В. К. Таратута
КАНУН РЕВОЛЮЦИИ 1905 ГОДА НА КАВКАЗЕ
БЕГЛЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
В конце лета 1904 года я приехал в Батум по распоряжению Восточного бюро ЦК партии для партийной работы в качестве профессионального революционера. В Батуме в то время было два партийных комитета: Батумский и Гурийский. Батумский комитет объединял главным образом рабочих нобелевских предприятий, сравнительно немногочисленных, но мощной и сильной организацией был Гурийский комитет, который объединял поголовно всех крестьян Гурии. Состав батумских рабочих также в значительной мере был из гурийцев, но действительно квалифицированных рабочих было сравнительно мало, и большинство этих рабочих было тесно связано с деревней.
Гурийское движение и движение батумских рабочих представляло собой в то время совершенно исключительную во всей России картину. Гурийское движение охватывало поголовно все гурийское население, фактически Гурийский комитет партии был просто правительством во всей Гурии. Гурийское движение успело фактически завоевать власть на местах, из одних мест выгнать полицейскую власть, в других — настолько ее терроризировать, что она никакого серьезного влияния на местную жизнь не имела. Открыто на сельских сходках все дела решались именно по указанию комитета. Комитет давал свои распоряжения по всей текущей жизни, и эти распоряжения беспрекословно исполнялись. Комитет, о котором многие крестьяне имели самое смутное представление и которого совершенно не видели, был фактически губернатором в стране.
Это массовое революционное движение сказалось в течение 1904 года массовым террором: было «снято», то есть перебито, большинство приставов и неподходящих чиновников. Вся Гурийская область, составлявшая частицу царской полицейской России, фактически носила характер отдельной республики, куда не смела проникать полицейская власть. Когда в Батуме или в Тифлисе рабочим приходилось скрываться, они исчезали в Гурию и там уже находились в полной безопасности.
По своим делам, даже чисто внутреннего порядка, крестьяне отправляли делегатов в Батум, где находился комитет, и делегаты почти открыто являлись в Батум в качестве таковых и там получали от комитета указания, как действовать в тех или иных административных, земельных и религиозных вопросах.
Силе этого движения способствовало также и то обстоятельство, что царской полиции, несмотря на все усилия, никогда не удавалось разоружить Кавказ, и фактически гурийское население было сплошь вооружено не только револьверами, но и ружьями военного образца.
Несколько иную картину представлял собой Батум. Власть царской полиции кончалась там, где город переходил в так называемый рабочий Нобелевский городок. В самом городе полиция держалась чрезвычайно сдержанно. За весь 1904 год, или по крайней мере за всю вторую половину 1904 года, и значительную часть 1905 года не было ни одного ареста, не было ни одного провала. Работала подпольная типография, выбросившая огромное количество листков; насколько я припоминаю, она работала именно в Нобелевском городке, и тем не менее она оставалась недоступной полиции. Более того, если полиция являлась к кому-либо в Батуме, достаточно было скрыться в Нобелевском городке, и туда уже полиция не смела проникнуть. Все домишки в этом городке были заселены рабочими, которые участвовали в движении и в большинстве были вооружены.
Достаточно указать на то, что в течение 1904 года революционеры совершили в самом Батуме несколько выдающихся по своей смелости террористических актов, преимущественно против местной полиции; в таких случаях полиция обыкновенно в погоне за террористами поднимала на ноги войска, однако погоня останавливалась на границе рабочего городка.
В городе стояли довольно значительные, насколько я припоминаю, артиллерийские части, но и они были сильно «разложены» революционной пропагандой и настроением окружающего населения. Я припоминаю, как сейчас, квартирку у одной женщины, где почти на глазах у полиции солдаты и унтер-офицеры собирались в революционный кружок; я припоминаю, как некоторые солдаты приносили туда планы Батумской крепости, а также расположения батарей и отдельных пушек. Вся пропаганда среди солдат носила почти открытый характер. Мы жили в это время в Батуме точно в местности с уже установившейся революционной властью.
