Содержание материала

 

И. М. Голубев

ПЕТЕРБУРГ В 1906 ГОДУ

Я приехал в Петербург в марте 1906 года, спустя восемь с половиной лет после первого приезда. За этот период времени я побывал во многих городах, работал во многих организациях, прошел большую школу революционной борьбы. Неоднократно я бывал в лапах жандармов, стал профессионалом-революционером, но Питер всегда оставался в моем сознании величественным городом.

Поэтому, прежде чем приступить к работе, мне захотелось побывать во всех районах, осмотреть город с внешней стороны, затем уже ознакомиться с настроением рабочих масс. На этот раз петербургская роскошь и нищета не поражали меня своим противоречием, — с внешней стороны он оставался все таким же, каким был в 1897 году. Но в его внутреннем содержании произошел великий сдвиг.

В 90-е годы даже об экономической борьбе рабочие могли говорить только шепотом, под большим секретом и в ограниченном кругу. Теперь я уже увидел, что почти открыто готовятся к решительному бою с царским самодержавием не какие-нибудь отдельные террористы, а рабочий класс в целом.

Тогда студенчество представляло собой застрельщиков революции, в них видели освободителей угнетенных, к ним жандармы старались создать неприязнь у рабочих. Теперь, наоборот, синяя блуза рабочего внушала надежду угнетенным и больше страха самодержавию, чем студенческая тужурка. Политический барометр показывал на рабочие фабрики и заводы, оттуда ждали грозу, там слышались громовые раскаты приближающихся боев.

Таким я нашел Петербург в марте 1906 года. Чувствовалось, что петербургские рабочие организации оправились от удара, нанесенного самодержавием в конце 1905 года (арест Совета рабочих депутатов, Петербургского комитета с.-д., закрытие партийных газет, разгром рабочих организаций и т. д.), успели окрепнуть, стали развертывать революционную работу во всю ширь1.

Меня, оставившего московскую организацию в феврале в разгромленном состоянии, это боевое настроение петербургского пролетариата очень обрадовало. Я видел, что петербургские рабочие, оправившись, продолжают готовиться к вооруженной борьбе.

Я отправился на явку Петербургского комитета (б) с намерением предложить себя в военную организацию. На явке я встретил Фому (А. П. Смирнова, моего старого знакомого по тверской организации в 1902 году), он работал организатором Городского района и предложил мне взять Резиновский подрайон того же района, мотивируя тем, что он находится в руках меньшевиков. Этот мотив был для меня убедительным, и я согласился.

В те времена подпольной работы появление новых людей в организации принимали с большой радостью, так как они вносили некоторый подъем, увеличивали самый масштаб работы. Но на этот раз нас, москвичей, встретили особенно тепло. Причиной этому были неличные качества приехавших работников, а главным образом исключительный интерес питерцев к вооруженному восстанию. Нас положительно бомбардировали вопросами, интересовались самыми мельчайшими подробностями техники и т. п.

В Петербурге я встретил московского работника Седого (Литвина) — героя Пресни; его показывали на собраниях во всех районах как историческую редкость. Седой был бодро настроен. Вскоре его отправили работать в военную организацию — Свеаборг.

На явке я встретил тов. Землячку. Она после вооруженного восстания работала в московской военной организации, успела участвовать на конференции, провалиться на ней и бежать от жандармов, а теперь снова переходила в петербургскую военную организацию.

Когда я встретился с другими участниками московского вооруженного восстания — Станиславом Вольским (Соколов) и Платоном, они произвели на меня менее отрадное впечатление, они выглядели какими-то опустевшими.

В Петербурге они работали в революционно-обывательской газете «Набат» (издательство Струйского). Струйский своим коммерческим нюхом учуял, что на рынке революционные идеи котируются выше «идей» «чего изволите», потому он пользовался нашими социал-демократическими товарищами, чтобы нажить на них себе капитал. Но тут же в этой газете про запас он имел газетчиков — литераторов другого толка, ими он балансировал свое коммерческое дельце...

Работая в Резиновском подрайоне, мне приходилось слышать на каждом собрании упреки со стороны меньшевиков в том, что мы, большевики, были якобы против организации Совета рабочих депутатов, а когда мы поняли роль Советов, то стали им навязывать (Советам) социал-демократическую программу. Что идея беспартийных рабочих Советов — это их идея, а что мы, большевики, ее искажали. И сейчас повторяется та же тактика — бойкот Государственной думы (первую думу мы действительно бойкотировали). Большевики, говорили они, всегда убеждаются задним числом, они консервативны ко всякой новой идее. Более подробно они излагали наши «ошибки» позднее, подводя итоги революции 1905 года в своем пятитомнике «Общественное движение в России в начале XX века».

