Книги о Ленине

Глава 13

Полемика К. Каутского и В.И. Ленина. Р. Люксембург о событиях в России

К. Каутский: соотношение демократии и диктатуры. Проблема терроризма

Начнем раздел с полемики Каутского с Лениным. «Борьба против большевизма может рассматриваться как известнейшая заслуга старика Каутского», подчеркивалось на конференции, организованной 16 октября 1988 г. Международным институтом социальной истории в Амстердаме и посвященной 50-летию со дня смерти Каутского. Он «существенно содействовал тому, что в социалистическом движении периода первых лет Советской власти была проведена четкая разграничительная линия по отношению к большевизму».

Каутский приветствовал в 1917 г. не только Февральскую революцию в России как «первый луч надежды, который падает с начала войны на эту бедную политую кровью землю», но и восстание Октября 1917 г.: «Первый раз в истории земли пролетариат завоевал государственную власть в целом громадном государстве». Впрочем, добавляет он, надо быть готовым ко всему: «самому плохому и самому хорошему». Но если будут преодолены неимоверные трудности, «тогда начнется нечто неслыханное. Начнется новая эпоха мировой истории»¹.

Нечто не очень хорошее в России фиксируется Каутским 19 (6 пост, ст.) января 1918 г. Дата говорит о многом. Накануне большевики разогнали собравшееся в Петрограде Учредительное собрание. Откликаясь на это событие (или предвидя его?), Каутский выступает с небольшой работой «Демократия или диктатура». Вопрос вроде бы ставится им исторически: между идеями демократии и диктатуры существовало в XIX в. противоречие. Пролетариат уже принимал авангардное участие в парламентской борьбе, будучи еще в меньшинстве, и только к концу этого века (что отмечал уже Ф. Энгельс) стал превращаться в большинство в развитых странах Европы. В России же начала XX в. пролетарское большинство явно не сложилось. Так как же следует поступить большевикам, взявшим в свои руки власть?

Социал-демократия, заявляет Каутский, «хочет достигнуть социальных целей» только средствами «демократии» и только при получении большинства в парламенте. Правда, добавляет он, на практике это трудно применимо, так как в периоды революционного действия всякая политическая борьба есть «борьба одного меньшинства против другого». Это ценнейшая для социологии революции констатация снимает, как не трудно понять, с творца Октября все обвинения в «бланкизме», «якобинстве», «узурпации власти меньшинством» и т. д.

Но происходящие вслед за успешным восстанием выборы, уточняет свою позицию Каутский, должны все расставить по своим местам. И если победители увидят себя в меньшинстве, то это меньшинство «должно изыскать надлежащий путь» к тому, чтобы «без потрясения демократического строя очистить место у кормила власти другим демократическим элементам, ведущим за собой народные массы, и взять на себя роль силы, толкающей прогресс вперед, стоя на страже уже достигнутых завоеваний». Таким образом, «идея диктатуры пролетариата» должна, согласно Каутскому, отступить «перед идеей демократии», иначе пролетариат сам подпилит тот сук, на котором сидит².

Ленин не был знаком с этими советами Каутского. Но он считал по опыту России 1917 г., что эсеры и меньшевики, составляющие большинство в российском Учредительном собрании, сведут все достигнутые завоевания на нет. Поэтому он предпочел последовать давнему совету Плеханова и разогнать неугодное победителям народное представительство.

Полемику с Лениным К. Каутский вел и в небольшой книжке «Диктатура пролетариата», изданной в Вене в 1918 г. и попавшей в руки Ленина. Продолжая считать Октябрь 1917-го событием мирового значения, К. Каутский ставит его в ряде отношении ниже Парижской коммуны. Если в Коммуне сотрудничали, несмотря на все разногласия, различные направления социализма, то в России большевики стали изгонять соперников из органов власти. Причина тому — по Каутскому — противоречие «демократического» и «диктаторского» метода действия движущих сил в этих революциях.

Каутский отказывается признать «демократию» только временным средством подготовки к борьбе за «социализм». Демократия «первичнее» социализма, она представляет из себя «самоценность» в борьбе за освобождение человечества. И никакой социализм без нее невозможен.

Особенно содействует развитию демократии капиталистический способ производства. Ее методы усваиваются и рабочим классом, становящимся «претендентом» на господство в обществе. Он пользуется свободой политических движений, свободой слова, печати, собраний, всеобщим избирательным правом, становится культурнее. В свою очередь парламент, разделение властей, органы самоуправления делают возможным контроль над исполнительными органами, к чему неспособна неорганизованная масса населения.

Каутский предупреждает: правящие классы могут перейти в наступление на демократию. Но следует в этом случае защищать ее с таким упорством, чтобы отпор пролетариата превратился в «политический переворот». Впрочем, полагает Каутский, десятилетия развития демократии уже научили и правящие классы и партии соблюдать правила «демократической игры», само развитие общества становится свободнее и спокойнее.

