П. Г. Дауге
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ О ЛЕНИНЕ1
Ленинизм превратился в совершенно определенную не только школу революции, но и в школу жизни для целых поколений. Учение Ленина стало основой всей будущей истории человечества. Короткие минуты моего личного общения с товарищем Лениным — это капля в море по сравнению с исполинским трудом его жизни. И все же не хочется упустить и эти преходящие мгновения, чтобы не упомянуть их, хотя они порой касаются лишь некоторых мелких черточек личности Ленина. Может быть, та или иная черточка неизвестна товарищам, не испытавшим счастья встречаться с Лениным. Поэтому хочу их здесь отметить.
Впервые я встретил товарища Ленина летом
года, в Швейцарии. В мае этого года в Москву приехали члены тогдашнего ЦК партии, чтобы создать там местный партийный центр, подготовить условия для укрепления партийного органа и предпринять шаги для подготовки к назревающей революции...
Приехавшие товарищи, среди которых были погибший в 1905 году тов. Николай Бауман, а также Красиков, Ленгник, Смидович и Стасова, часто собирались у меня на квартире, которая уже в то время сделалась весьма подходящим местом для встреч нелегальных лиц. Я жил в центре города, где у меня как у популярного зубного врача была очень широкая практика. В течение дня через мою квартиру проходили десятки людей, так что лишние 5—6 человек никому не бросались в глаза. Очень часто у меня в приемной сидело с полдюжины пациентов, а в соседнем помещении незаметно для всех происходило партийное совещание.
В конце мая я перебрался на дачу. Совещания были перенесены туда. Между тем за Ленгником началась слежка. Вокруг моей дачи стали бродить подозрительные лица. В начале июня мне пришлось уехать за границу, и я покинул товарищей и свою семью в довольно сомнительном положении.
Перед отъездом товарищи дали мне несколько партийных поручений. Между прочим, в Швейцарии я должен был найти товарища Ленина и информировать его о положении в Московской организации.
Числа 8—9 июня я приехал в Швейцарию. Адрес мне был дан в русскую эмигрантскую колонию. Там я встретил товарищей Лядова, Лепешинского, Бонч-Бруевича и других. Ленина не было. Он к этому времени уехал в «отпуск» недели на три в Лозанну2.
В Женеве я застал товарищей в очень наэлектризованном состоянии. После знаменитого Лондонского съезда 1903 года в эмиграции происходили ожесточенные прения между обеими фракциями, зачастую принимавшие весьма острый характер. Для товарища Ленина это были тяжелые месяцы. Резкое столкновение с Плехановым, к которому он всегда относился с величайшим уважением, бесчисленные собрания, настоящие агитационные поездки, огромная работа для печати, обширные научные
занятия в связи с укреплением занятой позиции,— все это сильно утомило крепкий организм Ленина. Поэтому он счел необходимым устроить себе «каникулы».
К своему отдыху он отнесся с такой же серьезностью, с какой выполнял свою работу... Он решил основательно отдохнуть, подышать свежим воздухом гор и озер...
В Лозанне я застал его за дружеской беседой с русским товарищем — Ниной3. Разговор был самый обычный. Не о политике. О погоде, о природе, о купанье или о чем-то подобном.
Меня товарищ Ленин принял очень сердечно и просто, как старого знакомого. Гарантией послужили отзывы московских товарищей. С большим любопытством выслушал Ленин мой рассказ. Я рассказал ему о Москве, о Латвии, о российской социал-демократической интеллигенции, об оппортунистическом направлении в ее среде. Между прочим, я ознакомил его с большим, длинным письмом, которое я, будучи в Женеве, написал о фракционных разногласиях в российской партии и которое хотел послать К. Каутскому для журнала «Neue Zeit». Письмо пришлось Ленину по вкусу. Оно было отослано нами Каутскому, но тот его отверг...
В Лозанне я провел с товарищем Лениным дня три. Мы гуляли, беседовали, шутили, купались в Женевском озере. Но о фракционных спорах, о политике Ленин за все время не обмолвился ни словом. Он копил силы для более важных задач.
