Книга на сайте присутствует полностью, в отличие от остальных образцов книги в инете, где не хватает стр. 255, 418, 422

В. А. БОНЧ-БРУЕВИЧ

Воспоминания о Ленине

 

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ*

Так случилось, что мне пришлось довольно много в разной житейской и политической обстановке наблюдать жизнь и деятельность Владимира Ильича Ленина. Когда он был жив, как-то не думалось, что надо записывать то, что он делал, как работал, как учил.

Работая бок о бок с ним, мы слишком привыкали к окружающей обстановке и забывали, а часто и не понимали, что среди нас жил тот, кто судьбой отмечен для жизни в тысячелетиях. И вот теперь, когда наступило время подумать каждому из нас, что он знает, что он помнит о Владимире Ильиче, приходится с горестью сознаться, что громадное количество наблюдений кануло в вечность и их нет возможности восстановить, что при всем напряжении мысли многое совершенно изгладилось из памяти. Теперь только сознаешь, как были мы безумно расточительны, когда множество писем, записок, заметок Владимира Ильича уничтожалось каждым из нас и в бурные времена революционной борьбы, и в крайне трудные, подозрительные, опасливые времена конспиративной подпольной работы, и в годину всеудушающей столыпинской реакции.

Утерянного не воротишь, и теперь чувствуешь и сознаешь лишь одно: напрягая всю память, изучая документы, изучая литературу, проверяя себя в беседах с современниками и участниками общей работы, хочется все припомнить и записать обо всем, что знаешь о том, кто спит непробудным сном там, в Мавзолее на Красной площади, окруженный необъятной любовью и преданностью миллионов людей, поднятых им к новой, разумной жизни.

Я попытался в этой книге собрать часть того малого, что мне до сего дня удалось записать о Владимире Ильиче. Думая продолжать эту работу и далее, я решаюсь выпустить в свет написанные, к сожалению, в разной манере эти отдельные главы моих воспоминаний, выпустить теперь, пока не поздно, ибо каждый из нас, носящий на своих плечах шестой десяток лет, должен помнить, что путь подходит к концу и надо успеть сделать самое главное. А что может быть «главнее» в нашей более или менее мирной теперешней обстановке, когда есть возможность отдать некоторые часы на литературную работу, как не записи о нем, о Владимире Ильиче?

Вот это-то сознание дает оправдание тому, что я решаюсь предложить вниманию читателей часть предпринятой мною и далеко не оконченной работы воспоминаний о Владимире Ильиче Ленине и его эпохе.

Москва, 1930 г.

* Предисловие было написано В. Д. Бонч-Бруевичем к его книге «На боевых постах Февральской и Октябрьской революций». Редакция сочла целесообразным поместить это предисловие в начале настоящего сборника.

 

 

 

До Февральской революции

 

МОЯ ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С В. И. ЛЕНИНЫМ

В 1893 г., когда я познакомился с сестрой Владимира Ильича Анной Ильиничной¹, бывая у нее и нередко беседуя не только о московском революционном, по преимуществу социал-демократическом движении, но часто и о петербургском, я ни одного раза не услышал от нее упоминания о ее брате, о Владимире Ильиче. Нередко в разговорах мелькало имя «Петербуржца», которого у нас в Москве в то время никто еще не знал, но о котором мы нередко слышали, как о человеке весьма образованном, выступавшем смелым оппонентом народников на теоретических диспутах.

В начале января 1894 г. Анна Ильинична мне как-то сказала, не хочу ли я присутствовать на реферате, где будет выступать В. В.² и ему будут возражать «наши». Я очень охотно согласился. Анна Ильинична сказала мне зайти к ней 7 января, что я и сделал, и получил адрес, где будет реферат. Адрес оказался мне знакомым. Это была квартира Залесской на Воздвиженке, где у нее в церковном доме в нижнем этаже был книжный склад под названием «Сотрудник школ». В нем я часто бывал по издательским делам. Анна Ильинична просила приходить поаккуратней, «без хвостов», к семи часам вечера 9 января 1894 г. Я в этот день принял все меры, чтобы явиться туда совершенно «чистым». Из моей квартиры в Козловском переулке я ушел рано. Пробыл на службе в Межевом Казенном доме дольше обыкновенного, пообедал там, в Межевом клубе, и совершенно другим ходом, через задние дворы этого огромнейшего дома в Хохловском переулке, вышел на Покровский бульвар, спустился к Яузской больнице, походил там во дворе, мне знакомом, затем вышел в глухой переулок, нанял одинокого извозчика и поехал часов в пять с половиной на Арбат. Сойдя около большого книжного магазина и хорошенько осмотревшись в самом магазине, где я купил какую-то книжечку, я вышел и затерялся в многочисленных переулках Арбата, крутя по которым и проверяя себя на каждом шагу, я наконец очутился возле Пречистенского бульвара, где теперь памятник Н. В. Гоголю.

Около шести с половиной часов, перейдя Арбатскую площадь, я вошел в книжный склад магазина Залесской, где меня все знали, и стал просматривать новые дешевые книжки. Около семи я подошел к Залесской и, что-то говоря ей, произнес несколько слов пароля. Она очень удивленно посмотрела на меня, ибо, как видно, никогда не подозревала, что я занимался нелегальной работой, улыбнулась и весело и довольно громко сказала.

— Вот и прекрасно! .. Это весьма интересно! .. Зайдите-ка ко мне сюда в кабинет...

Я вошел, она — за мной, плотно затворив дверь и ничего не говоря, пальцем указала на другую внутреннюю дверь и, подталкивая меня и улыбаясь широкими карими глазами, направила к ней.

— Войдите, там вас встретят... Это моя квартира... — сказала она мне полушепотом.

Дверь беззвучно отворилась; я сошел с приступочка и очутился в полутемной комнате. Ко мне подошла девушка лет восемнадцати, напоминавшая курсистку, и со словами «идите сюда! . .» взяла меня за руку и повела, сказав: «Здесь темно!». Мы прошли коридор, чем-то заставленный, и вышли в довольно просторную переднюю, освещенную керосиновой лампой, где уже висело несколько пальто. Разделся и я. Девушка ввела меня в зало, где посредине стоял большой обеденный стол, вокруг которого разместилось десяток стульев. По стенам тоже стояли стулья, между которыми были маленькие столики. Тут же по одной стене стоял довольно большой вместительный диван и около него по обеим сторонам два мягких кресла такого же фасона и обивки. Над ними висели большие круглые стенные часы с приятным башенным боем, которые встретили меня семью ударами бархатного звона. Уже было человек пятнадцать, из которых по крайней мере половина скопилась у широких дверей, выкрашенных под дуб, открывавших вход в соседнюю комнату, по-видимому, гостиную. Именно оттуда вышел молодой человек лет двадцати семи, которого я сразу узнал: это был Николай Ефимович Крушенский. Его я встречал на заседаниях Комитета грамотности³. Оглядевшись, я кое-кого узнал, так как встречал их по разным кружкам и у общих знакомых в московских интеллигентных радикальных семьях. Вскоре из гостиной вышла Анна Ильинична и, увидав меня, ласково заулыбалась и подошла ко мне. Указывая мне глазами на среднего роста мужчину в плотном пиджаке, в очках, с круглой стриженой бородкой, тихо сказала:

— Это В. В.

Я впервые видел эту знаменитость народников, чрезвычайно скучные книги которого я с великим терпением преодолевал как необходимую тяжелую повинность.

Пришла хозяйка, а за ней вошла горничная, которая пристально осмотрела уже накрытый чайный стол.

— Итак, начнем... — сказал молодой человек после того, как томпаковый блестящий фигурный самовар был внесен, стаканы и чашки налиты и разнесены и все уселись, кроме небольшой группы, стоявшей у дверей в гостиную, среди которых был темноватый блондин с зачесанными, немного вьющимися волосами, продолговатой бородкой и совершенно исключительным, громадным лбом, на который все обращали внимание. Он не вошел в зало, а там, в гостиной, то прислушивался, то на цыпочках подходил к двери, то, закладывая пальцы за жилетку, быстро прохаживался, вдруг останавливался и задумывался, чтобы через секунду еле слышно совсем близко подойти к двери и особо внимательно прислушаться.

— Господа, предметом настоящего моего доклада, — начала спокойным, тусклым голосом эта народническая знаменитость, — будет уже давно известная всем нам и, если хотите, даже приевшаяся уже тема о роли общины в нашей современной хозяйственной жизни, разработанная на основании всех данных науки и статистических исследований, но... — и он немного помолчал, улыбнулся сам себе, вскинул голову и резко отчеканил... — но что будешь делать, когда многие из современной молодежи, совершенно не понявшие принципы учения известного на Западе экономиста Маркса и не зная, что к чему, прилагают эти, уже полуотжившие методы как следует еще не изложенной доктрины к нам, к России, имеющей свою особую историю, свой быт, нравы, обычаи, вообще все свое оригинальное, отнюдь не похожее на западное крестьянское бытие, идущей совершенно иным, чем на Западе, своеобразным, своим историческим особенным путем развития...

Прерываемый время от времени аплодисментами части собравшихся, довольный успехом, около полутора часов излагал он свои тягучие мысли, которые вбивались в головы слушателей постоянным повторением их в разнообразном обрамлении. Все это говорилось тоном, не допускающим никаких возражений, как некая давным-давно известная истина, как нечто то, что есть сама правда.

Наконец В. В. кончил и как-то рухнул в мягкое кресло, подвинутое ему курсисткой, все время смотревшей на него.

Председательствовавший молодой человек откашлялся и робко спросил:

— Может быть, кто желает спросить достоуважаемого Василия Павловича, может быть, кто-либо недопонял чего... Итак, есть ли вопросы?.. Кто просит слова?

Выступили несколько московских марксистов, которые довольно вяло и довольно банально возражали В. В.

Взяв слово для ответа выступавшим ораторам, В. В. поверхностно, покровительственно-отечески, а иногда и презрительно глумился над малыми знаниями молодых ораторов, особенно укоряя их тем, что они не читали то ту, то другую книжку...

Молодой человек, ведший собрание, снисходительным тоном, словно продолжая нравоучения В. В., спросил:

— Я думаю, желающих больше нет... Все было ясно, — язвительно прибавил он, покачиваясь и улыбаясь, — захотели высказаться, ну что же!.. И теперь стало еще ясней...

— Я прошу слова, — резко, звучно, громко сказал кто-то оттуда, из дверей гостиной, и я увидел тонкую, протянутую через чье-то плечо руку.

В дверях расступились, и я увидел того, кто все время находился в гостиной во время реферата.

Бледноватое лицо выступавшего покрылось красноватыми пятнами. Взгляд был сосредоточен, а белый изумительный сократовский лоб уступом нависал над весьма оживленным лицом. Все стихло.

— Нас здесь поучали, чтобы мы хорошенечко продумали отживающую свой век «теорию» экономиста Маркса... — начал он, подчеркивая интонацией отдельные слова. -- Похвальное пожелание, что и говорить... Но хотелось бы узнать у почтенного референта, на какой предмет должны мы подробно и углубленно познакомиться с «отживающей свой век» доктриной «экономиста» Маркса... Впрочем, это понятно! Нам, нашему поколению, все нужно знать досконально и даже в том числе действительно отживающую свой век, весьма плохонькую, худенькую и часто совершенно нелепую и даже более того... ну как бы повежливей сказать?... старенькую и убогую теорию народничества вообще и экономическую его теорию в частности и в особенности... Чтоб не возвращаться к этому в дальнейшем, я посоветовал бы господину почтенному референту и его слушателям и товарищам действительно углубленно заняться изучением всей теории автора «Капитала», чтобы обогатить свой обветшалый теоретический багаж знаниями действительно высокой науки, которую теперь принято называть марксизмом с его непревзойденным диалектическим методом, о котором, как я полагаю, почтенный референт не имеет ни малейшего понятия. Мы постараемся и на этот счет, хотя бы в примерах, кое-что разъяснить ему...

В зале поднялся шум... Кто-то прошипел: «Как он смеет!»... «Какая дерзость!»... «Это ужасно!»... Молодой человек приподнялся было и хотел что-то сказать, но выступающий, на память цитируя почти слово в слово референта, упоминая цифры, проценты и прочее, стал жестко, резко критиковать сказанное референтом, приводя такое огромное число цитат, книг, цифр, что В. В. вдруг добродушно заулыбался, махая рукой, как бы давая знать, чтобы не мешали слушать, и, все вытягиваясь, вырастал из своего глубокого мягкого кресла. Незнакомец подвинулся несколько вперед, овладев всеобщим вниманием, достал из бокового кармана синие ученические тетрадки, сложенные пополам, видимо, прекрасно ему знакомые, и вычитывал оттуда целые таблицы.

Он говорил минут сорок.

— Итак, господа, — закончил он, — давайте углубленно учиться марксизму, и тогда нам многое будет понятней и мы не будем делать ложных шагов в теории и практике, как нередко делаем их теперь...

Молодой человек засуетился и начал было что-то говорить осудительное по адресу оппонента, но В. В. вдруг протянул руку, перебил его и, волнуясь, сказал:

— Молодой мой оппонент, который резко обрушился на пятидесятилетнюю нашу теорию и всех ее защитников, взяв под свое покровительство только одного Чернышевского, много раз беспощадно и крайне резко задел меня лично, но я не обижаюсь на него, господа, — сказал он, понизив голос, поникая головой и немного помолчав... — Мне приятно было его слушать: его задор, его убежденность, его огромные знания, наконец, эта изумительная, невиданная память и знание вопроса, его обобщения, его окончательные выводы — все это так стройно, так живо, так солидно, так крепко, что прямо затрагивает за живое и меня, старика... Я приветствую моего оппонента, и прежде, чем ответить ему, я должен долго и много подумать, поработать, а потому давайте кончим на этом и будем знать, что среди марксистов появилась большая восходящая звезда... От всего сердца желаю ему успеха...

Крайне взволнованный, я пробирался в переднюю... Незнакомца уже не было... Кто-то сказал, что он ушел сейчас же после выступления... Я оделся и искал под вешалкой калоши и тут столкнулся с Анной Ильиничной и ее мужем.

— Пойдемте отдельно, — сказала она мне, — но вы приходите сейчас же к нам. Попьем чайку... — И она улыбнулась мне, радостная и довольная.

Анна Ильинична жила неподалеку от Арбата — где-то на Собачьей площадке. Я юркнул из парадного и мигом свернул на Никитский бульвар, там огляделся, даже присел на лавочку возле какой-то девицы, ожидавшей знакомства, и заговорил с ней. Осмотрелся и убедился, что никто за мной не идет. Встал и сразу перешел через бульвар на другую сторону и затерялся в переулках, соображая, как лучше и скорей выйти к квартире Елизаровых. Места я здесь знал чудесно, даже проходные дворы и до какого часа они открыты, я знал все на память. Весь погруженный в кипящие мысли после потрясшего меня возражения неизвестного, я и не заметил, как подошел к квартире Анны Ильиничны.

Я поспешно нажал звонок, и к двери, мерно спускаясь по лестнице, вышел М. Т. Елизаров⁴.

— Без хвоста?

— Конечно...

Вхожу в маленькую столовую и здороваюсь с Анной Ильиничной и ее матерью⁵, которую раньше я не знал и не видел. Она мило, приветливо улыбается. Сажусь за стол. Не успел перемолвиться двумя-тремя фразами о референте, как вошел тот самый незнакомец, кто так чудесно отчитал В. В. Я просто обомлел и не знал, что сказать, даже растерялся как-то, так было это неожиданно. Незнакомец торопливым шагом подошел ко мне совсем близко и, смотря мне прямо в глаза, сказал:

— Петербуржец... Вы Владимир Дмитриевич? Прекрасно. Как же вы здесь живете? Москва прежде славилась филипповскими калачами, а теперь, очевидно, такими мастодонтами-ископаемыми, как В. В. Вот уж удружил... Ничего подобного не ожидал я... Раздосадовал он меня.

М. Т. Елизаров рассказывал, сколь почтительно отнесся В. В. к своему «молодому оппоненту»...

— Гм, гм... — Впервые в жизни услышал я этот, столь после часто повторяемый, скептический возглас Владимира Ильича. — Это надо посмотреть. Впрочем, если он действительно хочет серьезно учиться марксизму... Это хорошо, это очень хорошо... Это никогда не поздно... Но уж больно у них мышление-то примитивное... Одолеет ли он диалектику Маркса? Ну, будет о нем... — вдруг прервал себя таинственный Петербуржец. — Расскажите-ка вы, батенька, — обратился он ко мне, — что у вас здесь делается в Москве...  Мне говорят, что вы имеете хорошие социал-демократические связи.

— Ну, какие там хорошие, так кое-что, — ответил я совершенно искренне, считая свои связи и среди интеллигенции, и среди рабочих весьма еще маленькими. Я рассказал ему все, что знал, и закончил, сказав: как вы сами видите, все это крайне ничтожно и ненадежно, весьма поверхностно.

— Это ничего!.. Надо начинать и упорно идти и идти к цели... Надо никогда не унывать и постепенно, крайне осторожно умножать связи...

Во время разговора я заметил, что Петербуржец на «ты» с Анной Ильиничной. «Значит, близко знакомы», — подумал я.

— Какой замечательный человек! Какие знания, какой острый ум и какая сильная, свободная речь... — думалось мне. — Но кто он, этот Петербуржец?..

В Москве реферат имел огромный отзвук. По всем кружкам стало известно о нем, и социал-демократы торжествовали победу.

Думаю, в начале 1895 г. появились в Москве «синие тетрадки» со знаменитым памфлетом против народников. Я получил их от Анны Ильиничны и, придя домой к себе на Сретенку, где я уже жил один, отделившись от отца, сейчас же ночью принялся читать первую тетрадку. Это была большая статья, напечатанная в трех тетрадках на гектографе, хорошо сброшюрованная и оклеенная синевато-фиолетовой обложкой, отчего эти брошюры сокращенно именовались «синие тетрадки»*. Это было нелегальное произведение без подписи автора, которое называлось: «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов. (Ответ на статьи «Русского Богатства» против марксистов)»**.

Чем более я читал и перечитывал это произведение, тем больше я встречал и мысли, и выражения, которые год тому назад я услышал от Петербуржца на реферате В. В. Наконец я совершенно убедился, что это одно и то же лицо, и со своим открытием полетел к Анне Ильиничне, с которой за этот год еще более сблизился, обмениваясь с ней нелегальной литературой, попадавшейся нам в руки. Почти с первых слов я не утерпел и поведал ей свое открытие. Она улыбнулась и добро посмотрела на меня.

— Да, вы угадали... Это одно и то же лицо...

Я стал передавать ей мои личные впечатления от прочитанного, а также рассказал, что эти же тетрадки читались вслух в одном из кружков, членом которого я состоял, — это был кружок Величкиных⁶, — где также очень радуются появлению этого произведения, но несколько осуждают за резкость тона, за полемические красоты и неделикатные обзывания некоторых из народников:

— Молодежь оскорбляется особенно за Михайловского⁷, — говорил я ей, — который весьма популярен. На естественном факультете университета чуть ли не дошло дело до драки между разгоряченными студентами. Один из фанатиков-народников разорвал экземпляр «синих тетрадок», и многие аплодировали ему...

— Да, да! — взволнованно заговорила Анна Ильинична, — я тоже слышала с этой стороны неблагоприятные отзывы... Я так и знала, что так будет... Я не раз говорила Володе, что этого не надо... — и она несколько смутилась, проговорившись, назвав по имени автора тетрадок.

— Ну, ничего, вам сказать можно, мы хорошо с вами знакомы, но прошу: это глубоко между нами... Петербуржец — это мой брат.

Я почтительно поклонился, благодаря за доверие, и мне теперь сразу стал понятным тогдашний ее разговор на «ты» с Петербуржцем.

«Владимир Ильич Ульянов... — пронеслось у меня в голове...— Так вот он кто — этот Петербуржец!». Но тогда в Москве эта фамилия мало что говорила. Мне было радостно узнать, что он, Ульянов, так образован, так смел, так силен как оратор и публицист, от которого надо ожидать многое...

Мне стало легче разговаривать с Анной Ильиничной, которая нередко открыто при мне теперь упоминала в разговоре Володю, и я знал, о ком она говорила.

Последний раз в этот период я видел В. И. Ленина в 1895 г. до его ареста⁸, я полагаю, в марте месяце. Думаю так потому, что в это время у нас в Москве, при самом близком моем участии, изготовлялись мимеографы. Об этом Анна Ильинична ничего не знала. Видевшись с Петербуржцем около марта 1895 г. у Анны Ильиничны, я сказал, что вскоре в Москве можно будет достать по дешевой цене — всего тридцать рублей! — мимеограф, который дает хорошие результаты. Петербуржец уцепился за это мое мимолетное сообщение и, тихонько подойдя ко мне, спросил:

— А нельзя ли и нам приобрести хотя бы один мимеограф?

— Конечно, можно, и вам в Питер, в верные руки, хотелось бы дать как можно скорей...

— Но как это сделать? — спросил он меня.

— Присылайте человека, а мы с ним пришлем вам один мимеограф...

Мы условились о пароле, и я дал Владимиру Ильичу адрес моей квартиры на углу Большой Бронной, дом Мозжухина. Я объяснил, как меня найти во дворе. Петербуржец это запомнил, ничего не записывая. Мы условились и о сроке.

Действительно, в самом конце марта или в начале апреля к нам на квартиру, — а я жил вместе с моим товарищем студентом-филологом И. Ф. Блиновым,— явился очень высокого роста студент в форме технологического института, черный, подслеповатый, в очках, с маленьким портфелем, который он держал под мышкой. Обменявшись паролями, я сказал, что ему придется несколько дней обождать, на что он очень рассердился. Мы успокоили его, сказав, что он будет жить у нас и ему только не надо будет никуда выходить.

Через два дня я перенес все части мимеографа на квартиру Величкиных в Ольховцы, где упаковали его в хороший ящик увеличенного объема, дабы был с виду легче, туда же припаковали краску, парафин и все прочее.

Мать Величкиных, старушка Варвара Михайловна, одевшись попроще, отвезла его на Николаевский вокзал и сдала через носильщика в багаж и просила поосторожнее обращаться.

— Посуду чайную дочке посылаю к свадьбе... Вот написать нечем вот здесь: «верх», «осторожно», «посуда».

Носильщик за двадцать копеек утешил старушку, все написал, как она хотела... Варвара Михайловна смотрела, как ящик на весы ставили, и всех просила поосторожней обращаться и усердно раздавала серебряную мелочь... На квитанции просила написать «стекло», чтобы в пути не разбить, и, всех поблагодарив, спокойно ушла, находясь все время под наблюдением посланной нами на проследку ее младшей дочери. Покружив по Москве, они обе благополучно вернулись домой.

Мы взяли билет третьего класса для технолога, вручили ему квитанцию, получили с него 42 рубля за мимеограф со всеми накладными расходами, благополучно вывели его из нашей квартиры и убедились, наблюдая издали за ним, что он наконец-то уехал. Нам вскоре стало известно через Анну Ильиничну, что доехал он благополучно. Мимеограф был получен, установлен, начал работать, и на нем в 1895 г. размножили шестнадцать прокламаций и одну брошюру. Мы были вполне удовлетворены.

А я был особенно рад и горд, когда мне Анна Ильинична передала благодарность от Петербуржца.

Таково было первое мое знакомство с Владимиром Ильичом, знаменитым Петербуржцем, так неожиданно состоявшееся  поздно вечером 9 января 1894 г.

Гораздо позднее, после Октябрьской революции, чуть ли не в 1923 г., мне был доставлен фотоснимок с интересного документа. Это было «совершенно секретное» отношение московского обер-полицмейстера Власовского и департамент полиции, помеченное по 3-му делопроизводству. 20 января 1894 г. за № 2826 (Москва). Вот его текст:

 

Московского обер-полицмейстера
Отделение по охране
общественной безопасности
и порядка в г. Москве

20 января 1894 г.

№ 2826, г. Москва
по 3 делопроизводству

В ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ

Вследствие отношения от 18 прошлого декабря за № 7271 имею честь уведомить департамент полиции, что студент Юрьевского университета Иосиф Мордухов Давыдов за время проживания в Москве вращался исключительно среди лиц, политически не благонадежных.

Кроме пассивного его участия на чисто студенческом вечере 12 сего января, агентуре известно, что он с увлечением дебатировал 9 числа этого месяца на конспиративно устроенной сыном коллежского асессора Николаем Ефимовичем Крушенским вечеринке в доме Залесской, по Воздвиженке. Присутствовавший на вечере известный обоснователь теории народничества писатель «В. В.» (врач Василий Павлович Воронцов) вынудил своей аргументацией Давыдова замолчать, так что защиту взглядов последнего принял на себя некто Ульянов (якобы брат повешенного), который и провел эту защиту с полным знанием дела.

19 сего января наблюдаемый выехал в С.-Петербург, о чем было . телеграфировано полковнику Секеринскому с тем, чтобы о результатах наблюдения им был поставлен в известность департамент полиции.

Исполняющий должность обер-полицмейстера
полковник Власовский

Начальник отделения подполковник Бердяев

 

И. М. Давыдов отрицает свое участие в этом собрании***. На мою память, И. М. Давыдов там был, но дело, конечно, не в этом. А дело в том, что совершенно очевидно, что на этом собрании, казалось, с особой осторожностью подобранных слушателей несомненно присутствовал осведомитель охранного отделения, который сейчас же весьма обстоятельно сообщил своему начальству о реферате и споре народников с марксистами. Шпион, очевидно, был хорошо осведомлен: мы, члены московской социал-демократической организации, не знали, кто такой Петербуржец, а осведомитель охранного отделения великолепно знал Петербуржца и называл его Ульяновым.

Этот документ устанавливает точную дату выступления Владимира Ильича, именно 9 января 1894 г., и подтверждает точный адрес состоявшейся тогда вечеринки у Залесской. Из документа также ясно видно, как всюду была пронизана тогда вся наша общественная жизнь шпионажем царского правительства. Всюду и везде присутствовал невидимый глаз из охранного отделения, полиции и жандармов, подслушивающих, выглядывающих, высматривающих все, что делается и совершается противоправительственного в недрах всех слоев общества.

И несмотря на это, жизнь шла вперед, ростки свободного творчества, свободного слова, печати, собраний и организаций всюду пробивались к жизни, к свету, захватывая и притягивая к себе все более широкие и глубокие разнообразные слои нашего общества того времени. Как ни старались задавить, заглушить новую жизнь свирепые, жестокие агенты самодержавия, им это сделать не удавалось: факел свободы разгорался все сильней и сильней!

В первой редакции опубликовано в журнале «Огонек» (№ 36. М., 1926) под названием «Владимир Ильич в Москве в 1894 г.» Печатается по II т. Избранных сочинений В. Д. Бонч-Бруевича (далее — Избр. соч.). М., 1961.

* Другое, второе, более полное издание в желтых обложках называлось «желтые тетрадки».

** В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 1, стр. 125—346. — Ред.

*** См. об этом: «На заре рабочего движения в Москве». М., 1932, стр. 151-152. — Ред

 

Примечания:

¹ Анна Ильинична Ульянова-Елизарова (1864—1935) —старшая сестра В. И. Ленина, профессиональный революционер, видный деятель Коммунистической партии. В 1898 г. вошла в первый Московский комитет РСДРП, в 1900—1905 гг. работала в «Искре» и большевистских нелегальных газетах. Неоднократно подвергалась арестам. В 1918—1921 гг. работала в Наркомпросе, позже — научный сотрудник Института Ленина. Автор воспоминаний о В. И. Ленине. (Стр. 9.)

² В. П. Воронцов (В. В.) (1847—1918) — экономист и публицист, один из идеологов либерального народничества 80—90-х годов. Воронцов идеализировал крестьянскую общину и мелкое товарное производство, утверждал, что в России нет условий для развития капитализма. Выступал против марксизма. В. И. Ленин в своих работах подверг уничтожающей критике взгляды Воронцова. (Стр. 9.)

³ Комитеты грамотности — либерально-буржуазные общественные организации, возникшие в середине XIX в. при Вольно-экономическом обществе в Петербурге и при Обществе сельского хозяйства в Москве, целью которых было распространение грамотности в народе. В 1896 г. Комитеты были закрыты царским правительством, считавшим деятельность их опасной. (Стр. 10.)

⁴ Марк Тимофеевич Елизаров (1862—1919)—профессиональный революционер, большевик. После Октябрьской революции — нарком путей сообщения. Муж А. И. Ульяновой-Елизаровой. (Стр. 14.)

⁵ Мария Александровна Ульянова (1835—1916) — мать В. И. Ленина, дочь врача. Высокообразованная женщина, владела несколькими языками, была прекрасной музыкантшей, имела звание учительницы. Целиком посвятив себя семье, Мария Александровна была идейным другом и воспитателем своих детей, разделяя и поддерживая их революционные взгляды и действия. Умерла в Петрограде. (Стр. 14.)

⁶ Кружок Величкиных организовался в Москве в сентябре 1895 г. В него вошли Н. М. Величкин, его две сестры В. М. и К. М. Величкины, В. Д. Бонч-Бруевич, П. Н. Колокольников и др. По свидетельству С. И. Мицкевича (см. его книгу «На грани двух эпох». М., 1937, стр. 222), этот «новый интеллигентский кружок,., восстановил многие связи среди рабочих». (Стр. 16.)

⁷ Н. К. Михайловский (1842—1904) — теоретик либерального народничества, публицист, литературный критик. Михайловский вел борьбу с марксистами на страницах журнала «Русское богатство», редактором которого он был. В своей работе «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов» и в других произведениях В. И. Ленин дал убедительную критику взглядов Н. К. Михайловского. (Стр. 16.)

⁸ В. И. Ленин был арестован в декабре 1895 г. (Стр. 16.)

 

 

 

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О В. И. ЛЕНИНЕ

ЖЕНЕВСКИЙ ПЕРИОД [1903-1904 гг.]

Мы, оставшиеся в Женеве на время съезда¹ для выпуска «Искры» и для осуществления других практических дел партии, знали уже по письмам из Лондона, по отрывочным сведениям, по слухам в нашей социал-демократической колонии о тех разногласиях, которые так мучительно происходили там, на столь долгожданном съезде нашей партии. Мы мечтали, что этот съезд всех объединит, найдет общий язык, общую линию для титанической борьбы там, в России, где мы должны были подготовить и нанести сокрушающий удар царизму. И вдруг — раскол! Смертельная вражда между вчерашними близкими политическими друзьями и единомышленниками.

Утомленный работой, я под вечер шел домой одной из улиц района Plaint Palais. Завернув за угол, вдруг совершенно неожиданно лицом к лицу я встретился с Владимиром Ильичем. Он приветливо поздоровался со мной, и его утомленное с желтоватыми пятнами лицо, сосредоточенные грустные глаза сразу показали мне, сколь глубоко переживает он все то, что случилось на съезде в эти последние недели.

— Раскол! — сказал я.

— Да, глубокий и принципиальный... Параграф первый устава прежде всего положил рубеж... Вы, конечно, знаете, в чем разница формулировок...

— Да, да... — вставил я.

— Это первое... — И он вопросительно посмотрел на меня, немного задержавшись...

— Но ведь противоположная формулировка — явно либеральная, вполне допустимая для Струве, для «освобождении»², а не для «искровцев», не для революционеров...

— Хорошо, очень хорошо.—улыбаясь и смеясь, сказал Владимир Ильич. — Совершенно правильная оценка. Создание нелегальной организации профессиональных революционеров...

— Неужели отрицают? .. — перебил я.

— Ну да, конечно... Говорят, что это вздор, что это путь к вырождению...

— А как же работать? Кто же будет работать? Кто будет перевозить литературу? Ставить нелегальную работу в России? Транспорты, оружие, типографии... — засыпал я вопросами Владимира Ильича.

Владимир Ильич засмеялся тихим смешком, что всегда означало у него, что он доволен, радуется, и сказал:

— Вот она, практика-то революции, всегда ставит на верный путь...

— Да как же иначе? Что же нам ликвидировать, что ль, все? Или заняться гастролерством...

— Г-а-с-тро-лер-ств-ом... — повторил он, — правильно, именно гастролерством предлагают нам заняться... Это теперь-то, когда царизм напрягает все силы нас разгромить!?

— Чтобы находиться в перманентном провале...

— Видимо, так...

— По-моему, нам нужно еще более централизировать все, законспирировать все еще больше, дабы организация наша была бы действительно неприступна и не колебалась бы ни от каких провалов...

— Совершенно верно...

Мы тихонько шли по безлюдному переулку и беседовали. Владимир Ильич вдруг в упор посмотрел на меня и спросил:

— У вас было какое-либо собрание здесь? Вы с кем-нибудь еще беседовали?

— Нет, ничего не было... Кроме как с Верой Михайловной³ да с Лепешинскими⁴, ни с кем не приходилось говорить... Верных сведений нет, документов тоже, все как-то стесняются еще говорить друг с другом... Вот от вас впервые слышу все эти подробности и должен прямо сказать вам, что все, что вы говорите, вполне приемлю. Более того, чувствую полный отзвук своего постоянного настроения. Это именно то, что должно быть. Заявляю вам, что целиком и полностью присоединяюсь к вашей позиции.

Владимир Ильич радостно улыбнулся, очень серьезно посмотрел в упор, как бы отодвинувшись от меня на шаг...

— Это очень серьезно... И вы так скоро не решайте... Все обдумайте хорошенько, проверьте, прочтите документы — и тогда окончательно скажите мне ваше мнение о всех этих событиях. Главное, не спешите...

— Я вполне понимаю вас, Владимир Ильич, — ответил я ему, — и очень благодарю за дружеский совет. Я отлично понимаю, что здесь надо решить раз и навсегда, на всю жизнь, но главнейшее, как я понимаю, я услышал от вас, и все, что вы сказали, я чувствую, я знаю — это мое собственное, от которого никуда и никогда отойти нельзя...

— Это очень хорошо... но только будьте осторожны, — улыбаясь сказал он мне и дружески, крепко пожал руку... — Заходите ко мне денька через два, через три, а теперь прощайте... — И он быстро, как всегда, двинулся дальше и исчез за каким-то поворотом...

Я долго смотрел ему вслед...

— Что должен был пережить этот изумительный человек? — думал я. — И он тверд, как скала, в своих принципах. И он порвет со всеми, с самыми близкими, лишь бы не принизить знамя нашей революции, нашей борьбы.

Полный серьезности, с трепещущим сердцем вернулся я домой, где встретил нескольких товарищей, взволнованных вопросами дня, и здесь я, не говоря никому ни слова, что только что видел Владимира Ильича, спокойно и твердо выступил в спорах как совершенно стойко определившийся большевик.

Это было первое, никогда не забываемое для меня выступление в качестве члена фракции большевиков нашей партии. Вера Михайловна была крайне удивлена моему спокойствию и моей непререкаемой твердости. Когда все разошлись, я рассказал ей о моей беседе с Владимиром Ильичем. Она заявила мне, что если все это так, то возражать здесь нечего, и твердо сказала мне, что совершенно определенно присоединяется к большинству съезда, будучи во всем солидарна с Владимиром Ильичем.

В два-три дня уже стала определяться группа женевских товарищей, которая высказалась за Владимира Ильича. Тут были, кроме тех, которые приехали со съезда, В. Д. Бонч-Бруевич, В. М. Величкина, Лепешинские, Воровский, Гусев, Лядов, Лидия Мандельштам⁵, Ильины, рабочий Афанасий, Малинин, Лейбович⁶ и др.

Прошло три дня, и мы этой небольшой нашей группой были у Владимира Ильича, чтобы заявить ему, что мы твердо присоединились к мнению большинства и готовы работать под его руководством.

Так организовалась первая большевистская группа в Женеве, которой вскоре пришлось выдержать бой на съезде Лиги⁷ и выступить с особым заявлением-декларацией — этим первым документом большевиков после раскола.

________

С каждым днем становилось ясней, что меньшевики вовсе не хотят оставаться в меньшинстве и лояльно подчиниться всем решениям съезда партии. Их поведение в Совете партии⁸ (которое нам было доподлинно известно, так как одним из секретарей Совета был наш ближайший товарищ, верный соратник Владимира Ильича — П. Н. Лепешинский), а также многие другие проявления деятельности представителей меньшинства явно говорили нам, что они готовятся и только ищут подходящий момент, чтобы дать нам новое генеральное сражение. И плацдарм для этого сражения они нашли: вскоре был назначен съезд Заграничной лиги русской социал-демократии.

Меньшевики мобилизовали все свои силы, вытащив из всех европейских захолустий членов Лиги — меньшевиков, которые ранее только числились, никогда не принимая в ней активного участия. Нам пришлось тоже собирать всех. Но собирать нам было почти некого, так как двое отсутствовавших наших товарищей — Лейтейзен (Линдов) и Тахтарев (Тар)⁹ — были ненадежны, что и оказалось после: они держали нейтралитет. А что может быть в политической борьбе хуже тех, кто не холоден и не горяч, а только тепел?

Мы пришли на заседание Лиги организованным порядком. Меньшевики все были в сборе. Сидеть пришлось в большой, но тесной комнате. После первых обязательных формальностей, после выборов членов различных комиссий как раз мне пришлось первому делать заявление от фракции большевиков с предложением, каким образом организовать секретариат. Мне отвечал Троцкий со всей язвительностью, на которую он всегда был способен и где всегда, даже и в малом, обнаруживал всю свою черную ненависть к большевикам, которой он пылал еще тогда, в те давние времена. Троцкий говорил от лица меньшевиков и, конечно, ни в чем не соглашался с нашими предложениями¹⁰.

При голосовании нашего предложения обнаружилось явное большинство у меньшевиков, большинство слитное, от которого не было надежды что-либо отколоть. Ясно было, что на съезде голосование будет строго определенным, что съезд будет иметь значение, не своими резолюциями и решениями, а теми речами, которые будут на нем произнесены, тем расчищением позиций и выяснением взглядов, которые, конечно, очень важны сами по себе. Съезд протекал крайне бурно. Страсти вспыхивали поминутно. Все ждали выступления Ю. О. Мартова¹¹ и особенно выступления В. И. Ленина.

Накануне открытия съезда, когда Владимир Ильич ехал на велосипеде со своей квартиры к кому-то из нас, с ним стряслась беда: велосипед попал в рельсы трамвая, и Владимир Ильич на полном ходу упал, сильно ушибся, причем ударился лицом о камень, рассек бровь, подбил и даже несколько повредил глаз, сильно зашиб руку и бок. Он кое-как добрался до врача, который оказал ему помощь. С некоторым опозданием с повязкой на глазу пришел он на съезд.

Мы сильно переполошились, когда узнали о происшедшем. Мы приняли все меры, чтобы сократить время заседания первого дня. Вступили без ведома Владимира Ильича в переговоры с Президиумом съезда о том, что нельзя ли отложить заседание ввиду такого прискорбного случая с Владимиром Ильичем. Но у этих зарвавшихся мелкомстительных кликуш не хватило такта ответить согласием, а нашлись даже такие молодцы, которые не постыдились вслух заявить: «Подбил глаз. Ну, что ж? Пускай уходит домой, если болен. И без него обойдемся...» Политические убеждения, разность взглядов навеки разводят и друзей.

Кульминационной точки съезд достиг, когда Владимир Ильич выступил со своим большим обоснованным докладом, где он подытоживал все разногласия, проявившиеся на втором съезде партии*. Это в сущности было первое серьезное послесъездовское выступление. Чем глубже, чем убедительней была его речь, тем в большую ярость приходили меньшевики.

А. Н. Потресов¹² забился в дальний угол зала скромного кафе, и там с ним происходил почти припадок, до такой степени разошелся его нервный тик, временами напоминавший пляску святого Витта. Мартов вскакивал, прерывал, кричал изо всех сил слово: «ложь! ложь!» и стучал кулаком по соседнему столу. Ему вторили другие нервные люди из меньшевиков, и получился невероятный скандал. Когда Мартов, накричавшись до хрипоты, остановился и грузно опустился на стул, когда наступила тишина, Г. В. Плеханов четко воскликнул:

— Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав!

Эти слова Георгия Валентиновича совершенно взбесили бедного Мартова. Он вскочил и, наступая на Г. В. Плеханова, стал выкрикивать оскорбления по его адресу. Георгий Валентинович побледнел и сказал Мартову:

— Если вы считаете себя оскорбленным, я готов с вами драться на дуэли, но не опускайтесь так низко, как на это способны охотнорядские московские молодцы.

— Жорж, что вы? Договорились до дуэли? Ну, на что это похоже? — торопливо заговорила, бледнея, Вера Ивановна¹³, и сейчас же подошла к председателю, прося перерыва.

Перерыв заседания был объявлен.

Владимир Ильич во время этих скандалов спокойно стоял, поправляя повязку на глазу. Когда наступала тишина, Владимир Ильич опять принимался доказывать всю неосновательность позиции меньшинства, говоря, что крик и ругань он не может принять за аргументы, доказывающие правильность противоположного мнения. Он предлагает еще и еще раз, деловито, спокойно все обсудить, взвесить. Выдержка Владимира Ильича бесила меньшевиков и приводила их в ярость и исступление.

Съезд клонился уже к концу. Так как решения съезда Лиги должны были быть явно противоположными решениям съезда партии, что нарушало партийную дисциплину, так как партия не могла терпеть, чтобы меньшинство навязывало свою точку зрения суверенной воле съезда, то представители ЦК решили распустить съезд Лиги как явно раскольничий. Заграничный представитель и член ЦК тов. Курц (Ф. В. Ленгник)¹⁴ громогласно объявил решение ЦК партии, в силу которого съезд Заграничной лиги русских социал-демократов Центральным Комитетом считался распущенным.

И здесь началось «столпотворение вавилонское». Меньшевики не ожидали этого. Они не думали, что ЦК решится назвать их прямо в глаза раскольниками, и были до такой степени всем этим изумлены, что в первое время растерялись. Но не прошло и нескольких минут, как поднялся такой шум, крик, ругань, которых я никогда не слышал более ни на одном партийном собрании. Все меньшевики вскочили со своих мест, топали, стучали, жестикулировали, перебивали друг друга, неистовствовали, подбегали к нам, грозя кулаками. Мы все это предвидели, стояли спокойно, выдержанно и на беснования меньшевиков отвечали полным молчанием... Мартов заявил, что ЦК партии посмел въехать в «нашу», т. е. в их, организацию на белом коне, как победитель, «но мы победителю не только не желаем подчиняться, а будем его судить и осуждать», и призывал своих товарищей к прямому неподчинению распоряжению ЦК партии.

Особенно пикантно в этой истерике Мартова было то, что он сам был членом Совета партии, который как верховное учреждение партии между прочими своими обязанностями должен был следить за уклонениями от партийной дисциплины членов и организаций партии. И тут он сам, забыв в полемике свое высокое звание, самым отвратительным образом нарушал дисциплину партии и призывал делать это и других.

— Вот и отлично! — спокойно сказал нам Владимир Ильич. — Теперь вся партия быстро узнает, кто же на самом деле раскольники, кто срывает работу ЦК, кто призывает к сепаратным выступлениям, кто разваливает дисциплину партии и самую партию.

И мы все спокойно покинули зал заседания. Меньшевики продолжали заседать одни и выносить резолюции протеста.

Так проявились впервые последствия раскола на съезде партии. Так зародился раскол в самой партии, в партийных учреждениях, быстро пошедший и дальше и глубже.

На своем фракционном собрании мы тотчас же решили твердо и неуклонно выполнять все обязанности, возложенные на нас II съездом партии, и, невзирая ни на что, ни в коем случае не нарушать партийную дисциплину.

____________

После раскола партии на II съезде весь технический аппарат остался в руках большевиков. Новый ЦК партии решил организовать центральную экспедицию в Женеве. Член ЦК нашей партии тов. Ф. В. Ленгник пришел ко мне поговорить об организации и технической части, а также правильной бухгалтерии при ней. Когда я изложил ему свой план, он одобрил его и сказал, что желал бы, чтобы я взялся за эту ответственную работу, и что он переговорит об этом с Владимиром Ильичем. Вечером этого же дня я получил маленькую записочку от Владимира Ильича, аккуратно, бисерным почерком написанную, где он просил меня зайти к нему на другой день в десять часов утра. Я, конечно, точно в этот час был у него. Там уже был тов. Ленгник.

— Мы хотим вам поручить всю экспедицию и техническую часть, — сказал Владимир Ильич, выходя из своей комнаты, здороваясь и на ходу застегивая ремень, которым он подпоясывал косоворотку, и, как всегда, сразу приступая к делу.

— Мои обязанности? — спросил я у него в ответ.

— Черт побрал, это хорошо, когда люди говорят сначала об обязанностях, а потом, вероятно, о правах... — и он, хитро прищуривая глаз, точно приглядываясь, посмотрел на меня, улыбаясь.

— Я полагаю, что у рядового члена партии есть единственное право — это выполнять все возлагаемое на него Центральным Комитетом самым лучшим образом, — ответил я ему.

— И только?..

— Других прав я не знаю...

— Начало хорошее, оч-ч-е-нь хорошо... — и он уселся против меня и деловито, как самый заправский коммерсант, стал высчитывать и соображать, во что обходится нам номер газеты, штат, что нужно сократить, что добавить, какую бумагу лучше брать на газету, в скольких экземплярах печатать книги и пр.

Ко всем моим практическим указаниям он внимательно прислушивался и нередко давал тут же свое согласие на то или другое предложение.

— Вы это проверьте еще и еще раз, все взвесьте, кратенько запишите и в четверг, — мы будем собираться по четвергам точно в три часа, — расскажите нам, и мы окончательно поговорим.

— Не спешите, — сказал он по другому поводу, — все взвесьте, помните, что лучше не сделать, чем ошибиться, средства у нас весьма ограниченные, ошибка вызовет вой меньшевиков, отзовется в России, нам нужно везде делать отчетливые, верные шаги...

И так везде: осторожность, предусмотрительность, расчет, учет, экономия, минимум затрат, максимум внимания приезжим из России, особая забота о рабочих...

В результате этой нашей деловой беседы, длившейся более часа и состоявшейся приблизительно в январе 1904 г., у Владимира Ильича образовался листок, на котором были помечены несколько десятков вопросов, вытекавших из сути нашего разговора. Этот листок, по которому мне предстояло дать подробный ответ на каждый пункт, он передал мне до четверга.

Здесь же, получив за подписями членов ЦК (Ленина и Ленгника) официальное назначение, я в тот же день пошел принимать экспедицию, типографию, брошюровочную и пр. у нашего товарища Лейбовича, который мало был способен к этому делу, случайно на него возложенному и даже тяготившему его.

___________

Начиная с № 46 (15 августа 1903 г.) «Искра» выходит под новой редакцией (Ленин — Плеханов) вплоть до № 51 (22 октября 1903 г.).

№ 52 (7 ноября 1903 г.) вышел только под редакцией Г. В. Плеханова, так как В. И. Ленин ввиду возникших разногласий вышел тогда из редакции «Искры».

С № 53 (25 ноября 1903 г.) «Искра» выходит под новой кооптированной Г. В. Плехановым редакцией, куда вновь вернулись А. Потресов (Старовер), JI. Мартов, П. Аксельрод¹⁵ и В. Засулич. Именно с этого момента до конца дней своих газета «Искра» становится исключительно меньшевистской. Плеханов в ней имеет все меньше и меньше влияния и, наконец, не вытерпев, после решения меньшевистской «Первой общерусской конференции партийных работников» вышел из редакции «Искры», напечатав об этом заявление в № 101 (29 мая 1905 г.). С этого времени когда-то общепартийная, а ранее ортодоксально революционная газета становится всецело органом новых русских оппортунистов в социал-демократической партии, органом меньшевиков:

Г. В. Плеханов, очевидно, предчувствуя свое будущее расхождение со своими старыми товарищами по группе «Освобождение труда» и более молодыми по «Искре», еще с марта 1905 г. начинает издавать «Дневник социал-демократа»¹⁶, чтобы вовремя можно было отступить на заранее приготовленные и укрепленные литературные позиции. Но, отступая на них, он остается почти в полном одиночестве и вместо организующего массы органа, вместо газеты принужден обстоятельствами жизни издавать лишь свой собственный «Дневник», т. е. нечто личное, исключительно индивидуалистическое, в то время, когда вся наша общественно-революционная жизнь мощно шла к коллективному творчеству. Так началась первая глава драмы всех последних пятнадцати лет жизни и деятельности основоположника российской социал-демократии, несравненного трибуна, вождя, революционера и теоретика марксизма Георгия Валентиновича Плеханова.

___________

В экспедиции мы хорошо организовались, и дело наше шло весьма недурно, несмотря на то, что мы должны были в силу партийной дисциплины распространять явно враждебный нам орган, в который превратилась «Искра».

Само же дело экспедиции все более и более налаживалось, и Владимир Ильич, уезжая отдыхать в феврале 1904 г., еще более энергично настаивал, чтобы я вплотную брался за все дело нашей партийной техники. Хотя официально я уже принял экспедицию, но все-таки еще оставалось некоторое двоевластие, так как товарищ Лейбович сдавал дела крайне мешкотно и никак не мог докончить эту сдачу: то надо было еще учинить расчеты с типографиями, брошюровщиками и бумажниками, то надо собрать разбросанные по женевским мастерским отпечатанные книжки и газеты, то выяснить счета с третьими лицами — и все это было очень хлопотно и очень нудно. А мы дело строили так, что в каждую минуту могли перейти на самостоятельные рельсы, совершенно порвав с меньшевиками. Организацию всей нашей заграничной техники Владимир Ильич, как я уже сообщал, поручил мне, о чем перед своим отъездом, помимо личного разговора, еще раз уведомил меня письмом от 8 февраля 1904 г.:

 

Дорогой Владимир Дмитриевич!

Большое спасибо за адреса. Простите, что причинил Вам такие хлопоты, я не предполагал, что придется Вам ехать за ними.

Уеду я. верно, сегодня. Пожалуйста, заберите Вы себе вполне в руки экспедицию: по всему видно, что не идет дело у Л**. Как забрать, Вы уже там увидите. Но я все больше убеждаюсь, что пока Вы не заберете, не будет добра. Поговорите еще об этом с Васильевым***.

Жму крепко руку.

Ваш Н. Ленин.

P. S. Насчет типографии тоже на Вас надежда!****...

 

В связи с раскрытием слежки над нашей почтой, а также и потому, что с момента раскола на съезде необходимо было менять все наши адреса, так как нам не было никакого интереса знать, что почта, идущая к нам, может попасть в руки меньшевиков, Владимир Ильич решил переменить большинство адресов, по которым шла конспиративная корреспонденция.

Владимиру Ильичу потребовались надежные адреса. Я не счел возможным писать об этом моим политическим друзьям, жившим в разных городах Швейцарии, а чтобы твердо и окончательно увериться в возможности этими адресами воспользоваться и организовать пересылку всего того, что будет приходить на них, я сейчас же поехал в эти города, все устроил и, когда получил полную уверенность в надежности адресов, сообщил их Владимиру Ильичу.

В один из дней к нам пришел приехавший из далекой сибирской ссылки Михаил Степанович Александров (Ольминский)¹⁷, которого мы знали по литературе, так как он был одним из главных участников знаменитой лахтинской петербургской типографии, где печатались многие социал-демократические брошюры членов петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» и, в частности, несколько брошюр Владимира Ильича. Типография эта была народовольческая, так называемых народовольцев четвертого листка, т. е. тех народовольцев, которые в своем периодическом издании «Листка» в № 4 высказались за марксистский взгляд на историю, приветствуя борьбу рабочего класса. Это для того времени было очень ново, и мы, молодые марксисты, радостно приветствовали этих новых наших союзников. Мы считали хорошим признаком, что наша теория проникает и в лагерь революционного народничества, делает там переворот мыслей и отрывает от народнической среды лучшие, деятельные революционные элементы. Мы также слышали, что в ссылке М. С. Александров (Ольминский) сблизился с нашими товарищами и усердно изучал марксистскую литературу. Его жена, Александрова, весьма энергичная, деятельная и умная, была ярой меньшевичкой, но мы слышали, что он с ней не дружил и как будто бы даже разошелся.

Михаил Степанович приехал из Парижа и зашел к нам в экспедицию. Это нас радовало. Познакомившись со всеми нами, он сразу предложил себя на работу. Это как раз было во время большой спешки по приведению нашей новой экспедиции в порядок. Мы обрадовались новому сотруднику, и я, ничтоже сумняшеся, предложил ему очень скучную, но крайне необходимую работу по инвентаризации нашего склада. Михаил Степанович смиренно принял эту работу и каждый день аккуратно несколько часов посвящал ей. Мы все ближе и ближе знакомились с ним и были совершенно очарованы этим прекрасным человеком, товарищем и революционером, имеющим серьезные, выстраданные мнения по вопросам не только нашей теории, но и практики и этики обыденной жизни революционеров. Вскоре мы с ним не только сошлись по душам, но и искренне полюбили. Он сделался нашим другом и нашим товарищем, завсегдатаем наших кружков, собраний, интимных бесед и конспиративных соображений и планов. Михаил Степанович вскоре познакомился с Владимиром Ильичем, с которым очень сошелся. Летом 1904 г. он уже писал свои знаменитые брошюры-памфлеты под псевдонимом «Галерка», а осенью 1904 г. стал одним из редакторов нашей первой большевистской газеты «Вперед». С тех пор до сего времени, через полосу четвертьвековой совместной работы, я имею честь быть с ним, этим ветераном русской революции, в самых дружеских, товарищеских отношениях, ничем никогда не омраченных, и хотел бы, чтобы так продолжалось еще долгие и долгие времена.

______________

В декабре каждого года в Женеве совершается широконародный праздник Эскалада. Женевцьг в эти дни празднуют свое давнишнее освобождение от иноземной зависимости.

Сохранилось предание, что когда Женеву окружали иноземные войска, стремившиеся покорить женевцев, то восстали решительно все. Мужчины сражались, женщины и дети пошли на крепостные стены и там кипятили воду и обливали кипятком осаждавших воинов, поднимавшихся по лестницам на стены крепости. И женевцы победили, прогнав врага. Этот день освобождения от ненавистного ига свято чтится женевцами из поколения в поколение. Город оживает. Устраивается народное празднество, всюду раскидываются карусели, множество палаток со всякими сластями и яствами. Приезжают народный цирк, тир, различные фокусники, зверинцы и т. п. Но самый интерес впереди — это вечерний карнавал, когда все идут на улицу, наряженные в различные костюмы, в маски. Веселье заливает город. Все веселятся, осыпают друг друга конфетти, опутывают серпантином, и улицы блещут нарядными огнями, фейерверками, весельем, пением. Мы, русские политические эмигранты, конечно, ходили смотреть на это зрелище, но, по свойственной нам угрюмости, мешковатости и застенчивости, никогда не принимали живого участия в этом четырехдневном народном праздничном веселье. И вот, когда у нас в партии страсти кипели изо всех сил, когда раскол на большевиков и меньшевиков разделял всех и когда среди нас не было веселых настроений, наступил декабрь 1903 г. Мы сидели по своим углам, изучали документы, готовились к докладам, строили свою новую организацию. Не до веселья было нам. На улицу даже не тянуло. Вдруг звонок. Входит Владимир Ильич, оживленный, веселый.

— Что это мы все сидим за книгами, угрюмые, серьезные? Смотрите, какое веселье на улицах!.. Смех, шутки, пляски... Идемте гулять! .. Все важные вопросы отложим до завтра...

Нам так было приятно видеть Владимира Ильича таким веселым, бодрым... В последнее время, после съезда, ведь он так устал, так изнервничался от всей этой атмосферы.

Радостно отозвались голоса. Точно все только и ожидали этого призыва. Мы шумной толпой вышли на улицу. Погода стояла прекрасная, теплая. Огни всюду светились радостно, и многоводная, быстротечная горная река Арва, которая протекала здесь совсем поблизости, так радовала своим переливчатым шумом... Мы зашли к товарищам, всех увлекая с собой на улицу. Шуму и смеху не было конца, и Владимир Ильич — впереди всех. Мы радостной толпой влились в общее веселье улицы и пели, и кричали, и шумели, все более увлекаясь общим приподнятым настроением. Серпантин летел от нас во все стороны более энергично, чем от других компаний, и мы усердно обсыпали конфетти наиболее интересные и живые маски.

И вот раздалась песня. Пели все, пела вся улица веселые бодрые песни, в которых звучали то мотивы «Марсельезы», то мотивы «Карманьолы». Кое-кто принялся танцевать. Вдруг Владимир Ильич быстро, энергично схватив нас за руки, мгновенно образовал круг около нескольких девушек, одетых в маски, и мы запели, закружились, заплясали вокруг них. Те ответили песней и тоже стали танцевать. Круг наш увеличился, и в общем веселье мы неслись по улице гирляндой, окружая то одних, то других, увлекали всех на своем пути. Нашему примеру последовали многие другие гуляющие, и особенно молодежь с величайшей радостью подхватывала всякую новую песню, новую шутку, новый пляс.

Надо было видеть, с какой неподдельной радостью, с каким огромным увлечением и заражавшим всех подъемом веселился Владимир Ильич, здесь на улице, среди женевской толпы, в которой, конечно, более всего принимал участие рабочий люд, трудящееся население этого небольшого, веселого и изящного городка. Наплясавшись до упаду, увлекли с собой многих и многих наших товарищей, которые скромно и чинно гуляли по улицам и с истинным изумлением смотрели на нашу компанию и особенно на Владимира Ильича, который показал свою истинную живую натуру: умел быть и сосредоточенно серьезным, и увлекаться весельем, и радоваться радостям жизни, и быть коноводом и в шутке, и в игре.

Наконец, изрядно поуставши, отправились все в наше излюбленное кафе Ландольта, где постоянно бывала русская политическая колония, и отдали честь великолепным сосискам с кислой тушеной капустой, которые мы так все любили.

На другой день по нашей русской колонии разнеслась весть о том, как большевики, с самим Лениным во главе, веселились на улице. Никто, кажется, не ожидал от нас, что мы так вольно нарушим эмигрантское благочестие и проявим такое живое и молодое участие в народном гулянье. Но каково было удивление всех, когда узнали, что зачинщиком этого дела был сам Владимир Ильич.

Как это было хорошо! И теперь, после почти двадцати пяти лет, как приятно и радостно вспомнить Владимира Ильича не только бойцом, не только революционером, не только гениальным политиком и ученым, но вот таким простым, бодрым, веселым, заражающим всех своей радостью, предающимся и веселью с такой же страстью, с какой он делал решительно все.

Вот эта непосредственность Владимира Ильича, умение подойти к явлениям жизни прямо, умение участвовать в самой жизни, сливаться с ней в ее радостных сторонах и вместе с тем всегда быть строгим к себе прекрасно характеризуют Владимира Ильича.

Некоторые рисуют себе Владимира Ильича как сумрачного человека, вечно погруженного в серьезнейшие занятии, совершенно отошедшего от радостей и горестей обыденной жизни. Имея ничем непоколебимое стремление организовать жизнь для блага и счастья трудящегося большинства людей, он чувствовал жизнь во всех ее проявлениях. Он терпеть не мог пошлости жизни, мещанства, глушащего все живое, и вместе с тем он откликался на всякую радость масс, на все то, что шло к массам — к их счастью, к их благу, к их радости и веселью. Вечно думая о жизни угнетенных, стремясь понять и провести в жизнь все то, что эту жизнь облагораживает, возвышает, очищает, поднимает, — он сам всегда хотел принять живое, непосредственное участие в самой гуще жизни, изучая и познавая ее со всех сторон.

Таким всегда был Владимир Ильич.

В первой редакции опубликовано в журнале «Новый мир», № 1. М., 1929. Печатается в сокращении по II т. Избр. соч.

* См. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 8, стр. 41—52, — Ред.

** Лейбович.

*** Ф. В. Ленгник — член ЦК нашей партии в то время.

*** См. «Ленинский сборник», т. XV. М.—Л., 1930, стр. 288. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 46, стр. 353—354.

 

Примечания:

¹ Имеется в виду II съезд РСДРП (июль—август 1903 г.), открывшийся в Брюсселе и из-за преследований полиции перенесенный в Лондон. (Стр. 20.)

² «Освобожденцы» — группа либерально-монархической буржуазии, объединившаяся вокруг журнала «Освобождение» (издавался за границей в 1902—1905 гг. под редакцией П. Б. Струве). «Освобожденцы» составили позднее ядро буржуазной партии — кадетов.

П. Б. Струве (1870—1944) — буржуазный экономист и публицист, в 90-х годах представитель «легального марксизма», впоследствии один из лидеров партии кадетов. После Октябрьской революции — ярый враг Советской власти, белоэмигрант. (Стр. 21.)

³ Вера Михайловна Величкина (Бонч-Бруевич) (1868—1918). Революционную деятельность начала в 90-х годах, после II съезда РСДРП — большевик. Сотрудничала в большевистских газетах «Вперед» и «Пролетарий», переводила произведения К. Маркса и Ф. Энгельса. Врач по профессии, после Октябрьской революции возглавляла и Наркомпросе Школьно-санитарный совет, с 1918 г. — член коллегии Наркомздрава. (Стр. 21.)

⁴ II. Н. Лепешинский (Олин) (1868—1944) — видный деятель Коммунистической партии, активный участник Октябрьской революции. После Октября — член коллегии Наркомпроса РСФСР. Был одним из организаторов Истпарта ЦК ВКП(б), директором Исторического музея и Музея Революции в Москве.

⁵ О. В. Лепешинская (1871—1963) — жена П. Н. Лепешинского, член КПСС с 1898 г., биолог, действительный член Академии медицинских наук СССР (с 1950 г.). (Стр. 21.)

В. В. Воровский (П. Орловский) (1871—1923) — профессиональный революционер, выдающийся деятель большевистской партии (член КПСС с 1894 г.), советский дипломат, публицист и литературный критик. После Октябрьской революции был полпредом в Скандинавских странах (1917—1919), в Италии (1921—1923). Убит в Лозанне 10 мая 1923 г. фашистом Конради.

С. И. Гусев (Драбкин) (1874—1933) — профессиональный революционер, большевик, активный участник Октябрьской революции, с 1918 г. — на политической работе в Красной Армии, с 1925 г. — зав. отделом печати ЦК РКП(б). В 1928—1933 гг. — член президиума Исполкома Коминтерна.

М. II. Лядов (Мандельштам) (1872—1947)—профессиональный революционер, большевик, принимал активное участие в революции 1905—1907 гг. После Февральской революции 1917 г. стоял на меньшевистских позициях, в 1920 г. восстановлен в рядах РКП (б), с 1923 г. по 1929 г. — ректор Коммунистического университета им. Я. М. Свердлова в Москве.

Л. П. Мандельштам (Кручинина) (1869—1917) — участница рабочего движения с 1895 г. После ГГ съезда РСДРП работала в издательстве большевистских газет «Вперед» и «Пролетарий», принимала участие в декабрьском московском вооруженном восстании (1905 г.), была арестована и выслана за границу. По возвращении в Россию вновь была выслана в Архангельскую губернию. (Стр. 22.)

⁶ П. И. Малинин (II. Шахов) (род. в 1877 г.) — социал-демократ, большевик. Во время первой мировой воины отошел от партии, вновь был принят в начале 1919 г.

М. Лейбович (Цейтлин) — социал-демократ, до 1 февраля 1904 г. заведовал заграничной экспедицией ЦК РСДРП в Женеве. (Стр. 22.)

⁷ Заграничная лига русской революционной социал-демократии была основана по инициативе В. И. Ленина в октябре 1901 г. В Лигу вошли заграничный отдел организаций «Искра» и «Заря» и организация «Социал-демократ» (включавшая в себя группу «Освобождение труда»). Лига ставила задачей распространение идей революционной социал-демократии и создание социал-демократической организации. II съезд РСДРП утвердил Лигу в качестве единственной заграничной партийной организации и обязал ее работать под руководством и контролем ЦК РСДРП.

II съезд Лиги, о котором идет речь, состоялся 13—18 (26—31) октября 1903 г. в Женеве. Основным вопросом повестки дня был доклад В. И. Ленина о II съезде РСДРП. Ленин и его сторонники покинули съезд после клеветнического выступления Мартова. Пользуясь своим большинством, меньшевики приняли ряд решений против IІ съезда РСДРП. С этого времени Лига стала оплотом меньшевизма; существовала до 1905 г. (Стр. 23.)

⁸ Совет партии (1903—1905) был создан согласно уставу партии, принятому на II съезде РСДРП, как высшее партийное учреждение, обязанное созывать партийные съезды, согласовывать и объединять  деятельность ЦК и редакцию ЦО («Искры»). На III съезде Совет партии был упразднен и единственным руководящим центром партии в перерывах между съездами стал Центральный Комитет. (Стр. 23.)

⁹ Г. Д. Лейтейзен (Линдов) (1874—1919) — социал-демократ, после раскола РСДРП примкнул к большевикам. В 1919 г. погиб на Восточном фронте.

К. М. Тахтарев (Тар) (1871—1925) — участник социал-демократического движения. После раскола партии сочувствовал меньшевикам, а вскоре отошел от партии. Занимался научной и педагогической деятельностью. (Стр. 23.)

¹⁰ Речь идет о предложении В. Д. Бонч-Бруевича о выборе бюро съезда в составе трех лиц (см. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 8, стр. 453 и 548, прим. 159). (Стр. 23.)

¹¹ Л. Мартов (Ю. О. Цедербаум) (1873—1923) — один из лидеров меньшевизма. После Октябрьской революции и в годы гражданской войны занимал антисоветскую позицию и выступал против диктатуры пролетариата. В 1920 г. эмигрировал в Германию, издавал антисоветский меньшевистский «Социалистический вестник». (Стр. 24.)

¹² А. И. Потресов (Старовер) (1869—1934) — один из лидеров меньшевизма. После Октябрьской революции эмигрировал за границу, выступал против Советской власти. (Стр. 24.)

¹³ Вера Ивановна Засулич (1849—1919) — видная участница народнического (входила в организации «Народная воля» и «Черный передел»), а затем социал-демократического движения. В 1878 г. в знак протеста против издевательства властей над политическим заключенным Боголюбовым стреляла в петербургского градоначальника Трепова. В 1880 г. эмигрировала за границу, перешла на позиции марксизма, принимала участие в создании группы «Освобождение труда», переводила на русский язык работы Маркса и Энгельса, вошла в редакцию «Искры» и «Зари». После II съезда РСДРП — один из лидеров меньшевизма. К Октябрьской революции отнеслась отрицательно. (Стр. 25.)

¹⁴ Ф. В. Ленгник (Курц, Васильев) (1873—1936) —участвовал в революционном рабочем движении с 1893 г., искровец, со II съезда РСДРП — большевик. После Октябрьской революции работал в Наркомпросе, ВСНХ и Наркомвнешторге. На XII, XIII, XIV и XV съездах партии избирался членом ЦК ВКП(б). В последние годы жизни вел научную и педагогическую работу. (Стр. 25.)

¹⁵ Павел Борисович Аксельрод (1850—1928) —в конце XIX в. видный участник революционного и социал-демократического движения, после II съезда РСДРП — один из лидеров меньшевиков. Октябрьскую революцию встретил враждебно. Умер в эмиграции (Стр. 28.)

¹⁶ «Дневник социал-демократа» — непериодический орган, издававшийся Г. В. Плехановым в Женеве. С марта 1905 г. по апрель 1912 г. вышло 16 номеров, и в 1916 г. вышел один номер. Об издании «Дневника» В. И. Ленин писал П. А. Красикову 5.1V 1905 г.: «Видели плехановский «Дневник»? Какой грустный той резиньяции! Жаль старика, сердится зря, а хорошая башка...» (см. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 47, стр. 28). (Стр. 28.)

¹⁷ Михаил Степанович Ольминский (Александров, Галерка) (1863— 1933) — один из старейших деятелей революционного движения в России, литератор, с 1903 г. — большевик. Активно участвовал в Октябрьской революции, позднее заведовал Истпартом ЦК ВКП(б). (Стр. 29.)

 

 

 

ЖЕНЕВСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ (1904-1905 гг.)

Владимир Ильич в это время, несмотря на свою крайнюю утомленность, так как съезд взял от него множество сил, вел огромную работу по переписке с российскими комитетами и подготовлял к печати книгу по поводу итогов II съезда, которая стала известна под заглавием «Шаг вперед, два шага назад»*. Мы знали, что Владимир Ильич работает над этой книжкой, и торопили его, ибо необходимо было ее отпечатать, пока типография еще подчинялась нам, так как становилось все ясней, что разрыв с меньшевиками приближается. Мы могли ожидать всяческих препятствий и тревожились за каждый день.

Когда работа Владимира Ильича набиралась в нашей партийной типографии, находившейся в руках меньшевиков, я стал на всякий случай принимать меры к быстрому печатанию по отдельным листам этой книги и потом к такой же немедленной вывозке листов в брошюровочную, где листы тотчас же поступали в работу, дабы сделать так, чтобы при последнем листе книга сейчас же могла быть выпущена в свет. Эту книгу Владимира Ильича я отдал не в нашу, при моем же участии организованную брошюровочную, а в швейцарскую брошюровочную, ибо боялся, что меньшевики, завладевшие нашей партийной брошюровочной, могут чинить препятствия при выходе ее в свет. Меньшевистская братия и тут, конечно, не преминула пустить злокозненную клевету, что большевики поддерживают буржуазное предприятие, когда имеется свое, «социалистическое». Но мы решили лучше впасть в это прегрешение, чем рисковать выходом книги. Наше предвидение на этот счет имело весьма веское основание, которое вскоре и обнаружилось. Я определенно допускал мысль, что руководители партийной типографии могут поставить препятствие к выходу в свет книги Владимира Ильича. Мои предчувствия подтвердились. Когда мы сброшюровали последние листы и оклеили обложку в брошюровочной и также быстро доставили книгу Владимира Ильича в экспедицию, где было все организовано для немедленной рассылки ее по колониям, группам, магазинам и отдельным лицам, к нам в экспедицию вдруг явился заграничный представитель ЦК товарищ Носков¹ и спросил меня:

— Когда выйдет книга Ленина?

— Она уже вышла... — И я ему подал готовый экземпляр.

— Как так? Ведь она только что печаталась? — недоумевал он.

— А теперь уже сброшюрована.

— Чем это вы заняты? — допытывал он меня.

— Подготовлением посылок для рассылки книги повсюду.

— Нет, нет, это нельзя... Я должен еще ее прочесть. Нет, нет, рассылать нельзя... Я властью ЦК запрещаю рассылать...

Мы расхохотались.

— Представитель ЦК в роли цензора партийной литературы...

— Вот так примиренец!

— Это черт знает что такое!.. — послышалось отовсюду.

— Так как вы сделали официальное заявление от ЦК и требуете приостановить рассылку книги Владимира Ильича, то прежде всего, — сказал я Носкову, — я предлагаю вам немедленно подтвердить ваши слова письменно, а во-вторых, указать нам тот параграф устава партии, который разрешает вам такое заявление делать...

Носков вскипел, побледнел и буквально завопил:

— Я запрещаю, запрещаю! Неподчинение ЦК! Мы посмотрим, исключим!..

Видя нашего почтенного товарища в полном припадке бешенства, мы просто стали смеяться, шутя над тем, сколь не подобающа для члена ЦК роль цензора в партийных рядах.

Я со своей стороны заявил ему, что буду поджидать его письменного уведомления и, конечно, рассылку не остановлю, а, наоборот, пока что усилю ее. Носков выскочил из экспедиции, как ошпаренный, и пулей понесся в ЦО². Мы спокойно продолжали свою работу и сразу в большом количестве разослали книжку Владимира Ильича по всем адресам и приняли самые энергичные меры к доставке ее в Россию. С Носковым по этому поводу у нас была переписка, ныне опубликованная в изданиях Истпарта**. Более в экспедицию Носков не являлся.

Книга Владимира Ильича вызвала взрыв негодования среди меньшевиков. Уже в № 66 «Искры» (15 мая 1904 г.) был напечатан фельетон «Каутский о наших партийных разногласиях», где редакция «Искры» начала трепать новый памфлет Владимира Ильича. В других статьях они, особенно Мартов, старались всеми мерами низвести всю полемику II съезда с высот принципиальных разногласий на личные счеты, дрязги из-за места в редакции и пр.

Вскоре наконец наступил момент полного технического размежевания. Новый заграничный представитель ЦК пожелал принять экспедицию в свои руки. Мы к этому совершенно были готовы. Когда явилась ко мне комиссия для принятия партийного экспедиционного имущества, то я, конечно, тотчас же согласился сдать все, что меньшевикам по справедливости принадлежало. На первом же заседании я указал им, что, вероятно, они не очень-то хотят распространять литературу, принадлежащую перу большевистских писателей, тем более политическую, появившуюся после раскола, и что, само собой понятно, мы оставляем ее у себя в своей экспедиции.

— А разве у вас будет своя экспедиция? — спросил кто-то у меня.

— А как же? Неужели вы думаете, что с уходом от нас меньшевистской «Искры» мы умрем?..

Я старался мирным образом отвоевать «по взаимному соглашению» возможно больше из той литературы, которая была издана раньше и теперь и которая носила общетеоретический характер и была вполне приемлема для нас. Этот вопрос довольно мирно был улажен.

Наконец, я спросил, когда они думают переезжать.

И здесь только оправдалось, насколько хорошо то, что мы имели квартиру для экспедиции с собственным адресом, ибо нам стало ясно, что меньшевики хотели лишить нас этой квартиры и тем самым причинить нам массу хлопот по устройству новой экспедиции.

Я твердо заявил им, что эта квартира снята на мое имя и что я решительно не желаю ее никому передавать, что она мне нужна и пр. и пр., и тут же указал, что они имеют свою экспедицию, адрес которой печатают в «Искре». Наконец и этот вопрос был улажен, и вскоре меньшевики увезли от нас принадлежавшее им добро.

Мы облегченно вздохнули. По крайней мере отношения наши стали вполне ясными. Мы решили издавать брошюры. Владимир Ильич предложил мне организовать это дело и начать выпускать книжки под общим названием «Издательство Влад. Бонч-Бруевича», ставя заголовок партии***. Я охотно согласился и в несколько дней устроился с типографией, заключив условие с группой рабочих-эмигрантов, имевших небольшую русскую кооперативную наборную. Мы перевели ее в тот же дом, где мы жили, и тотчас же приступили к делу. Сразу выпустили несколько брошюр, направленных на борьбу за съезд и на полемику с меньшевиками. Брошюры Ленина, Галерки, Рядового³, Шахова (Малинина), Орловского и других выходили одна за другой и распространялись повсюду. Меньшевики проявляли явное недовольство, и наконец я получил запрос от Совета партии, в котором меня спрашивали, почему я стал издавать книжки, не спросив разрешения у Совета?

Я заготовил краткий ответ, в котором просил Совет партии указать мне тот параграф устава, который запрещал бы тому или иному члену партии заниматься изданием книг, принадлежащих перу той или иной группы литераторов социал-демократов. Этот ответ, прежде чем послать, я, конечно, показал Владимиру Ильичу, который вполне его одобрил. Совет партии оставил мой вопрос без ответа, и наша издательская деятельность продолжала успешно развиваться. После появления нескольких брошюр, когда все уже было организовано и продолжать дело было очень легко, я решил обратиться к Владимиру Ильичу с просьбой, чтобы все издания выходили с его адресом и чтобы само издательство носило не мое, а его имя. Владимир Ильич наотрез отказался. Несмотря на все мои доводы, что для вновь создающейся партии (пока фракции) социал-демократов большевиков это в тысячу раз будет авторитетнее и лучше, он все мои доводы отверг, решительно и категорически настаивал на том, чтобы оставался только мой адрес. Лишь после того, когда я ему рассказал о некоторых моих беседах и наблюдениях и привел целый ряд доводов и фактов, что есть признаки зависти, недовольства и претензий на меня среди некоторых наших же товарищей, что я крайне боюсь вызвать какое-либо отвлечение сил всеми этими эмигрантскими пустяками, что я и без указания моей фамилии буду, конечно, работать так же, как работал раньше и работаю теперь, что появление книг в его, Владимира Ильича, издательстве сразу внесет полное успокоение там, где замечается упомянутое уже мною недовольство, он сказал мне:

— Ну, хорошо. Печатайте, во благо успокоения, вот так... — и быстро написал на клочке бумаги:

«Издание Влад. Бонч-Бруевича и Н. Ленина»⁴.