Особенно ценным принципом демократии Каутский считает право на оппозицию, защиту самим «большинством» этого права «меньшинства». Ростки «нового» всегда бывают поначалу «слабее старого, консервативного» и «как ни трудно из вороха предлагаемых новшеств выбрать действительно ценное, эта неотлагаемая работа должна быть произведена, если движение не хочет застыть и быть на высоте своих задач».

Выступая против систем «диктаторских», Каутский все же признает положение Маркса о переходном периоде между обществом буржуазным и коммунистическим как «диктатуру пролетариата». Но Маркс и Энгельс, пишет он, просто изображали под этим «словечком» переходное состояние, ничуть не отвергая демократию. Маркс называл диктатурой пролетариата Парижскую коммуну, а она выросла из демократических выборов. Энгельс считал демократическую республику диктатурой пролетариата, когда тот завоюет в ней большинство.

Что противопоставляет Ленин этой последовательной защите демократии? «Диалектика, — пишет он, — отрицает абсолютные истины, выясняя смену противоположностей и значение кризисов в истории»³. Фиксируя, соответственно, «смену противоположностей» с 1914 г. (замена «мирного периода» развития капитализма «военным», «империалистическим» периодом), Ленин и делает ставку на «кризисы» новой эпохи. Поэтому его мало интересует проблема «демократии», поднятая Каутским, он называет его либералом, болтающим о «чистой демократии» вообще⁴. Марксист должен ставить вопрос иначе: демократия для какого класса? Демократия для кого и против кого? Демократии для всех для Ленина просто не существует...

Объявление «диктатуры пролетариата» у Маркса «словечком» Ленин считает издевкой над фундаментальнейшей истиной марксизма. В остальном же он противопоставляет цитаты из «основоположников» цитатам Каутского, но уже другого сорта. Так Энгельс считал революцию самой авторитарной (т. е. диктаторской) вещью в политике, а ныне эпоха революций наступила. Ссылки Каутского на возможность «мирной революции» в Англии, США, Голландии Ленин отвергает: в XIX в. там не было «бюрократии и военщины», ныне они там присутствуют, их надо свергать. Охрану прав «меньшинства» при демократии Ленин объявляет «сказкой» (!), всеобщие выборы — показателем зрелости рабочего класса — не более того. Диктатура пролетариата нужна, ибо свергаемые классы долгое время сохраняют свои преимущества: деньги, движимое имущество, навыки организации и все ее «тайны», близость к техническому персоналу предприятий, свои международные связи и поддержку неустойчивых слоев населения.

Перед нами две односторонние концепции. Каутский абстрагируется от противоречий мировой войны, Ленин, вроде бы отрицая «абсолютные истины» объявляет советскую власть в «миллион раз»(!) демократичней парламентаризма, уходя вообще от анализа ее реального (хаотического) состояния⁵. Ушел Ленин и от разбора заключительной главы книги Каутского «Новая теория», где тот доказывал, что большевики предали забвению положение Маркса, гласящее, что нельзя никакими волевыми актами и декретами перепрыгивать через последовательные фазы естественно-исторического процесса. Здесь же Каутский уличал большевиков в политическом двурушничестве: «Демократия для них — лестница, которая служит для восхождения к правительственному всемогуществу, лестница, которая после взятия власти становится им более не нужной и даже просто отбрасывается ими: как бы ее не использовал кто-либо другой». Ленин на этот выпад просто не ответил; Каутский попал в точку.

Бесили Каутского и постоянные оскорбления Ленина, например: «Никогда — иначе, как в сладенькой фантазии сладенького дурачка Каутского — эксплуататоры не подчинятся решению большинства эксплуатируемых, не испробовав в последней, отчаянной битве, ряде битв, своего преимущества». Для подавления эксплуататоров и нужна жесточайшая диктатура пролетариата, как не связанное никакими законами насилие. Иногда выразителем диктатуры класса может быть и «диктатура отдельных лиц»⁶.

В 1919 г. появилась фундаментальная книга Каутского «Терроризм и коммунизм». Советская Россия — по Каутскому — уступала Парижской коммуне и в отношении к террору.

Само понятие «терроризм» Каутский рассматривает в самых широких рамках — от XVIII до XX в. Он фиксирует, в частности, рост «стихийного терроризма» масс во Франции XVIII в. (к зверским формам борьбы массы приучал сам королевский режим). Затем терроризм становится средством государственной политики якобинцев, которые использовали гильотину для сокрушения соперничающих с ними фракций, а также как средство решения задач, выдвинутых голодающим «плебсом», — что оказалось бесполезным, «несмотря на весь разгул гильотины, создавались новые капиталы... А голод не уменьшался». Границ и пределов террору якобинцы поставить не смогли, и сами погибли под его ударами. В целом «терроризм» XVIII в. трактуется, как «особая форма революции», которая не должна повторяться «в будущем».