Мы расстались как старые друзья, и я уехал в какой-то небольшой санаторий на берегу Цюрихского озера. Переписываться мы не переписывались, но мой московский адрес Ленин отметил, чтобы воспользоваться им позднее в случае необходимости.
Недели через две я получил из дому неприятное известие о провале вышеупомянутых членов Центрального Комитета. Моя семья находилась в очень опасном положении. Вокруг дачи все лето бродили шпики, и только находчивость жены помогла ей спасти и перевезти в город чемодан с литературой и документами, которые были у нее оставлены товарищами. Легника и Баумана арестовали. Не помню, как ускользнули другие товарищи.
Настал 1905 год с его знаменитыми декабрьскими днями. Но уже летом чувствовалось приближение бури. В рабочих массах дарило возбуждение, зашевелилась также либеральная буржуазия и интеллигенция. Эмиграция покидала свои насиженные места. Кто только имел хоть малейшую возможность, отправлялся на родину. Началось широкое земское движение, усилилось брожение в крестьянстве, эсеры были в то время на вершине своей популярности. В Москву явились милюковы, водовозовы, буняковы, алексинские, а так же и наши. Разумеется, еще нелегально. Либеральная интеллигенция предоставляла свои квартиры для самых разнообразных политических собраний. Происходили оживленные дебаты, причем фракции и партии стали все определеннее обособляться. Шатун Алексинский тогда был большевиком. Мы работали рука об руку. Дух Ленина оказывал сильное воздействие на течение политической жизни. Его статей, его указаний и лозунгов мы ждали и жадно ловили их.
Лозунг вооруженного восстания не был еще выдвинут. Но уже была четко сформулирована аграрная программа большевиков. Всеобщий основной политический аккорд звучал тогда так: «Врозь идти, а вместе бить», т. е. прежде всего бить по царизму. По мере приближения декабря политическая линия пролетариата прояснялась все больше и больше, и руководство с каждым днем все определеннее переходило к большевикам. Ведущая рука Ленина ощущалась всюду. Направляя свой удар против царизма, товарищ Ленин уже тогда ясно предвидел, что революция не остановится на свержении царизма, а рано или поздно перейдет в социалистическую революцию. Поэтому он ни на секунду не забывал разоблачать в глазах пролетариата мелкобуржуазную сущность меньшевиков и эсеров.
За эти месяцы я впервые прошел школу ленинизма на практике. Так сохранялась моя духовная связь с товарищем Лениным, между тем как практическая связь продолжалась через товарищей, которых Ленин направлял ко мне довольно часто.
В январе 1907 года мне удалось во второй раз лично встретиться с товарищем Лениным4. Накануне рождества я уехал на несколько дней отдыхать в Финляндию. Там в то время находился и товарищ Ленин. Он жил на небольшой даче близ станции Куоккала. Разумеется, нелегально.
Революция 1905 года потерпела поражение, но дух нашего великого вождя не был сломлен. Ленин продолжал работать, готовя революцию, стараясь в практической деятельности использовать все возможности, легальные и нелегальные, чтобы воспитывать пролетариат для предстоящей борьбы.
Тогда уже работала Государственная дума и думская социал-демократическая фракция. Последняя получала основные директивы от товарища Ленина. Дачка в Куоккале была главным штабом революции.
Московская организация была сильно ослаблена.
Разумеется, в подполье работа продолжалась. Появилась и своя легальная печать. Все же общее настроение в эти годы разгула реакции было довольно подавленным. Из моих ближайших друзей почти все были в ссылке, в тюрьмах, в эмиграции. Я чувствовал себя очень оторванным от масс. Неудовлетворенность профессиональной работой родила во мне надежду обрести душевное равновесие в широкой литературной деятельности. Я задумал издать на русском языке сочинения рабочего философа Иосифа Дицгена.
Эта работа в известной степени снова свела меня с товарищем Лениным. Ленин был одним из тех очень немногих русских товарищей, которые читали и понимали Дицгена. Он был, пожалуй, единственным, умевшим правильно оценить Дицгена, — как революционную диалектику его сочинений, так и его слабые стороны.
В Куоккале я беседовал с Лениным об издании Дицгена. Он вполне одобрил мой замысел.