Но нужно отметить, что это революционное движение было скорее движение крестьянское, в котором партийной сознательности было недостаточно. Движение было яркое, красочное, трогательное по самоотвержению и буйному темпераменту революционеров, но, повторяю, уровень партийной сознательности был чрезвычайно низок.
Я был первым русским пропагандистом в этом грузинском движении. В двух-трех кружках, которые мне пришлось вести, группировались все главари и гурийской и батумской организаций: там были рабочие, учителя и учительницы, были наиболее развитые члены организации, но тем не менее в этих кружках пришлось начинать буквально с азов. Счастливые условия безопасности этого города дали редкую для пропагандистов того времени возможность вести одни и те же кружки в течение целого ряда месяцев совершенно регулярно, как будто открытую школу, и я помню, как сейчас, с какой детальной тщательностью мы изучали в этих кружках партийную программу II съезда партии. Нам удалось ее пройти во всех кружках в ее теоретической и практической части с чрезвычайной обстоятельностью.
Во главе обоих комитетов стоял так называемый тов. Гриша, если я не ошибаюсь, по фамилии Сагоров. Это был пожилой человек, грузин по происхождению, пользовавшийся неограниченной популярностью и властью: фактически он единолично олицетворял и Батумский, и Гурийский комитеты. Он сам намечал, кого из приставов, попов и помещиков надо «снять»; он улаживал хозяйственные дела отдельных гурийских общин, он же назначал всех по партийной линии, он был фактически диктатором, пользовавшимся неограниченным доверием и властью.
И Гурийский, и Батумский комитеты партии считались большевистскими, они в то время официально вынесли резолюцию за созыв нового съезда и за поддержку платформы большевиков.
Нужно, однако, сказать совершенно откровенно, что в самой организации очень немногие, в сущности, знали различие между большевиками и меньшевиками, и, повторяю, среди крестьянского движения в ту пору при наличии огромной революционности и революционной организованности было исключительно мало партийной сознательности и мало знакомства с партийными течениями.
Очень скоро события это подтвердили, когда эту область объехал примиренческий член ЦК тов. Глебов (Носков) и когда впоследствии появилось несколько кавказских меньшевиков, приехавших из-за границы: они чрезвычайно быстро обратили Кавказский и Гурийский комитеты в меньшевистские и сделали их впоследствии оплотом меньшевизма.
Но до приезда в Батум примиренца тов. Глебова в Батуме по части фракционных разногласий все обстояло совершенно благополучно, литературы о разногласиях между большевиками и меньшевиками почти не было: то, что успевало доходить из литературы, прочитывалось верхушкой в 5 — 10 человек и в более широких организациях эти разногласия не обсуждались. Вот этим-то и объясняется то обстоятельство, что, когда впоследствии явились грузинские меньшевики из-за границы, они встретили очень мало сопротивления.
Революционное движение в этой стране само по себе носило совершенно исключительный характер. Было бы чрезвычайно желательно восстановить подробную картину движения этого времени. В нем было много революционного героизма, в нем было, я сказал бы, много чрезвычайно красочного романтизма. Им гордилась в то время вся партия, и за ним следила вся страна. Еще много лет для всей революционной России слова «Гурия» и «гурийские рабочие и крестьяне» были символом яркой революционной массовой борьбы.
Любопытно отметить, что другие партии там почти отсутствовали. Были в верхушке буржуазного общества некоторые элементы грузинских федералистов, однако они в ту пору были чрезвычайно незначительны и не только не смели открыто выступать против нашего партийного движения, но должны были подчиняться его силе и даже помогать.
Была еще армянская социалистическая партия под названием «Гинчак»1. У этой партии было некоторое влияние среди незначительного количества армянских рабочих, но эти рабочие были, несомненно, революционерами с сильным национальным оттенком и с ярким революционным настроением; но они были совершенно бессильны, и бессилие это проявляли тем, что избивали отдельных армянских товарищей, которые входили в нашу организацию.