Все пролетарские движения XIX в. и Парижская коммуна 1871 г. оцениваются Каутским как примеры «гуманности», «ненасилия» со стороны пролетариата — к террору его заставили прибегнуть сами правящие классы.

Затем в начале XX в. возникает мировая война, приучающая солдат к каждодневному зверству. Гигантская война расшевелила всех, исчезла индифферентность, но более развитое меньшинство пролетариата потеряло свое влияние «и на его место вступила слепая ярость люмпенизированных масс».

Соответственно вновь появились «социалистические режимы», не считающиеся с Марксовой постановкой проблемы социальной революции, демагогически потакающие диким и невежественным в проблемах экономики массам. «Снова ни в Москве, ни в Будапеште не ставят себе вопроса, какая политика при данных экономических условиях возможна и необходима», и, обретая власть, «спешат немедля вводить "социализм"».

Метя в политику «военного коммунизма» в России, К.Каутский фиксирует непродуманность действий большевиков: сначала экспроприация, затем организация, сначала управляющие промышленностью диктаторы, затем уже раздумья о способах их избрания и контроля за ними. Этот «шиворот-навыворот» был — по Каутскому — неизбежен с того момента, «когда решили ввести социализм, опираясь лишь на желания, а не на реальные условия». А вместе с тем неизбежно пришел правительственный террор — как средство самосохранения власти и одновременно — универсальный способ решения вставших перед диктатурой проблем. «Но факт остается фактом: пролетарская революция снова стала кровавой». И еще: «Террор — это самое отвратительное и отталкивающее, то явление, которое вызывает к большевикам наибольшую ненависть»⁷.

Прорисовывая детали системы «военного коммунизма», Каутский несомненно затрагивает ряд реальных явлений общественной жизни страны: «Русский коммунизм стал воистину социализмом казармы». Вместо старой классовой системы в обществе вырастает новая: внизу появилась лишенная всех прав буржуазия, на нее-то и возложили в основном «трудовую повинность»; чуть выше — пролетариат, которому льстили разговорами о его высшем предназначении; над ними — возрождавшаяся «бюрократия», на долю которой достались все реальные привилегии; и над всем этим возвышалась обладающая претензией на власть и на истину в последней инстанции партийная элита. Отсутствие «свободной прессы» особенно беспокоит Каутского — «ложь расцветает там, где она не боится никакого контроля, где может говорить лишь пресса одного-единственного направления».

Каутский считает нерешенным в Советской России вопрос о месте и роли интеллигенции — ее то лишали прав, то заставляли служить Советскому режиму — и не только пинками, «но и платя высокую заработную плату». Он ясно видит коррумпирование партийно-государственной элиты, куда проникли «авантюристы и жулики, хвастуны и крикуны». Он считает бесплодными все попытки насаждения культуры в народной массе «сверху» — «все более становится ясным, что воспитание масс и их вождей в демократии является предпосылкой социализма».

Определенной гибкости в большевистской политике Каутский не отрицает, но подчеркивает, что Советский режим спасает себя в основном за счет возрождения прежних институтов: «госмашину» сломали в революции, но ее тут же стали строить вновь; царскую армию большевики разложили только для того, чтобы создать свою, новую; высокие оклады чиновникам отменили, чтобы тут же ввести их снова и т. д.⁸

Предрекая большевикам Термидор, Каутский советует избежать его, сменив революционные методы на эволюционные; он считает абсолютно иллюзорными все надежды на «всемирную революцию» и советует пролетарским партиям Европы идти испытанным путем демократии, заботясь о том, «чтобы моральная катастрофа одного определенного метода социализма не стала катастрофой социализма вообще»⁹.

Ленин узнал о содержании книги Каутского из радиоперехвата 13 сентября 1919 г. — пересказа книги редактором газеты «Форвертс» Ф. Штампфером. Ответил Ленин статьей «Как буржуазия использует ренегатов». В статье он утверждал, что «ни одно революционное правительство без смертной казни не обойдется» и весь вопрос в том, «против какого класса направляется данным правительством оружие смертной казни». К тому же в этом случае речь идет о революции, вырастающей «из великой империалистической бойни народов», когда требуется подавление «заговоров и контрреволюционных покушений со стороны десятков и сотен тысяч офицеров»¹⁰.

Впрочем, некоторые упреки Каутского Ленин на словах учел, что видно из его выступления на VIII Всероссийской конференции РКП(б): «Обвинение в терроризме, поскольку оно справедливо, падает не на нас, а на буржуазию. Она навязала нам террор. И мы первые сделаем шаги, чтобы ограничить его минимальнейшим минимумом, как только мы покончим с основным источником терроризма — нашествием мирового империализма, с военными заговорами и военным давлением мирового империализма на нашу страну»¹¹.