Вскоре после того я, между прочим, издал брошюру американского социалиста Унтермана, для которой написал небольшое революционное предисловие в большевистском духе. Ленину это предисловие очень понравилось, что он подтвердил в одном из писем. Вскоре он написал превосходное предисловие к одному из моих изданий, а именно: «Письма И. Ф. Беккера, И. Дицгена, Ф. Энгельса, К. Маркса и др. к Ф. А. Зорге и др.»5. Предисловие это не утратило своей свежести и до наших дней.
Интересно отметить, что одновременно с моим изданием эту книгу выпустили меньшевики с предисловием известного меньшевистского лидера Аксельрода. Если сравним эти издания сегодня, то в их предисловиях чрезвычайно наглядно отразятся два совершенно противоположных мировоззрения... Аксельрод тщательно выбрасывает из Маркса, Энгельса, Беккера и Дицгена то, что в них есть революционного, и цитатами из их писем тщится оправдать оппортунистические, ликвидаторские тенденции меньшевиков... Ленин каким был, таким и остается — глубоким, серьезным ученым, абсолютно объективным, насквозь революционным от первой написанной строчки до последнего часа жизни.
В упомянутый период мне довелось также короткое время переписываться с Лениным, но письма у меня не сохранились...
Ленин известен всем как экономист, как политик, как революционер. Но лишь немногие знают, что он был также крупным, серьезным философом, который не нахватался одних верхушек, но глубоко и серьезно знал как классическую, так и современную философию во всех ее характерных течениях. Совсем недавно мы узнали из писем тов. Ленгника, что Ленин в свое время философски его «проработал» и вылечил от кантианства. Так же серьезно Ленин знал и Дицгена и сумел четко и правильно уловить сущность диалектической философии Дицгена, т. е ее революционное ядро. Последнее как раз и послужило причиной моего сильного увлечения Дицгеном...
У Ленина была своя кристально ясная линия в философии. Он инстинктивно улавливал все то, что в речах или учении другого было неопределенно, шатко, могло увлечь с революционного пути в сторону.
Больше всего обращает на себя внимание идеально прекрасное сердце Ленина-товарища. Посмотрите только, какой глубоко серьезной, какой товарищеской и справедливой является его критика, направленная против меня.
Он знает и верит, что я люблю Дицгена. Но в то же время он чувствует, что я кое-где ошибся. Он боится, что и я — «увы»! — могу увязнуть в «болоте», как это случилось не с одним марксистом, поддавшимся влиянию Маха, Авенариуса, имманеитов. И он еще раз предостерегает меня от «болота». Но, предостерегая, резко предостерегая, как может предостерегать только товарищ, которому жаль товарища, который с уважением относится к товарищу, он вместе с тем ищет для меня оправданий, пытается объективно установить причину моей ошибки. Щадя мое самолюбие, он добавляет: «Возможно, что Дауге повторил чужой отзыв об имманентах и Леклере, не будучи сам лично знаком с писаниями этих реакционеров»6.
Он был прав. Действительно, я ни до того, ни после не читал и, вероятно, уже никогда не прочту этих леклеров и им подобных. У меня на плечах другое, более важное дело. Моя же ошибка состоял а в том, что я цитировал авторов из вторых или третьих уст. Такую небрежность, надо признаться, мы позволяем себе часто. Мы недостаточно серьезно относимся к науке, мы не изучаем ее как следует, но часто пережевываем чужие слова.
Товарищи, большое счастье для нашей партии, что у нее был свой Ленин, наша живая, глубокая совесть, который учил быть справедливыми, быть серьезными, уверенными в себе, а не пустомелями. Не одного только меня взял товарищ Ленин за шиворот и встряхнул, — многих, многих товарищей спас он от «болота». Видя, что кое-кто начинает увязать, он иногда вынужден был прибегать к еще более резким приемам, чем в случае со мной.. .Он был великим воспитателем, великим учителем жизни и в то же время образцовым товарищем. Однако гораздо выше личного самолюбия товарища и его чувствительности стояла для него конечная цель революции... Лично я могу только благодарить товарища Ленина за предостережение.
В 1907 году Ленин покинул Финляндию, так как его нелегальное положение становилось все ненадежнее.