Были еще отдельные представители армянской партии «Дрошак», которые преимущественно занимались тем, что рекрутировали среди рабочих боевиков для отправки в македонские боевые дружины Турции и Болгарии. Эта же партия была обеспечена содействием отдельных представителей армянской буржуазии, но влияние ее совершенно ни в чем не сказывалось.
Партия социалистов-революционеров не имела никакого значения и успеха ни в Батуме, ни в Гурии, ни даже среди грузинской интеллигенции. В ту пору я, вместе с целым рядом других товарищей, склонен был это объяснить именно тем, что гурийское движение имело под флагом социал-демократической организации и под ее организационным руководством очень много черт именно эсеровской Грузии, то есть было движением типично крестьянским, малосознательным, державшимся преимущественно на настроении революционной борьбы против самодержавия и открыто практиковавшим, правда в массовом масштабе, террористические акты.
Надо отметить, что в Тифлисе существовал Кавказский областной комитет нашей партии, состоявший из наиболее выдержанных и сознательных работников, в частности там работал в то время один из старейших членов нашей партии — Миха Цхакая, ныне председатель грузинского ЦИК2. Он уже в то время был старым, закаленным революционером, с большим подпольным стажем.
Этот областной комитет имел большое влияние на Батумский и Гурийский комитеты нашей партии, и, несомненно, благодаря его влиянию эти два комитета при невысокой партийной сознательности смогли все местное яркое революционное движение долго вести под флагом нашей партии, именно большевистской ее фракции. Известно, что этот областной комитет был твердыней большевизма того времени во всей России.
На Кавказской областной конференции в конце 1904 года или в начале 1905 года, где я вместе с тов. Сагоровым был представителем от батумских организаций, я впервые встретил и тов. Каменева Льва Борисовича в качестве руководителя местных большевистских организаций. На этой областной конференции тов. Каменева выбрали в качестве разъездного по всей стране агитатора и пропагандиста за созыв нового съезда партии, причем ему же было поручено объезжать комитеты всей страны и связаться с нашими заграничными центрами того времени. Эта областная конференция и областной комитет и были фактически идейными руководителями Батумского и Гурийского комитетов.
В конце 1904 или в самом начале 1905 года я по предложению ЦК или, вернее, члена ЦК тов. Глебова, объезжавшего Кавказ, должен был переехать на работу в Баку. Здесь движение носило уже совершенно другой характер: десятки тысяч рабочих на промыслах и заводах Баку сумели создать организацию гораздо более сознательную в партийном смысле и наиболее пролетарскую; здесь происходили громадные забастовки; здесь было истинно пролетарское движение; здесь уже фракционная борьба охватывала самые широкие массы; здесь в то время наряду с большевистским комитетом партии подвизалась небезызвестная группа меньшевиков, возглавляемая братьями Шендриковыми; здесь рабочие уже сознательно разбирались в фракционных разногласиях, и эта меньшевистская группа Шендриковых, группа чрезвычайно демагогическая, беспринципная, открыто иногда ударявшаяся в зубатовщину, вскоре потеряла свое влияние...
Здесь мне пришлось пережить знаменитую армяно-татарскую резню, организованную тогдашним губернатором Накашидзе именно для того, чтобы ослабить и разъединить революционное движение. Эта резня продолжалась несколько дней, дала много сотен жертв и много пожаров, но она окончилась, несомненно, посрамлением царской власти, ибо привела к тому, что самые широкие массы армян и татар поняли гнусную игру царского правительства на их национальных чувствах и широко примкнули к революционному движению.
В Баку мне удалось продержаться не очень долго: месяца через полтора-два после моего прибытия я был арестован, кажется в феврале 1905 года, и уже из царского застенка мне пришлось наблюдать за революционным движением без активного в нем участия. Просидев в Баку, кажется, до сентября я был отправлен этапным порядком, следуя из тюрьмы в тюрьму, в ссылку в северные губернии. Разразившаяся в то время октябрьская забастовка 1905 года не дала правительству меня выслать: наш этап успел добраться только до ростовской тюрьмы.