Но все же после окончания Гражданской войны четкой линии на свертывание террора в России в 1921 — 1922 гг. не прослеживается. В 1922 г. последовал взлет, мы бы сказали «профилактического террора» в России (процесс над эсерами, высылка за границу неугодных политиков, да и мыслителей-публицистов, преследования служителей церкви и т. п.). Некоторые объясняют этот взлет навязчивыми состояниями больного Ленина¹². Мы же полагаем, что Ленин сознательно создавал условия для «безмятежного» (в смысле отсутствия мятежей вроде Тамбовского или Кронштадтского) существования советской власти, переходящей к нэпу. А вот в Завещании Ленина нет и намека на возможность применения методов насилия при построении социализма.

Впрочем, следует признать: сама проблема террора, его рамок не была теоретически проработана при жизни Ленина, да и сам он — как видно из ставших доступными архивных данных — все время подхлестывал требованиями применения расстрела руководителей РКП(б), боровшихся с мятежами или разгильдяйством. Не отменил он массового планомерного террора после покушения на его жизнь, и требовал узаконивания расстрелов при выработке Уголовного кодекса.

Надо признать, что руководители ВЧК, вроде М.Я.Лациса, обвиняли в контрреволюции целые «эксплуататорские классы», проводя по отношению к ним дискриминационную политику, а иногда и чиня над ними расправы.

Впрочем, цифры, приводимые в тогдашних отчетах, не были столь пугающими, какими они станут в конце 20 — начале 50-х гг. За первое полугодие 1918 г. было расстреляно 22 человека (арестованных генералов и офицеров выпускали еще под «честное слово»). За второе полугодие 1918 г. в связи с ростом сопротивления большевиками было расстреляно уже свыше 6 000 человек, а всего за три года с 1918 по 1921 г. — 12 733 человека по всей России¹³; не меньшее число жертв уносил и террор «белый».

Но если даже данные Лациса преуменьшены вдвое-втрое, все это, в общем-то, сопоставимо с якобинским террором во Франции 1793 — 1794 гг., когда было гильотинировано 17 тыс. человек и умерло в тюрьмах примерно столько же. Зато в СССР при диктатуре Сталина, открывшего «закон обострения классовой борьбы при строительстве социализма», репрессии ОГПУ — НКВД увеличатся тысячекратно — счет пойдет на миллионы...

Обратившись к полемике Ленина с Каутским, мы были вынуждены несколько забежать вперед и теперь вернемся к 1917 — 1918 гг., заметкам Р. Люксембург о двух русских революциях.

Из писем Р. Люксембург о событиях Февраля и Октября

С эмоциональным подъемом и громадными ожиданиями встретила Роза Люксембург, бывшая в тюремном заключении, сведения о двух революциях в России; знаменитая революционерка писала Кларе Цеткин 13 апреля 1917 г.:

«...Вести из России и весна вполне способствуют появлению свежего и бодрого настроения. Русские события обладают непредсказуемой, огромной широтой воздействия, и я рассматривая то, что там до сих пор произошло, лишь как маленькую увертюру. Дела там должны стать грандиозными, это заложено в самой природе вещей. А эхо во всем мире не заставит себя ждать...»

Марте Розенбаум, позднее, 12 ноября 1917 г.:

«...Вот уже неделю все мои мысли, естественно, в Петербурге, и я нетерпеливой рукой хватаю утром и вечером свежие газеты... Хотя на прочный успех там рассчитывать не приходится, но, во всяком случае, уже само начало борьбы там за власть — это пощечина здешней социал-демократии и всему спящему Интернационалу. Каутский, разумеется, не нашел ничего лучшего, чем доказывать статистически, что социальные условия России еще не созрели для диктатуры пролетариата! Достойный «теоретик» Независимой социал-демократической партии! Он позабыл, что «статистически» Франция в 1789 г., а так же и в 1793 г. была еще менее созревшей для господства буржуазии... К счастью, история давно уже не следует теоретическим рецептам Каутского, так что будем надеяться на лучшее...»¹⁴.

Не менее интересны теоретические соображения Р. Люксембург о событиях 1917 — 1918 гг. в России.

О Февральской революции в России. Причины победы Февральской революции, расстановку в ней сил, перспективы их борьбы Р. Люксембург определяет точно: «Если ныне революция в России победила так быстро, в течение нескольких дней, то это единственно и целиком потому, что она по своей исторической сути только продолжение великой революции 1905 — 1907 гг. Контрреволюции удалось подавить ее лишь на короткое время, но нерешенные задачи революции требовали решения, а неисчерпаемая классовая энергия вспыхнула вновь в самых трудных условиях». Страх перед «необузданным размахом народной революции» «побудил Родзянко, Милюкова, Гучкова встать на сторону революции» с целью «овладеть революцией», исключить этим ее «решительно демократические», а также «социальные тенденции».

Но рано или поздно «начнется попятное движение буржуазии», обнаружится разрыв с ее «позицией решительного либерализма».