Я взял карандаш и хотел зачеркнуть свою фамилию.

Он пристально, строго посмотрел на меня и коротко сказал:

— Это делать нельзя...

Взял карандаш себе и тотчас же перешел на деловые разговоры по множеству вопросов.

Вскоре наш Женевский центр командировал меня объехать Швейцарию, а Вацлава Вацлавовича Воровского направили в Германию, Францию и Бельгию для устройства новых, для знакомства с уже существующими группами содействия нашей организации и для информации групп о положении дел в партии.

Как ему, так и мне удалось организовать и сблизить уже нарождавшиеся группы содействия большевистской организации.

В Берне такая группа приступила к изданию «Бюллетеней о русско-японской войне» и весь доход от этого предприятия посылала в нашу большевистскую кассу. Подобные же группы возникли и в других швейцарских городах. Вацлав Вацлавович Воровский организовал сильные группы в Берлине, в Дармштадте, в Митвейде, в Мюнхене, а также в Льеже, в Брюсселе, в Париже. Он везде выступал с разоблачающими рефератами, за что и подвергся преследованиям со стороны меньшевиков, которые ничего иного не могли придумать лучшего, как разглашать всяческие нелепости о причинах, почему именно Вацлав Вацлавович разошелся в ссылке со своей первой женой. Конечно, кроме презрения к этим присяжным сплетникам, в наших рядах эта достойная «принципиальная» кампания меньшевиков ничего не вызывала, еще раз подчеркнув, что обывательщина и самое противное мещанство господствуют в нравах этих умеренных и аккуратных людей.

Вполне организовав и наладив дело распространения нашей литературы за границей, мы в это же время усиленно работали над организацией транспорта наших изданий в Россию.

Владимир Ильич неустанно вел кампанию разоблачения антипартийной и оппортунистической деятельности меньшевиков, укоренившихся в редакции газеты «Искра», в своем издательстве, в Совете партии, в Заграничной лиге социал-демократов, в новом, так называемом примиренческом ЦК, где засели, в сущности говоря, те же самые меньшевики с примиренцем «Борисом» (Носковым) во главе. Из всех этих бастионов они вели беспрерывную атаку на наши большевистские позиции, желая в то же время захватить в России в свои руки комитеты нашей партии. Само собой понятно, мы не оставались в долгу, а из вновь созданных своих организаций — как за границей, так и в России — вели неустанную пропаганду наших идей революционной социал-демократии, разоблачая соглашательский, явно оппортунистический характер всей меньшевистской линии партийного поведения, шедшего в полный разрез с постановлениями и решениями II съезда партии.

Однако далеко не всё — не все документы — хотел Владимир Ильич делать достоянием всех и тем самым не давать возможность эсерам, бундовцам, толстовцам, анархистам и либералам («освобожденцам») и тому подобным заграничным организациям в своей злостной и тенденциозной печати вкривь и вкось перетолковывать внутрипартийные дела социал-демократов. Но нашим группам, рассеянным по всей Европе и Соединенным Штатам Америки, необходимо было сообщить документы внутреннего порядка и ответить на многие недоуменные вопросы, которыми засыпали нас наши товарищи. Кроме того, надо было иметь, хотя бы в рукописи, такую вполне обработанную брошюру с документами, которую мы могли бы давать членам нашей партии, нередко приезжавшим в Женеву для ознакомления со всеми подробностями полемики и внутрипартийными делами. Множество различных документов в это время сосредоточивалось в моих руках. С ними я знакомил нашу женевскую группу, каждую неделю по субботам делая на ее заседаниях подробные доклады. Владимир Ильич почти всегда присутствовал на этих заседаниях. Нас собиралось 40—50 человек, членов нашей большевистской группы содействия. На этих заседаниях разрешались многие внутрипартийные вопросы, не требующие конспирации, выявлялись разногласия, выяснялись недоумения. Довольно частые выступления Владимира Ильича давали теоретическое направление этим весьма полезным и поучительным собраниям. На них нередко интересно выступали для просвещения слушателей В. В. Воровский, М. Н. Мандельштам, М. С. Ольминский, несколько позже — очень часто А. В. Луначарский, Малинин и многие другие.

Владимир Ильич поручил мне составить брошюру из документов, так сказать, на «злобу дня» нашей партийной жизни, отпечатать ее на пишущей машинке или на гектографе, чтобы разослать ее по группам, с четкой надписью на первой странице: «Для членов партии». Ее предназначали также давать на прочтение приезжавшим в Женеву членам нашей партии (большевикам или склоняющимся в нашу сторону). Я составил эту брошюру. Ее одобрил Владимир Ильич. Она была в нашей экспедиции отпечатана на гектографе в количестве ста экземпляров и циркулировала по рукам членов нашей партии.

_____________

В июне 1904 г. Владимир Ильич, сильно переутомившийся и в сущности еще не отдыхавший после II съезда, решился наконец прервать работу и отдохнуть.

Для практического партийного руководства в Женеве Владимиром Ильичем был составлен комитет, в который вошли агенты ЦК партии: П. Н. Лепешинский, М. Н. Лядов (Мандельштам) и я, Влад. Д. Бонч-Бруевич. Владимир Ильич вместе с Надеждой Константиновной решили проехаться по Швейцарии, побродить по горам пешком, а где можно — на велосипедах, что было одним из любимых видов спорта Владимира Ильича.

К этому времени из Женевы выехали на летнее время М. С. Ольминский, А. А. Богданов с женой и Е. П. Первухин с женой Александрой Николаевной Первухиной в небольшую деревушку Puidoux (Пюиду) около Schavr’a — за Лозанной, в двух с половиной часах езды от Женевы. Туда же должны были приехать Владимир Ильич вместе с Надеждой Константиновной. Проездом из Женевы Владимир Ильич предполагал остановиться в Лозанне.

Я условился с Владимиром Ильичем, что когда он решит двинуться в дальнейшее путешествие, то даст мне заблаговременно телеграмму, и я тотчас вместе с кем-либо из товарищей приеду к нему в Лозанну для сообщения обо всех партийных делах и получения от него указаний на дальнейшую работу. И действительно, я получил от Владимира Ильича телеграмму из Лозанны во второй половине июля⁵, ближе к двадцатому числу, и тотчас же выехал с П. II. Лепешинским в Лозанну по указанному адресу, в какой-то небольшой пансион. Владимира Ильича мы застали готовым к уходу в горное путешествие. Когда я вошел к нему в комнату, он возился с укладкой вещей в дорожный сак. Тут были Надежда Константиновна и один из товарищей, очевидно, недавно приехавший. Около комнаты Владимира Ильича была одна свободная, что-то вроде общей столовой. Как всегда, мы были очень приветливо встречены Владимиром Ильичом и Надеждой Константиновной.

Владимир Ильич увел нас к себе в комнату и стал тихонько расспрашивать о всех делах. Мы, приготовясь заранее и зная, что Владимиру Ильичу вскоре надо двигаться в путь, кратко, сжато и ясно передали ему все новости и получили от него все нужные распоряжения. Я условился с ним об адресах, по которым обещал высылать ему газеты и писать о всех делах и всех новостях.

Мы затем перешли в общую комнату, где и принялись пить кофе, ведя общий разговор, который все время касался различных сообщений, делаемых приехавшим товарищем.

Наконец наступило время отправляться Владимиру Ильичу в путь. Он подвязал на спину дорожный сак и, попрощавшись со всеми, легкой походкой двинулся к выходу, осторожно сводя с лестницы свой велосипед. За ним, также с велосипедом, двигалась Надежда Константиновна, имевшая за плечами свернутый дорожный плащ.

Когда мы сошли вниз, к нам подошел давно здесь живший болгарин — эмигрант из России, социалист Петров, служивший где-то у французов в качестве представителя какой-то фирмы, торговавшей красным вином, и постоянно, чем только мог, помогавший русским, особенно социал-демократам. Я его знал по рекомендации Г. В. Плеханова. Мы поздоровались, и тут оказалось, что Петров знал и Владимира Ильича. Владимир Ильич на несколько минут задержался, приветливо и шутливо переговариваясь с ним о том, как приятно иногда бывает отряхнуть прах от ног своих и бежать в горы от бесконечных дел и дрязг женевских.

— Люблю путешествовать, особенно вдвоем вместе с Надей, — сказал Владимир Ильич, берясь за руль велосипеда.

— Ну уж, — посмеиваясь, грубо сказал тот приезжий, — нашли что интересного... Я понимаю вдвоем, это да... — и он хотел что-то сказать плоское, но Владимир Ильич, словно предчувствуя грубость, жестким голосом, несколько покраснев, сказал, перебивая:

— Как? С женой-то не интересно? ..А с кем же? ... Эх, вы... — и он оборвал разговор.

— До свидания! — крикнул он и ловко вскочил на седло велосипеда, быстро двинулся и скрылся за углом улицы. Надежда Константиновна спокойно оттолкнулась от стенки и, улыбаясь, приветливо простившись кивком головы, не спеша, последовала за Владимиром Ильичом и быстро свернула в соседнюю улицу.

Наступило неловкое молчание. Тот, приехавший, что-то пробовал еще бурчать, но мы, немедленно распрощавшись, двинулись на вокзал, чтобы ехать опять в Женеву.

___________

Большевистские силы к августу 1904 г. настолько окрепли, а разгул мелкомещанских меньшевистских страстей настолько стал всем надоедать, что решено было твердо отмежеваться от этой части партии, враждебные отношения с которой все более углублялись. Организационно мы уже давно порвали с меньшевиками, имевшими намерение господствовать в партийной заграничной среде. Мы сдали им типографию, экспедицию, брошюровочную, кассу, одним словом всю материальную базу, и недальновидные деятели меньшинства думали, что этим самым они раз и навсегда задушили большевизм. Но эти смешные самовлюбленные люди никак не могли сначала понять, что живое и глубокое, истинно пролетарское течение в нашей партии не может быть уничтожено только потому, что Плеханов пригласил к себе в компаньоны по изданию и редактированию газеты Мартова, Засулич, Потресова и Аксельрода. Они до такой степени переоценивали себя и свою роль и личное значение и в то же время так мало придавали значения все более и более мужавшему и крепчавшему рабочему революционному движению, именно тому активу пролетариата, который рос повсюду в России не по дням, а по часам, — что никак не могли освоиться с мыслью, что большевики еще дышат после этого учиненного разгрома, что они не умерли и умирать не собираются. Эти смешные люди, встречая нас на улицах, соболезнующе, притворно жалостливо спрашивали нас:

— Ну, как, чем думаете заняться? Уезжаете? Слышно, многие из вас эмигрировать в Америку собираются?

А у нас дело кипело. Связи все крепли и крепли. Из России приезжали все новые товарищи с хорошими вестями. Мы бодро смотрели в будущее. Мы отстояли и не отдали меньшевикам наше любимое детище: Библиотеку и Архив при ЦК партии, которые мы создали нашими большевистскими руками. Мы, сдавая экспедицию, предложили меньшевикам уехать с нашей квартиры, так как помещение для экспедиции предусмотрительно было взято на мое имя. Здесь вскоре мы развернули нашу экспедицию. Мы не передали меньшевикам наше паспортное бюро со всеми многочисленными принадлежностями, которое сначала сохранялось у Ф. Ф. Ильина, а потом полностью перешло ко мне. Не передали потому, что их участия в этом важном деле не было никакого и оно всецело было организовано нашими силами и делалось нашими руками. Мы быстро законтрактовали вольную кооперативную типографию, где я, с согласия и прямого желания Владимира Ильича, начал издавать брошюры авторов-большевиков в партийном издательстве В. Бонч-Бруевича и Н. Ленина.

Мы имели свои многочисленные группы содействия во всех городах Европы и, одним словом, совсем не собирались умирать, хотя нас и отпевали меньшевистские ханжи чуть не каждый день.

Наступило наконец время, когда безусловно нужно было особым выступлением идейно отмежевать себя окончательно от меньшевистской части партии, громогласно и открыто провозгласив борьбу за III съезд партии. Мы не однажды, беседуя с Владимиром Ильичем, говорили, что необходимо новое выступление, подобное тому, которое было во время борьбы с бернштейнианством и экономизмом.

— Помните, — говорили мы Владимиру Ильичу, — какое огромное значение для партии имел протест семнадцати против знаменитого «Credo»⁶. Ведь вокруг этих документов стали группироваться, как на двух полюсах, экономисты и ортодоксы, революционные марксисты. Ведь и теперь намечаются ясно идейные наследники этих двух линий в нашей партии, в нашей теории и практике. Меньшевики пока еще не выступили ни с каким идейным манифестом — да им в сущности и выступать-то не с чем, а вот нам необходимо выступить, и чем скорей, тем лучше.

Такие разговоры поднимали мы не однажды. Особенно запомнилась мне одна из таких бесед во второй половине мая 1904 г. Моя жена, Вера Михайловна Величкина, у которой в феврале 1904 г. родилась дочь, недомогающе чувствовала себя, и доктора посоветовали ей на некоторое время уехать из Женевы отдохнуть. Она не хотела уезжать куда-либо далеко и перебралась с трех месячной дочкой тут же поблизости, за Арву, в пансион, стоявший в великолепном тенистом парке. Это было что-то вроде санатория.

Все большевики жили тогда в Женеве очень дружно и нередко посещали Веру Михайловну. Однажды вечером ко мне зашли Владимир Ильич с Надеждой Константиновной, подошел Павлович (Красиков)⁷, Самсонов, который ходил еще тогда в большевиках, П. Н. Лепешинский, Ф. Ф. Ильин, и мы все отправились под вечер к Вере Михайловне. Во время прогулки у нас шли оживленные разговоры на злобу политического дня. Меньшевики учинили тогда какую-то очередную, воистину возмутительную пакость, и мы в один голос говорили, что с ними надо рвать до конца, отмежеваться и идейно и организационно, рвать раз и навсегда и за границей, и в России.

Пробыв у Веры Михайловны часок-другой, мы решили вернуться очаровательной дорогой через крутые подъемы и спуски векового парка, в глубинах которого рвалась и шумела мутная, порывистая Арва. Было около десяти часов вечера, и мы, взявшись под руки, — Владимир Ильич шел посредине первой шеренги, — в ногу, бодро шли под гору, по тенистым аллеям, нас освещала полная серебристая луна, всегда столь причудливая в своих бликах, когда видишь ее в швейцарских горах и предгорьях.

Наш разговор стал принимать реальные формы. Мы говорили, что пора выступать, необходимо делать определенное заявление, направленное к партии. Владимир Ильич склонялся к этому общему мнению, не протестуя по существу, но говорил, что надо выждать наиболее благоприятный момент и полное выяснение курса ЦК партии, где двойную, сложную, по в сущности весьма глупую игру вел в то время Борис Николаевич Глебов (Носков). Всей компанией мы зашли ко мне на квартиру, на rue de la Colligne, 3, чтобы напиться чаю, и здесь продолжали вести тот же разговор, так сильно захвативший нас. К этой теме мы не однажды возвращались и после.

Владимир Ильич, как теперь видно, уже в июле стал подготовляться к этому выступлению, написав воззвание к партии****, ставшее немного позже, в августе, историческим документом*****.

После прогулки по Швейцарии, когда он с новыми силами вернулся в деревню Пюиду, на одном из свиданий он сказал мне, что надо совершенно конспиративно подготовить где-либо в необычном месте помещение для собрания ближайших товарищей, на котором придется обсудить наше заявление к партии. Я охотно взял на себя подготовку всего этого дела, и мы тут же наметили список тех товарищей, которых надо будет пригласить. План был выработан с таким расчетом, что когда будет установлен текст обращения, то его тотчас же мы переправим в рукописи в Россию в какой-либо наш партийный комитет, где имеется хорошая техника и где мы имеем надежное большинство. После принятия нашего обращения в этом большевистском комитете воззвание прежде всего печатается там же, в России, на нелегальной технике и переправляется нам сюда, в Женеву, причем мы, уже по просьбе этого комитета, сейчас же печатаем за границей это обращение к партии и распространяем его как за границей, так и в России, конечно, прежде всего рассылая его по всем комитетам.

Было условлено все это держать в строгой тайне, сейчас никому ничего не говорить, даже ближайшим друзьям, пригласить их всех по списку на собрание, оповестив накануне.

Я решил это собрание устроить вне города Женевы, в ближайшем пригороде, который не посещался меньшевиками и иными русскими, а стало быть, где мы могли быть гарантированными от случайного раскрытия нашего собрания. Я решил перейти через мутную Арву, которая протекала почти под окном нашего дома. За мостом начиналось предместье, где жили ремесленники, мелкое мещанство, мелкие служащие, где ютились многочисленные маленькие мастерские и фабрички и где были раскинуты открытые рынки для продажи фруктов, овощей, мяса, хлеба и других продуктов и товаров. Я нашел налево от моста небольшую, весьма простую гостиницу, нечто вроде постоялого двора, которая имела свой ресторан, а при нем отдельную комнату, окна которой выходили во фруктовый старый сад. Комната вполне соответствовала намеченным конспиративным целям и могла вместить человек тридцать, т. е. вполне была достаточна для нашего собрания. Я условился с хозяином, что соберутся русские для обсуждения устройства ферейна, цель которого — помогать друг другу в прогулках по горам Швейцарии и в выработке маршрутов прогулок. Хозяин гостиницы был очень доволен, узнав, что мы все альпинисты, советовал мне обязательно присоединиться к общешвейцарскому клубу альпинистов, что это очень удобно и хорошо, что мы тогда будем пользоваться скидками по железным дорогам и во многих ресторанах и отелях по нашим членским билетам по всей Швейцарии будут делать скидку и за еду и за ночлег. Я назначил хозяину день, когда мы все соберемся, заявил, что придем в десять часов утра и что около часа дня надо будет, помимо того, что каждый будет брать отдельно, подать всем кофе с молоком, с хлебом, сыром и маслом. Зная меркантильные нравы женевцев, я был уверен, что хозяин гостиницы будет особо расположен к нам. Я тотчас же пошел к Владимиру Ильичу и сообщил ему, где мы соберемся, на что он вполне согласился. Накануне назначенного дня, — а это было около двадцатых чисел августа, — я оповестил всех намеченных товарищей, прося их прийти на конспиративное собрание, и сообщил им адресу подробно рассказам, как пройти, чтобы никто никого не спрашивал на улицах.

Я вместо с Верой Михайловной Величкиной (Перовой), а также с Ильиным пришли раньше других. Как и всегда, первым по аккуратности был Владимир Ильич, который пришел вместе с Надеждой Константиновной. Мы просили всех вновь приходивших немедленно что-либо себе заказывать, дабы избежать прихода к нам ресторанной прислуги во время заседания. На собрание пришли все приглашенные наши товарищи. Их было девятнадцать человек, а именно: 1) Н. К. Крупская, 2) В. И. Ленин, 3) А. А. Богданов, 4) В. М. Величкина (Бонч-Бруевич-Перова), 5) В. Д. Бонч-Бруевич, 6) Л. П. Мандельштам (Кручинина), 7) М. Н. Мандельштам (Лядов), 8) М. С. Ольминский (Галерка), 9) П. А. Красиков, 10) О. Б. Лепешинская, 11) П. Н. Лепешинский (Олин), 12) Васильева, 13) Шахов (Малинин), 14) Ф. Ф. Ильин, 15) Инсаров⁸, 16) Инсарова (Мышь), 17) С. И. Гусев, 18) Абрамов, 19) Л. Громозова. Присоединились после: 1) Воровский, 2) Луначарский, 3) Землячка (Осипов)⁹.

Председателем был избран Влад. Бонч-Бруевич, а для ведения некоторых записей — П. Н. Лепешинский. Первым выступил Владимир Ильич с маленьким докладом о положении дел в партии. Он сделал заключение, что дальше терпеть такое положение было бы преступлением, и тут же добавил, что, исполняя настойчивое желание многих активных членов партии, прочтет сейчас проект письма, или обращения к членам партии, с которым необходимо ознакомить наши комитеты, о действительном положении вещей, так как, по сведениям, к нам сюда поступающим, далеко не все комитеты правильно ориентированы в том, что делается на самом деле в партии и ее центральных учреждениях. И Владимир Ильич прочел свой текст обращения «К партии»¹⁰. Все содержание этого обращения весьма соответствовало настроению большинства присутствовавших, так как оно выражало заветные мысли каждого из нас, много-много раз передуманные и обсужденные на различных наших тесных групповых собраниях, беседах и в разговорах. Но так как все прекрасно сознавали, что этот документ имеет особо важное значение и должен сыграть огромную роль в нашем движении в борьбе за идеи большинства, го воззвание после обсуждения было сейчас же отпечатано и широко распространено как за границей, так и в России.

В нем говорилось:

«Недавно состоялось частное собрание 22-х членов РСДРП — единомышленников, стоящих на точке зрения большинства II партийного съезда; эта конференция обсуждала вопрос о нашем партийном кризисе и средствах выхода из него и решила обратиться ко всем российским социал-демократам с нижеследующим воззванием:

Товарищи! Тяжелый кризис партийной жизни все затягивается, ему не видно конца. Смута растет, создавая все новые и новые конфликты, положительная работа партии по всей линии стеснена ею до крайности. Силы партии, молодой еще и не успевшей окрепнуть, бесплодно тратятся в угрожающих размерах»******.

«Практический выход из кризиса мы видим в немедленном созыве третьего партийного съезда. Он один может выяснить положение, разрешить конфликты, ввести в рамки борьбу. — Без него можно ожидать только прогрессивного разложения партии.

Все возражения, выставляемые против созыва съезда, мы считаем безусловно несостоятельными»*******.

Съезд необходим! — взывали мы к нашим организациям. «Он был бы необходим, — говорится в этом документе, — даже при нормальном течении партийной жизни ввиду исключительности исторического момента, ввиду возможности новых задач, поставленных партии мировыми событиями. Он вдвойне необходим при нынешнем партийном кризисе для честного и разумного выхода из него, для сохранения сил партии, для поддержания ее чести и достоинства.

Что должен сделать третий съезд для прекращения смуты, для восстановления нормальной партийной жизни? В этом отношении мы считаем наиболее существенными следующие преобразования, которые будем защищать и проводить всеми лояльными средствами.

I. Переход редакции ЦО в руки сторонников партийного большинства. Необходимость этого перехода, в силу явной неспособности нынешней редакции поддерживать ЦО на уровне общепартийных интересов, достаточно мотивирована. Кружковой орган не может и не должен быть органом партии.

II. Точное регулирование отношений местной заграничной организации (Лиги) к общерусскому центру, ЦК. Нынешнее положение Лиги, которая превратила себя во второй центр партии и бесконтрольно управляет примыкающими группами, в то же время совершенно игнорирует ЦК, — это положение явно ненормально; с ним необходимо покончить.

III. Гарантирование уставным путем партийных способов ведения партийной борьбы»********.

На это воззвание, буквально взбесившее меньшевиков, мы очень быстро получили самые благоприятные отзывы. Особенно нас радовали отзывы из России. Нам прислали полные решительного сочувствия постановления: 1) Кавказский союз, 2) Тифлисский, 3) Бакинский, 4) Кременчугский, 5) Имеретинско-Мингрельский, 6) Московский, 7) Одесский, 8) Рижский, 9) Петербургский и 10) Екатеринославский комитеты и многие группы содействия за границей, во главе с Женевской. Все это не могло не поднимать нас, и мы с утроенными силами принялись за работу. Это совещание большевиков из тактических соображений назвали «частным собранием единомышленников».

В первой редакции опубликовано в журнале «Под знаменем марксизма», № 1. М., 1929. Печатается в сокращении по II т. Избр. соч.

* В И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 8, стр. 185-414. — Ред.

** См. «Техника большевистского подполья», вып. 1. М.—Д., 1923, стр. 258—267. — Ред.

*** Т. е. напечатать гриф РСДРП — Российская социал-демократическая рабочая партия. — Ред.

**** В. И. Ленин. Чего мы добиваемся? (К партии). — Полн. собр. соч. т. ????????????У, стр. 3—12. — Ред.

***** Там же, стр. 13—21.

****** Н. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 9, стр. 13. — Ред.

******* Там же, стр. 17. — Ред.

******** Там же, стр. 18—19. — Ред.

 

Примечания:

¹ В. А. Носков (Борис, Глебов) (1878—1913) — социал-демократ. На II съезде РСДРП избран членом ЦК, занял примиренческую позицию по отношению к меньшевикам. В годы реакции отошел от политической деятельности. (Стр. 34.)

² В специальном постановлении II съезд РСДРП отметил исключительную роль «Искры» в борьбе за партию и объявил ее Центральным органом РСДРП (ЦО). В Совет партии посылалось от ЦО два члена. Ленин первоначально входил в Совет партии от редакции ЦО, после выхода из редакции «Искры» — от ЦК РСДРП. (Стр. 35.)

³ Л. Л. Богданов (Малиновский, Рядовой) (1873—1928) — социал-демократ, философ, экономист, врач по образованию. После II съезда РСДРП — большевик. В годы реакции и нового революционного подъема примыкал к отзовистам. После Октябрьской революции A. А. Богданов — один из организаторов и руководителей «Пролеткульта», с 1926 г. — директор основанного им Института переливания крови. (Стр. 36.)

⁴ В письме к А. А. Богданову от 22.IX 1904 г. («Ленинский сборник», XV. М.—Л., 1930, стр. 213) Н. К. Крупская пишет следующее: «Новость разве та, что большинство предприняло издание своих произведений. Издательство, было, взял на себя Бонч-Бруевич, но Совет постановил, что большинство не имеет права ставить на своих вещах «Росс. Соц.-Дем. Раб. Партия» (он не обращал внимания на то, что этот заголовок стоит на брошюрах Акимова и Рязанова). Бонч-Бруевич побоялся, что его исключат из партии, если он ослушается Совета, и поэтому издательская фирма изменилась. Теперь издателями являются Бонч-Бруевич и Н. Ленин. Вышли брошюрки большинства: Долой бонапартизм! Наши недоразумения. Борьба за съезд». (Стр. 37.)

⁵ В. И. Ленин и Н. К. Крупская отдыхали в Лозанне с 12 или 13 июня по 20 июня (с 25 или 26 июня по 3 июля) (см. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 8, стр. 656—657). (Стр. 39.)

⁶ Имеется в виду манифест группы экономистов (С. И. Прокоповича, Е. Д. Кусковой и других, впоследствии ставших кадетами), в котором изложены их взгляды, враждебные марксизму и революционному движению. Экономисты отрицали роль рабочего класса, считали, что рабочие должны вести только экономическую борьбу.

B. И. Ленин в 1899 г. в ссылке написал «Протест российских социал-демократов против «Credo»» и переслал его группе «Освобождение труда» за границу, где «Протест» был впервые напечатан в 1899 г. (см. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 4, стр. 163—176). (Стр. 42.)

⁷ П. А. Красиков (Павлович, Вельский) (1870—1939) —профессиональный революционер, большевик. После Октябрьской революции — председатель Следственной комиссии по борьбе с контрреволюцией, член коллегии НКЮ СССР, с 1924 г. — прокурор Верховного суда, с 1933 по 1938 г. — зам. председателя Верховного суда СССР. (Стр. 42.)

⁸ Инсаров (И. X. Лалаянц) (1870—1933) — активный участник социал- демократического движения в России. После II съезда РСДРП — большевик. В конце 1913 г. был сослан на вечное поселение в Сибирь и отошел от политической деятельности. С 1922 г. работал в Главнолитпросвето Наркомпроса РСФСР. (Стр. 45.)

⁹ Р. С. Землячка (Р. С. Залкиид, Осипов) (18713—1947) —профессиональный революционер, видный деятель Коммунистической партии и Советского государства. После Февральской революции 1917 г. секретарь МК РСДРП (б). Была делегатом всех партийных съездов. С 1939 г. и в годы Великой Отечественной войны — председатель Комиссии советского контроля, позже — зам. председателя Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б). (Стр. 45.)

¹⁰ Обращение «К партии», написанное В. И. Лениным в первой половине августа (н. ст.) 1904 г. (первоначальный вариант написан в июле того же года под названием «Чего мы добиваемся?»), принято на совещании 22 большевиков в качестве официального обращения к партии. Напечатано отдельной листовкой и известно как «Декларация 22-х». (Стр. 45.)

 

 

 

ОХОТА ОХРАННОГО ОТДЕЛЕНИЯ ЗА В. И. ЛЕНИНЫМ

(1905—1906 гг.)

Как только Владимир Ильич узнал о грянувшей революции в 1905 г., он тотчас же покинул Женеву и конспиративно уехал в Россию¹.

Когда я приехал в Петербург², то узнал, что Владимир Ильич попробовал было прописаться под своей фамилией в Петербурге где-то на Песках³ и на другой день обнаружил за собой слежку дворника и каких-то посторонних личностей. Он сейчас же перешел на нелегальное положение и с тех пор так и остался до выезда своего за границу.

Жил он по знакомым, на случайных квартирах, ведя скитальческий образ жизни. Конечно, он был в самой гуще партийной жизни, видался со множеством людей, постоянно бывал на партийных собраниях и ежедневно рисковал быть узнанным. Мне не однажды приходилось ему помогать укрываться, сопровождать его по городу. Не один раз он был на волосок от провала. Вот один из этих случаев.

Помню, было назначено большое собрание нашей партийной организации в одном из домов, находившихся в переулках между Мойкой и Фонтанкой. Я заведовал тогда партийным центральным книжным магазином «Вперед», который помещался на Караванной улице, д. № 9. Наш магазин был одним из главных явочных мест. В определенный час мы отправились на собрание. Пройдя Александринский театр, мы стали замечать фланирующих подозрительных прохожих, которые весьма смахивали на шпионов. Решили отстать друг от друга и идти по разным сторонам улиц, не упуская друг друга из виду. Завернув в одну из улиц, я лицом к лицу столкнулся с Марией Александровной Дубининой — нашим давнишним товарищем, помогавшей в работе Надежде Константиновне и умершей в 1907 г. в Кисловодске от разрыва сердца. Легальное ее имя было Таисия Александровна Ленивова.

Она пристально посмотрела на меня и сделала чуть заметный предупреждающий отрицательный знак пальцем. Я понял, что там, где должно быть собрание, что-то неблагополучно. Мария Александровна прошла мимо меня, я перешел на другую сторону, зашел в лавочку, что-то купил и, выйдя из нее, бросился догонять Марию Александровну. Она оглянулась. Увидев меня, тотчас же зашла в фруктовый магазин, куда, конечно, вслед за нею зашел и я.

— Там должен быть Владимир Ильич, — неотступно гвоздила одна мысль. — А может быть, он там? Может быть, уже арестован? — и сердце начинало учащенно биться.

— Он там? — спросил я Марию Александровну, когда продавец пошел накладывать из самого дальнего угла в мешок яблоки, которые я потребовал у него.

— Нет!

— Надежда Константиновна?

— Нет!

— Надо их предупредить.

И мы, расплатившись, вышли из лавки.

Что там? Не засада ли? Что делать? Как предупредить?

Мы решили сейчас же начать ходить по всем переулкам. Товарищи, которые ранее шли со мной, заметив, что я неожиданно повернул, тоже повернули, и мы кое с кем быстро встретились в переулках. Сейчас же организовали обходы всех подступов к конспиративной квартире. Вскоре мы встретили Надежду Константиновну. Она не знала, где Владимир Ильич, так как не видала его за последние дни. Ничего более не оставалось, как ходить и ходить.

И мы ходили во всех направлениях, совершенно забыв о том, что сами могли быть арестованными каждую минуту. Встречавшихся товарищей предупреждали об опасности и рассылали по всем направлениям, надеясь, что кто-либо встретит Владимира Ильича.

На сердце было ужасно тревожно, и все неотвязчивее становилась мысль: «Неужели он прошел туда? Неужели он арестован?».

Исколесив положительно все переулки и в сотый раз встретившись с Марией Александровной, мы в отчаяньи повернули круто куда-то в сторону и вдруг видим: Владимир Ильич не спеша идет по глухому переулку и зорко смотрит кругом.

Мы остановились от такой неожиданной, уже нечаянной радости. Приостановился и он, заметив нас. Я оглянулся. За нами никого не было, но можно было ожидать ежеминутного появления шпионов. Я махал рукой перед собой около груди, чтобы сзади не было видно этого моего жеста.

Мы приблизились друг к другу. Как сейчас помню: Владимир Ильич пристально смотрел на меня, немного улыбаясь, но в глазах у него бегали тревожные огоньки. Я прошел мимо него и буркнул:

— Поворачивайте назад. Засада. Следят.

Он и глазом не моргнул, прошел немного дальше и сейчас же зашел во двор. Я прошел еще и еще и все оглядывался. Наконец перешел на другую сторону и зашел в маленький писчебумажный магазинчик. Мария Александровна стала что-то покупать, медленно выбирая. Я стал у окна и смотрел, время от времени спрашивая Марию Александровну, скоро ли она будет готова, дабы не вызвать подозрения у продавщицы тем, что я стою у окна и ничего не покупаю. Через несколько минут я заметил, как из тех же ворот вышел Владимир Ильич, чуть оглянулся, повернул в обратную сторону и быстро стал уходить. Наконец он прошел и мимо той лавки, где находились мы.

Я заторопил Марию Александровну. Она тотчас же расплатилась, и мы вышли.

В отдалении мы увидели Владимира Ильича и тотчас же пошли за ним. Он повернул несколько раз по переулкам, нанял извозчика и уехал. Тогда мы отправились обратно. Мы знали, что Надежда Константиновна наверное да и другие товарищи могли еще сторожить Владимира Ильича. И действительно, так оно и оказалось.

Мы шли, улыбаясь во весь рот, и все товарищи сразу поняли, что дело кончено, что Владимир Ильич предупрежден, что он вне опасности.

Вся эта местность кишела шпионами. Мы спокойно двинулись в разные стороны. Мне удалось благополучно выбраться в соседние улицы и оттуда к себе, в магазин «Вперед».

Здесь уже знали об опасности. Пришла весть о засаде, и мы стали обсуждать положение вещей.

Стало ясным, что в нашу организацию прокрались ненадежные элементы, что нам надо почиститься, что наша конспирация нарушена и что, самое главное, Владимир Ильич в опасности.

— Это за ним приходили...

— Это его хотели арестовать, — говорили мы между собой.

— Ему надо уехать из Питера! — твердили товарищи.

Мы хором стали настаивать, чтобы Владимир Ильич переехал в Финляндию, Он вскоре уехал в Куоккала⁴.

В первой редакции опубликовано в газете «Ленинградская правда», № 93 23.1 V 1920. Печатается по 11 т. Избр. соч.

 

Примечания:

1 В. И. Ленин приехал в Петербург 7 или 8 ноября 1905 г. (Стр. 48.)

2 В. Д. Бонч-Бруевич вернулся в Россию в ноябре 1905 г., перевозя из-за границы в Петербург взрывчатые вещества для боевых организаций большевиков (см. «Техника большевистского подполья». М., 1923, выи. 1, стр. 271). (Стр. 48.)

3 В. И. Ленин и II. К. Крупская 3 (16) декабря 1905 г. поселились легально в Петербурге на Греческом проспекте, д. № 15/8. Усиленная слежка охранки заставила Ленина через несколько дней перейти на нелегальное положение. (Стр. 48.)

4 В. И. Ленин уехал в Куоккала в конце февраля — начало марта 1906 г. (Стр. 50.)

 

 

 

БОЛЬШЕВИСТСКИЕ ИЗДАТЕЛЬСКИЕ ДЕЛА В 1905-1907 ГГ.

Когда грянула революция 1905 г. и когда царское самодержавное правительство под революционным натиском масс поджало хвост и присмирело, пролетариат России тотчас же везде и всюду подал свой мощный голос через сотни газет, возникших почти в каждом городе нашей страны. Первой нашей газетой в Петербурге была «Новая жизнь»¹, которая возникла еще до приезда Владимира Ильича из-за границы. Она была основана радикальной интеллигенцией. Официальным редактором-издателем ее был поэт Н. М. Минский, а издательницей — М. Ф. Андреева², жена А. М. Горького. Во главе газеты в качестве ее редактора стоял Петр Петрович Румянцев, старый социал-демократ, примыкавший в то время к большевикам, участвовавший в нашей нелегальной работе до октябрьских событий 1905 г. и приезжавший в Женеву [по пути] на третий съезд нашей партии, где он был выбран в ЦК. С наступлением реакционного периода 1907—1908 гг. он отошел от большевиков и кончил свою жизнь эмигрантом в Берлине, куда убежал от Октябрьской революции.

До приезда Владимира Ильича газета «Новая жизнь», хотя и имела марксистскую внешность, была все-таки сильно разбавлена радикализмом демократической интеллигенции, и Владимиру Ильичу пришлось много бороться за очищение газеты. Идейные наши враги того времени, и, конечно, меньшевики прежде всего и больше всего, шипели со всех сторон на Владимира Ильича, желая его скомпрометировать указаниями на то, что он стал руководить газетой, где были в редакции непролетарские, чуждые нам элементы. Эти мелкие люди не понимали того, что Владимир Ильич вместе со своими ближайшими товарищами, раз он вошел в редакцию, конечно, все должен был переделать по-своему, по-большевистски. Самое главное в такое горячее время — необходимо было иметь орган, через который можно было бы громко говорить с пролетарской массой. И Владимир Ильич говорил с ней полным голосом, шедшим вразрез с примиренческой позицией меньшевиков.

Приехав в Петербург из-за границы, я в первые же часы своего приезда был в редакции газеты «Новая жизнь», куда я пошел вместе с В. В. Воровским. Здесь мы встретились с Владимиром Ильичем, который был крайне озабочен. Я давно не видел его столь взволнованным, усталым и глубоко задумчивым. Я заметил после, что именно это выражение его лица и, особенно, глаз, человека, говорящего, делающего распоряжения, но думающего какую-то ни для кого не доступную думу, — всегда было перед большими поворотными общественно-политическими событиями, накануне новых его решений, новых его обобщений, новых писаний, освещавших дальнейший путь нашей партийной жизни. Он, как всегда, весьма заботливо встретил меня, расспросил о Женеве, откуда я только что приехал, о заграничных делах, об арестованной Вере Михайловне*, о моей дочери Леле, которая находилась где-то у знакомых в Петербурге. Сказал, чтобы я сообщил ему обязательно, где она, когда я ее отыщу, как будто ему только и было дела, чтобы думать о полуторагодовалом ребенке. И все это, как всегда, не для слова, а серьезно, с повторением до мелочей всего, что делать, как быть. Сейчас же осведомился он у меня, чем думаю заняться по партийной работе. Рассказал и показал все в редакции нашей новой газеты, гордо заявив, что это, пожалуй, покрупней, чем в Женеве.

Владимир Ильич весь ушел в работу газеты «Новая жизнь», и эта наша первая легальная газета сделалась вскоре главным штабом пролетарской революционной работы того времени. Владимир Ильич, принимая самое живейшее участие в деятельности ЦК нашей партии, руководя Петербургским Комитетом и всем пролетарским движением нашей страны, в то же время много писал по насущным вопросам того времени. Несмотря на всю занятость, он, кроме того, отдавал много времени самой организации газеты, ее хозяйству, ее редактированию и обращал особое внимание на внутренний ее отдел, тщательно читая все, что для него поступало в редакцию.

Он считал, что пролетарская свободная печать является одним из главнейших завоеваний революции 1905 г.

— И к этому одному из важнейших завоеваний, — говорил он, — мы должны относиться особенно бережно.

Безусловная, щепетильная, точная правда; факты, десять раз проверенные; сведения точные; цитаты и цифры правильные — вот то, что должно всегда быть в каждой самой небольшой корреспонденции. Плохо, — говорил он, — если про наши газеты пойдет слава, которая раньше была про календари. Помните: «Все врут календари».

Мне, работающему в газетах в качестве корреспондента, обозревателя, фельетониста и редактора вот уже более тридцати лет, выпало на долю то большое счастье, что некоторое время эта моя работа протекала под наблюдением такого несравненного редактора, которым всегда был В. И. Ленин. И те основы, которые он вложил в газетную работу в нелегальных и легальных изданиях, по моему мнению, столь нужны и важны для всей нашей современной пролетарской печати, что хочу хоть в нескольких словах поделиться ими с товарищами и собратиями по перу.

Владимир Ильич всегда почти все прочитывал сам, что шло в номер газеты, или доверял это чтение особо ответственным товарищам. Его всегда беспокоило: нет ли чего-либо неверного в статье или в корреспонденции? Если автор был недостаточно известен, он обязательно проверял сам или поручал кому-либо проверить цитаты, на выборку — цифры, сам подсчитывал статистические таблицы и нередко открывал ужасающие ошибки. Щепетильный до мелочей в правильности перевода с иностранных языков, он требовал четкости языка, и, если встречалось какое-либо слово или выражение, которое может иметь другое значение пли придать другой смысл, он нередко ставил в скобках это слово или выражение на том иностранном языке, с которого делался перевод.

Но особенно его всегда озабочивали корреспонденции о нашей внутренней российской жизни. С необыкновенным чутьем он улавливал фальшь в сообщениях и все сколько-нибудь подозрительное в смысле правдивости тотчас же выкидывал. Даже в нелегальные времена он проверял наиболее важные сообщения и требовал от товарищей, живших нелегально в России, доставать всевозможные документы, на точном основании которых писал сам и поручал другим писать статьи.

Так, в начале 1905 г., когда наступили волнения и правительство Николая II задумало ряд куцых реформ, он поручил мне, ехавшему в Россию на нелегальную работу, обязательно раздобыть записки, постановления министерств, земств, городских самоуправлений, обществ, которые ему нужны были для проверки поступавших сообщений в нашу женевскую газету «Вперед» и для написания статей, предисловий и пр. Мне удалось это выполнить. Я никогда не забуду, как Владимир Ильич в буквальном смысле слова «пушил» одного из наших корреспондентов, приехавшего в Женеву с юга России и описавшего как очевидец демонстрацию, а после оказалось, что он многое преувеличил, напутал и сообщил неверно. Владимир Ильич заявил ему, что он таким образом обманул его лично, редакцию газеты «Вперед», нашу партию, весь пролетариат России, западноевропейскую рабочую прессу, «Интернационал» и пр., и выходило так, что этот обман распространяется теперь, можно сказать, на всю вселенную и что он, этот товарищ, достоин всяческого порицания. И Владимир Ильич очень долго почти не разговаривал с ним.

В «Новой жизни» он был особенно озабочен внутренним отделом и корреспонденциями и все время предупреждал товарищей, что надо сугубо осторожно относиться к сведениям, от кого бы они ни исходили, проверять на месте и заверять вполне достоверными показаниями.

— Никакой беды нет, — говорил он, — если подождем печатать два-три дня, но зато напечатаем настоящую правду, а это будет важней некоторого опоздания.

И, конечно, он сто раз был прав.

Если ему приходилось слышать упреки, что напечатано что-либо неверно, он тотчас же предлагал напечатать опровержение, разъяснение, но требовал представить точные факты и доказательства.

В революционные эпохи значимость печатного слова особенно велика. «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь». По одному уж поэтому надо крайне осторожно обращаться с печатным словом и помнить раз и навсегда, что пролетарское слово должно быть всегда самой истиной.

После разгрома московского восстания царское правительство перешло от обороны к нападению и тотчас же закрыло газету «Новая жизнь». П. П. Румянцев и после закрытия выпустил демонстративно один номер — последний номер — газеты, жизнь которой на этом закончилась. Охранное отделение разгромило редакцию, арестовало многих сотрудников, запечатало экспедицию и конфисковало все материалы и запасы газетных номеров. Владимир Ильич был уже в это время нелегальным. Он скрылся и переехал в Финляндию, поселившись на станции Куоккала, на вилле «Ваза», откуда нередко наезжал нелегально в Петербург.

_________

В 1907 г. Владимиру Ильичу пришлось поспешно уезжать из ближайшей Финляндии, где он жил на станции Куоккала, на вилле «Ваза». Полицейская слежка за ним в это время была настолько усилена, что были все основания предполагать, что жандармы нарушат самостоятельность Финляндского княжества и приедут с обыском, чтобы арестовать Владимира Ильича, Надежду Константиновну и всех, кто проживал на вилле «Ваза». Мы, часто приезжавшие к Владимиру Ильичу, постоянно замечали, что наши подпольные работники, несмотря на всю опытность, никак не могли избавляться от шпионов и заметать следы. Куоккала и ее окрестности были наводнены шпионами. Достаточно было кому-либо из нас слезть на этой станции и пойти в любую сторону, даже в самый глубокий обход или в совершенно противоположную сторону от виллы «Ваза», — как за нами тотчас же или шли неизвестные люди, или ехали извозчики. Были случаи, что на пути нас останавливали и спрашивали то дорогу, то предлагали помочь в искании дачи, или делали еще какие-нибудь подобные предложения, лишь бы приблизиться и рассмотреть нас, сличая, может быть, с теми фотографиями, которые у шпионов нередко имелись, если им было предписано следить за определенными лицами.

Когда однажды я и Михаил Степанович Ольминский, выйдя из поезда, увидели, что шпионы тесным кольцом нас окружили, то мы решили пойти к Владимиру Ильичу и сказать о том действительном положении вещей, которое создается здесь, на станции Куоккала, и посоветовать как можно скорее отсюда выехать, так как кроме этого мы получили тревожные сведения от некоторых служащих финляндской полиции, среди которой были социал-демократы финляндской рабочей партии. После провала в Териоках нашей конспиративной квартиры, где только что была петербургская городская конференция и где был взят наш ответственный товарищ, секретарь организации, по прозвищу «Галоша», нам особенно стало ясно, что тревожные сведения, полученные из сфер финляндской полиции, имеют большое основание и что вслед за разгромом конспиративной квартиры в Териоках надо ждать разгрома такой же квартиры на вилле «Ваза».

Мы высказали Владимиру Ильичу откровенно все наши соображения, а Михаил Степанович прибавил:

— Знаете, Ильич, шпионов так много, как никогда в моей жизни я не видел. Это плохой признак. Охранка обыкновенно насыщает местность шпионами тогда, когда хочет произвести  там разгром и, по нашей старой конспиративной привычке, ни такой шпионской зоны нужно всем нелегальным, — а вы ведь в сущности нелегальный, — сейчас же уехать и чем скорее, тем лучше.

Владимир Ильич очень серьезно отнесся к этим соображениям и сказал, что тоже заметил усиленную слежку за их дачей, что неизвестные личности постоянно здесь шляются, что Г. Д. Лейтейзен (Линдов), который недавно нарочно вышел среди бела дня из виллы и прошел как бы прогуляться в глубь леса, тотчас же заметил за собой двух провожающих, которые издали шли за ним, собирая осенние цветочки и шишки. Было решено, что Владимир Ильич оставит эту квартиру завтра же и как можно скорей переедет в глубь Финляндии.

Мы же перешли к обсуждению с Владимиром Ильичем целого ряда деловых вопросов, прекрасно сознавая, что общаться с ним, когда он будет жить в Финляндии, будет очень трудно. Мы не исключали возможности, что Владимир Ильич в скором времени должен будет совсем выехать из Финляндии за границу. Условились об адресах, кличках и о всем необходимом конспиративном аппарате. Решили также, как только Владимир Ильич даст нам знать, что он за Гельсингфорсом, то мы распространим в Москве слух, что Владимир Ильич выехал в Закавказье, чтобы таким образом хоть несколько отвлечь шпионскую разведку.

— Вот что я хотел вам давно сказать, — обратился ко мне Владимир Ильич, — положение сейчас крайне трудное; как видите, мы остаемся у совершенно разбитого корыта: прессы у нас никакой нет, создать ее очень трудно, провал идет за провалом; совершенно несомненно, что в нашей организации имеется энное количество шпионов и провокаторов, чтобы выкурить которых потребуется значительное время. Нам сейчас же надо думать о том, как сохранить все, что только возможно, из того, что еще осталось на легальном положении. Начинайте-ка вы сейчас же создавать легальное партийное издательство³; начните, с чего хотите. Я рекомендовал бы начать с детской литературы; у Веры Михайловны** имеется много прекрасных детских книг и книг для юношества, вот и переиздайте их. Михаил Степанович кончает писать книгу «О государстве, абсолютизме и бюрократии».—если можно, то издайте и ее; печатайте ваши исследования по сектантству и все, что подойдет другое. Одним словом, издавайте, что найдете нужным, лишь бы создать издательство, помня, что надо быть сейчас чрезвычайно осторожным. Теперь нее идет через цензуру, и надо обмануть этих бдительных дурачков. Пускай они укрепятся в мысли, что ваше издательство строго научное, а также для детей и юношества. А потом, когда времена несколько изменятся, — а они изменятся обязательно, — постепенно начнете вливать социал-демократическую литературу. Я ваш постоянный сотрудник и знайте, что я буду подыскивать вам других наших писателей и присылать их работы. Я убежден, что наступит время, когда у нас разовьется большое, хорошее партийное издательство.

Михаил Степанович с любопытством слушал этот разговор и тихонько сказал Владимиру Ильичу:

— Но как создать такое издательство? Ведь денег нет ни гроша в нашей партийной кассе и ни у кого из нас.

— Да, действительно, — воскликнул Владимир Ильич, — неожиданное значительное препятствие. — И расхохотался добродушным смехом.

— Ничего, Михаил Степанович! — ответил я на этот полувопрос. — Вы, наверное, помните, что в Женеве, в гораздо более трудных обстоятельствах, когда мы жили в эмиграции, мы и то организовали издание газеты «Вперед», а ранее выпускали брошюры довольно в большом числе. Так неужели вы думаете, что мы здесь, в Петербурге, не сумеем проделать такое же дело?

— Против этого аргумента, — ответил Михаил Степанович, — я ничего возразить не могу, потому что и в Женеве был удивлен, когда вы начали это издательство, а как оно осуществилось, часто и до сих пор представить себе не могу. Со своей стороны я могу предложить вам то, что предлагал в Женеве, — вот эти золотые часы, подаренные мне отцом, и эту золотую цепочку, которую подарил мне мой брат. Берите как основной капитал, закладывайте, продавайте, одним словом, делайте, что хотите, лишь раздобывайте за них деньгу.

— Основной капитал у нас имеется, — ответил я, смеясь, Михаилу Степановичу. Мысль о создании нашего легального издательства Владимир Ильич мне высказал еще месяца два тому назад, и мы подробно обсудили это дело с Верой Михайловной. И вот она при выявлении нашего финансового плана вынесла мне завернутую монету в 10 рублей золотом и сказала, что жертвует ее как начало нашего основного капитала для будущего издательства и прибавила: «Раз Владимир Ильич хочет, чтобы издательство было, оно должно быть».

В первой редакции опубликовано в журнале «Красная летопись», М., 1931 № 3, 4, 5-0, Печатается отрывок по II т. Избр. соч.

Заключительный отрывок публикуется впервые по авторской рукописи «Мои встречи и переписка с писателями» из архива В. Д. Бонч-Бруевича. — Отдел рукописей Государственной библиотеки им. В. И. Ленина (далее — ОР ГБЛ), ф. 3G9.

* В. М. Величкина-Бонч-Бруевич, моя жена, была в то время арестована на заседании Совета рабочих депутатов.

** Величкиной.

 

Примечания:

¹ «Новая жизнь» — первая легальная ежедневная большевистская газета, выходила в Петербурге с 27 октября (У ноября) по 3 (16) декабря 1905 г. С приездом И. И. Ленина из эмиграции в Петербург в начале ноября 1905 г. газета стала выходить под его руководством. Активное участие в газете принимали А. М. Горький, В. В. Боровский, А. В. Луначарский, М. С. Ольминский, В. Д. Бонч-Бруевич. Вышло 27 номеров, последний, 28-й номер вышел нелегально. (Стр. 51.)

² М. Ф. Андреева (1868—1953), член КПСС с 1904 г. Известная русская актриса, общественная деятельница, жена А. М. Горького. Оказывала финансовую поддержку партии, после Октябрьской социалистической революции активно участвовала в общественной жизни. (Стр. 51.)

³ В 1907 г. в Петербурге возникло партийное легальное большевистское издательство «Жизнь и знание», которым заведовал В. Д. Бонч-Бруевич. Издавало работы Маркса, Энгельса, Лафарга, Бебеля, отдельные работы В. И. Ленина (1917 г.), сочинения М. Горького, Д. Бедного и др., а также книги для детей и юношества и «Материалы по истории религиозно-общественных движений в России». Существовало до 1918 г. (Стр. 56.)

 

 

 

ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ В СЕМЬЕ

Когда мне приходилось бывать у Владимира Ильича дома, меня всегда поражало и трогало то изумительно товарищеское, глубокое и задушевно теплое отношение, которое проявлял он на каждом шагу и к Надежде Константиновне, и к ее матери¹, которая всегда жила с ними. Надежда Константиновна изо всех сил старалась ничем не обременять Владимира Ильича и дать ему возможность заниматься спокойно теми многими научными и политическими вопросами, которыми он всегда был перегружен. Но это ей удавалось нелегко. Владимир Ильич, когда был дома, — а он часто уходил на многие часы в библиотеки, — находясь в своей небольшой чистенькой, просто обставленной комнатке, чутко прислушивался к тому, что делается в соседней комнате и на кухне, где женская половина семьи в известные часы занималась хозяйством.

Нередко бывало, что, несмотря на весьма тихий разговор, Владимир Ильич улавливал, что к чаю нет хлеба или надо еще что-либо купить. Тут он вдруг появлялся в растворенной двери и решительно заявлял:

- Ну уж за хлебом это я пойду! Почему ты, Надя, мне раньше этого не сказала? .. Должен же я принимать участие в хозяйстве...

Перечить Владимиру Ильичу было нельзя: он мигом одевался и уходил в соседнюю булочную или лавочку и приносил все, что было надо.

— А это по моему личному выбору, — торжественно заявлял Владимир Ильич, вынимая то, что купил самостоятельно, быстро уходил к себе и продолжал прерванную работу.

Обедали они, пили чай и ужинали в строго установленные часы. Если в это время приходил кто-либо из товарищей, Владимир Ильич самым внимательным образом ухаживал за пришедшим, угощал всем, что было на столе.

Еще большее внимание постоянно оказывал Владимир Ильич матери Надежды Константиновны. Она нередко похварывала. Надо было видеть, как Владимир Ильич заботился о ней: ходил за доктором, покупал лекарства и ободрял больную.

— На время болезни главное, — говорил Владимир Ильич, — не падать духом.

Мы знаем, как он сам давал этому разительный пример, терпеливо вынося адскую боль при воспалении межреберных нервов — болезнь, которой он нередко болел и которой очень сильно мучился перед II съездом. Изумительную стойкость проявлял он во время женевского съезда Заграничной лиги социал-демократов, когда сильно расшибся и, несмотря на ужасную боль, не покинул заседания, сделав в этот же вечер большой доклад о работе II съезда партии и расколе, происшедшем на нем.

Известно также, какое мужество проявил он после, во время ранения 1918 г. Относясь так спокойно к собственным заболеваниям, он был особо внимателен и чуток ко всем, кто заболевал рядом.

Его отношения с Надеждой Константиновной могут служить действительным образцом нашей социалистической семьи. Постоянное дружески-товарищеское внимание, стремление побыть вместе, поделиться новостями и новыми мыслями, обсудить сообща все важное в политической жизни и после напряженной работы отправиться вдвоем на отдых — таковы были отношения в семье Ленина. Владимир Ильич очень любил прогулки, и, когда удавалось ему вырвать свободный часок, он сейчас же стремился за город с Надеждой Константиновной и с сестрами, когда они навещали его. Он очень дружил с ними, переписывался, расспрашивал о них товарищей, которые приезжали из России и которые видались с ними. Когда Надежда Константиновна заболела базедовой болезнью, Владимир Ильич самым внимательным образом заботился о ней, беря на себя многие домашние дела, и не позволял ей переутомляться и волноваться. Он перебывал с ней у лучших врачей. Когда он убедился, что операция неминуема, он попросил произвести ее знаменитого бернского хирурга профессора Кохера, и сам присутствовал в клинике, где делали эту операцию. В течение долгой болезни Надежды Константиновны Владимир Ильич самым внимательным образом изучил литературу о базедовой болезни, способах ее лечении. Мне не раз приходилось слышать от докторов, что Владимир Ильич, говоря о болезни Надежды Константиновны, рассуждал, как заправский специалист. Такое особое внимание к Надежде Константиновне он проявлял всегда.

Долго живя за границей, Владимир Ильич внимательно следил за состоянием здоровья, настроением и всеми интересами своей матери, Марии Александровны, которую он нежно любил. Как бы он ни был занят, какие бы самые насущные дела ни отнимали у него все время, казалось, без малейшего остатка, он всегда находил возможность, урывая от сна и отдыха, обязательно написать ей заботливое, теплое письмо, рассказать и о себе, и о Надежде Констаитиновне, и о сестрах, если они были с ним.

И вот однажды, когда Владимир Ильич жил в Лозанне, собираясь отправиться в двухнедельное путешествие по Швейцарии, я приехал к нему, чтобы переговорить о многих делах и наших изданиях, а также условиться, куда пересылать экстренную почту и газеты. Встретил я Владимира Ильича весьма оживленным:

— Пойдемте-ка, — сказал он мне, — я покажу вам, какой замечательный подарок мама прислала нам с Надей!—и он быстро, увлекая меня, пошел к выходной двери. Мы спустились вниз во дворик дома. Здесь стояли только что распакованные новенькие прекрасные два велосипеда: один мужской, другой женский.

— Смотрите, какое великолепие! Все это Надя сделала. Написала как-то маме, что я люблю ездить на велосипеде, но что у нас своих нет. Мама приняла это к сердцу и коллективно, со всеми нашими сколотила изрядную сумму, а Марк Тимофеевич (это был Елизаров, муж Анны Ильиничны) заказал нам в Берлине два велосипеда через общество «Надежда», где он служил. И вот вдруг — уведомление из Транспортного общества: куда прикажете доставить посылку? Я подумал, что вернулась какая-либо нелегальщина, литература, а может быть, кто выслал книги? Приносят, и вот вам нелегальщина! Смотрите, пожалуйста, какие чудесные велосипеды! — говорил Владимир Ильич, осматривая их, подкачивая шины и подтягивая гайки на винтах. — Ай, да мамочка! Вот удружила! Мы теперь с Надей сами себе господа. Поедем не по железной дороге, а на велосипедах.

Надо было видеть, как радовался Владимир Ильич вниманию к нему и к Надежде Константиновне его матери и его домашних. Это особенно было ему приятно и трогало его.

Надежда Константинов на вся сияла и радовалась за Владимира Ильича.

— Я пойду писать письмо маме, а вы отправьте его заказным, — сказал он мне на ходу и быстро поднялся во второй этаж пансиона.

— Рад, как ребенок! — шепнула мне Надежда Константиновна. — Ужасно любит мать, но не ожидал такого внимания от всех наших и сейчас прямо в восторге...

Мы пошли наверх, где Надежда Константиновна укладывала все необходимое в дорожные мешки.

— Мы все это привяжем к моему велосипеду сзади. Теперь незачем таскать их за плечами. А вот вам письмо. Пожалуйста, отправьте сейчас же, да не забудьте! — подтвердил мне Владимир Ильич.

Обо всем переговорив и условившись об адресе для телеграмм и писем, мы спустились по парадной лестнице вниз.

— До свидания, товарищи! Надя, садись! — крикнул Владимир Ильич и быстро вскочил на велосипед. Надежда Константиновна, раскланиваясь с нами, уверенно выехала за ним, и они быстро скрылись за поворотом шоссе, утопающего в цветущей зелени.

В первой редакции опубликовано в журнале «Смена» (№ 1. М., 1945) под названием «Из воспоминаний о Ленине» Печатается по первому изданию настоящего сборника (М., 19(55).

Примечания:

¹ Е. В. Крупская (1842- 1915) - мать Н. К. Крупской. Вместе с В. И. и Н. К. Ульяновыми жила и в ссылке, и в эмиграции. Участвовала в революционной работе, выполняла различные поручения, помогала вести переписку, хранила нелегальную литературу. (Стр. 58.)

 

 

 

МАТЬ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА

Давно, когда мы еще были там, за границей, эмигрантами, когда еще не верилось, что грянет революция, мы часто, собираясь вместе, расспрашивали друг друга о матери Владимира Ильича. Скудны и отрывисты были эти сведения, но мы знали, что она там далеко, трепетно переживает все за своего сына: ведь один, старший, уже погиб от руки палача¹ в горделивом и самоотверженном единоборстве с царизмом. Что должна была она думать и чувствовать, когда и этот, второй, ее любимец, пошел твердой поступью по стезе неуклонной борьбы не только с царизмом, но и со всеми угнетателями человеческого рода?

Тогда — один на один.

Ныне — класс против класса. Партия против могущественной организации дворян, попов, военщины, чиновников и помещиков.

Изо дня в день, из ночи в ночь, из месяца в месяц, из года в год — всё тревоги, всё страдания.

И вот грянула революция 1905 г.

Владимир Ильич, конечно, один из первых нелегально приехал в Россию. Легализовался, прописал паспорт и через два дня опять в подполье... Такова была свобода тех дней, что открыто жить Владимиру Ильичу было трудно, и он, конечно, должен был, опять перейдя на нелегальное положение, вскоре уехать из Петербурга.

________

Мария Александровна, мать его, осталась без сына, только несколько дней повидав Владимира Ильича — в дни октябрьских «свобод» 1905 г. Владимир Ильич вскоре уехал в ближнюю Финляндию, а потом должен был оттуда эмигрировать за границу.

Началось время ужасной реакции. Взбесившиеся чиновники охранного отделения рыскали повсюду, производя разгромы, обыски, уничтожая все остатки революционных организаций. Тюрьмы наполнялись арестованными. Эшелонами отправляли политических в ссылку, на поселение, в каторжные работы... Опять набились битком московский, орловский, харьковский централы. Опять наполнилась Петропавловская крепость. Опять заселились шлиссельбургские одиночки. Разгул темных сил озверелого царского, теперь «конституционного», правительства был ужасен. Вести нашу партийную работу было крайне трудно. Встречаться друг с другом было нелегко, ибо никто никогда не знал, что и как будет дальше, когда придут к нему нежеланные гости, и можно было нарваться на засаду.

Всегда тянуло пойти туда, к Елизаровым, где жила и мать Владимира Ильича у своей замужней дочери Анны Ильиничны. Всегда хотелось посмотреть на них, поговорить с ними и узнать, хоть что-нибудь узнать, о Владимире Ильиче. И мы приходили туда. Приветливая Мария Александровна поила нас чаем, чутко прислушивалась к нашим разговорам и стремилась сейчас же и нас расспросить, нет ли каких сведений о Володе, не приехал ли кто оттуда, не было ли писем? И все с величайшим вниманием и любовью старались сказать ей всё, что знали мы о ее любимом сыне, который для всех нас был любимейшим товарищем и вождем партии, а для нее, для матери, конечно, Володей прежде всего.

И наслушавшись и наговорившись, она, маленькая, худенькая, вся светившаяся глубокой добротой и печалью, тихо подходила к роялю, открывала его и, как бы уносясь далеко-далеко в своих думах, начинала играть, хорошо играть, печальные тихие мелодии, так гармонирующие со всем ее настроением.

Душу всегда надрывали мне эти звуки, плавно бежавшие из-под старческих рук бледной, исстрадавшейся Марии Александровны. Мысли всегда в это время уносили меня к злым и суровым восьмидесятым годам, к казематам Шлиссельбурга, где погиб от руки палача тот, память о котором, как мне казалось, исторгала из сердца матери эти печальные, трогательные напевы, эти мягкие мелодичные звуки. Сын ее Александр был казнен императором Александром III за заговор на его жизнь.

Точно окруженная огненным кольцом, она одна, безмерно любившая своих детей, стояла на страже их благополучия, зная, отлично зная, что все они, и сыновья, и дочери, и зять, все всегда готовы отдать себя за ту манящую идею борьбы, за что один уже сложил свою честную, смелую голову, а все другие готовы всегда пойти на что угодно, на какие угодно страдания и лишения, лишь бы восторжествовало то, в чем они глубоко убеждены.

Мать одной из самых революционных семей, она, страдая и мучаясь муками любящей и любимой матери, гордилась своими детьми, среди которых вырос и возмужал тот, кто отмечен судьбой в веках и в истории тысячелетий.

________

Пришли годы страшной кровавой империалистической войны. Все смешалось. Бурная жизнь кипела и уносила людей в безвестные дали. Коснулась она и семьи Марии Александровны.

Как-то рано утром, часов в шесть, слышу телефонный звонок. Несомненно, что-то тревожное.

Вскочил с постели. Подхожу.

— Вы можете ко мне прийти? — слышу слабый старческий голос.

— Кто это? — думаю. — Батюшки, да ведь это Мария Александровна!

— Конечно, сейчас, сию минуту. — А сам не решаюсь спросить, что случилось.

— Приходите поскорей, пожалуйста, поскорей..., — чуть- чуть звучит в телефон... — Маня² пропала...

— Да что вы? — спешу сказать. — Нет, она жива-живехонька. Я только что вчера получил письмо от Веры Михайловны — она ее встретила на фронте...

— Не может быть! - слышу радостный всплеск повеселевшего голоса.

— Верно...

— А вы меня не обманываете?

— Да нет же, Мария Александровна, я письмо принесу.

— Буду ждать...

— Ну-ну, бегу...

И я действительно побежал ранним летним утром к Марии Александровне, ясно представляя себе, как она перетревожилась за эту ночь...

Звоню.

Она сама и отворяет. Еще более похудевшая, взволнованная. Пятна яркого румянца на ее измученном матовом лице подчеркивают ее душевное волнение.

Я читаю ей письмо. Она требует еще раз прочесть. Перечитываю еще раз, внятно, спокойно, с расстановкой.

Она успокаивается и задает мне ряд испытующих вопросов. Я показываю ей почтовый штемпель на конверте, и она вдруг добро-добро улыбается и ласково благодарит меня за принесенную ей весточку.

— А то вот я всю ночь не спала, все о Мане думала... Причудилось мне, что с ней несчастье.

Она повела меня пить чай с баранками, и я с удовольствием рассказал ей все, что знал о Марии Ильиничне, о том, где она встретилась с Верой Михайловной, сколько верст от фронта, грозит ли ей опасность от немцев, может ли она попасть в плен. В эту минуту нас только это и интересовало. Я твердо обещал Марии Александровне сообщать ей решительно все, что я буду знать о фронте, и тотчас же написать моей жене Вере Михайловне, чтобы она сообщала также все, что она будет знать о Марии Ильиничне.

И мы расстались.

____________

Быстро шло время. И вот наступил час, когда не стало Марии Александровны. Она умерла на руках своей дочери Анны Ильиничны.

Хоронили ее на Волковом кладбище в Петрограде.

Война разметала многих из нас в разные стороны. Пришли на похороны немногие. Мы собрались все в кладбищенской церкви.

В гробу она выглядела такой же добрострадающей, как и в жизни. И меня крайне удивил своей легкостью гроб, когда нам вдвоем с М. Т. Елизаровым пришлось нести его на руках до могилы от кладбищенской церкви, где, по законам того времени, обязаны были ее отпевать, чтобы получить право похоронить.

Быстро насыпан был холм, и мы украсили его живыми цветами. Грустно постояли, подумали и пошли.

Мать Владимира Ильича умерла, так и не дождавшись встречи с ним.

________

Грянула Февральская революция.

События мелькали одно за другим.

Вот наконец и Владимир Ильич приехал в Петроград.

Его торжественно встречал революционный пролетариат, матросы и солдаты.

Прошли первый вечер и первая ночь: митинги, речи, призывы, клятвы, воспоминания.

И вот наступил первый день свободного пребывания Владимира Ильича в Петрограде.

Он позвонил мне и просил прислать автомобиль, и я знал, что первой его поездкой в Петрограде будет поездка на Волково кладбище³ на могилу матери.

Всегда сдержанный, всегда владевший собой, всегда серьезный и задумчивый, Владимир Ильич не проявлял никогда, особенно при посторонних, интимности и задушевности своих чувств. Но мы все знали, как нежно и чутко относился он к своей матери, и, зная это, чувствовали, что тропинка на Волковом кладбище, туда, к этому маленькому холмику, была одной из тяжелых дорог Владимира Ильича.

Вот и его уже нет среди нас.

Но благодарное наше социалистическое отечество, считая его своим первейшим, никогда незабвенным гражданином, будет чтить и его страдалицу-мать, давшую всему человечеству великого сына, творца и гения титанической борьбы за освобождение всех угнетенных.

Да будет славно имя — имя Марии Александровны Ульяновой — и имя ее да не забудется из рода в род, из поколения в поколение нашего и всемирного революционного боевого пролетариата, ведущего классовую борьбу за свободу угнетенных народов не на жизнь, а на смерть.

Она — она мать Владимира Ильича!

В первой редакции опубликовано в «Нашей газете». М., 22.1 V 1928, № 94. Печатается по первому изданию настоящего сборника (М., 1965).

 

Примечания:

¹ Речь идет об Александре Ильиче Ульянове (1866 — 1887), старшем брате В. И. Ленина. А. И. Ульянов был в 1886 г. одним из организаторов группы, следовавшей традиции «Народной воли». За участие в подготовке покушения на Александра III 1 марта 1887 г. был арестован, приговорен к смертной казни и 8 мая этого же года казнен вместе со своими единомышленниками в Шлиссельбурге. (Стр. 62.)

² Мария Ильинична Ульянова (1878—1937) — видный деятель Коммунистической партии и Советского государства, младшая сестра В И. Ленина. С 1898 г. профессиональный революционер, активно участвовала в работе «Искры». Неоднократно подвергалась арестам и ссылкам. С марта 1917 г. до весны 1929 г. — член редколлегии и ответственный секретарь газеты «Правда», с XIV съезда партии — член ЦК, позже член Комиссии советского контроля. (Стр. 64.)

³ 4 (17) апреля 1917 г. В. И. Ленин посетил могилы матери Марии Александровны и сестры Ольги Ильиничны на Волковом кладбище (см. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 649). (Стр. 66.)

 

 

 

 

На боевых постах Февральской и Октябрьской революций

 

В. И. ЛЕНИН В РОССИИ

(После февральской революции до третьеиюльского вооруженного выступления пролетариата и солдат в Петрограде)

Когда грянула Февральская революция, так быстро покончившая с монархией Николая II, мы, петроградские большевики, находившиеся в меньшинстве во всех вновь возникших учреждениях, принимали, однако, самое активное участие в борьбе за новый порядок и за проведение нашей линии, где только было возможно.

Наша партийная газета «Правда» сразу взяла резкий тон по поводу соглашательских тенденций, царивших в то время у большинства членов Петроградского Исполкома и Совета¹. Это многим не нравилось, и «Правду» сильно осуждали. До какой степени были в то время отношения обострены, можно понять хотя бы из того, что когда я напечатал в Прибавлении к № 1 «Известий Петроградского Совета рабочих депутатов»², вышедшем вечером 28 февраля 1917 г., конечно, не спрашиваясь ни у кого об этом, манифест социал-демократов (большевиков)³ о совершившейся революции, то в Петроградском Совете многие встретили меня в штыки. Я «утешил» злопыхателей сообщением о том, что, помимо помещения в газете Совета, я отпечатал манифест еще на отдельном листке в количестве ста тысяч экземпляров и что он расклеивается по Петрограду, рассылается по фабрикам, заводам и казармам и направлен во все концы России. Это между прочим было первое мое «прегрешение» в «Известиях», за что в дальнейшем, при накоплении моих «грехов», я подвергся публичному исповеданию и допросу папой меньшевистских ханжей, самим Церетели⁴, и в конце концов за свою большевистскую веру был лишен редакторского мандата в «Известиях»⁵.

Как ни старались мы, большевики, вести свою работу всюду и везде, как ни увеличились значительно наши силы прибытием многих и многих товарищей из ссылки, из тюрем, с Севера, из Сибири, из провинции, — несмотря на все это, ощущалось отсутствие единой воли, единого руководства во всей крайне ответственной работе, в обстановке быстро меняющихся, мчавшихся политических событий. Все чувствовали отсутствие Владимира Ильича Ленина.

Мы знали, что он там, в Цюрихе, томится и изнывает и, конечно, принимает все меры к тому, чтобы как можно скорей прибыть в Россию. Однако никаких сколько-нибудь верных вестей не было. Лишь неожиданно переданная кем-то из приехавших эмигрантов Л. Б. Каменеву статья Владимира Ильича под заглавием «Письма из далека», напечатанная сейчас же в «Правде»*, была первой весточкой из Цюриха, первым откликом Владимира Ильича на грандиозные события, совершавшиеся тогда в России. У нас проснулись смутные надежды, что как-нибудь, вслед за письмом, не приедет ли он сам? Но вскоре разнеслась весть, что правительства «союзников» России — Франции и Англии — не желают пропустить в Россию ни Владимира Ильича, ни бывших с ним большевиков, ни политических эмигрантов-интернационалистов, боясь их антимилитаристической революционной агитации, агитации за мир против войны.

Эти сведения были получены в Исполкоме Совета, но никто из тогдашних вождей его не принимал ни малейшего участия в том, чтобы помочь нашей политической эмиграции вырваться с чужбины на родину для помощи революционной борьбе. У главенствующей в Совете группы меньшевиков к тому времени до такой степени было натянутое, враждебное отношение к большевикам, что, когда мы узнали, что швейцарские эмигранты послали много телеграмм в Совет и в течение двух недель не получили никакого на них ответа, нам это бессовестное поведение деятелей Совета вполне было понятно, ибо и во всем другом мы, большевики, встречали с их стороны лишь одни помехи.

В конце марта вдруг мы узнали, что Владимир Ильич уже находится в Швеции, в Стокгольме. Как, каким образом он попал туда, никто не знал... Также не было известно, удастся ли Владимиру Ильичу пробраться далее в Россию, ибо мы хорошо знали, что на границе Швеции и Финляндии давно уже всецело и безраздельно господствуют англичане, зорко следящие за каждым едущим в Россию и из России. Первым желанием было как можно скорей осведомить Владимира Ильича обо всем, что происходит в России. Я тотчас послал ему большой комплект газет и засел за писание подробного отчета-письма, в котором хотелось осветить то, о чем в газетах умалчивалось. Прошло несколько дней, как неожиданно пришла весть, что Владимир Ильич едет в Россию вместе с другими эмигрантами и что он будет вечером 3 апреля (старого стиля) в Петрограде.

Петроградский Комитет и отдельные члены нашей партии, узнавшие об этом известии, тотчас же приняли все меры, чтобы оповестить рабочих на заводах, солдат в казармах, матросов в Кронштадте. Газет в этот день не было, заводы не работали, почему и оповещать было очень трудно.

Часам к семи вечера мы собрались у здания Петроградского Комитета большевиков, который в то время помещался в бывшем дворце Кшесинской⁶, и, развернув знамя Центрального Комитета нашей партии, двинулись к Финляндскому вокзалу. Нас было немного — человек двести, и мы решительно не знали, кто и сколько прибудет к вокзалу. Чем ближе мы подходили, тем чаще встречали отдельные группы и организации рабочих, которые со своими знаменами стройными рядами двигались к Финляндскому вокзалу. Наконец и мы присоединились к большой колонне демонстрантов-рабочих, слившейся из различных организаций.