На это обвинение мы отвечали, что идея Советов принадлежит не им, меньшевикам, а рабочим массам, она выдвинута была еще иваново-вознесенскими рабочими в июньской стачке 1905 года, а петербургские рабочие ее развили. Мы признавали, что было ошибкой настаивать на принятии социал-демократической программы беспартийными Советами, но зато наша заслуга заключалась в том, что мы толкали Советы на революционный путь и что сопротивление меньшевиков, оказанное нам, привело к оборонительной роли Советов, и, может быть, это и погубило Петербургский Совет.

Меньшевики в данный момент отказывались от революционной борьбы и становились уже на путь ликвидации подпольной партии и необходимости приспособления к существующим политическим условиям. Плеханов и его сторонники заняли несколько другую позицию, они не были сторонниками ликвидации нелегальной партии и революционной борьбы, но они также выступили с осуждением вооруженного восстания. Плеханов, делая оценку вооруженному восстанию, сказал крылатую фразу, что «рабочим не следовало браться за оружие».

В конце марта в Петербург приехал В. И. Ленин. Помню, как по случаю приезда его и других партийных лидеров из эмиграции в Народном доме графини Паниной был организован большой митинг, на котором собственно впервые все революционные и оппозиционные партии дали оценку вооруженному восстанию. На этом собрании я впервые услышал Ленина. На нем кроме Ленина выступали: Дан, Мартов, Водовозов, Солнцев-Бунаков и другие. Представитель каждой партии начинал свою речь с оценки вооруженного восстания и намечал перспективы дальнейшей работы. До этого был разброд в оценке вооруженного восстания и причин его поражения даже в нашей большевистской среде.

Владимир Ильич не только не осудил московского восстания, но придавал ему большое историческое значение, его он считал первой репетицией предстоящих революционных боев. Он говорил, коли рабочий взялся за оружие, а не пошел с иконами к царю, то можно быть уверенным, что он доведет борьбу до конца. Он развивал ту точку зрения, что революция не закончилась: ни рабочие, ни крестьяне, как главные силы в революции, пока не получили удовлетворения. Революцию 1905 года он сравнивал с Германской революцией 1847 года, говорил, что бои еще впереди — надо изучить до мельчайших подробностей московское вооруженное восстание, учиться на нем.

Меньшевики считали, что революция уже кончилась, что теперь мы имеем не 1847, а 1849 год, который завершился конституционно-монархической системой правления. Поэтому, по их мнению, надо нам приспосабливаться к существующим политическим условиям, то есть работать в контакте с Государственной думой, тогда в большинстве кадетской. Меньшевики словно забыли, как еще недавно они вслед за нами утверждали, что буржуазия перешла в лагерь контрреволюции, чтобы помочь самодержавию подавить рабочее восстание.

Но, несмотря на глубокое разногласие с меньшевиками, мы вынуждены были, под напором рабочих масс, объединиться с ними. Рабочие считали еще возможным бороться с врагом единым фронтом. Они определяли меньшевиков по концу 1905 года, когда они еще шли вместе с нами. Широкие массы не разобрались еще в отходе меньшевиков от революционной борьбы.

Поэтому мы начали готовиться к IV съезду (Объединительному).

Необходимо было развить предсъездовскую агитацию, чтобы при выборах на съезд провести больше своих кандидатов. Основными вопросами на повестке съезда были следующие: 1) об объединении большевиков с меньшевиками и создании единой социал-демократической партии; 2) отношение к вооруженному восстанию; 3) отношение к Государственной думе и 4) аграрный вопрос.

В Резиновском подрайоне работали одни меньшевики; у нас были связи только с фабрикой Воронина и мелкими предприятиями. По директиве Петербургского комитета и меньшевистской группы работу в районах мы обязаны были вести совместно, но разногласия наши были сильнее директив. Мы вместе обошли все рабочие связи на фабриках, устроили несколько совместных собраний, на которых убедились сами и убедили рабочих, что без группировок не обойтись. Нам, практическим работникам, перспектива единства была желательна, мы имели дело с рабочими, примыкавшими к разным партиям, но тем не менее не расходившимися в оценке основных вопросов революции; единство снизу было вполне возможно. Но во время предсъездовской кампании мы столкнулись с интеллигентами-меньшевиками, в руках которых находилась меньшевистская организация, и убедились, что интеллигенты-меньшевики уходят от революции. Нам стало тогда совершенно очевидно, что не может быть речи ни о каком объединении.

Меньшевики, в лице Череванина, поднимали вопрос о созыве так называемого рабочего съезда — этим они хотели подменить революционно-марксистский партийный съезд меньшевистско-оппортунистическим. Рабочие поняли эту махинацию и дали отпор.