С другой стороны, рабочий класс повернет в русло «решительно демократического и социального действий», он снова развернет «программу 1905 г.». Но самый настоятельный лозунг ныне, связанный со всеми другими: «Конец империалистической войне!». Именно в этом пункте схлестнутся программа пролетариата с программой русской империалистической буржуазии, «которая грезит о Константинополе и наживается на войне». «Действие ради мира именно в России, как и везде, может развернуться только в одной форме: это революционная классовая борьба против собственной буржуазии, борьба за политическую власть в государстве». Как мы знаем, Р. Люксембург не ошиблась в своих ожиданиях.

События в России поставили и германский пролетариат «перед вопросом о своей чести и судьбе». Теперь германские войска на Востоке сражаются уже не против царизма, а против революции, они наносят ей «удар прямо в спину». Россия сама освобождает себя. Но кто же, спрашивает Р. Люксембург, «освободит Германию от диктатуры сабли, остэльбской реакции и империалистической бойни народов?».

Возвращаясь к «русским проблемам», Р. Люксембург говорит о главном условии победы пролетариата: «Как и десять лет назад, революционный русский пролетариат должен теперь первым делом преодолеть недостатки своей организации...» «Время покажет, будет ли русский пролетариат... один истекать кровью, или даже истечет кровью — в борьбе за дело мира, которое, однако, является делом всего интернационального социализма»¹⁵.

Р. Люксембург о «русской трагедии». Особый цикл своих рассуждений она посвящает проблемам, связанным с заключением Брестского мира большевиками. Цели политики большевиков были в этом вопросе очевидны: мир любой ценой, завоевание передышки, чтобы «тем временем расширить и укрепить пролетарскую диктатуру России, осуществить сколько возможно реформы в духе социализма и таким образом дождаться взрыва международной пролетарской революции, одновременно ускоряя ее примером России».

И все же, считает Роза Люксембург, это был в значительной мере расчет без хозяина — германского милитаризма, «на милость и немилость которого Россия отдавала себя сепаратным миром». Ленин и его друзья рассчитывали своей капитуляцией «купить действительную передышку», они ее не получили. Надо сказать: Р. Люксембург во многом была права.

На самом деле Брест-Литовский «мир» — "это химера"», — пишет Р.Люксембург. — «Мира между Россией и Германии не было ни на один миг. Со времени Брест-Литовска и по сей день война продолжается, только своеобразная, ведущаяся одной стороной: систематическое германское продвижение и молчаливое, шаг за шагом, отступление большевиков. Оккупация Украины, Финляндии, Лифляндии, Эстляндии, Крыма, Кавказа, все больших просторов Южной России — вот результат "состояния мира" после Брест-Литовска».

Это неограниченное хозяйничанье Германии в России невероятно усилило позиции германского империализма в войне и разожгло до белого каления сопротивление и волю к войне в странах Антанты, которые (вместе с Японией) начали к тому же «контракцию» «на русской территории»; «Север и Юг европейской России, а так же вся Сибирь блокированы, и большевиков отрезают от их последних жизненных источников». Россия оказывается окруженной, погибающей от голода, удушаемой, «пламя мировой войны перебрасывается на русскую землю и в ближайший момент охватит русскую революцию». К тому же Россия покатилась по наклонной плоскости вниз и во внутренних своих делах — убийство Мирбаха вызвало «смертельную вражду между обоими крыльями армии революции».

Теперь большевикам, считает Р. Люксембург, грозит и еще более ужасное: «подобно зловещему привидению, близится союз большевиков с Германией!», «спаривание» Ленина с Гинденбургом. Такой союз явился бы страшным ударом для интернационального социализма, «был бы погашен моральный источник света на Востоке». Но эти опасения были все же напрасны...

Но мы надеемся, пишет и Р. Люксембург, что Ленин и его друзья не поддадутся такому предложению ни за какую цену, «что они категорически заявят: до сих пор и не дальше!». «Любую политическую гибель большевиков в честной борьбе против превосходящей силы и неблагоприятной исторической ситуации следовало бы предпочесть этой моральной гибели».

Вину за все ошибки большевиков Р. Люксембург возложила на международный пролетариат и на беспримерную в своей подлости германскую социал-демократию, которая уже целых четыре года распинает по указке господствующих классов социализм на кресте. «Есть только одно разрешение трагедии, — пишет она, — в которую впутана Россия: восстание в тылу германского империализма... сигнал к международному революционному окончанию бойни народов.

Спасение чести русской революции в этот роковой час идентично спасению чести германского пролетариата и интернационального социализма»¹⁶.

Из «рукописи о русской революции». Великолепно описав внешнеполитическую трагедию России, Р. Люксембург переходит к внутренним проблемам русской революции. «Было бы поистине безрассудным представление, — пишет она, — будто при первом всемирно-историческом эксперименте с диктатурой рабочего класса решительно все, что сделано и не сделано в России могло стать вершиной совершенства». Вместе с тем, напоминает она, первейший долг социалистов всех стран — оценить меру собственной ответственности за судьбы русской революции, за то, что в отчаянных условиях самая безграничная революционная энергия большевиков была способна «осуществить не демократию и не социализм, а лишь бессильные, искаженные их попытки». К этим описаниям Р. Люксембург нельзя не прислушаться.