Во время моего этапного следования через Темир-Хан-Шуруили Дербент, точно не помню, мне пришлось столкнуться с местным приставом, который отобрал у меня следовавшие со мною книжки. Этот довольно умный чиновник мне заявил: «Когда вы, революционеры, свергнете царскую власть и захватите власть в свои руки, то будете тогда распоряжаться, сейчас же мы у власти, и вы должны подчиняться нашим распоряжениям». Даже этот, сравнительно просвещенный и, несомненно, умный, царский чиновник не подозревал в то время, как близки к истине были его слова: через две-три недели восставший народ распорядился о нашем освобождении из тюрьмы.
Пролетарская революция, 1926, № 1 (48). с. 210 — 216
Примечания:
1 «Гнчак» (арм. — «Колокол») — армянская мелкобуржуазная националистическая партия. Основана в 1887 году. Действовала в России и Турции. Ред.
2 В 1926 году
В. И. Невский
ЯНВАРСКИЕ ДНИ 1905 ГОДА НА КАВКАЗЕ
1.ТИФЛИС В ЯНВАРЕ 1905 ГОДА
В Баку шла ожесточенная борьба пролетариата с капиталистами и правительством, а тифлисские меньшевики проводили в жизнь свою знаменитую банкетную кампанию «Искры».
Накануне Нового года, 31 декабря, меньшевики приняли участие в банкете, устроенном местной буржуазией. Социал-демократические ораторы препирались с либералами, не желавшими дать слова представителям рабочих. Наконец слово это было получено, и социал-демократам удалось провести свою резолюцию1.
А между тем, по сообщению меньшевистских корреспондентов в «Искру»2, настроение тифлисских рабочих было далеко не таким, чтобы мирно выжидать у дверей городских дум разрешения, когда либералы позволят им войти в помещение. Рабочий Тифлис кипел. Об этом свидетельствуют сообщения о тех митингах или, вернее, демонстрациях, какие произошли 20 декабря в 12 часов дня вблизи железнодорожных мастерских. Там собралась тысячная толпа. Социал-демократический оратор не успел даже закончить своей речи, так как рабочие, услышав его возглас: «Долой самодержавие!», который вовсе не обозначал конца речи, приняли это за призыв к демонстрации и двинулись с пением «Марсельезы» и с криками «Долой самодержавие! Да здравствует демократическая республика!» и т. п. по полотну железной дороги, прошли минут 15 и возвратились обратно.
Митинги удалось устроить в этот день еще в заводе Яралова, перед «Тов. грузинского издательства», а прокламациями заполнили решительно все заводы, фабрики и мастерские.
Настроение рабочих вообще было напряженное, усиливавшееся еще и под влиянием известий из Баку. Вопрос о забастовке был у всех на устах и обсуждался организациями. Причин же для забастовки было сколько угодно. Стоит только посмотреть те требования, какие были предъявлены Тифлисским комитетом во время январской забастовки от имени всех рабочих, чтобы убедиться в том, что экономические причины прежде всего толкали рабочих на революционные выступления.
Оставляя в стороне требование 8-часового рабочего дня как требование общего характера в области экономики, остановимся на других требованиях, выдвинутых тифлисскими социал-демократами. Мы находим здесь: уничтожение сверхурочных работ, уничтожение сдельных и поштучных работ, уничтожение работы вне мастерских (для портных, столяров и вообще рабочих мелких мастерских). Далее идут такие требования, как полное воспрещение дарового труда учеников, выдача жалованья два раза в месяц, уничтожение выговоров и штрафов, устройство больницы для заводских рабочих, подача медицинской помощи на дому, улучшение питьевой воды, устройство бань, отмена обысков, отмена «добровольных» пожертвований на войну.
Уже из этого (далеко не полного) перечня требований тифлисских рабочих видно, в каких ужасающих условиях они жили, если им в начале XX века приходилось требовать не только отмены сверхурочных работ, но и подачи врачебной помощи на дому и улучшения питьевой воды!