Мартов произвел на меня очень хорошее впечатление. Бывая у него на квартире, на Загородном проспекте, я заметил, что его окружение составляет в значительной мере партийный суррогат, занимающийся не работой, а политическими сплетнями, от этого у меня остался нехороший осадок. Впрочем, мое знакомство с Мартовым было непродолжительно, хотя я его и ценил, но та среда, которая его окружала, была мне чужда.

Мы в то время дрались с меньшевиками из-за каждого рабочего, из-за каждой связи на заводе, пускали в ход различные средства. И на этой почве у нас, практиков, отношения между фракциями сильно обострялись, особенно в предсъездовскую кампанию.

Каждая организация стремилась послать большее количество делегатов на съезд и часто давала ложные цифры о количестве членов партии. Для того чтобы проверить эти цифры, мы установили контроль друг за другом — стали устраивать совместные собрания. Но и это не помогало, на собрания часто зазывались такие люди, которые не имели представления о партии, а приходили лишь для голосования.

У нас на фабрике «Треугольник» связей не было, но в результате совместных выступлений удалось наладить связи (отбить у меньшевиков) и организовать свой большевистский кружок. А это для того времени имело большое значение.

Партия со съезда вернулась официально «едина», но фракционная борьба продолжалась и не могла не продолжаться, поскольку решения на съезде были приняты определенно меньшевистского толка.

На съезде большинство делегатов оказалось у меньшевиков, они провели следующие резолюции:

1) компромиссное решение о вооруженном восстании, по существу, осуждение его; 2) по аграрному вопросу было принято масловское — меньшевистское — предложение о муниципализации, то есть распределение земель муниципалитетами, и 3) о поддержке кадетского министерства, ответственного перед Думой.

Очередной задачей после съезда были отчеты о нем. Наша фракция (большевики) оказалась в необычайно затруднительном положении. Не будучи согласны с основными решениями съезда, в то же время уступая настроению рабочих масс, мы взяли на себя обязательство проводить единство.

Из этого положения у нас был один выход: излагая решения съезда, противопоставлять им нашу точку зрения на съезде. В силу этого фракционная борьба стала еще более ожесточенной, чем до съезда. Меньшевики апеллировали к решениям съезда, мы же — к здравому смыслу и революционному сознанию рабочих масс. И мы одержали победу. В особенности меньшевики провалились на вопросе о поддержке так называемого ответственного министерства.

Результаты этой кампании не замедлили сказаться: не более чем через месяц на состоявшейся петербургской социал-демократической конференции вместо меньшевистского ПК был выбран большевистский комитет.

Соблюдая внешнюю сторону «единства», надо было проводить и свою линию. Это можно было сделать только посредством параллельной работы. Поэтому каждая фракция имела свои газеты, свои явки, собрания, другими словами — свою организацию.

В отличие от меньшевистского ЦК (в ЦК входили от большевиков 2 представителя, которых в шутку мы называли заложниками) у большевиков был свой центральный штаб, который назывался Бюро ЦК (б). Он помещался на Невском, недалеко от Литейного. Секретарем Бюро была Надежда Константиновна Крупская.

Тов. Крупскую можно было встретить там во всякое время; она со своим немногочисленным персоналом, в числе которого были сестры Менжинские, Вера Рудольфовна и Людмила Рудольфовна, обслуживала всю большевистскую Россию литературой, работниками, паспортами и всевозможными справками.

Я жил тогда по соседству от большевистского штаба, на Надеждинской улице, по паспорту И. А. Королева, работал в организации под кличкой Василий Петрович. Я часто бывал в штабе. Надо ли было по какому-нибудь злободневному вопросу дать бой меньшевикам или социалистам-революционерам, я шел к Надежде Константиновне и всегда получал в помощь себе какого-нибудь товарища-агитатора.

Там я познакомился с В. И. Невским, работал он в Заневском районе, Григорием Зиновьевым из Московского района, Иннокентием (Дубровинским), Абрамом (Крыленко) — зажигательным агитатором — и многими другими. В штабе можно было встретить многих провинциальных работников, навести справку о товарищах; тов. Крупская знала положительно всех профессионалов. К ней обращались за всем: надо ли было получить изголодавшемуся на партийном пайке товарищу платную работу — обращались к тов. Крупской, и она всегда приходила на помощь. После съездовской кампании мы, социал-демократы (б), занялись другой кампанией — переписью среди безработных; хотя партия и была «едина», но инициатива и руководство этой кампанией находилось целиком в руках большевиков. Мы добились у городской думы согласия на производство переписи безработных и отпуска для этой цели средств.

После этого в каждом районе были наняты помещения, из самих безработных были организованы бюро. Для руководства этими бюро и переписью партия выделила работников, официально утвержденных представителем думы. Я был послан в Петербургское районное бюро, а затем, когда кампания приняла широкий размер, вовлечены были широкие слои безработных и руководство перешло к районным комитетам.

