложь. Оружия разного после целого ряда конфискаций и реквизиций и взятого в бою было у повстанцев не более 250 единиц, в том числе и «бульдогов»... Раненый, усталый, отбывший свое дежурство товарищ немедленно подменялся. На каждого бойца было два-три ожидавших очереди. С появлением баррикад на Пресне было объявлено осадное положение. Зорко следили дружинники за всем и всяким. Винные лавки заколочены, полицейские участки разгромлены, булочные взяты на учет. Медицинским работникам приказано не удаляться, их адреса взяли в штаб-кухню на Прохоровской фабрике. Много дум и дел поведала бы старушка кухня, если бы могла!.. Она бы подняла малодушного и пристыдила труса... Ни конному, ни пешему врагу на Пресне свободного движения не было, и вся нечисть бежала или запряталась. Ни одной жалобы на воровство или насилие... Однако враги распространяли слухи, что Питер не восстал, что другие районы не повели атаку, что возможен провал, что кровь, превращающая Пресню в красную, проливается без нужных результатов, и тогда до боли вставал щемящий душу вопрос: «А что же дальше?» Вот когда началась трагедия Декабрьского вооруженного восстания. «Без руля и без ветрил». Жуткие дни переживал пишущий эти строки. Соглашатели запели об окончании борьбы на Пресне. «Четверка», постановив расстрелять Войлошникова и Сахарова5 — врагов рабочего класса, как бы стушевалась, не ответив на жгучий вопрос, что дальше делать восставшим осажденной Пресни. Я указывал отдельным членам «четверки», особенно тов. Лешему, что так долго продолжаться не может, что нужно драться или распускать дружины. Я обращал внимание на выпады соглашателей, певших отходную восстанию: одни — прямо, другие — исподтишка. При застое я рисовал такой конец и такой развал, что холод пронизывал, но на все мои просьбы и требования Московский комитет в лице тов. Лешего неизменно отвечал: «Если восставшая Москва нужна для восставшей России, то Пресня нужна для восставшей Москвы». И это говорилось тогда, когда в Питере более половины фабрик полностью начали работать, когда в Москве начала выходить какая-то периодическая печать, когда Питер допустил семеновцев и драгун в Москву, когда попытка разобрать железную дорогу (Николаевскую) не увенчалась успехом. Трудно было отвечать героям-рабочим на вопрос: «Не пришла ли пора от осады перейти в наступление?» Восставшие инстинктом угадывали трагедию декабря 1905 года, и, стоя на самом высоком ее гребне, Пресня чувствовала и осознавала, что корабль реакции — капитал — выдержал девятый вал нашего напора. Как солдаты на посту, стояли дружинники, сменяя друг друга с караула. Час за часом ваш командир получал от своих разведчиков все более и более тяжелые сведения. Ученики Прохоровского училища, дети революции, вы были оком восставших. Вы сообщали, что Пресню обкладывают железным кольцом штыков и казаков и что единственный свободный путь на Дорогомилово из Москвы. Нужно было видеть эти горячие лица разведчиков, их стремление растолковать виденное и заставить поверить их докладу товарища начальника. Современные борцы из Союза молодежи, вы имели хороших учителей и товарищей в 1905 году на Пресне в декабре, и кровью многие из них завоевали право быть занесенными золотыми буквами на скрижали истории борьбы. Бойцы наших основных пунктов — Горбатый мост, Новинский бульвар, спуск в Дорогомилово, Сенная площадь, Б. Грузинская, мастерские Брестской железной дороги, Пресненская застава, Зоологический сад — подтверждали донесения красных разведчиков. Было ясно, что Дубасов готовит наступление, сравнения с которым не выдержат все казацкие и артиллерийские набеги и бомбардировки, производившиеся до тех пор. Ожидаемое свершилось. Трагедия Пресни была такова, что буржуазия на отпразднованной ею тризне не понимала, что хоронит не революцию, а заколачивает гроб своего спокойного бытия и ее бога — капитала.