Пение революционных песен заливало улицы. Военные оркестры армейских частей бодрили и приподнимали настроение. Ясно было, что достойная встреча будет. Когда мы пришли к площади Финляндского вокзала, то здесь уже все было заполнено рабочими и военными организациями. Прибыли мощные броневики и заняли пространство у выхода на площадь из парадных («царских») комнат Финляндского вокзала.

Когда мы выходили на платформу, в это время почти бегом прибыли в полном вооружении матросы. Оказалось, что они только что на катерах вошли в Неву, придя на рейд на ледоколе, так как на море был ледоход. Получив известие в Кронштадте, что в Петроград прибывает Владимир Ильич, они пробили «боевую тревогу». Весь матросский мир Кронштадта был через несколько минут под ружьем. Когда судовые команды узнали, в чем дело, они радостными криками встретили ошеломившее своей неожиданностью известие, тотчас организовали сильные отряды для несения почетного караула на Финляндском вокзале и охраны Владимира Ильича. На самом быстроходном ледоколе они в ту же минуту отправили своих представителей, приказав им во что бы то ни стало прибыть вовремя. А времени оставалось мало. И матросы напрямик летели в Петроград, на рейде пересели на катер, вошли в Неву и пришвартовались возле Литейного моста, близлежащего к Финляндскому вокзалу. Беглым маршем прибыли они на вокзал, заняв место почетного караула за двадцать минут до прихода поезда.

— Я прошу вас передать Владимиру Ильичу, — обратился ко мне офицер, командовавший почетным караулом матросов, — что матросы желают, чтобы он им сказал хоть несколько слов.

Я обещал передать это желание матросов Владимиру Ильичу.

Минуты томительного ожидания тянулись слишком долго. И вот наконец завиднелись в туманной дали огоньки... Вот змейкой мелькнул на повороте ярко освещенный поезд... Все ближе и ближе... Вот застучали колеса, забухал, запыхтел паровоз и остановился...

Мы бросились к вагонам. Из пятого от паровоза вагона выходил Владимир Ильич, за ним Надежда Константиновна, еще и еще товарищи...

— Смирно!.. — понеслась команда по почетному караулу, по воинским частям, по рабочим вооруженным отрядам, на вокзале, на площади. Оркестры заиграли «встречу», и войска взяли «на караул».

Мгновенно стихли голоса, только слышны были трубы оркестров, и потом вдруг сразу как бы все заколебалось, встрепенулось и грянуло такое мощное, такое потрясающее, такое сердечное «ура!», которого я никогда не слыхивал.

Владимир Ильич, приветливо и радостно поздоровавшись с нами, не видевшими его почти десять лет, двинулся было своей торопливой походкой и, когда грянуло это «ура!», приостановился и, словно немного растерявшись, спросил:

— Что это?

— Это приветствуют вас революционные войска и рабочие, — кто-то сказал ему.

Мы подходили к матросам.

Офицер со всей выправкой и торжественностью рапортовал Владимиру Ильичу, который недоуменно смотрел на него.

Я шепнул Ленину, что матросы хотят слышать его слово. Владимир Ильич пошел по фронту почетного караула, а командовавший офицер попросил его вернуться.

Ленин сделал несколько шагов назад, остановился, снял шляпу и произнес приблизительно следующее:

— Матросы, товарищи, приветствуя вас, я еще не знаю, верите ли вы всем посулам Временного правительства, но я твердо знаю, что, когда вам говорят сладкие речи, когда вам многое обещают, — вас обманывают, как обманывают и весь русский народ. Народу нужен мир, народу нужен хлеб, народу нужна земля. А вам дают войну, голод, бесхлебье, на земле оставляют помещика... Матросы, товарищи, нам нужно бороться за революцию, бороться до конца, до полной победы пролетариата. Да здравствует всемирная социалистическая революция!

И он двинулся далее по шеренгам и рядам в парадные комнаты, где его приветствовали представители Петроградского Исполкома, среди которых был его председатель Чхеидзе⁷. Это приветствие, исходившее, по обязанности, от соглашателей-меньшевиков, было весьма кислое, официальное, явно лицемерное... Все они прекрасно чувствовали, что с приездом Владимира Ильича начнется настоящая борьба, не прикрытая какой-либо льстивой, хитрой фразой, а борьба прямая, честная, открытая, достойная классовой борьбы пролетариата.

Лишь только Владимир Ильич вышел на подъезд вокзала, лишь только увидели его, как грянуло вновь громкое, потрясающее «ура!», перешедшее в ликование народных, рабочих и солдатских масс. Музыка, всеобщее пение революционных песен, крики и возгласы — все слилось в один певучий рокот, столь же грозный, как рокот океанской волны. Когда наконец все затихло, Владимир Ильич тут же с подъезда произнес свое первое приветствие к собравшимся народным массам, подчеркивая все те же моменты, что и в речи, обращенной к матросам.

Броневая команда предложила ему войти в броневик, на котором хотели доставить его в Петроградский Комитет большевиков.

Прожекторы полосовали небо своими загадочными, быстро-бегущими снопами света, то поднимающимися в небесную высь, то опускающимися в упор в толпу. Этот беспокойный, всюду скользящий, трепещущий свет, играя и переливаясь, то по облакам и тучам, то освещая движущиеся толпы людей, еще более волновал всех, придавая всей картине этой исторической встречи какой-то волшебный, особо торжественный вид.

Окруженный тысячными толпами рабочих, над которыми реяли бесчисленные знамена, Владимир Ильич медленно продвигался на броневике во главе этой своеобразной, из недр петроградского пролетариата вылившейся громадной демонстрации. Владимир Ильич несколько раз во время пути должен был обращаться с речью к народу, который не уставал его слушать, жаждал его слова. Наконец прибыли к зданию нашего Петроградского партийного комитета.

Владимир Ильич, усталый и, видимо, взволнованный всей этой встречей, которой он не ожидал, о чем тут же несколько надорванным голосом говорил окружавшим его, расположился немножко отдохнуть, расспрашивая всех о событиях, работе, об организации. Толпы народа требовали речей. Ряд товарищей выступили с балкона. Владимир Ильич тотчас же пересел поближе, желая, очевидно, послушать, с чем обращаются к народу наши агитаторы. Слушал очень внимательно, иногда одобрял, иногда, улыбаясь, произносил свое любимое: «гм! гм!», что означало, что это неверно, это сомнительно, это не так... Но когда вдруг выступил один крайне нервный, почти истерически настроенный товарищ и стал истошным голосом взывать к толпе, призывая ее к немедленному восстанию и городя бесконечные анархические фразы, не имевшие в себе реального содержания, Владимир Ильич спросил:

— Кто это выступает?

Ему сказали.

— И это тоже большевик? — с усмешкой спросил он.

А тот, точно желая всем особенно понравиться, размахивая изо всех сил руками, крича совершенно исступленным голосом, извиваясь и вертясь, все более и более нагромождал один призыв на другой, громил, уничтожал, призывал, побеждал...

— Нет, это невозможно, — сказал Владимир Ильич, — его надо сейчас же остановить... Это какая-то левая чушь, — заключил неожиданно он.

Оратора с трудом наконец остановили, и он, изнемогающий, вошел в комнату, где был Владимир Ильич, очевидно желая и надеясь получить его одобрение.

Владимир Ильич молчал, и в комнате воцарилась неловкая тишина.

Оратор не выдержал и, отирая пот, струившийся с его затылка и лба, скороговоркой обратился к Владимиру Ильичу.

— Ужасно много работы... Вот в день раз по двадцать приходится так выступать...

— Раз по двадцать!.. Гм... — произнес медленно Владимир Ильич и улыбнулся. — Нет, товарищ, напрасно вы так себя мучаете... Не надо. Совсем заболеете... Поберегите лучше себя... Да и не нужно все это... фразы, крик...

— Позвольте, — перешел в наступление сразу взволновавшийся оратор,—да ведь это и есть самый настоящий большевизм, а вот они... — и он показал на стоящих здесь же товарищей, — не соглашаются со мной, даже ругают...

Владимир Ильич откинулся на спинку кресла и весело, заразительно засмеялся.

— Ругают, говорите... Ну, ругаться не надо. Зачем?.. Не соглашаются, говорите... Очень хорошо... Товарищи, — вдруг деловым тоном обратился он к комитетчикам, — чем ругать его, надо ему дать немножко отдохнуть и перевести на другую работу, обязательно перевести, — отчеканил он, — там, где поменьше говорить, — прибавил Владимир Ильич и тотчас перешел в другую комнату.

Растерявшийся самовлюбленный оратор стоял на месте, беспомощно разводя руками, кому-то что-то доказывая. Когда он вскоре хотел опять двинуться к балкону, путь ему был прегражден, и товарищи-рабочие твердо сказали ему:

— Довольно тебе, не нужно, слышь, что Владимир Ильич говорит, а ты все свое... Сколько раз говорили мы тебе, что это не нужно, не так, — ну, вот и договорился...

Совершенно разобиженный оратор махнул рукой, ушел в другую комнату, претенциозно развалился в кресле и ожесточенно стал уминать бутерброды с колбасой, запивая их крупными глотками полуостывшего чая...

Владимиру Ильичу пришлось выступить этой ночью несколько раз с балкона дворца Кшесинской перед все не расходившимися толпами рабочих, жаждавших его слова. Здесь же состоялось многолюдное торжественное заседание представителей районов РСДРП (большевиков) Петрограда, Кронштадта и окрестностей. Наконец около пяти часов утра он уехал вместе с Надеждой Константиновной к своей сестре — Анне Ильиничне Елизаровой.

__________

Утром на другой день я поехал на квартиру А. И. Елизаровой, чтобы осведомиться о всех нуждах Владимира Ильича и условиться с ним о различных делах. Он сейчас же подробно стал расспрашивать о событиях Февральской революции. Его интересовало решительно все и, конечно, в особенности, участие рабочих в самих революционных событиях.

Мы вскоре перешли к разговору о том, как он с товарищами проехал в Россию. Владимир Ильич рассказывал о тех мытарствах, которые пришлось им всем пережить, прежде чем попасть в Россию. Спутники его говорили, что Владимир Ильич рвался в Россию, как только донеслись первые вести о революции, происшедшей в Петрограде. Он придумывал всевозможные способы, лишь бы вырваться из своего вынужденного эмигрантского пленения. Окружающие его товарищи нередко предлагали весьма рискованные, фантастические планы, на которые, несмотря на весь свой реализм, Владимир Ильич почти готов был согласиться. Так, Владимиру Ильичу кто-то предложил пробраться через Европу с чужим паспортом под видом глухонемого, для того чтобы в пути не выдать свою национальность. План был явно фантастичен, но Владимир Ильич горел таким страстным желанием скорее быть на месте революционных битв своего народа, что одно время даже не отрицал и этот план⁸, к счастью, им не осуществленный.

С течением времени выявлялось все более и более, что «союзные» державы России ни за что не хотели пропустить Владимира Ильича с товарищами в Россию, так как справедливо понимали, что он, прекрасно знавший все пружины империалистических войн, является заклятым врагом тех, кто в войне до победного конца — с чьей бы стороны ни осуществлялась эта победа — видел всю сокровенную цель буржуазной политики. «Союзники» прекрасно понимали, что для Владимира Ильича возможен и приемлем только один конец войны: это — война против войны, это — обращение солдатских штыков каждой нации против буржуазии своей страны, превращение войны империалистической в войну гражданскую. И, понимая это, союзники чинили всяческие препятствия проезду этого международного революционера к своему уже восставшему народу.

Швейцарские социал-демократы помогли нашей политической эмиграции, жившей в то время в Швейцарии, добраться до родины, для чего по собственному почину они снеслись с немецкой социал-демократической партией, которая обеспечила проезд наших эмигрантов, и в том числе Владимира Ильича Ленина, в «запломбированном» вагоне. Тогда этот способ путешествия вызвал бешеный вой со стороны злобствующей буржуазии и ее подпевал — эсеров и меньшевиков. Очень многие даже в нашей партии находили этот способ неудобным. Теперь приходится изумляться тому, до какой степени были засорены мозги, одурманено сознание многих и многих вполне честных, социалистически мысливших людей, которые в своем «патриотическом» тумане не видели и не понимали, что для настоящего революционера нет и не должно быть ничего иного, как постоянного стремления быть и находиться среди восставшего народа, работать вместе с ним до полной победы революции.

Сам Владимир Ильич, учитывая мелкобуржуазную психологию Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, готовился дать полный и гласный ответ в своих действиях. Он полагал, что будет назначена полновластная комиссия, которая и займется расследованием всего этого дела. Он говорил, что он охотно даст вполне исчерпывающие объяснения, что вынудило его и его спутников прибегнуть к этой последней возможности приезда в Россию.

Первое заседание комиссии оппортунистического Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов сразу показало всем, что все вполне удовлетворены данными объяснениями и решительно никто не желает тратить времени на дальнейшие разглагольствования по этому вопросу. Буржуазия судила по-своему. Она почти совершенно забыла всех других, приехавших в тех же вагонах вместе с Владимиром Ильичем, и подняла систематическую травлю именно против Владимира Ильича и ближайших его политических друзей по поводу этого пресловутого «пломбированного» вагона, желая всеми мерами разжечь ненависть мещан против истинного вождя российского пролетариата, голос которого все сильней и слышней раздавался не только по необъятным пространствам нашей страны, но стал сильно слышаться и за границей, где среди многих рабочих вызывал явное сочувствие.

Но как ни бились, как ни старались все эти наемные писаки лживой, купленной и подкупленной прессы, им не удалось скомпрометировать вождя пролетариата, и поднявшаяся гневная буря всенародной Октябрьской революции поставила своего гениального вождя Владимира Ильича Ленина на самый высокий гребень волны, вздымавшейся над старым миром.

____________

В этот же день Владимир Ильич затребовал прежде всего комплекты газет, вышедших с первого дня революции, которых он, как оказалось, еще не видал. Около двенадцати часов этого дня он сделал свой первый доклад большевикам⁹ в помещении фракции Государственной думы, куда были приглашены ближайшие товарищи по партии, находившиеся в то время в Петрограде. Он многих удивил своими теоретическими положениями и взглядами на ход развертывающихся революционных событий.

Его попросили сделать такой же доклад в главном зале Таврического дворца, где прежде заседала Государственная дума и где теперь безраздельно господствовал Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Собрание должно было быть расширенным, на нем захотели присутствовать меньшевики, а также рабочие члены Совета, не входившие во фракцию.

В зале было много народу. Небольшое число большевиков сидело в левом секторе думских мест, а Владимир Ильич напротив, по линии председательской трибуны. Около него засели самые отчаянные меньшевики, и было чуждо, и было странно видеть его в таком окружении. Наконец слово было предоставлено ему. Он легко, привычно торопливо взошел на трибуну и, не обращая внимания на рукоплескания из нашего угла, тотчас же приступил к своему докладу, поразившему всех изумительным анализом российской действительности.

С полной откровенностью заявил он, вызвав ядовитые усмешки со стороны патентованных политиков-меньшевиков, что он имел и очень мало времени, и очень мало материала для наблюдения. «Всего один рабочий попался мне в поезде, — сказал он, вызвав сдержанный, но весьма заметный смешок на правых скамьях, — вот почему мои рассуждения будут несколько теоретичными, но, полагаю, в общем и целом правильными, соответствующими существу всей политической обстановки страны».

Конечно, самовлюбленные меньшевики и эсеры, мнившие себя властителями дум, искусные соглашатели с буржуазией, не только не были согласны с Владимиром Ильичем, но всячески издевались по поводу этого заявления, находя его просто смешным, скандальным...

Ведь вот они все время болтают перед массами, произнося тысячу и одну речь везде и всюду по поводу того или иного события или совсем без повода. Им ли не знать настроения, желания и ожидания масс? А тут вот является эмигрант, говоривший «с одним рабочим», и не только отрицает весь их образ действия, но совершенно иначе анализирует все события, совершенно другие выдвигает задачи революции, совершенно по-иному формулирует лозунги борьбы, требуя немедленного мира, прекращения войны, требуя хлеба и земли народу.

Владимир Ильич громко, отчетливо формулирует, иллюстрирует и доказывает свою точку зрения, и в зале постепенно воцаряется безмолвная тишина. Когда он отрывисто произнес слово «братание», относившееся к солдатам, находившимся в окопах, кто-то из особо взвинченных депутатов с фронта, почувствовав себя, очевидно, уязвленным до глубины своих высокопатриотических чувств, вскочил с места, сделал несколько шагов по направлению к трибуне и стал ругаться самым отчаянным образом. В зале зашумели. Председатель стал его останавливать. Владимир Ильич спокойно, улыбаясь, выжидал, когда страсти улягутся.

— Товарищи, — начал он снова, — сейчас только товарищ, взволнованный и негодующий, излил свою душу в возмущенном протесте против меня, и я так хорошо понимаю его. Он по-своему глубоко прав. Я прежде всего думаю, что он прав уже потому, что в России объявлена свобода, но что же  это за свобода, когда нельзя искреннему человеку, — а я думаю, что он искренен, — заявить во всеуслышание, заявить с негодованием свое собственное мнение о столь важных, чрезвычайно важных вопросах? Я думаю, что он еще прав и потому, что, как вы слышали от него самого, он только что из окопов, он там сидел, он там сражался уже несколько лет, дважды ранен, и таких, как он, там тысячи. У него возник вопрос: за что же он проливал свою кровь, за что страдал он сам и его многочисленные братья? И этот вопрос — самый главный вопрос. Ему все время внушали, его учили, и он поверил, что он проливает свою кровь за отечество, за народ, а на самом деле оказалось, что его все время жестоко обманывали, что он страдал, ужасно страдал, проливая свою кровь за совершенно чуждые и безусловно враждебные ему интересы капиталистов, помещиков, интересы союзных империалистов, этих всесветных и жадных грабителей и угнетателей. Как же ему не высказывать свое негодование? Да ведь тут просто с ума можно сойти! И поэтому еще настоятельней мы все должны требовать прекращения войны, пропагандировать братание войск враждующих государств как одно из средств к достижению намеченной цели в нашей борьбе за мир, за хлеб, за землю.

Большинство впервые слушали Владимира Ильича, и когда я вглядывался в эти серые, прокопченные лица солдат, в эти угрюмые лица крестьян и в растерянные лица многих рабочих, примыкавших к меньшевикам, эсерам и другим тому подобным фракциям и группам, я чувствовал, что в их душах уже началось колебание, чреватое великим переворотом. Ведь все то, что говорил Владимир Ильич, ведь это все было так близко им, и надо было только, чтобы рассеялся туман ложного патриотизма, надо было только, чтобы спала пелена с их глаз, дабы немедленно загорелся в них священный порыв к действительному освобождению от политических и социальных уз, сковывающих и их самих, и всю страну.

Набатным колоколом звучал твердый и уверенный голос Владимира Ильича, когда он огласил свой замечательный, как бомба взорвавший всех соглашателей, третий параграф его воистину исторических тезисов: «Никакой поддержки Временному правительству, разъяснение полной лживости всех его обещаний, особенно относительно отказа от аннексий. Разоблачение, вместо недопустимого, сеющего иллюзии, «требования», чтобы это правительство, правительство капиталистов, перестало быть империалистским»**.

— Как! — возопили всюду, — мы, революционеры, делавшие Февральскую революцию, мы, облекшие доверием Временное правительство, можно сказать, создавшие его, все время ведущие с ним переговоры, добившиеся от него уступок, манифестов, требований и провозглашений, — мы, оказывается, сообщники капиталистов, империалистов?..

Один требовали удаления Ленина, другие презрительно молчали. Он же отчетливо и ясно, пережидая рокот возмущения, разъяснял один за другим свои тезисы, которые охватывали все вопросы до полного переустройства управления страной, изменения парламента, «обновления Интернационала» — вообще все то, что через полгода, волей революционного народа, он должен был осуществлять в суровой русской действительности, творя совершенно новую жизнь.

Предусмотрев все, до образования совхозов включительно, Ленин вселил такое смятение своей речью и дважды прочитанными тезисами, такое волнение в умы своих слушателей, что с этого исторического выступления Владимира Ильича [4.IV 1917 г.] собственно и начинается преддверие, подготовка Октябрьской революции. Именно в этот исторический момент был заложен первый основательный теоретический камень великого здания Октября.

Впечатление от доклада Владимира Ильича было колоссальное. Всем стало ясно, что прекраснодушному мирному житию меньшевистско-эсеровского Совета рабочих депутатов и Временного правительства наступает несомненный конец. Было очевидно, что каждый день своим влиянием Владимир Ильич и письменно, и устно, вместе с политическими друзьями и единомышленниками, будет неустанно подтачивать все позиции — большие и малые, — которые противостоявшие ему политические деятели намеревались прочно, всерьез и надолго занять.

___________

В то время я с другими товарищами редактировал «Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов», выход которых организовал в первый день Февральской революции.

Придя в редакцию на другой день после встречи В. И. Ленина, я тотчас же написал статью с подробным описанием этой встречи. Как раз так случилось, что, кроме тов. Авилова, никого в редакции в этот вечер не было, а так как Авилов ничего не имел против напечатания этой статьи, то я и пустил ее в номер***. На другой день, когда моя статья появилась, все остальные редакторы «Известий» пожимали плечами и упрекали меня, будто я сделал что-то ужасное и недопустимое. В Президиуме все эти меньшевики, Богдановы и им подобные, когда-то так много шумевшие, с озлоблением набросились на меня:

— Мы знаем, — вопили они, — это вы написали...

— Конечно, я, — отвечал я им спокойно.

— Нет, так нельзя, в этом надо разобраться... Это недопустимо.

Меня это взорвало, и я просто отчитал их, в своем самомнении не знавших предела.

Я хотел тотчас же выйти из редакции. Но решил прежде всего посоветоваться с Владимиром Ильичем. Он запротестовал.

— Ни в коем случае не уходите сами. Нам важна каждая позиция. В «Известиях» мы все-таки можем кое-что помещать, печатая и статьи, и резолюции, и мы должны все это использовать...

И я остался в редакции «Известий».

__________

Владимир Ильич засел за редакторскую и писательскую работу в партийном органе «Правда». Его точка зрения была столь нова, что даже товарищи, проработавшие с ним десятилетия, стали ему возражать, с ним не соглашаясь. Всюду среди большевиков разгорелась дискуссия. Работа в «Правде» в общем и целом шла дружно, но бывали дни, когда атмосфера и там накаливалась очень сильно. JI. Б. Каменев наиболее разошелся с ним в понимании и оценке момента и выступил в «Правде» же с рядом фельетонов, в которых он возражал Владимиру Ильичу. Владимир Ильич тотчас же отвечал в различных заметках, статьях, брошюрах, речах, все более и более убеждая в правоте своих взглядов на современность и классовую политику пролетариата, постепенно и терпеливо завоевывая все большее число сторонников в партии. Споры, особенно в редакции, бывали в высшей степени ожесточенными. Мне не раз приходилось наблюдать, когда в тесном помещении редакции, в этой маленькой комнате, Владимир Ильич сидел и напряженно работал за столом.

Владимир Ильич терпеливо, настойчиво, изо дня в день разъяснял свою точку зрения, и с каждым днем его сторонников все прибывало.

Выступая на собраниях, конференциях, совещаниях, беседуя с каждой отдельной группой рабочих, проводя резолюции, он таким образом исполнял сам то, о чем заявил в своем первом выступлении, что «лишь терпеливое, систематическое, настойчивое, приспособляющееся особенно к практическим потребностям масс, разъяснение ошибок их тактики»**** есть единственный способ для современного момента в борьбе против того шатающегося курса, который взял Совет рабочих депутатов в лице «всех мелкобуржуазных оппортунистических, поддавшихся влиянию буржуазии и проводящих ее влияние на пролетариат, элементов...»*****

Все эти разъяснения имели колоссальное значение для рабочих фабрик и заводов. Там, где вчера при голосованиях еще были в большинстве представители меньшевиков и эсеров, вдруг неожиданно для себя они оставались в меньшинстве или получали такое незначительное большинство при грозных атаках ораторов из глубины рабочих масс, что сразу становилось ясным, что Февральская революция начинает постепенно переходить на другие рельсы.

Если меньшевики, плехановцы и социалисты-революционеры отвечали на пропаганду Владимира Ильича и его верных друзей и единомышленников злорадным ворчанием, помехами в работе, мелкими уколами и инсинуациями, то кадеты, октябристы и вся их пресса, более правая и более левая, поднимали отвратительный вой, науськивали самые темные элементы на большевиков вообще и на Владимира Ильича в особенности. Становилось вполне возможным предположение о прямой небезопасности Владимира Ильича и наших партийных учреждений, редакций, типографий.

Правившая страной буржуазия сразу почувствовала во Владимире Ильиче своего классового врага, сразу поняла, что это не «контактная комиссия»¹⁰, через которую можно втирать очки пролетариату, что здесь все вопросы будут поставлены ребром; и при первой возможности таившиеся, зревшие и с каждым днем все более организовывавшиеся силы пролетариата под умелым руководством тотчас же перейдут к нападению.

Что было делать этой безвольной, киселеобразной русской буржуазии, прекрасно умевшей собирать барыши, но не чувствовавшей себя как организованный класс, который мог бы противостоять могучему напору враждебного ей класса или защищать свои собственные интересы с оружием в руках? Вечно бывшая на поводу у самодержавного поповско-дворянского правительства, вечно прятавшаяся за широкие спины полицейского, казака, попа, урядника и миссионера, теперь, — когда оковы самодержавия пали, когда буржуазия была предоставлена самой себе, — она быстро сумела заработать лишнюю копеечку на рубль, накинув под шумок, пользуясь своей властью, цены на уголь, на ситец, на хлеб, но политически, организационно не проявила себя ни в чем. Более предусмотрительные и дальновидные ее деятели — такие, как Гучков, Милюков, всячески намекали, что их классу пора взяться за ум, пора организовываться, вооружаться. Но что они могли сделать? Иностранные послы требовали от них наступления на фронте во что бы то ни стало. Рабочие, измученное крестьянство, громадное большинство солдат, несмотря на весь шовинистический туман, изо дня в день напускаемый и ораторами, и газетами, и всеми другими способами, испытывали уже полное отвращение к войне и хотели мира, мира и мира... Чувствуя крах войны, наиболее осторожные из дельцов торговли, промышленности и биржи спешили переводить свои деньги и ценности в английские, французские и американские банки, готовя себе не отступление, а бегство...

Буржуазия соглашалась на восьмичасовой рабочий день, а ей пролетариат не верил и тотчас же требовал повышения заработной платы, смещения директоров. Что оставалось делать этим новоявленным русским политикам, мятущимся, как буридановы ослы, между подачками народу и требованиями империалистических союзников? Для народа они выставили Керенского, этого полубольного, нервного, возомнившего себя, без всяких на то оснований, вождем народных масс, крикливого, фиглярствующего, беспринципного адвоката, который, совершенно забыв, что «во многом глаголании несть спасения», хотел пустозвонной фразой отвлечь истомленный, истерзанный войною народ от его чаяний и ожиданий. Для своего спасения русская буржуазия подготовляла военного диктатора, которого готова была повенчать на любое царство, только бы он обеспечил достаточное количество штыков и сабель для расправы с «бунтующим плебсом», захватившим Петроград, Москву и иные центры страны. Но так как оставалась беспрерывная опасность взрыва изнутри, который несомненно и почти открыто подготовляли эти «неуживчивые», эти «неугомонные» большевики, то надо было сломить их во что бы то ни стало, всеми средствами, которые только знает всемирная буржуазия. Какое же первое наиглавнейшее средство, наиболее сильно действующее оружие в арсенале этих всемирных плутов и опытнейших политических спекулянтов и мошенников? Конечно, клевета и еще раз клевета.

Они прекрасно знали, что, как ни опровергай клевету, всегда, хотя бы на время, хоть что-либо от нее останется, ибо «хорошая слава лежит, а дурная — по дорожке бежит». Они не рассчитали только одного: классовое чутье пролетариата всегда верно подсказывает рабочим — неоспоримо, что нахваливает буржуазия, того опасайся, что ругает, к тому прислушивайся, ибо здесь что-либо да есть на пользу рабочего класса.

__________

Еще в марте и особенно в апреле, когда, благодаря упорной линии Владимира Ильича, большевистская организация все более и более укреплялась, овладевала рабочей массой и везде и всюду разоблачала буржуазию, кадетская, прогрессистская, октябристская и всякая другая пресса — вплоть до меньшевистской, плехановской и эсеровской — подняла отчаянную травлю большевиков вообще и Владимира Ильича в особенности.

Центральный Комитет нашей партии выпустил несколько воззваний специально по этому поводу, подробно разъяснив всем ту чудовищную неправду, которую распространяли такие подлейшие газеты того времени, как «Русская воля»¹¹, «Речь» ¹² и даже «Единство» ¹³, опиравшееся на потускневший авторитет Плеханова. В редакцию «Известий Петроградского Совета» все более и более стекалось сведений не только о погромной агитации против большевиков, против газеты «Правда», против нашего Петроградского Комитета и Ленина, но и о подготовке прямого насилия. Я неоднократно поднимал вопрос и в редакции «Известий», и в Исполкоме, что мы обязаны эту травлю прекратить, разъяснить населению всю гнусность вышеперечисленных газет и каких-то тайных организаций, предлагал перепечатывать резолюции нашего ЦК, ПК и других большевистских комитетов. Каждый раз я встречал такое неприлично злобное рычание со стороны всех тогдашних небольшевистских, так называемых социалистических, деятелей, что досада кипела в груди, а когда Гольденберг¹⁴ с улыбкой иудушки сказал: «Что же тут удивительного? Что посеешь, то и пожнешь...» — мне стало просто невмоготу. Я решил действовать в «Известиях» самостоятельно, на свой собственный страх, надеясь только на поддержку со стороны тов. Авилова. Придя как-то вечером в редакцию для окончательного просмотра номера, я нашел на столе целый ряд писем и заметок, подобранных мне одним из секретарей, в которых неизвестные люди в самых подлых выражениях отзывались о нашей партии, а несколько писем говорили прямо, что с Владимиром Ильичем надо немедленно расправиться.

Предел был перейден. Я сел и написал статью под названием «Чего они хотят?», в которой требовал «решительно и твердо, везде и всюду прекратить эту травлю». Тут подошел тов. Авилов. Я прочел ему статью и сказал, что я за своей ответственностью сейчас же пускаю ее в набор. Авилов заявил мне, что он эту ответственность готов разделить со мной и что хотя он и не согласен с Владимиром Ильичем во многом, но это нисколько не мешает ему крепко его уважать, и что, конечно, он всегда за то, чтобы оградить Владимира Ильича от всякой травли. Это заявление меня очень тронуло, так как Авилову было известно резко отрицательное мнение Владимира Ильича о некоторых его статьях. Я тотчас же отдал мою статью в набор, и она появилась передовицей в № 43 «Известий Петроградского Совета». Статья эта была без моей подписи, и я никому не говорил о своем авторстве, которое, конечно, вскоре выяснилось.

Почти все рабочие районы тотчас же перепечатали эту мою статью отдельной прокламацией, расклеили ее по заводам и фабрикам. Петроградский Комитет расклеил ее на улицах и распространил по казармам, а наши газеты — «Правда» и провинциальные — воспроизвели ее полностью или в выдержках.

Я позволю себе перепечатать ее здесь, так как Владимир Ильич, когда узнал через несколько дней о том, что автором этой статьи являюсь я, интимно трогательно и никогда незабываемо для меня, товарищески поблагодарил за это мое выступление.

Вот ее текст:

«ЧЕГО ОНИ ХОТЯТ?

Вот уже несколько дней но всему Петрограду идут слухи, смущающие всех, кто принимал участие в деле русской революции. Какие-то темные личности расхаживают по улицам, рынкам, баням, лавкам, собирают толпы и всюду и везде возбуждают легковерных людей, призывая народ арестовать тов. Ленина, убить его, громить редакцию газеты «Правда» и прочее. Нужно ли говорить, что вся эта погромная агитация ведется с определенной, заранее обдуманной преступной целью?

Темные силы прилагали все меры после революции, чтобы возбудит)» вражду между рабочими и солдатами. Помните, как они старались? Помните, как всюду и везде эти гады старого порядка, прихвостни черной сотни, облепляли исстрадавшихся людей, стоящих в очередях, и говорили, и шептали всем и каждому, что хлеба нет, — будет еще хуже. Рабочие не работают, и из-за них нас побьет немец. И что же? Все это оказалось гнусной клеветой и ложью. Как только сами солдаты и рабочие принялись за дело — сейчас же все выяснилось: и та, и другая сторона обследовали все вопросы, вынесли свои постановления и сразу зажали рот уже начавшей было поднимать голову черной сотне. Черная сотня увидела, что сорвалось у них это дело, и сейчас же начала искать нового случая, чтобы вновь и вновь внести раскол в массы.

Приехал Ленин, занявший крайнюю позицию во взглядах на нашу революцию. С ним стали не соглашаться, и вот вместо того, чтобы спокойно обсудить вопрос, сейчас же темные силы, черная сотня и продажные газеты стали распространять но Петрограду ложные сведения, черные слухи, умышленно искажая его мысли и взгляды, внося и сея смуту, натравляя всех и каждого на тов. Ленина.

Чего они хотят?

Для чего это им нужно?

Да для того, что они прекрасно знают, что междоусобица — самое выгодное дело для них. Они, эти проклятые люди, спят и видят, ждут не дождутся того радостного дня, когда рабочие и солдаты перессорятся между собою, — тогда наступит их праздник. А отчего, по какой причине начнется ссора, — не все ли им равно? Появился Ленин: великолепно! Не было бы Ленина — начали бы с другого, выдумали бы какой-нибудь другой, новый предлог. Травля тов. Ленина — бесчестная и отвратительная — нужна этим темным силам и поддерживается их газетами для того, чтобы как-нибудь начать травлю против социалистов вообще, а потом перейти и против Советов рабочих и солдатских депутатов, а далее, авось, мол, удастся все перевернуть по-старому. Вот почему, товарищи рабочие и солдаты, надо решительно и смело прекратить эту бесчестную травлю так же решительно, как мы прекратили травлю рабочих, когда черной сотне так хотелось поссорить рабочих и солдат.

Можно соглашаться или не соглашаться со взглядами тов. Ленина, можно самым решительным образом спорить с ним, выставлять свои мнения против его мнений, но разве можно у нас, в свободной стране, допускать мысль, что вместо открытого спора будет применено насилие к человеку, всю жизнь свою отдавшему на служение рабочему классу, на служение всем угнетенным и обездоленным?

Решительно и твердо, везде и всюду прекратим эту недостойную, мерзкую травлю и вновь скажем всем темным силам: как ни старайтесь, с какой стороны ни подходите, но мы не позволим вам вмешаться в наше дело революции, и ни вам, и никому другому никогда не удастся разделить великую силу нашей революции — рабочих и солдат»******.

 

Но что сделалось с членами редакции «Известий»? Что сделалось в Президиуме, в Исполкоме с отдельными членами меньшевистской фракции и прочими пресмыкающимися?

Не успел я выпустить номер и разослать его, и только прилег дома отдохнуть, как телефонный звонок вызвал меня по экстренному делу. Бесноватый голос вопил из Таврического: «Как вы смели напечатать без разрешения Президиума эту отвратительную заметку!..» Я говорившего послал к черту и повесил трубку.

Ко мне звонили без перерыва и спрашивали, не знаю ли я, кто автор этой статьи? Когда я узнавал в говорящем крупную особу, я тотчас же заявлял, что написал это я, и спокойно спрашивал: «Как вам нравится? Вы, конечно, присоединяетесь к основным мыслям?» Персона обыкновенно мычала, шипела и вешала трубку. Я ликовал, ясно видя, что попал в цель. Редакция «Известий» мне заявила, что это — скандал, что я поступил бестактно, и вторично по одному и тому же поводу, — вспомнили мою статью о приезде Ленина. Я заметил им, что они ошибаются: что это уже в третий раз я совершаю им столь не нравящееся дело. В первый раз, напомнил я им, вы готовы были меня уничтожить тогда, когда я без вашего разрешения напечатал манифест социал-демократов большевиков о свержении самодержавия и о разразившейся Февральской революции. Что же касается этой моей последней статьи, я заявил им, что верх бестактности и наглости просто говорить об этом, ибо выходит так, что они хотели бы, чтобы Владимира Ильича убили.

Авилов решительно поддержал меня и заявил, что, по его мнению, нужно систематически разоблачать подобные гнусности и писать о замыслах черной сотни и всех ее соратников.

Когда я появился в Президиуме Исполкома, Церетели отворачивался от меня, а Чхеидзе спросил: «Что это, батенька, вы там без спроса напечатали — это нельзя!..» Я ему резко ответил, что, как я полагаю, писать и разоблачать новых деятелей черной сотни нужно без спроса, а тех, кто в этом сомневается, надо гнать в шею из социалистических партий.

— То есть как? Кого?

— Да, конечно, всех нас, — крикнул меньшевик Богданов.

— Тех, — ответил я, — кто думает, что убить Владимира Ильича, разгромить «Правду», уничтожить большевиков — очень приятно, очень хорошо...

— Ну, зачем же убивать? Об этом никто не говорит... — тотчас же возразил этот по существу добродушный, с хитринкой, наиболее честный из меньшевиков.

Я очень хорошо знал, что мне это даром не пройдет. Действительно, очень скоро меня и всех членов редакции «Известий» вызвали в Президиум Исполкома и инквизитор меньшевиков, отличавшийся звонкой фразой, самовлюбленный до самозабвения, адвокат Временного правительства Церетели учинил мне допрос на тему: «Како веруеши?»

Я, конечно, тотчас же заявил, что убеждения мои неизменны, что я как был большевиком, так им и буду и в качестве такового всегда и всюду, при всех удобных случаях, буду проводить большевистскую точку зрения на события и всеми мерами и в «Известиях» помогать нашей партии, являющейся самым могучим отражением действительного соотношения сил и революционной воли пролетариата.

Мелкие людишки Президиума Исполкома, к тому времени еще более измельчавшие, развратившиеся властью, усвоившие все отвратительные стороны зазнавшихся политиканов и политических интриганов, затявкали на меня со всех сторон, что это невозможно, непозволительно, недопустимо. «Лишить его мандата!», «Сейчас!», «Немедленно!». Я с облегченным сердцем сдал мандат члена редакции. Так же поступил и Авилов.

В редакцию вошли Дан ¹⁵ и еще кто-то из эсеров и вместе с оставшимися членами редакции стали праздновать свою черную тризну, чтобы очень вскоре быть удаленными из редакции «Известий», когда мне пришлось там осуществить в октябре суровую революционную волю пролетариата Красной столицы¹⁶.

_________

21 апреля (4 мая) 1917 г., как только в рабочих кварталах стало известно, что Милюков послал ноту союзным державам¹⁷, что Россия примет все меры к поддержанию наступления и будет придерживаться своей старой внешней политики, т. е. что Россия будет втягиваться в войну, требовать аннексий, контрибуций и пр., так тотчас же начались митинги. Наш большевистский Петроградский Комитет дал лозунг, конечно, одобренный Владимиром Ильичем, разоблачать двуличность политики Временного правительства и соглашательскую позицию меньшевиков и эсеров, не принимавших никаких мер против этой политики и тем явно покрывавших ее.

Наши агитаторы тотчас же рассыпались по всем заводам, фабрикам и казармам. На митингах быстро выявилась воля рабочих к демонстрации, и наши районы получили экстренное предписание к выступлению на улицы для всеобщего шествия¹⁸ по Невскому, Литейному, Владимирскому проспектам, Садовой и другим центральным улицам. Весть о демонстрации разнеслась мгновенно, и я не помню более восторженного желания выйти для демонстрации сил пролетариата, дабы Временное правительство знало, а соглашатели Петроградского Совета поняли, что воля пролетариата направляется в другую сторону, и ни в коем случае не туда, куда хотят насильственно вовлечь организованные силы рабочего класса.

Когда рабочие Путиловского завода выступили все как один, грозными рядами идя по Садовой, имея внутри своих колонн довольно значительные отряды рабочей Красной гвардии, то контрдемонстранты, будущие контрреволюционеры, заполнившие к этому времени Невский, встретили путиловцев свистом, криками, насмешками. Рабочие не отвечали, а шли молча, исполняя свой революционный долг, и в этой спокойной поступи слышалась твердая уверенность, могучая воля к власти, к наступлению, к победе. Класс против класса, рабочие против банковских и министерских чиновников, рабочие против лавочников, рабочие против военных щеголей, которых всегда так много шаталось в тылу действующих армий, рабочие против приверженцев Временного правительства, рабочие против буржуазии всех мастей, рабочие, встретившиеся со своими заклятыми, давнишними, вековечными врагами, да — это был момент, полный трагизма, момент, предвещавший многое.

Но пароль был дан: «Мирная демонстрация!» — так сказал Петроградский Комитет большевиков, так утвердил Центральный Комитет, того хотел Владимир Ильич, и этого, конечно, было более чем достаточно, чтобы дисциплинированные рабочие грозными, сильными рядами, с оружием в руках, с развернутыми знаменами, с лозунгами мира и свободы, под звуки музыки, под пение боевых революционных маршей шли и шли бесконечной чередой.

Приспешники буржуазии не могли равнодушно смотреть на это торжественное многознаменательное шествие. Они выли от негодования, острили, издевались над Красной гвардией, над боевыми руководителями пролетариата, готовыми на все, вполне уверенными в беспредельной преданности подчиненных им бойцов. Какие-то буржуазные разряженные дамы тут же, в пику рабочей гвардии, осыпали приветствиями и цветами первого попавшегося офицера-«золотопогонника», тем самым подчеркивая свою ненависть к истинным защитникам и носителям революционной традиции и борьбы, подчеркивая свою нескрываемую преданность старому режиму, старому укладу жизни. Когда Путиловский завод почти окончил свое длительное шествие и когда к нему должны были примкнуть подоспевшие ряды Лесковского и Невского районов, чтобы вместе шествовать на Марсово поле, где должен был состояться всеобщий митинг протеста, здесь, со стороны Публичной библиотеки, из толпы негодяев раздался в затылок проходившим провокационный револьверный выстрел. Среди рабочих один упал, сраженный пулей. В это время тут же, в толпе, раздались два выстрела и кто-то закричал, что он ранен. Дамы визжали при виде убитых, хватались за виски, метались и готовы были бежать без оглядки. Паника быстро стала распространяться по обоим направлениям Невского проспекта среди контрдемонстрантов. Наши отряды на Невском стояли спокойно, выдержанно, хмуро, и, несмотря на минутное замешательство на углу Садовой, тотчас же, как только прошли ряды путиловцев, плотно примкнули к ним, не дозволив контрдемонстрантам прорваться, как те намеревались сделать. Последний отряд Красной гвардии путиловцев, заслышав выстрелы, по приказу командира взял ружья наперевес и так прошел между сотен беснующейся, клокочущей злобой, но трусливой и панической буржуазии. Вся эта бульварная публика, запрудившая левую сторону Невского, если смотреть на Адмиралтейство, ясно почувствовала, что шутить с рабочими не приходится, что достаточно было движения пальца, и Невский был бы очищен, и все эти толпы были бы разметены рабочими, стоявшими лицом к лицу с контрреволюционерами. Эти последние и не подозревали, что по личной инициативе Владимира Ильича, прекрасно изучившего природу уличного боя, при разработке плана демонстрации «на всякий случай», как выразился тогда Владимир Ильич, контрдемонстранты были взяты в тройные клещи пролетарских отрядов и колонн мирной вооруженной демонстрации рабочих Петрограда. Они, очевидно, об этом сообразили после, когда пытались удирать с Невского и все время сталкивались лицом к лицу со стоявшими рабочими Песковского, Невского и других районов или с демонстрирующими колоннами, шедшими по всем улицам, перпендикулярным Невскому, готовыми замкнуть в мышеловку представителей буржуазии и всех друзей Временного правительства и таким образом разделить силы контрдемонстрантов в любой момент, если бы потребовалось, и раздавить насмерть любую их часть, приперши к домам левой стороны Невского. В любом месте Невского могли быстро подать нашим отрядам значительную помощь из резервов боковых улиц, переполненных рабочими, уже прошедшими Невский проспект, или, наконец, с Марсова поля, куда пришли на свой грандиозный митинг много десятков тысяч рабочих.

Но было твердо решено, чтобы демонстрация была хотя и вооруженная, но мирная... Я был во главе Песковского района, который стоял на углу Невского и Малой Садовой как раз в то время, когда раздались эти провокационные выстрелы, и вместе с товарищами принял все меры, чтобы вполне понятное возмущение и негодование рабочих не перешло границ.

И я помню, какое изумление было написано на лицах контрдемонстрантов, когда по знаку отделенных начальников демонстрации, имевших красные перевязи на левой руке, водворился полный порядок, и как только закончилось шествие путиловцев и тех, кто присоединялся к ним на Садовой, строй наших пролетарских колоны повернулся «направо!» и под пение «Смело, товарищи, в ногу...», покрывшее все крики и возгласы устремившейся было за рабочими буржуазии, примкнул к путиловцам.

Я утверждаю, что со стороны организованных рабочих, участвовавших в этой демонстрации, не было сделано ни одного выстрела, несмотря на явную провокацию буржуазных элементов и их прихвостней затеять свалку и на этом кровавом деле разыграть то, что им было так нужно: объявить рабочих бунтующей массой, производящей насилия над мирными гражданами, ввести осадное положение в Красной столице и пригласить «почетной» стражей порядка и спокойствия донских казаков, «Дикую дивизию»¹⁹, полки Краснова, Корнилова и других, им подобных. Но и здесь русская буржуазия оказалась бессильной и только дала нам возможность проверить на деле выдержанность, стойкость партийной большевистской организации пролетарских масс, которым так скоро пришлось быть в настоящем боевом пороховом дыму.

Мы бодро подошли к Марсову полю, но по заранее установленному плану я с другими товарищами тотчас же поехал на Васильевский остров, где в помещениях Морского училища был созван митинг ответственных партийных работников, и, конечно, там присутствовал весь Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. Пробившись через толпу поближе к своим, я обратил внимание на запыхавшуюся фигуру Дана, почти бегом поспешавшего к трибуне, к председателю, и просившего слово для внеочередного экстренного заявления.

Я подумал: «Неужели у него заговорила совесть, и он, потрясенный расстрелом рабочих, тотчас же внесет протест от своей партии меньшевиков?».

Какое там!

Дрожа от негодования, шипя от захватившего его бешенства, он истошным голосом возопил, на этот раз совершенно потеряв все свое обычно ему присущее хладнокровие.

— Товарищи, — приблизительно так сказал он, — пока вы тут сидите и рассуждаете о высокой политике (разговор шел о преподлейшей ноте Милюкова), там, на Невском, проливается невинная кровь. Я только что оттуда, я сам это видел.

Рабочие, вышедшие с оружием в руках на улицу по призыву тех «социалистов», — иронически подчеркнул он, — которые называются большевиками, пустили оружие в ход и стреляли в мирных граждан, бывших на Невском. Там валяются убитые, раненые... Позор этим деятелям! Кровь невинных жертв падет на их головы! Но мы не можем не принять экстренные меры к водворению порядка, мы должны перестать здесь болтать, и я предлагаю немедленно всем здесь присутствующим, всем депутатам Совета, отправиться на улицы и своим примером, примером спокойствия и рассудительности, водворить порядок...

Часть собрания поддалась провокации, но тут же потребовали слова другие ораторы и разъяснили, что ничего подобного нет и не было, что было произведено несколько выстрелов со стороны буржуазии, что есть раненые рабочие, которым оказана медицинская помощь в ближайшей аптеке, что митинг на Марсовом поле продолжается и что Совету следует немедленно приступить к дальнейшему обсуждению поведения кадетов и Временного правительства вообще.

Эти спокойные деловые заявления подействовали отрезвляюще, и было решено послать комиссию от Совета для выяснения дела на месте, а также предложено желающим пойти на улицу, но таковых оказалось мало. Собравшиеся кричали с мест, что пойдут, но после заседания.

Мне было совершенно понятно бешенство Дана, ибо он как, может быть, наиболее дальновидный меньшевистский политик не мог не понять, что эта первая вооруженная мирная демонстрация, происшедшая по прямому призыву большевиков и вопреки воззваниям меньшевиков и директивам Совета, являлась первой крупной организационной и тактической победой нашей партии за послефевральские дни. Он не мог не понять, что меньшевистские «властители дум» начинают выдыхаться и что их власть начинает все менее простираться на действительно революционные ряды пролетариата. Если где еще она и имеет значительное влияние, то только среди выборных с фронта, куда в большинстве попали не солдаты из окопов, а писари, фельдфебели, фельдшера и прочая «письменная» братия, отнюдь не представлявшая мнение солдатской массы, которая была до крайности раздражена действиями агентов Временного правительства, что нередко и проявляла активно в возмущениях, в побоях не только его представителей, но и представителей Совета. При перевыборах в Совет это вполне подтвердилось.

Дан видел стройные, сомкнутые, хмурые и решительные ряды рабочих и не мог не понимать, что, кто не с ними, тот против них и что эта сила зреет, дабы вспыхнуть красным полымем социалистической революции.

И Временное правительство, и Совет рабочих и солдатских депутатов, и Центральный Комитет нашей партии по поводу апрельских событий выпустили ряд прокламаций и воззваний, ярко характеризующих их точки зрения.

В фабрично-заводских кварталах эта демонстрация рабочих, против которой выступила буржуазия и вообще вся контрреволюция, отозвалась как громкое горное эхо. Только и было разговоров о том, что делалось на Невском. Рабочие увидели своих классовых врагов лицом к лицу в воинственной позе контрдемонстрантов. Их негодованию не было конца. Большевики, бывшие все время на улицах с массами, сразу поднялись в глазах тех рабочих, которые ранее еще их не знали. Меньшевики и Совет, в котором они правили, почувствовали, что почва колеблется под их ногами, и тотчас же направили в рабочие кварталы и своих агитаторов, и громадное количество литературы; прокламация выходила за прокламацией, революционная «словесность» лилась вовсю, повторялись все левые фразы, произносились все заклинания, раздавались все проклятия, где из-за каждой строки виднелась и между строк сквозила клокочущая злоба на этих «нетерпимых», «несговорчивых», прямолинейных большевиков.

Но «соловья баснями не кормят»... Рабочий класс сразу вырос, стал чувствовать, стал понимать, что здесь что-то не то, что его обманывают, насторожился...

Ряды большевиков сильно пополнились за эти славные дни.

__________

Владимир Ильич все это время не только принимал деятельное участие во всей работе ЦК и ПК большевиков, но и руководил ею, разъяснял ошибки, для чего пользовался решительно каждым шагом противника.

Достаточно было меньшевикам прокламировать демонстрацию пролетариата как «процессию на могилу жертв революции», которую они назначили на 18 июня²⁰, в тот день, когда мятущийся авантюрист Керенский бросил часть русских войск в наступление, чтобы Владимир Ильич тотчас же решил эту демонстрацию-процессию превратить в демонстрацию против Временного правительства и всех его приспешников, в том числе и против меньшевиков и против эсеров.

Меньшевики и эсеры поняли, что нельзя более молчать перед массами, когда вновь бросают на фронт десятки тысяч солдат на смерть. Хотя они только семь дней тому назад с пеной у рта отстаивали перед Советом лозунг запрещения демонстрации, объявленной большевистским ЦК на 10 июня²¹ по поводу подготовляемого Керенским наступления, теперь они сами забегали по районам, приглашая всех на запоздавшую демонстрацию, которую ранее их предусмотрели и наметили большевики. Владимир Ильич энергичнейшим образом настаивал на превращении этой мирной демонстрации в демонстрацию-протест против объявленного наступления на фронте — в демонстрацию за мир против войны, за Советы, против Думы, против союзников, против капиталистов и империалистов всех стран... Он давал лозунги, посылал проверять, действительно ли заготовлены надписи, плакаты, знамена... Требовал, чтобы всего заготовлено было много, очень много, чтобы большевистские лозунги затмили все остальные, чтобы нами было выставлено много ораторов, воодушевленных призывом: «Долой войну, да здравствует мир!», — и сам записался в список ораторов на Марсовом поле. Он также заботился о корреспондентах для прессы, давал нм нужные инструкции, учил их, составлял многочисленные телеграммы в провинцию — одним словом, развивал необычайную энергию, всех подталкивая, всех подбадривая, все организовывая, проверяя и руководя.

Демонстрация 18 июня (1 июля) прошла почти исключительно под лозунгами большевизма.

В демонстрации участвовали не только рабочие, но и воинские части. Она произвела огромное впечатление на всех, ибо ясно указывала на сильное полевение масс и на стремление Петроградского Комитета нашей партии и тесно связанных с нею чисто пролетарских организаций открыто проявить свою активность.

Владимир Ильич приехал прямо на Марсово поле и лишь только поднялся на трибуну, как все стоявшие обнажили головы и от края до края этой огромнейшей площади понеслись несмолкаемые, громовые клики демонстрантов: так рабочий класс Петрограда и воинские его части все более и более признавали своего истинного вождя и безраздельно преданного им друга.

_________

Эта демонстрация с еще большей ясностью подчеркнула совершенное несоответствие мелкобуржуазных, мещанских вожделений многих депутатов Совета, где огромное большинство принадлежало провинции и фронту, с тем истинным настроением боевого пролетариата, этой действительной силы революции, которое господствовало всюду на фабриках и заводах.

Во время этой демонстрации по требованию группы рабочих были освобождены из одиночных камер петроградской тюрьмы некоторые политические, которых правительство Керенского заключило в тюрьму по преимуществу за пропаганду против империалистической войны. Этот сам по себе небольшой факт, однако, ярко свидетельствовал об определенной враждебности в массах к действиям Временного правительства, которое по этому поводу поспешило издать прокламацию.

Однажды Владимир Ильич обратился ко мне с таким предложением.

— Заметили ли вы, — сказал он мне, — что весь город ежедневно заклеивается теми или другими прокламациями, исходящими и от эсеров, и от меньшевиков, и от кадетов. Около них всегда толпится народ и внимательно читает. Эти прокламации несомненно многих сбивают с толку. Нельзя ли сделать так: я напишу прокламацию в вопросах и ответах о том, кто такие большевики, кто такие меньшевики, кто такие эсеры, кто такие кадеты и чего все эти партии хотят. Мы должны будем организовать дело так, чтобы рядом с их прокламациями всегда была бы наклеена наша, напечатанная четко, красиво, заметно... Читатель прочтет прокламации, а потом подряд и нашу и сразу поймет, что это за птицы, сулящие ему три короба всяких благ и влекущие его и его близких на бойню.

Я сказал, что все это можно сделать и что успех этого дела будет более всего зависеть от размера прокламации.

Владимир Ильич принялся писать, но, все время отвлекаемый в сторону, с неделю занимался этой своей работой, а когда она была закончена, оказалось, что получилась целая брошюра и что издавать прокламацией ее нельзя, ибо она заняла бы целую стену.

Владимиру Ильичу не хотелось отступать от задуманного плана, и он просил меня как можно скорей отпечатать эту рукопись книжечкой²².

Брошюре он тотчас же дал название: «Политические партии в России и задачи пролетариата»*******. Через два дня я принес ему корректуру, набранную крупным шрифтом. Брошюра должна была печататься в организованном мною вместе с В. М. Величкиной и с ведома Владимира Ильича издательстве «Жизнь и знание», которым я заведовал и которое считал принадлежащим нашей партии и сдал ЦК партии, как только он пожелал его принять. В этом же издательстве, по личному желанию Владимира Ильича, печатались все его работы, которые тогда он сам захотел перепечатать или издать вновь.

Я стремился выпустить в свет как можно скорей эту брошюру, но хозяева типографии, где она набиралась, оказались близкими к партии кадетов и всеми мерами стали тормозить ее печатание. После нескольких проволочек я поехал в типографию и обратился в комитет рабочих, указав на явное безобразие, которое творится у них. Рабочие приняли близко к сердцу мое заявление-протест, и на другой день шрифт был спущен в машины и брошюра отпечатана в количестве пятидесяти тысяч экземпляров, но вновь была задержана брошюровкой и вышла в свет 4 июля, как раз в эти тревожные дни; ее пришлось временно припрятать на складах, так как была угроза конфискации. Числа 10 июля мы широко пустили ее по рабочим кварталам, и [эти] первые пятьдесят тысяч разошлись в несколько дней.

_________

В конце июня 1917 г. Владимир Ильич почувствовал себя крайне утомленным. В политической жизни наступило некоторое затишье. Товарищи стали настоятельно просить его отдохнуть.

Я тоже отправился отдохнуть к своей семье, которая в то время проживала близ станции Мустамяки, по Финляндской железной дороге, в деревне Нейвола, где мы имели небольшую дачу. Владимир Ильич несколько раз собирался к нам приехать, что называется, подышать свежим воздухом, но дела не допускали. Уезжая, я еще раз сказал ему, Надежде Константиновне и Марии Ильиничне, что комнаты для них приготовлены и ожидают своих жильцов.

У меня было мало надежды, что Владимир Ильич вырвется из петроградского пекла, хотя я и знал, что он уже опять лишился сна, что у него появились головные боли; его лицо побледнело, глаза говорили об очень большом утомлении.

И вдруг неожиданно 27 июня, часов в пять вечера, смотрю и прямо не верю глазам своим, помню, даже как-то растерялся: шествует прямо на балкон по лестничке Демьян Бедный, загораживая своей широкой спиной всех остальных. За ним Владимир Ильич с маленьким чемоданчиком в руках и тут же Мария Ильинична. Демьян, шутя и каламбуря, заразительно смеясь и радуясь, кричал:

— Вот вам какого гостя веду... Нет, Вера Михайловна, как вам угодно, а по этой причине без лекарства я не уйду... У меня и так живот болит, а теперь нет-с, по такому счастливому случаю, пожалуйте капелек...

— Это что за капли такие заведены здесь для умирающего Демьяна Бедного, — весело и приветливо заговорил Владимир Ильич, здороваясь с бросившейся ему навстречу Верой Михайловной.

Оказалось, что Владимир Ильич вдруг решил поехать отдохнуть и с вокзала направился, по конспиративной привычке, не прямо туда, где предполагал жить, а на извозчике к Демьяну Бедному, и уж от Демьяна, когда уехал извозчик, пешком ко мне за полторы версты.

Мы, зная привычку и потребность Владимира Ильича иногда оставаться в совершенном одиночестве, прежде всего показали ему небольшие полумансардные комнатки, рассказали весь порядок дня, время еды, дабы предоставить Владимиру Ильичу полную свободу действий. Между собой условились всячески приноравливаться к его потребностям, но сделать это совершенно незаметным для него, ибо мы знали величайшую деликатность Владимира Ильича, его стеснительность и вечное стремление всем помочь, забывая о себе.

В первый же вечер, когда наступила изумительная финляндская предночная тишина, когда чуть шелестящий ветер еле заметно колыхал нежную дымку тумана, а яркий закат золотил и разукрасил дали, иссинил поля и бросил в жар и зарево огромного пожара дальний горизонт блестящего сталью, переливающегося, казалось, безбрежного озера; когда вдруг робко, а потом все смелей, все голосистей стали перекликаться ночные птицы и почти без звука прошмыгивали где-то близко летучие мыши, шарахаясь в сторону при резком крике совы; когда все, утомленное, стало дремать под заливный и утешительно-спокойный стрекот кузнечиков и всякой иной луговой братии, бодрствовавшей по ночам, — Владимир Ильич, опершись о спинку кресла, задумался, ушел в себя при полном молчании всех, понимавших, что разговоры излишни... И было тихо, тихо...

— Как хорошо, — чуть слышно сказал он и вновь не то погрузился в глубокую думу, не то слушал тишину.

Сердце мое дрогнуло...

— Как он устал, — подумалось мне, — как нужно ему отдохнуть... Отдохнуть так, чтобы вернулся к нему сон, здоровый и крепкий, чтобы природа опахнула его своим могучим крылом и, прикоснув к земле, умножила бы его богатырские силы на гигантскую борьбу, еще только предстоящую ему...

Довольно долго сидели мы так, почти молча, изредка перебрасываясь словами в этот незабываемый для меня вечер, когда я, спустя десять лет, мог опять чувствовать, ощущать, вот здесь, близко того, кого ценил превыше всего, о котором наверно знал, знал всем своим существом, что он именно тот, кто поведет народы к освобождению.

— Почему он так прост? — много раз спрашивал себя, в тысячный раз наблюдая его поразительную, милую, интимную скромность.

— Потому, что он велик... — всякий раз чувствовал и слышал ответ.

Владимир Ильич встал и тихонько пошел к себе. Вера Михайловна, более всего беспокоясь о его бессоннице, попросила его выпить заранее приготовленное в рюмочке снотворное зеленоватое лекарство. Он покорно выпил, точно хотел сделать удовольствие всем, и тихонько, задумчиво и грустно поднялся наверх.

— Лишь бы уснул, — шепнула Вера Михайловна...

Мы распрощались с Марией Ильиничной. Оставшись внизу, говорили полушепотом, ходили на цыпочках, словно боясь нарушить тишину прекрасного июньского вечера, окутавшего покой Владимира Ильича. Этот покой для нас был священен.

На утро оказалось, что Владимир Ильич действительно спал в эту ночь больше, чем все последнее время, и во всяком случае все остальное время ночи, когда первый крепкий сон миновал, провел без головной боли, в полусне.

Он встал бодрым.

— Как хорош воздух, прямо замечательно хорош, — сказал он, выйдя в сад. Он осмотрел наш маленький огород и тотчас забросал меня вопросами: Какая здесь земля? Много ли надо навоза? Что дает огород? Хватает ли на нашу семью? Сколько нужно поливать? Много ли времени уходит на прополку?

— Э, да что с вами говорить, — весело сказал он, — у вас все будет хорошо, вот мы поговорим с няней, — и он тотчас же стал расспрашивать нашу няню, которая, как и все мы, усердно работала все свободное время в огороде.

Когда Владимир Ильич узнал, что на тощей финляндской земле, имевшей плодородный слой всего полтора-два вершка, более или менее пригодный для обработки, нам удастся, без лошади и коровы, немного прикупая и главным образом собирая навоз по дорогам и накапливая его, с маленькой площади вырабатывать своими руками, без всякого наемного труда, кроме вспашки картофельного поля, столько, сколько нужно нам на всю зиму, и все лишь потому, что у нас, как и у всех в Финляндии, был заведен правильный уход за огородом, правильная поливка и удобрение, — он сразу заинтересовался этим гораздо глубже.

— К нам инструктор приезжает, — с гордостью заявила няня.

— Кто?

— Инструктор, — объяснил я, — от полуправительственного общества огородников, который бывает у каждого в лето раз по пять и бесплатно дает советы, как и что лучше делать, чего опасаться, сообщает, когда могут быть морозы, появилась ли гусеница или какой червь и как с ними бороться.

Владимир Ильич сразу насторожился.

— А у нас это имеется?

— Конечно, нет...

— Здесь, я чувствую, хорошо можно отдохнуть, — сказал Владимир Ильич, беря меня под руку, — но только при одном условии: прошу вас, записывайте все расходы, и мы после по-товарищески их поделим, — полушепотом говорил он мне, — пожалуйста, прошу вас, сделайте именно так, тогда я буду спокоен. Обещаете?

— Конечно, Владимир Ильич, конечно, раз вы этого хотите, я буду самым точным счетоводом нашего общежития, — ответил я, зная крайнюю щепетильность Владимира Ильича в денежных вопросах.

Поговорив еще о хозяйстве и поглядев на кур, которых кормила моя дочь Леля, мы пошли пить чай.

Владимир Ильич — это стало заметно — вскоре почувствовал себя усталым, взял плед и отправился под кусты сирени и бузины отдохнуть, полежать, погреться на солнышке.

Здесь, под этими кустами, за которыми чуть дальше красовались стройные, прозрачные, тоненькие березки, Владимир Ильич на том же пледе, без подушки и без книг, и после проводил по нескольку часов в день.

С каждым днем к нему все больше возвращался сон, и сам он становился бодрее.

Нередко, по большей части с Марией Ильиничной, а иногда и со всей нашей компанией, он ходил гулять к большому озеру, на берегу которого любил подолгу просиживать. Несколько раз я ходил с ним купаться, и так как Владимир Ильич был замечательный пловец, то мне бывало жутко смотреть на него: уплывет далеко-далеко и там где-то ляжет и качается на волнах... Я знал и предупреждал его, что в озере есть холодные течения, что оно вулканического происхождения и потому крайне глубокое, что в нем есть водоворот, омуты, что, наконец, в нем тонет много людей и что поэтому надо быть осторожным и не заплывать далеко.

Куда там!

— Тонут, говорите... — переспросит бывало Владимир Ильич, аккуратно раздеваясь.

— Да, тонут, вот еще недавно...

— Ну, мы не потонем... Холодные течения, говорите, — это неприятно... Ну, ничего, мы на солнышке погреемся... Глубоко?

— Чего уж глубже!..

— Надо попробовать достать дно...

Я понял, что лучше ему ничего не рассказывать, так как он как настоящий заядлый спортсмен все более и более каждый раз при этих рассказах начинает распаляться, приходить в задор.

Не успеешь и оглянуться, как он уже побежал по отлогому береговому дну озера, потом сразу руками вперед, бултых — и пропал... И нет, и нет его...

Какие только мысли в эти тягостные минуты ни пройдут в голове.

И вдруг там, далеко-далеко, неожиданно выплывает, перевернется на спину, как-то сядет в воде по пояс, обеими руками приглаживает волосы, венком оторачивающие поблескивающую на солнце голову, утрет лицо, избавляясь от лишней влаги, и кричит, и манит, и рад, и доволен...

-- Что же вы? Здесь прекрасно! Очень хорошо!

Играет с водой и двигается, и ныряет, точно он всю жизнь только и делал, что плавал и был на воде. Вдруг опять его нет! Ждешь, ждешь... Нет и нет! И опять плывет еще дальше, голова чуть виднеется; вот лег на спину, отдохнул, потом сразу перевернулся и зачесал саженками, да какими! Сильными, огромными...

— Дна не достал, там шибко глубоко. Хо-р-р-о о-шо!..

И опять замахал, и опять скрылся...

Вот, видимо, решил домой; перевернулся на спину и еще быстрей, полным ходом, пошел необычно, ногами вперед, а руки, кисти рук, так и мелькают около пояса. Все более и более приближаясь, вот, кажется, совсем уже должен выйти. Но никак не может отказать себе в удовольствии: разом кувыркнулся и пропал, выскочил, опять кувыркнулся...

— Когда же, наконец, вынесут его волны на берег? — тревожно думается мне.

Но вот подплыл к берегу и давай нагонять волну на волну... Поиграл, неожиданно выскочил и побежал по низкой воде...

Наконец-то!..

Доволен... Хвалит озеро... Хвалит разнообразную температуру... Говорит, как попал в холод, — словно обожгло, а потом на солнышко. И нырял глубоко: ни травы, ни дна, ничего не видно, даже темно в воде...

Трунит над боящимися воды, говорит, как завтра будет снова купаться... Вижу — дело серьезное...

Звать кого-либо в компанию, пловцов хороших, нельзя — рассердится и купаться не пойдет, лишишь удовольствия, а так — жуть берет. Ведь в самом деле озеро опасное! Финские рыбаки, родившиеся здесь, и те боятся его и не решаются купаться далеко от берега. Что тут делать?

Решил, тайно от Владимира Ильича, приспособить лодку, с которой я великолепно управляюсь — в былое время на гонках ходил первым. В тот же день иду нанимать лодку и хочу перегнать ее с другого участка озера поближе к месту купания.

Меня встречают и спрашивают:

— Кто это с вами вчера купался?.. Ну, и пловец!..

— Это моряк Балтийского флота, родственник мой, — вру я беззастенчиво, — приехал отдохнуть, да вот увидел родную стихию и, как утка, сейчас в воду...

— Ну да, вот и видно, что моряк... Как плавает, как плавает...

По нашим местам понеслась молва о прекрасном пловце — офицере Балтийского флота, и я к ужасу своему заметил на другой день, что в часы купания гуляющих на берегу озера стало больше. Владимиру Ильичу я ничего не сказал, но, когда он собрался еще раз купаться, я постарался оттянуть его уход часа на два. Мне было неприятно, что он привлек к себе внимание местных обывателей и дачников.

Владимир Ильич заметил, что, несмотря на то, что берег озера очень широк, отлог и удобен для купания как большой песчаный пляж, купающихся все-таки мало, да и те жмутся к кустам и чувствуют себя как-то робко, стесняются.

— Вот за границей, — сказал он, — уже иначе. Там нигде нет такого простора. Но, например, в Германии, на озерах такая колоссальная потребность в купании у рабочих, у гуляющей по праздникам публики, а в жаркое лето ежедневно, что там все купаются открыто, прямо с берега, друг около друга, и мужчины, и женщины. Разве нельзя раздеться аккуратно и пойти купаться без хулиганства, а уважая друг друга?

— Конечно, можно, — ответил я ему. — Но, к сожалению, у нас слишком много безобразников и нездорового любопытства, что при общей некультурности нередко приводит не только к неприятностям, но и к скандалам.

— С этим надо бороться, отчаянно бороться... Тут должны быть применены меры строгости: например, удаление с пляжа, недопущение к купанию в общественных местах. Купающиеся  должны организоваться, выработать правила, обязательные для всех. Помилуйте, за границей же купаются вместе сотни и тысячи людей, не только в костюмах, но бывает и без костюмов, и однако никогда не приходится слышать о каких-либо скандалах на этой почве. С этим надо решительно бороться... Нам предстоит большая работа за новые формы жизни, без поповской елейности и ханжества скрытых развратников.

По мере того как Владимир Ильич отдыхал, к нему все более и более возвращалась охота побеседовать о разных злободневных вопросах. Он стал просматривать газеты. Иногда брал к прочтению вновь вышедшие книжки, читал романы на английском языке.

Я в то время между прочими делами занимался редактированием книг издательства «Жизнь и знание», деятельность которого возглавлялась редакционной коллегией.

Коллегия поручила мне разработать детально мое же предложение об издании широкой антирелигиозной библиотеки — от популярной к научной, в которой читатель нашел бы уничтожающую и убедительную критику всей религиозной доктрины вообще и полное разоблачение православного духовенства в частности и в особенности как духовенства, до последнего времени занимавшего роль господствующего и после Февральской революции, к сожалению, еще мало поколебленного.

Я как-то засел на террасе за обработку черновых набросков предполагаемой программы издания этого отдела. Вошедший Владимир Ильич спросил меня, чем я занимаюсь. Я подробно рассказал ему о задачах издания, о материале, мною уже намеченном к изданию, показал ему рукописи, в изобилии находившиеся в моем архиве, долженствовавшие войти в сборник по разоблачению православного духовенства, показал список намеченных к изданию работ Бебеля, Лафарга, Каутского, Лютгенау и др. Владимир Ильич все это очень одобрил, оживился, стал ходить по террасе, говоря, что ему кажется необходимым сделать выборки из сочинений атеистов и материалистов эпохи Великой французской революции, что насмешки и издевательства Вольтера над католицизмом в высшей степени полезны для дезинфекции человеческого ума от миазмов религиозного тумана и представления недосягаемости и неприкосновенности всей той божественной чепухи, которую столько сотен лет внедряли в сознание всех классов населения ловкие пройдохи всех религии всех народов.

— Здесь необходима выдержанная планомерность на все степени развития читателя — от самых популярных листков, разоблачающих религиозный обман, обнаруживаемый в каком-нибудь неудавшемся чуде, раскрытом обмане обновленной иконы, широко оповещающих население о каких-либо проделках, разврате и грабеже духовенства, монахов, до самого серьезного, научного исследования о происхождении Библии, истории религий, истории инквизиции, сборников научных и научно-популярных статей по религиозному вопросу...

— Наши издательства не должны жалеть ни средств, ни сил, ни времени, — говорил мне Владимир Ильич, — на издание листков, брошюр, книг по этому вопросу. Нам предстоит здесь гигантская борьба, долгая, упорная, осторожная и неослабная. Не надо забывать, что вопросы религии пронизывают весь быт не только крестьянских, но и огромных рабочих масс, и мы должны разрешить все вопросы быта, которые, конечно, связаны с общими условиями всей нашей жизни и борьбы. Однако просветительная работа здесь должна быть особенно упорна и длительна.

Второй раз он заинтересовался десятками писем, которые я получал с оказией из Петрограда и которые внимательно прочитывал. Это были всё письма сектантов с различных концов России, особенно из Предкавказья и Северного Кавказа, в которых меня подробно запрашивали о партиях, о том, за какие партии лучше голосовать в Учредительное собрание, как надо относиться к газетным сообщениям о Ленине, к какой партии я сам принадлежу, и пр. и пр. Эта политическая переписка, исходившая из самых народных глубин, из сел, деревень, местечек, станиц, хуторов и уездных городишек, крайне заинтересовала Владимира Ильича. Он тщательно рассматривал письма, читал и перечитывал их, обратил внимание на простонародный слог их, подсчитывал грамматические ошибки, улавливал особенности языка — местные выражения, смесь русского языка с украинским, и засыпал меня десятками вопросов: знаю ли я лично этих людей? Кого знаю? Где и при каких обстоятельствах познакомился? Кто они такие? Какое у них хозяйство, ремесло? Какой у них семейный быт, уклад жизни? Сколько их? К какой секте принадлежат и чем одна секта отличается от другой? Каковы их социальные корни? Я едва успевал на это отвечать и, зная, что Владимира Ильича совершенно не могут удовлетворить поверхностные ответы, тут же указывал ему главнейшую литературу предмета, как печатную, так и рукописную, по различным сектам, экономические и всякие иные обследования, кратко резюмируя все эти материалы.

Владимир Ильич все это выслушал с величайшим интересом и обязал меня разослать его брошюру о партиях сектантам, что я в точности выполнил. В письмах настойчиво просил сектантов самым внимательным образом прочесть все посылаемое и мне ответить и со своей стороны обещался отвечать им на все их письма и ни в коем случае не терять с ними связи.

На получаемые письма я, конечно, сейчас же отвечал и два-три ответа показал Владимиру Ильичу. Он их одобрил и сказал мне:

— Неоднократно говорил уже вам и опять повторяю: вам нужно писать брошюры для широких масс. Пишете вы очень популярно и просто, хорошим русским языком. Это мне про вас еще и Плеханов всегда говорил, что вы обладаете очень хорошим знанием русского языка.

Я позволил себе привести здесь эти слова Владимира Ильича только лишь потому, что товарищи поймут, сколь дороги они для меня. Но этот завет Владимира Ильича я выполнил в очень малой степени за постоянной занятостью и заваленностью практической работой, которую выполнял в то время.

К самому содержанию моих писем к сектантам Владимир Ильич указал прибавить в какой угодно форме те лозунги, которые были провозглашены тогда нашей петроградской организацией на последней демонстрации, обязательно подчеркивая ложь и обман Временного правительства. Я это сделал, прибавив везде краткое описание последней демонстрации петроградских рабочих с перечислением всех главных ее лозунгов.

Так на редкость чутко прислушивался Владимир Ильич к биению пульса жизни нашей страны. В то время особенно интересовался он жизнью крестьянской массы, и это одна из причин, как я полагаю, почему он так внимательно отнесся к случайно ему встретившимся сведениям о сектантах, которых он лично, по всей вероятности, никогда и не видел.