Помещение бюро (квартира из нескольких комнат) всегда было полно народом. В одних комнатах происходила перепись, давались справки, принимались наниматели рабочей силы, в других — происходили партийные заседания. Приходили на перепись в качестве безработных шпики, которых мы иногда разоблачали. Бюро безработных были и посредническими конторами, и агитационными пунктами в одно и то же время. Эта работа захватила не только безработных, но и работающих рабочих.

Когда перепись закончилась и количество безработных было подсчитано, началась кампания за организацию общественных работ для безработных. Малышев Сергей и Петров работали по организации общественных работ, и на этот раз удалось сломить сопротивление городской думы — средства были отпущены на эту цель, и работа закипела.

Я перешел работать в только что открывшуюся большевистскую газету «Волна» помощником экспедитора. Наша газета часто конфисковывалась полицией, газетчики, не желая рисковать, отказывались ее распространять.

Пришлось организовать артели из безработных рабочих2. Несмотря на репрессии, безработные умудрялись распространять газету по фабрикам и заводам и тираж ее с каждым днем увеличивался. К моменту закрытия «Волны» и выпуска новой газеты под названием «Эхо» тираж ее доходил до 60 тысяч экземпляров.

В августе я перешел работать организатором в Песковский подрайон, тоже Городского района.

Там большевики и меньшевики работали объединенно, как и в Резиновском подрайоне.

В Песковском подрайоне, да и вообще в организации, у нас всегда было больше рабочих, а у меньшевиков — интеллигентов. Их базой был винный склад, нашей — ниточная фабрика.

У каждой фракции были свои кружки, отдельно устраивали митинги за городом, в лесу (в ночь под воскресенье), митинги-летучки у ворот фабрик после обеда или вечером после работы. У нас, большевиков, была организована боевая дружина из двадцати человек; инструктором ее был студент-медик. Меньшевики, пронюхав это, устроили скандал, требуя снять меня с работы. В особенности усердствовал в этом какой-то меньшевик по кличке Глеб.

Но совместно работать нам долго не пришлось. Во второй половине лета, примерно с августа, революционная волна быстро стала спадать, усилилась реакция: газеты закрывались, собрания разгонялись, с трудом можно было устраивать небольшие законспирированные собрания.

Пришлось спешно организовать печатание литературы в Финляндии и оттуда налаживать транспортирование. Помню, мы, участники большевистского совещания в Финляндии, ехали в Петербург, нагруженные литературой. Вспыхнувшее Кронштадтское восстание матросов, несмотря на призыв партии, рабочие не могли дружно поддержать. Кое-где забастовали, но это было недружное движение. Для нас было ясно, что революционная волна скатилась и не скоро поднимется следующий вал.

То же было и с разгоном Государственной думы. Выборгское воззвание, как его называли «выборгский крендель», не произвело никакого впечатления ни на рабочих, ни на крестьян.

Индифферентизм стал все глубже и шире захватывать рабочие массы. Меньшевики начали ликвидировать свою партийную работу. Мы уходили в подполье.

Вскоре после разгона Думы в Финляндии состоялось совещание социал-демократов (б), на котором я еще ближе познакомился с Лениным. До этого я встречался с ним несколько раз и в Петербурге, но не в столь тесном кругу, как это было в Финляндии.

На этом историческом совещании Владимир Ильич впервые поднял в партии вопрос о нашем участии как в предвыборной кампании Государственной думы, так и в самой Думе. И это неожиданное предложение Ленина так поразило присутствовавших на совещании, что его поддержало незначительное меньшинство. В то время, когда всем казалось, что существует еще революционный подъем, что есть возможность организовать боевые дружины и готовиться к открытому бою, Ленин вдруг заговорил о наступающей реакции, о необходимости использовать все легальные возможности, пролезать во все щели, разоблачать правительство и буржуазные партии через Думу. Вскоре после этого совещания вышла его брошюра, кажется под названием «За бойкот или против бойкота», и большинство партии встало на его точку зрения. Только незначительная группа так называемых «бойкотистов» и «отзовистов» продолжала вести агитацию против участия в Думе...

Голубев И. М. От стачек к восстанию. Воспоминания рабочего-большевика (1896 — 1907). М.Л.. 1931. с. 153 — 162

Примечания:

1 Царизм разгонял Советы рабочих депутатов, стачечные комитеты, профсоюзы и другие массовые организации рабочих, солдат, крестьян. В Петербурге только за один месяц — с 25 декабря 1905 года по 25 января 1906 года — было арестовано 1716 человек, до 7 тысяч «неблагонадежных» рабочих полиция выслала из столицы в административном порядке. Ред.