Много лет мы не встречались и даже не переписывались. Однако косвенная связь не прерывалась, так как меня часто посещал кто-нибудь из эмигрантов или из работников с мест, имевших связь с Лениным.
Только в 1918 году мы встретились снова. Это было после победы Октябрьской революции и после первого удара, нанесенного красному правительству Латвии первого созыва7. Мне вместе с другими членами этого правительства — ныне покойным Розинем-Азисом, тов. Межинем, Вилксом, Томашевичем и другими — пришлось оставить Валку и вернуться в Москву. Когда немцы взяли Псков и стали угрожать Петрограду, наше молодое правительство8 оставило первую революционную столицу и 11 марта переехало в Москву.
Вскоре меня посетил Ленин. На сей раз в качестве пациента. Может быть, также и как старого товарища. Он знал, что я поставил крест на своей прежней профессии, чтобы без помех служить революции.
Поздоровались мы очень сердечно. Эта встреча после десятилетнего перерыва была для меня чрезвычайно приятной неожиданностью.
Я уже решил бросить зубоврачебную практику навсегда. Однако отказать товарищу Ленину я не мог. И я решил достойно распрощаться со своей долголетней практикой. Ленин был моим последним пациентом. Всем дальнейшим пациентам, хотя бы это были добрые старые товарищи и руководители нашей революции, я категорически отказывал...
Характерной для товарища Ленина была, между прочим, его безыскусственная простота и приветливость. И тогда, когда он лечился у меня и сидел в моей приемной, всем бросалась в глаза эта привлекательная сторона его характера. Он усаживался, по возможности, незамеченным, в уголок, склонялся над книгой и спокойно ждал.
Летом 1918 года у меня на более или менее продолжительное время установилась тесная связь с товарищем Лениным. Покончив со своей врачебной практикой, я месяца на два уехал в деревню, во- первых, для отдыха, а во-вторых, чтобы перевести на латышский язык «К критике политической экономии» Маркса. В начале июля, когда работа была закончена, я сразу же с вокзала отправился в Кремль, прямо к товарищу Ленину. «Отдохнул и могу работать. Ставьте меня на какую хотите работу!» — таковы были мои первые слова. В разговоре о моей дальнейшей работе я сказал ему, что хотя дал себе слово никогда более не возвращаться к своей прежней профессии, но считаю своим революционным долгом заняться реформой этой профессии, в которой у меня больше всего опыта и знаний. В нескольких словах я изложил свою программу, свои основные мысли. Ленин, как практик, сразу меня понял и дал свое согласие. Не прошло и двух недель, как Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет утвердил структуру Комиссариата народного здравоохранения, в котором я был, по предложению товарища Ленина, избран членом коллегии. Одновременно я основал там зубоврачебную секцию...
Товарищ Ленин, как я впоследствии слышал от тов. Семашко, часто осведомлялся обо мне, о моей работе и говорил обо мне с большой сердечностью. Такое мнение товарища Ленина останется мне дорого до конца дней.
Как член коллегии комиссариата, я теперь часто встречался с товарищем Лениным. На заседаниях Совета Народных Комиссаров, в которых я принимал деятельное участие, я имел хорошую возможность наблюдать товарища Ленина в работе — то в роли председателя, то в прениях, то в товарищеской беседе.
Наблюдая за товарищем Лениным, я всегда поражался чрезвычайной его работоспособности... Ничто не ускользало от его глаз и слуха... Председателем он был непревзойденным. Он улавливал мельчайшие нюансы мыслей как докладчика, так и оппонентов, нередко он иронически усмехался, иногда покачивал головой, потом делал краткую заметку. Когда же он подводил итоги прений, его заключительное слово всегда было ясным, точным, закругленным. Он имел редкую силу убеждения, потому что его основная мысль всегда была кристально ясна. Он умел взвешивать практическую обстановку, действительные возможности и не позволял себе увлекаться фантазией, которая в первые годы у всех нас в значительной степени перевешивала наши материальные возможности.