На другой день он сказал мне, как бы продолжая наш вчерашний совершенно случайный разговор:

— Вам обязательно надо написать агитационный листок для сектантов по поводу Учредительного собрания, особенно подчеркнув пункт о войне, земле, о свободе совести, — это может весьма помочь в нашей агитации среди них, и они могут голосовать против кадетов и меньшевиков, а, может быть, кое-где и за наши списки.

Я начал было писать такой листок, но события вскоре так закрутили жизнь, что я не успел выполнить этого пожелания Владимира Ильича...

_______

Недолго пришлось воспользоваться Владимиру Ильичу спокойствием и отдыхом. Часов в шесть утра 4 (17) июля в окно моей комнаты кто-то постучал.

Взглянув, я увидел нашего партийного товарища М. А. Савельева²³. И сразу понял, что в Петрограде что-то случилось, иначе он не приехал бы к нам так рано. Я поспешил открыть дверь.

— Что случилось?

— В Питере восстание, — ответил он.

Прекрасно зная, что у нас нередко преувеличивают события, я стал подробней расспрашивать его о том, что же случилось. Выходило так, что и есть восстание, и нет восстания. Оказалось, что Петроградский Комитет никаких директив не давал, а что как-то самочинно поднялись массы рабочих, солдат, матросов, но в этой самочинности несомненно участвовали на свой страх и риск отдельные горячие головы из районов, некоторые агитаторы, работавшие непосредственно в массах. Теперь самой главной была задача овладеть этим движением, придать ему организованные формы и тем самым овладеть народной стихией.

Оказалось, что толпы демонстрантов идут к Государственной думе, к Совету рабочих депутатов, высказывают свое недовольство, что на улицах раздаются выстрелы и слышно, что правительство мобилизует войска. Каждую минуту можно ожидать столкновения.

Выслушав все это, я подумал:

— Делать нечего, придется будить Владимира Ильича.

Я поднялся наверх. Владимир Ильич крепко спал. Ужасно жаль было его будить, так как бессонница, так мучившая его в последнее время в Петрограде, под благотворным действием отдыха стала проходить и последние ночи он стал спать более или менее нормально. Я чувствовал, что, как только он уедет в Петроград, жизнь опять его завертит в своем круговороте и он так и не отдохнет как следует.

Владимир Ильич проснулся.

Я в самых кратчайших словах передал ему, в чем дело.

— Надо ехать, — сказал он и быстро встал, как бы стряхивая с себя сон.

Я тотчас же разбудил Марию Ильиничну.

Савельев повторил свой рассказ и высказал предположение: не начало ли это серьезных действий?

— Это было бы совершенно несвоевременно, — сказал Владимир Ильич.

Мы наспех выпили молока и двинулись на вокзал, наняв по пути финских извозчиков.

В поезде только и было разговора, что о петроградских событиях, о которых разнеслась весть еще с последними ночными поездами.

Кое-где в вагоне раздавались крайне неодобрительные отзывы по адресу Владимира Ильича и большевиков. Именно им молва приписывала эти волнения среди рабочих и гарнизона. Я понял, что Владимиру Ильичу надо быть очень осторожным, о чем сообщил ему и всем остальным. Он ехал по своему легальному паспорту, и я сильно беспокоился, зная, что на пограничной станции Белоостров шныряло особенно много шпионов и особенно строго проверяли паспорта. Временное правительство, наседавшее на Финляндию, в последнее время стало применять все более и более строгие меры при осмотре багажа и паспортов едущих оттуда пассажиров. Показав наши паспорта, на которые осматривавшие милиционеры не обратили никакого внимания, я тотчас же предложил Владимиру Ильичу выйти из вагона и пойти пить кофе, так как знал, что сейчас же по вагонам пойдут шпионы, уже сорганизованные Временным правительством, которые в связи с событиями могли бы придраться к Владимиру Ильичу и даже арестовать его.

Мы ушли.

Я тотчас же принес Владимиру Ильичу газеты: в каждой из них было краткое описание петроградских событий.

Владимир Ильич все это внимательно прочел. Я спросил, каково его мнение о событиях.

— Судя по тому, что рассказывает Савельев и что сообщают газеты, я ничего серьезного не вижу. Это очередная вспышка недовольных масс населения, результат двойной игры — половинчатой соглашательской политики Совета и систематической подлости Временного правительства. Этим движением надо немедленно овладеть и, может быть, немедленно остановить его. Гораздо хуже и серьезней та травля, которая решительно во всех газетах предпринята сейчас против большевиков. Это — прямая контрреволюция, которая нам временно может повредить.

Мы вошли в поезд, который вскоре тронулся.

Владимир Ильич углубился в газеты. Мы тоже их усиленно читали, стараясь пошире разворачивать листы и заслонить Владимира Ильича от посторонних взглядов.

Так благополучно мы доехали до Петрограда.

Здесь, выйдя из вагона, мы предполагали двинуться на трамвае. Но трамвай, оказалось, не ходил — была забастовка. Через площадь Финляндского вокзала шла колонна демонстрантов, направлявшихся к Таврическому дворцу. Везде царило возбуждение. Совершенно ясно было, что Владимиру Ильичу надо как можно скорей добраться домой.

Мы условились сойтись после в комнате большевистской фракции в Таврическом дворце, и я тотчас же нанял для Владимира Ильича извозчика, у которого как раз кстати был поднят верх. В пролетку сел Владимир Ильич вместе с Марией Ильиничной, а Савельева я попросил сесть прямо у ног Владимира Ильича, поставив ноги на подножку пролетки, чтобы сопровождать его до квартиры, а позже и до Таврического дворца.

Извозчик, видя, как перегружают его пролетку, запротестовал, но, получив «по случаю забастовки» два рубля вперед, до такой степени обрадовался неожиданным седокам, что особо энергично зачмокал, задергал вожжами и покатил, свернув круто направо, где было мало народа.

Пробираясь к себе на Пески, я встречал на улицах Петрограда колонны и кучки демонстрантов, спешивших все в одном и том же направлении. Публика возбужденно шумела, и среди нерабочего населения слышалось осуждение большевиков.

Придя домой, я быстро сориентировался по телефону о событиях и тотчас же предупредил ответственных партийных работников, а также Петроградский Комитет нашей партии, что Владимир Ильич вскоре будет в Таврическом дворце. Все сообщенное об усиливавшейся с каждым часом травле большевиков меня очень обеспокоило, и я в разговоре по телефону, упоминая о Владимире Ильиче, назвал его на всякий случай по конспиративной кличке. Внутреннее чувство подсказывало, что надо насторожиться, и я быстро убедился, что был вполне прав. Выходя из квартиры, я встретился в подъезде с нашим швейцаром, который до революции состоял в какой-то черносотенной организации, всегда содействовал шпионам, а после февраля-марта совершенно присмирел. Тут он вдруг опять обнаглел и сам, без всякого повода с моей стороны, заявил:

— Так что теперь ночевать без паспортов никому нельзя... Никого не пущу... А то арестуем... А паспорта — прописать...

Весь его тон, вся его фигура ясно говорили мне, что он получил какие-то указания вообще и в частности о моей квартире, где в последнее время иногда ночевали Владимир Ильич и Надежда Константиновна, а также и другие наши ответственные товарищи, конечно, без всякого спроса у швейцара и без прописки.

Я послал этого расходившегося черносотенца ко всем чертями на его угрозу сказал ему определенно, что за его черносотенные речи и дела в прошедшем и в настоящее время он может быть немедленно арестован.

—- Это еще посмотрим... —закричал он, вдруг крайне раздражаясь.

— Отошли вам праздники. Теперь другое время... — крикнул он мне вдогонку.

— Неужели наступает «другое время»? — подумал я и двинулся к Суворовскому проспекту.

Меня крайне изумил вид улицы. Лавочники, дворники, швейцары, какие-то странные личности собирались кучками, особенно возле трактиров, галдели, жестикулировали, ругали большевиков. К этой ругани какие-то военные и весьма подозрительные штатские примешивали открытую антисемитскую пропаганду.

Я услышал здесь все тот же давно знакомый голос черносотенцев и их организаций, и мне стало ясно, что контрреволюция взвивается на дыбы.

Мимо меня пронеслись, громыхая, два грузовика с полупьяными солдатами, которые винтовками прицеливались вдоль тротуаров, а на одном из них стояли, крепко обнявшись и тем поддерживая друг друга, трое вдрызг пьяных субъектов и животными голосами орали во всю глотку:

— Бей жидов!.. Бей их, окаянных!..

— У-р-р-р-а-а!.. — вторили им пьяные голоса.

Публика шарахалась в сторону, некоторые приветствовали их, другие немедленно расходились, почти разбегались.

Было ясно, что в городе неспокойно, тревожно.

Я шел пешком, чтобы прислушаться к настроению и говору улицы. Чем ближе к Таврическому дворцу, тем заметнее пестрота толпы и пестрота мнений сменялись определенно хмурым настроением рабочих, которые толпились группами. Дальше стали попадаться демонстранты, правильные колонны рабочих, солдатских частей, нередко проходивших в полном боевом снаряжении и в правильном походном порядке. Здесь виднелись лозунги демонстрации 18 июня. Другие же части шли беспорядочно, разбитым строем. Эти толпы вооруженных людей, кое- как бредущих, кое-как одетых, оставляли крайне грустное впечатление.

У Таврического дворца часть демонстрантов отдыхала, часть слушала речи ораторов.

Пройдя во дворец, я тотчас же поднялся на хоры, где была отведена комната для фракции большевиков.

Кое-кто из товарищей уже был там. Владимир Ильич прибыл минут двадцать тому назад и одиноко, задумавшись, ходил по помещению. Когда он присел и мы понемногу стали вступать с ним в разговор, из его слов стало ясно, что самому выступлению, самой демонстрации он придает весьма малое значение и гораздо большее — контрреволюционному выступлению, травле большевиков, вводу в Петроград кавалерийских частей, вызванных к этому времени с ближайшего фронта Керенским.

— Что же дальше? — спросил я у Владимира Ильича.

— Вооруженное восстание, — другого выхода нет.

— Когда?

— Это покажут обстоятельства, но не позднее осени.

Я почувствовал, что для него этот вопрос совершенно решен и что теперь вся его деятельность пойдет именно по этому руслу.

Состоялось совещание, и было решено постепенно, не раздражая масс, всю эту демонстрацию ввести в берега и также постепенно перейти на обычную работу, однако вполне использовав это самостоятельное выступление рабочих и солдат для подробного разъяснения текущего момента и всех событий нашей политической жизни.

В это время внизу, в зале заседаний, перетрусившие меньшевики, трудовики²⁴, эсеры на все голоса вопили о «предательстве» большевиков, шутящих с огнем и вызывающих кровопролитие своей «безумной» политикой. Эти жалкие люди совершенно забыли, что всеми своими действиями, всеми своими писаниями и выступлениями, всеми своими бесконечными переговорами с Временным правительством, все более и более погружавшими их в контрреволюционное болото, они до такой степени раздражали массы, начинавшие буквально ненавидеть этих соглашателей из Совета, что ежедневно можно было ожидать грубоанархических выступлений и всевозможных самочинных эксцессов против тех, кто так неумело взялся управлять революционной страной. Они не понимали того, что большевистская партия, крайне дисциплинированная и выдержанная, привыкшая всегда действовать организованно, являлась именно тем громоотводом, который не раз спасал их от преждевременной народной грозы, готовой вот-вот разразиться над их головами. Именно большевики, всегда считавшие себя обязанными быть с массами, умели вовремя овладеть стихией, направить ее в организованное русло и предостеречь от неверных и слишком поспешных шагов, дабы, сосредоточив силы, ударить на классового врага тогда, когда это действительно было нужно, и ударить зато изо всех сил.

__________________

Так как демонстранты все подходили и подходили к Таврическому дворцу, а у деятелей тогдашнего Совета не было особого желания не только приветствовать, но и разговаривать с революционными рабочими и солдатами, то большевикам и здесь, в царстве меньшевистского Совета и соглашательского центра, пришлось взять на себя активную роль.

Мы немедленно заняли внизу особую комнату, установили постоянное дежурство, принимали демонстрантов, организовали группы ораторов. Наша комната быстро оказалась в центре внимания. В нее стекались все сведения из города, именно отсюда ждали указаний и распоряжений. Так сама жизнь, несмотря на все противодействия правящей клики, ставила истинных друзей народа в центр народного внимания, революционного признания и действия.

Большевики говорили с демонстрантами. Меньшевики самоуслаждались на кафедре Таврического дворца бесконечными речами о «злокозненных» большевиках, совершенно не замечая того, что сами уже стоят на запятках политической колесницы, фактически управляемой большевиками.

Как всегда бывает, в столь значительные минуты шутница-история тотчас же подмешивает элементы комизма.

В то время когда одни из самых ярых соглашателей громили с кафедры Совета отсутствующих на заседании большевиков, вдруг раздались выстрелы. Через несколько минут что-то ухнуло, точно взорвалось. Где-то стоявшие в коновязях кавалерийские лошади с испуга сорвались и карьером понеслись по улицам.

Мигом распространилась паника, объявшая всех героев контактной и иных бесчисленных комиссий и подкомиссий меньшевистского Исполкома Совета.

Кто-то крикнул, что войска приступом берут дворец. Раздался звон разбиваемых стекол, и храбрецы Таврического дворца стали выпрыгивать в вековой тенистый сад. Подошедший в это время к подъезду Таврического дворца батальон пехотинцев, никем еще не встреченный, запыленный и усталый, услышав топот сорвавшихся с коновязей лошадей, принял все это, кем-то спровоцированный, за атаку прибывших казаков. Врассыпную бросился батальон по двору и на подъезд, с подъезда в швейцарскую и из швейцарской по огромному коридору налево, группами и поодиночке, прячась за колонны, и ощетинился оттуда штыками на ожидаемого врага. Это позорное, трусливое действие поддавшихся панике солдат лицедеи «таврического» комедиантства приняли за атаку восставших войск.

И тут произошло великое смешение языков, началась всеобщая паника и проявилась всеобщая трусость. Мы — несколько человек — находились в нашей комнате на дежурстве, когда вдруг поднялся весь этот шум. Я вышел в вестибюль и увидел смешную и позорную картину всеобщей суеты, когда вчерашние деятели революции, случайно бывшие здесь, с искаженными лицами бежали кто куда. Видя, что все это может окончиться крайне печально, я подождал минуту, думая, что кто-либо из Совета выйдет сюда для водворения порядка, но, как оказалось после, третьейюльские беглецы внесли уже панику в заседание Совета, и там творилось поистине вавилонское столпотворение.

Видя, что солдаты с перепуганными лицами врываются в Таврический дворец и прячутся в разные места, а наиболее храбрые из них щелкают затворами винтовок, готовясь встретить наступающих воображаемых казаков, я быстро вышел на площадку перед Таврическим дворцом и увидел здесь смехотворную сцену, когда десятки вооруженных солдат забивались в кусты сирени и акации, пользуясь этим естественным прикрытием для защиты — все от тех же невидимых врагов.

Я искал глазами «начальство», думая обратиться к нему с требованием привести в надлежащий порядок разбежавшийся батальон, но никого найти не мог.

Совершенно забыв военную команду, которую я когда-то проходил в нашем полувоенном Константиновском межевом институте, я все-таки заорал во все горло: «На линейку стройся!», не зная точно, так или не так подавать команду. Тотчас из кустов и из разных других мест стали вылезать и сбегаться солдаты. Тут я наконец увидел беспомощно метавшегося фельдфебеля, совершенно незнавшего, что ему делать. Я строго обратился к нему и упрекнул, почему он не выстраивает солдат.

— Так что дюже испужались, — услышал я комический ответ.

— Стройтесь сейчас же! — строго приказал я ему.

Фельдфебель метнулся туда-сюда и стал отдавать команду за командой.

Видя, что здесь дело налаживается, я пошел во дворец и стал выпроваживать засевших там солдат, объявив им, что их батальон построился и уже уходит. Солдаты тотчас же стали выбегать из дворца.

В это время в вестибюле показался Дан, самый храбрый из всех заседателей. Злыми, пристальными глазами осматривал он всех и, узнав, что батальон уходит, повернулся вспять.

Грянул удар сильного грома, разверзлись небесные хляби, и из налетевшей тучи полились струи летнего ливня.

Спугнутые дождем девицы и кавалеры, выпрыгнувшие в разбитые окна, бегом, с непокрытой головой, пробирались около стен дворца, перескакивая лужи и потоки быстро текущей дождевой воды. Эти храбрые граждане и гражданки виновато оглядывались, стремясь незаметно прошмыгнуть в подъезд.

Я сказал фельдфебелю, а потом появившимся офицерам, что самое лучшее им вернуться в казармы со своим столь храбрым отрядом. Они послушались. Раздалась команда, и батальон стройно зашагал под проливным дождем к себе домой, в казарму.

Так закончился трагикомический инцидент «осады» Таврического дворца в этот многознаменательный день 4 июля 1917 г.

К нам в дежурную комнату беспрерывно поступали известия о митингах-протестах на заводах, фабриках и казармах. Было совершенно ясно, что наша организация справилась с положением вещей²⁵ и вводит движение в правильное русло. Нам также стало известно, что Петроградский Комитет по совету Владимира Ильича принял решение прекратить забастовку и митинги протеста, для чего и заготовил текст соответствующих прокламаций********. Часов в пять вечера прибыли матросы из Кронштадта. Матросы эти отличались особой восприимчивостью ко всем революционным лозунгам. Они всегда были готовы выступить по первому призыву. Пришли они в полном боевом порядке и расположились во дворе Таврического дворца. Вооруженные с ног до головы, они представляли собой значительную боевую силу. С ними прибыл их любимец тов. Рошаль²⁶, за которым они пошли бы куда угодно, а он действовал всецело по директивам нашего Петроградского Комитета партии. Именно этим матросам пришлось нам впервые объявить решение Петроградского Комитета большевиков, с подробным изложением всех мотивов этого решения и характеристикой текущих бурных событий.

И несмотря на то, что матросов прибыло в город несколько тысяч, совершенно готовых к бою, несмотря на то, что по матросам был открыт огонь и они были вынуждены ответить, — с обеих сторон имелись раненые и убитые, — несмотря на все понятное возбуждение и негодование вооруженных масс, директивы ЦК и ПК были тотчас же приняты и рабочими, и матросами, и солдатами, демонстрировавшими на улицах Петрограда. Демонстрации стали затихать, и город принимал вполне обычный вид.

Но Временное правительство вместе с меньшевиками и эсерами, почувствовавшее, что большевики все более и более накапливают силы, задумали одним ударом покончить с ними. Они делали вид, будто не замечают, что главнейшая политическая роль в эти дни революционного подъема масс перешла сама собой к большевикам. Они решили перейти в открытое наступление против большевиков, подтягивая те войска, на которые возлагали надежду. Крутой расправой и арестами они захотели разом положить конец революционному движению масс. Еще 3 июля носились смутные слухи о подходе к Петрограду войск Временного правительства.

Помимо войск, деятели взбешенного Временного правительства решили использовать все, что только возможно, и клевету прежде всего, против большевиков вообще и против Владимира Ильича в особенности. Четвертого июля часов в семь вечера после дежурства в Таврическом дворце я пошел на некоторое время домой. Вскоре ко мне позвонили.

— Кто у телефона? — спрашиваю я.

— Вы меня узнаете? — отвечает голос, чуть-чуть картавя. Прислушиваюсь. Ба! Николай Сергеевич Каринский, которого я очень хорошо знал как радикального адвоката, почти постоянно жившего в Харькове. Мне в качестве эксперта с ним приходилось очень много раз выступать на судебных процессах по сектантским делам, и он всегда вел эти процессы очень умело, энергично, со знанием дела и настолько свободно, что его речи и допросы миссионеров, священников и всех шпионов православного ведомства нередко вызывали протесты прокурора и председателя суда.

Во время Февральской революции прокурор республики Переверзев²⁷, будучи с ним лично хорошо знаком, предложил ему занять место его помощника. К сожалению, он согласился и этим очень много напортил себе.

До этого телефонного звонка я давненько его не видел и совершенно не знал, в каком он настроении.

— Я звоню к вам, — сказал он мне, — чтобы предупредить вас: против Ленина здесь собирают всякие документы и хотят его скомпрометировать политически. Я знаю, что вы с ним близки. Сделайте отсюда какие хотите выводы, но знайте, что это серьезно и от слов вскоре перейдут к делу.

— В чем же дело? — спросил я его.

— Его обвиняют в шпионстве в пользу немцев.

— Но вы-то понимаете, что это самая гнуснейшая из клевет! — ответил я ему.

— Как я понимаю, это в данном случае все равно. Но на основе этих документов будут преследовать его и всех его друзей. Преследование начнется немедленно. Я говорю это серьезно и прошу вас немедленно же принять нужные меры, — сказал он как-то глухо, торопясь. — Все это я сообщаю вам в знак нашей старинной дружбы. Более я ничего не могу вам сказать. До свидания. Желаю вам всего наилучшего... Действуйте...

— Благодарю за предупреждение... — только и успел я сказать, как телефон умолк.

По всему тону разговора я понял, что Каринский спешил, передавая мне эти сведения, что ему ввиду его служебного положения было опасно все это мне сообщить. Зная его как очень спокойного и осторожного человека, мне стало ясно, что дело это, очевидно, серьезное и что действительно необходимо сейчас же действовать. Я обдумывал положение.

Прежде всего, конечно, хотелось броситься к Владимиру Ильичу и все рассказать ему. Я совсем было собрался идти в Таврический, но подумал, что можно случайно разойтись, что надо спешить и что лучше всего, чтобы выиграть время, попытать счастье соединиться с Владимиром Ильичем по телефону. Я позвонил в Таврический в нашу дежурную комнату. Кто-то подошел к телефону. Я просил немедленно позвать Владимира Ильича.

— Алло!.. — раздался через полминуты знакомый голос.

— Я получил сейчас сообщение не только из верного источника, но, можно сказать, из первоисточника, сообщение гнусное и подлое, касающееся преследования, которое предпринимается против вас. Источника по телефону я не могу назвать по понятным вам причинам, ибо нас могут слушать...

И торопясь, чтобы не перебили, я подробно рассказал ему все, что сообщил мне Каринский.

— Источник ваш безусловно верный?

— Да.

— Случайный или это лицо имело с вами постоянное, давнишнее знакомство?

— Да, постоянное, давнишнее знакомство в течение семи лет.

— Опишите, кто он сейчас — человек из публики или занимающий официальное положение?

— Занимает высокое официальное положение, лично ко мне в силу давнего знакомства прекрасно расположен.

— Сообщает ли он по слухам, или по каким-либо документам, хотя и сфабрикованным?

— Он сообщил мне, что имеются документы, и советовал как можно скорей принять серьезные меры, как я понимаю, предупреждающие преследование.

— Мы здесь тоже получили об этой гнусности некоторые сведения, стараемся их проверить. Если что знаете, сообщите нам. Сообщенное вами — серьезно и важно...

Я стал просить Владимира Ильича, чтобы он скорее уехал из Таврического и ни в коем случае не показывался домой.

— Вы не волнуйтесь так, — бодро и задушевно сказал Владимир Ильич.

— Я чувствую, что вам грозит опасность, и нельзя не волноваться...

— Ничего, ничего... Я собираюсь уйти отсюда...

— Поскорей бы!..

— Хорошо... До свиданья... Звоните... — разговор прекратился*********.

Я стал соображать, что делать дальше. Позвонил кое-кому, и в том числе члену Государственной думы нашему товарищу Н. Г. Полетаеву²⁸, прося его пойти к Владимиру Ильичу.

В это время вернулась домой моя жена Вера Михайловна, взволнованная и возбужденная.

— Я только что видела, — сказала она мне, — как на улице избивали каких-то молодых людей за то, что они высказывали сочувствие большевикам.

При входе в наше парадное она обратила внимание, что у крыльца толкутся какие-то подозрительные личности, все время переговаривающиеся с нашим черносотенцем-швейцаром.

У нас уже несколько лет жила одна женщина, Василиса Прохоровна, жена нашего давнишнего друга, рабочего Андрея Евдокимова, который в эти дни отсутствовал в Петрограде. Она пришла и сообщила нам, что ее расспрашивали: не пришел ли ко мне гость, который раньше бывал, а также о том, когда я бываю дома и кто у меня бывает.

Мне стало ясно, что началась слежка, а потом, вероятно, начнется настоящая охота, облава и осада квартиры.

Я стал звонить в Таврический, но телефон не отвечал: очевидно, все оттуда уже ушли.

Мы решили поехать в Финляндию, чтобы повидаться с товарищами, которые, как я наверное знал, туда приедут, и обсудить с ними план действия.

— Но что с Владимиром Ильичем? Где он? Как ему помочь?

Мне было мучительно больно, что в эти минуты я был совершенно лишен возможности быть вместе с ним, ибо знал, что за мной следят.

Стал звонить в разные места, но смог получить мало сведений. К счастью, ко мне зашел один из товарищей и сообщил, что Владимир Ильич ушел из Таврического и хотел переждать некоторое время, чтобы принять то или другое решение.

Товарищ также обратил мое внимание на то, что за моей квартирой, несомненно, следят и что можно ожидать арестов. Это было часов в девять вечера. Посоветовавшись, мы с Верой Михайловной решили поехать в Мустамяки. Подъехав к Литейному мосту, мы нашли его разведенным. Временное правительство и меньшевики употребили старый прием царского правительства в борьбе с рабочими. У моста стояла огромная очередь едущих на Финляндский вокзал и перебирающихся через Неву на яликах. Мы тоже стали в очередь, но милиция запретила яличникам перевозить публику. Это вызвало огромное возмущение. На Литейном и на набережной появились конные разъезды. Мы решили вернуться домой. Наутро положение осложнилось: к нам в квартиру несколько раз звонили неизвестные лица, спрашивая, дома ли я и не проживает ли здесь еще кто-либо? Часов в 11 утра пришел председатель домового комитета с каким-то штатским и заявил, что он получил распоряжение проверить, кто у меня живет. Я заявил ему, что подобное шпионство недопустимо в республике и что теперь не время царского самодержавия.

Председатель домового комитета постарался остаться со мной наедине и сказал:

— Вам лучше уехать. Вчера и сегодня все время справляются о вас и кого-то ищут у вас...

Я понял, что ищут Владимира Ильича.

Заявив вслух при штатском, что у нас в квартире решительно никого нет и не было из посторонних, я расстался с неожиданными гостями.

Вскоре мы вместе с Верой Михайловной вышли черным ходом во двор и на улицу и направились к Финляндскому вокзалу. Картина города за ночь резко изменилась. С разных застав и вокзалов появились конные части драгун с пулеметами и легкой артиллерией. Войска занимали перекрестки улиц, площади, вокзалы и другие стратегические пункты. На тротуарах всюду толпились высыпавшие из всех щелей мещане, купцы, буржуа, чиновники всех рангов, разом осмелевшие и обнаглевшие. Рабочих на улице было мало. Явно начинался разгул черносотенных банд и всех тех, на кого только и могли опереться Временное правительство и бредущие в его хвосте меньшевики и шумливые эсеры.

Было неприятно и противно идти по улицам. Литейный мост оказался наведенным, и мы прошли через него, окидываемые подозрительными взорами патрулей. Через два часа здесь уже проверяли паспорта, очевидно, стремясь кого-то задержать.

Мы сели в поезд и благополучно отъехали.

В вагоне, как шмели, жужжали дачники все на те же темы дня. В Белоострове всех тщательно осматривали и особо внимательно проверяли паспорта. Было очевидно, что кого-то ищут, за кем-то следят.

-- Хотят арестовать Владимира Ильича, — шепнул я Вере Михайловне.

— Где-то он? — отозвалась она.

________

6 июля утром я решил поехать в Петроград, дабы разузнать обо всех делах. В седьмом часу утра я выехал на станцию вместе с Верой Михайловной. В деревне Нейвола я заметил бежавшего нам навстречу вооруженного винтовкой юнкера. Он подскочил к моему извозчику и вспрыгнул на подножку.

— Скажите, как нам пройти к Бонч-Бруевичу?

— А зачем вам?

— Нам приказано обыскать его дачу...

— Я — Бонч-Бруевич... — ответил я ему.

В это время к нам подбежала целая ватага юнкеров. За ними на извозчике везли пулемет; далее шествовали в пешем строю казаки.

Нашу лошадь повернули, и мы двинулись назад.

Завидев наш дом, юнкера бросились рассыпным строем и окружили дачу кольцом, защелкали затворами винтовок и залегли, точно ожидая нападения.

— Вот храброе воинство, — посмеивался я над ними, — увидели пустую дачу и сейчас же — в кусты...

Один из них, картавя почти на каждом слове, подбежал ко мне и закричал:

— Мы не позволим, чтобы вы над нами издевались!..

— Кто вы такие? — резко спросил я его. — Ваши мандаты? Что вам угодно?

— Мы... мы... юнкера...

— Ваши мандаты! ..

— Но у нас нет мандатов... — сказал по-французски один юнкер другому.

— Как же вы смели явиться сюда без мандатов? — по-французски же и очень резко ответила им Вера Михайловна. — И еще позволяете вести себя так дерзко... Не забывайте, вы не в России, а в Финляндии.

Юнкера сразу подтянулись.

— Но нам велено арестовать известного шпиона Ленина, который, как нам сказали, проживает у вас...

— Что? .. — закричала на них, надевая пенсне и наступая, как бы решаясь вступить с ними в бой, Вера Михайловна. — Как вы смеете, мальчишки, называть так нашего лучшего друга? Вон отсюда!..

— Но, мадам, мы обязаны...

— Вон отсюда!.. — и она повелительно показала им на калитку.

Юнкера стали выходить на улицу...

Вера Михайловна не отставала от них и говорила им, что она сейчас же составит протокол за оскорбление нашего лучшего друга и что по финляндским законам они строжайшим образом ответят.

В это время подошел офицер, прислушался к разговору и очень вежливо заявил:

— Вот предписание арестовать Ленина, который проживает у вас.

— У нас Ленина нет...

— Он у вас жил?

— Жил...

— А где он теперь?

— Это вас не касается, это дело нашей партии, а не ваше, — ответила ему Вера Михайловна.

— Но я должен его арестовать...

— Руки коротки... Вам придется сперва арестовать всех рабочих,

— Почему? .. — вдруг задал вопрос один из казаков, все время крайне внимательно слушавший.

Я тотчас же вступил в разговор и самыми простыми словами стал рассказывать казакам о Ленине, кто он такой, каково его прошлое, почему его так любят рабочие, почему его травит буржуазия, так гнусно клевещущая на него.

— А вы его давно знаете?

Я объяснил.

— Так, значит, все это ложь?

— Несомненно...

И у нас начались первые признаки «братания».

— Нам делать нечего, — сказали казаки и ушли назад.

Большинство юнкеров расположились на соседнем пригорке и что-то горячо обсуждали между собой.

Двое юнкеров: один — тот, особо ретивый, который вскочил ко мне на подножку, и другой, его товарищ, с криком: «А мы все-таки посмотрим!» —бросились к даче. За ними засеменила на кривых ножках плюгавенькая штатская фигура, отвратительный вид которой мне показался знакомым. Офицер с мандатом тихо, не спеша и, как мне показалось, весьма неохотно пошел туда же.

Я тотчас же направился к даче.

Предусмотрительно, еще утром рано, собираясь в Петроград, я уничтожил все адреса, а бывшие у меня письма спрятал в потайное место.

Юнкеров неожиданно, можно сказать, в штыки встретила няня нашей дочери Ульяна Александровна Воробьева, простая вологодская крестьянка, жившая у нас с ноября 1905 г. и вместе с нами пережившая бесконечное количество обысков., когда наша квартира в некоторые годы чуть ли не каждую неделю посещалась царской полицией и шпионами.

Разгоряченная и взволнованная, она стала пушить их на чем свет стоит, ругая мерзавцами и негодяями, говоря, что вот, мол, полицию и жандармов прогнали и расстреляли, да только жаль, что не всю, а вот их, дрянь такую, сопливых мальчишек, оставили...

Те были озадачены, оскорблены, удивлены...

Один из них стал говорить, что он не позволит всякой кухарке оскорблять его...

— А, дворянский сынок, — возопила няня, — тебе кухарка поперек дороги стала. Ты, видно, старый режим. Городовых всех арестовали и тебя надо...

Офицер, показывая мандат, пожелал обойти комнаты.

— Обязан это сделать...

С ним юркнул штатский и прямо направился ко мне в комнату. Я за ним. Тот бросился к моему письменному столу, и я вдруг сразу узнал в нем шпиона, который еще при царском правительстве всегда дежурил на станции Мустамяки, ведя слежку за всеми нами.

— Вам что угодно? .. — закричал я на него. — Вон отсюда! Гадина!.. Вы, шпион царского правительства, позволяете себе врываться в дом жителя Финляндии!

Он сразу отскочил от письменного стола, весь съежился, очевидно, перетрусив, что я его узнал, и поспешно выскочил из дачи.

Офицер прошелся по комнате и вышел. В это время подбежали те два юнкера и заявили, что они осмотрели оба сарая и погреб и никого не нашли...

— Как ты смел лазить на погреб? .. — закричала няня. — Ты там съел что-нибудь... Как же это я не видела, как ты полез, прихлопнула бы тебя там, посидел бы ты у меня во льду, шпионская морда...

Юнкера, видя, что тут ничего не поделаешь, что атаки няни действуют сильнее картечи, поспешили ретироваться... Ушел и офицер. Убежал сыщик. В деревне Нейвола стояло большое волнение. Все финны были возмущены приездом сводного военного отряда без разрешения их властей.

— Как разбойники! — говорили они, выказывая нам всяческое сочувствие.

На перекрестке мы увидели отряд с пулеметами, отправившийся «атаковать» дом финляндской гражданки А. П. Горбик (пансион Ланг), где жил Горький, как раз недели две тому назад выехавший из Мустамяк. Там тоже искали большевиков.

Дача, где жил Стеклов²⁹, была окружена отрядом юнкеров, державших Стеклова под домашним арестом, а потом увезших его в Петроград.

В это время вынырнул шпион, который пытался сделать у меня обыск. Тут же стояла большая группа казаков, среди которых я заметил тех, которые приходили ко мне на дачу.

Я тотчас же обратился к ним и сказал:

— Смотрите, товарищи, как вас обманывают... Вас, казаков, послали сюда и дали вам в руководители кого? Вот его? Правда? ..

— Правда, — раздались голоса.

— А ведь он не кто иной, как шпион царского правительства, сыщик охранного отделения. Мы его здесь хорошо знаем, и он очень многих революционеров выследил и предал.

Ропот прошел среди казаков, и все как-то разом придвинулись и ко мне, и к этому субъекту.

— И вот этих-то шпионов, — продолжал я, — подсылают к нам, революционерам, и теперь, после революции, с обыском, и вы с ними...

— Правда это? Ты царский шпион? Говори!.. — зашумели казаки.

— Да разве вы не видите, что за птица? — сказал кто-то из казаков, показывая на него толстым, как шкворень, пальцем.

— Расстреливать таких надо... — раздалось из толпы.

— Ну, ты, убирайся отседова, пока цел, — гаркнул на него громадный казачина. И этот царский шпион, сотрудник Керенского, как заяц, шмыгнул стороной, быстро обежал всех, вскочил на извозчика и, робко оглядываясь, точно ожидая удара в спину, скрылся в направлении на Мустамяки, все время понукая извозчика-финна, который изо всех сил нахлестывал свою маленькую ретивую лошадку, почувствовав получение сверх таксы.

Побродив еще с час по Нейвола, отряды съехались и мирно отправились восвояси на Мустамяки. оставив посты в виде каких-то штатских людей, которые еще дней десять дежурили вокруг моей дачи, более всего лежа в высокой траве на соседнем пустом поле местного крестьянина и, очевидно, все время поджидая Ленина. Дачная и пансионная буржуазия шипела на нас изо всех сил. Вечером ко мне зашел Демьян Бедный и рассказал, что он рано утром почти около Мустамяк встретил весь этот отряд, который расспрашивал его, как пройти на Нейвола и осведомился о его фамилии. Он, куря толстую сигару, назвал свою настоящую фамилию — Придворов, и юнкера пропустили его, не тронув, и лишь спросили, не знает ли он, где дача Демьяна Бедного.

Через несколько дней я съездил в Москву и послал письмо в газету «Новая жизнь»³⁰ по поводу налета юнкеров, но письмо мое там напечатали с большими пропусками, ибо «интернационалисты» были столь «объективны» к событиям, что, быть может, невольно тянули руку меньшевиков и не имели мужества стать на защиту большевиков, многих из которых они персонально знали десятилетиями.

В этот же день на заседании Исполкома Совета, куда был вызван для объяснений Керенский, я передал ему лично в руки большое письмо с полным и негодующим протестом по поводу обвинений, выдвинутых против Владимира Ильича, и в частности против обвинения его в том, что он организовал «восстание» 3 июля, тогда как все последние дни перед третьим июля он был у меня в гостях на отдыхе.

Керенского я знавал и раньше, еще до революции.

— Вы убеждены, что все это вздор? — спросил он меня, прочитывая письмо.

— Абсолютный вздор!

— Мне очень важно знать ваше личное мнений, — сказал он, щуря глаза.

Вероятно, это была одна из тех фраз, которые любил расточать во все стороны Керенский и которые не имели никакого значения.

В этот же день, как и в Финляндии, именно 6 июля, было сделано такое же нападение на мою квартиру и в Петрограде, где некоторое время распоряжался отряд драгун, поставивший около дома пулемет.

Какие-то штатские люди, очевидно шпионы, все время поджидали меня, но наш верный друг Василиса Прохоровна Евдокимова заперла квартиру и, видя, что на улице идет стрельба и меня ищут, вышла черным ходом и уехала к себе в деревню.

Драгуны и штатские, видя квартиру запертой и подежурив около нее, не заметив ни входящих, ни выходящих, не решились взламывать дверь, и 8 июля сняли посты наблюдения. Я, конечно, в это время на квартиру не являлся.

Так закончились эти бурные дни, когда контрреволюция, окрыляемая соглашательским Советом и ведомая под ручки меньшевиками и эсерами, так нагло оскалила свою волчью пасть, чтобы в дни Корнилова заметать лисьим хвостом следы явного похода против пролетариата и крестьянства.

Самым главным для нас было сознание, что Владимир Ильич цел, что с ним имеется связь, что он присылает статьи, дает директивы партии, что он, когда нужно, открыто пишет и одергивает заметавшихся и заколебавшихся товарищей, требует «стоять на месте», бодро и смело призывая всю партию к подготовке победы, к подготовке вооруженного восстания.

Значит, оно будет — раз говорит он!

— Значит, революция идет! — твердо и уверенно говорили мы между собой.

Книга, состоящая из отдельных работ, опубликованных автором в разное время, вышла впервые в 1930 г. (М., «Федерация») и без изменений вторым изданием в 1931 г. В том же году переведена на испанский язык (Madrid, Ed. Cent.). В настоящем сборнике печатается по III тому Избранных сочинений В. Д. Бонч-Бруевича. М., 1963 (далее — Избр. соч.) с включением некоторых статей из первого издания книги.

 

Впервые опубликовано отдельной брошюрой в 1925 г. в изд-ве «Жизнь и знание». М. Печатается по III т. Избр. соч.

* В № 14 и 15 от 3 и 4 апреля (21 и 22 марта) 1917 г. было напечатано с сокращениями первое письмо из этой серии под заглавием: «Первый этап первой революции» [В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 11—22]. Остальные четыре письма появились в печати значительно позднее [там же, стр. 23—57].

** См. тезисы В. И. Ленина «О задачах пролетариата в данной революции» [В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 114]

*** «Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов», 5.1 V 1917, № 32 (без подписи). — Ред.

**** В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 115. — Ред.

***** Там же, стр. 114—115. — Ред.

****** См. «Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов», 17.IV 1917, № 43 (без подписи). — Ред.

******* В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 194—206. — Ред.

******** ЦК нашей партии дал оценку событиям 3—5 июля 1917 г. в своей резолюции о текущем моменте, вынесенной на расширенном совещании 13 — 14 (26—27) июля 1917 г. [КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК, Ч. I. М., 1954, стр. 368—370].

********* Мне стало известно, что Н. С. Каринский, упавший в настоящее время [в 1924 г. — Ред. ] до самого дна черносотенно-монархических кружков Нью-Йорка, негодует за эту мою, совершенно правдивую, почти стенографическую запись замечательного разговора. Что делать: слова из песни не выкинешь! Н. С. Каринскому я рекомендовал бы задуматься лишь над одним: за его официальную деятельность в правительстве Керенского он, несомненно, подлежал расстрелу по суровым законам первых месяцев диктатуры пролетариата и гражданской войны. Он отлично знает, что был всецело в наших руках, но даже был принят мною в Кремле. Почему же он не был арестован? Почему же, в самом деле, разрешено ему было большевистской властью выехать из Москвы на Украину? Только потому, что его явная заслуга по предупреждению ареста Владимира Ильича была с благодарностью учтена Советской властью. Большевики — народ памятливый и за добро всегда платят добром.

 

Примечания:

¹ Ко времени Февральской революции петроградская организация большевиков была сильно ослаблена репрессиями царизма, в то время как меньшевики и эсеры, поддерживавшие политику царского правительства в империалистической войне, сохранили свои легальные организации. В силу этих обстоятельств при выборах в Петроградский Совет меньшевики и эсеры получили большинство и оказались у руководства Совета и Исполкома. Несмотря на это, петроградские большевики, опираясь на рабочих и солдат, добились проведения Советом ряда революционных мероприятий в первые дни Февральской революции — ареста представителей старой власти и освобождения из тюрем политических заключенных. (Стр. 69.)

² В дни Февральской революции В. Д. Бонч-Бруевич с отрядом солдат занял типографию газеты «Копейка» и организовал там выпуск «Известий». В архиве В. Д. Бонч-Бруевича сохранился документ, датированный 4.III 1917 г., об утверждении его в должности заведующего типографией «Известий Советов рабочих и солдатских депутатов» (ОР ГБЛ, ф. 369). (Стр. 69.)

³ Речь идет о манифесте РСДРП (большевиков) «Ко всем гражданам России», выпущенном и распространенном в Петрограде в первые дни Февральской революции, когда еще продолжалась уличная борьба. Манифест провозглашал целью революции образование демократической республики, требовал создания Временного революционного правительства, установления законов, защищающих права парода, введения 8-часового рабочего дня конфискации помещичьих, церковных и других земель. (Стр. 69.)

⁴ И. Г. Церетели (1882—1959) — один из лидеров меньшевизма. В мае 1917 г. вошел в буржуазное Временное правительство в качестве министра. Позже — один из руководителей контрреволюционного меньшевистского правительства в Грузии и белоэмигрант. (Стр. 69.)

⁵ В период Временного правительства газета фактически находилась в руках меньшевиков и эсеров. В архиве В. Д. Бонч-Бруевича (ОР ГБЛ, ф. 369) сохранилось его заявление от 15.IV 1917 г. в Исполнительный Комитет Совета рабочих и солдатских депутатов, в котором он вместе с Б. Авиловым пишет:

«Ввиду того, что Исполнительным Комитетом избран новый состав политической редакции «Известий», мы, бывшие до сего времени членами политической редакции, находим для себя невозможным оставаться в составе редакции и с сегодняшнего дня прекращаем всю работу по выпуску «Известий» и слагаем с себя ответственность за дальнейшее редактирование и издание газеты.

В. Авилов.

Влад. Бонч-Бруевич».

Впоследствии, в 50-е годы, В. Д. Бонч-Бруевич написал на документе: «Не было отослано ввиду изменившихся обстоятельств, а именно приехал из эмиграции Владимир Ильич и не советовал выходить из редакции «Известий». «Пока еще можно терпеть — будем терпеть, — сказал он, — выйти всегда успеем, а сейчас всячески будем использовать и эту позицию. Это хорошо, — прибавил он, обращаясь ко мне, — что Вы организовали «Известия» и держите их в своих руках. Сейчас это будет трудней, но надо держаться, пока возможно». И мы с Авиловым остались в редакции и письмо это не послали». В. Д. Бонч-Бруевич вынужден был уйти из «Известий» 12 мая 1917 г.

Упоминаемый здесь Б. В. Авилов (р. 1874) — социал-демократ, большевик. После Февральской революции вошел в состав Петроградского Комитета большевиков, позднее состоял членом ЦК с.-д.-интернационалистов, откуда вышел в 1918 г., отказавшись от политической деятельности. (Стр. 69.)

⁶ Дворец балерины Мариинского театра Кшесинской, подаренный ей Николаем II. В дни Февральской революции дворец был занят революционным броневым дивизионом. В нем в 1917 г. помещались ЦК и ПК РСДРП (б). (Стр. 71.)

⁷ Н. С. Чхеидзе (1864—1926) — один из лидеров меньшевизма. Во время Февральской революции 1917 г. — председатель Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов и председатель ЦИК первого созыва, поддерживал Временное правительство. После Октябрьской революции — председатель Учредительного собрания в Грузии. В 1921 г. после установления в Грузии Советской власти эмигрировал во Францию. (Стр. 73.)

⁸ Между 15 и 19 марта (н. ст.) В. И. Ленин послал Я. С. Ганецкому конспиративное письмо со своей фотографией и просил организовать ему нелегальный проезд в Россию под видом глухонемого шведа (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 491, 631). (Стр. 76.)

⁹ Имеется в виду доклад, сделанный В. И. Лениным 4 (17) апреля 1917 г. на совещании большевиков, делегатов Всероссийской конференции Советов рабочих и солдатских депутатов, происходившей в Таврическом дворце. Перед докладом в Таврическом дворце В. И Ленин провел совещание с руководителями партии на квартире В. Д. Бонч-Бруевича (см. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 648). В тот же день на объединенном заседании большевиков и меньшевиков В И. Ленин произнес речь, посвященную разъяснению тезисов «О задачах пролетариата в данной революции» (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 113—118). (Стр. 77.)

¹⁰ Контактная комиссия организована меньшевистско-эсеровским Исполнительным Комитетом Петроградского Совета 8 (21) марта 1917 г. для установления контакта с Временным правительством, «воздействия» на него и «контроля» над ним. Контактная комиссия на  деле помогала осуществлению политики Временного правительства и стремилась удержать рабочие массы от активной революционной борьбы Комиссия существовала до середины апреля 1917 г. (Стр. 82.)

¹¹ «Русская воля» — ежедневная газета, существовавшая на средства крупных банков, вела погромную агитацию против большевиков. Выходила в Петрограде с декабря 1916 г. Закрыта Военно-революционным комитетом 25 октября (7 ноября) 1917 г. (Стр. 84.)

¹² «Речь» — ежедневная газета, центральный орган партии кадетов, выходила в Петербурге с 23 февраля (8 марта) 1906 г., была закрыта 26 октября (8 ноября) 1917 г. (Стр. 84.)

¹³ «Единство» — газета, выходила в Петрограде в 1914 г. (вышло четыре номера), затем ежедневно с марта по ноябрь 1917 г., а также с декабря 1917 г. по январь 1918 г. под названием «Наше единство». Редактировалась Г. В. Плехановым, объединяла правую группу меньшевиков-оборонцев и стояла за коалицию с буржуазией. (Стр. 84.)

¹⁴ И. П. Голъденберг (Мешковский) (1873 —1922) — социал-демократ. Во время первой мировой войны был оборонцем, сторонником Г. В. Плеханова. В 1917—1919 гг. примыкал к группе «Новая жизнь». В 1920 г. был вновь принят в партию большевиков. (Стр. 84.)

¹⁵ Ф. И. Дан (Гурвич) (1871 —1947) — один из лидеров меньшевиков. После Февральской революции 1917 г. — член Исполкома Петроградского Совета и Президиума ЦИК. В начале 1922 г. выслан за границу как враг Советского государства. (Стр. 88.)

¹⁶ По-видимому, В. Д. Бонч-Бруевич имеет в виду смену состава редакции газеты «Известия» после II Всероссийского съезда Советов. «На рассвете [25 октября (ст. ст.)] в редакции газеты «Известия ВЦИК» появляется В. Д. Бонч-Бруевич и устанавливает там цензуру ВРК, не разрешая публиковать приказы штаба Петроградского военного округа и Временного правительства» (см. «Донесения комиссаров Петроградского ВРК». М., 1957, стр. 13.) (Стр. 88.)

¹⁷ Речь идет о ноте от 18 апреля (1 мая) 1917 г., посланной министром иностранных дел П. Н. Милюковым вместе с декларацией Временного правительства от 27 марта (9 апреля) через русских дипломатических представителей за границей, в которой подчеркивались решимость Временного правительства вести войну «до полной победы» и верность союзническим договорам. (Стр. 88.)

¹⁸ Имеется в виду демонстрация 21 апреля (4 мая) 1917 г. в знак протеста против ноты Милюкова. Милюков принужден был уйти в отставку; 5 (18) мая было организовано первое коалиционное министерство с участием меньшевиков и эсеров. (Стр. 88.)

¹⁹ «Дикая дивизия» — прозвище сформированной в годы первой мировой войны из горных народностей Северного Кавказа дивизии царской армии. В офицерском составе Кавказской дивизии наряду с гвардейскими офицерами были представители местной буржуазии и феодалов. (С/гр. 91.)

²⁰ Имеется в виду демонстрация, которую 1 Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, открывшийся 3 (16) июня

1917 г., вынужден был назначить под давлением рабочих масс. Эта

массовая демонстрация (в ней участвовало более 400 тыс. рабочих и солдат) проходила под большевистскими лозунгами: «Вся власть Советам!», «Долой войну!», «Долой десять министров-капиталистов!».

Демонстрация показала огромный рост влияния большевиков в массах. (Стр. 93.)

²¹ Речь идет о демонстрации, назначенной большевистским ЦК, которую меньшевики и эсеры, входившие в правительство, запретили под предлогом «черносотенной опасности» и разослали делегатов I Всероссийского съезда Советов агитировать по заводам против демонстрации ЦК большевиков отменил демонстрацию. (Стр. 94.)

²² По-видимому, это было в начале апреля 1917 г., так как В. И. Ленин в предисловии ко второму изданию в 1918 г. своей брошюры «Политические партии в России и задачи пролетариата» писал, что брошюра была им написана в начале апреля. В. Д. Бонч-Бруевич не упоминает, что эта работа В. И. Ленина первоначально была напечатана в трех номерах (№ 20, 22 и 23) газеты «Волна» от 23, 26 и 27 апреля 1917 г.; брошюрой же она вышла в июле 1917 г. в издательстве «Жизнь и знание». (Стр. 95.)

²³ М. А. Савельев (1884—1939) — активный участник революционного движения. В 1917 г. был делегатом VII (Апрельской) конференции и VI съезда РСДРП. После Октябрьской революции находился на ответственной партийной и советской работе, был редактором многих журналов, директором Института Ленина (1928—1932), членом редколлегии газеты «Правда» и членом главной редакции сочинений В. И Ленина. (Стр. 105.)

²⁴ Трудовики — группа мелкобуржуазных демократов в Государственных думах, состоявшая из интеллигентов и крестьян народнического толка. По отношению к войне трудовики занимали оборонческую позицию. Октябрьскую революцию встретили враждебно. (Стр. 109.)

²⁵ Речь идет о 3—4 (16—17) июля 1917 г., когда начались стихийные демонстрации, грозившие перерасти в вооруженное выступление против Временного правительства. Большевики тогда были против вооруженного восстания, так как считали, что революционный кризис еще не назрел. Учитывая настроение масс, ЦК большевиков принял решение участвовать в демонстрации с тем, чтобы придать ей мирный и организованный характер. Юнкерские и казачьи отряды были брошены Временным правительством против мирной демонстрации с ведома и согласия ЦИКа меньшевиков и эсеров и открыли стрельбу по демонстрантам. Были вызваны с фронта контрреволюционные воинские части для разгрома революционного движения. ЦК большевиков в ночь с 4 (17) на 5 (18) июля принял решение о прекращении демонстрации. (Стр. 112.)

²⁶ Семен Григорьевич Рошаль (1896—1917) — один из активных участников Октябрьской революции. В партию вступил в 1914 г. Неоднократно подвергался преследованиям и арестам за революционную деятельность. В марте 1917 г. был избран председателем Кронштадтского комитета большевиков, участвовал в подавлении мятежа Керенского-Краснова. В декабре 1917 г. в Яссах был убит белогвардейскими офицерами. (Стр. 112.)

²⁷ Здесь допущена неточность: П. И. Переверзев, петербургский адвокат, с первых дней Февральской революции был прокурором Петроградской судебной палаты, с 5 (18) мая 1917 г. стал министром юстиции в первом коалиционном министерстве Временного правительства. В июле 1917 г. опубликовал сфабрикованные Алексинским совместно с военной контрразведкой клеветнические документы против Ленина  и большевиков. Н. С. Каринский занял место прокурора Петроградской судебной палаты. (Стр. 113.)

²⁸ Н. Г. Полетаев (1872—1930) — рабочий-токарь, старый большевик, член III Государственной думы (1907—1912), один из руководителей газет «Звезда» (1910—1912) и «Правда» (1912—1914). В советское время работал в кооперации. (Стр. 115.)

²⁹ Ю. М. Стеклов (1873—1941) — в социал-демократическом движении участвовал с 1893 г. После Октябрьской революции — член ВЦИК и ЦИК, с 1917 по 1925 г. — редактор газеты «Известия ВЦИК», автор ряда трудов по истории революционного движения. (Стр. 120.)

³⁰ «Новая жизнь» — ежедневная газета, инициаторами которой были меньшевики-интернационалисты и писатели, группировавшиеся вокруг журнала «Летопись». Газета выходила в Петрограде с 18 апреля (1 мая) 1917 г. Октябрьскую революцию и установление Советской власти встретила враждебно. С 1 июня 1918 г. выходила в петроградском и московском изданиях. Оба издания были закрыты в июле 1918 г. (Стр. 121.)

 

 

 

КАК ПИСАЛ ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ ДЕКРЕТ О ЗЕМЛЕ

Когда самокатчик привез в Смольный донесение Н. И. Подвойского¹ о взятии Зимнего дворца и об аресте Временного правительства, Владимир Ильич находился в комнате Военно-революционного комитета². Узнав о победе, все закричали «ура!», дружно подхваченное сотней красногвардейцев, находившихся в соседней комнате.

Через минуту крики «ура!» уже неслись отовсюду, и мы двинулись цепочкой по широкому коридору Смольного, до отказа набитому людьми.

— Снимите парик! — шепнул я Владимиру Ильичу. — Давайте спрячу, — предложил я, видя, что Владимир Ильич держит парик в руке. — Может, еще пригодится! Почем знать?

— Ну, положим, — хитро подмигнул мне Владимир Ильич. — Мы власть берем всерьез и надолго...

В зале заседаний Смольного собирается митинг.

На трибуну поднимается Владимир Ильич. Все замерло.

— Ленин... — пронеслось полушепотом по залу.

— Владимир Ильич!.. — раздался сильный восторженный возглас.

Кто-то крикнул громко-громко:

— Ура-а-а-а! — и бросил солдатскую шапку кверху.

Загремело, понеслось оно могучим кликом, закрутилось и полилось, запело, сливаясь с несмолкаемой бурей аплодисментов.

Ленин, заложив руки в карманы, слегка приподнял голову и пристально вглядывался в битком набитый ликовавший зал. Вглядывался, точно подсчитывал, взвешивал, определял. Да, победим вот с ними, с этими пылающими и рвущимися в бой людьми, готовыми положить жизнь свою за дело рабочего класса!..

Он уже недоволен. Машет руками, выказывает нетерпение.

«Что это вы там? Покричали и довольно...» — говорит весь его облик.

Энергично и нетерпеливо машет рукой, даже крикнул: «Довольно!», приложив ладонь трубкой ко рту, оглянулся на президиум: что это, мол, у вас какой беспорядок здесь? И заговорил.

Все стихло, смолкло, замерло.

_____________

Часа в четыре ночи, утомленные и возбужденные, мы стали расходиться из Смольного.

Я предложил Владимиру Ильичу ехать ночевать ко мне. Заранее позвонив в Рождественский райком партии, секретарем которого я был, я поручил боевой дружине зорко следить за всеми проходящими по улицам, прилегающим к Херсонской.

Мы вышли из Смольного запасным ходом, прошли на темную улицу, где в условленном месте стоял автомобиль с испытанным шофером матросом Рябовым, и окольным путем двинулись ко мне.

Владимир Ильич, видимо, очень устал и подремывал в автомобиле. Приехав, поужинали кое-чем. Я постарался предоставить все для отдыха Владимира Ильича; еле уговорил его занять мою комнату, причем подействовал лишь аргумент, что в этой отдельной небольшой комнате к его услугам письменный стол, бумага, чернила, книги. Я лег в соседней комнате на диване и твердо решил заснуть только лишь тогда, когда вполне удостоверюсь, что Владимир Ильич уже спит. Я запер входные двери на все цепочки, крючки и замки, привел в боевую готовность револьверы и подумал: «Могут вломиться, арестовать, убить Владимира Ильича, — ведь только первая ночь наша, всего можно ожидать. Ну, что же, тогда померяемся силами». На всякий случай тотчас же записал на отдельную бумажку все известные мне телефоны товарищей, Смольного, районных рабочих комитетов и профсоюзов. «Чтобы впопыхах не перезабыть», — подумал я. Наконец я потушил электрическую лампочку. Владимир Ильич у себя в комнате погасил свет ранее меня. Прислушиваюсь: спит ли? Ничего не слышно. Начинаю дремать, и, когда вот-вот должен был заснуть, вдруг блеснул свет там, у Владимира Ильича. Я насторожился. Слышу, почти бесшумно он встал с кровати, тихонько притворил дверь ко мне и, убедившись, что я сплю, еле слышными шагами, на цыпочках, чтобы никого не разбудить, подошел к письменному столу.

Конечно, я не спал. Сердце мое сжалось, забилось, и я подумал: «Вот он творец революции, истинный революционер, умеющий совершенно забывать себя для блага нашей страны. Как устал он! Какой был напряженный день, полный тревог и волнений! И вот он превозмог себя, откинул всю неимоверную усталость и отогнал сон, так нужный ему».

Уже светало, стало сереть позднее петроградское осеннее утро, когда наконец Владимир Ильич потушил огонь, лег в постель и тихо-тихо заснул или задремал, так что его совсем не было слышно. Забылся и я.

Утром я предупредил всех домашних, что надо быть потише, так как Владимир Ильич работал всю ночь. Наконец он, когда его еще никто не ждал, вдруг показался из комнаты одетый, энергичный, свежий, бодрый, радостный...

— С первым днем социалистической революции! — поздравлял он всех, и на его лице не было заметно никакой усталости, как будто он великолепно выспался, а на самом деле спал-то он разве два-три часа, самое большее, после такого полного напряжения сил. Когда собрались все пить чай и вышла Надежда Константиновна, также ночевавшая у нас, Владимир Ильич вынул из кармана чистенько переписанные листки и прочел нам свой знаменитый Декрет о земле³.

— Вот только бы объявить его и широко распубликовать и распространить. Пускай попробуют тогда взять его назад! Нет, шалишь, никакая власть не в состоянии была бы отнять этот декрет у крестьян и вернуть земли помещикам. Это важнейшее завоевание нашей Октябрьской революции. Аграрная революция будет совершена и закреплена сегодня же, — говорил, радуясь и спеша, Владимир Ильич.

Когда ему кто-то сказал, что на местах еще будет много всяких земельных непорядков и борьбы, он тотчас же ответил, что все это уже мелочь, все это приложится, лишь основу поняли бы и проникнулись бы ею. И он стал подробно рассказывать, что этот Декрет потому будет особенно приемлем для крестьян, что в основу его он положил требования всех крестьянских наказов своим депутатам, которые отсылались в общих наказах на съезд Советов.

— И все это были эсеры, вот и скажут, что мы от них заимствуем, — заметил кто-то.

Владимир Ильич улыбнулся.

— Пускай скажут. Крестьяне ясно поймут, что все их справедливые требования мы всегда поддержим. Мы должны вплотную подойти к крестьянам, к их жизни, к их желаниям.

А если будут смеяться какие-либо дурачки, — пускай смеются. Монополию на крестьян мы эсерам никогда не собирались давать. Мы — главная правительственная партия, и вслед за диктатурой пролетариата крестьянский вопрос — самый важный вопрос.

Мы условились сегодня же вечером провозгласить на съезде⁴ этот Декрет, а сейчас переписать его на машинке и тотчас сдать в набор в наши газеты, чтобы завтра же он был распубликован. Также после принятия Декрета немедленно разослать его по всем газетам с предложением напечатать. Тут же возникла мысль о распубликовании декретов, об обязательном печатании во всех газетах всех правительственных сообщений, о чем Владимир Ильич просил меня ему напомнить в ближайшие дни.

Я предложил ему Декрет о земле напечатать сейчас же отдельной книжкой не менее пятидесяти тысяч и раздавать его прежде всего всем солдатам, возвращающимся в деревни, ибо через них-то декрет быстрей всего проникнет в самую глубокую массу.

Владимир Ильич согласился с этим планом, который мы и выполнили.

Мы вскоре двинулись в Смольный пешком, потом сели в трамвай. Владимир Ильич сиял, видя образцовый порядок на улицах. С нетерпением дожидался он вечера, когда сам с особой четкостью прочел он после вступительной речи Декрет о земле, с восторгом единогласно принятый всеми. Как только Декрет был принят, я тотчас разослал его по всем петроградским редакциям с нарочными, а в другие города сейчас же по почте и по телеграфу. Наши газеты его заверстали предварительно, и на утро Декрет о земле читали уже сотни тысяч и миллионы людей, и все трудящееся население принимало его с восторгом. Буржуазия шипела и лаяла в своих газетах. Но кто на нее тогда обращал внимание?

Владимир Ильич торжествовал.

— Только это одно, — говорил он, — уже оставит след в нашей истории на долгие-долгие годы.

Эпоха богатейшего революционного творчества началась...

______

Владимир Ильич еще долгое время интересовался, сколько экземпляров Декрета о земле распространено среди солдат, среди крестьян, придавая этому декрету особое значение. Мы перепечатывали Декрет о земле много раз книжечкой и бесплатно рассылали во множестве экземпляров не только в губернские и уездные города, но и во все волости России.

Декрет о земле стал действительно общеизвестен, всенароден, и, пожалуй, ни один закон не распубликовывался у нас так широко, как закон о земле, одни из самых основных законов нашего нового, социалистического законодательства, которому Владимир Ильич придавал такое огромное значение и отдал так много сил и энергии.

— Вот когда раздаете демобилизованным Декрет о земле, надо каждому хорошо объяснить его смысл и значение и не забыть сказать, что если помещики и кулаки еще сидят на конфискованных землях, — обязательно гнать их и землю передавать в распоряжение крестьянских комитетов. Поставьте для всего этого смышленого матроса, чтобы он смотрел, куда положит солдат Декрет: надо поглубже в сумку, под вещи, чтобы не утерял, а с десяток держал бы поближе для чтения и раздачи в вагоне...

И вдруг он задумался, улыбнулся и говорит:

— Ведь вот беда, бумаги-то, газет нет, а покурить надо, сейчас и свернет из Декрета козью ножку. — Владимир Ильич пальцами показал какая эта ножка... — Пока доедет до дома, так все декреты и раскурит с товарищами... Обязательно раскурит...

Владимир Ильич примолк, а через несколько минут хитро улыбнулся и, обращаясь ко мне, сказал:

— А знаете что, Владимир Дмитриевич, поезжайте-ка в магазин Сытина⁵ и спросите там, нет ли у них старых отрывных календарей. Пусть дадут... А вот, когда декреты будут подальше в солдатский мешок укладывать, — мол, до деревни не тронь! — на раскурку и дадите каждому календарь. Удобно, календарь ведь отрывной, бумага подходящая, мягкая и как раз на одну козью ножку с махорочкой. Всего триста шестьдесят пять страничек, и самому и товарищам хватит... А декреты вези, мол, до деревни... — говорил Владимир Ильич, как бы рассказывая все это солдату. — Вот мы декреты-то и спасем, — тихонько засмеялся он, улыбаясь тому, что нашел выход из поистине затруднительного положения.

Я съездил на Невский в магазин Сытина. Заведующий охотно отдал нам все старые нераспроданные отрывные календари за 1917 г. Мы привезли их в Смольный и каждого солдата, заходившего к нам, наделяли Декретом о земле и, сверх того, давали ему отрывной календарь «на раскурку». Солдаты были очень довольны, говоря, что это «даже очень способно», а Декрет о земле обещали беречь и обязательно раздать и прочитать крестьянам в деревнях.

В первой редакции опубликовано в газете «Гудок», 7.XI 1927, № 252. Печатается по III т. Избр. соч.

 

Примечания:

¹ Н. И. Подвойский (1880—1948) — видный партийный и военный работник, член большевистской партии с 1901 г. В дни подготовки и проведения Октябрьского вооруженного восстания — председатель Военно-революционного комитета, один из руководителей штурма Зимнего дворца. В годы гражданской войны — видный военный работник. Неоднократно избирался членом ЦК ВКП(б). Последние годы вел пропагандистскую и литературную работу. (Стр. 123.)

² Военно-революционный комитет был создан при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов 12 (25) октября 1917 г. по указанию ЦК партии большевиков. Главной задачей ВРК являлись подготовка вооруженного восстания 1917 г. и проведение его. После победы Октябрьской революции ВРК вел борьбу с контрреволюцией.

По мере создания и укрепления советского аппарата ВРК постепенно свертывал свои функции и передавал их организуемым наркоматам. Был упразднен 5 (18) декабря 1917 г. (Стр. 123.)

³ Ленинским Декретом о земле помещичья собственность на землю отменялась немедленно без всякого выкупа. Помещичьи имения, так же как земли удельные, монастырские и церковные, переходили в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных Советов крестьянских депутатов. По этому декрету крестьянство получило от Советской власти в бесплатное пользование более 150 млн. десятин земли. (В. И. Ленин. Полн. собр. соч.. т. 35, стр. 23—27). (Стр. 125.)

⁴ Имеется в виду II Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, открывшийся в Смольном 25 октября (7 ноября) 1917 г. в 10 час. 40 мин. вечера и закрывшийся 27 октября (9 ноября) в 5 час. 15 мин. утра.

На втором заседании съезда, открывшемся 26 октября (8 ноября) в 9 часов вечера, В. И. Ленин выступил с докладами о мире и о земле. (Стр. 126.)

⁵ И. Д. Сытин (1851—1934) — видный издатель и книготорговец. После Октябрьской революции участвовал в организации советского издательского дела. (Стр. 127.)

 

 

 

ПЕРВЫЕ ДНИ СОВНАРКОМА

Совнарком был учрежден постановленном II Всероссийского съезда Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, данным стране 27 октября 1917 г. и распубликованным в № 1 «Газеты Временного Рабочего и Крестьянского Правительства»¹ от 28 октября 1917 г. Этот декрет гласил: «Образовать для управления страной, впредь до созыва Учредительного собрания, временное рабочее и крестьянское правительство, которое будет именоваться Советом Народных Комиссаров»*.

Из этих слов ясно видно, с какой осторожностью новая власть относилась к своей собственной организации. Опираясь всецело на волю рабоче-крестьянских масс, те, кто стояли в центре управления страной, считали необходимым оговорить свое временное назначение, отсрочивая окончательную конструкцию власти до момента полного выяснения всех политических обстоятельств. Но курс нового политического корабля был взят настолько правильно, что его не пришлось менять ни, разумеется, перед лицом Учредительного собрания, которое обратилось в пустую говорильню, продолжавшуюся один вечер, ни перед волей ВЦИКа. Учредительное собрание не нашло никакой поддержки в народных массах и было, за ненадобностью, распущено.

В первый же момент после Октябрьского вооруженного восстания пришлось подумать о структуре и формах правительства. Как сейчас помню, Владимир Ильич, заваленный крайне трудной и сложной работой первых дней революции, услыхав разговоры об этом, переходя от телефона к телефону, мимоходом бросил:

— Надо устроить комиссии по управлению страной, которые и будут комиссариатами. Председателей этих комиссий назовем народными комиссарами. Коллегия председателей будет Советом Народных Комиссаров, которому и принадлежит полнота власти. Съезд Советов и Центральный Исполнительный Комитет контролируют его деятельность, им же принадлежит право смещения комиссаров.

Этот мимолетный разговор предопределил формы организации новой правительственной власти. Невольно обратило внимание всех, что Владимир Ильич, очевидно, за два десятка лет почти непрерывной революционной эмиграции имел время обдумать все до мелочей и быть готовым к тому дню, когда меч пролетарской революции отсечет голову буржуазной гидре и когда переход власти в руки трудящихся будет уже не сладостной мечтой, а боевой действительностью.

Совет Народных Комиссаров в составе, определенном декретом II Всероссийского съезда Советов во главе с В. И. Лениным, тотчас же собрался целиком, кроме И. И. Скворцова-Степанова², который в то время был в Москве и так и не вступил в должность комиссара финансов, работая всецело в рядах московских товарищей.

Первым декретом Совнаркома был Декрет о печати**, в котором молодое правительство определяло свою точку зрения на буржуазную печать и на те стеснения по отношению к печати, которые необходимо было произвести ввиду того, что это оружие гражданской войны в руках буржуазии наносило огромный вред пролетарской революции.

Первое время Совнарком собирался нерегулярно, по мере надобности, ибо все его члены были крайне завалены практической работой. С каждым днем работа Совнаркома входила в определенные рамки, и законодательный аппарат молодой Социалистической Республики начал работать правильно, без перебоя. Его творчество распространялось все более и более на все стороны жизни, и буржуазные устои старого общества могуче и беспощадно сокрушались непреклонной волей правительства рабочих и революционного крестьянства. Теперь, когда прошло более одиннадцати лет тревожной боевой жизни, декреты Совнаркома принимаются всеми как нечто само собой разумеющееся. Тогда, в дни горячей борьбы на улицах Петрограда и Москвы, декреты Совнаркома были воистину революционными актами, сила которых нередко подтверждалась немедленным действием красногвардейцев, как это, например, было при ликвидации частных банков согласно декрету от 27 (14) декабря 1917 г., утвержденному ВЦИКом.

Изучение декретов Совнаркома и ВЦИКа — декреты ВЦИКа по большей части намечались и обсуждались в Совнаркоме— дает будущим историкам возможность установить вехи практической политики центрального Советского правительства, ибо в них отразилось, отлившись в законодательную форму, все творчество нового строительства в России.

В первой редакции опубликовано в «Красной газете». Пг., 7.XI 1920, № 251. Печатается по III т. Избр. соч.

* В И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 35, стр. 28. — Ред.

** «Декреты Советской власти», т. I. М., 1957. стр. 24—25.

 

Примечания:

¹ «Газета Временного Рабочего и Крестьянского Правительства» — официальный орган Советского правительства, выходила в Петрограде с 28 октября 1917 г. По постановлению СНК от 10 марта 1918 г. выпуск был прекращен, правительственной газетой стали «Известия ВЦИК» (см. «Декреты Советской власти», т. II. М., 1959, стр. 570-571). (Стр. 128.)

² И. И. Скворцов-Степанов (1870—1928) — старейший участник революционного движения, видный партийный и государственный деятель, историк, экономист, переводчик и редактор трех томов «Капитала» и других работ К. Маркса и Ф. Энгельса, автор антирелигиозных работ. Активный участник Октябрьской революции, с 1925 г. - отв. редактор газеты «Известия ВЦИК», с 1926 г. — директор Института Ленина. Неоднократно избирался членом ВЦИК и ЦИК СССР. (Стр. 129.)

 

 

 

ПЕРВЫЕ ДНИ СОВНАРКОМОВСКОГО АППАРАТА

Дней через пять после Октябрьской революции в Петрограде Владимир Ильич, ужиная у меня поздно ночью, перед тем, как, казалось, пора уже было идти спать, вдруг оживленно заговорил о том, что настало время приступить к органической работе управления страной, для чего надо немедленно создавать аппарат, прежде всего при центральном правительстве. Было совершенно очевидно, что схема всего управления страной у него давно продумана и, можно сказать, отчеканена, так как на каждый вопрос он немедленно давал ясный и точный ответ.

— Вы беритесь за весь управленческий аппарат¹, — сказал он мне, — необходимо создать мощный аппарат Управления делами Совета Народных Комиссаров, так как, несомненно, и в первые дни, пожалуй, и долгое время в наше Управление со всех сторон будут стекаться всевозможные дела. Берите все это в свои руки, имейте со мной непосредственное постоянное общение, гак как многое, очевидно, придется разрешать немедленно, даже без доклада Совету Народных Комиссаров или сношения с отдельными комиссариатами. Наладить комиссариаты, — прибавил он, — дело нелегкое.

Я согласился взяться за это, и на другой день с утра прежде всего отправился в Смольный, чтобы подыскать помещение для кабинета Владимира Ильича, удобное лично для него — примыкающее к его квартире в Смольном, куда собирались его поселить. Первые недели революции он жил у меня.

В кабинете Владимира Ильича мы предполагали собирать Совет Народных Комиссаров. Рядом с этим кабинетом нужно было иметь большое помещение для Управления делами Совнаркома, где бы расположились секретари, делопроизводители и прочий персонал. Помещение Смольного было неудобно для всех этих учреждений, так как комнаты были огромны, без перегородок. Однако удалось найти две смежные комнаты, одну поменьше, другую большую, где мы и обосновались. Прежде всего оборудовали кабинет Владимира Ильича и позаботились поставить коммутатор для телефонной связи через центральную телефонную станцию Петрограда. Рабочий-телефонист, член нашей партии, был первым, кого я пригласил для обслуживания Совнаркома.

На Пулковских высотах и вокруг Петрограда шли бои², приходилось все время не только думать о создании правительственного аппарата, но и принимать участие в снабжении армии, отправке оружия, эвакуации раненых. В то же время к нам в Смольный повалили со всех сторон и рабочие, и обыватели, и представители дипломатического корпуса, и всевозможные военные атташе, и иностранцы, случайно в то время проживавшие в Петрограде. Из провинции поступало огромное количество телеграмм, запросов, и на все это надо было немедленно отвечать, а управленческий аппарат совершенно отсутствовал. Волей-неволей приходилось торопиться с его созданием. Я пригласил двух-трех товарищей, для того чтобы помочь хоть как-нибудь разместиться в помещении. Мы стали устанавливать столы, табуретки, скамейки, сделали перегородку, отделившую ту часть залы, где мы работали, устроили две приемные комнаты, у входа в которые поставили двух часовых, а также столы для регистрации посетителей, приемки почты, пакетов и прочего, устроили раздевальню. У дверей кабинета Владимира Ильича была назначена особая смена испытанных и хорошо нам известных красногвардейцев, которым запрещено было кого бы то ни было без разрешения пускать в кабинет Владимира Ильича, кроме лиц по особому списку, который был нм объявлен.

Первое время приходилось работать не только дни, но почти все ночи напролет. Просителей приходило так много, что не было возможности их всех принять. С полного согласия Владимира Ильича с первых же дней каждому посетителю, кто бы он ни был, дана была возможность совершенно свободно прийти в правительство для заявления своей нужды. Очень много народу приходило из любопытства, по самым малейшим пустякам, и в первые же дни стало ясно, что таких посетителей необходимо направлять в другие места. В скором времени мы их стали направлять в Городскую думу, раз это касалось городских дел, где все дела забирал в свои крепкие руки Михаил Иванович Калинин.

Вокруг Управления делами Совнаркома стали вырастать здесь же, в Смольном, временные управленческие аппараты других комиссариатов. Первый комиссариат, который мы здесь организовали, был Комиссариат по иностранным делам, на что толкала нас сама жизнь, так как необходимо было организовать прием дипломатических иностранцев из всех посольств, которые к нам почти ежедневно приходили.