2 Царизм стремился голодом и безработицей сломить революционный дух пролетариата. К апрелю 1906 года в Петербурге было до 40 тысяч безработных, а в целом по стране их к этому времени насчитывалось несколько сотен тысяч. Около 60 процентов питерских безработных составляли рабочие, уволенные за активное участие в забастовочном движении. Ред.

 

Н. К. Крупская

ПИТЕР И ФИНЛЯНДИЯ. 1906 — 1907 ГОДЫ

27 апреля открылась I Государственная дума, была демонстрация безработных, среди которых работал Войтинский, с большим подъемом прошло 1 Мая. В конце апреля открылась вместо «Новой жизни» газета «Волна», стал выходить большевистский журнальчик «Вестник жизни». Движение шло опять на подъем.

По возвращении со Стокгольмского съезда мы поселились на Забалканском, я — по паспорту Прасковьи Онегиной, Ильич — по паспорту Чхеидзе. Двор был проходной, жить там было удобно, если бы не сосед, какой-то военный, который смертным боем бил жену и таскал ее за косу по коридору, да нелюбезность хозяйки, которая усердно расспрашивала Ильича о его родных и уверяла, что знала его, когда он был четырехлетним мальчуганом, только тогда он был черненьким.

Ильич писал отчет питерским рабочим об Объединительном съезде, ярко освещая все разногласия по самым существенным вопросам. «Свобода обсуждения — единство действия, — вот чего мы должны добиться», — писал Ильич в этом отчете. — «...В поддержке революционных выступлений крестьянства, в критике мелкобуржуазных утопий все с.-д. согласны между собой». «При выборах в Думу обязательно полное единство действий. Съезд решил — будем выбирать все, где предстоят выборы. Во время выборов никакой критики участия в выборах. Действие пролетариата должно быть едино»1.

Отчет вышел в издательстве «Вперед» в мае месяце.

9 мая Владимир Ильич первый раз в России выступил открыто на громадном массовом собрании в доме Паниной под фамилией Карпов. Рабочие со всех районов наполняли зал. Поражало отсутствие полиции. Два пристава, повертевшись в начале собрания в зале, куда-то исчезли. «Как порошком их посыпало», шутил кто-то. После кадета Огородникова председатель предоставил слово Карпову. Я стояла в толпе. Ильич ужасно волновался. С минуту стоял молча, страшно бледный. Вся кровь прилила у него к сердцу. И сразу почувствовалось, как волнение оратора передается аудитории. И вдруг зал огласился громом рукоплесканий — то партийцы узнали Ильича. Запомнилось недоумевающее, взволнованное лицо стоявшего рядом со мной рабочего. Он спрашивал: кто, кто это? Ему никто не отвечал. Аудитория замерла. Необыкновенно подъемное настроение охватило всех присутствовавших после речи Ильича, в эту минуту все думали о предстоящей борьбе до конца.

Красные рубахи разорвали на знамена и с пением революционных песен разошлись по районам.

Была белая майская возбуждающая питерская ночь. Полиции, которую ждали, не было. С собрания Ильич пошел пешком ночевать к Дмитрию Ильичу Лещенко.

Не удалось Ильичу больше выступать открыто на больших собраниях в ту революцию.

24 мая была закрыта «Волна». 26 мая она возобновилась под именем газеты «Вперед». «Вперед» просуществовала до 14 июня.

Только 22 июня удалось приступить к изданию новой большевистской газеты «Эхо», просуществовавшей до 7 июля. 8 июля была распущена Государственная дума.

В конце июня приезжала в Питер только что освободившаяся из варшавской тюрьмы Роза Люксембург. С ней виделись тогда Владимир Ильич и наша большевистская руководящая публика. Квартиру под свидание дал домовладелец «Папа Роде», старик, с дочерью которого я вместе учительствовала за Невской заставой, а потом одновременно с ней сидела в тюрьме. Старик старался помогать, чем мог, и на этот раз отвел под собрание большую пустую квартиру, в которой для конспирации велел замазать белой краской все окна, чем, конечно, привлек внимание всех дворников. На этом совещании говорили о создавшемся положении, о той тактике, которой надо было держаться. Из Питера Роза поехала в Финляндию, а оттуда за границу.

В мае, когда движение нарастало, когда Дума стала отражать крестьянские настроения, Ильич уделял ей очень большое внимание. За это время им написаны статьи: «Рабочая группа в Государственной думе», «Крестьянская или «Трудовая» группа в РСДРП», «Вопрос о земле в Думе», «Ни земли, ни воли», «Правительство, Дума и народ», «Кадеты мешают Думе обратиться к народу», «Горемычники, октябристы и кадеты», «Плохие советы», «Кадеты, трудовики и рабочая партия»; все эти статьи имеют в виду одно — смычку рабочего класса с крестьянством, необходимость поднять крестьян на борьбу за землю и волю, необходимость не дать кадетам возможности заключить сделки с правительством.