Помню, как однажды покойный т. Елизаров представил прекрасно разработанный, иллюстрированный множеством рисунков проект постройки пролетарского города в Рублеве, на берегу Москвы-реки. В проекте доказывалось, что ремонт развалившихся московских домов обойдется дороже, чем постройка нового города. Помню, что я сам с большим восторгом отстаивал этот проект. Со мной столь же восторженно согласился товарищ Красин. И все же в конце концов проект был отклонен благодаря уравновешенной, холодной критике товарища Ленина. Фронт и недостаток средств не позволяли взяться не только за строительство города, но даже за текущий ремонт.
Работа шла быстрым темпом. На заседаниях народных комиссаров выковывалась новая жизнь. Это были прекрасные, знаменательные недели.
И вот, как гром среди ясного неба, над нами разразился тяжелый удар судьбы. 30 августа, в пятницу, в одну из тех знаменитых пятниц, которые посвящались систематическим массовым народным митингам, я со своего митинга отправился в Кремль, на заседание Совета Народных Комиссаров. Приехал немного рано. Кроме меня, были еще только два-три товарища. Внезапно получаем весть о ранении Ленина. Понемногу появляются и другие товарищи. Поступают новые сведения, противоречащие друг другу. Один сообщает, что ранение легкое, другой — что, тяжелое, даже смертельное. Вскоре нам сообщают, что товарищ Ленин в тяжелом состоянии привезен на квартиру. Врача нет. Надо бежать за врачом. Я, не чувствуя ног под собой, бегу вниз по лестнице и, взяв чужой автомобиль, мчусь по московским улицам в поисках хирурга.
Приезжаю к известному хирургу Постникову. «Уехал в Крым». Отправляюсь к Рудневу. «Господин доктор уехал на дачу». «Нет ли ассистента, дежурного врача?» — «Нет». Мчусь дальше. Сиденье горит подо мною, голова разрывается от забот, от волнения. Еще в одну больницу — то же самое. Получил домашний адрес врача. Спешу туда. Звоню. Дверь открывает модно причесанная дама, как будто собравшаяся в театр или на бал. «Врач дома?» — «Нет, что вам угодно?» — «Тяжелое ранение, нужна срочная помощь». — «Кто ранен?» Не знаю, что меня дернуло назвать имя Ленина, — спешка или возбуждение. «Ленин?!» — почти ликующим тоном воскликнула эта пустая, бесчувственная кукла. Я хлопнул дверью и одним прыжком был уже внизу. В спешке не успел заметить адрес сомнительной личности. У меня была только одна мысль: на помощь, на помощь, дайте мне врача!
Больше часа автомобиль как бешеный носился по московским улицам. Наконец, мне удалось на Бронной из какой-то бедной квартиры вытащить врача, — если не ошибаюсь, ассистента хирурга Руднева, который тотчас же сел в автомобиль, заехал в больницу, взял инструменты и перевязочный материал, вызвал сестру милосердия, и через несколько минут мы были у постели больного.
Я, конечно, опоздал. За это время были найдены другие врачи, и первая помощь раненому была оказана. Около его постели собрались родные и самые близкие друзья.
Ленин лежал на спине смертельно бледный, с посиневшими губами, и тяжело стонал. Правая рука свешивалась как неживая. Левая была ранена и перевязана. Грудь была прострелена, одна пуля засела в левом плече, другая прошла сквозь левую руку, мускулатуру шеи и застряла в правой стороне шеи. Пульс был очень слаб...
Мы понемногу разошлись. Остались только родные и врачи. Больному нужен был покой.
Процесс выздоровления протекал нормально. Сильный организм товарища Ленина выдержал тяжелое ранение. Через две недели он уже хотел подняться. Он не умел лежать без работы. Его неудержимо влекло в водоворот революции. Но врачи заставили его соблюдать строгий покой, и благодаря заботливому уходу и атмосфере любви, которая его окружала, больной стал быстро поправляться. Через несколько недель его уже можно было видеть на заседаниях Совета Народных Комиссаров. ..
В один из октябрьских или ноябрьских вечеров, в субботу меня позвали к телефону. У телефона товарищ Ленин. «Товарищ Дауге, хочу попросить вас, не можете ли вы дать мне том журнала «Neue Zeit» с одной статьей К. Каутского... номер такой-то?» Он тогда, если не ошибаюсь, писал свой труд «Детская болезнь «левизны» в коммунизме»9. «Охотно, товарищ Ленин, я вам завтра принесу книгу». — «Нет, я сам заеду».
