Глава 17
Итоговая
Ленин в революционной традиции России. Историческое и логическое
В советской историографии вопрос о месте Ленина в российской революционной традиции был предельно ясен: Ленин — ее вершина; в степени приближения к нему состоит заслуга любого его предшественника. Мы попытаемся доказать, что Ленин уступал в понимании революционного процесса своему учителю Чернышевскому, в чем сам признался в конце жизни.
Как известно, свое «кредо» творец Октября изложил в труде «Государство и революция». Нам приходилось отмечать в печати: даже по оглавлению можно установить крупнейший изъян этого программного труда вождя большевизма, в нем идут главы: I. Классовое общество и государство. II. Государство и революция. Опыт 1848 — 1851 гг. III. Государство и революция. Опыт Парижской коммуны 1871 г. Анализ Маркса и т. д.
Но где, спрашивается, обобщение у Ленина классического опыта Великой французской революции 1789 — 1794 — 1814 гг., путь которой с «растяжкой периодов» стала повторять в основном и главном Октябрьская революция 1917 г. — в самом широком ее понимании.
Оговоримся теперь: в «планах разбивки книги на главы», приведенных в подготовительных материалах книги, такая тема у Ленина значилась:
«Глава I. Общеизвестное во взглядах Маркса и Энгельса на государство.
II. Итоги опыта 1789 — 1851.
III. Опыт 1871» и т. д.1
Что же заставило Ленина отказаться от этого, более широкого замысла, пожертвовать 1789 г. и далее? Видимо, недостаточность знаний о важнейших процессах Великой французской революции. А вот и подтверждение этому.
В большевистских газетах «Вперед» и «Пролетарий» за 1905 г. печатались любопытнейшие «Очерки из истории революционной борьбы европейского пролетариата». Ленин не просто печатал в своих газетах эти «Очерки», он их правил, хотя и незначительно2.
Луначарский выделял в событиях Великой французской революции эпизоды «непосредственной борьбы на улицах, борьбы именно пролетариата», которая была побудительной причиной революции. «Именно народ правильно угадывал интересы революции и толкал ее вперед, когда она останавливалась на мертвых точках» (Вперед. 1905. № 2; Пролетарий. 1905. № 10). Соответственно «Очерки» охватывали пять тем: I. «На заре великой революции»; II. «Взятие Бастилии»; III. «После взятия Бастилии»; IV. «Поход голодающих женщин на Версаль»; V. «Падение королевской власти».
«Очерки» Луначарского написаны блистательно, они свидетельствуют о его начитанности (приведены выдержки из знаменитого письма Бабёфа, наблюдавшего за поведением народа в дни взятия Бастилии, выдержки из речей депутатов Национального собрания, красочно и детально описаны сами сцены народных волнений).
«Очерки» были строго выдержаны в рамках ленинской теории революции и повсюду «осовременены» новейшими установками большевиков, указывалось, что пролетариат Франции 1789 г. был скорее предпролетариатом и проч. Но самое любопытное: весь критический период Великой французской революции (якобинство, Термидор, бонапартизм, реставрация) автором вообще не рассматривался, не считая одного (!) абзаца. Перетолковывая известное изречение «Революция пожирает своих детей», Луначарский писал: «Я сказал, что революция пожирает вначале измену — в конце концов измена пожирает революцию: крайние революционеры, нашедшие в себе мужество идти до крайних границ революционного размаха, гибнут жертвами не революции в собственном смысле слова, а реакции — сперва начинающегося отклонения, разочарования, страхов, потом прямых переворотов реакционного характера. Революция почти всегда развивает в массах и личностях такую энергию, что временно выходит из берегов, из тех железных рамок, которые положены ей экономическими условиями жизни, степенью ее развития и формами общественного производства»3. Перед нами отписка, а не анализ...