Рассматривая требования, например, портных, мы и здесь находим то же самое отсутствие примитивных, минимальных условий человеческого существования. Портные требовали: начинать работу с 8 часов утра, подметать мастерские во время отсутствия рабочих, устройства отдельных помещений для нагревания утюгов, выдачи жалованья два раза в месяц, отмены штрафов, 6-часового рабочего дня для учеников и отмены их работы в праздники.
Рабочие папиросных фабрик требовали, между прочим, устройства отдельной чистой комнаты для обеда и приготовления кипятка для чая.
Даже самый заклятый враг рабочего класса поймет, что все только что перечисленные требования не только не заключают ничего революционного, но являются условиями, без которых нормально работать и жить нельзя. Требования тифлисских рабочих в области заработной платы также были более чем скромны. Вот эти требования. Прибавка жалованья а) для железнодорожных рабочих: для получающих меньше рубля — 50 коп., для получающих от 1 руб. до 1 руб. 50 коп. — 40 коп. и свыше 1 руб. 50 коп. — 30 коп.; б) для типографщиков: по 3 руб. два раза в год для зарабатывающих до 40 руб., а для зарабатывающих свыше 40 руб. — 3 руб. один раз в год; в) для остальных фабрик и заводов: 25 процентов для получающих до 1 руб. и 15 процентов для получающих свыше рубля.
Судя по этим требованиям, заработки тифлисских рабочих нужно считать действительно жалкими: 40 рублей — это, пожалуй, заработная плата квалифицированных рабочих, так как выше этой платы, очевидно, добивались только единицы. Правда, тифлисские наборщики выдвинули еще и такие требования: один свободный день в неделю, освобождение дежурных, которые остаются в типографии до 6 — 7 часов утра и весь следующий день, и увеличение числа наборщиков; правда, они еще забастовками 1903 и 1904 годов добились 9-часового рабочего дня, но если принять во внимание необыкновенно опасные для здоровья работы в типографиях, то и эти требования являются самыми нормальными, обеспечивающими мало-мальски сносные условия труда.
Вчитываясь в эти требования, представляя себе отсутствие таких необходимых условий жизни, как кипяток для чая, зная, что тысячи рабочих — наборщиков, железнодорожников, табачников — должны были работать за нищенскую плату в чаду, в копоти, должны были есть и пить там же, где лежал табак, где носилась свинцовая пыль; зная все это, понимаешь, что двигало рабочими, когда они так дружно ответили на выступление петербургских рабочих.
Ясно, почему тифлисские рабочие, как только до них дошли вести о петербургских событиях, сейчас же откликнулись на призыв социал-демократической организации. Еще за несколько дней до забастовки возбужденное настроение царило среди всех слоев населения.
«Завтра мы начинаем общую стачку и митинги. Настроение прекрасное. Полиции известно все. Железнодорожные мастерские были сегодня переполнены войском и жандармами; приняты все меры к тому, чтобы не произошло столкновений, но это едва ли удастся. Народ здесь очень возбужден. Между ними ведется такая же агитация и кружковая пропаганда, как и среди рабочих... Все ждут с нетерпением завтрашнего дня, как будто готовятся к празднику»3.
18 января в Тифлисе началась по призыву организации всеобщая политическая и экономическая забастовка. Уже с 17 января власти энергично подготовлялись к подавлению забастовки, и войска были приведены в боевой порядок, но ничего не помогло, и 18 января утром началась забастовка железнодорожных рабочих. Рабочие бросили работы и с криками «Долой самодержавие!» бросились к вокзалу с намерением снять с работ стрелочников и сцепщиков. Рабочим преградили путь две роты пехоты. Рабочие отступили. Движение, однако, и без содействия железнодорожников быстро распространялось по городу: остановились все механические заводы и типографии. Попытка остановить казенную типографию не увенчалась успехом, так как здание типографии охранялось войсками.
Прокламации Тифлисского Комитета Кавказского союза РСДРП призывали тифлисский пролетариат поддержать петербургских рабочих и добиваться своих, чисто экономических, требований. Рисуя немного преувеличенными красками январские дни в столице, комитет звал рабочих на решительную и окончательную борьбу с самодержавием.