Возникла необходимость организовать Комиссариат финансов. В комиссары финансов был выдвинут тов. Менжинский³. Его назначение состоялось поздно вечером. Менжинский был в то время чрезвычайно переутомлен работой. Для того чтобы немедленно привести в исполнение предписание правительства, он с одним из товарищей принес большой диван, поставил его около стены тут же в Управлении делами и крупно написал на писчем листе бумаги: «Комиссариат финансов». Укрепив эту надпись над диваном, он лег спать на диван, мгновенно заснул, и его спокойное похрапывание разносилось по Управлению делами Совнаркома.

Владимир Ильич вышел из кабинета, и я сказал ему:

— Смотрите! У нас уже организован и второй комиссариат, и тут же близехонько. Позвольте вас познакомить с ним, — и я подвел Владимира Ильича к дивану, на котором тов. Менжинский блаженно спал.

Владимир Ильич прочел надпись, увидел спящего комиссара, самым добродушным образом расхохотался и заметил, что это очень хорошо, что комиссары начинают с того, что подкрепляются силами.

Так шаг за шагом мы создавали советский аппарат, который вскоре заработал довольно четко. В Управлении делами Совнаркома приходилось разрешать всевозможнейшие вопросы и разрешать быстро, потому что многие из них не терпели ни малейшего отлагательства. Владимир Ильич просил меня обращаться к нему только в самых важнейших случаях, все же остальное, пока не организуются комиссариаты, брать на собственную ответственность, — «делать и делать», как говорил он. Я только настоял на одном, чтобы он разрешил мне докладывать ему в самом сжатом виде решительно обо всем, что за истекший день было сделано в Управлении делами Совнаркома. Важнейшие же бумаги и распоряжения, конечно, я всегда считал для себя обязательным давать на его визу или на прямое утверждение. В некоторых случаях приходилось советоваться с отдельными товарищами, назначенными комиссарами, в первое время еще не приступившими к работе в бывших министерствах, которые они должны были принять, так как быстро обнаружился саботаж старых чиновников.

Наш управленческий аппарат все более укреплялся, хотя число работающих в нем было очень невелико. Через некоторое время удалось для заседаний Совнаркома устроить особый зал и избавить Владимира Ильича от бесконечных посетителей, перенеся многие дела и совещания в зал заседаний Совнаркома.

Так продолжалось дело до отъезда правительства в Москву, где аппарат Управления делами менее разбрасывался в своей работе, так как комиссариаты уже наладили свою деятельность.

Впервые опубликовано в книге «На боевых постах Февральской и Октябрьской революций» (М., 1931). Печатается по III т. Избр. соч.

 

Примечания:

¹ 1 (14) ноября 1917 г. принято постановление Совета Народных Комиссаров об утверждении В. Д. Бонч-Бруевича в должности управляющего делами правительства (см. «Декреты Советской власти», т. I. М., 1957, стр. 581). (Стр. 131.)

² Речь идет о подавлении контрреволюционного мятежа Керенского и Краснова. 13 ноября 1917 г. в районе Пулковских высот (холмы на подступах к Ленинграду с юга) части Красной гвардии разгромили конный корпус Краснова. (Стр. 132.)

³ В. Р. Менжинский (Степинский) (1874 -1934) — большевик, видный деятель Советского государства, принимал активное участие в подготовке и проведении Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде. После Октябрьской революции — нарком финансов, с 1919 г. работал в ВЧК, с 1926 г. - председатель ОГПУ СССР. (Стр. 133.)

 

 

 

КВАРТИРА ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА В СМОЛЬНОМ

С первых дней Октябрьской революции в течение двух недель Владимир Ильич жил главным образом у меня на квартире в Петрограде, на Херсонской ул., д. № 5, кв. 9. Я был озабочен устроить ему и Надежде Константиновне подходящее помещение в самом Смольном, которое должно было: 1) быть близким от его рабочего кабинета в Совнаркоме; 2) отвечать условиям конспиративности; 3) было бы подходяще в бытовом отношении и 4) имело бы на всякий случай запасный выход, которым мог бы пользоваться только один Владимир Ильич. Обследовав все помещения Смольного, я прежде всего перевел кабинет Владимира Ильича в другое место, к которому через коридор примыкал выход на лестницу во второй этаж, где раньше жили классные дамы Смольного института. В этом втором этаже было пять комнат, две из которых я предназначал Владимиру Ильичу. Здесь же были кухня, водопровод, теплая уборная и небольшое помещение, вроде кладовой. Квартира освещалась электричеством. Владимиру Ильичу понравились эти комнаты отдаленностью и тишиной. Выход из них был в небольшой светлый тамбур, а оттуда на задний двор Смольного. Здесь было достаточно уединенно. Пролет лестницы мы заделали досками. Лифт, имевшийся в этом подъезде, был совершенно изолирован толстыми досками со всех сторон, так что снаружи никто не мог догадаться, что это был лифт, причем выше третьего этажа он не поднимался и ниже второго этажа не спускался. Дверь в коридор в Смольный всегда была на ключе, а внутри лестницы, за дверью всегда сменялся караул из хорошо проверенных и находившихся в отряде особого назначения красногвардейцев. Все ключи от двери из коридора Смольного, от входной двери в квартиру были всегда у Владимира Ильича.

Я предложил Владимиру Ильичу пропуска установленного образца заполнить ему самому (имя, отчество, фамилию того, кому выдается пропуск) и подписать их. Все остальное на пропуске написано было на машинке в Управлении делами Совнаркома, лишь порядковый номер особой регистрации ставился секретарем Совнаркома Н. П. Горбуновым и им же заносился в особую регистрационную книгу. На обороте пропуска ставилась печать Управления делами, через которую должна была проходить четко написанная подпись секретаря Совнаркома Н. П. Горбунова. Таких пропусков было всего выдано Владимиром Ильичем, вместе с поселившимися в этой квартире, двадцать номеров.

Такой пропуск был выдан Владимиром Ильичем и мне:

ПРОПУСК № 16

Выдан Владимиру Дмитриевичу Бонч-Бруевичу на право свободного прохода по особому ходу во II-й этаж и подъема на лифте.

Председатель С. Н. К. В. Ульянов (Ленин).

На обороте
Печать:

Управление Делами Крестьянского и Рабочего Правительства
Республики России.

Подпись:
Н. Горбунов

 

Мне очень часто приходилось бывать на этой квартире у Владимира Ильича и по делам, и во время его болезни и болезни Надежды Константиновны, а также со всякого рода сообщениями, не терпевшими отлагательства. Обе комнаты, где поселился Владимир Ильич, идущие вглубь одна за другой, были очень скромные, с самой обыкновенной мебелью. Тут стояли две институтские железные кровати с обыкновенными матрацами, стол, несколько стульев, небольшое зеркало, чемоданы Владимира Ильича и Надежды Константиновны, которые мы незаметно перевезли в один из вечеров с моей квартиры и квартиры Елизаровой, где находились вещи Надежды Константиновны. Готовила обед и делала все прочее для Владимира Ильича и Надежды Константиновны женщина, землячка нашей няни, крестьянка Вологодской губернии, Тотемского уезда. Она же все для них закупала и получала по карточкам. Владимиру Ильичу были удобны эти комнаты, так как они были близки от Совнаркома и он мог регулировать свою жизнь, как хотел. Обедал он всегда в четыре часа дня и старался никогда не опаздывать домой к этому часу. Утром, когда он приходил в Совнарком, ему сейчас же подавался из нашего буфета стакан чаю с куском сахара и куском черного хлеба, к которому иногда прибавлялся ломтик сыра и изредка черный хлеб смазывался тонким слоем масла. Все это подавалось Владимиру Ильичу тогда, когда в буфете отпускались такие же бутерброды всем членам Совнаркома и, по личному распоряжению Владимира Ильича, всем работникам Управления делами Совнаркома. Иногда Владимир Ильич выпивал два стакана чаю, если он был достаточно крепок и горяч. Но нередко чаю недоставало, и чай приходилось пить «чахоточный», как называл его Владимир Ильич, т. е. очень жидкий, а иногда заваривали какой-то суррогат. Нередко чай пили без сахара, ибо его не было. Бывали случаи, что не было и хлеба, когда приходилось выдавать вместо хлеба по карточкам обыкновенный овес.

— Ну, как же я пойду к Владимиру Ильичу, — горестно, громко, чуть не плача сказала [как-то] наша буфетчица Лиза, неся на подносе в восемь часов утра стакан пустого чаю. — Нет ни куска хлеба, и звонили, что и не будет сегодня...

И она остановилась около закрытого прохода загородки, делившей большую залу Управления делами Совнаркома на две части: там, за загородкой, было само Управление, из которого шла дверь в кабинет Председателя Совета Народных Комиссаров, у которой стояли два вооруженных красногвардейца-рабочих, и другая, меньшая, по ту сторону загородки, где с раннего утра толпились посетители, делегации и все, кто имел дело в Совнаркоме.

Лиза остановилась, не решаясь идти дальше.

— Как, у Владимира Ильича нет хлебушка, чтобы чаю напиться? — удивленно спросил солдат с фронта с сумкой за плечами.

— Да, что будешь делать, нет ни куска, — печалилась Лиза, — день и ночь работает, а вот хлеба не дают ему... — жаловалась неведомо на кого Лиза.

— Ну, нет, этого не будет, — сказал солдат, — с кем, с кем, а с нашим Владимиром Ильичем всем последним поделюсь...

И он ловким движением плеча скинул сумку; из-за голенища достал складной большой нож, обтер его о голенище сапога, потом полой шинели, вынул из сумки круглую солдатскую ковригу хлеба, прижал к груди и одним взмахом отрезал хорошую увесистую горбушку.

— Вот, неси ему, скажи, что с фронта, от прохожего солдата...

Лиза расцвела, заулыбалась и торжественно, выпячивая вперед поднос, быстро, уточкой, понеслась к дверям кабинета. Красногвардейцы, улыбаясь, пропустили ее, и через пол- минуты отворилась дверь, в которую выглянул Владимир Ильич и громко сказал:

— Спасибо, товарищ, это самый вкусный хлеб, который когда-либо я ел...

Солдат, немного растерявшись, вытянулся во фронт и тихо сказал:

— Кушай, кушай во здравие! Будь здоров, а мы прокормим. Дай только срок вернуться домой. — И он, точно сделав нужное дело, повернулся и бодро пошел по коридору Смольного.

Зачем он приходил, но какому делу, так он и не сказал.

Впервые опубликовано в III т. Избр. соч., по тексту которого печатается в настоящем сборнике.

 

 

 

В. И. ЛЕНИН И Я. М. СВЕРДЛОВ

ВСЕГДА НА ПОСТУ

Десять лет! Как быстро промелькнуло это время... Десять лег со дня столь неожиданной, столь ранней смерти крупнейшего деятеля нашей партии и председателя ВЦИКа Якова Михайловича Свердлова.

До Октябрьской революции Яков Михайлович проводит долгие годы то в ссылках, то в заключениях, то на нелегальном положении, не зная ни отдыха, ни покоя и не щадя сил своих, будучи физически далеко не крепким человеком. Будущие биографы, которые посвятят много-много страниц его многогранной и красочной жизни, расскажут читателям о его героических побегах из Сибири — то в челноке по быстрой горной реке Ангаре, то на оленях, то в одиночку по сибирской тайге. В нем не только кипел неукротимый жар революционера, но всегда проявлялась несокрушимая воля к достижению той цели, которую он себе поставил. Он был одним из тех, кого Владимир Ильич ценил очень высоко — не только как человека, но и как тип революционера, ибо всего себя он отдал нашему рабочему социал-демократическому движению, нашей Коммунистической партии. Другие интересы жизни почти не касались его. Он даже не любил говорить о них. Но если вы начинали с ним разговор о партии, о жизни товарищей до партии, его глаза загорались, и он мог с вами и вести беседу, и помогать разбираться в отношениях, и самым дружеским образом заботиться о тех, кто в этом нуждался. Партия была его стихией.

Когда наступило время перейти от нелегального положения на легальную работу, которую он начал вести после Февральской революции, Яков Михайлович всецело посвятил себя деятельности в рабочих кварталах. Он постоянно бывал на заводах, в районных комитетах, в группах, везде справляясь о том, как идут дела: он изучал состояние партийной работы, помогал лучше ее организовывать, обсуждал будущее с теми, кто стремился работать, думая не только о сегодняшнем дне, но и о перспективах нашего движения. И что было особенно ценно в нем: он никогда не украшал, не подмалевывал действительности. Он прямо и резко говорил о тех опасностях, которые грозили нам, о том упадочном настроении, которое иногда охватывало отдельных товарищей или группы рабочих, говорил о том, что надо подтянуться, что надо измениться, и никогда никому ни в чем не льстил. Эта прямота в отношениях создавала совершенно особенное расположение к нему со стороны рабочих. Яков Михайлович мог обрушиться на товарищей, но решительно никто на него не обижался, так как все знали, что он это делает от чистого сердца, исключительно в интересах революционного дела, и что никакие личные отношения не заставят его подойти неправильно к тому или другому товарищу.

Когда мы узнали, что целый ряд ответственных партийцев ушли со своих постов¹, то возник вопрос, кого же назначить Председателем ВЦИКа.

Я помню тревожные дни, когда Владимир Ильич, узнав о том, что делается в нашей фракции ВЦИКа и в самом ВЦИКе, куда он послал меня сейчас же после этого инцидента, задумался и сказал:

— Самое важное — немедленно, сейчас же назначить Председателем ВЦИКа товарища, совершенно преданного, который мог бы своим присутствием в нашей фракции и в беспартийной массе привести расстроенные ряды в порядок и возобновить упавшую дисциплину.

И он задумался... Вдруг вскинул на меня глаза и сказал:

— Лучше, чем Якова Михайловича, никого не найдешь.

Я ответил, что его выбор настолько правилен, что здесь не приходится сомневаться. Можно наверное сказать, что этот ответственный пост будет занят именно таким товарищем, который не дрогнет ни при каких обстоятельствах. Нам в ближайшем будущем, несомненно, придется переживать и весьма тяжелое, и весьма опасное, и неожиданное, когда от выдержки Председателя ВЦИКа будет зависеть очень многое.

— Это хорошо, это необходимо сделать сейчас же, — ответил мне Владимир Ильич. — Оформление в ЦК мы произведем, конечно, очень скоро. Думаю, что там никто возражать не будет.

И здесь Владимир Ильич проявил свою изумительную выдержку партийного, строго дисциплинированного товарища. Ведь нельзя было сомневаться в том, что с Владимиром Ильичем все согласятся, что кандидатура, выдвигаемая им, для всех приемлема. Никто, конечно, не стал бы возражать Владимиру Ильичу даже просто из уважения к нему; все знали, что Владимир Ильич сделает именно так, как это будет нужно для рабочего класса, для молодой диктатуры пролетариата. Но Владимир Ильич все-таки сказал мне:

— Вы ему ничего не говорите, мы с ним переговорим предварительно, нам необходимо утверждение ЦК.

Я ушел от него для того, чтобы отыскать Якова Михайловича Свердлова в Смольном. Это было довольно затруднительно, так как Яков Михайлович редко находился на месте, всегда бывал там, где его присутствие было более всего необходимо. Я разослал нескольких товарищей и сказал им, что если они найдут Якова Михайловича, то пусть попросят его зайти ко мне. Но случилось так, что когда я спустился вниз в помещение ВЦИКа, то в одной из комнат заметил большое сборище людей, вроде импровизированного митинга, где внутри толпы кто-то говорил. Подходя ближе, я заметил, что это все больше беспартийные солдаты и рабочие, которые были охвачены волнением. Оказывается, что кто-то из эсеровских депутатов, воспользовавшись отсутствием председателя, сколотил эту группу лиц и тащил куда-то в отдельное помещение, где хотел начать обсуждение новых кандидатур в председатели ВЦИКа. Было совершенно ясно, что это повлечет за собой новые склоки, новые препирательства и волнения, и вот тут-то в этот момент, у двери той комнаты, где должна была совещаться новоявленная оппозиция, появился Яков Михайлович, и, подходя ближе, я уже слышал его ровный набатный голос.

— Позвольте, позвольте, куда вы, товарищи, зачем вам идти в ту комнату, переговорим здесь, здесь просторнее и к нам могут присоединиться другие! — и он, встав на стул, начал разъяснять собравшимся, многие из которых знали его лично, что наш молодой государственный аппарат еще не оформился как следует, что всегда могут быть некоторые колебания, шатания, перебои, но из этого еще не следует, что если шатаются отдельные лица, то должны шататься целые группы рабочих и крестьян. Он сейчас же стал развивать мысль о том, что только общее единение всех депутатов, общая проникновенная мысль, направленная в одну сторону, к укреплению Октябрьской революции, но ни в коем случае не борьба за председательское место могут заставить наших врагов действительно прекратить на нас наступление. Он говорил это так просто, так по-товарищески, что ясно чувствовалось, что вся масса ему верит и считает его своим, самым близким, что его слова идут прямо к сердцу этих простых людей. И тут подумалось мне: «Вот именно он, этот неутомимый революционер, столько лет проведший в тюрьмах, в ссылках, на этапах, так много бывавший в рабочих кварталах, на заводах, понявший и прекрасно постигший психологию простых людей, — что именно ему они будут беззаветно преданы, будут во всем верить ему, а он будет жить их жизнью». Я невольно заслушался его пламенной речью. Окончив говорить, он тотчас же применил свой замечательный прием: тех, кто наиболее волновался, он пригласил высказаться перед лицом всех, и когда некоторые стали отказываться, то обрушился на них, заявив, что это даже подлость — из-за угла подуськивать, из-за угла кричать, а вот при всех не высказать своего мнения.

Сурово и молча оглядывались слушатели на своих недавних агитаторов, взглядом звали их на импровизированную кафедру, а потом стали подталкивать: иди, мол, скажи, что ты думаешь.

Особенно плохо досталось эсеру, который почувствовал, что у него дело не клеится, стал ругаться, стал клеветать на партию большевиков. Сейчас же раздались упреки, насмешки, укоры, а потом нашлись и такие товарищи, которые, обращаясь к эсеру, говорили, что нам с ним не по пути, и просили его удалиться.

Яков Михайлович, улыбаясь, ходил среди людей, некоторых похлопывал по плечу, расспрашивал, со всеми был на «ты», и что удивительнее всего — многих знал или по фамилии, или по имени и отчеству, или по прозвищу, и когда я протискивался к нему, то он уже вел разговор о других делах, забыв об импровизированном собрании, и весь ушел в обсуждение текущих и насущных вопросов.

Я сказал ему, что Владимир Ильич просил его тотчас же прийти.

— Ну, вот и хорошо, ну, вот и пойдем, — ответил он мне и тут же дал некоторым из присутствующих определенные задания, прося, чтобы они были выполнены обязательно и чтобы ему об этом сказали.

Мы пошли с ним наверх, беседуя о создавшемся положении вещей. Я преднамеренно не говорил ему, зачем зовет его Владимир Ильич. Нужно было, чтобы Владимир Ильич лично объявил ему о том высоком деле, на которое он его прочил. Быстро вошел он в комнату Владимира Ильича. Его густой и спокойный голос сейчас же наполнил маленький кабинет Председателя Совнаркома. Я в кратких словах рассказал Владимиру Ильичу ту сцену, которую застал, и о том, как Яков Михайлович ловко утихомирил назревшую было бурю в стакане воды. Владимир Ильич любовно посмотрел на Якова Михайловича, улыбнулся, засмеялся и сказал ему:

— Яков Михайлович, я хочу просить вас быть Председателем ВЦИКа, что вы на это скажете?

— Мне — Председателем ВЦИКа? Да что вы, Владимир Ильич, у меня и так слишком много партийных дел, а вы предлагаете мне залезать в правительство. Это не по мне. Это вы уж назначьте кого-нибудь из наших парламентариев.

— Да ведь они все удрали, — сказал Владимир Ильич.

— Ничего, придут... Это только так. Маленькая диверсия... Интеллигентская отрыжка: не по ним, ну, и ссоры, а потом попривыкнут и больше не будут так.

Но Владимир Ильич не согласился с этим мнением:

— Если это так, если это только каприз интеллигентщины, то это еще в десять раз хуже. Мы — правительство, мы — власть огромной страны, мы — представители пролетариата, и подобных вещей никто из нас проделывать не может, за это каждый должен нести суровую ответственность. Об этом мы поговорим после, а теперь, Яков Михайлович, соглашайтесь-ка браться за это дело. Прежде всего нужно будет навести там самый тщательный порядок, сейчас же созвать фракцию, после фракции, выбрав из нее самых ответственных и лучших товарищей — старайтесь из рабочих, нет ли подходящих крестьян, — немедленно организуйте собрание беспартийных. Из нашей фракции рассейте всех по собранию, делайте почаще перерывы, чтобы наши фракционеры могли бы спокойно обсуждать все вопросы с беспартийными, а главное, чтобы они повсюду, буквально за каждым человеком смотрели, какое его настроение, ведь это ВЦИК! Нам нужно знать, что думает каждый товарищ, находящийся там. Обо всем, пожалуйста, говорите мне. Действуйте сейчас же, не называя себя Председателем ВЦИКа, а просто но партийной линии работайте по фракции, а мы сегодня же соберем ЦК, и я внесу мое предложение о вас на утверждение. Думаю, ЦК не откажет утвердить вашу кандидатуру, тогда проведем через фракцию ВЦИКа и немедленно провозгласим вас председателем, конечно, на общем собрании ВЦИКа, путем самого тщательного голосования. Подсчитайте заранее все голоса и объявите обязательным присутствие всех наших членов ВЦИКа и кандидатов. Все это надо делать как можно скорей, чтобы не дать возможности укрепиться эсеровской интриге, а потом мы  с вами обсудим план всей вашей дальнейшей работы. Надо в эти дни особенно много дать работы всем членам ВЦИКа, чтобы все они почувствовали свою ответственность за судьбу страны. Надо делать доклады, читать сообщения, Петроградский Исполком пусть немедленно сообщит, что делается у нас здесь. Нет ли сведений из Москвы, из провинции? Собирайте всех членов ВЦИКа вместе и как можно больше общайтесь лично с ними.

Свердлов сидел, слушал, кое-что записывал, кое-что отмечал в книжечке, и по его ярко горевшим глазам я видел, что он уже во ВЦИКе, что он только ждет, когда кончит Владимир Ильич, и тотчас же приведет в исполнение все, что говорил ему тот, кого он так беззаветно, так преданно любил всей своей душой.

И я почувствовал, что, может быть, наше несчастье перейдет в счастье, что шатания ВЦИКа прекратятся, что те прекраснодушные настроения председателя, которые были раньше в этом ответственном собрании и которые переливались в массу, будут пресечены сильным, стойким, принципиально выдержанным большевиком, который сумеет подтянуть массы и направить их по единственно правильному пути.

Минут через двадцать пять Владимир Ильич отпустил Я. М. Свердлова, напутствуя его самыми ободряющими словами, приглашая его постоянно, когда он только захочет, бывать у него, сообщать ему все, что он только найдет нужным, советоваться по всем вопросам, и предложил ему сейчас же идти в помещение ВЦИКа. Свердлов, выходя, просил меня помочь ему через наш аппарат немедленно дать знать в Петроградский Совет и другие места, где только можно было предположить, что имеются члены ВЦИКа, а также сообщить всем тем, кто будет приходить случайно в Управление делами Совнаркома или к Владимиру Ильичу, чтобы решительно все, по прямому требованию Председателя Совнаркома, шли на заседание нашей фракции ВЦИКа, которое он назначил в этот же день в семь часов вечера, т. е. приблизительно через три часа после его разговора с Владимиром Ильичем. Я вернулся в кабинет к Владимиру Ильичу. Он радостно сиял и встретил меня словами:

— Вот он, настоящий человек-то! Сидит, слушает, почти ничего не говорит и весь горит. Видишь, что он совершенно ушел в работу, и, наверное, у него уже работа закипела. Мне очень хочется, чтобы вы пошли через некоторое время и посмотрели, что там делается. Посмотрите тихонько, ни во что не вмешивайтесь и сообщите мне все, что вы там увидите.

Я сказал, что Свердлов уже обратился ко мне с просьбой, чтобы сейчас же начать подготовку собрания фракции, которое должно состояться через три часа.

— Это хорошо, это очень хорошо, — ответил Владимир Ильич, — помогайте ему всеми мерами. Я там не буду, мне не нужно там быть, а вот вы, пожалуйста, все запишите, что там будут говорить, а после мне расскажете, — и Владимир Ильич вновь углубился в работу.

Я сошел вниз и увидел Якова Михайловича в полных хлопотах. Около него — тов. Аванесова² и еще кое-кого из товарищей. Он звал всех, останавливая каждого проходящего члена ВЦИКа, и сейчас же сообщал, на какие часы назначается собрание фракции и на какие — собрание беспартийных. Через некоторое время я уже заметил десятки товарищей из ВЦИКа, которые с озабоченными лицами ходили по всем помещениям. Агитация шла вовсю. Всем разъясняли события, которые произошли во ВЦИКе, и как надо к этому отнестись.

В семь часов вечера наша фракция ВЦИКа была так полна, как никогда, — разве что в первые дни революции. Дисциплина была самая твердая. Проверялись билеты. Пришедшие отмечались в списках. Каждому заявлялось о том, что фракцию надо посещать обязательно, а о тех, кто нарушит это правило, будет доводиться до партийных инстанций. Одним словом, чувствовалось что-то новое, чья-то твердая рука, постоянная, упорная воля к осуществлению тех директив, которые Яков Михайлович получил от Владимира Ильича. Вся эта работа велась совершенно спокойно, как будто во ВЦИКе ничего не случилось. Никому ничего не говорилось раздраженным голосом: наоборот, со многими раздраженными Яков Михайлович отшучивался, и таким образом настроение создавалось самое благоприятное. Ровно в четверть восьмого — Яков Михайлович всегда допускал четверть часа возможного опоздания — он сам объявил заседание открытым. Он сказал краткое, но внушительное слово о том, что партийцы, и особенно члены нашей фракции, обязаны в такой серьезный момент, когда некоторые из весьма ответственных работников бросают свои посты и уходят, как выразился он, «в пространство», быть на местах. Он заявил, что поведение людей, бросивших свои посты, будет предметом обсуждения ЦК партии, а пока предложил собравшимся выслушать доклад по самым животрепещущим вопросам.

Прения разгорелись, порядок был изумительный, ораторы высказывались деловым образом, никаких инцидентов не совершалось, и когда приступили к голосованию по целому ряду вопросов, то монолитная большевистская организация голосовала единодушно и Яков Михайлович как самый опытный парламентарий осматривал своим зорким взглядом отдаленные углы:

— Что же это вы, товарищ, так подняли руку, что и не разберешь «за» или «против»! Уж вы что-нибудь одно...

С воздержавшимися он шутил посерьезней:

— Не понимаю, что это за люди: ни рыба ни мясо. Ну, как можно воздерживаться? Скажи: «за» предложение или «против». Нужно иметь мужество говорить прямо. Неужели вам не стыдно не иметь своего мнения по столь важным вопросам.

И после первого такого отеческого наставления воздержавшихся от голосования почти не оставалось.

После заседания нашей фракции, которое заняло около двух часов, должно было начаться беспартийное собрание. И тут Яков Михайлович сделал даже не так, как предлагал Владимир Ильич. Он сказал, что в такой момент нечего и думать о том, чтобы идти домой пить чай, а нужно всем в порядке партийной дисциплины присутствовать на беспартийном собрании, самым деликатным образом вести агитацию и объяснять текущие события.

— А чтобы это было никому не обидно и крепко, — прибавил он, — я предлагаю произвести сейчас же поименное голосование моего предложения.

Он тут же обратился к секретарю и просил его читать список членов фракции, отмечая, кто «за» и кто «против». Таким образом, получилась неожиданная перекличка. Оказалось, что десятка полтора членов фракции ушли ранее конца собрания. Яков Михайлович сейчас же сказал:

— Отметим, что некоторые товарищи не могут досидеть до конца даже в такой важный момент; это не порядок, это — нарушение партийной дисциплины, и мимо таких обстоятельств пройти нельзя.

Он закрыл собрание и вышел, а за ним — все остальные.

Я пошел наверх в Совнарком и тотчас же рассказал Владимиру Ильичу о том, что было на фракции; и надо было видеть, как смеялся Владимир Ильич над отдельными эпизодами заседания. Особенно пришлось ему по душе поименное голосование в конце заседания и то, что пятнадцать человек, не досидевших до конца, уловлены и записаны.

— По крайней мере есть теперь материал, чтобы посмеяться над нашими «утомленными» товарищами, — иронизировал Владимир Ильич. — Это по-настоящему, это прекрасно! — восклицал он. — Из него выйдет великолепный председатель!..

И Владимир Ильич не ошибся. Яков Михайлович до самой своей смерти был выдающимся председателем ВЦИКа.

КОНЧИНА Я.М. СВЕРДЛОВА

16 марта 1919 г. умер Свердлов...

Я помню, как еще накануне в кабинете Владимира Ильича при мне вдруг зазвонил телефон. Владимир Ильич поднял трубку, и на его лице отразилось страдание. Я только что рассказывал ему, что Яков Михайлович тяжко болен, что у него температура 40°, что врачи не решаются сказать правду, но по всему видно, что положение крайне серьезное. Мне это было ясно более, чем кому-либо другому, так как я совсем недавно перенес смерть моей жены Веры Михайловны Бонч-Бруевич (Величкиной), все от той же ужасной «испанки», и все признаки болезни, которые я наблюдал у нее, бросались мне в глаза, когда я бывал около Якова Михайловича. Мы как раз обсуждали с Владимиром Ильичем, кого еще вызвать к нему и чем ему помочь, и вдруг — телефонный звонок! Звонил, оказалось, сам Яков Михайлович: он попросил поставить телефон около своей постели и в полубреду продолжал делать распоряжения по ВЦИКу, вспоминал то самое необходимое, что не успел доделать из своей громадной работы в ЦК партии.

Владимир Ильич спокойным голосом, со страдальческой складкой на лице, говорил ему:

— Яков Михайлович, не надо, успокойтесь, все будет сделано. Мы знаем все ваши желания, мы знаем всё, что вы хотели осуществить в эти дни. Не тревожьте себя...Я к вам приду, — сказал он наконец, видя, что его слова не действуют на Якова Михайловича.

— Как возбужден он, — грустно сказал Владимир Ильич. — Это плохо, ему не надо волноваться, он еще больше лишает себя сил.

— Да, сердце работает ужасно, — ответил я. — Ему совсем не надо было бы говорить по телефону, но он, лежа в постели, больной, все так же деятелен.

Владимир Ильич заторопился и сказал, что пойдет к нему.

И вот на другой день, 10 марта, мне позвонили, что Яков Михайлович очень плох. Я быстро оделся и бегом бросился к нему на квартиру. И тут, почти около входа в квартиру Якова Михайловича, я встретил Владимира Ильича. Он был бледен и невероятно грустен. Шел с поникшей головой, сосредоточенный. Посмотрев на меня, вымолвил:

— Умер...

Постоял и пошел дальше...

В квартире Свердлова царила мертвая тишина... Никто не плакал. Все стояли, опустивши голову... Через несколько минут мне сказали: когда пришел Владимир Ильич, Яков Михайлович стал что-то возбужденно ему говорить. Владимир Ильич взял его за руку, и тот сжал ее. Тихим голосом Владимир Ильич успокаивал его:

— Вы усните, постарайтесь заснуть, — вам будет легче.

Яков Михайлович вдруг успокоился, забылся, как будто заснул. Все было тихо, и он спокойно умер.

Мы торжественно его хоронили. Скрепя сердце несли мы его туда, к Кремлевской стене. Мы знали, что из наших рядов вырван один из самых преданных, самых смелых бойцов за революцию и заменить эту брешь будет очень трудно.

Я хочу привести то, что написал тогда, придя домой, под первым впечатлением этой ужасной смерти.

«Из наших рядов, -- записал я, — выхвачена еще новая жертва... Каждый день приходят вести со всех фронтов о храбро павших товарищах в борьбе с белогвардейцами и империалистами всех стран, бросившимися на Россию. И когда приходят эти печальные вести, разум, несмотря на всю боль и грусть, все-таки мирится с ними, так как товарищи гибнут на передовых позициях, в непосредственной схватке с врагами пролетариата: там война! Но когда здесь, в тылу, казалось бы, в более или менее мирной обстановке, такая неожиданная смерть выхватывает из наших рядов полного сил, еще десять дней тому назад так бодро работавшего товарища, то, право, почти не находишь в себе сил примириться с этим ужасным фактом.

Просто не хочется верить, что Яков Михайлович действительно умер. Все думаешь, что это какой-то сон, случайность и что вот начнется заседание Центрального Исполнительного Комитета и раздастся на всю залу громкий и уверенный голос председателя: «Заседание начинается, прошу занять места». Но нет, мы не услышим более его призыва...

Его уже нет с нами... И московский пролетариат, друзья и товарищи по партии понесут его последней тропой жизни к могиле у стен Кремля. Без преувеличения можно сказать, что память о Якове Михайловиче не умрет. Его знает вся пролетарская Россия, вся Красная Армия. Как Председателя Центрального Исполнительного Комитета его знает вся Европа и весь мир. Его узнают пролетарские массы Запада и Востока как старого революционера и непреклонного борца за освобождение трудящихся от цепей буржуазного строя, — узнают скоро, ибо Яков Михайлович уже и в настоящее время вошел в историю.

Нам, его товарищам, знавшим его давно, еще в те времена, когда наша партия находилась в подполье, переживала величайшие гонения со стороны царского правительства, необходимо немедленно собрать все материалы об удивительной жизни Якова Михайловича, наполненной постоянными преследованиями, тюрьмами, ссылками; о его жизни в отдаленной Сибири и о многих крайне рискованных побегах для все новой и новой работы в той партии, преданнейшим членом которой он был всю свою сознательную жизнь и которой он отдал все свои силы.

Товарищи должны знать, что в наше трудное время никто не может сказать, сколько еще суждено ему быть среди друзей, а потому сейчас же необходимо каждому, кто что-либо знает о Якове Михайловиче, все записать и передать для опубликования.

Из нашей среды вырван удивительный товарищ, всегда преданный делу, всегда отзывчивый на каждое горе, отдававший всю свою жизнь за дело пролетариата.

Да будет светлая память Я. М. Свердлова примером всему пролетариату, всем борцам за наши коммунистические идеалы, примером честной жизни, выдержанной до конца жизни революционера-борца, беззаветно любившего угнетенных, положившего за них все свои силы, отдавшего им всего себя».

Пусть эти простые слова, вырвавшиеся у меня тогда, останутся и теперь моим венком, который я хочу возложить на его могилу в эту печальную годовщину.

Впервые опубликовано в книге «На боевых постах Февральской и Октябрьской революций» под названием «К десятилетию смерти Я. М. Свердлова». Печатается по III т. Избр. соч.

 

Примечания:

¹ Имеется в виду капитулянтская позиция Каменева (тогда председателя ВЦИК), Рыкова, Зиновьева и некоторых других партийных и советских работников, настаивавших на разделении власти с соглашательскими партиями. В самый ответственный период революции — становления Советской власти, — не подчинившись ультиматуму большинства ЦК, требовавшему соблюдения партийной дисциплины и проведения политики Центрального Комитета партии, — они ушли 3 (16) ноября 1917 г. с руководящих постов (В. И. Ленин. Полн. собр. соч. т. 35, стр. 450—452). (Стр. 140.)

² В. А. Аванесов (1884—1930) — советский государственный деятель, член РСДРП с 1903 г., в Октябрьские дни — член Петроградского Военно-революционного комитета. В 1920—1924 гг. — член коллегии ВЧК, позже — на руководящей государственной работе. (Стр. 145.)

 

 

 

КАК ОРГАНИЗОВАЛАСЬ ВЧК

(ПАМЯТИ Ф. Э. ДЗЕРЖИНСКОГО)

Октябрьская революция, свергнувшая дряблое Временное правительство, победила. В Красной столице был установлен строгий революционный порядок. Кадеты, остатки октябристов, монархисты, партии, считавшие себя социалистическими, трудовики, правые эсеры, меньшевики и множество других мелких разновидностей — были воистину подавлены. Прошло некоторое время. Канули в вечность назначенные сроки «падения большевиков». Новая власть и не собиралась уходить, а постепенно крепко забирала бразды правления.

Мы основательно устраивались в Смольном.

— Что это вы так хлопочете? — неоднократно язвительно спрашивали меня посещавшие нас различные оппозиционеры. — Разве вы думаете, ваша власть пришла надолго?

— На двести лет! — отвечал я убежденно.

И они — эти вчерашние «революционеры», «либералы», «радикалы», «социалисты», «народники»—со злостью отскакивали от меня, бросая взоры ненависти и негодования.

— Что, не нравится? — смеясь, спрашивали рабочие, постоянно присутствовавшие здесь.

— Им не нравится... — отвечали другие, пересмеиваясь и шутя над теми, кто еще недавно любил распинаться за интересы рабочих, за интересы народа.

Но вот пришли первые сведения о саботаже чиновников, служащих. К нам поступили документы, из которых было ясно видно, что действует какая-то организация, которая, желая помешать творчеству новой власти, не щадит на это ни времени, ни средств... из казенного и общественного сундука. В наших руках были распоряжения о выдаче вперед жалования за два, за три месяца служащим банков, министерств, Городской управы и других учреждений. Было ясно, что хотят всеми мерами помешать организации новой власти, что всюду проводится саботаж. Масса сведений, стекавшихся в Управление делами Совнаркома и в 75-ю комнату Смольного, где действовала первая Чрезвычайная комиссия по охране порядка и по борьбе с погромами в столице¹, говорила о том, что дело принимает серьезный оборот, что все совершается по плану, что все это направляет какая-то ловкая рука. Тщательные расследования отдельных фактов показали то же: всем этим заправляет партия конституциоиалистов-демократов (кадетов), пытаясь тихой сапой вести подкоп под власть рабочих.

В это же время все более и более стали выявляться агрессивные действия так называемых союзников: был совершенно ясен этот внутренний и внешний фронт врагов рабочего класса. Сама действительность, сами факты жизни заставляли действовать. Борясь с пьяными погромами, сопровождаемыми контрреволюционной, антисемитской агитацией, мы наталкивались, совершенно неожиданно для себя самих, на все большие доказательства объединения антибольшевистских течений для намечаемых непосредственных и прямых действий.

Собрав достаточно фактов, я сделал первый доклад по этому поводу Председателю Совета Народных Комиссаров. В докладе сами факты указывали, что во главе этого движения стоят кадеты. Владимир Ильич с крайним вниманием выслушал все и с большой придирчивостью стал критиковать данные доклада. Когда же выкристаллизовалась совершенно ясная и точная часть его, не возбуждавшая ни малейших сомнений, Владимир Ильич потребовал документы, обосновывавшие и подтверждавшие эту часть доклада. Тщательно проверив и прочтя все, исследовав происхождение документов, он не мог не признать, что саботаж действительно существует, что он руководится по преимуществу из одного центра и что этим центром является партия кадетов.

Владимир Ильич задумался. Он подошел к окну, выходившему на двор Смольного, и легонько забарабанил по стеклу.

— Ну, что же, — заговорил он, круто поворачиваясь ко мне, — раз так, раз они не только не хотят понять, но мешают нашей работе, придется предложить им выехать на годок в Финляндию... Там одумаются...

И на этом мы расстались.

Они «одумаются» — рассчитывал тогда Владимир Ильич. Но эта надежда оказалась напрасной. Не прошло и двух недель, когда Совнарком за всю совокупность явно преступной, антинародной и противообщественной деятельности кадетов должен был принять декрет², ставящий эту партию, окровавившую русский народ и русскую землю множеством контрреволюционных выступлений и заговоров, — вне закона. И, несмотря на это, партия кадетов сделалась несомненным центром всего того черносотенного, белогвардейского, авантюристического, помещичьего и буржуазного, что хотело повернуть колесо истории направо, и даже не к «конституционному демократизму», а к прямому монархизму. Наступили крутые времена. Расследования 75-й комнаты Смольного, которыми я руководил, то и дело обнаруживали заговоры, склады оружия, тайную переписку, тайные собрания, явочные квартиры.

Самовольное сосредоточение боевых отрядов «смертников» в Петрограде, арест организации офицера Синебрюхова на курсах Лесгафта³, различные иные выступления явно говорили о том, что контрреволюционеры не успокаиваются, а, наоборот, организуются и начинают активно действовать.

В это время Ф. Э. Дзержинский взял в свои руки бывшее петроградское градоначальство, организовал там комиссию по расследованию контрреволюционных выступлений, и к нему, как из рога изобилия, тоже посыпались всевозможные материалы, проливавшие новый свет на сосредоточивавшуюся в Петрограде деятельность контрреволюционных организаций. Рабочие массы, узнававшие о различных выступлениях контрреволюционеров, сильнейшим образом волновались. Разгул реакции, контрреволюционная агитация в войсках — все это создавало горячую почву и выдвигало на авансцену борьбы новые способы действия.

И вот однажды — это было в самом начале декабря, — когда пришлось мне же докладывать Председателю Совнаркома о целом ряде серьезнейших контрреволюционных выступлений, Владимир Ильич нахмурился, поднялся, нервно прошелся по кабинету и воскликнул:

— Неужели у нас не найдется своего Фукье-Тенвиля⁴, который обуздал бы расходившуюся контрреволюцию?

Нам хорошо был известен грозный и пламенный облик этого одного из беспримерных бойцов Французской революции. Мы хорошо знали размеры революционного террора этой великой борьбы. Мы все давным-давно были подготовлены к наступлению такой эпохи, когда завоевания диктатуры пролетариата нам нужно будет отстаивать не только с оружием в руках, но и применяя одно из самых радикальных и сильно действующих средств нашей революционной борьбы — красный террор.

Мы все чувствовали, что этот момент борьбы приближается к нам со скоростью курьерского поезда, что главные инициаторы — кадеты — идут ва-банк, очевидно предполагая, что у нашей партии не хватит нравственных сил и мужества применить террор в нужных размерах. То, что мы всегда к этому были готовы, это, конечно, очень хорошо было известно всей оппозиции кадетов, эсеров и меньшевиков, ибо мы, восставая в былое время против единоличного террора — достаточно на этот счет вспомнить критику в «Искре» — как совершенной политической бессмыслицы, всегда высказывались за террор как способ защиты революционных завоеваний у всех народов во все эпохи классового общества. Мы чувствовали, что и для нашей борьбы этот час настал.

И Фукье-Тенвиль русской пролетарской революции явился. Это был наш старый закаленный боец и близкий товарищ Феликс Эдмундович Дзержинский.

Весь пламенея от гнева, с пылающими, чуть прищуренными глазами, прямыми и ясными словами он доложил в Совнаркоме об истинном положении вещей, ярко и четко обрисовывая наступление контрреволюции.

— Тут не должно быть долгих разговоров. Наша революция в явной опасности. Мы слишком благодушно смотрим на то, что творится вокруг нас. Силы противников организуются. Контрреволюционеры действуют в стране, в разных местах вербуя свои отряды. Теперь враг здесь, в Петрограде, в самом сердце нашем. Мы имеем об этом неопровержимые данные, — и мы должны послать на этот фронт — самый опасный и самый жесткий — решительных, твердых, преданных, на все готовых для защиты завоеваний революции товарищей. Я предлагаю, я требую организации революционной расправы над деятелями контрреволюции. И мы должны действовать не завтра, а сегодня, сейчас...

Кто помнит то время, кто имел счастье стоять тогда на передовых позициях борьбы за свободу народов, населявших наше обширнейшее государство, тот отлично знает, что провозглашение «революционной расправы» — красного террора Октябрьской революции — не явилось чем-то преждевременным, а, наоборот, явно запоздавшим. Множество контрреволюционных банд уже успело организоваться и рассеяться по всей стране. На Дону — в этой русской Вандее⁵ — в тот момент уже собирались полчища донского казачества и других недовольных. Все эти обстоятельства, хорошо известные центральному правительству, не потребовали особо длительных рассуждений при утверждении Положения о Всероссийской Чрезвычайной Комиссии при Совнаркоме.

Эта комиссия была организована в начале декабря [7 (20)] 1917 г.

_____________

Если до свержения самодержавия требовались бесконечные жертвы со стороны революционеров, ведших активную борьбу с царской властью, то мы тогда все очень хорошо знали, что когда же «без жертв была искуплена свобода!»

И такой «жертвой», горевшей долгое-долгое время на огне жестокости царских палачей, был, несомненно, мужественный, стойкий, героический Ф. Э. Дзержинский. Вся его сознательная жизнь до Февральской революции была беспрерывным мытарством по этапам, тюрьмам, острогам, ссылкам: он горел огнем настоящего революционера-профессионала и, как только было возможно, тотчас же вырывался на свободу, на беспрерывную нелегальную работу. Царские тюремщики ненавидели его за независимое и гордое поведение, когда он, даже будучи прикованным к тачке на каторге, не позволял никому унизить свое человеческое достоинство. Ведя образ жизни аскета, будучи крайне молчалив, даже угрюм, он был всегда прекрасным товарищем. Он знал, что придет желанное время решительной классовой схватки, когда и его огромные духовные силы, сохранившиеся хотя уже и в изможденном теле, нужны будут тому классу, жизнью которого он жил, счастью которого он радовался. Твердые, как гранит, революционные ряды пролетариата — вот та среда, вот та стихия, для которой он был рожден. Вся горечь, вся ненависть рабочего класса к классам эксплуатирующих была впитана им. Совершенно не зная страха и боязни смерти, Ф. Э. Дзержинский никогда не охранял себя, ездил в открытых машинах, не имел никакой стражи у своей квартиры, совершенно свободно разъезжал по окрестностям Москвы и по всему Союзу и вел чрезвычайно простую, почти аскетическую жизнь.

Когда мне приходилось говорить ему, что следовало бы быть поосторожнее, то он как-то наивно задавал вопрос:

— Зачем? Убьют? Беда какая! .. Революция всегда сопровождается смертями... Это дело самое обыкновенное... Да и зачем так ценить себя?.. Это смешно... Мы делаем дело нашей партии и больше ничего...

И он делал все дела, возлагаемые на него партией, как честнейший, преданнейший революционер, коммунист.

Характерен отзыв Владимира Ильича о Дзержинском, который мне пришлось слышать:

— Дзержинский не только нравится рабочим, его глубоко любят и ценят рабочие...

А кто знал Владимира Ильича, тот понимал, сколь высока была в его устах похвала товарищу, которого «глубоко любят» рабочие.

Владимир Ильич относился к Ф. Э. Дзержинскому с величайшей симпатией и предупредительностью.

__________

Редко кому известно, что Ф. Э. Дзержинский трижды вносил предложение в Совнарком об отмене смертной казни, или, как принято теперь выражаться, применения «высшей меры наказания». Всегда Совнарком радостно шел навстречу возможности заменить этот крайний метод борьбы за достижения революции другими, более мягкими формами. Контрреволюционные, уголовные и белогвардейские организации понимали эти «отмены» или «смягчения» методов борьбы как проявления слабости Советского правительства, как кем-то «вынужденные», вместо того чтобы понять раз и навсегда, что обречены на поражение все попытки к выступлениям против самой народной, не на словах, а на деле самой популярной, широчайшим образом признанной народными массами власти.

В первой редакции опубликовано в журнале «Огонек», № 3, 1927. Печатается по III т. Избр. соч.

 

Примечания:

¹ 2 декабря 1917 г. Петроградским Советом был образован Комитет но борьбе с погромами, наделенный чрезвычайными полномочиями. Председателем Комитета был назначен В. Д. Бонч-Бруевич. Комитет обосновался в комнате N° 75 на третьем этаже Смольного. В письме от 8 декабря 1917 г. в Петроградский Комитет РСДРП (б) В. И. Ленин писал: «Прошу доставить не менее 100 человек абсолютно надежных членов партии в комнату № 75, III этаж — комитет по борьбе с погромами. (Для несения службы комиссаров.)...» (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 50, стр. 17). (Стр. 151.)

² «Декрет об аресте вождей гражданской войны против революции» был принят 28 ноября (11 декабря) 1917 г. (В. И. Ленин. Поли, собр. соч., т. 35, стр. 126). (Стр. 152.)

³ Вечерние курсы, открытые выдающимся русским педагогом, врачом, автором научной системы физического воспитания П. Ф. Лесгафтом (18.37—1909) при Вольной высшей школе, организованной им же в Петербурге в 1905 г., стали одним из центров просвещения петербургских рабочих. В начале 1918 г. В. Д. Бонч-Бруевичем и комиссарами 75-й комнаты в физических лабораториях этих курсов были арестованы офицеры и солдаты контрреволюционной организации, собиравшиеся здесь под видом слушателей «Солдатского университета». (Стр. 152.)

⁴ Антуан Фукъе-Тенвилъ (1746—1795) — деятель Французской буржуазной революции конца XVIII в., в Конвенте примыкал к якобинцам. После падения монархии — заместитель общественного обвинителя во Временном чрезвычайном трибунале, с марта 1793 г. — общественный обвинитель Революционного трибунала. В период термидорианской реакции был казнен. (Стр. 152.)

⁵ Вандея — провинция во Франции, которая во время буржуазной революции конца XVIII в. была одним из центров контрреволюции. «Вандея» стала нарицательным наименованием контрреволюционных областей во врем» гражданских войн. (Стр. 153.)

 

 

 

СОЗЫВ УЧРЕДИТЕЛЬНОГО СОБРАНИЯ

Совершив Октябрьскую революцию и взяв власть в свои руки, большевики в одном из первых своих постановлений твердо оповестили: «Образовать для управления страной,

впредь до созыва Учредительного собрания, временное рабочее и крестьянское правительство, которое будет именоваться Советом Народных Комиссаров»*.

Таким образом, созыв Учредительного собрания был предрешен и санкционирован рабоче-крестьянской властью. Прошло около месяца, и наконец наступил черед поинтересоваться, как обстоят дела в комиссии по созыву Учредительного собрания, помещавшейся в Мариинском дворце и работавшей под председательством известного кадета В. Д. Набокова. Владимир Ильич поручил мне¹ как управляющему делами Совнаркома отправиться в эту комиссию и осведомиться о состоянии дел. Я захватил с собой одного из моих сотрудников чрезвычайной комиссии по охране города Петрограда, помещавшейся в 75-й комнате Смольного, матроса Цыганкова, и мы отправились с ним в Мариинский дворец. Парадный ход охранялся все теми же лакеями в серо-пепельных тужурках, какие были не только при Временном правительстве, но и при царе. Так же на мраморной лестнице была красная бархатная дорожка, пришпиленная к ступенькам медными толстыми прутьями; так же у дверей появлялись в привычных позах охранители тишины и порядка — старые дворецкие; но все-таки все уже было не то. Блестящая чистота отсутствовала. Было ясно видно, что весь старый уклад этого стариннейшего и видавшего виды дворца был нарушен и что все здесь поддерживается лишь по традиции. Мы вошли в приемную и направились дальше, через залы, в помещения, где виднелись люди. Это были чиновники старых департаментов, привыкшие к машине Государственного совета, и как странно выглядели они на фоне той жизни, которая там, за дверями дворца, била ключом. Когда весь этот рой выхоленных чиновников, более ходивших из угла в угол и беспрерывно разговаривавших друг с другом, чем делавших дело, узнал, что я приехал к ним от лица нового правительства, они были и смущены, и возмущены, и растерянны. Я потребовал, чтобы меня ознакомили с положением вещей в комиссии и дали мне совершенно ясное представление о том, как обстоит дело созыва Учредительного собрания.

Кто-то из старших чиновников заявил мне, что сейчас нет председателя комиссии Набокова, без которого им трудно что-либо сказать. Поняв, что это оттяжка, я предложил им немедленно отыскать Набокова, сообщив ему, чтобы он тотчас же приехал в комиссию для дачи объяснений.

Чиновники, переглядываясь, что-то требовали объяснить и наконец засуетились и скоро сообщили мне, что Набокова отыскали и что он вскоре прибудет. Я остался дожидаться. Минут через десять приехал Набоков. Я его немного знавал раньше. Он пришел официальный, натянутый, пробуя держать себя как некое самостоятельное лицо, на которое возложены чрезвычайные полномочия.

После первых слов он сказал мне:

— В сущности мы совершенно самостоятельная комиссия, организованная Временным правительством...

— Но ведь вы знаете, — заметил я ему, — что Временное правительство низвергнуто и теперь правит страной рабоче-крестьянская власть...

— Мы не признаем этого захвата... — попытался было возражать Набоков.

— Кто это «мы»? —тотчас же перебил я его. — Кроме того, мне, представителю рабоче-крестьянского правительства, совершенно безразлично, признаете ли вы нас или нет, но я требую точного выполнения предписания нашего правительства и, кстати, сообщаю вам всем, — обратился я к стоящим чиновникам, — что всякий саботаж или невыполнение распоряжений правительства будут караться немедленно арестом и судом на основании революционных законов военного времени. Предупреждаю и вас, гражданин Набоков, что вы как ответственное лицо всей комиссии будете подвергнуты особо строгому наказанию, если правительство обнаружит какую-либо затяжку в работе комиссии по созыву Учредительного собрания.

— Я... меня... — начал было мямлить возмущенный, то красневший, то бледневший Набоков, очевидно, совершенно не ожидавший такого решительного разговора.

— Мне некогда, — сказал я ему, — будьте любезны сейчас же ознакомить меня с результатами деятельности комиссии и тотчас указать мне срок, когда будут окончены все предварительные работы по созыву Учредительного собрания.

— Этого никак нельзя указать, работы так много, рассылка огромна, служащих не хватает, — начал Набоков, как бы оправдываясь.

— Помилуйте, что вы? Мне кажется, у вас громадный излишек в служащих... Здесь у вас почти никто ничего не делает: слоняются из угла в угол, бесконечно разговаривают — и только.

— Знаете, все взволнованы, — вмешался какой-то чиновник.

— Но ведь нельзя же из-за этого задерживать созыв Учредительного собрания! — ответил я. — Правительство твердо решило как можно скорей осуществить этот созыв...

Со всех сторон слышались возражения. Выходило так, что мы, «захватчики», настаиваем на скорейшем созыве Учредительного собрания, а вчерашние правители страны, все эти кадеты, октябристы и все, кто с ними, всеми мерами оттягивали этот созыв.

Препираясь и полемизируя, мы вошли в одну из комнат комиссии, и Набоков затребовал какие-то списки и таблицы и долго и нудно, сбиваясь и путаясь, стал рассказывать мне о действительном положении дел в комиссии. Я записывал цифровые данные: выходило так, что надо было ждать еще чуть ли не полгода, покуда будут только разосланы по стране циркуляры, инструкции, карточки и прочие материалы.

Выслушав все подробно, я заявил, что все это не годится, что правительство не может ждать так долго, что более трех недель мы дать не можем на все эти предварительные работы, что на него — Набокова — мы возлагаем всю ответственность за эту работу, что каждые три дня он должен будет мне в Управление делами Совнаркома присылать все сведения о ходе дела, что со стороны правительства будет оказана всяческая помощь комиссии, что мешкать с этим делом никак нельзя...

Я простился с Набоковым и присутствующими. Набоков, очевидно, понял всю ложность своего положения, ибо роль саботажника Учредительного собрания ему, все время ратовавшему за него, очевидно, не улыбалась, он смирился и пошел меня провожать до лестницы, ведя официально-вежливый, пустой, ни к чему не обязывающий разговор, так прекрасно усвоенный великосветскими пустомелями и на который так были тароваты служивые люди высшего ранга, всеми корнями ушедшие в почву старого режима, несмотря на весь свой конституционализм.

Мы распрощались.

В швейцарской я был атакован депутацией чиновников комиссии, просившей меня похлопотать о пайках и о выдаче жалования, которое, как говорили они, можно было выдать из каких-то одиннадцати тысяч, пришедших по почте с разных концов России, но которые они никак не могут получить.

Я пообещал сегодня же выдать им пайки, если они как следует возьмутся за работу, и обещание свое выполнил, прислав то, что было возможно, так как материальное положение этих чиновников было из рук вон плохо. Работа в комиссии оживилась, и по сведениям, получаемым оттуда, можно было предполагать, что Учредительное собрание вскоре возможно будет собрать.

___________

Возвратившись в Смольный, я сейчас же подробно доложил обо всем Владимиру Ильичу.

— Подкормить их необходимо сейчас же, — сказал он мне. — Но следите за ними в оба. Им теперь выгодно тормозить созыв Учредительного собрания, чтобы свалить на нас, что мы не выполняем взятых перед народом на себя обязательств.

Приняв это указание Владимира Ильича к прямому руководству, я не давал покоя этой комиссии, следя за каждым ее шагом и добиваясь разрешения недоразумений тут же на месте. Пришлось, между прочим, очень сильно подтянуть на обе ноги хромавший тогда почтовый аппарат, который, как выяснилось при фактической проверке, неделями задерживал рассылку отправлений комиссии. На главный почтамт Петрограда был командирован особый комиссар, который неусыпно следил за правильной отправкой почты комиссии. Все залежи были немедленно ликвидированы.

_________

Город был полон слухами о приближающемся созыве Учредительного собрания. В 75-й комнате Смольного получались самые разноречивые сведения. Одно было ясно, что эсеры, кадеты, меньшевики — все хотели использовать эти дни для прямых выступлений и агитации против нашего молодого рабочего правительства.

Само собой понятно, мы также принимали меры, готовились. Приходившие в Смольный под разными предлогами меньшевики и эсеры нередко задавали мне вопрос: что мы будем делать, если будут демонстрации против правительства?

— Сначала уговаривать, потом расстреливать, — коротко отвечал я.

Я очень хорошо знал психологию этих заячьих душ. Из долголетнего опыта я вывел одно заключение: со всей этой братией нужно говорить лаконически и твердо, и притом так, чтобы они чувствовали, что слова не будут расходиться с делом, что за словом последует его выполнение — твердое, неуклонное, железное.

Между собой мы условливались, что силу оружия мы будем применять в совершенно крайних случаях, принимая все меры, чтобы неорганизованные, недисциплинированные петроградские горожане поняли всю тщету, бесполезность и прямую зловредность этих демонстраций, направленных против рабочего класса.

Учредительное собрание решено было созвать 5 января в Таврическом дворце. Собрали военный совет, в котором участвовали Н. И. Подвойский, К. С. Еремеев, Г. И. Благонравов, М. С. Урицкий², П. П. Прошьян³, Я. М. Свердлов, В. Д. Бонч-Бруевич, а также были приглашены некоторые военные специалисты, которым мы безусловно доверяли. Из всех поименованных лиц организовали чрезвычайный военный штаб. Город был разбит на участки.

В Таврическом дворце был назначен комендант, и на эту должность выдвинули М. С. Урицкого. Благонравов остался начальником нашей базы — Петропавловской крепости, а Еремеев — в должности главнокомандующего войсками Петроградского округа. Меня на дни Учредительного собрания назначили комендантом Смольного и подчинили мне весь район: Смольный—Таврический дворец, с возложением обязанностей по охране правительства как в самом Смольном, так и по пути его в Таврический, а также в самом Таврическом дворце. Кроме того, я был ответствен за весь порядок в этом районе, в том числе и за те демонстрации, которые ожидались вокруг Таврического дворца, где должно было заседать Учредительное собрание. Я прекрасно понимал, что этот район является самым главным из всего Петрограда, что именно здесь будет сосредоточена вся деятельность эсеров, грозивших террористическими актами, что именно сюда будут стремиться демонстрации, что здесь будет центр агитации меньшевиков, эсеров, кадетов и всех, кто был против Советской власти.

_____________

Утром я прежде всего пошел к Владимиру Ильичу и рассказал ему о плане действии. Владимир Ильич отнесся весьма серьезно ко всему этому делу, том более что ему прекрасно были известны все те приготовления, которые производили эсеры. Нам стало также известно, что эсер Гоц⁴ и другие, объявленные вне закона и перешедшие на нелегальное положение, находятся в Петрограде.

— Вот это очень серьезно, — напутствовал меня Владимир Ильич, — и я прошу вас обращаться ко мне за всем, я буду помогать вам.

Я передал эти слова Владимира Ильича рабочим комиссии в 75-й комнате Смольного, ибо знал, что они еще больше воодушевят всех их, беспредельно преданных власти пролетариата и его правительству.

В Смольный валом валил народ, ползли всякие слухи, и надо было иметь большую выдержку, чтобы не обращать внимания на всю ту суматоху, которая обыкновенно сама собой возникает в такие тревожные дни, и в ворохах всевозможных небылиц отыскивать то нужное, что могло помочь ответственному и важному политическому делу. Мы закрыли вход в 75-ю комнату и впускали только тех, кто нам был нужен.

Для охраны порядка в самом Таврическом дворце, возле него и в примыкающих к нему кварталах я вызвал команду с крейсера «Аврора», среди которой был ряд товарищей, отлично мне известных и на которых я мог вполне положиться. К этой команде были присоединены еще две роты с броненосца «Республика» под предводительством хорошо мне известного матроса Железнякова5, «анархиста-коммуниста», честно и бесповоротно ставшего на точку зрения правительства диктатуры пролетариата и отдавшего себя в полное его распоряжение. Я расквартировал матросов в здании Военной академии на Суворовском проспекте. Мы ввели там суровые порядки военного времени и превратили Военную академию в военный район.

Все матросы были разбиты на отряды, прикрепленные к различным кварталам нашего участка. Между отрядами поддерживалась постоянная связь, а ко мне в 75-ю комнату стекались все донесения, которые каждый начальник отряда, каждый комиссар должен был присылать ежечасно, для чего была организована особая служба связи. Кое-где, там, где это было особенно нужно, установили полевой телефон. Патрули были раскинуты ночью накануне заседания Учредительного собрания. Часа в три этой ночи я собрал всех начальников отрядов вверенного мне района, рассказал им все, что было нужно, И каждому вручил в запечатанном конверте специальное задание. Казалось, все было согласовано, и я, проработав четверо суток без сна, счел возможным поспать перед боевым и ответственным днем.

________

Еще брезжил рассвет, когда я дал распоряжение батальону егерского полка занять прилегающую фабрику, укрепиться с пулеметами для охраны моста через Неву, откуда можно было ожидать какой-либо диверсии против Смольного. Самый мост охранялся сильным отрядом этого же батальона. Обеспечив таким образом тыл Смольного и рассыпав охранные посты вокруг него, к девяти часам утра я вытребовал к Смольному отряд матросов во главе с тов. Железняковым. Он привел свой отряд в полной готовности к Смольному и молодецки, по-военному представил мне его.

Прощаясь с товарищами, я крепко пожимал руку этому изумительному человеку — герою революции, матросу Железнякову.

— Кровопролитие не нужно рабоче-крестьянской власти. Сумейте вы, сознательные борцы революции, так подействовать на сбитых с толку рабочих и обывателей Петрограда, чтобы они по-братски поняли вас и подчинились распоряжениям законной власти. Но если вы встретите врагов революции, — пощады им нет, и пусть ваша рука не дрогнет. Будем долготерпеливы, выдержанны, но час пробьет — смело раздавим все, что против нас, что против рабоче-крестьянской власти!.. а теперь к делу!.. — закончил я этим призывом мою маленькую речь.

Железняков отчетливо произнес команду, и батальон матросов под звуки оркестра, игравшего революционный марш, лихо, свободной походкой моряков двинулся к Таврическому дворцу.

____________

К полудню, получив донесения, что в районе Литейного проспекта, Таврической улицы, Суворовского проспекта и Невского заметно скопление народа, я поехал осмотреть весь район и еще раз проверить путь, по которому должен был двинуться в Учредительное собрание Владимир Ильич. Я заранее наметил шофера, автомобиль, маршрут, что сохранялось в строжайшей тайне. Вокруг Смольного был полный порядок. Часто встречались патрули, проверявшие автомобили. На улицах народу было мало. Укрепленные районы, занятые отрядами войск, были готовы к всевозможным случайностям. Все было в боевой готовности, до перевязочных пунктов Красного Креста, разбитых в ближайших дворах, включительно. Походные кухни в укромных местах готовили обед войскам. Ближе к Таврическому дворцу было шумней. Оттуда, с Литейного проспекта, напирали значительные толпы. Это были в большинстве чиновники, городские обыватели, мелкие лавочники; рабочих было крайне мало. Куда они шли? Зачем шли? Вряд ли они могли дать на это связный ответ. Одно было очевидно: они были враждебны к Советской власти, глухо и тупо шли протестовать, не обнаруживая, однако, никакой активности. Плакатов почти не было. Кое-где были надписи: «Вся власть Учредительному собранию!». Матросы выдвинули вперед свои ряды, имея за собой совершенно пустые улицы, на которых лишь изредка маячили обыватели, вышедшие из прилегавших домов.

В черных бушлатах стояли матросы стройными линиями. Толпа вдруг двинулась с какой-то неожиданной решимостью. Момент был критический. Матросы замерли в ожидании. Вдруг от них отделился Железняков и бегом бросился к идущей сумрачной толпе. Шагах в двадцати он остановился перед ней, выпрямился во весь свой огромный рост, правой рукой схватив винтовку за конец дула и подняв ее на протянутой руке кверху. Откачнувшись, он левой рукой дал знак остановиться, и толпа вздрогнула и остановилась. Весь вытянувшись, стоял он, устремив в толпу свои пылающие, черные, как уголь, глаза. Зазвенел, переливаясь, его приятный взволнованный голос:

— Я прошу вас остановиться здесь и ни шагу дальше. Сегодня там будет решаться судьба России. Отнесемся же с уважением к воле нашего рабоче-крестьянского революционного правительства, которое только одно, в буре и пламени революции, нашло силы и средства созвать Учредительное собрание, о котором так много говорили все остальные партии, а созывать не созывали. Мы, бойцы революции, пламенно призываем вас, рабочих, находящихся там, впереди меня, идти в наши ряды, на бой за революцию, за мир, за хлеб, за власть рабочих и крестьян. Мы призываем всех граждан и просим их не нарушать порядка и не вынуждать нас применять силу...

И эти простые, задушевные слова красавца матроса, смело подходившего к самой гуще демонстрантов, оказали магическое действие. Толпа стихла. Перестала двигаться. Выходили ораторы. Возникал митинг, в который обязательно вмешивались матросы, произносились страстные речи, демонстрация разлагалась, завязывались споры, но до столкновений не доходило. В моем районе за весь этот весьма волнующий день не было произведено ни одного выстрела.

На обратном пути я заехал в Таврический дворец, чтобы еще раз убедиться в установленном там порядке и осмотреть все места, предназначенные правительству, и место для Владимира Ильича в особенности. Урицкий появлялся то там, то здесь, отдавая всевозможные приказания. Еле-еле справлялись с проверкой мандатов прибывавших депутатов, различных делегаций... В кулуарах Таврического дворца толпилось уже много народу. Все шумело, гудело, митинговало. Часто слышались враждебные выкрики отдельных депутатов.

Осмотрев еще раз хорошенько комнаты, через которые должен был пройти Владимир Ильич, проверив караулы и мандаты лиц, наблюдавших за порядком, я оставил четверых комиссаров 75-й комнаты, разъяснив им их обязанность охраны вождя нашей революции с момента его приезда сюда. Кроме того, я распорядился иметь здесь посменное дежурство и самое бдительное наблюдение за всем. Вернувшись в залы Таврического, я сразу заметил, что страсти начинают все более и более разгораться. Я отыскал Урицкого и посоветовал ему ввести сюда по частям надежнейший отряд матросов в двести человек.

— Это сразу успокоит и охладит пыл словоохотливых провинциалов, действительно думающих, что власть принадлежит им, а потому устраивающих перманентный митинг, — сказал я тов. Урицкому.

Мы пошли с ним к матросам. Отобрали пятьдесят человек и сразу, под командой одного из начальников, повели этот отряд по длинному коридору. Топот ровного военного шага тотчас же обратил на себя внимание. Многие бросились смотреть.

— Куда, зачем идете? — сыпались вопросы.

— На охрану Учредительного собрания, — лаконически отвечали из рядов.

Эти люди, съехавшиеся со всех концов России вершить судьбу тех, кто сам творил революцию и диктовал всем свою собственную волю, окрысились, взбесились на этот «ввод войск» в здание Учредительного собрания и вместе с тем по-мещански ужасно были рады такому почету и уважению, которыми их окружают... большевистские войска.

Через некоторое время появились еще отряды матросов. Их рассыпали повсюду. Матросы важно и чинно попарно разгуливали по залам, держа ружья на левом плече в ремне. В залах стали держать себя степенней, солидней. Истерические крики прекратились. Ко всем шумевшим и неистовствовавшим кучкам подходили матросы, и не в меру развязные языки умолкали.

Я посоветовал Урицкому отдохнуть. Он обещался приехать в Смольный. Я отправился туда, чтобы окончательно подготовиться к выезду Владимира Ильича.

В Смольном я повидал Владимира Ильича, рассказал ему обо всем виденном и сообщил, что в нашу 75-ю комнату пришло несколько известий о вооруженных столкновениях на Невском и Литейном, где наши войска ответили огнем на выстрелы из толпы, сразившие несколько человек. Пострадавших с той и другой стороны доставили в городскую больницу на Литейном проспекте. Владимир Ильич распорядился немедленно назначить следствие об этих столкновениях и захотел видеть Урицкого, который что-то не приезжал.

Наконец наступил момент отъезда Владимира Ильича в Таврический. С ним ехали Мария Ильинична, Надежда Константиновна, Вера Михайловна Величкина (Бонч-Бруевич) и я.

Когда все были одеты, я попросил их выйти на иное, чем обычно, крыльцо Смольного, которым никто из нас никогда не выходил. Сам я вышел обыкновенным ходом, взял автомобиль, который наметил раньше, посадил в него шофера украинца, фамилию которого сейчас не помню, выехал из Смольного, и, как всегда, при всех заявил, что еду в Военную академию. Затем, объехав вокруг Смольного, повернул автомобиль и через переулки вкатил в Смольный через другие ворота, быстро подъехал к крыльцу, в тамбуре которого уже стояли все, кто должен был ехать, усадил всех в автомобиль и, взяв в кармане револьвер на изготовку, сел рядом с шофером и стал ему указывать путь, по которому Владимир Ильич никогда не ездил. Шофер был великолепный, и мы неслись по пустынным улицам, не встречая никого. У Таврического дворца было много народу. Мы быстро из переулка подъехали к воротам, дав условленные гудки. Ворота мигом отворились и так же быстро закрылись за нами.

Мы прошли в заранее приготовленные для Владимира Ильича комнаты. Так как никто ничего до сего времени не ел, то мы заказали обеды и сели подкрепляться. Мы разговаривали с подоспевшими сюда товарищами, обсуждая судьбу сегодняшнего собрания.

— Если мы сделали так, что пообещали всем собрать эту говорильню, мы должны ее открыть сегодня, но когда закроем, об этом пока история умалчивает, — смеясь ответил Владимир Ильич одному из товарищей, который настойчиво вопрошал; когда же будет открыто Учредительное собрание.

Пришел Свердлов и стал хлопотать о церемонии открытия. Владимир Ильич хотел видеть Урицкого. Отворилась дверь, и Урицкий, расстроенный, вошел к нам и даже как-то смутился.

— Что с вами? — спросил его Владимир Ильич.

— Шубу сняли... — ответил он, понижая голос.

— Поехал к вам в Смольный для конспирации на извозчике, а там вон, в переулке, наскочили двое жуликов и говорят: «Снимай, барин, шубу, ты небось, товарищ, погрелся, а нам холодно...» —Я — что вы? — А они все свое: «Снимай да снимай...» Так и пришлось снять; хорошо, что шапку оставили. До Смольного ехать далеко. Так я пешком переулками и пришел обратно. Хорошо, пропуск был с собой. Вот все отогревался...

Владимиру Ильичу было и больно, и смешно, но он сделал серьезное лицо и громко спросил:

— Кто ответствен за этот район?

— Я! — ответил я ему.

— Что же у вас, батенька, воры там пошаливают?

— От воров не убережешься!

— Прошу расследовать...

Я тотчас же написал эстафету комиссарам нашего района. Они перерыли все, но ни жуликов, ни шубы тов. Урицкого не нашли.

____________

Зал заседаний Таврического дворца наполнялся все более и более. Я пошел по залам и караулам. Везде виднелись наши матросы. Толпа была огромна. Я сразу заметил ряд лиц из партии эсеров, разыскиваемых властями. В отдалении промелькнула черная голова эсера Гоца, который быстро сообразил, что пребывание его в Таврическом дворце может кончиться для него бедой, почему и поторопился исчезнуть.

Я осведомил Владимира Ильича о прибытии лиц, объявленных правительством вне закона; мы решили считать их неприкосновенными, пока они находятся в Таврическом дворце, но, конечно, не спускать с них глаз. За ними тотчас же было установлено наблюдение.

— Пора начинать, — сказал Владимир Ильич и двинулся по длинному коридору к залу. Мы все сопровождали его.

Подходя к самому залу заседания, мы услышали шум. Владимир Ильич насторожился и пошел скорее вперед. Подошли к трибуне, на которую взобрался какой-то бородатый господин, как оказалось после, самый старший по годам из съехавшихся членов Учредительного собрания, правый эсер Швецов, и стал ораторствовать, что им нечего-де дожидаться открытия Учредительного собрания представителем той власти, которую они не признают, что они должны «открыться» сами и что вот его как старшего уполномочили все это произнести. Произошло некоторое замешательство.

Свердлов где-то задержался, мы искали его глазами. Левая Учредительного собрания, состоявшая из наших единомышленников, ответила на это заявление правого эсера громким шумом, требуя, чтобы этот самозванец немедленно покинул трибуну. Эсеры, меньшевики, беспартийные, кадеты в свою очередь подняли вой, и там на местах загорелась такая словесная дуэль, что небу стало жарко. В этот момент, — а весь этот инцидент занял несколько минут, — появился Свердлов, которому было поручено открыть Учредительное собрание.

— Что это такое? — забасил он, входя по ступенькам на председательскую трибуну. — Вы зачем здесь? — и он спокойно отодвинул растерявшегося Швецова, взял звонок и начал звонить. Швецов, пытавшийся открыть собрание, постоял, подумал, махнул рукой и в смущении поплелся с трибуны на свое место.

— Вы знаете, где мы должны сидеть? — взволнованно шепнул мне чуть-чуть побледневший Владимир Ильич и очень сильно, до боли сжал мне руку за предплечье.

— Конечно, знаю...

— Пойдемте!

Мы двинулись с ним вперед, и я указал ему место в первом ряду, четвертое налево от трибуны председателя, если стать лицом к залу заседания. Я сел рядом с ним по левую сторону. За нами все другие члены правительства заняли намеченные места.

Завидя Свердлова и удалявшегося с трибуны самозванца, зал заревел еще больше. Владимир Ильич сел в кресло. Он волновался и был так бледен, как никогда; глаза расширились и горели стальным огнем. Он сжал руки и стал обводить пылающими глазами весь зал от края и до края его, медленно поворачивая голову. Матросы, стоявшие внизу в проходе, с благоговением, не сводя глаз, смотрели на него, точно ловя его взгляд, точно выжидая его приказа.

Свердлов неумолчно звонил и простирал свою левую руку к собранию, как бы призывая к порядку.

Владимир Ильич продолжал все так же обводить глазами собрание, точно укрощая взглядом разбушевавшегося зверя. И мало-помалу наконец все успокоились. Свердлов открыл от имени правительства заседание Учредительного собрания6 и, соблюдая все формальности, предложил выбрать председателя. По одному из вопросов пришлось взять слово И. И. Скворцову-Степанову, который был делегатом от Москвы. Он прекрасно сказал о том, что «нам, большевикам, и вам, эсерам и меньшевикам, не по пути, ибо мы стоим по разным сторонам баррикад».