Развитие Октябрьской революции, считает автор рукописи, напоминало развитие Английской и Французской революции — она двигалась от первоначальной умеренности ко все большей радикализации, от коалиции классов и партий к единовластию самой радикальной партии. Уже после первого дня победы революции началась борьба вокруг двух центральных проблем: вопроса о мире и земле. Ухватившись за фикцию о буржуазном характере революции, меньшевики и эсеры «отчаянно цеплялись за коалицию с буржуазными либералами», партия Ленина с ее лозунгом «Вся власть массам, Советам!» была единственной партией, которая осуществляла «истинно социалистическую политику», которая привлекла на свою сторону массы, шедшие поначалу за Даном и Церетели.

Большевики разрешили знаменитый вопрос о «большинстве народа» — они не ждали этого большинства, а создавали его в ходе борьбы, они шли через революционную тактику к большинству, впервые провозгласив «конечной целью социализм как непосредственную программу практической политики».

Но при этом, однако, лозунг большевиков — непосредственного, немедленного захвата крестьянами помещичьей земли, «привязавший крестьян к революционному правительству», не имел ничего общего с социалистическим ведением хозяйства; «после того, как раздробили крупные поместья — самый благоприятный исходный пункт для социалистического ведения хозяйства — на мелкие производства, теперь пытаются создать из них понемногу образцовые коммунистические предприятия». Такой эксперимент не может стать основой широкой социальной реформы — «чрезвычайно выросшая и усилившаяся масса имущего крестьянства... будет зубами и ногтями защищать свою новообретенную собственность от всех социалистических покушений», р. Люксембург несомненно вышла здесь к одной из главных проблем Октября: «противоречия и борьбы между городским пролетариатом и крестьянскими массами», того противоречия, которое Ленин будет решать в эпоху нэпа. Вообще она считает, что «ленинская аграрная реформа создала в деревне новый мощный слой врагов социализма, сопротивление которых будет гораздо опаснее и упорнее, чем было сопротивление дворян-помещиков».

Далее, считает Роза Люксембург, способствовало крушению и распаду страны защищаемое большевиками упорно право наций на самоопределение, «в то время как они проявили весьма холодное пренебрежение к Учредительному собранию, всеобщему избирательному праву, свободе печати и собраний, короче, ко всему ареалу демократических свобод для народных масс... Они обращались с правом наций на самоопределение как с сокровищем демократической политики, перед которым должны умолкнуть все практические соображения реальной критики». Ленин и его товарищи рассчитывали, очевидно, на то, что нет более надежного средства привязать к делу революции «многие нерусские национальности», чем обеспечив им от имени революции и социализма «самую широкую, неограниченную свободу распоряжаться своей судьбой». Увы, и здесь расчет не оправдался. Финляндия, Украина, Польша, Литва, Балтийские страны использовали дарованную им свободу, чтобы в качестве врага революции вступить в союз с германским империализмом и под его защитой понести знамя контрреволюции в саму Россию. В инструмент реакционной политики сумели превратить «самоопределение», конечно, буржуазные классы, но везде у них были тысячи средств воздействия на широкие слои народа.

«Таким содействием национализму они (большевики) сами вызвали, подготовили распад России и этим вложили в руку собственных врагов нож, который те намеревались вонзить в сердце русской революции». Конечно, за всеми этими акциями стояли германские империалисты, но большевики создали идеологию, которая маскировала этот поход контрреволюции. Это — несомненное преувеличение Р. Люксембург: главным было военное превосходство немцев.

Большевики распустили Учредительное собрание в январе 1918 г., то самое, созыва которого они добивались на подходе к Октябрю, на том основании, что его состав «отражал картину прошлого состояния, а не нового положения вещей». Но почему нельзя было немедленно объявить «выборы нового» Учредительного собрания»! Этому роспуску противоречит весь исторический опыт: «живые флюиды настроения народа постоянно омывают представительные учреждения, проникают в них, управляют ими». «Именно революция создает своим пылающим жаром ту тонкую, вибрирующую, восприимчивую политическую атмосферу, в которой волны народного настроения, удары пульса народной жизни самым чудесным образом воздействуют на представительные учреждения».

Разумеется, каждое демократическое учреждение имеет свои рамки и недостатки. «Но только найденное Троцким и Лениным целебное средство — устранение демократии вообще — еще хуже, чем тот недуг, который оно призвано излечить: оно ведь засыпает тот живой источник, черпая из которого только и можно исправить все врожденные пороки общественных учреждений, — активную, беспрепятственную, энергичную политическую жизнь широчайших народных масс».

Другой пример — избирательное право для выборов в Советы. Оно предоставляется тем, кто живет собственным трудом, а все остальные его лишены — и это в то время, когда масса людей оторвана от своих корней, без какой-либо надежды найти работу; лишены избирательного права растущие слои мелкой буржуазии и пролетариата.