Ильич не раз выступал в это время с докладами по этому вопросу.

Выступал Ильич с докладом перед представителями Выборгского района в Союзе инженеров на Забалканском. Пришлось долго ждать. Один зал был занят безработными, в другом собрались катали — организатором их был Сергей Малышев, — в последний раз пытавшиеся договориться с предпринимателями, но и на этот раз не договорились. Только когда они ушли, можно было приступить к докладу.

Помню также выступление Ильича перед группой учителей. Среди учителей господствовали тогда эсеровские настроения, большевиков на учительский съезд не пустили, но было организовано собеседование с несколькими десятками учителей. Дело происходило в какой-то школе. Из присутствовавших запомнилось лицо одной учительницы, небольшого роста, горбатенькой, — это была эсерка Кондратьева. На этом собеседовании выступал тов. Рязанов с докладом о профсоюзах. Владимир Ильич делал доклад по аграрному вопросу. Ему возражал эсер Бунаков, уличая его в противоречиях, стараясь цитатами из Ильина (тогдашний литературный псевдоним Ильича) побить Ленина. Владимир Ильич внимательно слушал, делал записи, а потом довольно сердито отвечал на эту эсеровскую демагогию.

Когда встали во весь рост вопросы о земле, когда открыто выявилось, говоря словами Ильича, «объединение чиновников и либералов против мужиков», колеблющаяся трудовая группа пошла за рабочими. Правительство почувствовало, что Дума не будет надежной опорой правительства, и перешло в наступление, начались избиения мирных демонстраций, поджоги домов с народными собраниями, начались еврейские погромы. 20 июня выпущено было правительственное сообщение по аграрному вопросу с резкими выпадами по адресу Государственной думы.

Наконец 8 июля Дума была распущена, социал-демократические газеты закрыты, начались всякие репрессии, аресты. В Кронштадте и в Свеаборге разразилось восстание. Наши принимали там самое активное участие. Иннокентий (Дубровинский) еле-еле выбрался из Кронштадта и выскользнул из рук полиции, притворившись вдрызг пьяным. Вскоре арестовали нашу военную организацию, в среде которой оказался провокатор. Это было как раз во время Свеаборгского восстания. В этот день мы безнадежно ждали телеграмм о ходе восстания.

Сидели в квартире Менжинских. Вера Рудольфовна и Людмила Рудольфовна Менжинские жили в то время в очень удобной, отдельной квартире. К ним часто приходили товарищи. Постоянно у них бывали товарищи Рожков, Юзеф, Гольденберг. На этот раз там также собралось несколько товарищей, в том числе Ильич. Ильич направил Веру Рудольфовну к Шлихтеру, чтобы сказать, что нужно немедля выехать в Свеаборг. Кто-то вспомнил, что в кадетской «Речи» служит корректором товарищ Харрик. Пошла я к нему узнавать, нет ли телеграмм. Его не застала, телеграммы получила от другого корректора, который посоветовал мне сговориться с Харриком, который живет неподалеку — в Гусевом переулке, даже адрес Харрика написал на гранках с телеграммами. Я пошла в Гусев переулок. Около дома под ручку ходили две женщины. Они остановили меня: «Если вы идете в такой-то номер, не ходите, там засада, всех хватают». Я поторопилась предупредить нашу публику. Как потом оказалось, там арестована была наша военная организация, в том числе и Вячеслав Рудольфович Менжинский. Восстания подавлялись. Реакция наглела. Большевики возобновили издание нелегального «Пролетария», ушли в подполье — меньшевики забили отбой, стали писать в буржуазной прессе, выкинули демагогический лозунг рабочего беспартийного съезда, который при данных условиях означал ликвидацию партии. Большевики требовали экстренного съезда.

Ильичу пришлось перебраться в «ближнюю эмиграцию», в Финляндию. Он поселился там у Лейтейзенов на станции Куоккала, неподалеку от вокзала. Неуютная большая дача «Ваза» давно уже служила пристанищем для революционеров. Перед тем там жили эсеры, приготовлявшие бомбы, потом поселился там большевик Лейтейзен (Линдов) с семьей. Ильичу отвели комнату в сторонке, где он строчил свои статьи и брошюры и куда к нему приезжали и цекисты, и пекисты, и приезжие из провинции. Ильич из Куоккалы руководил фактически всей работой большевиков. Через некоторое время я тоже туда переселилась, уезжала ранним утром в Питер и возвращалась поздно вечером. Потом Лейтейзены уехали, мы заняли весь низ — приехала к нам моя мать, потом Марья Ильинична жила у нас одно время. Наверху поселились Богдановы, а в 1907 году и Дубровинский (Иннокентий). В то время русская полиция не решалась соваться в Финляндию, и мы жили очень свободно. Дверь дачи никогда не запиралась, в столовой на ночь ставилась кринка молока и хлеб, на диване стелилась на ночь постель, на случай, если кто приедет с ночным поездом, чтобы мог, никого не будя, подкрепиться и залечь спать. Утром часто в столовой мы заставали приехавших ночью товарищей.