Ночь на субботу была тревожной. Все с оружием были на посту. Кухня все запасы раздала на руки. Бомбы распределены, кое-где заложены фугасы. Рабочие чувствовали развязку, и дружины готовились встретить ее. Все знали, что это будет последняя ночь. Мы окружены. И для спасения тысяч жизней нужно было не допустить нападения ночью и врасплох. Замолкли отдельные выстрелы... Черная ночь нависла над Пресней... Но бойцы не трусили, шутили: «Кажись, последний ужин, матушка-кухня, оставляешь, жаль, опять пропало все даром, и когда-то народ теперь раскачаешь». На постах стояли дружинники, сжимая оружие. «За кровь, — говорили они, — прольется кровь, и с пением похороним мы наших убитых, положенных в гробы рабочими фабрики Шмита».
Их не покидала надежда победить.
— Выход только по Москве-реке, — в 5 часов утра доложил юноша-школьник, последний красный разведчик, и вдруг началась канонада, каковую Москва не слышала, не видела до тех пор. Результаты ее — полуразрушенная Пресня.
В 9 часов 30 минут утра, видя концентрированную атаку пехоты, я отдал приказ прятать оружие и уходить с Пресни.
Своей вооруженной борьбой рабочие Москвы в декабре 1905 года и дружины осажденной Пресни проложили путь к революции Октября 1917 года, спаяв эти две эпохи пролитой кровью и дав название Пресне — Красная Пресня.
Великие, незабываемые дни. Сборник воспоминаний участников революции 1905 — 1907 годов. М.. 1970, с. 215 — 223
Примечания:
1 Р. С. Землячка — профессиональный революционер, видный деятель Коммунистической партии и Советского государства. В революционном движении с 1893 года. Искровец-большевик. В период революции 1905 — 1907 годов была секретарем Московского комитета РСДРП. Ред.
2 Речь идет об общемосковской конференции большевиков, открывшейся вечером 5 декабря 1905 года. Обсуждался вопрос об объявлении всеобщей стачки и переводе ее в вооруженное восстание. Ред.
3 Леший — партийная кличка 3. Н. Доссера, ответственного организатора Пресне-Хамовнического района. Входил в стройку» МК по руководству восстанием. Все декабрьские дни провел с боевиками на Пресне. Ред.
4 «Новое время» — ежедневная газета; выходила в Петербурге с 1868 по 1917 год; принадлежала разным издателям и неоднократно меняла свое политическое направление. С 1876 года, после того как издателем стал А. С. Суворин, она превратилась в орган реакционных дворянских и чиновно-бюрократических кругов. С 1905 года — орган черносотенцев. Ред.
5 Войлошников был начальником сыскного отделения, а Сахаров — помощником полицейского пристава. Прим. авт.
В. К. Таратута
ДЕКАБРЬ 1905 ГОДА В МОСКВЕ
РАБОТА БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПАРТИИ
Что представлял собой комитет нашей партии в то время, как он проводил свою работу? Мне пришлось с начала революции побывать в некоторых городах, прежде чем поселиться в Москве. Я имел возможность таким образом ознакомиться с местными комитетами нескольких городов и с их работой. Комитеты работали в чрезвычайно своеобразной обстановке. С одной стороны, комитеты организовывали везде громадные массовые собрания совершенно открыто — в университетах, клубах, разных учебных заведениях. Больше того, комитеты устраивали там свои центры. Так, в Москве знаменитое Техническое училище, так называемое Высшее императорское техническое училище, Комиссаровское училище, реальное училище Фидлера, Высшие женские курсы бывш. Герье в Мерзляковском переулке, на Поварской были штабами Московского комитета. В одних аудиториях собирались митинги, в других происходили заседания комитета и явки партийных работников, в третьих обучались боевики военным техническим приемам.