Учредительным собранием и избирательным правом вопрос не исчерпывается. Упразднены важнейшие демократические гарантии здоровой общественной жизни и политической активности трудящихся масс: «свобода печати, права союзов и собраний».

«Свобода лишь для сторонников правительства, лишь для членов одной партии — сколь бы многочисленными они ни были — это не свобода. Свобода всегда есть свобода для инакомыслящих. Не из-за фанатизма "справедливости", а потому, что от этой сути зависит все оживляющее, исцеляющее и очищающее действие политической свободы; оно прекращается, если "свобода" становится привилегией».

Думаем, Р. Люксембург не вполне учитывает чрезвычайное состояние Советской России, а также принципиальную «несовместимость» диктатуры пролетариата со «свободой», о чем уже шла речь в нашем рассказе о II съезде РСДРП.

Самостоятельную проблему большой важности, пишет она, ставит борьба с люмпен-пролетариатом в революции. Это не просто отбросы рушащегося капиталистического общества, но и его интегрирующий элемент, он особенно проявляется, когда капитализм пересаживают на чужую социальную почву колоний. Отбросив нормы морали и права, буржуазное общество, «сокровенным жизненным законом которого является аморальность — эксплуатация человека человеком — впадает непосредственно и безудержно в примитивное разложение». Пролетарской революции придется повсюду вести борьбу с этим врагом и орудием контрреволюции.

Но надо сознавать, что и в этом случае террор — тупой или обоюдоострый меч. Самая драконовско-полевая юстиция бессильна перед люмпенством, а произвол действует на общество развращающе. Помочь может лишь улучшение социальных условий жизни масс, а также распространение революционного идеализма и политической свободы при активной общественной жизни масс.

«Никто не знает этого лучше, не говорит об этом убедительнее, не повторяет это упорнее, чем Ленин. Но он целиком ошибается в выборе средств. Декрет, диктаторская власть фабричных надсмотрщиков, драконовские наказания, террор — все это паллиативы. Единственный путь к возрождению: школа самой общественной жизни, неограниченная широчайшая демократия, общественное мнение. Именно господство террора деморализует».

С подавлением политической жизни в стране будет все более затухать жизнь в Советах. Без демократии создается «видимость жизни», деятельным элементом остается одна бюрократия.

Здесь, как мы увидим, Р. Люксембург схватывает реальную тенденцию в дальнейшей эволюции Советов. Далее она продолжает:

«Общественная жизнь постепенно угасает, дирижируют и правят с неуемной энергией и безграничным идеализмом несколько дюжин партийных вождей, среди которых реально руководит дюжина выдающихся умов, а элита рабочего класса время от времени созывается на собрания, чтобы рукоплескать речам вождей, единогласно одобрять предложенные резолюции. Итак, по сути — это хозяйничанье клики; правда это диктатура, но не диктатура пролетариата, а диктатура горстки политиков, т. е. диктатура в чисто буржуазном смысле, в смысле господства якобинцев...». Здесь Р.Люксембург попадает в самую точку.

«"Как марксисты, мы никогда не были идолопоклонниками формальной демократии" — пишет Троцкий. Да, мы не были идолопоклонниками формальной демократии. Мы никогда не были идолопоклонниками социализма или марксизма. Но разве отсюда следует, что мы можем выбросить на свалку и социализм, марксизм а-ля Кунов — Ленц — Парвус, когда он становится для нас неудобным. Троцкий и Ленин — живое отрицание такого подхода. Так точно: диктатура! Но эта диктатура заключается в способе применения демократии, а не в ее упразднении, в энергичных решительных вторжениях в благоприобретенные права и экономические отношения буржуазного общества, без чего невозможно осуществить социалистический переворот. Но эта диктатура должна быть делом класса, а не небольшого руководящего меньшинства от имени класса», она должна подчиняться контролю всей общественности, опираться на растущую политическую активность и сознательность народных масс.

Что можно сказать по поводу всех этих рассуждений, вернее, обличений Розы Люксембург? Она все же игнорирует состояние, в котором находится Советская Россия, ее чрезвычайное положение, которое не может не выливаться в чрезвычайные меры, она не видит объективной вынужденности решения земельного вопроса большевиками, отсутствия всякой почвы для насаждения демократических порядков и учреждений, легко превращающихся в орудие борьбы с диктаторским режимом, вернее, она понимает это, но наполовину, говоря об ужасах «мировой войны», при «германской оккупации» и «всех чрезвычайных трудностях», «которые не могли не исказить любую социалистическую политику, преисполненную самых лучших намерений и самых прекрасных принципов». Но она абсолютно права в том, что «модель социализма», построенного Лениным и Троцким (мы еще вернемся к «военному коммунизму» большевиков. — Е.П.) нельзя принимать за какой-то готовый образец для действия пролетариата в других странах.