К Ильичу каждый день приезжал специальный человек с материалами, газетами, письмами. Ильич, просмотрев присланное, садился сейчас же писать статью и отправлял ее с тем же посланным. Почти ежедневно приезжал на «Вазу» Дмитрий Ильич Лещенко. Вечером я привозила каждодневно всяческие питерские новости и поручения.

Конечно, Ильич рвался в Питер, и как ни старались держать с ним постоянную самую тесную связь, в другой раз нападало такое настроение, что хотелось чем-нибудь перебить мысли. И вот бывало так, что все обитатели дачи «Ваза» засаживались играть... в дурака. Расчетливо играл Богданов, расчетливо и с азартом играл Ильич, до крайности увлекался Лейтейзен. Иногда приезжал в это время кто-нибудь с поручением, какой-нибудь районщик, смущался и недоумевал: цекисты с азартом играют в дурака. Впрочем, это только полоса была такая.

Я редко видала в это время Ильича, проводя целые дни в Питере. Возвращаясь поздно, заставала Ильича всегда озабоченным и ни о чем его уже не спрашивала, больше рассказывала ему о том, что приходилось видеть и слышать.

Эту зиму мы с Верой Рудольфовной имели постоянную явку в столовой Технологического института. Это было очень удобно, так как через столовку за день проходила масса народу. В день перебывает другой раз больше десятка человек. Никто не обращал на нас внимания. Раз только пришел на явку Камо. В нарядном кавказском костюме, он нес в салфетке какой-то шарообразный предмет. Все в столовке бросили есть и принялись рассматривать необычайного посетителя. «Бомбу принес», — мелькала, вероятно, у большинства мысль. Но это оказалась не бомба, а арбуз. Камо принес нам с Ильичем гостинцев — арбуз, какие-то засахаренные орехи. «Тетка прислала», — пояснил как-то застенчиво Камо. Этот отчаянной смелости, непоколебимой силы воли бесстрашный боевик был в то же время каким-то чрезвычайно цельным человеком, немного наивным и нежным товарищем. Он страстно был привязан к Ильичу, Красину и Богданову. Бывал у нас в Куоккале. Камо часто ездил из Финляндии в Питер, всегда брал с собой оружие, и мама каждый раз особо заботливо увязывала ему револьверы на спине.

С осени стал выходить в Выборге нелегальный «Пролетарий»2, которому Ильич уделял много времени и внимания. Сношения велись через тов. Шлихтера. Нелегальный «Пролетарий» привозился в Питер и распространялся там по районам. Перевозкой занималась тов. Ирина (Лидия Гоби). Хотя перевозка и распределение были налажены — литература шла через легальную большевистскую типографию «Дело», но все же надо было добывать адреса, куда переправлять литературу. Нам с Верой Рудольфовной понадобилась помощница. Один из районщиков — Комиссаров — предложил в качестве помощницы свою жену Катю. Пришла скромного вида стриженая женщина. Странное чувство в первую минуту овладело мной — чувство какого-то острого недоверия, откуда взялось это чувство — не осознала, скоро оно стерлось. Катя оказалась очень дельной помощницей, все делала очень аккуратно, конспирированно, быстро, не проявляла никакого любопытства, ни о чем не расспрашивала. Помню, только раз, когда я спросила ее о том, куда она едет на лето, ее как-то передернуло, и она посмотрела на меня злыми глазами. Потом оказалось, что Катя и ее муж — провокаторы. Катя, достав оружие в Питере, повезла его на Урал, и следом за ее появлением приходила полиция, отбирала привезенное Катей оружие, всех арестовывала. Об этом мы узнали много позже. А ее муж Комиссаров стал управляющим у Симонова, домовладельца дома № 9 по Загородному проспекту. Симонов помогал социал-демократам. У него жил одно время Владимир Ильич, потом в этом доме был устроен большевистский клуб, потом поселился Алексинский. В более позднее время — в годы реакции — Комиссаров устраивал в доме всяких нелегалов, снабжал их паспортами, и потом эти нелегалы очень быстро, «случайно» как-то проваливались на границе. В эту ловушку попал, например, однажды Иннокентий, вернувшись из-за границы на работу в Россию. Конечно, трудно установить момент, когда Комиссаров и его жена стали провокаторами. Во всяком случае, полиция не знала все же очень и очень многого, например местожительство Владимира Ильича. Полицейский аппарат был в 1905 и весь 1906 год еще порядочно дезорганизован. Созыв II Государственной думы назначен был на 20 февраля 1907 года.