Комитет издавал в Москве легальную газету «Борьба», имевшую значительный тираж. Была сделана попытка издать специальную рабочую газету, которую редактировал покойный Дубровинский (Иннокентий)1. Комитет в печати призывал к пожертвованиям и публиковал отчеты об этих пожертвованиях. В газетах сообщалось о митингах, содержались призывы к забастовкам и т. п. В то же время Московский комитет был тайной организацией, он имел конспиративные заседания, хотя в этих заседаниях участвовали иногда сотни людей. Имелись конспиративные склады литературы, явки. Комитет, состоял из так называемых ответственных организаторов, районных пропагандистов и агитаторов, имел ответственного секретаря... В распоряжении комитета были солидные литературные группы, обширная финансово-техническая комиссия, которая состояла преимущественно из интеллигенции, снабжавшей комитет квартирами для собраний, ночевок, явок и денежными средствами путем организации сборов, концертов, спектаклей.
Таким образом, большевики, оставаясь верными своим принципам, сохраняли свою конспиративную организацию и в то же время широко использовали все возможности для развития своей работы в массовом масштабе...
Среди многих героических товарищей того времени мне хочется специально отметить так называемых курьеров, которые обслуживали партийный комитет и отдельные его районные части. Обычно это были совсем юные студенты и курсистки, гимназисты и гимназистки — выходцы из интеллигентных буржуазных семей... Они бегали из района в район, с собрания на собрание, выполняя поручения — что-то передать, кого-то известить; разносили пакеты с литературой, различные распоряжения организации. Они это проделывали и в декабрьские дни, когда на улицах Москвы гремели пушки, рискуя все время своей жизнью. Мне припоминаются два таких курьера, два молоденьких студента, партийная кличка которых была: одного — Бобчинский, а другого — Добчинский. С изумительной изворотливостью и подвижностью эти юноши, рискуя своей жизнью, неутомимо работали денно и нощно, исполняя самую черную работу в подпольной организации, именно работу в качестве курьеров.
Остановлюсь еще специально на работе большевиков в Пресненском районе Московского комитета партии. Нынешняя Красная Пресня тогда объединяла Пресню и Бутырско-Хамовнический район. В районе было два центра революционных рабочих организаций: фабрика Прохорова2 и мебельная фабрика Шмита3. Само собою разумеется, что все предприятия того времени в Москве кипели в огне революции, и рабочие всех предприятий Пресни, даже наиболее далекого и отсталого сахарного завода, расположенного в этом районе, принимали активное участие в движении. Но центрами и боевыми штабами были именно эти два предприятия на Пресне.
ВОЗНИКНОВЕНИЕ МОСКОВСКОГО СОВЕТА РАБОЧИХ ДЕПУТАТОВ
В отличие от Питера в Москве Совет рабочих депутатов образовался гораздо позже. 22 ноября по старому стилю, по одним воспоминаниям, 23 ноября, по другим воспоминаниям, собрался в первый раз Московский Совет рабочих депутатов. Он собрался на Поварской, в театре бывш. Гирш. До его образования в Москве существовал Федеративный комитет, который и согласовывал действия революционных организаций. В этот Федеративный комитет входили и представители от большевистского комитета, два представителя — от меньшевистской группы и два — от эсеровской группы. Когда образовался Московский Совет, на первом же его заседании было постановлено, что в него войдут по два представителя от этих трех партий, то есть фактически в него вошел весь Федеративный комитет. Всего Московский Совет провел пять заседаний; в среднем на них бывало около 200 человек. Только на последнем собрании Московского Совета, 15 декабря, присутствовало 90 человек. Чем объясняется такое позднее образование Совета в Москве?
Одной из причин было несколько осторожное отношение Московского комитета партии к этой новой форме рабочей самоорганизации. В то же время влияние Федеративного комитета в Москве было настолько сильно, что революционные организации не нуждались в создании такого Совета для руководства рабочим движением. Московский Совет рабочих депутатов за все время своего краткого существования самостоятельно не оказывал сильного влияния.
