§ 2. РЕЖИМ РАБОТЫ ЛЕНИНА
Ограничения работы Ленина в связи с развитием болезни, устанавливавшиеся сначала от случая к случаю и бывшие временными и частичными, постепенно превращались в постоянно действующий фактор. В историографии получило распространение мнение, что этот режим преследовал цели «выключения» Ленина из политической жизни, а инициатором его установления был Сталин, якобы опасавшийся, что продолжение политической деятельности Ленина не позволит ему добиться «необъятной власти», как считают одни, или, считают другие, сохранить ее. Точку опоры для таких суждений усматривают в постановлении декабрьского (1922 г.) Пленума ЦК РКП(б) относительно условий информирования Ленина о решении Пленума по вопросу о режиме монополии внешней торговли. Выше была показана несостоятельность такого рода попыток. Другим источником этой легенды служат воспоминания Крупской и секретарей Ленина. Вернее, вырванные из контекста и вольно интерпретированные отдельные слова, фразы. Однако достаточно прочитать тексты, чтобы несостоятельность подобных интерпретаций стала очевидной.
Крупская писала: «Я рассказывала Владимиру Ильичу, как умела, почему я думаю, что он выздоровеет. И говорили мы о том, что надо запастись терпением, что надо смотреть на эту болезнь, все равно как на тюремное заключение (курсив наш. — B.C.). Помню, Екатерина Ивановна, сестра милосердия, возмутилась этим моим сравнением: "Ну, что пустяки говорите, какая это тюрьма?" Я говорила о тюрьме вот почему... болезнь надо рассматривать как тюрьму, когда человек поневоле на время выпадает из работы. И Владимир Ильич переносил свою болезнь так же бодро, как раньше он переносил тюрьму... Как в тюрьме, Владимир Ильич все время заботился о других...»[856]. Что в этом рассказе может служить основанием для утверждений, что Сталин установил «тюремный режим» для Ленина? Ничего. Тем не менее, его используют именно для этого. То же следует сказать и о записи в «Дневнике дежурных секретарей» Ленина за 1 февраля 1923 г., когда в ходе разговора с секретаршей Ленин якобы сказал: «Если бы я был на свободе (сначала оговорился, а потом повторил, смеясь, если бы я был на свободе), то я легко бы все это сделал сам»[857]. Видно, что со стороны Ленина имела место оговорка, а не обдуманная оценка. Кроме того, эта фраза относится к той части разговора, в которой Фотиева информировала его о рабочих контактах с А.Д. Цюрупой, А.И. Свидерским и А.В. Аванесовым, следовательно, Ленин не связывал слова о несвободе с будто бы установленным для него «тюремным режимом»*. Запись, сделанная Володичевой 2 февраля, вносит полную ясность: «Просил Лидию Александровну (Фотиеву. — B.C.) заходить к нему через день. На вопрос "в котором часу" сказал, что ведь он теперь свободный человек»[858]. Если всерьез принять тезис о «несвободе» как признание установленного для Ленина «тюремного режима», то придется признать и то, что за истекшие сутки этот режим радикально изменился. О какой же свободе—несвободе ведет речь Ленин? О несвободе от болезни, приковавшей его к постели.
Нельзя оценивать как установление «тюремного режима» и ограничение на информацию, введенное декабрьским (1922 г.) Пленумом ЦК РКП (б), так как оно касалось одного вопроса — монополии внешней торговли и одного источника информации — «работников», и, следовательно, не распространялось на членов руководства партией и государством.
Надо учесть и то, что инициатива установления этих ограничений исходила от врачей. Они еще до второго инсульта настойчиво предлагали Ленину отдых вне Москвы и устранение от всякой работы. Трудно предположить, чтобы после серьезного обострения болезни врачи вдруг превратились в противников этого режима лечения и работы или стали выступать за его смягчение. Ведь они отвечали за состояние его здоровья. Против установленного врачами режима выступал сам Ленин. Об этом свидетельствует и его письмо Сталину, написанное, очевидно, между 16 и 18 декабря 1922 г.: врачи, утверждал Ленин, «создают легенду, которую нельзя оставить без опровержения»; они растерялись от сильного припадка в пятницу и сделали сугубую глупость: пытались запретить "политические" совещания... Я чрезвычайно рассердился и отчитал их... Если я когда волнуюсь, то из-за отсутствия своевременных разговоров. Надеюсь Вы поймете это, и дурака немецкого профессора и К° отошьете»[859]. М.И. Ульянова также писала, что инициатива в ограничении Ленина на политинформацию после 16 декабря исходила от врачей[860]. Так же считали и члены Политбюро и Оргбюро, писавшие 27 января 1923 г., что «врачи признали необходимым предписать тов. Ленину на известный период абсолютный покой, даже без чтения газет»[861].