Владимиру Ильичу очень понравилась речь тов. Скворцова- Степанова, и он в течение этого дня несколько раз в разговоре возвращался к ней, заявляя всем, что это был прекрасный, ясный, точный, обоснованный, доступный образец политической речи.

Председателем большинством голосов выбрали Виктора Чернова⁷. Свердлов передал ему бразды руководства собранием и так же спокойно, не спеша, спустился с трибуны, как и вошел на нее.

Этот знаменитый эсеровский «водолей» обрадовался, что может говорить сколько угодно и что его никто не остановит, и стал говорить столь расплывчато и обширно, что ясно было, что его краснобайству не будет конца.

Матросы, стоявшие внизу около нас и в других проходах, имевшие к Чернову какое-то прямое отвращение, подмигивали мне, указывая на его ораторствующую фигуру. Я заметил, что двое из них, изловчившись, окруженные своими товарищами, брали его на мушку, прицеливаясь из винтовки. Я понял, что раздражение растет, что все это может кончиться бедой, и тотчас же сообщил об этом Владимиру Ильичу. Он сказал мне, что надо идти к матросам и разъяснить им, сколь были бы вредны для рабоче-крестьянской власти всякие инциденты во время заседания Учредительного собрания, члены которого должны считаться неприкосновенными и должны находиться под охраной законного правительства.

Я тотчас же отправился к матросам и стал разъяснять им положение вещей. Они со вниманием меня слушали, задавая вопросы:

— Ну, что же? Раз нельзя, так нельзя, — заявил мне за всех один из матросов. — Уж очень он нам надоел, этот Чернов. Барин какой-то...

Все подтвердили, что Владимира Ильича ослушаться нельзя, так как ему видней, что полезно и что нужно рабочим, и что они зорко за всем будут наблюдать, но ничего сами предпринимать не будут.

Матросы разошлись по местам: ясно была видна их крайняя раздраженность и против Учредительного собрания, которое им было совершенно чуждо и ненужно, и против В. Чернова в частности, к которому они относились с большим презрением.

Владимир Ильич ушел в отведенные для правительства комнаты, где решено было собрать членов правительства.

Несмотря на то, что ранее вопрос об Учредительном собрании не раз обсуждался в высшем партийном центре, Владимир Ильич счел необходимым сделать окончательные распоряжения лишь после санкции Совнаркома⁸.

Быстро обменявшись мнениями, все пришли к единогласному заключению, что эта говорильня решительно никому не нужна и что тратить на нее время нет ни малейшего смысла. Решили собрания не прерывать, дать возможность всем вволю наболтаться, но на другой день не возобновлять заседания, объявить Учредительное собрание распущенным, а депутатам предложить разъехаться по домам. Я предложил охрану порядка в Таврическом дворце на эту ночь возложить на матроса Железнякова с товарищами и ему же поручить охрану дворца и на другой день, когда можно было ожидать эксцессов со стороны членов Учредительного собрания, которые, конечно, будут взбешены его роспуском. Со мной согласились. Не говоря ничего о финале, ибо это была до поры до времени правительственная тайна, я вызвал к себе Железнякова и предложил ему возглавить всех матросов, находившихся внутри Таврического дворца, взяв с него слово, что предписание правительства о неприкосновенности членов Учредительного собрания будет выполнено⁹.

Железняков твердо обещал мне это. Владимир Ильич решил покинуть Таврический дворец и вернуться в Смольный.

Мы пошли одеваться.

Надев драповое пальто на вате, с барашковым воротником, Владимир Ильич схватился за боковой карман, где у него всегда лежал браунинг. Револьвера не было. Осмотрели все карманы, место вокруг вешалки — нигде ничего не было. Ясно, что револьвер украли. В это время подошел Урицкий.

— Кто ответствен за порядок в здании Таврического дворца? — задал ему вопрос Владимир Ильич.

— Я, Урицкий! — ответил наш старый товарищ, ударяя себя рукой в грудь.

— Позвольте заявить вам, — полушутя обратился к нему Владимир Ильич, — у меня из кармана пальто вот здесь, в Таврическом дворце, украли револьвер.

— Как? Не может быть!. . — воскликнул потрясенный Урицкий.

— Да, да-с! украли!..

Урицкий был крайне смущен.

— Ну, вот видите, с вас воры сегодня сняли на улице шубу, а ко мне сегодня же вечером в Таврическом дворце воры залезли в шубу и украли револьвер!.. Вот видите, какая у нас круговая порука.

Мы вышли во двор и тотчас же выехали из Таврического.

В Смольном нас радостно встретили красногвардейцы, караул латышских стрелков и дежурные рабочие комиссары 75-й комнаты. Мы были у себя дома и принялись за накопившиеся за день дела.

Между тем члены Учредительного собрания, точно предчувствуя, что «кончится пир их бедой», все продолжали и продолжали всласть болтать, чему пример показывал сам председатель собрания Виктор Чернов. В кулуарах многие депутаты, уставшие за день, разлеглись на диванах, креслах, столах, стульях и крепко спали, не зная того, что это — увы! — последний их сон в этих исторических залах.

Матросы сумрачно ходили по уже полупустым залам, в которых гулко отдавались их шаги. Было половина четвертого ночи. Матрос Железняков, которому была вверена охрана порядка в Таврическом дворце и неприкосновенность личности депутатов собрания, подошел к председателю и твердо сказал, ударяя ладонью по его столу:

— Мы устали! Мы не можем более охранять вас! Закройте собрание...

Чернов растерялся, пробовал было пустить новую соловьиную трель, но Железняков твердо повторил, сверкая своими пламенными глазами:

— Мы устали!

И Виктор Чернов покорно закрыл первое и последнее заседание Всероссийского Учредительного собрания, которого мы долгие, долгие годы добивались и ставили прямым требованием нашей программы и которое отцвело, не успевши расцвесть, и стало совершенно ненужным нашей революционной жизни, явившись оплотом всех контрреволюционных сил царской России.

Депутаты разошлись.

Железняков проверил караулы.

Таврический дворец был заперт.

Учредительное собрание приказало долго жить...

Впервые опубликовано в книге «На боевых постах Февральской и Октябрьской революций». Печатается по III т. Избр. соч.

* В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 35, стр. 28. — Ред.

 

Примечания:

¹ 6 (19) ноября СНК уполномочил В. Д. Бонч-Бруевича «установить точные данные о работе комиссии вообще и о тех мерах, которые ею принимаются для проведения выборов в назначенный срок» (см. «Декреты Советской власти», т. I. М., 1957, стр. 76). (Стр. 156.)

² Г. И. Благонравов (1896—1938) — активный участник Октябрьской революции, член КПСС с 1917 г. 23 октября 1917 г. ВРК назначил его комиссаром Петропавловской крепости. После Октября — член РВС Восточного фронта; в 1918—1931 гг. — работник органов ВЧК— ГПУ —ОГПУ; в 1931—1934 гг. — зам. наркома путей сообщения.

К. С. Еремеев (1874—1931) — советский партийный и военный работник, журналист. Член КПСС с 1896 г. Активный участник Октябрьской революции.

М. С. Урицкий (1873—1918) — активный участник революционного движения в России. Неоднократно арестовывался и высылался. В 1918 г. был назначен председателем Петроградской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем. М. С. Урицкий 23 ноября (6 декабря) 1917 г. был назначен комиссаром над Всероссийской по делам о выборах в Учредительное собрание комиссией; должность комиссара декретом от 31 января (13 февраля) 1918 г. была упразднена (см. «Декреты Советской власти», т. I. М., 1957, стр. 456). 30 августа 1918 г. М. С. Урицкий был убит эсером. (Стр. 160.)

³ П. П. Прошьян (1883—1918) — член партии эсеров. В декабре 1917 г. вошел в Совет Народных Комиссаров в качестве народного комиссара почт и телеграфа. В марте 1918 г. в связи с подписанием Брестского мира вышел из состава Совнаркома, принимал участие в левоэсеровском мятеже в Москве. Характеристика Прошьяна дана В. И. Лениным в статье «Памяти тов. Прошьяна» (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 37, стр. 384—385). (Стр. 160.)

⁴ А. Р. Гоц (1882—1940) — один из лидеров партии эсеров. После Февральской революции 1917 г. — член Исполкома Петроградского Совета. Вел активную борьбу против Советской власти, осужден по процессу правых эсеров. Впоследствии находился на хозяйственной работе. (Стр. 161.)

⁵ А. Г. Железняков (1895—1919) — матрос Балтийского флота, активный участник Октябрьской революции, герой гражданской войны. В дни Октябрьского вооруженного восстания командовал отрядом моряков, штурмовавших Зимний. С конца января 1918 г. — член Верховной коллегии по румынским и бессарабским делам, председатель Революционного штаба Дунайской флотилии. В период деникинщины находился в одесском подполье, после освобождения Одессы командовал бронепоездом. 26 июля 1919 г. был смертельно ранен. (Стр. 161.)

⁶ Заседание Учредительного собрания было открыто 5 (18) января

1918 г. в четыре часа дня от имени ВЦИКа Я. М. Свердловым. После оглашения «Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа» ввиду отказа большинства Учредительного собрания ее обсуждать большевистская фракция потребовала перерыва для рассмотрения создавшегося положения. Доклад на фракции сделал В. И. Ленин. Большевики, после перерыва огласив декларацию фракции большевиков, написанную Лениным, покинули Учредительное собрание. (Стр. 168.)

⁷ В. М. Чернов (1876—1952) — лидер эсеров. После Октябрьской революции — один из организаторов антисоветских мятежей. В 1920 г. эмигрировал за границу, где продолжал антисоветскую деятельность. (Стр. 168.)

⁸ Вопрос о роспуске Учредительного собрания был решен на совещании членов Совнаркома, происходившем вечером 5 (18) января 1918 г. в Таврическом дворце. 6 (19) января 1918 г. в СНК были заслушаны тезисы В. И. Ленина об этом. Декрет о роспуске Учредительного собрания был принят ВЦИКом в 1 час 30 мин. ночи с 6 (19) на 7 (20) января (см. «Декреты Советской власти», т. I. М., 1957, стр. 335-336). (Стр. 169.)

⁹ Вскоре после ухода большевиков и левых эсеров член комитета по военным и морским делам П. Е. Дыбенко (1889—1938), которому была поручена охрана Таврического дворца, отдал караулу приказ закрыть заседание Учредительного собрания. В. И. Ленин, узнав об этом, отдал следующее распоряжение: «Предписывается товарищам солдатам и матросам, несущим караульную службу в стенах Таврического дворца, не допускать никаких насилий по отношению к контрреволюционной части Учредительного собрания» (см. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 35, стр. 477—478). (Стр. 169.)

 

 

 

СТРАШНОЕ В РЕВОЛЮЦИИ

Когда прошли первые дни Октябрьской революции, принесшие с собой революционный порядок в Красную столицу, вместе с тем стала выявляться прослойка такой накипи среди солдат и матросов, которая по своим стремлениям объективно была антиреволюционна; деятельность этих элементов была антиобщественна, опасна сама по себе и могла повлечь дурные последствия и осложнения в напряженном строительстве нового государства. Одним из ярких проявлений этой стороны жизни того времени были так называемые пьяные погромы¹, с которыми так ревностно боролся Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. К ним примыкает событие, о котором я постараюсь вспомнить, полем действия которого было здание гвардейского флотского экипажа, а среда, в которой пришлось действовать, были матросы.

В 75-ю комнату Смольного, в эту штаб-квартиру и главный центр деятельности рабочих комиссаров, боровшихся с пьяными погромами в Петрограде и имевших главные нити охраны порядка Красной столицы, поздно вечером вошел взволнованный белокурый матрос гвардейского экипажа. Он направился прямо ко мне. Я сидел за большим столом и вел вместе с четырьмя рабочими комиссарами дознание по делу только что обнаруженной организации, занимавшейся подделкой всевозможных печатей советских учреждений и подписей самых ответственных работников, до подписей всех народных комиссаров и подписи Председателя Совнаркома — «Вл. Ульянов (Ленин)», как подписывался тогда Владимир Ильич, — включительно.

Матрос подошел прямо к столу, сел на стул, оглянулся туда-сюда, немного смутился и взволнованно сказал, тихо обращаясь ко мне:

— Мне необходимо сейчас же переговорить с вами по крайне важному делу... — Он напряженно смотрел мне в глаза.

— В чем дело, товарищ?

— Нет, так не могу, одному вам скажу.

Я тотчас же прервал допрос и посмотрел на своих товарищей комиссаров. К нам часто приходили со всевозможными историями, и мы привыкли к различным неожиданностям, разоблачениям, заявлениям, истерикам, и это нас не смущало. Мы твердо усвоили правило спокойно относиться ко всему, все принимать к сведению, выслушивая всех. Мы знали наперед, что сообщают и много нелепостей, но именно таким методом мы получали огромнейший материал, и это было одной из причин успешной следовательской деятельности 75-й комнаты Смольного: раскрывалось множество политических и уголовных преступлений, среди которых были крупные и важные дела.

Товарищи комиссары мигом поднялись, отвели допрашиваемого к другому столу, а один из них стал в стороне и, по заведенному порядку, зорко наблюдал за прибывшим матросом.

Матрос приподнялся и, перегибаясь ко мне через стол, шепнул:

— У нас бунт! Власть решили взять в свои руки, аресты производят...

Я знал, как страшно преувеличивают события те, кто, преследуемый их тенью, спешит рассказать их другому, — почему нисколько не удивился всему этому волнению товарища и сейчас же спросил его:

— Что же делают ваши ребята?

— Пьют, оружие, бомбы с корабля навезли, арестовали трех офицеров на улице, — хотят расстрелять их...

— Кто у вас там стоит?

— В наш гвардейский экипаж, кроме нас, поместили с «Республики» — очень шумный народ...

Все было ясно. Эти матросы были анархистами, все более и более разлагавшимися.

С ними уже были истории крайне неприятного свойства, и от них надо было ожидать и в будущем много всевозможных осложнений.

Понемногу выяснилось, что матросы-анархисты решили, никого не спросясь, арестовывать на улицах не понравившихся им граждан, производить обыски и брать выкупы, что сейчас они арестовали трех офицеров, держат их в «курятнике», где они почти окоченели, и что ночью, без всякого суда и следствия, они хотят этих офицеров расстрелять лишь потому, что они офицеры.

— Если хотите, чтобы этого не случилось, надо сейчас же туда ехать, — добавил матрос.

— Значит, — подумал я, — что мы ожидали, то и случилось.

Анархисты желают анархии, полной безалаберщины и самоуправства, а мы желаем установить революционный порядок и строгую революционную законность. Рабочие сплошь на нашей стороне, огромное число войск тоже, но отдельные части разложились, и ими надо пожертвовать во имя блага революции, и чем скорей, тем лучше. Надо ликвидировать их центры и немедленно разделить массу.

С таким настроением я пошел к Владимиру Ильичу, чтобы передать о случившемся, посоветоваться с ним и получить от него директивы.

Владимир Ильич отнесся к этому делу очень серьезно. Его до крайности возмутили самовольные аресты, произведенные матросами на улицах.

— Как! Там, где находится центральное правительство, совершаются подобные дела! Это недопустимо! Мы должны тотчас же все это ликвидировать!..

Я предупредил его, что на фоне пьянства в солдатских частях это не так уже легко будет сделать, но согласился, что сделать это необходимо во что бы то ни стало, и прежде всего проверить все на месте, для чего, сказал я ему, поеду сейчас же туда, в помещение гвардейского флотского экипажа, и произведу тщательное следствие.

— Но не опасно ли это будет для вас? — неожиданно задал мне вопрос Владимир Ильич.

Я сказал ему, что там, где опасно, тут-то мы, сотрудники 75-й комнаты Смольного, и должны быть, да, кроме того, никакой опасности я по существу не вижу, так как многих матросов с корабля «Республика» я знаю лично и думаю, что все обойдется благополучно, а действовать надо немедленно.

— Я напишу вам предписание о следствии от Совнаркома, а вы прочтите матросам; я думаю, это вам поможет...

— Очень даже... — ответил я.

Владимир Ильич быстро написал предписание на мое имя, требуя произвести самое тщательное расследование всего дела и обязательно сейчас же по телефону сообщить ему о результатах.

Я понял, что о телефоне он, заботясь обо мне, написал нарочно, чтобы дать мне возможность в критическую минуту иметь с ним связь.

— Обо всем доложу вам завтра, — сказал я ему, — теперь поздно, двенадцатый час ночи, и вас беспокоить я не стану.

— Нет, нет, вы обязательно должны это сделать во исполнение моего предписания.

— Слушаю-с, — ответил я ему по-военному.

Он засмеялся, и мы расстались.

Я отлично понимал, что дело серьезное, и, идя по длинным пустым коридорам Смольного, обдумывал план действий.

Войдя в наше помещение, я тотчас же пригласил двух рабочих комиссаров ехать со мной и тут только заметил, что возле стола сидел мой друг Демьян Бедный, с любопытством наблюдавший кипевшую жизнь нашей комнаты и разговаривавший с рабочими.

Я сказал ему, что сейчас еду к матросам. Демьян Бедный высказал желание поехать «посмотреть матросню», и я охотно пригласил его с собой.

Отдав все распоряжения на ночь, мы живехонько собрались и все четверо двинулись из Смольного, где у парадного уже стоял дежурный автомобиль.

__________

Матрос, приехавший в Смольный, очень нервничал.

— Вы только не говорите, что я к вам приезжал, — шепнул он мне, — я как есть партейный, потому и приехал, потому что беспорядок. Нешто так можно? К примеру, я начну арестовывать, вот он или, к примеру, вот ты, -- указывал он на всех нас, — что из этого получится? Одно плутовство, безобразие, — для этого есть наша власть, вот это ее дело... А они убьют, нипочем убьют...

Не доезжая до здания второго гвардейского флотского экипажа, расположенного неподалеку от Дворцового моста, матрос запросился слезть.

— Я обегу с того края и вас встречу у крыльца, вот там, за главным подъездом...

И он быстро выскользнул из автомобиля.

Ясно, что настроение матросов было прескверное, раз их же товарищ так боялся своей собственной среды.

Мы тихо подъехали ко второму крыльцу, у которого стоял часовой.

Я предъявил ему свой мандат и сказал, что приехал по делу. Он и не посмотрел на мандат, не спросил его и у других моих спутников и равнодушно впустил нас в дверь.

Тут откуда-то вынырнул наш таинственный незнакомец и тихонько сказал:

— Пойдемте вот сюда...

Мы вошли в довольно просторную комнату, всю сплошь беспорядочно заваленную ящиками с ручными гранатами, бомбами, бикфордовым шпуром, ружьями, лентами от пулеметов, ящиками с ружейными патронами. Тут же вперемежку стояло более десятка пулеметов, валялись беспорядочно сложенные ружья, у стены — куча револьверов и около них груда револьверных патронов. В углу стояли знамена и длинное черное полотно, укрепленное на двух шестах, на котором белыми буквами тянулась бледная надпись: «Да здравствует анархия!» И действительно, анархия здесь здравствовала. Она была в полной красоте своей.

— Мд-а-а, — протянул Демьян Бедный, перелезая через ящики с ручными гранатами и попадая ногами в рассыпанные на полу патроны.

— Ведь достаточно двух десятков смелых людей, чтобы захватить все это, — сказал я моим комиссарам. — Ведь это ужасно. Присмотритесь-ка вы здесь ко всему хорошенько.

Рабочие комиссары были в полном негодовании.

— Мы собираем каждый патрон, бережем каждый револьвер, а это что такое? Действительно анархисты!

Мы вошли в свободную комнату, где ходило несколько матросов. К нам подошли. Я сказал, что приехал по делу из Смольного и что мне прежде всего необходимо переговорить с кем-либо из комитета.

— Позовем сейчас! — откликнулся кто-то.

— А по какому делу? — настаивал один из присутствовавших, вдруг беспричинно и неожиданно раздражаясь.

— Так, есть дельце к комитету.

— А вы кто будете? — обратились матросы к рабочим.

— Мы — рабочие комиссары.

В это время легкой походкой, высокий и стройный, подходил ко мне хорошо мне знакомый матрос Железняков, который был здесь председателем комитета части. Я знал его раньше по различным делам и всегда питал к нему большое доверие.

Мы дружески поздоровались. Я отвел его в сторону и показал предписание Владимира Ильича.

Он смутился.

— Вам это известно?

— Да.

— Но откуда вы могли это узнать? Это наша братва балует, говорил им, — до добра не доведет...

— Как будете действовать? — задал я ему испытующий вопрос.

— Ну, что ж, — раз надо, так надо...

— Я предлагаю вызвать представителей судебно-следственной части флота. Вероятно, и у вас здесь есть представитель?

— Да, есть, — сказал он, ухмыльнувшись.

— А потом я прошу присутствовать вас как председателя комитета и еще двух товарищей из комитета, и давайте скорей начинать, — перешел я от взаимных советов в атаку.

Железняков тотчас же послал матросов найти комитетчиков и представителя судебно-следственной части, и мы все вошли в большую залу, где почти посредине тянулись в один ряд длинные столы.

Весть о нашем прибытии разнеслась по экипажу, и со всех сторон стали поодиночке и группами появляться матросы, в большинстве вооруженные револьверами. Громко разговаривая, выкрикивая и насвистывая, двигались они группами по залу. Многие из них были, очевидно, сильно под хмельком. Не прошло и пяти минут, как вся зала была полна народу.

Мы уселись у стола. Прибежал, запыхавшись, представитель судебно-следственной части, несчастный, задерганный человек, и когда я спросил у него, в чем тут дело, он шепотом сказал:

— Мы все это и многое другое отлично знаем, но что же мы можем сделать? — и отчаяние, и робость, и усталость прозвучали в его голосе.

Подошли комитетчики, бравые, трезвые ребята; тут же в толпе маячил наш проводник, очевидно сам удивляясь, какую затеял он кашу.

Я сказал, что надо начинать.

Железняков ударил в ладоши и звонко, и отчетливо, и повелительно, — он был прирожденным вожаком, — сказал:

— Товарищи, займите места! Разговоры прекратить. Начинается заседание. К нам приехали товарищи из Смольного по делу, а по какому, — они все скажут.

Я отнюдь не хотел митинговать и ни в коем случае не мог позволить низвести правительственное следствие на какое-то всеобщее словопрение, а поэтому сразу объявил:

— По предписанию Председателя Совета Народных Комиссаров Владимира Ильича Ленина объявляю начатым следствие по делу самовольного задержания на улицах группой матросов трех офицеров, причем к следствию, согласно выработанным формам, привлекаю представителей судебно-следственной части флота, трех представителей комитета вашей флотской части и двух рабочих комиссаров. Все перечисленные лица образуют из себя местную следственную комиссию под моим председательством по назначению правительства.

Матросы, очевидно, ничего этого не ожидали. Сразу умолкли, еще не зная, как на это реагировать.

— Оглашаю предписание революционного правительства, — и я прочел предписание Владимира Ильича. Все сразу и окончательно успокоились.

Я обратился к председателю комитета флотской части с вопросом:

— Правда ли, что некоторой частью матросов самовольно арестованы три офицера и что они содержатся в крайне скверных условиях?

Железняков блеснул глазами.

— Правда! — ответил он.

— Как их фамилии?

— Волк, Масленников... — и Железняков назвал третью фамилию, которую я сейчас забыл.

— Прошу сделать распоряжение доставить Масленникова.

В зале прошел ропот.

Я в упор смотрел на Железнякова.

Он вспыхнул и произнес:

— Доставить Масленникова!

«Ну, дело пошло, — подумал я, — надо всех держать в крайнем напряжении».

Один из матросов, низкого роста, круглый, приземистый, отделился от комитетчиков и полубегом вышел из залы.

Нам подали чай, черный хлеб, масло и соль. Никто не дотронулся. Всем было не до того.

Не прошло и нескольких минут, как к столу подошел, запыхавшись, еле дыша, молодой офицер, поручик, растерянно смотревший кругом.

Я предложил ему сесть.

— Как ваша фамилия?

Он молчал и, словно извиняясь, глядел на нас, прикладывая руку к сердцу.

«В чем тут дело?» — подумал я.

Я опять переспросил его:

— Прошу, назовите вашу фамилию и расскажите, кто вы, откуда вы?

Он страдальчески улыбнулся и с особенным напряжением, заикаясь, промолвил:

— М-м-масленников... — и опять смолк. Потом, точно собравшись с силами, сказал: — Я-я оч-ч-ень запыхался... Трудно говорить... Бежал...

— Откуда бежали? Почему запыхались? — невольно спросил я его.

— Весь день сидел в холоде, не ел ничего... а потом сразу бегом!.. Не могу бежать... А он сзади с револьвером...

В зале наступила тишина.

Я вопросительно посмотрел на Железнякова.

— Спешил исполнить приказание! — особо деланно, громко произнес тот круглый, приземистый матрос, который ходил за арестованным.

В зале раздался смешок. Мне это не понравилось. Железняков только посматривал на меня.

Масленников собрался с силами и стал рассказывать о себе, говоря, что он приехал в отпуск, к отцу, что никого здесь не знает, шел по улице, и его неожиданно арестовали матросы, привели сюда и сунули в подвал, в каморку, где очень холодно.

Я все тщательно записывал, задал ему целый ряд вопросов и предложил как представителю судебно-следственной части флота, так и комитетчикам задавать ему вопросы.

Ответы были самые обыкновенные.

Один из комитетчиков передал мне бумаги, отобранные у Масленникова. Это были черновые письма его к различным лицам, тщательно переписанные в тетрадке. Я быстро просмотрел их. В письмах рассказывалось о разложении армии, о бегстве солдат из окопов и высказывались предположения, что все это дело рук немецких шпионов и Вильгельма, которым продались русские люди, называемые большевиками, среди которых много евреев. Одним словом, в этих письмах высказывались те крайне распространенные в то время обвинения большевиков, которыми полны были тогда много месяцев буржуазные газеты, в миллионах экземпляров распространявшиеся всюду. Даты на письмах еще дооктябрьские, начиная с июня.

Я прочел некоторые отрывки и спросил у Масленникова, почему он все это так написал? Тот крайне сконфузился, перепугался и стал лепетать, извиняясь, что он написал то, о чем все говорили и в чем уверяли, и что видит теперь, что он жестоко ошибался. Более он ничего не мог сказать.

Допрос закончился, и я предложил ему сесть в стороне.

— Доставьте Волка, только прошу не повторять того, что было с Масленниковым.

— Есть, капитан! — задорно, особо громко произнес все тот же приземистый матрос.

В зале прокатился более громкий смешок, и мне это не понравилось еще более.

Первый случай я готов был объяснить привычкой матросов всю команду выполнять бегом, особенно, когда им приходится подниматься из трюма на палубу. Я думал, что условия быта сказались и здесь, но чувствовал, что здесь что-то не то.

Через несколько минут появился буквально дрожащий офицер Волк, грудь которого ходила ходуном, и он, не дожидаясь никакого приглашения, не сел, а как-то рухнул на стул, схватился за грудь и стал мучительно кашлять. И серое с коричневым оттенком лицо его исказилось болью.

— Ваша фамилия? — спросил я у него.

— Волк, — еле слышно произнес он. — Не могу, холодно... больно...

Кто-то хихикнул.

— Допрос прерываю... Прошу арестованному дать чаю... — сказал я отрывисто, громко и положил ручку на стол.

— Ваше поведение. — обратился я к белесоватому приземистому матросу, — совершенно недопустимо и явно противозаконно. Вы компрометируете революционную власть, не нуждающуюся в жестокостях.

В зале воцарилась мертвая, жуткая тишина.

Железняков посмотрел на меня, я ответил упорным взглядом.

— Ну, что же, чаю? Давайте чаю! Ведь сказано! — громко и взволнованно произнес он, вставая.

Два стакана чаю были быстро принесены. Я предложил их Масленникову и Волку и придвинул к ним хлеб с маслом. Они жадно схватились за еду, а чай выпили залпом.

В зале было тихо, и больше никто не смеялся.

— Допрос продолжается, — сказал я и задал Волку обычные вопросы.

По осторожным, раздумчивым ответам мне сразу стало ясно, что Волк — настоящий волк контрреволюции, что он находится в Петрограде неспроста и что за ним кроется организация.

На столе появилась толстая тетрадь, отобранная на квартире, где жил Волк, и найденная в его чемодане. Оказывается, там матросы самовольно произвели обыск. В тетради велся дневник, в некоторых местах зашифрованный, фамилии и города обозначались везде условно. Записанные отдельными строчками отрывки стихотворений, отдельные выражения, несомненно, служили паролями или ключом к шифру. Перелистывая далее, я наткнулся на копии прокламаций к войскам резко контрреволюционного содержания, направленные не только против рабоче-крестьянской власти, но и против Февральской революции. Явно, что этот офицер был монархистом и принадлежал к их организации. Я немедленно огласил наиболее типичные места из всех этих записей.

Глаза Волка засветились злым огнем, почти ненавистью, черные зрачки тяжело смотрели в одну точку, и он, почувствовав себя в западне, даже не стал особенно изворачиваться и объясняться, а лишь заявил, что так думают все офицеры...

— Это неверно! — возопил Масленников. — Мы против старого режима! ..

Волк недоуменно посмотрел на Масленникова и отрывисто прибавил:

— Ну, если не все, так многие...

Смолк и замкнулся.

Я предложил ему объяснить другие места его записей, шифрованные места и пароли.

Чувствуя, что он попадается, и не имея мужества признать себя тем, кем он был на самом деле, он стал зло огрызаться, стараясь посмеяться над тем, что революционеров могут интересовать стишки, и, видя, что он окончательно запутывается, вдруг отрывисто сказал:

— Я больше ничего говорить не могу... Я все сказал, что знал... — и он зло, исподлобья посмотрел на меня, и мы встретились с ним глазами.

— Вот это враг настоящий, заматерелый, классовый враг, — подумал я, — и с такими нам еще долго придется бороться.

Я предложил задавать вопросы. Вопросов было мало. Ответы — односложные.

— Приведите третьего.

Белесоватый, приземистый матрос исчез. Им еще принесли чаю.

Посланный долго не появлялся.

— Идет теперь вразвалку, — пошутил кто-то из присутствующих, и кругом добродушно засмеялись. — Долго будет помнить проборку...

И я сразу почувствовал, что лед подтаял, что все поняли, что так делать, как делали, не нужно.

Отворилась дверь, и вошел тихим шагом третий офицер, а за ним плелся, семеня ногами и немного ломаясь, тот же приземистый матрос, виновато, как провинившийся школьник, поглядывая кругом.

В зале добродушно зарокотало и смолкло.

Этому третьему офицеру, фамилию которого я сейчас забыл, я тоже предложил чаю, чему он очень удивился и, сказав «благодарствуйте», с удовольствием, не спеша, грея руки о стакан, выпил и также не спеша съел предложенный ему Железняковым бутерброд. Держал он себя просто, спокойней и уверенней других, и только неожиданно выступавшие большие красные пятна на лице говорили о его душевном волнении.

Я предложил ему назвать свою фамилию и рассказать о себе. По военной привычке он попытался встать, но, видя, что никто этого от него не ждет, он стал свободно, но несколько протокольно рассказывать о том, где он служил, откуда приехал в Петроград на побывку, к своей матери, и так как ее не застал — она уехала к дочери в Тверь,— то и остановился у знакомых, куда поздно вечером привели Масленникова, чтобы сделать обыск, а так как он тут оказался, то матросы арестовали и его. Масленникова он никогда ранее не знал.

— Я сначала подумал, что это не настоящие матросы, потому что у них не было ордера на обыск от властей, а стало быть, они действовали не от правительства, а потом по разговорам, шуткам и как ходят, вижу, настоящие, но как же, но почему же без ордера? — недоумевал допрашиваемый. — Вот это меня заинтересовало: и даже хотя бы предписание или свидетельство от комитета было бы, — и этого нет. Я попросил составить протокол и все это записать, а они отвечают: «На кой нам черт протокол твой? И так сдохнешь, и без протокола!» — «Бандиты, —думаю я, — бандиты! Разве настоящий матрос так позволит себе? Никогда! Матросы — народ развитой и службу знают. Я с матросами в окопах сидел на Северном фронте... Прекрасные ребята, порядок любят... А это что же? Так нельзя! Совсем не по уставу»... — и он беспомощно развел руками. В зале задвигались и сочувственно смотрели на него.

Никаких вещественных доказательств за ним не оказалось. В чемоданчике нашли белье и коробку конфет.

— Это я матушке привез, — пояснил он на слова одного из комитетчиков, конфузливо улыбаясь.

— А к какой вы политической партии принадлежите? — вдруг в упор спрос ил Железняков.

— Я трудовик, — спокойно и естественно ответил он, — потому что, — пояснил он, — раньше я все среди крестьян жил, учительствовал, и думаю, это им самое подходящее, ну, а я с ними заодно...

— Это ничего, это хорошо, — ласково произнес Железняков и посмотрел на меня.

Допрос закончили.

Я переговорил с комитетом.

— Знакомая одного из матросов, горничная, сообщила, — рассказывали мне, — что у них на квартире бывают офицеры, собираются, а ребята никому не сказали, пошли, да и ахнули, а этот зря попал... Мы его отделим в хорошее помещение, — дадим койку, а этих переведем, — там холодно, — но под караул...

Разделение было правильно, и мне ясно было, что тех двух, особенно Волка, надо держать крепко и что здесь, несомненно, случайно напали на след организации.

Я условился с комендантом, что на другой день этих двух арестованных доставят в Смольный под караулом в 75-ю комнату, а третьего выпустят на свободу. В таком духе мы составили протокол, и все подписали его. Мы вышли из зала и, окруженные матросами, пошли в соседние комнаты.

____________

В одной из комитетских комнат на диване, на стульях, креслах сидело несколько матросов. Мы вошли сюда с Железняковым. Наш разговор быстро перешел на теоретическую тему об анархизме и социализме, а когда он и некоторые его товарищи узнали, что я лично знаю П. А. Кропоткина², они с живым интересом просили рассказать о нем, и мой рассказ они слушали с жадностью.

В теориях матросы были некрепки, и, чувствуя, что они не могут мне возразить, я постарался этот разговор прикончить, дабы им не было обидно. В сущности анархизма у них никакого не было, а было стихийное бунтарство, ухарство, озорство и как реакция на военно-морскую муштру — неуемное отрицание всякого порядка, всякой дисциплины. Тут же сидел полупьяный старший брат Железнякова, гражданский матрос Волжского пароходства, выдававший себя за матроса с корабля «Республика», носивший какой-то фантастический полуматросский, полуштатский костюм с брюками и высокие сапоги бутылками, — сидел здесь и чертил в воздухе пальцем большие кресты, повторяя одно слово: «Сме-е-е-рть!»—и опять крест в воздухе: «Сме-е-е-рть!» — и опять крест в воздухе: «Сме-е-е-рть!» — и так без конца.

Демьян Бедный, сидевший здесь же, искоса смотрел на него и усиленно, от волнения, ел масло без хлеба, стоявшее на тарелке на столике, очевидно, не очень одобряя наше неожиданное ночное путешествие...

В окнах чуть-чуть блекло. Мы переглянулись и двинулись.

Комнаты с оружием стояли без охраны, двери растворены, и здесь валялись спящие люди. На крыльце караула не было. Было мертво, запустело, жутко и грустно.

Железняков проводил нас до автомобиля, и мы уехали, подавленные всем виденным.

Рабочие комиссары негодовали и говорили, что это одно из самых опасных гнезд.

— Ну и анархисты! — восклицали рабочие комиссары. — Теперь-то мы видим, что такое анархисты... Это почище наших бандитов, которых мы арестовываем каждый день...

Я решил ранним утром о всем виденном рассказать Владимиру Ильичу.

_________

Владимир Ильич придал всему этому случаю очень серьезное значение. Он обратил особенное внимание на элементы разложения матросской массы, и, когда я напомнил ему, что нам уже пришлось возиться с этими матросами по делу убийства Шингарева и Кокошкина³, бросил свою удивительно четкую формулировку:

— От анархизма до контрреволюции — один шаг, — сказал он, когда несомненными данными он убедился, что эти матросы принадлежат к анархистской организации и находятся в непосредственной связи с видными русскими анархистами, в то время проживавшими в Петрограде.

Вскоре мы убедились в этом еще более доказательно.

Для того чтобы быть в курсе дела, я с утра направил несколько комиссаров рабочих 75-й комнаты Смольного во второй гвардейский флотский экипаж к матросам и просил их сообщать мне по телефону и лично, по очереди приезжая в Смольный, обо всем, что там творится.

Выяснилось, что большая группа матросов, связанная между собой, неистовствовавшая вчера вечером, терроризирует других, по преимуществу беспартийных, с особенным недоброжелательством относясь к партийным большевикам, считая их «законниками» и «умеренными». Себя же эта группа считала очень крайней, отрицающей всякую законность как буржуазный предрассудок и не желавшей вообще никому подчиняться. Наибольшим авторитетом среди них пользовался Железняков-младший, но и то уже за последнее время много потерявший в их глазах, так как он имел постоянное сношение с местными властями и подчинялся их распоряжениям.

Данное им и комитетчиками обещание доставить офицеров в Смольный крайне возмутило наиболее буйную часть матросов, и на этой почве там произошли горячие споры, чуть было не дошедшие до поножовщины. Группа явно раскалывалась. Железняков терял свой авторитет, его мнения не слушали, часть же крепко стояла за него.

Железняков-старший, тот, который всех благословлял смертью, возмущен был больше других и неожиданно куда-то исчез с несколькими матросами. Оказалось потом, что они забрали с собой офицеров, усадили их в два автомобиля и уехали. В сутолоке никто этого не заметил. Когда я, устав ждать, потребовал немедленно прислать офицеров, то мои комиссары получили ответ, что большинство матросов с этим не согласны, что комитет пока ничего не может поделать, что надо подождать.

Я настаивал на категорическом ответе.

Двое уполномоченных матросов вызвались ехать в Смольный для объяснения. Среди них был тот, который первый принес нам весть об аресте офицеров.

Я вместе с рабочими комиссарами принял их очень сурово. Тот, первый, виновато смотрел на нас. Второй держал себя развязно, и когда он в разговоре по поводу нашего комитета позволил себе что-то лишнее, то очень сознательный и молчаливый матрос, командированный к нам для связи с корабля «Аврора», партиец-большевик, вдруг поднялся, выпрямился во весь свой огромный рост и рявкнул:

— Матрос с корабля «Республика», предлагаю тебе держать себя здесь, как на корабле, иначе с тобой будет поступлено по законам военного времени... Не забывай, ты перед лицом революционного правительства...

Тот, развязный, отвалился на спинку стула и как ошеломленный, с полуоткрытым ртом, в испуге, остановившимся взором смотрел на этого сумрачного великана, потом вдруг вскочил, вытянулся в струнку, залихватски отдал честь и не то в насмешку, не то всерьез крикнул:

— Есть, капитан! ..

И оба сели.

Все это произошло так неожиданно, так внезапно и так внушительно, что на некоторое время прекратились все разговоры и наступила гробовая тишина.

Когда неловкое молчание прошло, этот развязный матрос, ставший вполне серьезным, вынул из широкой пазухи своего бушлата тетрадь, уже фигурировавшую вчера на допросе, в которую были вложены все документы и переписка, отобранные при обыске у арестованных офицеров.

— Вот это вам прислали... А их нет... Они у нас сидят... Можно мне ехать?

И он, откозыряв, пошел. За ним последовал и другой.

Мои комиссары, приехавшие от матросов, сказали мне, что матросы все время пьют, что среди них появились женщины, что настроение их самое отвратительное и что офицеров в эту ночь они, наверно, расстреляют...

Что тут было делать? Конфликт явно назревал, неподчинение распоряжению правительственной власти было налицо.

Как раз тут же пришел отец офицера Масленникова, дряхлый старичок, принесший доказательства, что сын его приехал в отпуск, что он может ручаться, что сын его не контрреволюционер, а крайний... либерал, — как он аттестовал его, — и что он может представить поручительство, залог, все, что хотят, и, наконец, если нужно, пускай арестуют его самого...

Сцена была тяжелая, очень повлиявшая на рабочих, которые окружили его, стали говорить, расспрашивать, поить чаем.

Я чувствовал, что нарыв зреет и что надо действовать. Уйти было нельзя, и я по своему обыкновению написал Владимиру Ильичу до сего времени сохранившуюся у меня записку. Я писал ему:

 

«В последнюю минуту у матросов гвардейского экипажа настроение изменилось, и они не прислали арестованных офицеров, а прислали их бумаги, и приехали два представителя. Мои комиссары, ездившие к матросам, с точностью удостоверяют, что офицеров расстреляют в эту ночь. Отец одного офицера пришел и удостоверяет, что офицер Масленников приехал в отпуск и что он знает, что он не повинен ни в какой контрреволюции».

 

Письмо я отослал с дежурным рабочим комиссаром, сказав ему, чтобы он дождался ответа.

Отец офицера Масленникова ушел.

В это время, запыхавшись, вбегает матрос, который первый привез нам весть об аресте офицеров, взволнованный подбегает ко мне и в упор говорит:

— Я должен сообщить... Их нет... Их увезли, давно увезли, неизвестно куда...

- Кто?

— Несколько матросов, еще днем. Их взяли из-под ареста и увезли всех троих...

Рабочие сгрудились к матросу и, молча, насупившись, слушали.

Я взялся за телефонную трубку, чтобы вызвать к телефону Железнякова, но в это время вернулся посланный комиссар от Владимира Ильича. Он подал мне мою записку. На обороте ее карандашом Владимир Ильич прислал нам следующее предписание:

 

«Оповестить матросов гвардейского экипажа (с взятием от них подписки о том, что это им объявлено), что они отвечают за жизнь арестованных офицеров и что они, матросы, будут лишены продуктов, арестованы и преданы суду.

Принять экстренные меры:

(1) к посылке хорошо вооруженной охраны к зданию;

(2) к записи возможно большего числа имен матросов гвардейского экипажа.

Председатель Совета Народных Комиссаров Ленин»*

 

Я прочел вслух это предписание рабочим.

— Правильно! — раздались возгласы. — Это безобразие! Мы должны это прекратить!..

И тотчас же принялись вырабатывать план.

Несколько наших товарищей еще были там, среди матросов. Я вызвал одного из них к телефону и предложил им переписать имена матросов, но мне ответили, что здесь все пьяно, что озлобление против них растет, что они хотели бы, чтобы им выслали автомобиль, чтобы поскорей уйти отсюда, на что и просят у комитета разрешения. Ясно было, что им там делать больше нечего. Я предложил им немедленно выйти на улицу и сказал, что тотчас же высылаю автомобиль, а в другом — маленький отряд на всякий случай.

Наши комиссары вскоре вернулись, полные возмущения, так как там была ужасная, отвратительная оргия.

В это время мне удалось вызвать Железнякова-младшего, и когда я спросил у него: «Где офицеры?» — он глухо ответил мне:

— Они исчезли. Их украли. У нас раскол, прямо беда!

Он обещал тотчас же сообщить мне, если что узнает об офицерах.

Я прочел ему по телефону предписание Владимира Ильича.

— Сейчас, кроме некоторых, здесь никто ничего не поймет. Все страшно возбуждены. Рвутся на улицы, и еле-еле удается их сдержать.

Перед нами стал вопрос, как охранить город от этой пьяной ватаги и отыскать увезенных.

Я вызвал тревогой на линейку сильный дежурный отряд латышей-партийцев, находившихся в Смольном, прибавил к ним четырех самых стойких комиссаров рабочих, дал десять пулеметов, отправил для расположения в близлежащих около матросов домах и предписал начальнику зорко следить за матросами с помощью дозорных, сообщая нам в 75-ю комнату о всяком движении их. На всякий случай мы приготовили Волынский и егерский полки, отличавшиеся в то время трезвостью, или, лучше сказать, терпимым пьянством, где мы имели крепкие организации наших товарищей, предписав им быть в полной боевой готовности. Об этом же сообщили нашему другу тов. Благонравову в Петропавловскую крепость, который так же спокойно, как всегда, ответил мне:

— Я всегда готов.

— Я прошу вас лично никуда сегодня не отлучаться и проверить броневики...

— Что, опять «по аэроплану»? — так выражался он, когда ему приходилось выезжать на разгон пьяной толпы. Броневики, ревя изо всех сил сиренами, тарахтели из пулеметов «по аэроплану», т. е. стреляли в небо, а толпа со страхом разбегалась или зарывалась в сугробы снега.

— Нет, — ответил я, — если потребуется, то ниже, почти по земле...

— Ну?..

— Да, будьте готовы.

И я наверное знал, что он будет готов.

Желая избежать кровопролития, мы тотчас же направили наших делегатов-матросов на «Аврору» и к другим матросам, прося их как можно скорей проникнуть во второй флотский экипаж и принять все меры, дабы сдержать пыл матросов с «Республики».

Матрос с «Авроры», а за ним и другие сейчас же двинулись но своим частям.

— Это они на суше расходились. Их бы на корабль, сейчас бы очухались... Наша братва к этому привычна... — говорил он, уходя.

Рабочие комиссары обсудили положение и возмущались, что всем нам приходится тратить так много времени на своих же матросов, когда нужно вести борьбу с контрреволюцией и белогвардейщиной.

— Как это все на руку буржуазии!

— Как не понимают этого анархисты!

— Необходимо в Совете поднять об этом вопрос и все это прекратить разом!

— А все водка, пьянство, вино...

— Мало мы бьем вина, надо бы все его уничтожить...

После этого мы дали знать во все участки милиции, чтобы смотрели за двумя автомобилями с матросами и офицерами и задержали их. Сообщили в районные комитеты, послали на поиски наших комиссаров, но никаких сведений получить не могли.

Тянулась напряженная, мучительная ночь. Автомобили как провалились. «Наверное, укатили за город», — гадали мы. «Где автомобили? Где матросы? Где офицеры?» — спрашивали мы друг друга, и эта загадка волновала нас всех.

Под утро, часов в шесть, к нам прискакали наши комиссары, дежурившие возле здания второго флотского экипажа, и сообщили, что только что на всем ходу подошел автомобиль, из которого выпрыгнули четыре матроса и с ними один офицер, и они, неся что-то в узлах, почти бегом вошли в подъезд, направляя револьвер в спину офицера и понукая его бежать с ними. По описанию, это был тот третий офицер-трудовик, фамилию которого я забыл.

Для меня стало ясным, что двоих расстреляли, в узлах — их одежда, а третьего почему-то сохранили. Я знал, что приехавшие запрут офицера, а сами, конечно, сейчас же завалятся спать.

Оставалось немного времени, когда можно было рискнуть вывезти этого третьего. Я знал во втором флотском экипаже нескольких матросов-партийцев. Наши комиссары знали расположение комнат. Я направил автомобиль в ближайший переулок. Двое наших комиссаров свободно вошли в здание второго флотского экипажа, по счастью, скоро отыскали двух наших матросов, в том числе того, который первый принес весть об аресте офицеров, передали им, в чем дело, сообщили предписание Владимира Ильича, и они тотчас же начали отыскивать привезенного третьего офицера. Очень скоро его нашли лежащим на столе. Когда они вошли к нему, он чуть не провалил все дело, так как с испуга начал кричать: «Не надо! Оставьте меня! Я достану вам еще денег!. .» Но, видя трезвых, махающих ему руками людей, он умолк и с трудом встал. Они все вместе незаметно вышли из здания, его посадили в автомобиль, и через двадцать минут он, дрожащий, весь бледносиний, был в 75-й комнате и стоял, не шевелясь, перед моим столом, полный недоумения и беспредельного отчаяния.

Говорить он не мог — мелкая дрожь била лязгавшие зубы. Я даже не пробовал его допрашивать. Ему дали горячего чаю с молоком, хлеба и колбасы. Я сказал ему, что пусть он не беспокоится, что он в полной безопасности, что он в Смольном, что мы поговорим с ним обо всем завтра, а теперь ему самое лучшее лечь спать.

Он смотрел на всех, озираясь по сторонам, видимо, ничего не понимая.

Я вызвал условным звонком коменданта Смольного. Ко мне быстро, спеша, подошел тов. Мальков, матрос с корабля «Аврора». Я сказал ему, что сдаю под его личную ответственность этого офицера, ничего не совершившего дурного, но что дело его крайне секретное и что к нему он не должен решительно никого пускать без моего на то разрешения, что его надо хорошенько накормить и дать хорошенько выспаться.

— А мы ему сейчас щец дадим! У нас готов ужин для отряда, который вами снят и сейчас должен прибыть. Спать — выспится!.. Дадим отдельную комнату, у нас хорошо, — добродушно басил Мальков, расписываясь в приеме секретного арестованного. Он позвонил по телефону и сказал: «Двух». Через некоторое время пришли двое конвойных.

— Прими!..

В одну секунду офицер очутился между двумя бравыми латышами, щелкнули затворы винтовок, символически давая знать арестованному, что бежать нельзя, что здесь не шутят.

— В секретную третью! Марш!..

И офицер, подчиняясь команде, как настоящий военный, довольный зашагал, в такт шага размахивая руками.

Ночь кончилась.

Нестерпимо хотелось спать. Оставив очередного дежурного и прося при первой нужде разбудить, я пошел в буфетную и, подложив полено под голову, мгновенно крепко-крепко заснул.

_____________

— Не будите его, не надо, тише! — далеко-далеко, сквозь сон, слышу я знакомый голос и никак не могу припомнить, чей это голос, и ужасно досадно на это, и сержусь, и кричу: «Постойте, не уходите! Кто это?»,—и голос мой глухой, невнятный, сдавленный, никому не слышен. И так ужасно обидно, больно, досадно. Напрягаюсь изо всех сил до сердцебиения, поднимаю окаменевшие веки и вижу двух девушек-буфетчиц, наших неустанных кормилиц, так всегда заботившихся о нас, а там, в конце комнаты, знакомая фигура Владимира Ильича на цыпочках, готовая исчезнуть в дверях.

— Владимир Ильич! — кричу с досады на себя, что не узнал его по голосу, находясь еще в полусне, полный обиды невесть на кого.

Владимир Ильич оглянулся.

— Проснулись? Я вас разбудил?..

Хватаюсь за часы — десятый!.. «Батюшки, а хотел встать в семь. Экая досада! Все дела ушли...» — пронеслось в голове.

— Проспал...

— Вы опять не спали ночью?..

— Это не беда, да вот проспал. Вы чего же не разбудили? — набрасываюсь на буфетчиц. Но они весело улыбаются, хорошо зная, что окрик этот товарищеский.

— Уж больно вы крепко на полене-то спали, как на пуховой подушке, вот нам и жалко будить-то, мы и чай никого не пускали пить...

Это меня еще больше возмущает.

— Ну, вот вам первому, — улыбаясь и смеясь, одна из девушек дает мне стакан прекрасного, крепкого, горячего чаю с бутербродами.

Владимир Ильич благодушно смеется над этой бытовой сценкой нашего Смольного, садится здесь же, ему тоже дают чаю, входят рабочие, служащие, здороваются с Владимиром Ильичем и садятся за столы, журя меня за то, что буфетчицы так мне покровительствуют, что не пускали даже пить чан, пока я спал.

— Ну, как?.. — спрашивает Владимир Ильич.

Я рассказал ему обо всем, что произошло. Он крайне возмущен. Категорически приказывает охранять жизнь этого офицера, начать расследование дела и обязательно рассеять эту матросскую часть.

— Это крайне опасный элемент, он может переметнуться под анархическим лозунгом куда угодно, потом спохватятся, да будет поздно. Сообщайте мне все подробности.

Мы уходим с ним из буфетной в Управление делами Совнаркома, чтобы ознакомиться с новой почтой и телеграммами.

Возвращаюсь в 75-ю комнату. Созываю всех рабочих комиссаров, которые имеются налицо, и открываю заседание для допроса привезенного к нам офицера, предварительно знакомя товарищей с уже учиненным ему мною допросом в тот вечер во втором флотском экипаже, а попутно рассказываю все дело, так как новая смена комиссаров его не знает. Звоню тов. Малькову и прошу доставить секретного арестованного из секретной № 3.

Мальков приводит его под усиленным караулом в четыре человека.

— В чем тут дело? — шепчет он мне на ухо. — Все утро звонят матросы второго флотского экипажа, все ищут какого-то офицера, а вот сейчас приезжали четверо и требовали осмотреть все наши камеры и грозили оружием... Правда, полупьяные...

Я велю тов. Малькову насторожиться и усилить караул.

Офицер отоспался, но на лице его крайняя тоска, отчаяние. Я объявляю ему, что это продолжение того первого допроса, и прошу его рассказать, где он был в прошедший день. Он уже немного осмотрелся и, видимо, изумлен тому корректному и серьезному отношению рабочих, которое он встретил здесь, в Смольном.

Немного робея и превозмогая первую неловкость, он тихо рассказывает нам:

— Ко мне вчера днем пришел матрос и потребовал, чтобы я шел за ним. Я повиновался. Мы вышли на улицу. У дома стояли два закрытых автомобиля, в одном сидели те два офицера и два матроса, а меня посадили в другой автомобиль и со мной сели еще два матроса. Мы отъехали, и вскоре тот автомобиль ушел в другую сторону. Меня спросили, кто у меня есть знакомые, которые могли бы дать за меня деньги. «Если соберешь, — говорили они, — пять тысяч, — останешься жив, а не соберешь — сегодня расстреляем». Я помертвел. Я видел всю опасность и чувствовал, что вот-вот моей жизни конец. В Петрограде у меня много знакомых. Я колебался, как быть, а они понукают: скорей да скорей. Я говорю, что не знаю, как быть. А они свое: «Вот расшибем башку, тогда узнаешь». Я решился. Заехали к одним. Звонюсь. Вхожу, и они со мной. Вынули револьверы. Отзываю в сторону хозяина и говорю: «Простите, но спасите!» В двух словах рассказываю. Они в ужасе, соболезнуют и дают двести рублей. Я передаю матросам. Те кладут деньги в карман. «Ну, — говорят, — так ты долго не соберешь. Отправляйся. Вы тут не шевелитесь!» — кидают они моим знакомым. Мы уходим.

Я мучаюсь, что дал их адрес, что их могут еще ограбить, и начинаю думать, что лучше умереть.

— Ишь как буржуйчики перепугались, — говорит один. — Да только ты плохо просишь. Просил бы часы, кольца, шубу — нам все равно... Говори еще адрес, да получше...

Я задумываюсь, но страх смерти толкает, и я называю адрес своего знакомого присяжного поверенного. Едем туда... Входим... Там тот же ужас... Упреки по моему адресу, что я их подвел, что их теперь убьют... Я прошу, умоляю... Здесь сносят все, что могут: дают кольцо, часы, портсигар и полторы тысячи денег... Народа здесь было много... Все отозвались... Матросы хладнокровно все это забирают в карманы и, видимо, довольные, говорят мне: «Вот давно бы так, скоро будешь на свободе...» И мы заехали еще в два места. Матросы говорят: «Надо поесть». Достали еду и мне кусок дали и поехали за город. Остановились около какого-то дома в местности, мне совершенно неизвестной. Один вышел, скоро вернулся и сказал: «Скоро будут». Действительно, не более, как через полчаса, подъехал автомобиль. Смотрю, там те два офицера и два матроса, довольно пьяные. Офицеры молчат. Я не решился с ними заговорить. Стало совсем темно. «Едем!» И мы двинулись. Вскоре заехали во двор какого-то домишки, где окна были заперты ставнями. Это оказался притон. Все мы вышли. Матросы вынули револьверы, постучались, нам отворили, и мы все вошли в комнаты. Нас здесь встретила женщина-хозяйка. Матросы здесь были, как у себя дома. Началось пьянство. Женщины вели себя отвратительно. Сначала подошли к нам, но матросы им запретили разговаривать с нами. Один офицер, кажется Волк, встал и ходит около окон. Матросы это заметили.

— Что, удрать хочешь? — закричал один. — Небось, не удерешь! Петя, дай ему!..

Подскочил коренастый матрос, изо всех сил ударил его под зубы, под подбородок ручкой нагана. Волк зашатался, и у него изо рта пошла кровь. Хозяйка закричала: «Что вы делаете?! Пол запачкаете!» — «Дай ему под душу!» — командовал кто-то из матросов. И этот ударил его кулаком под ложечку. Волк зашатался, застонал и присел, схватившись за живот... Кровь текла у него на шинель изо рта.

Все стихло. Нас посадили в угол. Одного оставили сторожить, а сами разошлись по комнатам с девицами. Хозяйка принесла нам чаю и хлеба. Волк стонал и ничего не ел, — у него очень болел рот. Тут, в притоне, мы пробыли часа три. Потом один матрос стал крестить комнату, окрестил и нас. Нам велели собираться. Мы поднялись и поехали в какую-то глушь. На пустыре, около забора остановились, нам велели выходить. Мы вышли.

— Снимай шинели! — сказали они нам, площадно ругаясь, окружая нас с выхваченными револьверами. Мы сняли.

— Отнеси в автомобиль, — сказали они мне. Я понес и влез сам в автомобиль и замер. Через некоторое время раздались выстрелы и крики. Потом опять выстрелы, еще и еще. И все замерло. Я обомлел. Слышу — шаги. Ну, думаю, за мной. В автомобиль ввалились матросы.

— Ах, сукин сын, ты здесь! — заорал один. — Как же это мы тебя забыли? Ну, черт с тобой!.. — заговорил другой, подминая под себя одежду, снятую с расстрелянных. — Ты нам еще пригодишься. Завтра мы с тобой поездим. Трогай! — И мы двинулись. Меня утоптали под ноги между сиденьями, и все колотили каблуками. Матросы, видимо, устали, притихли и только иногда перебрасывались отдельными фразами о том, как ловко всадили они им пули в затылок, в лицо, в грудь... Так мы приехали в помещение матросов... Я еле встал. Меня втолкнули в комнату и заперли, а потом увезли вот сюда, к вам...

И он умолк.

На всех нас этот рассказ произвел потрясающее впечатление.

Едва успели мы закончить этот предварительный допрос, как к нам позвонили из гвардейского экипажа. Было уже часа три дня.

— Извольте нам сейчас же отдать офицера, — грубо говорил кто-то в телефон, иначе плохо вам там будет. Сами придем брать... Слышите?.. — и я сразу узнал полупьяный голос матроса Железнякова-старшего, смертью благословлявшего всех. Я повесил трубку и не стал с ним говорить.

Отправив в секретную комнату допрашиваемого, я еще раз подтвердил коменданту Смольного, чтобы он смотрел в оба за арестованным. Мне стало ясно, что компания Железнякова-старшего примет все меры, чтобы вырвать у нас этого арестованного ими офицера, так как он был живой свидетель всех отвратительных деяний этой банды, и они прекрасно понимали, что его показания убийственны для них, — вот почему они изо всех сил будут добиваться убрать свидетеля. И действительно, не прошло и получаса, как к нам вновь позвонили из гвардейского флотского экипажа. Тот же голос еще более нахально стал требовать выдачи нашего пленника. Я сказал, чтобы позвонили через час.

— Ну, то-то, смотри, а то хуже будет... — развязно говорил пьяный голос.

Мне нужно было выиграть время и не только обдумать план дальнейшего решительного действия, но кое-что осуществить за этот промежуток. Необходимо было прежде всего переправить арестованного офицера туда, где он был бы в полной безопасности. Я тотчас же созвонился с тов. Благонравовым и сказал ему, что сейчас приеду к нему по делу, и просил его никуда не отлучаться.

Вызвав автомобиль с шофером, которого я хорошо знал, я взял с собой трех рабочих комиссаров, хорошо вооруженных, лично принял у коменданта арестованного, и мы все пятеро быстро сели в автомобиль. Я дал направление шоферу, не назвав конечный пункт, и мы исчезли в густых сумерках наступающего петроградского вечера. Наш арестованный боязливо смотрел на нас и не решался спросить, куда мы едем. Вскоре мы подкатили к тяжелым воротам Петропавловской крепости и, сказав все пароли и показав пропуска, были впущены туда, где когда-то столь долго и столь мучительно проводили свою горестную жизнь целые поколения революционеров, где было наконец поднято знамя восстания и где теперь находилось под арестом контрреволюционное правительство Керенского и куда мы теперь заключили наиболее опасных уголовных, а в последнее время — белогвардейцев и монархистов, задержанных за явно контрреволюционную деятельность. Здесь находилась твердая, высокодисциилинированная воинская часть с броневиками, и всеми заведовал спокойный, ясный, обладавший железной волей, наш молодой преданный друг тов. Благонравов, офицер царской армии, присоединившийся к Коммунистической партии и принимавший самое активное участие в Октябрьском восстании, в молниеносном разгроме юнкерского выступления в Петрограде и во многих других славных революционных действиях. Войдя в приемную и оставив приведенного с рабочими комиссарами, я ушел с тов. Благонравовым в его кабинет и здесь вкратце рассказал ему всю историю, показал распоряжение Владимира Ильича и сказал ему, что матросы-анархисты наседают, что нам предстоит с ними еще большая возня сегодня и что я привез этого офицера к нему с тем, чтобы держать его на всякий случай под чужой фамилией до того времени, когда будет решено его выпустить. Тов. Благонравов, возмущенный всем услышанным, тотчас же сказал, что будет ждать сообщений из Смольного и, конечно, всегда готов принять самое деятельное участие в ликвидации всего этого безобразия. Мы вызвали арестованного и объявили ему, что здесь он будет числиться для его же безопасности под чужой фамилией, и окрестили его Петровым.

Тов. Благонравов выдал мне расписку в приеме арестованного, сохранившуюся у меня до сих пор. Он в ней собственноручно писал:

 

РАСПИСКА

Мною принят арестованный Петров, что и удостоверяю подписью с приложением печати.

Подпись

Комендант крепости Г. Благонравов.

Печать

Управление коменданта Петропавловской крепости.

 

Арестованный просиял, когда узнал, что привезен сюда для его собственного благополучия, быстро заполнил листок, именуя себя своей временной новой фамилией, и тотчас же был отправлен в камеру. Мы немедленно выехали в Смольный. Здесь сообщили, что матросы звонили несколько раз. Скоро опять позвонил старший Железняков и стал говорить крайне вызывающим тоном. Я резко прервал его, заявив:

— Предлагаю вашей группе, объявляющей бунт против революционного рабоче-крестьянского правительства, немедленно явиться со своими угрозами к Смольному и заявляю наперед,  что все вы будете расстреляны из пулеметов здесь же, у ворот Смольного...

На этом разговор прекратился. Отдав распоряжение начальнику вооруженных отрядов Смольного быть в полной боевой готовности, я нарочито открыто, чтобы видели все приходившие в Смольный, велел осмотреть и проверить пулеметы, выдав к ним ленты, и поставил сильную вооруженную охрану у орудий. Затем я вызвал к телефону Железнякова-младшего и заявил ему, что в его части, где он председатель комитета, творится черт знает что и что это не делает ему чести.

— Да они с ума сошли, спились совершенно, у нас полный раскол, мы их знать не хотим! — кричал он мне в телефон.

— Тогда сейчас же отделитесь, и, как подобает воинской части, предлагаю вам явиться к Смольному, чтобы демонстрировать вашу солидарность с правительством...

— Есть! — лихо закричал Железняков-младший. — Сейчас же будем. А квартиру другую дашь? Мы не хотим сюда возвращаться и быть с ними.

— Конечно, сейчас же дадим...

Через некоторое время я вызвал Железнякова-старшего и резко сказал ему:

— Что же вы не идете? Или труса празднуете? У меня пулеметы для вас готовы. Узнайте-ка на деле, что значит не подчиняться революционному рабочему правительству...

— Да ты врешь! — добродушно-полупьяно ответил он мне. — Да я ведь пошутил...

— А я нет, я не шучу и предлагаю тебе с твоими молодцами идти сюда...

— Ну, зачем? Не стоит... Мы спать ляжем...

Я настаивал, чтобы они явились: «Иначе, — сказал я, — придем мы к тебе в гости». И разговор прекратился.

Сообщив все Владимиру Ильичу, я сказал ему, что твердо решил разъединить эту часть, занять помещение гвардейского флотского экипажа, оружие и снаряды отправить в Петропавловскую крепость и назад матросов туда не пускать. Владимир Ильич вполне одобрил этот план, и я тотчас же снесся с тов. Благонравовым, предупредив его, что, вероятно, скоро придется действовать. Рабочие комиссары уже выехали на место и наблюдали за тем, что происходило среди матросов-анархистов, сообщая мне обо всем по телефону. Мы уже знали, что младший Железняков вместе с некоторыми комитетчиками увлекли за собой порядочную часть матросов и отправились в Смольный под гам и свист остальных. Часть матросов, захватив винтовки и свое имущество, беспорядочно двинулась к Николаевскому вокзалу. Я тотчас же направил туда бывшего матроса М. Д. Цыганкова, находившегося в числе рабочих комиссаров, вместе с несколькими другими комиссарами и с хорошим отрядом коммунистов стрелков-латышей, отдав им решительный приказ — разоружить этих матросов. Они произвели эту операцию очень просто: заняли все входы на Николаевский вокзал и, так как матросы прибывали разрозненными кучками, тотчас же отбирали у них оружие и складывали его в грузовые автомобили, поданные из Смольного. По Николаевскому вокзалу быстро разнеслась весть, что у всех отбирают оружие, и, когда Цыганков позвонил мне, что матросы больше не приходят и все они разоружены, но в вокзале находится много вооруженных солдат и матросов, битком набивших все помещения, добивающихся отъезда с первым поездом и постоянно грозящих железнодорожникам оружием, я выслал на подмогу еще роту латышей и предложил Цыганкову разоружать и всех остальных, находившихся в вокзале. В высшей степени дисциплинированные латыши, видавшие виды на Северном фронте и совершенно непризнававшие опасности, Цыганков и рабочие комиссары окружали каждое помещение и предлагали всем добровольно сдать оружие, объявляя, что те, у кого после найдут оружие, будут арестованы.

Этот, бежавший из Петрограда, разложившийся солдатский элемент, бросавший самовольно революционные ряды, как и надо было ожидать, не отличался храбростью и тотчас же складывал оружие. Наши отряды просмотрели всех до одного и у многих отобрали винтовки, револьверы, ручные гранаты, шашки, патроны. И так перебрали весь вокзал, наконец освободив железнодорожников от постоянного страха перед угрозой оружием. Оружие было отвезено частью в Смольный, частью в Петропавловскую крепость.

Железняков-старший, чуя для себя недоброе, с небольшой группой своих ближайших товарищей двинулся с Варшавского вокзала на юг, где присоединился к бандитской шайке, очень много накуралесил в Черниговской губернии и был убит отрядом красноармейцев, ликвидировавших эту шайку.

А Железняков-младший со значительной частью матросов в полном боевом военном порядке двинулся к Смольному. Он явился к нам в 75-ю комнату с двумя комитетчиками и чисто по-военному отрапортовал, что во исполнение приказания, поступившего к нему, вверенная ему часть матросов находится у ворот Смольного. Мы вышли к матросам, поздоровались, провели небольшой митинг, вынесли резолюцию, порицающую деятельность той отколовшейся группы, и предложили двинуться ночевать. Тут только матросы узнали, что их выдворили из помещения гвардейского флотского экипажа и предоставили им квартиру на Невском проспекте, в доме № 92, в двухэтажном доме, откуда недавно все жильцы выехали. Это несколько смутило матросов, но они по команде построились и двинулись во вновь отведенное место.

____________

Тем временем броневики Петропавловской крепости окружили гвардейский экипаж, а прибывшая с ними воинская часть спешно нагружала в автомобили ящики с гранатами, патронами, собирала оружие, пулеметы и другое воинское снаряжение. Все это немедленно отвозили в Петропавловскую крепость. Вызванный батальон егерского полка временно занял помещение гвардейского флотского экипажа, выставил караулы и получил строжайшее предписание туда никого не допускать.

Железняков-младший разместился на новой квартире, получив лишь немного патронов. Но и здесь матросы броненосца «Республика» не приняли вида действительно боевых, хорошо дисциплинированных частей. Разложение среди них скоро пошло дальше. Беспробудное пьянство, ограбление прохожих, кражи в городе вновь обратили на них наше внимание, и мы решили совершенно избавиться от этого буйного, не поддающегося дисциплине элемента, мешавшего регулировать революционный порядок в Красной столице. В один из вечеров наш смольнинский отряд быстро вошел в это помещение, снял часовых и разоружил всех матросов, среди которых было мною пьяных, вповалку спавших с пьяными проститутками. Железняков понял, что ему оставаться здесь больше нельзя и что его часть разлагается совершенно. Вскоре он отобрал около двухсот человек, на которых мог надеяться, и попросил послать его на фронт. Впоследствии ему разрешили выехать на юг, где он присоединился к нашим войскам, отчаянно боровшимся с белогвардейцами на подступах к Одессе. Он был начальником бронепоезда и наносил жестокие удары белогвардейцам. Он всегда бросался в самые опасные места, и его отряд стяжал заслуженную громкую славу настоящих бойцов революции. В 1919 г. он попал между двух бронепоездов белогвардейцев и, прорываясь на соединение со своими, метко разил врага, в упор расстреливая противнику, состоявшего из отборного отряда офицеров. В одном из пунктов, когда поезд несколько замедлил ход и когда огонь противника был особенно жарким, он, видя, как кругом него падают сраженные его товарищи, высунулся из броневой башни и, стреляя обеими руками из револьверов, сразу сшиб нескольких белогвардейцев, и в то время, когда огонь уже затихал, он сам был смертельно ранен пулей под мышку левой руки. Он повис в амбразуре башни, продолжая отстреливаться одной рукой, и скончался смертью храбрых под непрерывным огнем неприятеля.

В этом жарком деле почти весь его отряд погиб, но своим отчаянным сопротивлением задержал напор неприятеля и дал возможность сосредоточиться нашим отрядам и опрокинуть наседавшего врага. Рабочий класс никогда не забудет этого безумно храброго, всегда искреннего, всегда честного бойца революции, отдавшего свою жизнь за то единственное, что было для него дороже всего: за благо и счастье освобожденного народа, за благо и счастье рабочих и крестьян.

Впервые опубликовано брошюрой в издании «Огонька», 1926. Печатается по III т. Избр. соч.

* Подлинник мною отослан в Институт Ленина. B. И. Ленин. Полн. собр. соч. т. 50, стр. 27. — Ред.].

 

Примечания:

¹ Имеются в виду разгромы складов, магазинов и лавок в декабре 1917 г., организованные контрреволюционными силами. В связи с этим при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов был создан Комитет по борьбе с погромами. Была раскрыта и арестована контрреволюционная организация во главе с кадетами, ставившая своей целью свержение Советской власти. На устройство погромов и провокаций как на одно из средств борьбы с Советами ею выдавались крупные суммы денег, выпускались специальные листовки. Партия и Советское правительство провели большую работу по восстановлению порядка и охране революционного Петрограда. (Стр. 171.)

² П. А. Кропоткин (1842—1921) — один из главных деятелей и теоретиков анархизма, географ и путешественник. В 1874 г. был арестован за революционную пропаганду. В 1876 г. бежал за границу. По возвращении в Россию в 1917 г. был противником диктатуры пролетариата. Однако в 1920 г. в обращении к европейским рабочим Кропоткин признал историческое значение Октябрьской революции и призывал воспрепятствовать военной интервенции против Советского государства. Научные труды Кропоткина, его теоретические обобщения сыграли значительную роль в развитии географии и геологии. (Стр. 182.)

³ А. И. Шингарев (1869—1918) — по образованию врач, член ЦК партии кадетов, депутат И, III, IV Государственных дум, после Февральской революции 1917 г. — министр земледелий, Позже — министр финансов в составе Временного правительства.

Ф. Ф. Кокошкин (1871—1918) — буржуазный политический деятель, публицист, один из основателей кадетской партии, член ее ЦК, министр во Временном правительстве.

Ф. Ф. Кокошкин и А. И. Шингарев были убиты анархистами 7 (20) января 1918 г. (Стр. 183.)

 

 

РОЛЬ ДУХОВЕНСТВА В ПЕРВЫЕ ДНИ ОКТЯБРЯ

Духовенство господствующей православной церкви совершенно приспособилось к Февральской революции, которая освободила его от зависимости от царедворской клики государственных чиновников, дала самостоятельность и совершенно не урезала никаких его прав и, главное, доходов. Именно после Февральской революции духовенство особенно сильно стало настаивать на созыве своего Всероссийского съезда для избрания патриарха, на изменении синода и всевозможных других установлений ведомства православного исповедания. Никто в то время, кроме крайней левой печати, еще но говорил о необходимости отделения церкви от государства и школы от церкви.

Вот почему совершенно понятен тот гнев возмущения и ненависти, с которым духовенство господствующей православной церкви обрушилось на Октябрьскую большевистскую революцию, которая с первых же дней своего существования сейчас же заявила о необходимости немедленного практического осуществления отделения церкви от государства и школы от церкви. Решительно всюду и везде представители православной церкви, все эти многочисленные священники, благочинные, митрополиты, архиереи, иеромонахи и просто монахи почувствовали сразу жгучее дыхание истинной пролетарской революции. Им не только никто не оказывал никакого почтения, но их прямо и определенно называли врагами народа, которые столетиями боролись и восставали против малейшего проявления культуры, особенно среди народных масс. Об этом писали во всех социалистических газетах, журналах, об этом говорили на всех собраниях и митингах, это проводили в жизнь везде и всюду, выгоняя жадных «мирских захребетников» не только из общественных учреждений, но и из самых дальних нор и щелей, куда везде и всюду проникало православное духовенство своей пропагандой, своим тлетворным влиянием. Правительство диктатуры пролетариата определенно заявило, что православная церковь свободна, как и всякое другое вероисповедание, но что она лишается всех прав государственного установления*, является частным учреждением, которое ни в какой степени не поддерживается правительством. Пропаганда церковная допускалась, но допускались также, согласно закону, и полное неверие, и антирелигиозная пропаганда для борьбы с тем дурманом, который ранее везде и всюду распространяли представители этой сильной духовной организации, тесно связанной с главенствовавшими эксплуататорскими классами. Прошло лишь несколько дней после низложения Временного правительства, как всюду стало слышаться, что священники выступают в проповедях и другими способами против советского режима.

В ноябре была организована специально в Смольном так называемая 75-я комната. Она должна была заняться борьбой с пьяными погромами, контрреволюцией, саботажем, бандитизмом и другими многочисленными контрреволюционными проявлениями, которыми старый мир хотел пошатнуть новую, молодую пролетарскую власть. Исполком, с согласия Владимира Ильича, назначил меня председателем этого комитета и вручил ему дискреционную власть¹ для борьбы со всеми контрреволюционными элементами и выступлениями как в столице, так и в ее окрестностях. Не успели мы организовать наш новый комитет из самых сознательных рабочих петроградских заводов, как рабочие комиссары его, рассыпанные решительно везде по Петрограду, сообщили мне, что повсюду, в самых глухих закоулках, появились чьи-то печатные прокламации, в которых проклинается Советская власть и призывается на голову этих «безбожников и насильников гнев божий» и [которые] обращаются ко всем верующим в «господа нашего Иисуса Христа» всеми мерами противиться этой Новоявленной «дьявольской власти», ни в коем случае ей не подчиняться, беречь «мать-церковь, ее служителей» и оставаться «верными чадами православной церкви».