«Смелее же вперед, товарищи! Наши петербургские братья строят уже баррикады — мы должны их поддержать. Выйдем же на митинги и демонстрации, провозгласим смерть тиранам, смерть самодержавию! Долой самодержавие! Да здравствует революция! Да здравствует демократическая республика! Да здравствует российская и международная социал-демократия!»
В другой прокламации, тоже политического характера, переживаемый момент оценивался уже как момент наступления революции. «Привет вам, товарищи! — так начинался этот листок. — Да здравствует русская революция! Да здравствует пролетариат, борющийся за новую жизнь! Товарищи, звезда свободы уже освещает нас, маня к себе с непреодолимой силой! Идем же, товарищи, туда, где нас ждет обновленная жизнь».
Приглашая рабочих к сознательности и организованности, прокламация звала рабочих на митинги и демонстрации. Кроме этих прокламаций были выпущены еще специальные листки с изложением экономических требований рабочих (мы уже приводили выше эти требования); помимо этого ежедневно в течение всей забастовки выходили листки за листками и распространялись тысячами.
19 января остановилась табачная фабрика Адельханова, за нею стала фабрика «Мир» и бросили работу все приказчики и служащие караван-сарая Тамамашовых. Число бастующих уже подходило к 10 тысячам. В то же время начались демонстрации и митинги. В час дня была устроена у караван-сарая демонстрация, быстро рассеянная войсками; затем началась демонстрация на Авлабаре и, наконец, в Дидубе, на Батумской площади, где толпа достигла двух тысяч человек. Но все эти попытки собраться были парализованы войсками. В этот день столкновений еще не было; однако уже на другой день, 20 января, настроение рабочих и вообще толпы, разгоняемой солдатами, поднялось, и на окраинах города начались попытки сооружения баррикад: толпа пыталась опрокидывать вагоны конки и около них как опорных пунктов строить баррикаду. Солдатский патруль бросился разгонять толпу, но был тотчас же смят, причем один солдат получил небольшие ранения. Подоспевший на помощь солдатам взвод драгун рассеял толпу, избивая ее шашками. Попытка рабочих устроить демонстрацию также не удалась, но зато в этот день к забастовке примкнули рабочие табачной фабрики Бозарджианц и мыловаренных заводов Толле, Таирова и Алиханова.
В течение 21 и 22 января стачка ширилась и крепла, несмотря на попытку властей при помощи 200 отчасти штрейкбрехеров, отчасти загнанных силой под охраной войск пустить в ход мастерские Закавказской железной дороги.
23 января приходилось на воскресенье, и в этот день движение достигло своего кульминационного пункта. Еще с утра огромная толпа (более чем 3 тысячи одних рабочих) наполнила буквально все улицы в районе Эриванской площади, Солдатского базара и Головинского проспекта. Рабочие густыми колоннами двигались по проспекту, раздавались революционные песни, крики, шутки и смех. Полиция и войска держали себя сдержанно. Но вот в 12 1/2 часа вдруг из Театрального переулка показалась толпа человек в 200. В центре ее колыхалось ярко-красное знамя; раздались могучие звуки «Марсельезы», посыпались на толпу прокламации, и очень быстро к манифестантам примкнули массы рабочих и публики, находившихся на проспекте.
Тотчас же на демонстрантов бросились полиция, казаки и дворники, вооруженные дубинами. Войска и полиция действовали шашками и нагайками, дворники — дубинами, рабочие отвечали выстрелами из револьверов и ударами камней и палок. Началось форменное сражение. Городовые стреляли в рабочих, те отвечали им тем же. Но подоспевшие казаки дали перевес полиции, и демонстранты, подбирая своих раненых, начали отступление. Теперь уже началось ничем не оправдываемое избиение ни в чем не повинных людей; особенно беспощадно действовали дворники своими дубинами: одну женщину они избили до полусмерти. Отступающая толпа вновь скопилась на Барятинской улице и здесь, под давлением наседающего противника, бросилась на какой-то постоялый двор. Казаки окружили двор, но засевшим там все же удалось ускользнуть и быстро разбежаться в разные стороны. Теперь полиция, дворники и казаки принялись за избиение публики: за проходящими и бегущими людьми гнались конные казаки и городовые и избивали их; пытавшихся укрыться в домах встречали дворники и избивали дубинами; били и женщин и детей.