Впрочем, установленный 18 декабря 1922 г. режим просуществовал совсем недолго. 22 декабря В.И. Ленин настоял на приглашении Фотиевой и продиктовал ей: «Не забыть принять все меры достать и доставить...** в случае, если паралич перейдет на речь, цианистый калий, как меру гуманности и как подражание Лафаргам»[862]. 23 декабря он диктует для Сталина письмо, следовательно, именно врачи должны были дать разрешение на эту диктовку. Возможно, что с этим было связано совещание, которое 24 декабря Сталин, Каменев и Бухарин провели с врачами; на нем были выработаны условия работы Ленина, т.е. фактически был установлен режим работы, согласованный с режимом лечения: «1. Владимиру Ильичу предоставляется право диктовать ежедневно 5—10 минут, но это не должно носить характер переписки и на эти записки Владимир Ильич не должен ждать ответа. Свидания запрещаются. 2. Ни друзья, ни домашние не должны сообщать Владимиру Ильичу ничего из политической жизни, чтобы этим не давать материала для размышлений и волнений»[863].
В общем и целом, удовлетворение получили обе стороны: Ленину разрешено работать, чего он добивался***, а режим изоляции от текущей политической работы, на чем настаивали врачи, ужесточен: специально оговаривалось распространение запрета и на всё ближайшее окружение — на друзей и домашних, а под сам запрет попали не только вопросы монополии внешней торговли и итогов работы Пленума ЦК, а все политические вопросы. Условия режима были выдержаны полностью в духе практики того времени и решений Пленума ЦК РКП (б) от 18 декабря.
Установленный 24 декабря режим соблюдался, судя по всему, недолго. Вскоре время диктовок много превзошло установленные 5—10 минут, а Ленин продолжал получать и отправлять политическую информацию. В это время в секретариат Ленина по-прежнему поступал поток важнейших документов. Если судить по журналу регистрации, начатому 19 декабря, то выясняется, что с 19 по 30 декабря поступил 291 документ (с № 7805 по № 8096), а с 2 по 25 января — 144 документа (с № 8097 по № 8241)[864]. В другом журнале регистрации, начатом 9 января 1923 г.****, с 9 по 31 января зафиксировано поступление 352 документов, с 4 по 24 февраля — 353 документов, с 5 по 10 марта — 177 документов. Конечно, главное не в количестве их, а в качестве, т.е. политической значимости политической информации и своевременности ее получения. Среди «входящих» были документы первостепенной политической важности: материалы декабрьского (1922 г.) Пленума ЦК РКП(б), в том числе о режиме монополии внешней торговли и о реализации принятых Пленумом постановлений, повестки дня, протоколы и текущие материалы Политбюро, Секретариата, переписка Сталина и Троцкого по вопросам Госплана и реорганизации системы управления народным хозяйством, многочисленные материалы, связанные с подготовкой XII съезда партии, документы Сталина по вопросам национально-государственного строительства, в том числе о конфликте в компартии Грузии, проект Конституции СССР, документы об образовании СССР, а также копии писем Сталина, Зиновьева, Троцкого, Каменева третьим лицам, присланные Ленину для сведения, информационные сводки ГПУ, материалы НКИД, Наркомата внешней торговли и Коминтерна, масса документов по хозяйственным вопросам[865]***** Они доставлялись в секретариат сразу же. Например, проект договора об образовании СССР, датированный 28 декабря, был зарегистрирован в Архиве Ленина уже 29 декабря[866].
Если документы поступают в комнату, находящуюся рядом с ленинской квартирой, попадают в руки тех, кто имеет ежедневный доступ к нему и по собственному усмотрению определяет, что из этого материала давать Ленину, а что не давать, то нет оснований считать сложившуюся ситуацию информационной блокадой, установленной для Ленина Сталиным или ЦК партии.