Я буквально испугался. Прошло лишь месяца два со дня злодейского покушения. Еще чувствовались отголоски эсеровского заговора, еще рука не зажила, а он уже хочет ехать на люди) Я спорил с ним по телефону минут десять. Все напрасно Назавтра в условленный час он подъехал к дверям Социалистической академии, где я был на собрании, отвез меня домой и взял нужный том.
Тогда же он хотел оказать мне небольшую услугу. Как раз в тот день комиссар военных курсов решил реквизировать дом, в котором я жил, с условием, чтобы все жильцы освободили квартиры в течение трех дней. Товарищ Ленин, узнав об этом, пробовал убедить доблестного комиссара, что такая спешка совсем излишня. Это не помогло. Комиссар не сдавался. Товарищ Ленин пожал плечами. Может быть, ему даже понравился категорический тон комиссара. Видя мое безвыходное положение, товарищ Ленин тотчас же вызвал коменданта Кремля и поручил ему освободить для меня в Кремле небольшую квартирку. На другой день обстановка изменилась, и я в Кремль не переехал. Потом я не раз жалел о том, что не нахожусь вблизи товарища Ленина и других дорогих мне старых товарищей. Вскоре после этого я переехал во 2-й Дом Советов, где прожил около четырех лет.
С товарищем Лениным я встречался довольно часто — то в Кремле на заседаниях Совета Народных Комиссаров, то во время работы съездов. Встречи были непродолжительными, мы обменивались всего несколькими словами. Ничего особенного не было. Работа шла нормально.
Не забыть одного случая, происшедшего во время заседания. Незначительный, обыкновенный, но очень характерный случай.
Прихожу на заседание Совета Народных Комиссаров часов в девять вечера, когда заседание уже шло полным ходом. Я долго не был на заседаниях, так как по делам службы объезжал ряд губерний. Открываю двери. Напротив дверей, в другом конце зала, как всегда сидит товарищ Ленин и первый приветствует входящего. Нахожу пустое место в левом углу, возле печки. Сажусь, слушаю и наблюдаю за товарищем Лениным. Он весь погружен в работу: слушает прения, то усмехается, то пишет записку, потом встает, относит ее одному из товарищей, сидящему в левом углу стола, затем снова пишет, шепчет что-то на ухо соседу, затем снова слушает и пишет. Через мгновение он встает, идет вокруг стола по всему обширному залу и направляется в сторону дверей. Затем поворачивает к печке, подходит ко мне и вкладывает в руку маленькую записку.
Что же в ней такого важного, что председателю Совета Народных Комиссаров понадобилось встать и лично передать мне записку? Три коротенькие строчки:
«Как живете?
Как Ваш сын?10
Довольны ли работой?»
Я краснею от этого чрезмерного внимания. Разве он не мог передать эту записку, как делают это обыкновенно, из рук в руки?
В этих коротеньких строчках образ Ленина отразился во всей своей глубокой гармонии. Какое внимание, какая сердечность к товарищу! Я знаю, что он всегда интересовался жизнью товарищей, состоянием их здоровья. Мне известны бесчисленные факты, когда он старался помочь товарищам делами и советом. Но — и это главное — он всегда интересовался деятельностью товарищей, тем, как товарищ выполняет свои партийные обязанности. Я ответил товарищу Ленину так же коротко и сжато, как он спрашивал, — что работой я доволен, что старшему сыну живется неплохо, но что с младшим мне пришлось пережить трагедию.
Не знаю, дошел ли до него мой ответ. Я не хотел мешать заседанию и свою записку послал по рукам товарищей.
Летом 1918 года мне пришлось обратиться к товарищу Ленину по особенному поводу. Был еще жив тов. Свердлов. Не знаю, какой из наших революционных органов вздумал на скорую руку зарегистрировать всех призванных в империалистическую войну прапорщиков. Около 10 000 человек были загнаны в казармы. Стояли жаркие июльские дни. Регистрация была чрезвычайно плохо организована. Не позаботились ни о питании, ни о питьевой воде. Все делалось в спешном порядке, и официально даже не было объявлено о подлинной причине «ареста». Граждане перепугались. По городу поползли разнообразные тревожные слухи. Меня, как старого москвича, знали сотни семейств, среди членов которых были подлежащие регистрации юноши. Мою квартиру с утра до вечера осаждали перепуганные матери, сестры, невесты. Меня ловили на улице, беспокоили в комиссариате. Старые дамы падали на колени и умоляли меня помочь.