Даже жандармский полковник не отрицает всех этих фактов. В своем донесении в департамент полиции он выражается по этому поводу очень определенно: «...бежавшие с Головинского проспекта бросились в прилегавшие дома, куда за ними гнались, вместе с полицией, дворники и казаки, причем многие были побиты по недоразумению...».
Эта демонстрация дорого обошлась тифлисским рабочим: Инцкирвели был тяжело ранен пулями в грудь, голову и живот, Георгадзе, Асамбадзе и Читашвили получили опасные сабельные раны, а 30 человек — ранения менее тяжкие. Но цифры пострадавших властями, без сомнения, уменьшены, так как, по их собственным донесениям, много пострадавших не явились на перевязку. Правительственные потери были незначительны: тяжело оказался ранен один городовой пулевыми ранами, полицейский-стражник и пять городовых получили легкие ранения. В виде трофея в руках правительства оказалось два мешка прокламаций.
На другой день, 24 января, забастовала бойня, а 25-го и 27-го к забастовке примкнули фармацевты. 24-го же присоединились к движению и учащиеся средних учебных заведений. Забастовка началась во второй гимназии; 25-го забастовало городское Николаевское училище, а 26-го и 27-го — первая и третья гимназии, 28-го присоединились и реалисты. Учащиеся с шумом бросали занятия, толпой выходили на улицы, устраивали шествия и примыкали очень часто к рабочим. 30 января учащиеся организовали демонстрацию на Кукийском кладбище во время похорон ученицы профессионального училища Нины Голиашвили, причем и здесь дело окончилось схваткой с городовыми, с выстрелами и нагайками. Один из демонстрантов, Иосиф Гегачишвили, был смертельно избит плетьми.
Эта демонстрация и была последней вспышкой протеста и недовольства. Уже на другой день, 31 января, наступило заметное успокоение, а 1 февраля и железнодорожные мастерские, и фабрики, и заводы приступили к работе. Вышли газеты, не выходившие с 18 января, и город принял свой обычный вид.
Само собой разумеется, что жандармерия в течение всех этих тринадцати дней производила аресты и заполняла тюрьмы.
II. КАВКАЗСКАЯ ПРОВИНЦИЯ В ЯНВАРЕ 1905 ГОДА
(Баку, Батум, Сухум, Кутаис и железная дорога)
Тифлисские события послужили как бы сигналом ко всеобщему движению на Кавказе в знак солидарности с выступлением петербургских рабочих. На призыв тифлисских рабочих откликнулись рабочие буквально всех промышленных центров Кавказа, и даже самые мирные уголки, дотоле спавшие беспробудным сном, вдруг проснулись и примкнули к движению: Батум, Сухум, Кутаис, Чиатуры, вся железнодорожная линия и даже некоторые кавказские деревни пришли в движение и заволновались. Только Баку ответил сравнительно слабым движением на январские дни, — слишком много сил потребовала от бакинского пролетариата декабрьская стачка 1904 года. В Баку лишь к концу января в знак солидарности с петербургскими рабочими забастовали рабочие типографий и двух механических заводов.
Зато в других городах движение разлилось широкой волной и окрасилось в ярко-красный политический цвет.
В Батуме забастовка началась, как и в Тифлисе, 17 января.