Еще на ноябрьской конференции 14 делегатов, в том числе и делегаты от Польши и Литвы, с Владимиром Ильичем во главе высказались за выборы в Государственную думу, но против всяких блоков с кадетами (за что были меньшевики). Под таким лозунгом и шла работа большевиков по выборам в Думу. Кадеты потерпели поражение на выборах. Во II Думу у них прошла лишь половина того количества депутатов, которые проходили в I Думу. Выборы прошли с большим опозданием. Казалось, поднимается новая революционная волна. В начале 1907 года Ильич писал:

«Как мизерны стали вдруг наши недавние «теоретические» споры, освещенные прорвавшимся теперь ярким лучом восходящего революционного солнца!»

Депутаты II Думы довольно часто приезжали в Куоккалу потолковать с Ильичем. Работой депутатов-большевиков непосредственно руководил Александр Александрович Богданов, но он жил в Куоккале на той же даче «Ваза» — там же, где и мы, и обо всем столковывался с Ильичем.

Я помню, как однажды, возвращаясь поздно вечером из Питера в Куоккалу, я встретилась в вагоне с Павлом Борисовичем Аксельродом. Он заговорил о том, что большевистские депутаты, в частности Алексинский, выступают в Думе совсем не плохо. Заговорил о рабочем съезде. Меньшевики вели довольно усиленную агитацию за рабочий съезд, надеясь, что широкий рабочий съезд поможет справиться со все растущим влиянием большевиков. Большевики настаивали на ускорении партийного съезда. Он назначен был наконец на апрель. Съезд получился очень многочисленный. Гуртом ехали на него делегаты, вереницей являлись на явку, где представителями от большевиков были я и Михаил Сергеевич, а от меньшевиков Крохмаль и жена Хинчука М. М. Шик. Полиция учинила слежку. На Финляндском вокзале арестовали Марата и еще нескольких делегатов. Пришлось принимать сугубые предосторожности. Ильич и Богданов уже уехали на съезд. В Куоккалу я не торопилась. Приезжаю в воскресенье только к вечеру и что же вижу? Сидят у нас 17 делегатов, холодные, голодные, не пивши, не евши! Домашняя работница, которая жила у нас, была финкой, социал-демократкой, по воскресеньям уходила на целый день — ставили они спектакль в нардоме и прочее, — пока я их напоила, накормила, прошло немало времени. Сама я на съезде не была. Не на кого было оставить секретарскую работу, а время было трудное. Полиция наглела, публика стала побаиваться пускать большевиков на ночевки и явки. Я встречалась иногда с публикой в «Вестнике жизни». Петр Петрович Румянцев, редактор журнала, постеснялся мне сказать сам, чтобы я явок в «Вестнике жизни» не устраивала, и напустил на меня сторожа — рабочего, с которым мы частенько говорили о делах. Досадно стало, зачем не сказал сам.

Со съезда Ильич приехал позже других. Вид у него был необыкновенный: подстриженные усы, сбритая борода, большая соломенная шляпа. 3 июня была разогнана II Дума. Вся большевистская фракция приехала поздно вечером в Куоккалу, просидели всю ночь, обсуждая создавшееся положение. От съезда Ильич устал до крайности, нервничал, не ел. Я снарядила его и отправила в Стирсудден, в глубь Финляндии, где жила семья Дяденьки, а сама спешно стала ликвидировать дела. Когда приехала в Стирсудден, Ильич уже отошел немного. Про него рассказывали: первые дни ежеминутно засыпал, сядет под ель и через минуту уже спит. Дети его «дрыхалкой» прозвали. В Стирсуддене мы чудесно провели время — лес, море, дичее дикого, рядом только была большая дача инженера Зябицкого, где жили Лещенко с женой и Алексинский. Ильич избегал разговоров с Алексинским — хотелось отдохнуть, — тот обижался. Иногда у Лещенко собирались послушать музыку. Ксения Ивановна — родственница Книповичей — обладала чудесным голосом, она была певица, и Ильич слушал с наслаждением ее пение. Добрую часть дня мы проводили с Ильичем у моря или ездили на велосипеде. Велосипеды были старые, их постоянно надо было чинить, то с помощью Лещенки, то без его помощи, — чинили старыми калошами и, кажется, больше «чинили», чем ездили. Но ездить было чудесно. Дяденька усиленно подкармливала Ильича яичницей да оленьим окороком. Ильич понемногу отошел, отдохнул, пришел в себя.

Крупская И. К. Воспоминания о Ленине. М.. 1929. с. 29 — 31

 

1 См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 13, с. 64 — 65. Ред.

2 Первый номер сПролетария» вышел 21 августа (3 сентября) 1906 года. Ред.

 

Joomla templates by a4joomla