Могут сказать: одно дело поток входящей корреспонденции, другое дело реальные контакты. Их было немало, известные нам факты, видимо, далеко не исчерпывают всех контактов. 27 декабря 1922 г. от Ленина был направлен Сталину запечатанный пакет. Об этом же говорит письмо Фотиевой Каменеву от 29 декабря 1922 г. с предупреждением не проговориться при свиданиях с Лениным[867]. 5 января от Ленина пересылается Троцкому письмо Луизы Бройлен[868]. Перекличка отдельных положений диктовок «О придании законодательных функций Госплану» с письмами Троцкого в ЦК от 24 и 26 декабря (о чем речь пойдет далее) говорит в пользу того, что Ленин был знаком с ними. Ряд писем Сталина в ЦК РКП(б) (6, 17, 24 января 1923 г.)[869] позволяют предположить, что он был знаком с диктовками Ленина о Госплане (со всеми или с частью из них). О каких-то политических контактах Ленина, видимо, говорят и некоторые записи в журналах для регистрации документов ленинского секретариата. 25 января: «Записочки Вл. Ил., взятые со стола в 1—[19]23 г.» (всего десять записок: «1) О Горбунове, 2) Переписка с Каменевым о Ломоносове, 3) Переписка с Луначарским о комис[сии] со Свид[ерским] и Каменевым], 4) В круговую о здоровье В.И., 5) О Ходоровском, о его шефстве, 6) О приеме Рексома, 7) об Экибастузе, 8) т. Фотиевой о том, что она якобы интригует Владимира] Ил[ьича), 9) Записочка Вл[адимира] Ил[ьича] с цифрами, 10) Записочка о врачах, о Гляссер, о разговоре со Сталиным». Они зарегистрированы под № 8192—8202[870]. А вот еще одна подобная запись в журнале регистрации Архива Ленина от 22 февраля 1923 г.: «Записочки Вл[адимира] Ил[ьича] к Цюрупе». И еще одна, от 5 марта 1923 г.: «Записочка т. Тучкову от 1/III [19]23 г. — о церковном соборе»[871]. О каком «тюремном режиме» можно говорить? Эти факты свидетельствуют о том, что мы, по существу, еще очень мало знаем о работе В.И. Ленина в этот последний период.
Через своих технических секретарей Ленин вел переговоры с Политбюро и отдельными членами Политбюро (например, по вопросу о предоставлении материалов по «грузинскому вопросу»). Руководил работой своей комиссии, которая общалась со многими людьми и, очевидно, информировала Ленина об этих беседах. Вступал в деловой контакт с Каменевым, Цюрупой, Кржижановским, Свидерским[872], общался со Сталиным (до 5 марта 1923 г.). Имеются также сведения о контактах Ленина с разными лицами через М.И. Ульянову, Н.К. Крупскую, секретарей; они не нашли отражения в доступных нам документах и зафиксированы в воспоминаниях их самих, а также Троцкого. От них же он получал информацию о некоторых важных политических вопросах, в том числе о позиции Зиновьева и Троцкого по «грузинскому вопросу» и др. О том же говорит история передачи для публикации статьи «Как нам реорганизовать Рабкрин». Обсуждение статьи «Лучше меньше, да лучше» до ее публикации (это фиксирует «Дневник секретарей») также свидетельствует, что установленный режим был не более чем фикцией. Наконец, есть прямые заявления о массовости таких контактов. М.И. Ульянова вспоминала: «Но и в это время Владимир Ильич был занят, конечно, не только записями, на которые по формулировке врачей, "не должен был ожидать ответа". Он был занят и текущими делами, стараясь влиять на них. Права тов. Фотиева, которая пишет:
"Хитро обходя установленные врачами (врачами! — B.C.) нормы, он занимался делами до последних пределов человеческих возможностей, до того времени, когда болезнь лишила его последнего способа общения с людьми — речи, т.е. до марта 1923 г."»[873].
Все это говорит о том, что установленный 18—24 декабря 1922 г. режим информирования Ленина не носил политического характера. Он был сугубо медицинским, а его установление и поддержание были обусловлены исключительно развитием болезни Ленина и его самочувствием.
И все же режим политической изоляции Ленина был! Изоляции неполной, избирательной и целенаправленной. Установленный не Сталиным и даже не постановлениями Политбюро ЦК партии и осуществлявшийся не ими, а ближайшим домашним ленинским окружением: Крупской, Ульяновой и секретарями ленинского секретариата. Решение вопроса, докладывать Ленину о чем-либо или нет, было в их воле. И они пользовались этим правом для достижения политических целей, устанавливая, таким образом, реальный режим информации, который правильнее будет назвать режимом фильтрации информации.
Главную роль здесь, видимо, играла Крупская, рассматривавшая этот вопрос в качестве семейного, а не политического дела, и имевшая для этого все возможности: получения важной политической информации, повседневного контакта с мужем и фактическое, естественно признаваемое всеми право говорить в этой ситуации от имени Ленина и во имя его человеческих интересов. В отличие от секретарей, также владевших всей важнейшей политической информацией (Фотиева — секретарь Председателя СНК, Гляссер — технический секретарь Политбюро), она не боялась нарушать установленный режим. Свои права на это она вполне определенно заявила по поводу конфликта со Сталиным: «О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичом, я знаю лучше всякого врача, т.к. знаю, что его волнует, что нет»[874].