Как видим, для Ленина, Луначарского, большевиков просто не существовал, как предмет специального анализа во Франции, период 1793 — 1814 гг., главным и единственным было воспеть революционный подвиг народа, свалившего самодержавие Людовика XVI... И только в критической ситуации 1921 г. Ленин обратится к В.В. Адоратскому со знаменательной просьбой: «Не могли бы Вы помочь мне найти... ту статью (или место из брошюры? или письмо?) Энгельса, где он говорит, опираясь на опыт 1648 и 1789, что есть, по-видимому, закон, требующий от революции продвинуться дальше, чем она может осилить, для закрепления менее значительных преобразований»?4. А между тем солидные наработки поданной теме имелись в русской освободительной мысли XIX столетия.
Обращаясь к ним, как вершине ее теоретического развития, мы нарушаем принцип исторического, но в пользу принципа логического: далеко не всегда более поздняя теория бывает более высокой, чем предыдущая, отношение Чернышевского к подвигам народа в революциях было куда более реалистично, чем отношение Ленина с Луначарским.
Главным для Н.Г Чернышевского, открывшего отдел «Политика» в «Современнике» за 1859 г, было сопоставление разных революций, но в чем-то поразительно схожих между собой. Есть смысл воспроизвести хотя бы вкратце тексты, замалчиваемые в советские времена «школой Нечкиной», да и всей казенной нашей наукой.
Анализируя историю самых передовых в то время наций — Англии и Франции за полтора-два предшествующих столетия, Чернышевский приходил к мысли о крайней медленности и тяжести исторического процесса. Но в ходе истории он особо вычленял эпохи, как раз обойденные в ленинском анализе.
Случалось порой в истории, когда общество начинало все больше прислушиваться к мнениям «лучших людей», когда оно «полгода, год, много три-четыре года работало над исполнением хотя некоторых из тех немногих желаний, которые проникали в него от лучших людей».
Подчеркивая обновляющую роль этих (революционных) эпох, Чернышевский не скрывал того, что «работа никогда не была успешна» — на половине дела «уже истощалось усердие, изнемогала сила общества и снова практическая жизнь общества впадала в долгий застой». Но значит ли это, что переломные моменты истории были бесплодны? Отнюдь нет, ибо «в короткий период благородного порыва многое оказалось переделанным»; «все-таки девять десятых того, в чем состоит прогресс, совершается во время кратких периодов усиленной работы».
Эти слова подводят итог великих революций, чем заинтересовался Ленин в 1921 — 1923 гг.. Хотя революции и сменялись закономерно бонапартизмом и реставрацией, они все же столь основательно ломали устои феодального общества, что даже в период отката был невозможен возврат к прошлому. А спустя какой-то период времени общество вновь начинало слушать «лучших людей», «с новым жаром принималось за работу и опять бросало ее, не кончив, и опять дремало, и потом опять работало»5.
Возводя подобную «цикличность» в степень всеобщего исторического закона, Чернышевский прослеживал его действие в комментариях к «Основаниям политической экономии» Милля, в романах «Что делать?» и «Пролог». Ленин эту концепцию до 1921 г. не воспринял...
Выше мы цитировали подцензурные строки Чернышевского, но стоит безусловно процитировать и строки бесцензурные в переданном через В.Н. Шаганова его Завещании от начала 1870-х гг. Это Завещание никогда не цитировалось и не разбиралось в громадной нашей литературе о Чернышевском, запись Шаганова была объявлена при публикации в 1959 г. «недостоверной», затем ее вообще выбросили из второго, московского издания книги «Чернышевский в воспоминаниях современников» 1982 г. — составители все понимали, но боялись аллюзий...