Когда мне рассказали приблизительное содержание расклеенных по заборам прокламаций, я сразу догадался по тому лампадному маслу, которое было разлито в прокламациях, что это, несомненно, произведение поповских рук православной церкви, что это они выступили против нас с нелегальным печатным словом. Мне не хотелось гоняться по городу за каждой прокламацией, так как я прекрасно сознавал всю нелепость подобной работы; но я чувствовал себя обязанным во что бы то ни стало как можно скорей открыть первоисточник, откуда идут эти произведения поповской печати, и арестовать тех, кто написал эти воззвания и кто распространяет их. Нам посчастливилось. Недалеко от Смольного, в переулках, также появились эти расклеенные на домах и заборах прокламации. Возмущенные рабочие и просто обыватели, сорвавши их или найдя некоторое количество экземпляров, подброшенных на крыльцо домов, собрали все это и принесли мне в Смольный. Я тотчас же направил в эти районы с десяток рабочих комиссаров, которые быстро рассыпались по всем переулкам и закоулкам и в одном из них арестовали двух благочестивых старушек, которые, ковыляя по тротуару, одетые в полумонашеские «черничные» платья, тихонько расклеивали эти листки. Одна мазала забор клейстером, а другая прихлопывала бумажку, тщательно разглаживая ее. Застигнутые врасплох на месте преступления, они заахали, заохали и были крайне изумлены, когда рабочие комиссары, бережно взяв их под крылышки, не спеша, повели в Смольный. Они были приведены ко мне в 75-ю комнату. Эти сморщенные божьи старушки были ужасно перепуганы и почти не могли отвечать. Видя, что разговаривать с ними не представляется возможным, я сказал, чтобы у них отобрали прокламации и дали мне на просмотр. Заметив, что старушки очень замерзли, я велел их напоить чаем с булками и дать погреться у печки. Старушки расположились, сначала робко поглядывая на нашу боевую обстановку: постоянно являлись матросы и солдаты, приводили арестованных, вносили конфискованное оружие, бомбы, и т. п., с чем шли на нас тогда контрреволюционеры. Увидя, что на них никто не обращает внимания, старушки вплотную засели за чаек. Один из комиссаров угостил их яблоком, и они, почувствовав любимый запах антоновки, с аппетитом выпивали стакан за стаканом, изрядно закусывая ситным, который был им предложен. Когда я увидел, что старушки обогрелись, распотели и бледные их щеки покрылись играющим румянцем, я предложил им подойти и сесть около моего стола и повел с ними беседу: кто они такие, кто их послал делать то дело, которое они делали, и просил рассказать мне все подробно. Старушки встрепенулись и, видимо, не знали, как им быть. Я в это время прочел воззвание, которое оказалось подписанным патриархом Тихоном².

Это открытое выступление «святого отца» мне даже понравилось. По крайней мере я видел, что этот человек не из трусливых и не рассылает подметных писем, как это делали многие другие организации, а то, что думает, то и говорит, не только ставя свою подпись, но и указывая свой адрес.

Мне важно было знать, кто вокруг этих старушек действует. Старушки очень скоро раздобрились и подробно рассказали, что им дал по целковому их знакомый, у кого этих воззваний целые горы и который собирает вот таких лиц, как они, и рассылает их по всему городу и уезду.

В это время ко мне в комнату вошел, как всегда энергичной походкой, тов. Благонравов, комендант Петропавловской крепости, в полном боевом вооружении, а с ним два его сотоварища, также в боевой походной форме. Они приехали по моему вызову, чтобы немедленно отправиться и прекратить погром на одном из водочных заводов, который пьяная толпа громила на Мойке. Так как ликвидировать погром было делом более важным и спешным, чем уничтожить штаб-квартиру патриарха Тихона, то я сказал Благонравову, чтобы он ехал на [место] погром [а], а потом вернулся ко мне для отыскания конспиративной штаб-квартиры патриарха Тихона и для ареста всех тех лиц, которые там находятся, и я показал ему прокламации Тихона. Когда он узнал, кто их распространяет, то пристально посмотрел своим упорным, долгим взглядом на одну из старушек, которая перепугалась этого взгляда и вдруг стала садиться, как бы защищаясь от него руками. Это было так смешно, а для нее, очевидно, так трагично, что все в комнате расхохотались, а она почти заплакала. Благонравов круто повернулся и вышел.

Старушек мы больше не беспокоили, и они в томлении дожидались своей участи. Я им сказал, что они будут дожидаться вон того, который смотрел на них, и его они должны будут повести на ту квартиру, из которой они получили листки. Старушки присмирели. Благонравов вернулся часа через полтора и сказал, обращаясь к старушкам:

— Пойдемте, да смотрите не путать и не врать. Нам с вами возиться долго нечего.

— Что ты, батюшка! — заголосили старушки. — Где нам врать, мы все тебе расскажем... — и исчезли, торопливо семеня за быстро удалявшимся тов. Благонравовым.

Через полчаса Благонравов звонил мне по телефону, что он открыл квартиру, сплошь заваленную прокламациями, всевозможными свеженапечатанными книгами и брошюрами, направленными своим содержанием против Советской власти, и что главное действующее лицо, хозяин этой квартиры, арестован, а также и все те, кто был там; что он здесь оставил засаду, а сам ведет расследование и, несомненно, в самое ближайшее время выяснит, в какой типографии печатались эти воззвания, для того чтобы немедленно арестовать всю типографию. Всю эту публику он посадил в автомобиль и отправил в Петропавловскую крепость. Мы быстро нашли типографию, которую немедленно закрыли, а потом конфисковали, арестовали ее владельца и всех тех, кто принимал участие в печатании этих прокламаций...

Так началось наше первое знакомство с антисоветской пропагандой представителей православной церкви.

На утро я сообщил об этом инциденте Владимиру Ильичу, показал ему прокламацию Тихона и спросил его, что он велит делать нам с автором этих прокламаций.

— Ничего, — ответил Владимир Ильич. — Сообщите ему, что Советская власть не намеревается надеть на его голову венец мученичества, но все те, кто будет распространять его произведения, будут немедленно арестовываться и предаваться суровому суду. Напечатайте обо всем этом в газетах и предупредите рабочие кварталы, чтобы строго следили за появлением прокламаций.

Я сказал ему, что предполагаю немедленно сообщить петроградскому митрополиту и поставить его в известность, что он как глава петроградского духовенства будет ответствен перед Советской властью, в частности перед нашим комитетом, за антиправительственную пропаганду в церквах и что он должен предупредить всех своих благочинных и священников, что такая пропаганда в открытом общественном месте, с кафедры и в церкви будет нами преследоваться как контрреволюционная, согласно объявленному осадному положению в Петрограде³, по всей строгости и суровости закона диктатуры пролетариата. Владимир Ильич одобрил эту меру и прибавил:

— Надо всегда возлагать ответственность на самых высоких лиц православной церкви, хорошо помня, что низшее духовенство и, особенно, паства являются орудием в их руках и часто совершенно не ответственны за то, что делает высшее церковное управление и главари его.

Старушек мы на другой день призвали из Петропавловской крепости в 75-ю Смольного, подробно им объяснили всю гнусность пропаганды патриарха Тихона, причем я показал им, что собираю все то оружие, которым контрреволюционеры хотят повредить народной власти, и что вот одни идут с бомбами, другие — с маузерами, третьи — с ядом, а вот они сами — с прокламациями, которые разливают такой же яд среди народа. На старушек это произвело ужасное впечатление, когда они увидели у меня в шкафу за стеклом их прокламации рядом с бомбами. Этот наглядный урок им, очевидно, бросился в глаза, и они сначала уверяли меня, что они никого убивать не хотят, но я им объяснил, что в силу этих прокламаций множество невежественного народа может выйти из послушания законной правительственной революционной власти и что правительственная власть на это должна будет ответить самыми суровыми карами и что от этого может произойти убийство и что тогда именно они будут прямыми убийцами как распространители этих прокламаций, а также и патриарх Тихон как написавший эти воззвания. Со старушками долго говорили рабочие и в конце концов мы их отпустили на все четыре стороны. Они клялись, что более никогда не будут этим делом заниматься и другим закажут, поблагодарили нас за хлеб-соль и ушли.

За несколько дней и ночей мы арестовали около сорока человек, которые расклеивали и разбрасывали в различных местах Петрограда, все более по окраинам, эти прокламации патриарха Тихона.

Я не дозвонился митрополиту, а соединился с каким-то архиереем, который как раз позвонил мне по поводу того, что они хотят устроить крестный ход⁴ по Невскому от Исаакиевского собора до Невской лавры и что он требует разрешения. Я ответил его преосвященству, что требовать он может у себя в приходе от своих дьячков и попов, а в Смольный ему надо обращаться с просьбой, так как здесь заседает законное рабоче-крестьянское правительство; что на первый раз я не ставлю ему в вину его некорректность, отнеся ее к его плохому семинарскому воспитанию; сказал, что крестный ход правительство разрешает совершенно свободный, и если в нем будет не двести тысяч, как он говорит, а даже миллион людей, то для нас это совершенно безразлично, и что я ему гарантирую полную безопасность крестного хода по всем улицам Петрограда, но со своей стороны его официально обязываю как главного командира этой процессии взять на себя ответственность за полный порядок внутри самой процессии, внутри тех многотысячных масс, как говорит он, которые будут следовать за иконами и хоругвями под его командой.

— Как! — возопил он по телефону мне в ответ. — Я должен взять на себя обязательство за порядок в крестном ходе? Да как же я могу это сделать? ..

— Это меня не касается, — ответил я ему. — Правительство разрешило свободу религиозных процессий под строгой ответственностью их организаторов. То время, когда урядники, полицейские и жандармы охраняли порядок в крестных ходах, минуло безвозвратно, и вам остается только одно: заменить этих представителей полиции вашими многочисленными монахами, дьячками, дьяконами, священниками, расставить их по всему крестному ходу для наблюдения за порядком внутри процессии. И предупреждаю вас, — сказал я ему на прощанье, — что если внутри процессии будут какие-либо недоразумения или столкновения, то вы вместе с вашими благочинными и другими вашими начальствующими лицами ответите перед законной властью по всей строгости суровых и крайне скорых революционных законов.

Я слышал по голосу архиерея, что он был чрезвычайно недоволен этим моим разговором с ним, перепуган и почти готов отказаться от крестного хода. Я тут же сообщил ему официально для передачи митрополиту о воззваниях патриарха Тихона и сказал ему, что если в крестном ходе будут раздаваться подобные листки, то арестовывать будут не тех, кто их берет, а тех, кто их раздает, и близ идущее, наблюдающее за порядком духовенство, в каком бы чине оно ни было и в какой бы мундир ни было одето.

Крестный ход состоялся, но в нем участвовало, конечно, не двести тысяч, а не более пятидесяти тысяч человек. На всем пространстве его шествия, особенно на перекрестках улиц, были поставлены вооруженные отряды Красной гвардии, которые должны были наблюдать, чтобы никто из толпы, не находившейся в крестном ходе, не помешал его шествию, чтобы никто не произносил каких-либо оскорбительных речей, насмешек над священными предметами православных. На всем пространстве шествия крестного хода было арестовано восемь человек, которые пытались своими провокаторскими выступлениями нарушить порядок и вызвать столкновение групп населения, и эти восемь человек были доставлены к нам в Смольный, в 75-ю комнату, для следствия и суда.

В свою очередь, чтобы воспользоваться этим крестным ходом для агитационных целей, мы отпечатали воззвание к гражданам, в котором подробно разъяснили политику Советского правительства и законы, которые оно издавало и будет издавать по поводу господствующей православной церкви и всех других видов культов. Мне хотелось, чтобы эта самая некультурная, самая серая, фанатичная толпа, которая шла за духовенством в крестном ходу, познакомилась с сущностью декрета об отделении церкви от государства. Эти прокламации мы широко раздавали в крестном ходу, и я сам наблюдал, с какой жадностью их читали вслух тут же на улице и не бросали, а брали с собой. Так что все слухи, которые распустило духовенство перед этим крестным ходом, что правительство готовит избиение верующих и последователей православной церкви, что будут у них отняты иконы, хоругви и другие принадлежности их культа, оказались, конечно, совершенно ложными, ни на чем не основанными. Смешно было смотреть, как все эти дьяконы, иподьяконы, священники, благочинные шли, подбирая рясы, внутри крестного хода, стараясь всюду поддержать порядок, вмешиваясь в разговор отдельных групп, довольно удачно выполняя роль бывшей полиции.

Крестный ход благополучно дошел до Александро-Невской лавры. Там участвующие в нем разбрелись по кладбищу и через некоторое время группами стали расходиться по городу. Так защитникам контрреволюции демонстрация на религиозной почве совершенно не удалась и, можно сказать, даже провалилась. «Правящему» и «господствующему» духовенству было показано его собственное место и его собственное бессилие.

Народ понял, что его обманывали. И в крестных ходах, которые совершались после, народу было значительно меньше. Обыкновенно в них принимали участие старики, старухи и жители окраин города Петрограда, по преимуществу ремесленники, лавочники, домашняя прислуга и тому подобные элементы, оторванные или отчужденные от пролетарской среды.

С течением времени, когда контрреволюция все более и более наседала на новое правительство со всех сторон, контрреволюционная роль духовенства православной церкви выявилась еще более во всей своей неприглядности. Почти не было белогвардейского заговора, в котором не принимали бы так или иначе участия те или иные элементы православной церкви, а провокационная деятельность патриарха Тихона простерлась до такой степени, что подвела большое количество людей под очень жестокие неприятности. Он и его сподвижники были прямыми виновниками смерти огромного количества людей. Чтобы не быть голословным, я приведу нашим читателям только несколько примеров: каждое белогвардейское восстание на всех границах и рубежах России всегда начиналось и сопутствовалось благословением духовенства, которое умело перековывать кресты на мечи, перевязывать кропила на нагайки и принимало самое деятельное участие в истреблении представителей рабоче-крестьянской власти. Бывали случаи, и они нередки, когда духовенство шло с оружием в руках против рабоче-крестьянской армии, и в Ярославле оно бешено расстреливало из пулеметов рабочие батальоны, атаковавшие белогвардейские банды, наймитов французских капиталистов⁵. В организации армии Колчака духовенство православной церкви принимало особо деятельное участие. Полки «Иисуса Христа», «пресвятой богородицы» и прочие тому подобные, по названию подражавшие полкам средневековых крестоносцев, должны были возбуждать религиозный фанатизм в борьбе колчаковцев против Советской власти. Эти полки были организованы непосредственно белым и черным духовенством; они с крестом и оружием в руках выполняли боевые задания стремившегося к водворению в России старого порядка белогвардейского адмирала.

Когда зарвавшийся патриарх Тихон принужден был «самоустраниться» под давлением некоторой части более догадливых лиц из духовенства, то они предъявили ему список некоторых из его общественно-политических грехов. Заявив патриарху, что его известное послание-прокламация от 28 февраля 1922 г. по поводу церковных ценностей «на местах явилось сигналом для новой вспышки, руководимой церковной иерархией, гражданской войны против Советской власти», они также напомнили ему, что «с именем патриарха [Тихона] вообще связано вовлечение церкви в контрреволюционную политику, конкретно выразившуюся, между прочим: а) в демонстративном анафематствовании патриархом большевиков 19 января 1918 г.; б) в выпуске патриархом послания от 15 (28) февраля 1918 г., призывавшего к сокрытию в потайных местах церковного имущества, к набатным звонам и к организации мирян в целях сопротивления Советской власти (это послание, по словам свящ[енника] Красницкого, на местах вызвало 1414 кровавых эксцессов); в) в посылке патриархом Николаю Романову в Екатеринбург, через епископа Гермогена, благословения и просфоры; г) в рукоположении в священный сан и в приближении к высшим иерархическим должностям целого ряда лиц, определенно выявивших себя в качестве приверженцев старого монархического строя**; д) в превращении церкви вообще в политическую организацию, прикрывшую своей ризой и впитавшую в свои приходские советы те безответственные элементы, кои хотят именем церкви и под флагом церкви свергнуть Советскую власть»***.

Конечно, это хорошо, что приходо-расходная книга политических бесчинств и черносотенных выступлений патриарха Тихона велась более или менее в порядке священником Красницким, который и предъявил этот счет самому святейшему, очевидно, думая, что этот счет бьет только по коню. Нет, он очень сильно бьет и по оглоблям! Патриарх Тихон, несомненно, является главным действующим лицом во всех этих контрреволюционных затеях, но его никак нельзя причислить к «полководцам без армии».

У него армия была и, вероятно, есть и до сих пор. И армия значительная, добровольная, дисциплинированная⁶. В самом деле, как это можно произвести по всей России почти одновременно 1414 кровавых эксцессов, подстрекателями которых были приходские батюшки, если бы само духовенство не сочувствовало контрреволюционной работе? Этого, конечно, никак сделать было нельзя. Церковь не игрушка, которую хочу — разберу, хочу — спрячу, хочу — сломаю; это — одна из стариннейших, древнейших организаций России, и если «под флагом церкви» пытались свергнуть Советскую власть, то, значит, не только патриарх, но и сама «церковь» в лице ее руководителей, духовенство вместе с приходскими советами, — а туда набилась всякая человеческая нечисть, — желали этого и во исполнение своей мечты творили контрреволюцию.

В первой редакции опубликовано в газете «Гудок» (15 и 16.XI 1927, № 260 и 261) под названием «Православное духовенство в первые дни Октября». Печатается по I т. Избр. соч. (М., 1959).

* Имеется в виду, что православная церковь перестала быть государственной, какой была при царизме. — Ред.

** В том числе высшие чины военных из белогвардейцев.

*** Цит. по книге А. Введенского «Церковь и государство. Очерк взаимоотношении церкви и государства 1918—1922». М., 1923, стр. 248—249. — Ред.

Примечания:

¹ Право того или иного органа власти принимать решения по своему усмотрению, без предварительного согласования с вышестоящими инстанциями. (Стр. 200.)

² Первое послание патриарха Тихона, в котором он предал анафеме деятелей Советской власти и призывал верующих сопротивляться ей, было издано 19 января 1918 г. и оглашено на происходившем тогда поместном Соборе православной церкви 20 января (см. А. Введенский. Церковь и государство. Очерк взаимоотношений церкви и государства 1918—1922. М., 1923, стр. 114—116). (Стр. 202.)

³ Комитет по борьбе с погромами при Исполкоме Петроградского Совета объявил город на осадном положении (см. «Известия ЦИК и Петроградского Совета», № 244 от 6 (19) декабря 1917 г.), запретил всякие уличные собрания и митинги и предупредил, что попытки разгромов винных погребов, складов, заводов, лавок, магазинов, частных квартир будут караться со всей строгостью революционного закона. (Стр. 203.)

⁴ Еще на заседании церковного собора 20 января было внесено предложение, рассчитанное на разжигание религиозного фанатизма и возбуждение верующих против Советской власти, устроить повсеместно крестные ходы. В Петрограде крестный ход по распоряжению митрополита Вениамина состоялся 21 января (см. А. Введенский. Церковь и государство, стр. 172—174), в Москве по распоряжению патриарха Тихона — 28 января (см. Ем. Ярославский. Против религии и церкви, т. III. М., 1935, стр. 6—7). В те же дни крестные ходы проходили во многих городах страны. (Стр. 204.)

⁵ Имеется в виду белогвардейско-эсеровский мятеж в Ярославле (июль 1918 г.) и ряде других городов. Реакционное духовенство активно помогало белогвардейцам как в подготовке, так и во время этого мятежа. (Стр. 207.)

⁶ Подразумевается «армия» верующих, приверженцев церкви. (Стр. 208.)

 

 

ГУДКИ ПЕТРОГРАДСКОГО ПРОЛЕТАРИАТА

К февралю 1918 г. в настроении масс чувствовалась некоторая усталость. С фронта брели громадные толпы солдат. Измученные, издерганные, стремились они домой, видя полный развал фронта, желая отдохнуть от кошмарной и изнурительной окопной жизни. В Петроград непрерывной чередой прибывали с фронта воинские части. Недолго побыв в столице, они уходили все дальше и дальше в глубь России. Вполне дисциплинированных полков и отрядов было среди них очень мало.

Из-за предательства Троцкого в период Брест-Литовских переговоров условия мира для России стали еще более тягостны. И все же приходилось спешить с заключением мира. Владимир Ильич не раз в те дни выражал свою глубочайшую убежденность в том, что мир с кайзеровской Германией все равно просуществует недолго и будет отменен событиями самой жизни. Специальная комиссия от РСФСР выехала в город Двинск [ныне Даугавпилс], где должно было состояться окончательное подписание столь долгожданного мира. С часу на час ожидалась телеграмма, уведомляющая, что мир подписан (ранее было подписано перемирие)¹.

И вдруг 21 февраля в первом часу ночи в Управление делами Совета Народных Комиссаров пришла срочная телеграмма, сообщавшая, что противник внезапно нарушил перемирие и повел наступление на Петроград. Одним ударом взят город Псков. Немецкие части движутся дальше, на станцию Дно. Гарнизоны города и станции Дно беспорядочно и без  всякого сопротивления отступили; так же поступили и остатки полевых войск старой армии. Штабы откатились в глубокий тыл.

Ясно представлялась та величайшая опасность, которая неожиданно нависла над плохо защищенным Петроградом. Надо было действовать немедленно.

Узнав о полученной телеграмме, прервал свое заседание Совет рабочих и солдатских депутатов, который заседал в одном из залов Смольного.

Двенадцать автомобилей помчали товарищей во все концы города, и не прошло и часа, как заводские гудки, этот набат пролетариата, всколыхнули уже заснувший Петроград.

Могуче и властно несся из края в край, расстилаясь в туманной дали, этот призывный гул.

Рабочие быстро собрались к своим заводам. Депутаты Совета коротко сообщали о создавшемся положении, призывая рабочих к оружию. Красногвардейцы сейчас же организовались в рабочие батальоны. К ним присоединились все, кто только имел какое бы то ни было оружие. Многие шли без оружия, рассчитывая получить его в Смольном. Во тьме, так как уличного освещения не было, шли и шли со всех районов бесконечной чередой десятки тысяч рабочих, направляясь к своему боевому центру — Смольному.

Ночью же о случившемся стало известно в Сестрорецке, на Пороховых, в Колпино, на Обуховских заводах и на других окрестных заводах Петрограда, откуда к утру стали подходить значительные отряды рабочей Красной гвардии.

Утром 21 февраля часов в девять Владимир Ильич энергичным звонком вызвал меня в свой кабинет в Совете Народных Комиссаров. Он стоял у окна.

Стройными колоннами с развернутыми знаменами подходила десятитысячная дивизия сестрорецких рабочих. На всех бойцах были короткие дубленые полушубки, отороченные по борту белым мехом.

— Какая мощь! — воскликнул Владимир Ильич.

Дивизия выстроилась перед Смольным.

Пришли вольным, размашистым шагом батальоны матросов, прибывшие из Кронштадта. А там, все дальше и дальше, колыхались длинной чередой полки Красной гвардии рабочих и пехотные части гарнизона, расквартированные в Петрограде.

Владимир Ильич сел за стол и углубился в работу. Вскоре из-под его пера родился знаменитый декрет Совета Народных Комиссаров: «Социалистическое отечество в опасности!».

Вот он:

«Чтоб спасти изнуренную, истерзанную страну от новых военных испытаний, мы пошли на величайшую жертву и объявили немцам о нашем согласии подписать их условия мира. Наши парламентеры 20 (7) февраля вечером выехали из Режицы в Двинск, и до сих пор нет ответа. Немецкое правительство, очевидно, медлит с ответом. Оно явно не хочет мира. Выполняя поручение капиталистов всех стран, германский милитаризм хочет задушить русских и украинских рабочих и крестьян, вернуть земли помещикам, фабрики и заводы — банкирам, власть — монархии. Германские генералы хотят установить свой «порядок» в Петрограде и в Киеве. Социалистическая республика Советов находится в величайшей опасности. До того момента, как поднимется и победит пролетариат Германии, священным долгом рабочих и крестьян России является беззаветная защита республики Советов против полчищ буржуазно-империалистской Германии. Совет Народных Комиссаров постановляет: 1) Все силы и средства страны целиком предоставляются на дело революционной обороны. 2) Всем Советам и революционным организациям вменяется в обязанность защищать каждую позицию до последней капли крови. 3) Железнодорожные организации и связанные с ними Советы обязаны всеми силами воспрепятствовать врагу воспользоваться аппаратом путей сообщения; при отступлении уничтожать пути, взрывать и сжигать железнодорожные здания; весь подвижной состав — вагоны и паровозы — немедленно направлять на восток в глубь страны. 4) Все хлебные и вообще продовольственные запасы, а равно всякое ценное имущество, которым грозит опасность попасть в руки врага, должны подвергаться безусловному уничтожению; наблюдение за этим возлагается на местные Советы под личной ответственностью их председателей. 5) Рабочие и крестьяне Петрограда, Киева и всех городов, местечек, сел и деревень по линии нового фронта должны мобилизовать батальоны для рытья окопов под руководством военных специалистов. 6) В эти батальоны должны быть включены все работоспособные члены буржуазного класса, мужчины и женщины, под надзором красногвардейцев; сопротивляющихся — расстреливать. 7) Все издания, противодействующие делу революционной обороны и становящиеся на сторону немецкой буржуазии, а также стремящиеся использовать нашествие империалистических полчищ в целях свержения Советской власти, закрываются; работоспособные редакторы и сотрудники этих изданий мобилизуются для рытья окопов и других оборонительных работ. 8) Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления.

Социалистическое отечество в опасности! Да здравствует социалистическое отечество! Да здравствует международная социалистическая революция!»*.

 

21 февраля 1918 г. в Петрограде в Смольном быстро организовался военный штаб, куда были приглашены перешедшие на нашу сторону офицеры. Были тотчас же вызваны но прямому проводу и телеграммой военные специалисты, ликвидировавшие в то время по приказу правительства главную ставку в Могилеве. Особым маршрутным поездом, мчась со стоверстной быстротой, пролетая мимо главных станций и узлов, они через восемь часов уже были в Петрограде. Прямо с вокзала прикатили они в Смольный и тотчас явились в штаб.

В Смольном стояло такое оживление, какого, пожалуй, не было с памятных дней Октябрьского переворота.

Патриотический порыв превратился в общий подъем. Неудержимым, бесконечным потоком шли в Смольный патриоты, спеша как можно скорее записаться в добровольцы. Здесь были рабочие, солдаты, вернувшиеся с фронта, крестьяне, приехавшие по своим общественным делам в Петроград, служащие, интеллигенты, студенты, множество женщин. Все горели одним желанием: присоединиться к вновь образуемым боевым частям для борьбы с вероломным врагом. Быстро были организованы группы докторов и сестер Красного Креста, двинувшиеся вместе с первыми эшелонами на фронт, на боевые позиции. Стали появляться офицеры старой армии, предлагавшие себя для решительной борьбы с врагом. Получив боевые задания, они вливались в разные вновь сформированные части. Группа французских подрывников во главе с известным офицером французской службы Жаком Садулем² в полном составе и в полном вооружении явилась в Смольный. По рапорту Садуля мы узнали, что французы просятся на фронт.

Явился генерал Парский и по-военному отрапортовал:

— Прибыл в распоряжение штаба. Прошу отправить на фронт.

Ему было поручено командование сводной матросской и пехотной частью, быстро выступившей на Нарвский фронт.

Французы с Садулем во главе были присоединены к этой довольно сильной группе, задача которой была задержать противника, наступавшего также на Нарву.

Многие из арестованных за сопротивление и неподчинение властям подавали заявления, в которых просили мобилизовать их и сейчас же отправить на фронт, на передовые позиции. Об этом тотчас докладывалось Владимиру Ильичу. Он внимательно прочитывал заявления, быстро знакомился с делами и отдавал распоряжения. Освобождаемых арестованных немедленно присоединяли к частям и отправляли на фронт.

Комплектовались бронепоезда, грузилась артиллерия, даны были задания о проведении фортификационных работ вокруг Петрограда.

Меньше чем через сутки уже выехали подрывные команды, были отправлены первые эшелоны пехоты, броневые поезда; артиллерия через два дня выступила на Псковский фронт. Первая кавалерийская часть ушла туда через сутки.

______________

Ленинское воззвание «Социалистическое отечество в опасности!», сейчас же напечатанное в сотнях тысяч экземпляров, расклеивалось на стенах, раздавалось народу, распространялось на вокзалах, в поездах, в казармах, рассылалось во все города.

И оно творило чудеса.

Вот типичная для тех дней сцена, свидетелем которой мне довелось быть. Стройными рядами, в полной боевой готовности, с развернутыми знаменами, с оркестром, со всеми приданными ей частями боевым маршем шла с Варшавского вокзала дивизия. Она направлялась к Смольному, чтобы в целости и сохранности сдать оружие, архив, кассу и всем бойцам в организованном порядке демобилизоваться и отправиться по домам.

Показался автомобиль. Выскочивший из него молодой рабочий подбежал с пачкой воззваний к головному отряду дивизии.

— Воззвание Ленина!— крикнул он. — Немцы наступают на Петроград! Социалистическое отечество в опасности! — И рабочий стал раздавать направо и налево печатные листки.

Комиссар дивизии быстро, на ходу просмотрел листок, что-то сказал командиру, и вдруг раздалась четкая команда:

— Дивизия, строй!

Дивизия быстро перестроила ряды, образовав каре на площади Пяти углов. Дивизия стояла, приставив ружье к ноге. Кто-то выкатил из соседнего двора бочку, военный комиссар дивизии легко вскочил на нее и громко провозгласил на всю площадь:

— Социалистическое отечество в опасности!

Все дрогнуло, насторожилось. На площади наступила мертвая тишина. Прохожие тоже остановились, как вкопанные. Слово за слово, четко, ясно, с подъемом читал военный комиссар вдохновенное ленинское воззвание.

И вот он кончил. Прошла длительная минута полного молчания.

- Ну, что же, товарищи, — вдруг сказал ой громко, — идем в Смольный демобилизоваться?

— На фронт! — грянули тысячи голосов, и этот потрясающий клик был гневен и грозен.

Быстро последовала команда за командой. Дивизия вновь выстроилась в боевом порядке и сейчас же по команде «Кругом марш!» повернула обратно. Грянул оркестр. Четким боевым шагом, отбивая ногу, с развернутыми знаменами двинулась эта образцовая боевая воинская часть не в Смольный, чтобы сдать оружие и разойтись по домам, а туда, на фронт, в окопы.

Я подошел к комиссарам, отрекомендовался и предложил им поехать в Смольный, в Главный штаб, чтобы получить военное задание.

Два военных комиссара вместе с командиром дивизии и одним из офицеров в моем автомобиле прикатили в Смольный и отрапортовали по-военному Владимиру Ильичу, что приказание Совета Народных Комиссаров выполнено: дивизия, шедшая демобилизоваться, по единогласной воле всех бойцов повернула на фронт.

Владимир Ильич крепко пожал руки прибывшим военным. Восторженно и проникновенно он смотрел в эти воодушевленные, честные лица комиссаров и командира.

Сейчас же по телефону было дано распоряжение на Варшавский вокзал предоставить эшелоны этой славной дивизии. Штаб дал задание. Дивизия спешно погрузилась и тотчас же выехала на фронт, где нанесла вместе с другими прибывшими туда частями сокрушительный удар по немецким войскам, которые сразу откатились от станции Дно. Энергично преследуемые по пятам, они оставили Псков и тотчас же согласились начать мирные переговоры.

День победы красных войск под Псковом и Нарвой над немецкими империалистическими полчищами, захотевшими молниеносным ударом завладеть Петроградом, вошел в историю как день рождения Красной Армии.

Круглые сутки без перерыва работал военный штаб, насыщая фронт все новыми и новыми подкреплениями.

В течение дня 21 февраля несколько раз собирался Совнарком для обсуждения сложившегося положения.

Тут же в Смольном почти беспрерывно заседал ЦК нашей партии, где страстно обсуждались вопросы мира и войны.

Воззвание Ленина «Социалистическое отечество в опасности!» произвело огромное впечатление на народные массы.

Проникновенные слова воззвания, наполненные неприкрашенной правдой, раскрывали глаза всем, еще не представлявшим себе той грозной опасности, которая нависла над молодой республикой. Огромные толпы добровольцев продолжали осаждать Смольный, штаб Петроградского Военно-революционного комитета³, коменданта города, отделения милиции, военный комиссариат. Все в едином мощном порыве хотели сейчас же, немедленно идти на фронт, грудью своей отстаивать молодую республику. Само собой создалось народное ополчение, которое взяло под охрану Петроград и его окрестности, нещадно преследуя громил, хулиганов, контрреволюционных агитаторов, о которых упоминал Ленин в своем воззвании «Социалистическое отечество в опасности!».

Широкие массы рабочих и все трудящееся население поняли и одобрили решительное требование вождя Октябрьской революции при попытке сопротивления объявленной всенародной мобилизации стирать с лица земли врагов нашего социалистического отечества.

Только Владимир Ильич мог сказать в то тяжелое и еще неустойчивое время эти решительные слова, и не только сказать, но и увлечь боевой пролетариат на суровое и неумолимое выполнение их. Революционный порядок был быстро наведен всюду, и все попытки помешать организации обороны были беспощадно подавлены.

В первой редакции опубликовано в журнале «Семь дней», 1928, № 8. Печатается по III т. Избр. соч.

* В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 35, стр. 357—358, — Ред.

Примечания:

¹ 2 (15) декабря 1917 г. было заключено перемирие в Брест-Литовске между Советским правительством и державами Четверного союза (Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией). (Стр. 209.)

² Жак Садулъ (1881—1956) — сотрудник французской военной миссии в России, сочувствовал большевикам, встречался с В. И. Лениным. В 1918— 1919 гг. боролся за Советскую власть и за это заочно приговаривался во Франции к смертной казни. За заслуги перед Советской страной в 1927 г. был награжден орденом Красного Знамени. (Стр. 212.)

³ 21 февраля 1918 г. Петроград был объявлен на осадном положении. В этот же день на заседании Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов было принято решение о создании Комитета революционной обороны Петрограда в составе 15 человек. (Стр. 215.)

 

 

ПЕРЕЕЗД СОВЕТСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА ИЗ ПЕТРОГРАДА В МОСКВУ

После того как Советской власти с громадным напряжением удалось отбить наступление немцев на Петроград через Псков, когда был организован Высший Военный Совет, в обязанность которого было вменено устройство завесы по нашим границам против внешнего врага, в правительстве возник вопрос, где быть столице нового Советского государства. Разведывательные сведения, стекавшиеся в 75-ю комнату Смольного, ясно говорили, что устремления множества шпионов, международных авантюристов и белогвардейцев всецело были направлены на прежнюю царскую столицу и что здесь жить новому правительству становилось небезопасно. Заговор эсерствующих офицеров, кончившийся покушением на Владимира Ильича 1 января 1918 г., быстро нами ликвидированный, аресты вооруженных бомбами и револьверами офицеров «батальона смерти» в Институте Лесгафта, аресты групп и организаций, преследовавших террористические цели, совершенно ясно доказывали, что смольнинский период истории Советского правительства должен быть закончен и что правительству необходимо переезжать в центр, в Москву, откуда общение со страной будет, несомненно, более быстрое и удобное. Еще во второй половине февраля Владимир Ильич согласился с моим докладом о необходимости взять курс на подготовку учреждений к переезду в Москву. Условились все это не разглашать, в Москву предварительно не сообщать и переезд организовать насколько возможно внезапно.

Мой брат, Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич¹, в то время занимал ответственный пост в Высшем Военном Совете. Он через день лично докладывал Владимиру Ильичу о ходе военных операций, об устройстве завесы и о мерах по привлечению новых военных кадров. На одном из докладов Владимиру Ильичу Михаил Дмитриевич высказал мнение о нецелесообразности оставлять место пребывания правительства в Петрограде и с военной точки зрения, ввиду появления немецкого флота в ближайших водах Балтийского моря, агрессивных действий немцев в Финляндии и сосредоточения контрреволюционных войск финляндской буржуазии на нашей границе.

— Где же, по вашему мнению, должно находиться правительство?

— В Москве... — последовал ответ.

— Напишите это ваше мнение и представьте мне.

Михаил Дмитриевич сейчас же после доклада написал рапорт на имя Председателя Совнаркома, где высказал и мотивировал свое мнение о пребывании правительства в Петрограде и о переезде его в Москву. Подлинник был тотчас же передан Владимиру Ильичу, а копия отправлена в дела Высшего Военного Совета. Владимир Ильич тут же написал на этом рапорте свою резолюцию о согласии его на переезд правительства в Москву, и это было первым письменным распоряжением Владимира Ильича на этот счет. В этот же день на закрытом заседании Совнаркома² Владимир Ильич секретно сообщил всем собравшимся народным комиссарам о своем решении. Целесообразность его была совершенно ясна для каждого, и, конечно, все согласились с мнением Владимира Ильича. Всю организацию дела переезда Советского правительства из Петрограда в Москву, охрану его в пути, устройство в Москве Владимир Ильич лично возложил на меня. После этого заседания он подробно выслушал намеченный мной план действий, и тут я ему впервые сообщил, что, по имеющимся сведениям, эсеры решили взорвать поезд правительства и что они совершенно не интересуются поездами, в которых будут ехать делегаты ВЦИКа, а что бешеная злоба их всецело направлена против Совета Народных Комиссаров, а в частности и в особенности, конечно, против Владимира Ильича.

Владимир Ильич как всегда отнесся совершенно спокойно ко всему мною сообщенному и лишь спросил:

— И что же, мы все-таки поедем?

— Конечно... — ответил я ему.

— Гарантируете вы нам благополучный проезд?

— Предполагаю, что проедем спокойно.

И я рассказал Владимиру Ильичу о том, что уже предпринято и что еще будет сделано. Владимир Ильич все это одобрил и предложил все держать в полном секрете и даже в Совнаркоме переезд не делать темой разговоров, дабы не было случайной болтовни.

_____________

Получив эту окончательную санкцию, я тотчас же нажал все пружины 75-й комнаты и всю энергию направил в одном главнейшем направлении, решительно никому не говоря о цели работы, о переезде в Москву.

Началось с курьезов. В то время весьма реакционной организацией являлся Викжель³ — эта профессиональная организация железнодорожников, где в большом числе оказались меньшевики и эсеры. Через несколько дней после моего разговора с Владимиром Ильичем ко мне явилась делегация Викжеля и, долго разговаривая по каким-то пустякам, вдруг неожиданно спросила меня:

— А правда, что правительство «бежит» в Москву?

Эти ослы не поняли того, что, задавая мне вопрос в такой форме, они сразу обнаруживали свои уши и давали мне прекрасную нить для выявления тех, кто в гибели правительства диктатуры пролетариата видел единственное средство для спасения своего мещанского благополучия.

Конечно, я и глазом не моргнул на эту оскорбительную форму обращения.

— Правительство хочет переехать на Волгу, — сказал я им почти на ухо. — Поедем месяца через полтора-два, можете ли вы взяться разработать план переезда правительства туда, на Волгу, причем нам не хотелось бы заезжать в Москву, — тихонько, «конспиративно» прибавил я. — Поедем месяца через полтора-два, так что времени для вас достаточно.

Они обрадовались моему предложению. Я попросил их заходить ко мне почаще и сообщать о ходе работ.

Те ушли окрыленные. Я отлично знал, что эти пустые люди раскричат по всему Петрограду, что правительство «бежит» на Волгу и что это дело поручено им.

И действительно, через несколько дней я получил агентурные сведения, что викжелевцы гордо всюду заявляют, что правительство отдалось им в руки, что власть в их руках.

Представители этих наивных людей не раз приходили ко мне и, «уставясь в землю лбом», с серьезным видом рассуждали о том, что правительству самое лучшее ехать на Волгу под видом воинского поезда. «Ведь теперь много бежит солдат с фронта — вот и можно будет в их толпу замешаться...» — посоветовал мне один из них.

— Ну, что ж, что в товарных вагонах — не беда! — подтверждал другой. — Зато на Волге будет сытно и тепло...

Я вникал во все подробности плана, не соглашался, спорил, обижался. Меня успокаивали, приходили вновь, и таким образом одна из опаснейших и ненадежнейших в то время организаций, еще не понимавшая истинного положения вещей, была занята по горло моим же поручением. В это время я подготовлял совершенно незаметно ликвидацию 75-й комнаты Смольного, решив все дела, — а дел было очень много, — с одной стороны, передать комиссару юстиции Штейнбергу⁴, а с другой — тов. Дзержинскому, начинавшему налаживать аппарат ВЧК. В Петрограде я произвел ряд арестов лиц, которые были наиболее опасны, и многие из них были взяты не только с оружием в руках, не только с бомбами, не только с запасами взрывчатых веществ, но и с крайне важными документами и перепиской. Ясно, что контрреволюционная организация работала вовсю, белогвардейцы поднимали голову. Самое важное было организовать переезд по железной дороге, так как сведения о том, что эсеры знают о переезде, укрепились. Если они не знают дня переезда, если они не знают места отправки, то они за этим следят, интересуются, к этому подготовляются.

Эти сведения вполне подтвердились на процессе эсеров, когда боевики эсеров так и заявили, что они пытались организовать взрыв правительственных поездов на путях следования из Петрограда, но они были совершенно сбиты с толку различными комбинациями, их план рухнул, чем и было доказано, что наша стратегия была правильна.

Для того чтобы организовать самый отъезд, я за десять дней до намеченного мною срока, т. е. до 10 марта 1918 г. — об этом сроке решительно никто не знал, — вызвал к себе совершенно верного и преданного делу революции нашего товарища-коммуниста, бывшего в то время одним из комиссаров Николаевской [ныне Октябрьской] ж. д., и сказал ему, что предстоит отъезд из Петрограда некоторых весьма ответственных товарищей, которым надо ехать на юг через Москву, и что надо их отправить совершенно конспиративно, причем необходимо дать вполне приличные мягкие вагоны.

Обсудив положение вещей, товарищ предложил мне остановиться на Цветочной площадке соединительных путей, примыкавших к Николаевской ж. д., находящейся за Московской заставой. Площадка эта была совершенно заброшена, находилась в пустынном месте пригородных путей. Решили накопить здесь постепенно вагоны, потом сразу, когда потребуется, сформировать поезд и выехать без огней, пока не достигнем главных путей. Всю бригаду, начиная с машиниста, исподволь подбирали так, что вполне могли на нее положиться и надеяться.

Я отправился с одним из товарищей осматривать эту площадку, чтобы детально ознакомиться с местностью. Место оказалось подходящим, окраинным, пустынным. Через несколько дней я направил из 75-й комнаты Смольного в этот район самых преданных и испытанных товарищей-рабочих, исключительно коммунистов, изменив постоянному в это время правилу объединять в работе рабочих-коммунистов с рабочими от организации левых эсеров. Я не был уверен, что рабочие-эсеры не сообщат в свой центр о приготовлениях возле железной дороги, и таким образом и правые эсеры, всегда имевшие связи и общение с левыми, могли проведать об этом.

Этим посланным к Цветочной площадке товарищам-рабочим я дал задание зорко наблюдать за всем, что там делается, не появляются ли в этом районе лица, не проживающие здесь постоянно.

Я заявил им, что все это нужно для одной подготовляемой операции и что здесь необходимы особенная тщательность и бдительность. Донесения по этому делу я стал принимать не в 75-й комнате Смольного, а в другом месте, потом постепенно перенес приемы по этому делу к себе на квартиру, назначая каждой группе товарищей разные часы в разные дни. Мои товарищи быстро ориентировались в местности и под видом безработных исколесили буквально все улицы, переулки и закоулки этой окраины, сообщая обо всех разговорах в чайных, в трактирах, в мастерских. Из всех этих наблюдений прежде всего явствовало, что решительно никто не интересовался прибытием одиноких вагонов на Цветочную площадку. Также не было никаких разговоров об отъезде правительства.

_____________

В это время усиленно подготовлялся отъезд членов ВЦИКа в Москву. Делалось это с особой шумихой. На вопросы, зачем едут члены ВЦИКа в Москву, мы рассказывали всем, что едут они делать доклады московским рабочим и подготовляться к сессии. Для делегатов ВЦИКа, среди которых было много крестьян, в том числе и эсеры, я велел подать два состава «царских» поездов на Николаевский вокзал, причем эти поезда должны были отойти через двадцать минут, один за другим. Хорошо изучив партийный состав ВЦИКа, я организовал посадку так, что во всех вагонах обоих поездов сидели депутаты всех партий, причем эсеров по большей части обязательно сажал в первые вагоны.

Владимир Ильич обеспокоился, как бы чего не случилось с этими поездами. Я сообщил ему всю организацию посадки и сказал, что эсеры сами себя из-за наших товарищей взрывать не захотят, а против других случайностей мы, конечно, примем меры. Поездам была придана военная охрана. В самую последнюю минуту перед отходом поезда мы привезли на автомобиле Председателя ВЦИКа тов. Я. М. Свердлова, вошли с ним в первый поезд, прошли по всему составу, как бы знакомясь с расположением в нем депутатов. Публика, толпившаяся на вокзале, хорошо видела Свердлова, а когда дошли до последнего вагона, нарочито не освещенного, я предложил ему слезть в обратную сторону и заранее намеченным путем перевел его на всякий случай во второй поезд. Все были уверены, что он уехал в первом, а на самом деле — со вторым поездом. Я следил за проходом этих поездов с членами ВЦИКа по телеграфным сообщениям, получая донесения с каждой узловой станции. Все шло хорошо, депутаты были крайне довольны таким почетом, что «мужичков» отправили в царских вагонах.

___________

Самое главное дело приближалось, и мне надо было совершенно сбить с толку тех, кто мог бы любопытствовать об отъезде правительства.

Девятого марта я отдал распоряжение приготовить два экстренных пассажирских поезда на Николаевском вокзале [ныне Московском] с тем, чтобы они были совершенно готовы к отбытию 10 марта. В этих поездах я хотел отправить работников комиссариатов, имущество Управления делами Совнаркома, служащих Управления и все необходимое, что нужно было в первые дни жизни правительства в Москве.

Эти поезда я решил грузить открыто, не обращая ни на что внимания. Я ясно сознавал, что шила в мешке не утаишь и что такую громаду, как Управление делами Совнаркома и комиссариаты, тайно не перевезешь. Надо было лишь отвлечь внимание от Цветочной площадки. По городу да и в Смольном стали говорить, что правительство уезжает с Николаевского вокзала. В Смольный, в комнаты Управления делами, я совершенно закрыл доступ, и там шла упаковка нашего имущества. На Николаевском вокзале шла погрузка имущества некоторых комиссариатов, а для Управления делами были оставлены особые вагоны.

Поздно вечером 9 марта были вручены в запечатанных конвертах всем народным комиссарам и тем товарищам, которые должны были ехать в нашем правительственном поезде, секретные предписания о выезде.

Вот текст этого документа, сохранившегося в моем архиве:

 

Управление Делами Крестьянского

и Рабочего Правительства

Республики России

Петроград 9 марта 1918 г.

№...

Секретно

ТОВАРИЩУ...

1) Отъезд в Москву состоится 10-го марта с. г., в воскресенье, ровно в 10 часов вечера, с Цветочной площадки.

2) Цветочная площадка помещается за Московскими воротами (Московская застава). Через один квартал за воротами надо свернуть по Заставской улице налево и доехать до забора, ограждающего полотно, повернуть направо. Здесь близко от поворота находится платформа Цветочная площадка, у которой стоит поезд.

3) Грузить багаж начнут с 10 часов утра. Для перевозки багажа, если нет своих перевозочных средств, надо звонить по телефону 1-19, чтобы вызвать грузовой автомобиль.

4) К отходу поезда стараться, по возможности, доставиться на вокзал своими средствами, в крайнем случае заблаговременно по тел. 1-19 просить выслать легковой автомобиль.

5) Вещи должны быть к приезду грузового автомобиля совершенно упакованы, завязаны, чтобы ни минуты не задерживать автомобиль, на каждой вещи должна быть сделана надпись фамилии владельца, так как квитанции на багаж выдаваться не будут.

6) Поезд отойдет ровно в 10 часов вечера, почему прошу приезжать на вокзал заблаговременно, — не опаздывать.

Управляющий делами Совета Народных Комиссаров

Влад. Бонч-Бруевич

 

Приходилось быть особенно осторожным еще и потому, что в управленческом аппарате Совнаркома и комиссариатов находилось много служащих-некоммунистов, и никак нельзя было быть уверенным, что среди них нет таких, которые не поддерживали бы связи с эсерами, тем более что левые эсеры всюду стремились ввести в аппарат своих сотоварищей или беспартийных по их рекомендации. Мне приходилось выдерживать атаку не имевших навыка в конспиративных делах товарищей. Так, одна из служащих Управления делами Совнаркома изо всех сил добивалась, чтобы я выдал пропуск на отъезд в нашем поезде ее родственнику, нередко бывавшему в здании правительства. Он давно заинтересовал меня тем, что очень любил знакомиться с разговорами и делами, решительно его не касавшимися. Работал он в одной из левых газет, и, может быть, это качество свойственно было его профессии. Тщательно проверенный 75-й комнатой Смольного, он оказался левым эсером, имевшим знакомства вообще с эсеровской средой до правых включительно. Совершенно ясно, что он ни в коем случае не должен был знать, откуда, когда и куда мы едем. Я, конечно, наотрез отказал этой докучливой просительнице, сделав распоряжение прекратить в эти дни доступ его в Смольный. Некоторые наши близорукие и не очень ответственные товарищи обрушивались на меня за такую «излишнюю» осторожность, но я считал, что здесь чем строже, тем лучше, и не сообщал до последней минуты никому из работников аппарата, как и что будет организовано при переезде, отказываясь от всякой помощи.

Товарищи спешно стали собираться. 10 марта по особому списку, в котором был установлен порядок погрузки, наши автомобили, выезжавшие не из Смольного, с шоферами, нам хорошо известными, быстро перевезли багаж и погрузили его на Цветочной площадке. Наши товарищи, рабочие-коммунисты из 75-й комнаты, быстро распространили в районе сведения, что это на фронт под Псков уезжают доктора, почему и грузят их имущество. Погрузка багажа началась около двенадцати часов дня и окончилась к шести часам вечера. Когда совершенно смеркалось, мы стали подвозить народных комиссаров и их семьи, а также и тех, кто должен был ехать по особому списку. С нами ехал и поэт Демьян Бедный, который поместился в купе с моей семьей. Автомобиль за автомобилем подкатывал к стоящему в темноте поезду. Здесь товарищи из 75-й комнаты встречали приехавших и рассаживали их по намеченным местам.

Часам к семи мною был отправлен на поезд отборный смольнинский отряд наших товарищей-латышей с пулеметами, которые, погрузившись в несколько минут, заняли посты и приняли охрану поезда. В восемь часов вечера прибыла бригада железнодорожных рабочих и самым тщательным образом осмотрела весь поезд во всех отношениях. Невидимая рука нашего комиссара, фамилию которого я, к сожалению, запамятовал, действовала всюду, действовала верно и четко. В восемь с половиной часов отрядом товарищей из 75-й комнаты Смольного, вместе с некоторыми железнодорожными рабочими, был тщательно осмотрен путь от Цветочной площадки до главных путей Николаевской железной дороги.

И вот наконец наступило время отъезда Владимира Ильича. В девять часов тридцать минут вечера 10 марта 1918 г. мы покинули Смольный институт. В нашем автомобиле ехали Владимир Ильич, Надежда Константиновна, Мария Ильинична, Вера Михайловна и я. Вера Михайловна нас только провожала, так как она должна была на другой день выехать во главе ревизионной комиссии по медицинской части для проверки организации помощи раненым и больным красным бойцам на Северном фронте. Мы выехали конспиративно и внезапно, по маршруту, находившемуся в стороне от главной магистрали обычного движения, и не уведомляя никого о нашем отъезде.

— Заканчивается петроградский период деятельности нашей центральной власти. Что-то скажет нам московский? — тихо произнес Владимир Ильич, когда мы уселись в автомобиль.

Все молчали. Чувствовалось общее понимание важности момента. Столица государства через двести лет вновь перенесена в Москву.

— Все ли удалось сделать? — спрашивал меня Владимир Ильич.

Я рассказал ему о всех удачах и неудачах нашего переезда и сообщил, что на Николаевском вокзале кончают погрузку двух поездов и что мы пойдем посреди них, что внешне наш поезд ничем не отличается от тех двух и что так лучше, безопасней.

Мы подкатили к последнему поезду у Цветочной площадки, где нас встретили мой постоянный сотрудник М. Д. Цыганков и другие товарищи, которые, освещая путь маленькими электрическими фонариками, бережно ввели Владимира Ильича и его спутниц в предназначенный ему салон-вагон.

Приняв поезд под свою команду, я осмотрел все вагоны и караулы и попросил товарища комиссара узнать о том, как обстоит дело с двумя поездами на Николаевском вокзале. Оказалось, что они совершенно готовы и что их думают отправить с минуты на минуту. Я велел один поезд задержать. Мы стояли на всех парах, готовые к отходу. Наконец дан сигнал, комиссар сел на паровоз. Без свистков мы плавно отошли; состав не был освещен.

— Что же, мы так и будем сидеть во тьме? — запротестовал Владимир Ильич.

— Нам только бы выйти на главные пути. У нас везде электричество, — ответил я Владимиру Ильичу и зажег лампочку.

— Вот это хорошо! — воскликнул он. — Можно будет почитать.

Владимир Ильич так обрадовался свету, что я не решился закрутить лампочку, задернул занавеси на окнах, и так со светом в салон-вагоне, правда, вряд ли проникавшим через шторы, мы двигались далее.

Как только мы вышли на главные пути и пошли, усиливая ход, на Любань, тотчас же поезд осветился. Во всех вагонах шторы везде были задернуты и проверены. Всем было запрещено выходить на станциях, дабы не возбуждать излишнего любопытства. Ход нашего поезда ускорился.

У Владимира Ильича собрались товарищи, и мы принялись пить чай. Весело шла наша беседа. Владимир Ильич шутил, смеялся и, видимо, был доволен строгой, чисто военной организацией, дисциплиной латышскою отряда, начальник которого как из-под земли вырастал после каждой станции с рапортом, что поезд прошел такую-то станцию и что и на станции и в поезде все благополучно. Караулы сменялись, как полагается, через каждые два часа. Все делалось отчетливо, по-военному. Владимир Ильич утомился и решил идти спать в отдельное купе, ему приготовленное.

___________

Уже ночью я получил сведения, что наш поезд идет значительно медленней, чем полагается по расписанию. Оказалось, что после отправки первого поезда с Николаевского вокзала с товарных путей проскочил громадный товарный поезд, весь загруженный матросами, самовольно возвращавшимися из Петрограда на родину, что матросы вооружены и что, несмотря на все заявления начальников станций, они не пропускают наш поезд, идут медленно и тем нас сильно задерживают. И действительно, к раннему утру вместо того, чтобы быть в Твери [ныне г. Калинин], мы оказались только в Вишере.

С первой же станции я дал телеграмму задержать этот поезд в Вишере и поставить его по приходе не на главный путь, а на одном из смежных путей.

В Вишере мы остановились у перрона. Пассажиры нашего поезда спали. Было светло; солнце уже заливало платформу, но сильно морозило. Параллельно с нашим поездом, немного впереди, через трое путей, стоял огромный товарный поезд, загруженный матросами. Надо сказать, что за несколько дней до нашего отъезда из Петрограда нам пришлось разоружить на Николаевском же вокзале огромное число (около шести тысяч) матросов и солдат, решивших самовольно бросить фронт и отправиться к себе по деревням, даже не сдав ни оружия, ни амуниции. Конечно, мы этого допустить не могли и разоружили эту беспорядочную толпу, доставив оружие частью в 75-ю комнату Смольного, частью в Петропавловскую крепость. Ехавшие сейчас матросы были остатками именно тех беглецов, совершенно разложившихся и деморализованных.

Я сделал распоряжение на всякий случай выкатить пулеметы, занять ими все тормоза нашего поезда и взять на прицел пулеметов поезд с матросскими беглецами. Гулко катились пулеметы по каменному полу Вишерского вокзала. Кое-кто проснулся в нашем поезде, с изумлением смотря на производимую операцию. В матросском поезде сразу заметили пулеметы и стали выскакивать из вагонов и прятаться по ту сторону поезда.

Я взял с собой отряд в десять человек, приблизился к поезду и предложил, чтобы все немедленно шли в вагоны. Матросы, узнавшие нас по операции разоружения на Николаевском вокзале, где мы не шутили, а навели порядок в течение получаса времени, сейчас же покорились и так же быстро, как выскакивали, влезли в вагоны. Некоторые вагоны были закрыты. Мы отворили их, желая посмотреть, что там. Цыганков, сам бывший матрос, быстро влезал туда и рапортовал:

— Так что там вооруженные...

Я распорядился сейчас же всех разоружить. Цыганков передал распоряжение матросам, и они тотчас же выдали все оружие, которое подошедшие железнодорожные рабочие стали относить в вагон к латышам. Так прошли мы все вагоны. Матросы попросили оставить им две винтовки на весь поезд, что мы и сделали, дав по три патрона на винтовку.

Поезд с беглыми матросами поставили на запасный путь в тупик, который сзади загрузили пустыми вагонами, и разрешили отправить его только через двадцать четыре часа, т. е. когда все правительственные поезда пройдут. Пулеметы были сняты с площадок вагонов, и наш поезд тронулся полным ходом к Москве.

_________

С одной из ближайших к Москве узловой станции я переговорил по прямому телеграфному проводу с Московским Советом о приезде Владимира Ильича и точно условился обо всем. Мы прибыли в Москву 11 марта вечером, часов в восемь.

Впервые опубликовано брошюрой в изд-ве «Жизнь и знание». М., 1926. Печатается по III т. Избр. соч.

¹ Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич (1870—1956) — генерал царской армии, один из первых генералов, перешедших на сторону революции. В 1918—1919 гг. занимал командные должности в высших органах Красной Армии. Позже занимался научной работой, доктор военных и технических наук. (Стр. 216.)

² Вопрос о переезде правительства из Петрограда в Москву обсуждался на заседании Совнаркома 26 февраля 1918 г. Ленин набросал проект постановления о переезде правительства. Окончательное решение было утверждено на IV Чрезвычайном Всероссийском съезде Советов в марте 1918 г. (Стр. 217.)

³ Всероссийский исполнительный комитет железнодорожного профессионального союза избран на I Всероссийском учредительном съезде железнодорожников в Москве в августе 1917 г. После Октябрьской революции Викжель был одним из центров антисоветской деятельности. (Стр. 218.)

⁴ И. 3. Штейнберг — один из лидеров партии левых эсеров, по профессии адвокат. После Октябрьской революции — нарком юстиции. После разгрома левых эсеров эмигрировал за границу. (Стр. 219.)

 

 

ВЪЕЗД ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА В КРЕМЛЬ

В эти тяжкие дни глубоких воспоминаний о расставании навеки с тем, кого мы любили всем сердцем своим, с кем сжились и за кем готовы были идти по первому его призыву куда угодно, даже на самую смерть, — не хочется думать о нем как о мертвом. И чем больше я думаю о нем теперь, когда его нет, тем все более и более вырисовывается тот торжественный, действительно исторический час, когда Владимир Ильич впервые въезжал в Кремль.

Владимир Ильич остановился в гостинице «Националь», где для него Московским Советом были отведены две комнаты. Он был доволен, что переезд совершился вполне благополучно. Поезд значительно опоздал из-за задержки в пути, и мы приехали в Москву вечером. На вокзале нас почти никто не встретил, так как никому не было известно, когда придет поезд. Автомобили все-таки были высланы по нашей условной телеграмме, и мы с радостью увидели на московском Николаевском [ныне Ленинградском] вокзале нашего старого партийца товарища Фому [А. П. Смирнова]¹. Нас чисто по-дружески — тогда еще о бюрократизме и комчванстве никто и слыхом не слыхал — посетили сейчас же вечером товарищи по партии, стоявшие в Москве во главе пролетарской революции. Мы очень хорошо провели время в обсуждении самых животрепещущих вопросов московской жизни, которая к тому времени далеко еще не утряслась...

Организовав везде, где нужно было, охрану, выставив караулы около комнат Владимира Ильича, я должен был начать налаживать наш аппарат Управления делами Совнаркома. Мне прежде всего пришлось знакомиться с устройством московских органов власти, и тут мы узнали, что собственно Москва со своей областью завела свой Совнарком², назначив всех комиссаров, до комиссара иностранных дел включительно.

Владимир Ильич пришел в чрезвычайно веселое настроение от этого открытия и от души смеялся над тем, что вот теперь москвичи войдут в сношение с Тверью, Новгородом, Псковом, Рязанью, и мы начнем с того, что шагнем лет на шестьсот назад, а потом... потом, крепко потузив друг друга под микитки, примемся объединяться. Но как ни шутил Владимир Ильич, все же обратил на это серьезное внимание и приказал мне не только все это московское административное деление взять на заметку, но в течение ближайшего месяца ему об этом напомнить и поставить на повестку Совнаркома для обсуждения, решения и уничтожения «этой нелепости», как выразился он тогда. Такое заседание Совнаркома действительно состоялось. «Московское царство», как шутили в то время, влилось в структуру общегосударственной Советской власти.

На другой день после нашего приезда Москва сияла солнцем. Пахло весной, все таяло. Владимиру Ильичу захотелось посмотреть Москву, и мы поехали куда-то в Таганку, где жила в одном из маленьких переулочков знакомая Марии Ильиничны, которую она хотела посетить.

Владимир Ильич внимательно и с видимым удовольствием рассматривал старинный город, в котором он давно не бывал и в котором суждено было ему не только создавать рабочее государство, но и быть тяжело раненным, тяжко, неизлечимо заболеть, умереть здесь, поблизости от Москвы, и быть похороненным на ее исторической Красной площади, у стен седого Кремля.

В тот же день, 12 марта 1918 г., Владимир Ильич пожелал поехать в Кремль, чтобы осмотреть помещения, где должен был разместиться Совнарком. Часов в двенадцать дня мы подъехали с ним вдвоем к Троицким воротам Кремля. Часовые, как полагается, остановили нас. К нам подошел командир, дежуривший здесь, и спросил:

— Кто едет?

— Председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ильич Ленин, — отчеканил я, несколько удивленный, что Владимир Ильич не был узнан. Командир, сделав два шага назад, вытянулся в струнку, глядя изумленными от неожиданности глазами на Владимира Ильича. Часовые подтянулись вслед за своим командиром. Владимир Ильич улыбнулся, отдал честь, приложив «под козырек» руку к круглой барашковой шапке,

— Трогай, — сказал я шоферу, и мы въехали в старинные ворота.

— Вот он и Кремль! Как давно я не видел его! — тихо сказал Владимир Ильич.

Я направил шофера к зданию, где когда-то помещались суд и межевое присутствие и где я в юности часто бывал. Мне казалось, что это здание будет самое подходящее. Я вызвал временного коменданта, распорядился ввести в это здание охрану из рабочих комиссаров 75-й комнаты Смольного, и мы с Владимиром Ильичем и еще с несколькими товарищами-москвичами вошли внутрь. Здание было до ужаса запущено и изуродовано. Очевидно, за время двух революций оно видало виды. Определив, что внизу расположится ВЦИК со всеми своими учреждениями, мы поднялись наверх, где я задумал разместить Совнарком и, главное, найти удобную во всех отношениях квартиру для Владимира Ильича.

Такой оказалась квартира бывшего прокурора палаты, где мы прежде всего выделили для семьи Владимира Ильича три небольшие комнаты с кухней, маленькой передней, ванной и комнатой для домработницы. Этой, более чем скромной, квартирой Владимир Ильич вполне удовлетворился.

Рядом с квартирой Владимира Ильича расположилось Управление делами Совнаркома с приемной для посетителей. За ним шел зал для заседаний Совнаркома, к которому непосредственно примыкал кабинет Владимира Ильича, а далее была комната для телефонисток. В кабинет Владимира Ильича вела еще одна дверь, у которой всегда стоял часовой. Ему был прекрасно виден коридор, по которому Владимир Ильич проходил домой, где одно время был устроен телеграф, откуда Владимир Ильич говорил по прямому проводу со всеми фронтами, столичными городами республик и откуда шли все бесконечные его распоряжения по всему нашему Союзу в самые трудные времена его существования.

Обо всем плане предполагаемого устройства я сообщил Владимиру Ильичу, который одобрил его. Я отдал распоряжение находившемуся при мне тов. М. Д. Цыганкову, как и что сделать, осмотреть чердаки, подвалы, все вычистить, вывезти, назначить дежурных, охрану, смены.

Назначив тов. Цыганкова комендантом здания центрального правительства, я предложил Владимиру Ильичу осмотреть Кремль, и мы пошли. Солнце заливало главы соборов и купола. Замоскворечье гудело, пленяя своей живописной красотой. Все блестело и радостно жило, несмотря на то, что кругом были бесконечные следы совсем недавних боев. Стены были усеяны мелкими впадинами и выбоинами. Вознесенский монастырь, постройки Чудова монастыря, одна кремлевская башня и некоторые здания носили явные следы разрушительного артиллерийского огня. На дворах, у стен, в углах и закоулках была непролазная грязь, остатки сена, соломы, конского навоза, нагромождение повозок, поломанных фур, брошенные пушки, всякое имущество, мешки, кули, рогожи. Я думаю, что Наполеон оставил Кремль в 1812 г. не более засоренным, разрушенным, загрязненным, чем господа юнкера со своими начальниками, когда они запросили пощады у Московского Совета, услышав недвусмысленные залпы артиллерийского огня, открытого с разных сторон революционными большевистскими войсками против осажденного, кольцом окруженного Кремля.

Владимир Ильич, видимо, волнуясь, осматривал Кремль и расспрашивал, удалось ли сохранить все ценности дворцов, Грановитой и Оружейной палат, знаменитую патриаршую ризницу и библиотеку с ее ценнейшими книгами и древними рукописями. Когда оказалось, что все это сохранено самым тщательным образом, что кремлевские гренадеры по двое суток дежурили на своих постах, охраняя вверенное им государственное имущество, желая сдать его в целости и сохранности законной власти, что, наконец, весь золотой запас, хранившийся здесь в погребах, также цел и невредим, — Владимир Ильич, радуясь всему этому, велел немедленно проверить караулы и убедиться еще раз, что здесь все цело. Он согласился на мое предложение — экстренно ввести в Кремль батальон латышей- коммунистов, прибывших вслед за нами из Петрограда и находившийся в то время в одной из казарм Москвы.

Я сейчас же отдал приказ, написав его на листке из моей полевой книжки, и отослал его начальнику батальона с нарочным.

— Берете ли вы на себя ответственность за Кремль? —- вдруг, в упор смотря мне в глаза, сказал Владимир Ильич.

— Беру целиком и полностью, пока не наладится весь наш аппарат.

— Когда можно будет мне переехать сюда? — спросил Владимир Ильич.

— Я думаю, что очень скоро, — ответил я ему. — Вам придется временно поселиться в других комнатах, пока ваши приведут в порядок. Завтра мы это устроим.

И мы пошли смотреть комнаты во втором этаже Кавалерского корпуса.

Владимиру Ильичу комнаты эти понравились, и он решил переехать в них поскорей.

Мы медленно продвигались мимо Потешного двора к Троицким воротам, когда вдруг на всех парах вкатил самокатчик латышского батальона и подал пакет, в котором я прочел рапорт командира батальона, что латышские стрелки по боевой тревоге немедленно выступили и маршем двигаются к Кремлю. Сделав распоряжение коменданту о принятии батальона и о расквартировании его, мы сели в автомобиль.

— Немедленно подымите над Кремлем красное знамя революции, — сказал я тов. Малькову³.

— Есть! — ответил он мне по-матросски.

И мы двинулись дальше.

Башни Кремля все еще венчали громадные двуглавые орлы — эта эмблема старого, одряхлевшего и уже отжившего мира.

Не прошло и часа, как над Кремлем взвилось красное знамя — знак революции и победы над буржуазным миром, знамя нашей борьбы за социализм.

У Троицких ворот собралось много народу: очевидно, весть о въезде Владимира Ильича в Кремль успела разнестись.

Красноармейцы со своим командиром, который вызвал усиленный наряд к воротам, подтянулись, завидев наш автомобиль, спускавшийся под горку через мост — от Троицких ворот к Кутафьей башне, — отчетливо, по-военному отдали честь своему вождю и Председателю Совнаркома.

Мы выехали из Кремля.

В первой редакции опубликовано в газете «Вечерняя Москва», 21.1 1928, № 18. Печатается по III т. Избр. соч.

¹ А. П. Смирнов (Фома-питерец) (1877—1938) в социал-демократическом движении участвовал с 1896 г., революционную работу вел в Твери. Петербурге и Москве. Неоднократно подвергался репрессиям царского правительства. После Октябрьской революции — на руководящей государственной и партийной работе. (Стр. 227.)

² Речь идет о Совнаркоме Московской области, образованном в марте 1918 г., председателем которого был М. Н. Покровский. 9 июня 1918 г. Президиум ВЦИКа принял постановление об упразднении Московского областного СНК (см. «Декреты Советской власти», т. II. М., 1959, стр. 405—406). (Стр. 228.)

³ Здесь допущена неточность: по-видимому, речь идет о М Д. Цыганкове, упоминаемом В. Д Бонч-Бруевичем в этой же главе в качестве коменданта «правительственного здания Кремля». П. Д. Мальков, комендант Кремля, приехал в Москву позже (см. П. Мальков. Записки коменданта Московского Кремля. М., 1961, стр. 106—107). (Стр. 231.)

 

 

ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ В КРЕМЛЕ

Быстрые, четкие шаги гулко отдаются по еще пустому коридору. Это Владимир Ильич рано утром спешит из своей квартиры в кабинет Совнаркома. Часовой, всегда дежуривший здесь, у дверей кабинета, завидев приближающегося Владимира Ильича, подтягивается, дабы с гордой радостью отдать честь тому, который сам столько лет бессменно стоит на страже всемирной революции.

— Здравствуйте, товарищ! — бодро, вскидывая глаза, говорит Владимир Ильич.

— Здравствуйте, Владимир Ильич! — радостно зардевшись, звучно отвечает бравый красноармеец из кремлевской школы командиров.

И как ни часто повторяется это приветствие — Владимир Ильич неизменно крайне внимателен к красноармейцам, — всегда нечто действительно поднимающее, волнующее чувствовалось в этом обмене приветствиями: так истинные народные вожди умеют привлекать к себе сердца тех, для кого они рождены, привлекать и в малом, и в большом, ведя за собой единицы и миллионы.

Войдя в кабинет, он тотчас начинал рассматривать приготовленную ему почту и прежде всего телеграммы с внутренних и внешних фронтов и тотчас же размечал все новые данные на географических картах, которыми были завешаны все стены. Когда открылся новый, турецкий фронт, то я не нашел места, где расположить карту нового фронта. Пришлось ее наклеить уголками на изразцовую печку, выходившую кафелем в кабинет и расположенную весьма близко от письменного стола, за которым постоянно занимался Владимир Ильич.

Когда готовили кабинет Владимиру Ильичу, то комендант Кремля, комендант здания правительства, а также рабочие и уборщицы всеми силами любовно старались сделать все как можно лучше. Комендант Кремля раздобыл у дворцовых служащих громадный ковер во всю комнату, а против письменного стола установили принесенное из дворца широкое мягкое кресло. Когда все было готово и когда наступило время впервые войти Владимиру Ильичу в этот служебный кабинет, он, увидя ковер, воскликнул:

— А это зачем? Я по такому ковру и ходить не умею. Товарищ Мальков, товарищ Цыганков, где это вы такой великолепный ковер раздобыли?

— Из дворца, Владимир Ильич, — ответили оба коменданта.

— А много их там?

— Очень много... Большая комната набита наполовину.

— А кто за них отвечает?

— Кремлевские хранители из старых гренадеров.

— Ну, это еще ничего, народ они крепкий, службу свою знают... А все-таки, Владимир Дмитриевич, — обратился он ко мне, — надо все это как можно скорее взять на учет... Это добро государственное...

— Все возьмем на учет, сделаем это в ближайшие дни... — ответил я ему.

— А ковер этот, — обратился он к комендантам, подходя совсем к ним близко, — вы сейчас же снимите. Зачем он здесь? И отнесите назад... Взяли-то, небось, без расписки...

— Без расписки... — сконфузились оба коменданта.

— А этого никак нельзя... Все должно быть на учете, —. и он продвинулся дальше...

— А это зачем? Кресло какое-то поставили... Несите его сейчас же обратно, а мне прошу поставить обыкновенное деревянное, с плетеным сидением. Может, найдется в складах, поищите, но все берите по требованию и под расписку...

Вскоре мы нашли тут же почти одинаковых два кресла, какие хотел Владимир Ильич, и поставили их, одно в его кабинете, а другое в зале заседаний Совнаркома. Перед письменным столом, перпендикулярно к нему, был поставлен небольшой длинноватый стол, покрытый зеленым сукном, а по бокам мягкие кожаные кресла. Здесь Владимир Ильич принимал посетителей, нередко выходя из-за своего стола и садясь обыкновенно в кресло, которое стояло ближе к печке.

Здесь произошла знаменитая беседа Владимира Ильича с А. М. Горьким, когда он экстренно был вызван из Петрограда в Москву для организации продовольственной помощи ученым и литераторам, после чего образовалась Центральная комиссия улучшения быта ученых (ЦЕКУБУ).

По стене, которая граничит с залом заседаний Совнаркома, стоял большой кожаный диван, в дальнем углу которого, ближе к окну, было разрешено сидеть некоторое время скульптору П. Л. Андрееву, лепившему из пластилина бюст Владимира Ильича. Он же впоследствии разработал проект государственного советского герба, утвержденный Владимиром Ильичем.

На письменном столе Владимира Ильича стояло несколько телефонных сигналов, которые давали ему знать, что его вызывают наши телефонисты — рабочие-красногвардейцы, старшим среди которых был рабочий-металлист Половинкин, один из преданнейших охранителей Владимира Ильича. Это — первый служащий, которого я пригласил в Совнарком.

В телефонную комнату вела особая дверь, находящаяся по левую сторону от письменного стола Владимира Ильича. Тогда еще не было удобных телефонных установок, так же как и усилителей. Каждый разговор с провинцией, с фронтами стоил большого труда, и голос Владимира Ильича надрывался, а слышимость была нередко крайне плоха.

Было величайшее счастье, когда появились усилители и когда наконец наши инженеры установили новые телефоны прямо на письменном столе Владимира Ильича. Ему не приходилось больше следить за световыми и звуковыми сигналами, чтобы знать, откуда его вызывают. Такое же великое облегчение получилось при всех выступлениях его на Красной площади с трибуны или в других местах, когда всюду расставлялись усилители и ему не приходилось надрываться, произнося свои пламенные речи.

Через некоторое время Владимир Ильич разрешил устроить в его кабинете небольшую библиотеку, причем первый комплект книг он составил сам. Среди них он пожелал приобрести четырехтомный словарь русского языка Даля, который сам поставил на книжную вертушку, стоящую близко от его кресла около письменного стола. Он часто, отдыхая, брал словарь Даля и очень внимательно изучал его.

Прямо против стола находилась дверь, обитая клеенкой, которая вела в зал заседаний Совнаркома.