Поэтому получилось, что запрет на политические контакты действовал в отношении тех членов ЦК и Политбюро, которые считали для себя обязательным соблюдать решения ЦК, и не действовал для других, пытавшихся разыграть «ленинскую карту» в политической борьбе. До Ленина доводилась та информация, которую Крупская и технические секретари считали полезным довести до него. В то же время определенная часть информации, которая шла от Политбюро и ЦК, задерживалась. Девять членов и кандидатов в члены Политбюро (все, кроме Троцкого) в письме от 31 декабря 1923 г. свидетельствовали, что именно невозможность сначала личных, а потом и письменных контактов с Лениным помешала им завершить обсуждение с Лениным вопросов национально-государственного строительства[875].
Енукидзе «по горячим следам» этих событий на XII съезде РКП(б) говорил, что «т. Ленин сделался жертвой односторонней неправильной информации... к человеку, по болезни не имеющему возможности следить за повседневной работой, приходят и говорят, что там-то и таких-то товарищей обижают, бьют, выгоняют, смещают и т.д., он, конечно, должен был написать такое резкое письмо»[876]. Ем. Ярославский, намекая на конфликт Сталина с Крупской, говорил на июльском (1926 г.) Объединенном Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б): «В таком громадном политическом вопросе они дошли до того, чтобы позволить себе к больному Ленину придти со своими жалобами на то, что их Сталин обидел. Позор! Личные отношения примешивать к политике по таким большим вопросам. Я имею право это сказать партии»[877]. Примечательно, что на заявления А. Енукидзе и Ем. Ярославского, сделанные перед обширной аудиторией и в присутствии Крупской, никто не возразил по существу дела. Они говорили правду, и многим это было хорошо известно.
Троцкий тоже признавал, что «Крупская делала, что могла, чтобы оградить больного от соприкосновения с враждебными махинациями секретариата» (т.е. Сталина)[878]. А вот еще одно его свидетельство: «Через Крупскую Ленин вступил с вождями грузинской оппозиции (Мдивани, Махарадзе и др.) в негласную связь против фракции Сталина, Орджоникидзе и Дзержинского»[879]. Утверждение о «фракции» Сталина — Орджоникидзе — Дзержинского, а также о том, что именно Ленин установил «негласную связь» с грузинскими национал-уклонистами, оставим на совести Троцкого, а факт политической помощи Крупской грузинским национал-уклонистам зафиксируем.
Итак, Крупская в роли адвоката противников образования СССР по схеме, предложенной Лениным. А вот факт, говорящий о том, что она, как могла, мешала поступлению к Ленину материалов от сторонников образования СССР. 21 февраля 1923 г. врач сделал интересную и очень важную для нашей темы запись о том, что 20 февраля Крупская отказалась дать В.И. Ленину «отчет о 10-м съезде Советов». «Владимир Ильич огорчился отказом, стал уверять, что он отчет этот уже читал, что он ему нужен для одного вопроса, который его теперь занимает, но все-таки отчета ему не дали. Это обстоятельство сильно разволновало Владимира Ильича». Но Крупская была неумолима, хотя 18—20 февраля было временем некоторого улучшения состояния здоровья Ленина. Как оценить этот отказ? Отчет съезда, принявшего решение о вхождении РСФСР в СССР, мог дать аргументы в пользу правильности решения об образовании СССР, а не против него. Видимо, Крупская этого не желала.
Интересное признание подобного рода содержит письмо Гляссер Бухарину: к концу января 1923 г. Ленин «имел уже предвзятое мнение, нашей работой буквально руководил и страшно волновался, что мы не сумеем доказать в своем докладе то, что ему надо и он не успеет до съезда подготовить свое выступление» (курсив наш. — B.C.)[880]. Это признание стоит многого! У Ленина с чьей-то подачи до серьезного ознакомления с документами по «грузинскому делу» уже сложилось твердое убеждение, кто прав, кто виноват, и он требовал от своей собственной комиссии не объективного разбирательства, а лишь предоставления ему необходимых аргументов для укрепления уже имеющихся взглядов и оценок. Так это было или нет в действительности, но она фактически утверждает, что Ленин в это время кем-то управлялся. Гляссер признавала, что именно она информировала Ленина о позиции Зиновьева и Троцкого и в то же время, прикрываясь отсутствием разрешения врачей, отказалась передавать Ленину присланный Сталиным документ ЦК РКП(б) «Краткое изложение письма ЦК РКП губкомам и обкомам о конфликте в компартии Грузии»[881].