«Молчаливая предпосылка теории диктатуры в духе Ленина — Троцкого состоит в том, что социалистический переворот — это дело, для которого в кармане революционной партии имеется готовый рецепт, нуждающийся только в энергичном осуществлении. К сожалению — а возможно, к счастью, — дело обстоит не так. Практическое осуществление социализма как экономической, социальной и правовой системы — далеко не сумма готовых предписаний, которые остается лишь применить, оно целиком пребывает в тумане будущего». Но, в конце концов, Р. Люксембург находит взвешенную оценку событий в России.

Можно понять все, что происходит в России и образует неизбежную цепь причин и следствий. Но нельзя требовать от Ленина и его товарищей сверхчеловеческого, ожидать еще и того, чтобы при таких обстоятельствах они оказались бы способны сотворить чудо, создав самую прекрасную демократию, самую образцовую диктатуру пролетариата и процветающую социалистическую экономику. Своим решительным революционным поведением, своей образцовой энергией и своей нерушимой верностью интернациональному социализму они, право же, сделали достаточно из того, что было возможно сделать и столь дьявольски трудных условиях. «Опасность начинается тогда, когда они нужду выдают за добродетель, хотят теперь по всем пунктам теоретически зафиксировать навязанную им этими фатальными условиями тактику и рекомендовать ее международному пролетариату как образец социалистической тактики, достойный подражания (курсив наш. — Е.П.)». Тем самым большевики зарывают свои действительно неоспоримые исторические заслуги в груде вынужденных ошибочных шагов, внося в арсенал международного социализма «в качестве новых открытий все перекосы, обусловленные в России чрезвычайными обстоятельствами, в конечном же счете явившиеся следствием банкротства интернационального социализма в этой мировой войне».

Все мы подвластны закону истории, а социалистическая политика может осуществляться лишь в международном масштабе. Большевики не должны стремиться творить чудеса. «Ибо образцовая и безошибочная пролетарская революция в изолированной стране, истощенной мировой войной, удушаемой империализмом, преданной международным пролетариатом, была бы чудом».

Надо отличать в политике большевиков существенное от несущественного, коренное от случайного — вот основной принцип Р. Люксембург. Накануне решающих боев во всем мире главное — не та или иная деталь тактики, а способность пролетариата к действию, революционная активность масс, вообще воля к установлению власти социализма. «В этом отношении Ленин и Троцкий со своими друзьями были первыми, кто пошел впереди мирового пролетариата, показав ему пример; они до сих пор все еще единственные, кто мог бы воскликнуть вместе с Гуттеном: "Я отважился!"».

«Вот что самое существенное и непреходящее в политике большевиков. В этом смысле им принадлежат бессмертная историческая заслуга: завоеванием политической власти и практической постановкой проблемы осуществления социализма они пошли впереди международного пролетариата и мощно продвинули вперед борьбу между капиталом и трудом во всем мире. В России проблема могла быть только поставлена. Она не могла быть решена в России, она может быть решена только интернационально, и в этом смысле будущее повсюду принадлежит "большевизму"»¹⁷.

Для нас интересно теперь сравнить критику большевизма Каутским справа и критику большевизма Люксембург слева. Они фиксируют в сущности одни и те же узости, ошибки большевиков. Но для первого это служит поводом отговорить рабочий класс Европы от революционного пути, для второй — подвигнуть пролетариат на еще более плодотворный революционный путь.

Примечания:

¹ Цит. по: Luebbe P. (Hrsg.). Kautsky gegen Lenin. Berlin-Bonn, 1981. S. 14.

² Каутский К. Демократия или диктатура. Харьков, 1918. С. 6, 7, 8, 15 и др.

³ Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 37. С. 336

⁴ Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 37. С. 251-259, 337

⁵ Там же. С. 252-254, 257, 263 и др.

⁶ Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 37. С. 263; Т. 36. С. 199

⁷ Каутский К. Терроризм и коммунизм. Берлин. 1919. С. 37 — 38,40,49, 154, 161, 186 — 187, 204 и др.

⁸ Каутский К. Терроризм и коммунизм. С. 175, 186, 203 и др.

⁹ Там же. С. 204, 210-211 и др.

¹⁰ Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 39. С. 183-184. Кстати, в белой армии офицеров было около 120 тыс. человек.

¹¹ Там же. С. 355 (курсив наш — Е.П.).

¹² См., например: Д'Анкосс Э.К. Ленин. М., 2002. Глава XV. Распад интеллекта. С. 323-324.

¹³ См.: Лацис М.Я. Два года борьбы на внутреннем фронте. М., 1920; Лацис М.Я. (Сурбрас). Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией. М., 1921.

¹⁴ Люксембург Р. О социализме и русской революции. М. 1991. С. 333, 334.

¹⁵ Люксембург Р. О социализме и русской революции. С. 296-300.

¹⁶ Люксембург Р. О социализме и русской революции. С. 310-306.

¹⁷ Люксембург Р. О социализме и русской революции. С. 306-332.