Один из организаторов Московского Совета, тов. Васильев-Южин, в своих воспоминаниях утверждает, что Совет был организован преимущественно для того, чтобы бороться с влиянием так называемого стачечного комитета, который организовывался еще в октябрьские дни для руководства октябрьской забастовкой. В этом комитете преобладали представители разных буржуазных союзов. После октябрьских дней этот комитет, никогда не отличавшийся особой революционностью и не имевший пролетарской классовой платформы, стал усиленно подвергаться расслоению, которое совершалось по всей стране. Его влияние в октябре — ноябре было явно антипролетарское, и для борьбы с этим влиянием, по утверждению тов. Южина и других работников, и был создан Московский Совет рабочих депутатов...
На собрании Московского Совета рабочих депутатов 4 декабря после рассмотрения некоторых текущих организационных вопросов было заслушано сообщение об аресте исполнительного комитета Петербургского Совета. При обсуждении вопроса, как ответить на этот арест, большинство депутатов высказалось за необходимость объявления всеобщей забастовки. Тут же в прениях указывалось целым рядом депутатов, что стачка эта будет уже неизбежно не репетицией, а сражением, генеральным боем с царским правительством и что эта стачка должна вылиться в вооруженное восстание.
КОНФЕРЕНЦИЯ МОСКОВСКОЙ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ
5 декабря утром или 4 декабря вечером состоялось расширенное собрание Московского комитета. Здесь было заслушано сообщение об аресте исполнительного комитета Петербургского Совета и опять подавляющее большинство высказалось за объявление всеобщей забастовки с полным сознанием, что забастовка эта должна стать вооруженным восстанием.
На этом собрании было решено поставить этот вопрос на большевистской конференции, причем заранее условлено прежде всего произвести на этой конференции опрос всех представителей районов, подрайонов и кружков, не произнося агитационных речей за объявление всеобщей забастовки именно для того, чтобы учесть возможно более свежие и непосредственные отзывы представителей широких рабочих масс.
Я помню отчетливо начало этой конференции. Господствовало необычайно напряженное и, можно сказать, торжественное настроение. Представителям фабрик и заводов предложено было высказать свои мнения о настроении рабочих и о возможности успешного объявления всеобщей забастовки с сознанием, что таковая должна превратиться в вооруженное восстание.
Один за другим выступали рабочие с горячими речами: стачку объявить необходимо, если этого не сделать, она все же вспыхнет, стихийно... Рабочие сознают, что эта стачка должна перейти в вооруженное столкновение и восстание, все к этому готовы.
Единственное, на что жаловались рабочие, — это недостаток и даже отсутствие на фабриках и заводах оружия, хотя на целом ряде мастерских рабочие сами выковывали пики, отливали ядра и просто куски свинца, готовили всякое холодное оружие, делая все это наспех.
Ответственные работники знали, что на этой конференции присутствует член Центрального Комитета тов. Любич (Саммер)4, присутствовавший также и на утреннем расширенном заседании Московского комитета большевиков.
Только после окончания опроса представителей фабрик и заводов было предложено лучшему из агитаторов Московского комитета того времени тов. Станиславу (Вольский) выступить с заключительной речью. Он начал свою речь с заявления, что конференция решила сделать вооруженный натиск на все силы черной реакции, что это будет жестокий кровопролитный бой, причем наша партия должна стать руководителем этого боя.
ОБЪЯВЛЕНИЕ ВСЕОБЩЕЙ ЗАБАСТОВКИ
Итак, на конференции было постановлено объявить 7 декабря всеобщую забастовку, с тем чтобы обратить ее в вооруженное восстание.
Здесь любопытно отметить, что на состоявшейся в это же время общегородской конференции меньшевиков подавляющее большинство под влиянием рабочих также высказалось за объявление всеобщей забастовки.
Решено было объявить всеобщую забастовку 7 (20) декабря с половины дня.
Вечером 6 (19) декабря состоялось заседание Московского Совета рабочих депутатов, на котором кроме делегатов от 91 производства находились также представители Всероссийской конференции железнодорожников, представители съезда почтово-телеграфных служащих.