На кого работал ограничительный режим фильтрации информации для Ленина? На национал-уклонистов и Троцкого. Против кого? Против Сталина. В отношении передачи Ленину материалов ЦК, содержащих их критику, они как могли, чинили препятствия. Этот режим служил средством политического и психологического давления на Ленина с целью повлиять на него и превратить в орудие борьбы троцкистов против сторонников Ленина в ЦК партии. Что делать, Крупская была не только женой Ленина, но и политически активным человеком, занимая по определенным вопросам, как видно, разные с Лениным политические позиции. В результате Ленин становился жертвой политической интриги, которую необходимо учесть при изучении всего комплекса вопросов, связанных с его так называемым «Завещанием», т.е. текстами, созданными в это время.
Вместе с тем нет оснований думать, что Лениным, даже больным, легко можно было манипулировать в политических целях. Есть основания считать, что он знал о плетущейся интриге. Если не о деталях, то о самом факте ее. На эту мысль наводит одна из записок, зарегистрированных 25 января таким образом: «т. Фотиевой о том, что она якобы интригует Вл[адимира]. Ил[ьича]»[882]. Кто предупрежден, тот вооружен...
* В «Дневнике дежурных секретарей» имеется немало рассказов о внешних контактах Ленина в это время (24, 26, 30 января, 1, 3, 5, 12 и 14 февраля) (Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 477, 481, 485–486).
** В тексте пропуск.
*** Основанием такого решения, возможно, стала стабилизация и даже некоторое улучшение состояния здоровья Ленина.
**** В нем записи производились с 10 по 13 января, 15, 17, 23, 24, 30 января, 2, 3, 6, 8, 14, 19, 20, 22-24 февраля, 5, 7-10, 13 марта (РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 4. Д. 11).
***** Поток документов продолжал поступать в секретариат В.И. Ленина до 21 марта 1923 г., т.е. до того дня, когда Политбюро рассматривало просьбу Ленина дать ему яд (она была отклонена). Видимо, здесь было принято какое-то решение, прекратившее работу ленинского секретариата в прежнем режиме. Отдельные документыпродолжали поступать и регистрироватьсяпозднее — вапреле 1923 г. (РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 2. Д. 31. Л. 4–14; Д. 34. Л. 5). Только после 21 марта можно говорить о действительной «изоляции», «блокаде» Ленина от текущих материалов ЦК, СНК и СТО, но бессмысленность использования в данном случае этих терминов и тем более упреков за изоляцию и т.п., думается, очевидны, так как Ленин был парализован и лишен дара речи.
Примечания:
[856] Известия ЦК КПСС. 1989. № 4. С. 171–172.
[857] Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 478.
[858] Там же.
[859] Волкогонов Д.А. Ленин... Кн. 2. С. 329.
[860] Известия ЦК КПСС. 1989. № 12. С. 198.
[861] Там же. № 11. С. 179–180.
[862] Там же. 1991. № 6. С. 191.
[863] Там же. С. 193.
[864] РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 4. Д. 10.
[865] Там же. Д. 10, 11.
[866] Там же. Д. 10. Л. 14 об.
[867] Известия ЦК КПСС. 1989. № 12. С. 157.
[868] РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 4. Д. 6. Л. 3; Д. 11. Л. 3 об.
[869] Там же. Оп. 2. Д. 274. Л. 1–2; Д. 275. Л. 4–6; Д. 276. Л. 2–5.
[870] Там же. Оп. 4. Д. 10. Л. 23–23 об.
[871] Там же. Д. 11. Л. 43, 48.
[872] Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 478, 484–485.
[873] РГАСПИ. Ф. 16. Оп. 1. Д. 64. Л. 4.
[874] Известия ЦК КПСС. 1989. № 12. С. 192.
[875] Там же. 1991. № 3. С. 214.
[876] Двенадцатый съезд РКП(б). Стенограф. отчет. М., 1968. С. 590.
[877] РГАСПИ. Ф. 17. Оп 2. Д. 246. IV вып. С. 46.
[878] Троцкий Л. Завещание Ленина. С. 281.
[879] Там же. С. 280.
[880] Известия ЦК КПСС. 1990. № 9. С. 163.
[881] Там же. С. 153.
[882] РГАСПИ. Ф. 5. Оп 4. Д. 10. Л. 23–23 об.