«Он говорил нам, — вспоминает Шаганов, — что со времен Руссо во Франции, а затем и в других европейских странах демократические партии привыкли идеализировать народ (пример тому — "Очерки" Луначарского — Ленина. — Е.П.), — возлагать на него такие надежды, которые никогда не осуществлялись, а приводили еще к горшему разочарованию. Самодержавие народа (сюжет, волновавший Луначарского — Ленина. — Е.П.) вело только к передаче этого самодержавия хоть Наполеону I и, не исправленное этой ошибкой, многократно передавало его плебисцитами Наполеону III (сюжет, начисто забытый Луначарским — Лениным. — Е.П.). Всякая партия, на стороне которой есть военная сила, может монополизировать в свою пользу верховные права народа и благодаря ловкой передержке стать якобы исключительной представительницей и защитницей нужд народа, — партией преимущественных народников (а не таковой ли стала РКП(б) вскоре после Октября? — Е.П.). Он, Чернышевский, знает, что центр тяжести лежит именно в народе, в его нуждах, от игнорирования которых погибает и сам народ, как нация или как государство. Но только ни один народ до сих пор не спасал сам себя и даже, в счастливых случаях, приобретая себе самодержавие, передавал его первому пройдохе (в Советской России им оказался Сталин. — Е.П.)... Становясь душеприказчиком своего народа, оно именно распоряжается им как мертвым и с имуществом народа поступает по своему благоусмотрению (вспомним хотя бы коллективизацию. — Е. П.). И тогда горе тому, кто захотел бы будить этого мнимоумершего, вмешиваться в его хозяйственные дела! По пути душатся и слово и совесть, ибо из этих вещей выходят разные пакости для власти (и слово и совесть стали «душиться» уже при Ленине, но касалось это поначалу только врагов большевизма, при Сталине же душились уже в среде самих большевиков. — Е.П.)... Какой тюремщик по доброй воле позволит заключенному делать воззвание к разрушению тюрьмы?».
Но Чернышевский не только анатомирует с пугающей точностью бонапартистские режимы, неотвратимо выраставшие из глубинных революций, он ищет и пути выхода из тупика, «Конечно, — продолжает излагать его мысли Шаганов, — формы (представительные формы, парламенты. — Е.П.) — вещь ненадежная. Можно при всяких формах выстроить крепкий острог для трудолюбивого земледельца. С другой стороны, быть может, и хорошо, что формы ненадежны. При них всегда возможна борьба партий и победа одной партии над другою, и на практике победа всегда прогрессивная. Страшнее — бесформенное чудовище, всепоглощающий Левиафан»6.
Заглянуть в далекое будущее России второй половины XX в., как, впрочем, и в термоядерный со средствами массового уничтожения век человечества (сравни: восточные сказания Чернышевского «Кормило кормчему» и «Знамение на кровле»7) — это, конечно, колоссальный взлет мысли, увы, задавленной в России и не обретшей глубины в ленинизме конца XIX — начала XX в. ... Для этого надо было обладать гигантскими знаниями в политической истории передовых народов, полученными Чернышевским при переводе и корректировке пособий Ф.К. Шлоссера. К их проработке Маркс приступит уже в конце жизни, успев осилить всего несколько томов «Всемирной истории». Ленин, столкнувшийся с тем же комплексом вопросов, что и Чернышевский, не успел и этого... У него лишь росло к концу жизни чисто интуитивное чувство недооценки большевиками наследия Чернышевского; он признает в «Детской болезни "левизны" в коммунизме», что российские революционеры в чем-то весьма существенном нарушили наставления Чернышевского:
«Политическая деятельность — не тротуар Невского проспекта (чистый, широкий, ровный тротуар совершенно прямой главной улицы Петербурга), говаривал еще великий русский социалист домарксова периода Н.Г. Чернышевский. Русские революционеры, со времен Чернышевского, неисчислимыми жертвами заплатили за игнорирование или забвение этой истины»8.
В советские времена у нас до бесконечности много писали о любви Ленина к Чернышевскому, о следовании Ленина его заветам, но никогда не цитировали (а тем более, не разъясняли) смысл этих слов, слов о страшной цене победы Октября...
Примечания:
1 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 429-430, 316 (выделено нами – Е.П.).
2 См.: Литературное наследство. М., 1971. Т. 80. С. 496—527 и др.
3 Пролетарий. 1905. № 10.
4 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 53. С. 206.
5 Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 12 — 14.
6 Н.Г. Чернышевский в воспоминаниях современников. Саратов, 1959. Т. 2. С. 135.
7 См.: Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. Т. 16. С. 338 — 344, 346, 349 и др.
8 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 41. С. 55.