Здесь, так же как и на партийной конференции, начали с докладов делегатов крупных фабрик и заводов об отношении и готовности рабочих к забастовке и восстанию. Как на партийной конференции, так и тут делегаты один за другим высказывались за забастовку. Особенно сильное впечатление произвели выступившие с речью делегаты Всероссийской конференции железнодорожников, которые заявили, что конференция ждет только решения Совета рабочих депутатов и что конференция присоединится к забастовке и отдаст соответствующие распоряжения по сети железных дорог. Единогласно было принято следующее постановление:
«Московский Совет рабочих депутатов объявляет всеобщую политическую забастовку в среду, 7 (20) декабря, с 12 часов дня, всемерно стремясь перевести ее в вооруженное восстание».
Тут же на заседании был единогласно принят текст воззвания, предложенный от имени революционных партий, и решено было, что Московский Совет подпишется под этим воззванием. Тут же был принят целый ряд практических постановлений: как быть с водопроводом, булочными и т. п., было решено также особо строго наблюдать за тем, чтобы винные лавки, пивные и т. п. были закрыты, с ворами и грабителями постановлено было бороться самым беспощадным образом.
НАЧАЛО ЗАБАСТОВКИ
7 декабря, в 12 часов дня, вся рабочая Москва забастовала. Выполняя указания Московского комитета, все партработники разошлись по районам для организации митингов и наблюдения за дружным началом забастовки.
День 7 декабря (среда) прошел в митингах и собраниях забастовавших рабочих, причем собрания эти устраивались непосредственно на фабриках и заводах. Так, я лично вечером 7 декабря выступал в «спальнях» цинделевской фабрики вместе с покойным тов. Иннокентием и другими. По вечерам также собирались все районные Советы, устраивались многолюднейшие митинги во всех залах города Москвы.
Был ли план действий? Имелось ли ясное представление о том, что предстоит делать?.. Московский комитет и Московский Совет в своих воззваниях дали кое-какие указания: было предложено всем быть в своих районах, повести усиленную кампанию митингов, собирать боевиков-дружинников маленькими группами для охраны собраний и митингов, избегать открытого столкновения с войсками, наоборот, всячески стараться вступать с солдатами в общение для того, чтобы склонить их на свою сторону, на городовых же рекомендовалось всячески нападать и обезоруживать их. Также рекомендовалось идти в казармы и убеждать солдат присоединиться к забастовке. В общем, рекомендовалось придерживаться партизанского способа действий, внезапно нападая из-за угла, с крыш и окон домов.
В ночь на 8 декабря (со среды на четверг) были уже слышны в разных частях города, особенно в рабочих кварталах, отдельные выстрелы. 8 декабря (в четверг) кое-где произошли уже столкновения демонстрантов с сумскими драгунами, но в общем в городе не было еще видно ни баррикад, ни нападений войск, только было заметно, что полиция исчезла почти полностью.
РАЗГРОМ ФИДЛЕРОВСКОГО УЧИЛИЩА
8 декабря вечером здание театра «Аквариум», где происходил митинг, было оцеплено ротой солдат. Я помню, как задним двором «Аквариума» и соседнего Комиссаровского училища проводили партийных товарищей, в частности тов. Седого-Литвина, который должен был выступить на этом митинге.
9 декабря вечером по городу разнесся слух, что войска палят по Фидлеровскому училищу из пушек.
Фидлеровское училище служило местом всяких собраний, а также местом обучения наших боевиков и боевиков-эсеров.
Наши боевики еще накануне покинули Фидлеровское училище, получив известие, что грозит нападение со стороны властей. Эсеры, хотя и были предупреждены об этом, все же остались там.
Училище оцепили войска. Боевикам было предложено сдаться, на что они ответили отказом. По училищу была открыта пальба из пушек, дом загорелся, и большинство боевиков было арестовано, часть же успела в суматохе скрыться.
БАРРИКАДЫ В МОСКВЕ
В разных местах города небольшие группы рабочих — чаще всего под руководством боевиков-дружинников — начинали рубить телеграфные столбы, вытаскивали из соседних дворов бочки, телеги или, собирая остатки досок и строительных лесов, начинали строить из них баррикады, иногда укрепляли их мешками, а подчас пе