Я находился в самом нелепом положении. Главное, я видел, что из всей этой регистрации при такой неорганизованности ничего не выйдет. В казарме начали повторяться случаи заболевания, напоминавшего холеру. Возбуждение в городе росло с каждым часом.
Я написал Ленину большое письмо, осветив фактическую и принципиальную сторону дела. Указал, что подобными действиями мы сами разводим контрреволюцию. Успехи же, наоборот, будут самые ничтожные.
Около пяти часов пополудни возвращаюсь с работы. На лестнице встречаю тов. Свердлова, который останавливает меня словами: «Ну, товарищ Дауге, успокоились?» Я сначала не понял, что он хочет этим сказать. «Успокойтесь, товарищ Дауге, прапорщики выпущены из казарм».
Товарищ Ленин, прочитав мое письмо, тотчас же отдал соответствующее распоряжение. Он умел, когда нужно, быстро, одним ударом исправлять допущенные ошибки...
В 1921 и 1922 годах я на несколько месяцев уехал по делам в Берлин. За это время в нашем комиссариате произошли перемены. Число членов коллегии было сокращено. Я перестал состоять в коллегии и больше не принимал участия в заседаниях Совета Народных Комиссаров. С тех пор я только изредка, и то совершенно случайно, встречался с товарищем Лениным. Лично посетил его только раз. Он пригласил меня к себе в качестве врача по случаю заболевания. У него была инфлюэнца и одновременно воспаление десен. Он знал, что я больше не занимаюсь лечебной работой, но хотел посоветоваться со мною. Все, что можно было сделать на скорую руку, я сделал.
Я навестил его на его частной квартире, где он жил так просто, как только может жить человек, не знающий личной жизни и всем существом своим принадлежащий человечеству.
Ленин был весел и сердечен. По всему чувствовалось, что ему приятно встретиться со мной не для политической беседы, а как со старым товарищем. Он задержал меня, и мы с полчаса проговорили о многом.. .
«Darbs», 1925, № 1, стр. 41—50.
Примечания:
1. Воспоминания печатаются с некоторыми сокращениями.
2 В. И. Ленин выехал из Женевы в Лозанну 12 или 13 (по н. ст. 25 или 26) июня. Ред
3 Нина — М. М. Эссен. Ред.
4 В воспоминаниях о В. И. Ленине, с которыми П. Г.Дауге выступил на заседании Всесоюзного общества старых большевиков 7 февраля 1924 г., он отмечал, что его вторая встреча с Владимиром Ильичем произошла летом 1907 г. (Сокращенная стенограмма этого выступления впервые опубликована в журнале «Коммунист Советской Латвии», 1968, № 9, стр. 13—20.) Однако в данных воспоминаниях, опубликованных в журнале «Darbs» в 1925 г., а также в различных вариантах воспоминаний, написанных после 1925 г., автор относит свою вторую встречу с В. И. Лениным к январю 1907 г. Во время этой встречи речь шла о задуманном автором издании сочинений немецкого рабочего философа И. Дицгена. Первые тома сочинений И. Дицгена вышли в свет весной 1907 г. Следовательно, указанная встреча действительно могла состояться в январе 1907 г. и в своем публичном выступлении П. Г. Дауге мог допустить неточность. Ред.
5 См. В И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 15, стр. 229—249. Ред.
6 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 18, стр. 261. Ред.
7 Имеется в виду Исколат — Исполнительный комитет Совета рабочих, солдатских и безземельных депутатов Латвии. Ред.
8 Имеется в виду возглавляемое В. И. Лениным Советское правительство. Ред.
9 Автор допускает здесь неточность. В то время В. И. Ленин работал над книгой «Пролетарская революция и ренегат Каутский». Ред.
10 В. И. Ленин интересовался старшим сыном Дауге — Максом, которому он содействовал в поступлении в Московскую авиационную школу. Ред.