Рабочие-грузчики бросили работу первыми. Выделив толпу человек в 150, они разошлись по домам, а эта ударная группа направилась на пристань «Русского общества пароходства и торговли» и сняла с работ артельных рабочих-грузчиков. Точно так же были сняты с работ и грузчики «Российского общества». Движение это было согласовано с забастовкой на железных дорогах. Еще 16 января на станции Рион забастовали буфетные служащие, а 18 января примкнули к забастовке конторщики и весовщики железной дороги и извозчики, покинувшие биржу по требованию бастовавших рабочих. 19 января уже не работали путевые сторожа от Батума до Самтреди. 20-го бросили работы и таможенные досмотрщики. 21 января забастовка охватила всю железную дорогу до станции Самтреди. Забастовка на железной дороге, впрочем, началась еще 11 января: в этот день бросили работы рабочие станции Ново-Секаки, 14 января — рабочие станции Квалони, а 18 января бросили работы все ремонтные рабочие от Батума до станции Саджевах (на 90 верст); 20 января уже бастовала линия от Батума до Самтреди (98 1/2 верст), бастовали станции Квирилы и Поти. На другой день на станции Самтреди движение вылилось в грандиозную демонстрацию. Утром толпа рабочих человек в триста с криками и пением подошла к станции и сняла с работ всех стрелочников, сцепщиков и составителей поездов, а также весовщиков, конторщиков и телефонистов. Увеличившаяся таким образом тысяч до трех, толпа двинулась в селение Самтреди. Здесь к рабочим примкнули все жители селения, и забастовщики ворвались в квартиры начальника депо и его помощника, а ревизора движения и всех оставшихся телеграфистов увели с собою. На станции Поти к забастовке примкнули железнодорожные рабочие, а 22 января на станциях Квалони, Абагиа, Чалодиди (Потийской ветви), Нигоити, Саджевахо и Копитнари (главной линии) забастовали все стрелочники и путевые сторожа, бросили работу и рабочие марганцевых копей; 23-го оставили работы машинисты маневровых паровозов, и те стояли на путях холодными; в этот же день бросили работы стрелочники и путевые сторожа станций Нотанеби, Нигоити и Мухиани, а на станции Кутаис побросали свои машины механики и кочегары. В течение 24 и 25 января забастовка охватила Квирилы, Шорапани, Чиатуры и Тквибульские каменноугольные копи. Даже такой тихий городок, как Сухум, проснулся от своей южной спячки. В начале февраля и здесь начали шевелиться. Испуганный Малама телеграфировал министру внутренних дел, что в Сухуме чуть ли не революция: «Получены сведения, в Сухуме полная забастовка, беспорядки, угрозы насилием, вооруженные столкновения с полицией, забастовщики требуют освобождения за прежние беспорядки» и т. д.
Дело было в действительности не так уж страшно, как рисовал министру генерал или, вернее, как хотели нарисовать местные преступные власти. Сухумское движение было подготовлено заранее. На сходке за городом недели за две до забастовки собралось человек 300 рабочих, приказчиков, грузчиков, и приезжий социал-демократ на грузинском языке разъяснил значение переживаемых событий. Забастовку начали приказчики, выставившие требования воскресного отдыха и торговли в будни от 7 часов утра до 9 часов вечера.
Однако и это скромное движение вызвало столкновение с полицией, которая напала на толпу рабочих и служащих. Безоружные люди были окружены вооруженными городовыми и казаками, которые пустили в ход пули и шашки. Рабочие и приказчики отвечали камнями и револьверными выстрелами. В результате один грузин был убит и 10 человек получили пулевые раны (один городовой был тоже ранен). Это до такой степени возмутило всех граждан города, что на другой день к приказчикам присоединились и хозяева: лавки закрылись и на базаре прекратилась торговля, так что нигде не продавался даже хлеб. Забастовавшие предъявили требования освободить арестованных, уволить убийцу-пристава и выдать труп убитого рабочего.
Перед тюрьмой собралась огромная толпа, а похороны убитого революционеры превратили в самую яркую политическую демонстрацию: гроб несли товарищи покойного, а у могилы была произнесена революционная речь по-грузински.
Этим актом сухумское движение и закончилось...
Пролетарская революция,. 1924, № 4(27), с. 40 — 49
Примечания:
1 См. об этом в № 86 «Искры». Прим. авт.
2 «Искра» № 85. Прим. авт.
3 «Искра» № 86. Прим. авт.