Владимир Ильич никогда не курил. На него очень плохо влиял прокуренный воздух. В такой атмосфере у него разбаливалась голова. Все ближайшие товарищи это хорошо знали и, конечно, воздерживались от курения при нем. Для незнающих как в кабинете Владимира Ильича, так и в зале заседаний Совнаркома висели плакаты с печатной надписью: «Просят не курить». Среди наркомов и их замов было много заправских курильщиков. Часто выходить из зала заседаний было неудобно, да и невозможно, так как многие вопросы требовали во время обсуждения их присутствия всех наркомов. Несчастные курильщики нашли выход из этого тяжелого положения: почти в конце зала стояла большая изразцовая голландская печь, выдававшаяся на треть своей величины внутрь зала Совнаркома, образуя таким образом значительный угол между стеной и печкой. В этой части печки был отдушник. На время заседания для освежения воздуха труба печки открывалась, вьюшка оставлялась у стенки в печи. Курильщики занимали всегда место в конце стола. Время от времени они выходили из-за стола, подходили к печи в уголок и с наслаждением покуривали, выпуская дым в отдушину.

Владимир Ильич, зорко всегда наблюдавший за всем, приметил это циркулирующее движение наркомов и как-то неожиданно встал и тоже прошел за печку, где обнаружил курильщиков.

— Вот оно что! — воскликнул он. — Попались с поличным.

Смеху было много. Владимир Ильич был очень тронут этим особым вниманием наркомов к нему, и этот способ курения был узаконен.

Владимир Ильич предлагал разрешить курить в зале заседаний. Но все курильщики единогласно отказались от этого и продолжали курить в отдушник, который имел прекрасную тягу и без остатка выносил табачный дым.

_____________

И лишь только затворялась дверь в этом простом, светлом «таинственном» для всего света кабинете, как там начиналась воистину изумительная, строго систематизированная работа. Мельком взглянув на стол, где уже были приготовлены почта и отдельно телеграммы с фронтов, он мигом брал именно эту пачку и быстро прочитывал их, так быстро, что, казалось, не было возможности даже пробежать взглядом, что там написано. А он все телеграммы уже знал наизусть и после цитировал слово в слово, причем всегда с изумительной точностью в цифрах: если время отправки и получения телеграммы, то обязательно часы и минуты и, конечно, все цифры верст, марши, продвижения, число красноармейцев, вражеских солдат, офицеров, число пушек, ружей, количество вагонов и паровозов, количество пудов провианта. Если бы не видеть десятки и сотни раз это изумительное чтение документов, то, право, ни поверить было бы невозможно. Надо было обладать той изумительной изощренной памятью, мгновенностью восприятия, какая была у Владимира Ильича, этого воистину гениального человека.

Просмотрел телеграммы и мигом к стене — к одной, к другой, к третьей. Всюду развешаны карты, и всюду его рукой обозначены все четырнадцать фронтов, с которых в разное время наседал на нас, на нашу молодую социалистическую республику международный враг.

Владимир Ильич отмечает на картах, какие изменения произошли на фронтах. Вон там, высоко, в Уфимской, Вятской губернии, еще выше — в Архангельской, вон куда забросило наши красноармейские части! Тянется, не достанет, чтобы отметить, становится на цыпочки.

Все изучил, разметил и разом к столу, и быстро стал писать телеграмму за телеграммой. Затрещали телефонные звонки, пошли телефонные разговоры, вызовы по прямому проводу. Сразу почувствовалось всеми, что он там у себя, в кабинете.

Так каждый день, из недели в неделю, из месяца в месяц все новые и новые дела, одно сложней другого, и наряду с этим огненные, полные высокого теоретического и практического смысла речи, новые книги и брошюры, статьи и листовки.

Всегда спокоен, выдержан, краток, шутлив и всегда бесконечно бодр... Неиссякаемый источник сил, вдохновения, творчества, энергии и воли.

Но многие ли видели его, вождя мировой революции, поздно вечером, после напряженнейшего рабочего дня, когда он выходил с вечернего заседания Совнаркома, утомленный, с запавшими глазами. Приходил опять к себе в кабинет, чтобы просмотреть вечерние донесения. Безмерная усталость струилась из его глаз, и так хотелось сказать всем: оставьте его, пускай отдохнет.

На своих могучих плечах нес он гигантский груз истории нашего времени и ни разу не дрогнул под этой непомерной тяжестью.

 

 

ПЕРВОЕ МАЯ 1918 Г. В КРЕМЛЕ

(НИЗВЕРЖЕНИЕ ПАМЯТНИКА МОСКОВСКОМУ ЦАРЬКУ)

Пролетариат Парижа в глубоком негодовании ринулся к Вандомской колонне¹ как только он овладел властью и была провозглашена Коммуна. Вандомская колонна, этот символ наполеоновского гнета, была низвергнута усилиями огромной пролетарской толпы.

В Октябрьскую революцию у нас в России пролетариат также обратил свое негодование против целого ряда памятников, которые знаменовали собой угнетение прошлых времен. Мы знаем, что целый ряд статуй — Александра II и Александра III—были сняты со своих пьедесталов распоряжением революционного рабочего правительства. Но, кажется, только один памятник был разрушен рабочими и красноармейцами, причем это разрушение было совершено по их собственной инициативе. Я говорю о низвержении небольшого памятника ненавистному как в Москве, так и во всей трудовой России великому князю Сергею Александровичу, убитому в 1905 г. бомбой И. П. Каляева² на Сенатской площади в Кремле. Этого романовского отпрыска, корчившего из себя самовластного «царя московского» на своем генерал-губернаторском троне, одни презирали за страшное высокомерие, другие — за злостное лицемерие, третьи — за грубость, четвертые относились к нему с презрением, зная его невероятные излишества и садистские извращения. Широкие массы ненавидели его за Ходынку³ и за те полицейские порядки, которые он насадил в Москве. Рабочие помнили его как жестокого усмирителя стачек и политических протестов.

И вот, когда настал радостный красный праздничный день Первого Мая 1918 г., в праздновании которого Владимир Ильич принимал живейшее участие, утром, часов в десять, прежде чем идти на демонстрацию на Красную площадь, рабочие, красноармейцы и служащие кремлевских учреждений, собравшиеся вместе и готовые строиться в колонны, вдруг по чьей-то инициативе двинулись к памятнику Сергея Александровича, где-то достали веревки, веревками обвили эту небольшую колонну и приготовились его низвергнуть. Как раз в это время вышел из подъезда Совнаркома Владимир Ильич вместе со мной и другими товарищами. Кругом стояло большое оживление.

— Что это такое? — спросил Владимир Ильич.

— Да вот, наши товарищи решили очистить площадь от этого ненужного памятника, — ответил кто-то Владимиру Ильичу.

— Это прекрасно! — сказал Владимир Ильич. — Давно пора было бы убрать отсюда этот никому не нужный хлам.

И он быстро подошел к веревкам, которые были протянуты от памятника, и ухватился за одну из них. Мигом все бросились к нему и сразу, одним сильным рывком, сдвинули памятник с места. Небольшая колонна опрокинулась и разбилась на несколько кусков. Толпа оттащила каменные глыбы, подцепив оставшийся было на месте пьедестал и отодвинув его в сторону.

Владимир Ильич подошел к месту, где стоял памятник, и громко сказал, обращаясь ко всем:

— На этом месте революционный пролетариат должен воздвигнуть памятник смелому борцу Каляеву, который уничтожил одного из отвратительнейших представителей Романовых.

Народ загудел, раздались рукоплескания, и все радостные и довольные пошли строиться в колонны, чтобы присоединиться к многолюдной первомайской демонстрации.

Так Владимир Ильич всегда подхватывал инициативу масс, углубляя ее и делая политические выводы.

Интересно отметить, что когда из Петрограда через некоторое время запросили Владимира Ильича, как быть с многочисленными памятниками царям на площадях этого города, Владимир Ильич ответил:

— Все памятники должны оставаться на месте. Пускай будущее поколение, — сказал он, — видит тех, которые угнетали народ, в том изображении, какое им придала эпоха.

Он приветствовал надпись, которую Демьян Бедный предложил сделать к известной неуклюжей фигуре Александра III на коне⁴, памятнику, стоявшему на б. Николаевской, теперь Октябрьской, площади Ленинграда. В неприкосновенности остались памятники Николаю I и, конечно, Петру I.

В Москве памятник Александру III, который находился около храма Христа-Спасителя, был снят по распоряжению правительства, точно так же как и памятник Александру II в Кремле.

Как известно, Владимир Ильич высказался, что следовало бы поставить памятник Льву Толстому против Успенского собора, в котором он был проклинаем и предаваем анафеме⁵ духовенством царского правительства.

__________

За этот головокружительный год произошло такое великое множество событий, что первомайские демонстрации совершались действительно в совершенно новой обстановке. Рабочий класс революционной России впервые держал власть в своих собственных руках. Никогда, нигде на всей нашей планете еще не было такого празднования Первого Мая.

Это была первая демонстрация после Октябрьской революции в знак международной солидарности. Все районы были на ногах, и великими потоками лилась человеческая стихия на Красную площадь, под стены древнего Кремля, где теперь вытянулся ряд братских могил борцов революции, погибших в кровавых боях Октября во время вооруженного восстания в Москве, во время первых битв гражданской войны.

Мы все, ответственные работники, конечно, были в первых рядах демонстрантов-рабочих и шли каждый со своим районом или со своей организацией. Я шел с организацией рабочих и служащих Кремля. Пройдя мимо трибуны, где назначенные от правительства товарищи принимали демонстрацию, я отделился от рядов демонстрантов и присоединился к рядам правительства, собравшегося на трибуне. Мне хотелось поделиться впечатлениями с Владимиром Ильичем, и я знал, что он наверное сейчас находится на Кремлевской стене, откуда он хотел посмотреть на всю демонстрацию. Его выступление на площади должно было состояться несколько поздней, когда демонстранты подойдут и займут площадь. Я пришел в Кремль и тоже поднялся на Кремлевскую стену. Владимир Ильич радостный ходил по широченному проходу стены, часто останавливаясь между ее зубцами, и смотрел пристально на площадь. Я подошел к нему.

— Вы шли с демонстрантами? Я видел вас... — встретил меня Владимир Ильич, весело и юно смотря поблескивающими глазами.

— А как же? — ответил я ему. — Первою Мая мы все должны быть там...

— Это хорошо, это верно! — одобрил Владимир Ильич. — Не надо отрываться от масс, несмотря на всю занятость. Самое важное, не потерять постоянную связь с массами. Надо чувствовать жизнь масс...

Он стал расспрашивать меня, что говорят между собой демонстранты, каково настроение в массах на площади. Я подробно, что знал, рассказывал Владимиру Ильичу, останавливаясь на каждом сколько-нибудь красочном моменте.

— Все это необходимо записать, — говорил он мне. — Будущая история будет рада таким записям. Характеристика настроения масс в высшей степени интересна и важна...

И я собирался писать... Но куда там писать! .. В то время, казалось, и дышать было некогда...

В первой редакции опубликовано в газете «Вечерняя Москва», 30.ІV 1932, № 100. Печатается по первому изданию настоящего сборника. М., 1965.

 

Примечания:

¹ Вандомская колонна поставлена в Париже на Вандомской площади в честь побед Наполеона в 1806--1810 гг. Как символ милитаризма и завоевательных войн была низвергнута 16 мая 1871 г. и о декрету Парижской Коммуны, после падения которой восстановлена в 1875 г. (Стр. 237.)

² И. П. Каляев (1877—1905) — член боевой организации партии социалистов-революционеров 4 февраля 1905 г. убил московского генерал-губернатора С. А. Романова (дядю царя). Казнен в Шлиссельбурге в ночь на 10 мая 1905 г. (Стр. 237.)

³ 18 мая 1896 г. на Ходынском поле (ныне территория Московского центрального аэродрома имени М. В. Фрунзе), в дни коронации Николая II, были устроены массовые гуляния с раздачей подарков. В результате преступной халатности (осталось много незасыпанных ям при постройке балаганов и палаток) произошли давка и свалка. Погибло 2000 человек, несколько десятков тысяч было изувечено. (Стр. 237.)

⁴ На памятнике Александру III было высечено четверостишие Д. Бедного:

Пугало

Мой сын и мой отец при жизни казнены,

А я пожал удел посмертного бесславья:

Торчу здесь пугалом чугунным для страны,

Навеки сбросившей ярмо самодержавья.

(Д. Бедный. Собр. соч., Т. 3. М., 1954, стр. 79.) (Стр. 238.)

⁵ JI. Н. Толстой был отлучен от церкви (предан анафеме) Синодом 22 февраля 1901 г. (Стр. 239.)

 

 

ВСТРЕЧИ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА С КРЕСТЬЯНАМИ

Когда организовалось и стало правильно функционировать Управление делами Совнаркома, то со всех сторон России получалось не только громадное количество писем, ходатайств и просьб, но и отовсюду к нам стали приезжать делегации, депутации и ходоки от крестьянских обществ. Большинство этих прибывающих приходилось принимать мне. Дел было великое множество. На местах только-только начинала строиться власть. Повсюду бродили шайки, желающие поживиться на чужой счет, и под видом революционных организаций, будто бы выполняющих чьи-то директивы, занимались грабежом, разбоем, насилиями, пьянством и всевозможными бесчинствами. Местное население от всего этого очень страдало, не знало, куда и к кому обратиться, не знало, как себя защитить. На местах еще не было установлено никакой юстиции; не было прокурорского надзора, суды еще только-только начинали функционировать, власть на местах еще была организована крайне плохо, жить было трудно: и голодно, и холодно. Все тянулись к центру, к центральной власти, желая получить ответы на сотни самых необходимейших вопросов. И, конечно, у крестьян этих вопросов было больше всего. В деревнях, в селах, в волостях, в местечках новый институт власти, призванный к жизни Октябрьской революцией, был настолько необычен решительно для всех, что власть на местах нередко понималась далеко не так, как это представлялось центру. Отсюда вытекали всевозможные преступления власти, превышения полномочий, сведение личных счетов, лихоимство, взяточничество, ложные доносы и другие тому подобные преступления, тяжко отражавшиеся на благосостоянии граждан, на их спокойствии и вообще на всем образе их жизни. Отсюда вытекали недовольства, жалобы, ходатайства, просьбы и требования расследований. Центральные учреждения буквально были завалены бумагами и перегружены посетителями. У крестьян ко всем этим в то время весьма обычным делам присоединялись земельные нужды, разрешение земельных споров, ходатайства о налогах, повинностях, продразверстке и прочие тому подобные дела. Крестьяне являлись в Управление делами Совнаркома целыми группами.

Обо всех сколько-нибудь интересных и общественно важных посещениях я в тот же день вечером, после приема, докладывал Владимиру Ильичу. Он вскоре обратил внимание, что приезд крестьян все увеличивается, их дела всегда важны и жизненны. Наши письменные доклады Владимир Ильич внимательно прочитывал, давал резолюции и направления делам и требовал прослеживания их в дальнейших инстанциях. На этих все более и более разраставшихся приемах слышался подлинный «голос земли».

Крестьянские чаяния и нужды высказывались откровенно и ясно. И Владимир Ильич пожелал лично общаться с крестьянами. Он назначил особый день — пятницу (прием в Управлении делами был по вторникам и четвергам), когда стал группами принимать крестьян.

Это было в начале 1919 г.

Первая группа крестьян, которую лично принял Владимир Ильич, была из разных местностей России; в нее входило пятьдесят два человека. Время было очень опасное, так как всюду свирепствовал сыпной тиф и была полная возможность подвергнуться этой заразе. В Кремле еще не были устроены те дезинфекционные камеры и проходные бани, в которых в скором времени все прибывавшие подвергались санитарной обработке. Мы предупреждали Владимира Ильича, что лучше немного повременить в силу этих обстоятельств с приемами, но он был непреклонен, совершенно игнорируя опасность заражения сыпным тифом, и даже посмеивался над нами.

Первое свидание Владимира Ильича с крестьянами состоялось в Кремле, в его кабинете. Заранее не говоря крестьянам, мы собрали приехавших в приемной и за десять минут до назначенного часа приема сообщили, что они идут к Председателю Совнаркома. Крестьяне, узнав, что им предстоит свидание с Владимиром Ильичем, сразу воодушевились. Загудели голоса, все приободрились и направились в кабинет Владимира Ильича, оставив в приемной котомки, мешки, узелки, с которыми всегда приходили ходоки. Часовой, стоявший у дверей кабинета, заранее предупрежденный разводящим, по счету пропустил всех.

И пензенские, и курские, и смоленские, и самарские, и иные представители старейшего сословия государства Российского чинно, не торопясь, вошли в кабинет Председателя Совета Народных Комиссаров.

Наступила торжественная тишина. Владимир Ильич встал и смотрел на входящих.

Вдруг хором раздалось:

— Здравствуйте, Владимир Ильич, — и все низко поклонились.

— Здравствуйте, здравствуйте! — приветствовал крестьян Владимир Ильич, выходя из-за стола и со всеми здороваясь за руку. — Садитесь, садитесь, пожалуйста! Вот здесь! А ты, дедушка, на диван! Вот так!

Усадив всех, он примостился около своего стола на табуретке так, чтобы ему всех было видно, и приветливо обратился к крестьянам:

—- Ну, с чем же вы к нам приехали?

— Делов у нас много.

— Ужась как много!

— Насчет вот земли!

— Обижают нас!

— Рассуди...

— Ты как есть правитель, все должон знать...

И загудели, и заговорили «голоса земли». Каждый вставлял свое слово о своем деле. Кое-кто расстегнулся и полез в дальние карманы за «бумагой», за «прошением», в котором все изложено и которое стоит только прочесть «умному человеку», чтобы сразу узнать и тотчас же разрешить все наболевшие вопросы.

Когда чуть-чуть стало тише, Владимир Ильич спросил каждого, откуда он, из каких мест, и, что меня как всегда удивило, сразу запомнил всех и в дальнейшем разговоре прямо называл каждого по его селу, деревне или волости. Это обстоятельство не укрылось и от крестьян, и они этому сильно дивились. Владимир Ильич сейчас же стал расспрашивать каждого, зачем именно он приехал. Подробно рассказывали крестьяне Владимиру Ильичу о своих нуждах.

— А у вас какое дело? — обратился Владимир Ильич к громадному черноволосому крестьянину Пензенской губернии.

— Да вот мы насчет власти!

— Что же именно?

— Выборы у нас были...

— Ну...

— Ну, вот мы и выбрали в Совет наших граждан. А они как в Совет-то пришли, ружья-то взяли, все вооружены и стали нас утюжить, ну и утю-южут... житья нет... Развяжи ты нас от них...

— Как же это они вас утюжат и за что именно... — улыбаясь, спросил Владимир Ильич.

— Да вот так и утюжат с утра до ночи, деваться нам некуда, просто страсть, хоть беги вон, и к вам-то я тайно приехал, а то узнали бы, сейчас арестовали бы и в кутузку — вшей кормить.

— Что же они делают-то?

— Да все!. . Добро отбирают, штрафы накладывают, сродственникам помогают, хлеб, муку на учет взяли, а сами его к себе тащат...

— Да как же это так? — воскликнул Владимир Ильич, — да ведь это же ваши люди, ваши избранные? Небось лучшие, справедливые люди...

— Так-то оно так, что наши, это верно... А насчет справедливости — этого нет...

— Почему же?

— Да они все больше конокрады да жулье, прямо тебе сказать, арестанты, — как были они арестанты, так и есть они арестанты... — разом выпалил, подымаясь и волнуясь, пензенский великан.

— Как же это могло случиться? Ведь вы небось выбирали?

— Сами, это действительно верно, сами...

— Ну, так почему же вы так опрометчиво сделали?

Великан помолчал, помял шапку, встряхнул лохматой головой, глянул на всех и сказал:

— В тюрьмах им сидеть привычно, потому и выбрали...

Сочувственный шепот пронесся в кабинете.

— Как в тюрьмах? Зачем же в тюрьмах сидеть Советской власти? — недоумевал Владимир Ильич.

— Да что тут говорить, сказать по правде, не верили мы приходу нашей власти, думали, все это ненадолго, придут какие ни есть войска, перепорют всех, а власть — первей всего — в остроги, в тюрьмы угонят, ну вот мы и выбрали тех, кому привычней в тюрьмах сидеть; они как есть арестанты, народ привычный, конокрады больше, ну им все равно, а мы ведь хозяевы, нам это не способно... А они вот власть-то взяли и стали нас утюжить, и утюжат, и утюжат...

Владимир Ильич добродушно засмеялся, и, действительно, нельзя было удержаться от смеха, так был трагикомичен этот рассказ.

— Ну, вот видите, вы и ошиблись. Советская власть — это истинно народная власть, во главе которой стоит рабочий класс,— сказал Владимир Ильич. — Власть передана на места, и вы теперь видите, что выбирать надо самых лучших, самых честных, самых добросовестных, а то вот вы и попали, не поверив приходу своей собственной власти, которая окончательно низвергла власть царя, помещиков, купцов, богатых, буржуазии.

— Видим мы, видим, что ошиблись...

— А сколько же времени у вас эта вами выбранная власть, которая вас же и утюжит?

— Да вот уже, почитай, третий месяц!..

— Советы, вы знаете, выбираются теперь только на шесть месяцев. А потом опять перевыборы, чтобы таким образом сменить всех плохих и добиться, чтобы власть на местах была хорошая.

— Действительно так, это справедливо... — ответил пензенский ходок, и одобрительный говор, и шум движения пронесся по кабинету.

Ясно было, что вопрос о власти на местах был больным и крайне важным вопросом.

— Ну, вот вам придется эти еще три месяца потерпеть за вашу опрометчивость, так как отменить выборы нельзя; по вашему рассказу видно, что они были произведены правильно, но вот, если эта ваша власть выходит из рамок закона или делает какие нарушения, то сейчас же жалуйтесь в уезд и в губернию, в Советы, дабы немедленно прекратить эти безобразия. Я тотчас же дам распоряжение по телеграфу в Пензу обратить на ваше дело особое внимание и все расследовать на месте, — и Владимир Ильич тут же написал текст телеграммы, прочел его вслух, и мы немедленно отправили ее.

Пензенский великан был очень доволен и стал благодарить Владимира Ильича и кланяться на все стороны всем присутствующим.

— Вы только выбирайте другой раз настоящих людей, самых лучших, которые у вас только есть... — сказал Владимир Ильич.

— Это правильно, оно действительно так... Ошиблись мы... Видим, ошибка наша...

Владимир Ильич перешел к расспросам других ходоков. И он провел с крестьянскими ходоками в эту первую встречу почти пять часов, рассмотрел все дела и немедленно дал направление этим ходатайствам. Владимир Ильич радушно простился с крестьянскими ходоками, и те ушли весьма довольные.

Долго говорили они в приемной Совнаркома обо всем, что слышали, высказывая, что вот Владимир Ильич — настоящий человек, достойный правитель, понимающий крестьянскую нужду, крестьянскую жизнь.

__________

— Какие все нужные и важные вопросы поднимают крестьянские ходоки! — говорил мне в тот же вечер Владимир Ильич, вспоминая эту свою дневную беседу. — Нужно быть особенно внимательными к их делам.

Я сказал ему, что так как таких ходоков является все больше, то совершенно необходимо вынести прием из стен Кремля в город, где наша приемная была бы совершенно доступна для всех желающих.

— Но не опасно ли это? — спросил прежде всего Владимир Ильич. — Ведь сколько всевозможных заговоров открывает ВЧК! Пожалуй, найдутся такие люди, которые воспользуются вашим открытым приемом, чтобы устроить какую-нибудь пакость.

— Меня совершенно это не беспокоит, — ответил я и добавил, что с его разрешения я следующий прием уже сделаю на Моховой, где мы будем принимать совершенно открыто.

— Не рано ли? — опять переспросил меня Владимир Ильич. Я почувствовал, что он колеблется больше всего из-за вопроса, который только что поднял.

— Наоборот, по-моему, поздно, Владимир Ильич, — ответил я ему, — так как многие ходоки к нам не попадают; их не пускают в Кремль, так как они не могут объяснить, зачем они идут, а наш комендант весьма озабочен посещением многими посторонними лицами здания правительства, и он будет только рад, если мы выйдем за стены Кремля.

— Для дела это, конечно, очень важно, — серьезно ответил мне Владимир Ильич, — и я, конечно, ничего не могу иметь против этого вашего настойчивого желания.

В течение трех дней мы организовали приемную близ Кремля, на Моховой улице. При приемной были большие комнаты, где ходоки могли спокойно посидеть и отдохнуть и даже напиться чаю, где они могли написать свои заявления и где за неграмотного все пожелания могли изложить наши представители из Управления делами Совнаркома, для чего я пригласил нескольких рабочих и красноармейцев, очень толковых, вдумчивых, которые охотно взялись за это чрезвычайно важное и нужное дело.

Идя на первый открытый прием при Управлении делами СИ К, я по телефону сообщил об этом Владимиру Ильичу, и когда я подошел к нашей приемной вместе с секретарями, то увидел довольно значительное количество людей, которые собрались здесь, не решаясь войти. Это были те, которые подходили к воротам Кремля и которых по моему распоряжению направили в открытую приемную. Вероятней всего, что к ним присоединилось и довольно много любопытных. Я сейчас же пригласил всех войти наверх, и там на лавках, столах и вокруг столов расположились эти делегаты, прибывшие со всех сторон России.

В это время дежурным по приемной был матрос М. Д. Цыганков, который с первых дней Октябрьской революции работал со мной. У него уже были списки пришедших, и мы тотчас же начали прием.

Этот первый день мне пришлось принимать подряд восемь часов, не разгибая спины. По преимуществу это были ходоки крестьян. Каждого подробно расспросив о всех его нуждах, записывали все, что он хотел, в особую книгу, давали направление его делам. Я писал тут же резолюции на ходатайствах с подробным указанием адресов, куда кому идти и что делать.

В Управлении делами СНК было строго заведено правило прослеживать все дела тех посетителей приемной СНК, которым мы сами не могли дать вполне удовлетворяющих их ответов и которых надо было направить в тот или другой комиссариат для дальнейших разъяснений. Должен сказать прямо, что такое настойчивое проведение всех дел ходоков очень не нравилось во многих учреждениях, и я знаю, что были неоднократные жалобы Владимиру Ильичу, что Управление делами заваливает наши комиссариаты различными ходатайствами и делами.

Владимир Ильич от души смеялся над этими жалобами, говоря:

— Смотрите, не успели мы сделать революцию и согнать одних чиновников с их насиженных мест, как наши собственные чиновники уже до такой степени забюрократились, что недовольны тем, что то население, которым они управляют, хлопочет о своих собственных нуждах, подает просьбы и жалобы. Скажите, в каких наших законах написано, — спрашивал он, — что всякий проживающий в нашей стране не имеет права жаловаться, просить или добиваться своего в любой инстанции? Ведь просто странно и стыдно слушать такие заявления. Ведь для того мы и создали государственный аппарат, чтобы он, подавляя буржуазию и иные владеющие классы, устраивал жизнь тех, кого прежде эксплуатировали. На поверку оказывается, что и мы еще не прочь от них отмахнуться и не дать им разъяснений наших же законов, нашего собственного дела. Это никуда не годится, с этим надо бороться изо всех сил.

И Владимир Ильич настойчиво потребовал организовать Бюро жалоб, в которое должны были стекаться жалобы всего населения на всевозможные непорядки и, в частности, на нашу собственную администрацию. Эти жалобы должны были самым быстрым образом рассматриваться, а виновные караться. Владимир Ильич зорко следил за этим и часто вызывал к себе Аванесова как представителя РКИ¹, требуя от него самого тщательного и настойчивого наблюдения за правильным функционированием Бюро жалоб. Да и сам Владимир Ильич не однажды выступал со статьями и речами по поводу бюрократизма наших учреждений, комчванства и других отрицательных явлений в деятельности нашей молодой власти.

В течение нескольких последующих месяцев мне пришлось принять более шести тысяч человек, каждый из которых был представителем больших групп населения. Обо всех этих приемах я всегда докладывал Владимиру Ильичу, так как он но переставал интересоваться всем тем, что можно было на этих приемах узнать из жизни рабочих, красноармейцев и особенно крестьян.

Когда М. И. Калинин был избран Председателем ВЦИКа, Владимир Ильич все крестьянские дела передал ему, говоря, что Михаил Иванович лучше других знает деревню и поэтому он спокоен за то, что каждое ходатайство крестьян будет рассмотрено подробно и хорошо.

В первой редакции опубликовано в газете «Батрак» (20.1 1929, № 8) под названием «Крестьяне у Ленина». Печатается по III т. Избр. соч.

¹ Положение об образовании Рабоче-крестьянской инспекции (РКИ) было принято сессией ВЦИКа 7 февраля 1920 г. (Стр. 248.)

 

 

ПЕРВЫЙ СУББОТНИК В КРЕМЛЕ

Первое Мая 1920 г. решено было в Москве отпраздновать совершенно иначе, чем это было раньше. Творческий подъем в массах был настолько велик, что клич выйти на первый субботник вместо обычной уличной демонстрации с небывалым энтузиазмом был подхвачен всеми. Особенно ликовала молодежь. С самого раннего утра в разных направлениях с пением революционных песен двигались колонны московского пролетариата, трудящихся и служащих.

Владимир Ильич очень любил этот весенний, радостный пролетарский всемирный праздник — праздник Первого Мая, он всегда деятельно принимал в нем участие. В этот год, когда массы сами проявили стремление к новому коллективному творчеству, он вдвойне был рад и всех звал обязательно принять в этом первом субботнике самое горячее участие.

В Кремле рано закипела жизнь в этот день. Все радостные, просто, по-рабочему, одетые, соединялись в группы, в отряды, в колонны и под звуки оркестров и с пением шли туда, где назначено было принять участие в общем деле. Красноармейцы Кремля субботник проводили в Кремле, где было много всякой работы. Воинская кремлевская часть строилась на площади.

Ровно в девять часов утра Владимир Ильич вышел из своего кабинета на площадь против казарм, подошел к командиру военной части, отдал честь по-военному и сказал:

— Товарищ командир, разрешите мне присоединиться к вашей части для участия в субботнике.

Командир был, видимо, смущен. Он не мог, не хотел отказать Владимиру Ильичу и вместе с тем по воинскому уставу не имел права никого, тем более штатского, присоединять к вверенной ему воинской части.

Произошло секундное замешательство, и затем он, радостно и приветливо поблескивая глазами, сказал:

— Пожалуйста! Станьте, Владимир Ильич, на левый фланг!

И Владимир Ильич прошел к левому флангу и встал в шеренгу. Встали и мы, несколько человек, вместе с ним. Рокот одобрения пронесся по рядам красноармейцев, которые были счастливы, что Владимир Ильич вместе с ними.

Еще не прошло и года со дня ужасного ранения Владимира Ильича эсеркой Каплан, и мы хорошо знали, что рука Владимира Ильича еще не совсем хорошо действует¹. И было боязно, и было страшно, как бы он не повредил себе.

Раздалась команда. Ряды сдвоились и, повернув направо, двинулись под звуки оркестра к месту работы. Надо было очищать площадь от беспорядочных груд строительного материала и переносить его довольно далеко, складывая по сортам: тут были и доски, и бревна, и тес, и шпалы, и вагонка, и просто дрова.

Придя на место, все дружно и быстро принялись за работу. И мы, и красноармейцы стали было направлять Владимира Ильича на более легкую переноску. Какой тут! Он и слушать не хотел. Он подхватывал бревна, подставлял свое плечо и с увлечением, напевая маршевые революционные песни, оглашавшие площадь, заправски принимал участие в самой тяжелой работе этого первого [всероссийского] субботника, коллективного труда, этой новой формы творчества масс, которой он придавал особенно большое значение. Он отдыхал лишь тогда, когда объявлялся пятиминутный перерыв «покурить». В эти пять минут он был центром внимания всех, его окружали, он шутил, смеялся, расспрашивал, рассказывал и вообще, видимо, чувствовал себя великолепно от этого близкого общения с народом, который он так страстно любил.

Из Кремля по телефонам разнеслась весть по всей Москве, что Владимир Ильич принимает участие в субботнике, работая наряду со всеми. Ликованием, громогласным «ура!» встречалось везде это радостное известие. Участники субботника еще дружней стремились перевыполнить намеченный план работ.

В Кремле работали без перерыва на обед до четырех часов. Ровно в этот час раздалась команда: «Стройся!». Владимир Ильич опять стал на левый фланг и зашагал вместе с воинской частью на площадь, к казармам. Когда воинская часть выстроилась против здания Совнаркома и ЦИКа СССР.

Владимир Ильич выступил из рядов и произнес краткую речь к красноармейцам, отметив все значение сегодняшнего первомайского праздника в новом его оформлении — первого коммунистического субботника.

Владимир Ильич говорил о том, что именно таким огромным коллективом, коллективом всех трудящихся всей страны, мы сможем победить все трудности, все препятствия, вырастающие на нашем пути. Только дружными усилиями мы преодолеем разруху, которая оставлена нам в наследство от царского и незадачливого Временного правительств, от старого соглашательского меньшевистско-эсеровского Совета рабочих депутатов, за которым рабочий народ не захотел идти, а взял всю власть в свои руки, которую мы и осуществляем теперь на деле.

Его краткая речь была пламенна, призывна, творчески заражающая. И не было конца ликованию и красноармейцев, и рабочих, подошедших к этому неожиданному митингу. Владимир Ильич направился к себе домой.

Владимир Ильич шел быстрым, бодрым шагом. На крыльце он оглянулся, приветливо улыбаясь, помахал кепкой и скрылся в подъезде.

Сокращенный вариант опубликован в журнале «Смена» (№ 8. М., 1955) под названием «Ленин на субботнике». Печатается по рукописи, опубликованной в первом издании настоящего сборника.

¹ Покушение на В. И. Ленина было 30 августа 1918 г. (Стр. 250.)

 

 

ЛЕНИН И МОЛОДЕЖЬ

Мне пришлось присутствовать при непосредственном общении Владимира Ильича с комсомольцами весной 1920 г. Вот как это было.

После того как Колчак был окончательно разбит, с Восточного фронта прибыли пылающие боевой энергией, еще овеянные множеством разнообразных впечатлений труднейшего из фронтов около тридцати комсомольцев, представители различных фронтовых организаций и частей, пожелавших явиться к Владимиру Ильичу. Владимир Ильич с охотой, скоро, предупредительно, по-отечески заботливо принял эту делегацию. Когда эта молодежь вошла к нему строго по-военному и когда он ласково пожал каждому руку и пригласил сесть, я видел восторг в этих молодых глазах, всю беззаветную преданность делу коммунизма. Чувствовалось: поручи им Владимир Ильич самую трудную боевую задачу, где они должны были бы серьезно рисковать своей жизнью, они бы охотно и отважно пошли на все, хотя и знали бы, что им предстоит погибнуть.

Приняты они были в Кремле, в здании Правительства, в кабинете Председателя Совета Народных Комиссаров.

Поднимаясь наверх по широкой лестнице, устланной мягкой ковровой дорожкой, они внимательно оглядывали себя в зеркала, поставленные на площадках, прихорашивались, оправляли красноармейские суконные куртки оливкового цвета. Радушно встретил их Владимир Ильич, здороваясь, стал усаживать около себя в мягкие кресла, на диван, на стулья. Молодежь, видимо, волновалась, и наступило молчание, которое очень удачно нарушил Владимир Ильич, живо обратившись к своему ближайшему соседу со словами:

— Давайте-ка знакомиться. Расскажите, батенька, откуда вы, чей будете сын, когда мобилизованы, где воевали?

Тот хотел было встать, но Владимир Ильич ласково удержал его за руку и сказал:

— Посидим... Зачем вставать? Так разговаривать удобнее.

И молодой воин, зардевшись, как девушка, торопясь и спеша, стал рассказывать все, о чем спрашивал Владимир Ильич. И так пошло по всему кругу, один за другим. Все говорили возбужденно и всё только о фронте, о войне, о боях...

Владимир Ильич, видимо, сразу подметил их душевное состояние, и как действительно великий сердцевидец, быстро угадывавший настроение тех. с кем он общался, он, наклонившись к столу, смотря им в лицо, стал беседовать с ними тихим-тихим, успокаивающим голосом. Молодые поблескивавшие глаза впились в него; румянец играл на щеках возбужденной молодежи, а он тихонько рассказывал им о задачах Восточного фронта, которые уже теперь почти решены, и что их участие в этом великом походе, сражения и жертвы никогда не забудут революционная Россия, революционный пролетариат и наша партия. Теперь напряжение проходит, и он очень рад, что их демобилизовали, — молодежь задвигалась при этих словах, — но что это вовсе не значит, что они будут без дела.

— Вы приобрели уже жизненный опыт, вы видели жизнь такой, какая она есть на самом деле, и вы возвращаетесь к мирному строительству выросшими, окрепшими, проникшимися коммунистическими идеями. Рабочие кварталы вам будут очень рады.

И он стал по очереди расспрашивать каждого, где он живет, кто жильцы дома, в чем они нуждаются да как устроены. Оказалось, что большинство юношей — из рабочей среды. Они прекрасно знали жизнь рабочих.

— Вот и отлично, — сказал Владимир Ильич. — Я советовал бы вам объединиться в двойки, в тройки и приняться за самую необходимую работу тут же и по соседству. А работы, ведь, пропасть! Нам нужно биться за культуру, ведь мы отстали страшно... У нас нет самого необходимого в этой области, самого примитивного, с чем, например, в Европе давно повели борьбу, еще с сороковых годов XIX века, и достигли больших результатов даже при буржуазном режиме. В какой грязи мы живем, в каких антигигиенических и антисанитарных условиях, в болезнях, в плену мещанских, мелкобуржуазных предрассудков, поповщины с ее религиозной отравой, в безграмотности, в пьянстве и прочих социальных недугах.

Молодежь недоуменно смотрела на Владимира Ильича, еще не понимая, к чему он это говорит.

— Конечно, — продолжал он, — со многим можно и должно бороться общегосударственными мерами, переустройством всего общества, но многое, очень многое зависит от нас самих. И здесь, как везде, самодеятельность пролетариата должна проявиться особенно ярко и всеобъемлюще. Специалисты и ученые все вам расскажут, покажут, а в жизнь проводить культуру и социализм придется самим. Везде, в каждом углу, в подвале или на чердаке, — ведь мы еще не успели всех рабочих обеспечить хорошими квартирами, — особенно энергична должна быть пропаганда культуры, и не только пропаганда словом, но и показом, делом, организацией, прямой помощью. Вот вы все, наша молодежь, повидавшая жизнь и приобретшая опыт, должны стать застрельщиками в этом деле. Когда отдохнете от тяжелой жизни фронта, соединяйтесь в двойки, в тройки, свяжитесь с районной организацией, с санитарными ячейками, ячейками охраны труда и отправляйтесь в новый поход. Вы окунетесь в самую гущу жизни и сейчас же встретите комнаты с тараканами, клопами, вшами, заедающими детей, распространяющими болезни и показывающими всю ужасную нашу отсталость. Надо пойти по рабочим районам и начать борьбу за чистоту, за опрятность, за грамотность. Безграмотным социализма не построить. Надо всех научить проветривать комнаты, мыть руки перед едой, не курить там, где другие живут, спят и едят, а лучше совсем отвыкать от этой пагубной привычки, не ложиться на постель в грязной одежде, в сапогах. И так, цепляясь одно за другим, пойдет все... Нам надо организовать в рабочих кварталах такие добровольные организации, борящиеся за культуру, которые неустанно и неуклонно проводили бы в жизнь все требования культуры быта. А тут попутно вы встретите и другое: людей, опутанных религиозными предрассудками и не знающих, как от них избавиться, оторваться; найдете заброшенных детей, которых надо вовлечь в наши детские и юношеские организации, беспомощных и эксплуатируемых женщин и многое другое, к чему надо приложить руки. В самом тесном единении с массовой рабочей организацией района вы все это прекрасно выполните. Эта работа длительная, упорная, трудная и даже скучная, но чрезвычайно важная, и мы должны ее сделать во что бы то ни стало, начав сначала в городах, а потом и в деревнях. Обратите особое внимание на детей — они восприимчивы и потребуют от родителей соблюдения культурных навыков.

Молодежь совершенно растерялась от плана этого нового и неожиданного похода. Если бы Владимир Ильич предложил им произвести революцию на Луне, то, вероятно, для них это было бы понятней и они тотчас бы стали вырабатывать проекты, как быть и как поступить, чем тот план, который начертал так ярко и просто Владимир Ильич.

После дальнейшего обмена мыслями молодежь рассталась в Владимиром Ильичем радостная и вместе с тем озабоченная.

Вскоре после этого, уже на III съезде комсомола¹, Владимир Ильич произнес свою знаменитую речь, где призывал к серьезной учебе, культурной работе,  борьбе за новый быт, за поход против безграмотности, за просвещение.

Тогда не удалось провести в жизнь все эти планы Владимира Ильича. Это было грозное время интервенции, внутренних восстаний и всевозможных белогвардейских выступлений. Но ни один способ действия, ни приемы массовой пропаганды, ни самая работа, на что обратил тогда Владимир Ильич внимание молодежи, не устарели.

Польская буржуазия, шляхта возымели желание пойти походом на Россию².

Никогда незабываемо впечатление, полученное мной, когда мне пришлось быть свидетелем прибытия 5 мая 1920 г. из Петрограда ударных эшелонов пролетарской молодежи, боевыми маршами двинувшихся с Октябрьского вокзала к Красной площади и оттуда к площади Свердлова. Эта изумительная поступь, выправка, эти горящие глаза, этот порыв, который заражал решительно всех, -- его нельзя ни описать, ни передать!..

Владимир Ильич был в полном восхищении, увидя этих молодых бойцов. Он сказал про них, что это есть та настоящая смена старой большевистской гвардии, которая действительно может перевернуть весь мир. Выступавшие молодые ораторы были огненны. Говорили кратко, ясно и четко.

После общего митинга на площади Свердлова батальоны питерской молодежи направлялись на площадь против Московского Совета, чтобы выслушать напутственное слово от Владимира Ильича.

Владимир Ильич прибыл в Московский Совет ровно в два часа и с балкона произнес краткую призывную речь.

Эти дивизии, среди которых было так много молодежи, с восхищением слушали его и, полные огненного воодушевления, двинулись боевым маршем на вокзал в свои эшелоны, направлявшиеся на Западный фронт.

В первой редакции опубликовано в журнале «Смена» (1928, № 9) под названием «Комсомольцы у Ильича в 1920 г.». Печатается по первому изданию настоящего сборника. М., 1965.

¹ III съезд комсомола происходил в Москве 2—10 октября 1920 г. (Стр. 255.)

² Реакционные круги Польши, сорвав переговоры, 25 апреля 1920 г. начали войну против Советской республики. В результате успехов Красной Армии осенью 1920 г. буржуазно-помещичье польское правительство вынуждено было согласиться на заключение мирного договора. (Стр. 255.)

 

 

ОТНОШЕНИЕ В. И. ЛЕНИНА К ИЗОБРЕТАТЕЛЬСТВУ

Как только мы принялись за разрешение и выполнение тягчайших и важнейших проблем восстановления фабрично-заводского производства на фоне беспрерывной борьбы в гражданской войне, охватившей всю нашу молодую республику, — забродили все живые народные силы, требовавшие выхода. Все знали, как трудно вести восстановительную работу в обстановке войны, голода, холода, интервенции.

Производство упало, упала производительность труда. Фабрично-заводские рабочие от голода спасались по деревням. Оставшиеся кое-как поддерживали производство. И нашей партии, и Советскому правительству, опиравшемуся и на ВЦСПС, и на сознательные кадры квалифицированного пролетариата, приходилось прилагать чрезвычайно много энергии и сил, чтобы хоть как-нибудь поддерживать работу наших национализированных заводов, фабрик, шахт, рудников и транспорта. Всюду имелись энергичные рабочие, которых не только не сломила, не только не ослабила, но еще больше воодушевила, подняла великая борьба на всех фронтах за самое существование нашей страны. Эти истинно революционные кадры были тем бродилом, которое заставляло подтягиваться, подниматься, не опускать руки, энергично браться вновь и вновь за борьбу и за организацию производства. Но, несмотря на эти тяжелые условия жизни, среди рабочих и специалистов неугасимо горел и разгорался огонь изобретательства, направленный на снижение стоимости продукции, на уменьшение затрат средств и сырья, на ускорение самого процесса производства, на охрану самих производителей, на все новое и новое использование сил и богатств природы для блага человека и общества.

Совнарком еще в Петрограде, в первые месяцы революции, был завален предложениями различных новых проектов, новых изобретений и всяких приспособлений.

Докладывая обо всех этих заявках Владимиру Ильичу, я получал от него неизменные распоряжения относиться ко всем этим предложениям самым внимательным образом.

С организацией ВСНХ¹ и с переездом в Москву дело пошло лучше. Во главе дела об изобретениях стал давнишний наш товарищ по партии инженер Ф. В. Ленгник, к которому и пошли все жаждавшие облагодетельствовать и нашу страну, и, нередко, все человечество. Мы прекрасно понимали, что здесь будет немало прожектерства, маниакальности, ибо кто из нас не знал о вековых исканиях тысяч людей решения квадратуры круга, философского камня и т. д. Никак нельзя было, однако, отрицать, что среди этих тысяч изобретателей найдутся такие, на которых необходимо обратить серьезное внимание, которые дадут новое и важное, из-за чего следует трудиться не покладая рук.

Владимир Ильич лично принимал участие в обсуждении целого ряда больших изобретений, которые, по его мнению, делали эпоху в различных научно-прикладных дисциплинах. Так, он обратил серьезное внимание на многие изобретения и усовершенствования в области радио, с успехом проводимые инженером М. А. Бонч-Бруевичем, которого он принимал у себя, подолгу беседовал с ним, помог и настоял организовать для него лабораторию в Нижнем Новгороде [ныне Горьком]².

Особое внимание уделял он также изобретению инженера Р. Э. Классона по жидкому торфу³. Классона Владимир Ильич знал давно, еще по петербургскому кружку марксистов 1894— 1895 гг., когда горячо спорил с ним как с теоретически непоследовательным человеком. Это, конечно, не помешало Владимиру Ильичу после Октябрьской революции вновь встретиться со своим теоретическим противником и обратить самое серьезное внимание на огромный талант, которым обладал этот глубоко образованный инженер-электротехник, достойный сотрудник Л. В. Красина⁴ и Г. М. Кржижановского⁵, сделавший очень много в своей области и так неожиданно и безвременно погибший при исполнении своих обязанностей.

Когда изобретение тов. Классона уже настолько было разработано, что можно было думать о его применении на практике, Владимир Ильич после многократных бесед пожелал ознакомиться с самим производством. Так как не было никакой возможности поехать ему на торфяные болота — была уже глубокая осень, — то решили поставить и показать в Кремле кинофильм, заснятый на месте производства, который следовал за кратким докладом о новом способе добычи торфа, сделанным тов. Классоном, и который внимательнейшим образом смотрел Владимир Ильич. Вскоре после этого Владимир Ильич провел в Совнаркоме особый декрет, помогавший осуществлению всего этого дела, и тут же написал весьма интересное и характерное для Владимира Ильича письмо тов. Классону.

2.Х1 1920 г.

т. Классон!

Я боюсь, что Вы — извините за откровенность — не сумеете пользоваться постановлением СНК о Гидроторфе. Боюсь я этого потому, что Вы, по-видимому, слишком много времени потратили на «бессмысленные мечтания» о реставрации капитализма и не отнеслись достаточно внимательно к крайне своеобразным особенностям переходного времени от капитализма к социализму. Но я говорю это не с целью упрека и не только потому, что вспомнил теоретические прения 1894—1895 годов с Вами, а с целью узкопрактической.

Чтобы использовать как следует постановление СНК, надо:

1) беспощадно строго обжаловать вовремя его нарушения, внимательнейше следя за исполнением и, разумеется, выбирая для обжалования лишь случаи, подходящие под правило «редко, да метко»;

2) от времени до времени — опять-таки следуя тому же правилу — писать мне (№ на конверте: лично от такого-то по такому-то делу):

прошу послать напоминание или запрос такой-то (проект текста на отдельном листке) такому-то лицу или учреждению по такому-то вопросу, ввиду признания работ «Гидроторфа» государственно-важными.

Если Вы меня не подведете, т. е. если напоминания и запросы будут строго деловые (без ведомственной драки или полемики), то я в 2 минуты буду подписывать такие напоминания и запросы, и они иногда будут приносить практическую пользу.

С пожеланием быстрых и больших успехов Вашему изобретению и с приветом

В. Ульянов (Ленин)*

Весьма характерно, что и здесь, в этом совершенно практическом вопросе Владимир Ильич не забывает теоретических позиций и связывает нерешительность, недостаточную настойчивость, малое проявление воли и необходимую и беспощадную требовательность с «бессмысленными мечтаниями о реставрации капитализма».

Казалось бы, каково отношение этих неверных теорий к добыванию торфа новым способом, а вот оказывается благодаря неправильности теории нет достаточно сильного революционного подъема и правильного подхода к делу в труднейшую и крайне своеобразную эпоху переходного времени от капитализма к социализму. А благодаря этому нет и достаточно энергии и достаточно сил для использования даже декрета правительства.

Владимир Ильич считал необходимым обращать самое серьезное внимание на все молодые поросли изобретательства и давать возможность всем этим только что пробивающимся росткам укрепляться и развиваться.

«Издевательство над слабостью ростков нового, — писал В. И. Ленин, — дешевенький интеллигентский скептицизм и тому подобное, все это, в сущности, приемы классовой борьбы буржуазии против пролетариата, защита капитализма против социализма. Мы должны тщательно изучать ростки нового, внимательнейшим образом относиться к ним, всячески помогать их росту и «ухаживать» за этими слабыми ростками. Неизбежно, что некоторые из них погибнут... Не в этом дело. Дело в поддержке всех и всяческих ростков нового, из которых жизнь отберет самые жизнеспособные. Если японский ученый, чтобы помочь людям победить сифилис, имел терпение испробовать 605 препаратов, пока он не выработал 606-ой, удовлетворяющий известным требованиям, препарат, то у тех, кто хочет решить задачу более трудную, победить капитализм, должно хватить настойчивости испробовать сотни и тысячи новых приемов, способов, средств борьбы для выработки наиболее пригодных из них»**.

Еще тогда, в двадцатых годах, когда все силы отдавались военному фронту, Владимир Ильич уделял очень много времени вопросу индустриализации нашей страны, прекрасно зная, что в правильно поставленном, в энергичном и настойчивом разрешении этой проблемы — единое наше спасение, ибо пока мы только аграрная страна — мы будем находиться в зависимости от нам враждебных государств, в руках которых тяжелая индустрия, восстанавливающая средства фабрично- заводского производства. Владимир Ильич не уставал следить между прочим за всяческими изобретениями как одним из факторов этого величайшего процесса в нашей стране — превращения ее из страны аграрной в страну индустриально-аграрную. В этой области его интересовало решительно все: и электрические лампы, и тормоза паровозов, и искусственные подметки, и шоколад, и сливки из подсолнухов, и радио-установки, и жидкий торф, и приспособления в котлах для экономии топлива, и все прочее.

Владимир Ильич прекрасно знал, что многое придется отсеять, отбросить как фантазерство и прожектерство, но он всегда стремился поддержать все новое, зная, что действительно нужное и здоровое восторжествует, войдет в обиход жизни.

Очень интересно на этот счет его письмо Г. М. Кржижановскому, которое он послал к нему 26 ноября 1921 г. Вот оно:

«Г. М.!

Что это сегодня в «Правде» об открытии Чейко? Очередная утка? А если серьезно, то зачем печатать о взрывах на расстоянии? Черкните два слова; может быть, надо запросить Харьков или вызвать Чейко, или поговорить какому-либо спецу по телефону с Харьковом?

Ваш Ленин»***

Эта заметка о взрывах на расстоянии появилась в «Правде» 26 ноября 1921 г. Она не внушала Владимиру Ильичу доверия, но, несмотря на это, он все-таки в этот же день пишет Г. М. Кржижановскому другое письмо, где говорит:

«Г. М.!

Я говорил с Чубарем. Оказывается, он знает про это открытие и говорит, что ихние спецы и профессора обсуждали и нашли серьезным. Могу-де прислать и материалы, и самого изобретателя.

Надо решить, выписать ли материалы или самого изобретателя сюда; не послать ли в Нижний к Бонч-Бруевичу****?

Подумайте и черкните либо мне, либо Н. П. Горбунову, коему я поручу последить за исполнением и проверкой.

Ваш Ленин»*****

И так всегда, как только касалось дела изобретательства.

Мы знаем, какие мытарства испытывают на своем торном пути многие и многие изобретатели, которые должны нередко преодолевать холод равнодушия, пробивать стены бюрократизма.

Изумительная чуткость Владимира Ильича к этому в высшей степени важному вопросу должна служить деятелям нашей промышленности и ее руководящим органам примером того, как надо относиться к делу изобретательства.

В первой редакции опубликовано в журнале «Изобретатель» (1929, № 2) под названием «В И. Ленин об изобретательстве». Печатается по II] т. Избр. соч.

* В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 51, стр. 325-326. — Ред.

** В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 39, стр. 20. — Ред.

*** В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 54, стр. 37. — Ред.

**** М. А. Бонч-Бруевичу.

***** В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 54, стр. 37—38. — Ред.

 

Примечания:

¹ ВСНХ — Высший Совет Народного Хозяйства, учрежден при Совнаркоме 2 (15) декабря 1917 г. (см. «Декреты Советской власти», т. I. М., 1957, стр. 172-174). (Стр. 257.)

² М. А. Бонч-Бруевич (1888—1940) — советский ученый, член-корр. АН СССР, сыграл выдающуюся роль в развитии радиотехники. В 1918 г. М. А. Бонч-Бруевич возглавлял Нижегородскую радиолабораторию, существовавшую до 1920 г. По заданию В. И. Ленина М. А. Бонч-Бруевичем была спроектирована и в 1922 г построена первая в мире мощная радиовещательная станция им. Коминтерна в Москве. (Стр. 257.)

³ Р. Э. Классон (1868- 1926) — крупнейший инженер-электрик, специалист по гидроторфному делу, изобрел гидравлический способ добычи торфа. (Стр. 257.)

⁴ Л. Б. Красин (1870—1926) — профессиональный революционер, видный советский государственный деятель. В социал-демократическом  движении участвовал с 90-х годов, после II съезда РСДРП примкнул к большевикам. Активно участвовал в первой русской революции 1905 г. В 1918 г. — член президиума ВСНХ и нарком путей сообщения, с 1919 г. — на дипломатической работе, с 1922 г. — нарком внешней торговли, с 1925 г. — полпред в Англии. (Стр. 257.)

⁵ Г. М. Кржижановский (1874—1959) — старейший деятель революционного движения, член КПСС с 1893 г., ученый-энергетик, академик. В 1920 г. по поручению В. И. Ленина возглавлял Государственную комиссию по электрификации России (ГОЭЛРО). В 1921—1930 гг. руководил Госпланом, с 1924 по 1939 г. — член ЦК ВКП(б), с 1929 по 1939 г. — вице-президент АН СССР. (Стр. 257.)

 

 

ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ И ЭЛЕКТРИФИКАЦИЯ

В 1920 г. вопрос с топливом стоял в нашей молодой республике катастрофично. Громадное число предприятий закрылось за неимением торфа, каменного угля, дров, нефти. Печальное, могильное запустение царствовало в наших производствах и на транспорте не только в провинции, но и в Москве, и в Петрограде. И вот в это-то трудное время возникает вопрос об электрификации России. Те, кто не имел провидения на будущее, те, кто из трудного сегодняшнего бытия делал пессимистические выводы, считали эти вдруг поднявшиеся разговоры бреднями, праздными мечтаниями фантазеров, зловредным увлечением фанатиков. Не так думал гениальный творец идеи индустриализации нашей земледельческой, полунищей страны, ставивший электрификацию во главу угла нашего дальнейшего развития. Владимир Ильич искал и нашел себе достойных соратников по разработке этого первостепенной важности вопроса, и среди них его старый товарищ, высококвалифицированный инженер, давнишний член нашей партии, член ЦК Г. М. Кржижановский, занимал первейшее место. Он, как и некоторые другие, чутьем первоклассного ученого-специалиста понял, что сложные вопросы индустриализации и тесно связанной с ней электрификации должны встать именно теперь, когда страна наша была в бедствии, что только широким строительством электрификации можно поднять и поставить на правильный путь развития долго дремавшие производительные силы нашей изобилующей природными богатствами страны. Г. М. Кржижановский после нескольких собеседований с Владимиром Ильичем принялся за творческую работу и быстро представил Владимиру Ильичу свою знаменитую, вошедшую в историю нашей страны, рукопись «Основные задачи электрификации России»*.

Вскоре должен был собраться съезд ВЦИКа¹. Владимир Ильич звонит мне поздно-поздно вечером и просит немедленно к нему прийти. Я бегу в Совнарком и нахожу Владимира Ильича в своем кабинете, возбужденно шагающего из угла в угол.

— Вы меня простите, что я вас так поздно потревожил! — Был первый час ночи. — Есть экстренное, крайне важное дело... На днях у нас съезд. Вы знаете, как остро стоят у пас вопросы промышленности. Мы ставим эти вопросы во весь рост, и Глеб Максимилианович будет делать доклад об электрификации. Но он к тому же успел написать прекрасную брошюру. Вот она. — И он показал мне рукопись. — Видите, здесь текст и карта. Карта крайне важна. Все это нужно издать к съезду, чтобы раздать депутатам. Но как это сделать? Осталось всего шесть-семь дней... Госиздат замаринует... А нам это дьявольски необходимо.

— Можно взять рукопись? — спросил я у Владимира Ильича.

— Зачем?

— Чтобы отдать в набор... — ответил я Владимиру Ильичу.

Он вопросительно смотрел на меня, берясь за рукопись.

— Через пять дней тысяча экземпляров будет готова.

— Это наверное? — и Владимир Ильич близко-близко подошел ко мне.

— Да, наверное.

— Это будет прекрасно! .. — сказал он, расцветая в радостной улыбке.

— Рукопись и карту дайте мне сейчас, — сказал я ему. — Я за ночь их рассмотрю и все распланирую, чтобы рано утром сдать в типографию.

И мы расстались.

С утра я был уже в 17-й Государственной типографии (б. Кушнерева), которая стояла замерзшая, не имея ни полена дров. Я заранее уведомил, что необходимо собраться комячейке и заводскому комитету, и объяснил товарищам всю революционную важность этой работы. Я сказал, что выполнить ее нужно во что бы то ни стало, хотя, конечно, неимоверно трудно набирать металлические буквы на таком холоде. Коммунисты поняли, что эта работа должна выполняться в порядке боевого приказа, и с громадным воодушевлением, переговорив с заводским комитетом, который также присоединился, немедленно приступили к ней. Были мобилизованы все наборщики-коммунисты, которые в шубах и в ватных пальто, дуя на руки, разобрали оригинал рукописи и стали набирать ручным набором. По первому зову явились корректоры. Граверы принялись делать карту на литографских камнях. К вечеру мы имели уже весь набор. Рабочие, распущенные по домам ввиду отсутствия топлива, друг от друга узнав, что в типографии что-то печатается, стали приходить и добровольно предлагали свою помощь.

Владимир Ильич был изумлен, когда к вечеру этого первого дня получил более полкниги — то, что успели прочесть корректоры и оттиснуть. Мы наверное знали, что на другой день часам к одиннадцати будет весь остальной набор прочитан и исправлен, и я очень просил Владимира Ильича, чтобы не задержали авторскую корректуру. Глеб Максимилианович читал корректуру своей книжки, не отрываясь ни на минуту.

Текст было печатать трудно, но все-таки терпимо. Машину, застывшую на холоде, вертели руками. Но когда приступили к печатанию карты, дело застопорилось, ибо на холоде, на морозе ее печатать нельзя было.

Секретарь комячейки, ныне умерший, тов. Боков писал мне по этому поводу:

Заводской Комитет

рабочих фабрики И. Н. Кушнерева

Пименовская 1/16 Москва,

фев. дня 1920 г.,

тел. 3-71-63 и 66-13

Уважаемый Владимир Дмитриевич!

Условия, при которых нам пришлось выполнять работу для тов. Владимира Ильича, создались настолько ужасные, что мы смогли сделать только 5 экземпляров. При 5 гр. мороза в мастерской машины совершенно не могли ходить. Вертеть руками литографские машины нет возможности. Камень в машине, смачиваемый кипятком, возвращался после прохода покрытый льдом. Валики затвердели, краска замерзла, смоченная бумага ломалась, замерзая. Наши усилия не привели ни к чему. Что мы пережили, бог весть. Страшно одно: мы не смогли сделать для Владимира Ильича. Поймите, уважаемый Владимир Дмитриевич, мои личные переживания.

С комм, приветом П. Боков**

Мне было вполне понятно отчаяние тов. Бокова, но мы не унывали. Мы тотчас же перевезли камни в маленькую литографию, где были ручные станки и где помещение отапливалось голландскими печами, и сейчас же отпечатали карту. Книжка была уже вся сшита, карту немедленно вклеили, обложка была готова.

Несмотря на все трудности, мы все-таки выполнили поручение Владимира Ильича, и на съезде книжка была роздана всем депутатам.

Книжка вышла на славу, на вполне для того времени приличной бумаге; всего в ней была пятьдесят одна страница; в конце приложена карта: «Схема электрификации России», — карта большая, в полтора писчих листа, в пять красок.

Когда я имел уже в портфеле первые экземпляры книжки и в типографии ее кончали брошюровать, я вдруг получил от Владимира Ильича письмо следующего содержания:

«т. В. Д. Бонч-Бруевич!

Может быть, Государственное издательство обидится, что я не через него сдал брошюру Кржижановского? Может быть, я нарушил правила? Я очень спешил.

Если иначе выяснить дело Вам неудобно, не пошлете ли этой моей записки тов. Воровскому (я прошу его дать бумажку от Государственного издательства на быстрейший, к воскресенью 1.11. выпуск брошюры Кржижановского в 17-ой типографии, бывшей Кушнерева, и очень извиняюсь, что послал брошюру прямо в типографию, ибо очень спешил).

Может быть, это уже сделано? Если нет, надо сделать. Ответьте мне.

Ваш Ленин»***

Я сразу понял, в чем дело. Государственное издательство не могло не узнать, что книжка Г. М. Кржижановского печатается. В аппарате, конечно, обиделись, так как они претендовали на полную монополию всей книжной продукции, а дело у них не клеилось. Я ответил Владимиру Ильичу, что все формальности будут соблюдены и что я предложу Госиздату поставить их марку, и они, конечно, будут очень рады козырнуть и щегольнуть этой экстренной работой перед съездом. Я тотчас же отправился к моему другу Вацлаву Вацлавовичу Воровскому, который считал себя не просто мучеником, а великомучеником и страстотерпцем на своей тяжелой должности заведующего Госиздатом.

Воровский был крайне обрадован, что брошюра уже печатается, и тотчас же написал «разрешение» на ее печатание. Он тут же сказал мне, что в Госиздате очень недовольны тем, что книга печатается как бы помимо Госиздата, и что он, Воровский, чтобы предупредить сплетни и осложнения, вынужден был сказать об этом Владимиру Ильичу при личном свидании, чем и объясняется эта неожиданно возникшая «дипломатическая» переписка. Я не мог не высказать моего глубокого изумления по поводу этого истинного бюрократизма в стенах новой организации, в создании которой и я принимал участие. Я отлично знал — это подтвердил и В. В. Воровский, — что Госиздат ни в коем случае не выпустил бы эту книжку к сроку. Я просил Вацлава Вацлавовича сейчас же позвать заведующего, чтобы он определил, в какой срок можно издать эту книжку с картой в пять красок. Специалист, ранее, кажется, работавший в качестве одного из директоров в типографии Кушнерева, заявил, что ввиду наличия карты менее как в два или в два с половиною месяца книги издать нельзя, и то, если типография немедленно начнет работать.

Мы переглянулись с Вацлавом Вацлавовичем, и он, смеясь, спросил:

— А в пять дней можно?

— Что вы, что вы! — почти закричал тот. — Вы шутите!..

— Да вот у нас Владимир Ильич такой шутник, — взял и отпечатал в пять дней. Вот и книжка... — и он показал ему готовый экземпляр.

— Это черт знает что такое!.. Я этого не понимаю!.. Это не может быть... Это какие-то шутки...

— Шутки не шутки, — серьезно сказал Вацлав Вацлавович, — а вот книжка готова. Чего же вы поднимали здесь шум, жаловались в комячейку на дезорганизацию и все прочее? Вот это уже действительно «шутки»!

Я никогда не видел более рассерженным обычно мягкого и сдержанного Вацлава Вацлавовича.

Вызванный специалист ушел.

— Вот и работайте с ними! .. — сказал Боровский. — И так на каждом шагу! .. Поднимают всех и вся... Буровят на законном советском основании, а как до дела — сейчас в кусты! .. Затяжка, оттяжка, заседания, комиссии, подкомиссии... Моченьки моей нет! .. — и Вацлав Вацлавович страдальчески застонал. — Уйду я отсюда, обязательно уйду! Не справляюсь! Саботаж какой-то...

Я близко и давно знал тов. Воровского. Знал ого выдержанный характер, и раз он так говорил, это значило, что его действительно допекли.

Вацлав Вацлавович при первой возможности перешел в Наркомин дел, пойдя на то дело, которое он любил более всего.

Владимир Ильич, узнав о злоключениях, которые мы должны были претерпеть, выполняя этот боевой его приказ, поручил мне передать его глубокую благодарность и комячейке 17-й Государственной типографии, и завкому, и всем рабочим, принимавшим участие в этой спешной работе.

В первой редакции опубликовано в газете «Социалистическое земледелие», 23.ХІІ 1930, № 303. Печатается по III т. Избр. соч.

* Г. Кржижановский. Основные задачи электрификации России. М., Госиздат, 1920. — Ред.

** ОР ГБЛ, ф. 369 — Ред.

*** В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 51, стр. 128. — Ред.

 

¹ Речь идет о первой сессии ВЦИКа VII созыва в феврале 1920 г. (Стр. 262.)

 

 

ЛЕНИН И ВОССТАНОВЛЕНИЕ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОГО ТРАНСПОРТА

После взятия Зимнего дворца на письменном столе в кабинете Керенского была найдена бумага, на которой этот неудачливый премьер-министр начертал: «хлеба на 1/2 суток!?» Эта лаконическая запись ярко свидетельствует, до какого ужасного положения была доведена наша страна Временным правительством соглашателей и, в частности, в каком катастрофическом положении находился железнодорожный транспорт России накануне того дня, когда большевики во главе со своим гениальным вождем В. И. Лениным революционным путем взяли власть в свои руки.

Как только была совершена Октябрьская революция, перед молодым Советским правительством встал вопрос о железнодорожном транспорте.

Наша партия, придавая огромное значение как транспорту, так и всей связи, тотчас же озаботилась овладением главнейшими их узлами. В первую же ночь революции Красной гвардией, по приказанию Военно-революционного комитета, были заняты Главный почтамт, Главный телеграф, военный телеграф в Главном штабе, Центральная телефонная станция, все районные почтовые и телеграфные отделения, все вокзалы, главные железнодорожные депо и товарные станции. Всюду были введены комиссары, которые зорко следили за всеми телеграфными и почтовыми отправлениями, переговорами по прямым проводам, совершавшимися с особого разрешения Военно-революционного комитета, за всеми служебными и шифрованными телеграммами, а также за телеграммами по условному коду. Эти действия были совершенно необходимы, так как в первые же часы Октябрьского вооруженного восстания были обнаружены попытки и служащих, и частных лиц — членов враждебных партии — дать телеграфные оповещения в другие города и воинские части обо всем, что делается в Петрограде с целью вызвать противодействие восставшему пролетариату.

В Смольный, в комнату, где собирались Военно-революционный комитет и все руководители восстания, пришел еще загримированный Владимир Ильич. Ознакомившись с положением дел, он прежде всего спросил: «Заняты ли вокзалы, телефонная станция, телеграф, почта?» Получив утвердительный ответ, Владимир Ильич потребовал немедленной проверки исполнения, и мы должны были тотчас же разослать на автомобилях комиссаров вместе с красногвардейцами по всем вокзалам, товарным станциям, на почту, телефон и телеграф, а также на водопроводные и электрические станции. По телефону сообщалось в Смольный о том положении, которое было в действительности обнаружено комиссарами. Это были первые донесения. Их записывали в особый журнал телефонистки Военно-революционного комитета. Выяснилось, что на Николаевском и Варшавском вокзалах представители союза железнодорожников не желают признавать комиссаров, что члены Викжеля отменяют их распоряжения и выказывают явное несочувствие восстанию. Многие железнодорожные рабочие вполне присоединились к нашим комиссарам и требовали невмешательства викжельцев. Конфликт разгорался. На эти вокзалы были тотчас же двинуты крупные части красногвардейцев. На вокзалы, в мастерские, в депо были брошены новые силы агитаторов, а главарям Викжеля было заявлено, что если они будут мешать установлению революционного порядка, то их арестуют и препроводят в Петропавловскую крепость для предания суду военного времени. Трусливые по своей меньшевистской природе викжельцы сразу притихли, как только услышали мерный шаг прибывших красногвардейцев, которые заняли все ходы вокзалов, вошли в диспетчерскую, на телеграф, к начальнику станции. Викжельцы стушевались, заявив, что будут держать «нейтралитет».

Это был первый конфликт представителей новой, Советской власти — в лице ее Военно-революционного комитета — с Викжелем, который был так круто и немедленно разрешен по личному распоряжению Владимира Ильича. Совершенно ясно было, что с этой меньшевистско-эсеровской публикой, свившей себе гнездо среди железнодорожников, нам придется еще долго возиться: за ними плелись управленческие слои железных дорог, средние служащие и кое-кто из рабочих. Зато низы, действительные массы железнодорожного пролетариата, братались с Красной гвардией, выполняли все распоряжения наших комиссаров.

 

РАЗРУШЕНИЕ И ВОССТАНОВЛЕНИЕ ЖЕЛЕЗНЫХ ДОРОГ ВО ВРЕМЯ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

Во время гражданской войны главные железнодорожные магистрали переходили из рук в руки. Белогвардейцы и интервенты, отходя под ударами Красной Армии, разрушали железные дороги, нередко разбирая пути на многие километры, взрывая стрелки, водокачки, станции, поворотные круги, мосты и другие железнодорожные сооружения.

Напрягая все силы, рабочие транспорта чинили железнодорожные магистрали, поднимали сброшенные под откос паровозы и вагоны, восстанавливали мосты.

С каким огромным усилием, помню я, чинили, например, Сызранский мост через Волгу. Это было поздней осенью, когда первые морозы готовы были приостановить все работы. Была создана бригада молодых инженеров путей сообщения, которые энергично взялись за это трудное дело.

Собрав в Москве отборных рабочих, мы перебросили их на место экстренными поездами. Все необходимое для ремонта было послано вслед за ними, и я, по своей должности управляющего делами Совнаркома, следил за проходом этих поездов через все узлы и докладывал о ходе дела Владимиру Ильичу два раза в день.

Волга в это время уже замерзла благодаря ранним морозам. Работы были очень трудные, но они подвигались с изумительной быстротой. Рабочие отлично понимали все громадное политическое значение восстановления этого моста, соединявшего Урал и Сибирь с центральными губерниями. Правительство выдало большие продовольственные пайки рабочим этого строительства. Клепать мост приходилось на очень большой высоте, на резком ветре, при морозе в 18°; никто более часа не мог вытерпеть эту крайне тяжелую работу.

В это время была совершенно запрещена продажа спиртных напитков. Мы получили телеграмму о том, что необходимо рабочим давать по небольшим дозам спирт. Владимир Ильич противился этой мере, говоря, что спирт не греет, а охлаждает, что в швейцарских горах при восхождении на вершины совершенно запрещается брать с собой спиртные напитки как способствующие охлаждению организма, а стало быть, и замерзанию.

— Другой выпьет, захмелеет, пойдет на эту ужасную высоту, да еще сорвется и расшибется!.. — говорил Владимир Ильич. — Что мы тогда будем делать? И это несчастье совершится из-за нашего решения выдавать спирт.

После долгих обсуждений Владимир Ильич все же согласился на выдачу чеканщикам заклепок и слесарям немного спирту после того, как они уже спустятся вниз, и ни в коем случае до поднятия их на высоту моста. На этот счет были даны строжайшие предписания, и с начальников работ была взята подписка, что они обязуются не нарушать установленный порядок выдачи спирта. Как только чеканка заклепок закончилась, сейчас же прекратилась и выдача спирта. Несколько поздней Владимир Ильич встретился с одним из инженеров, участником ремонта Сызранского моста. Сразу же Владимир Ильич задал ему вопрос: не повредил ли спирт делу? Не было ли несчастных случаев с рабочими?

— А как вы выдавали спирт рабочим?—спросил Владимир Ильич.

— После работ, — был ответ.

— По скольку?

— По полстакана.

— И пили?

— Пили весьма охотно.

-- И не обжигались?

— Нет, не обжигались... Сейчас же закусывали хлебом.

— А пьянели?

— Почти никто... «Для сугрева...» — говорили рабочие.

— «Для сугрева»... — раздумчиво повторил Владимир Ильич и покачал головой... — А все-таки лучше бы горячих щей с мясом, да кашу, да чай... Это было бы посытней и потеплей... Ведь все это только плохая привычка, предрассудок.

От случая к случаю чинились то там, то тут главнейшие железнодорожные магистрали, мосты, станции, и транспорт понемногу приводился в порядок. Это давало возможность подвозить продукты и товары. Но восстановление транспорта продолжалось еще долго. Поезда, состоящие из почти пришедших в негодность вагонов, отправлялись на заводы для ремонта. Еще в 1924 г. я видел, подъезжая к станции Минеральные Воды, десятки сгоревших паровозов, лежавших под откосом, и сотни исковерканных пассажирских и товарных вагонов, заполнявших многие километры запасных путей.

Той же участи подвергались сотни громадных цистерн из-под бензина, нефти, керосина и минеральных масел. И таких железнодорожных кладбищ было сотни, точно так же, как на Волге, Оке, Каме, Белой, Чусовой, на Днепре и Дону целые затоны были забиты сгоревшими и затонувшими товарными и пассажирскими пароходами, буксирами, баржами, нефтеналивными судами, танкерами и другими судами. Убытки были неисчислимые. Восстанавливать все это было трудно, так как не хватало ни рабочей силы, ни обмундирования, ни обслуживающего персонала.

Владимир Ильич отдавал много сил и времени делу восстановления транспорта, которое под его руководством еще при его жизни во многом осуществилось.

ЖЕЛЕЗНЫЙ НАРКОМ ПУТЕЙ СООБЩЕНИЯ

Несмотря на все старания и заботы со стороны Владимира Ильича, несмотря на все совещания и постановления Совнаркома и Совета Труда и Обороны, транспорт, то улучшаясь, то ухудшаясь, все-таки все время хромал на обе ноги. Нужны были какие-то чрезвычайные меры для приведения его в полный порядок. Нужен был человек, который обладал бы железной волей, был бы достаточно опытен в администрировании, авторитетен среди рабочих масс, тверд в проведении всех мер и принятых решений в жизнь, имел бы достаточный опыт в борьбе с саботажем, вредительством и прямым хулиганством, нередко в то время проявлявшимися на линиях железных дорог. Владимир Ильич долго присматривался, кому именно дать особые полномочия по НКПС. Ни один из бывших четырех наркомов не удовлетворял его. Он не видел в них достаточной решимости в тех случаях, когда, как говорил он, нужно «там речей не тратить по-пустому, где нужно власть употребить»¹.

— Немедленно просите Дзержинского приехать ко мне, — сказал Владимир Ильич после одного из очередных скандалов на железных дорогах, когда снова не было выполнено очень важное распоряжение правительства.

Видно было, что чаша терпения переполнилась и Владимир Ильич переходит к решительным действиям.

Феликс Эдмундович очень быстро приехал из ВЧК.

— Вам придется взяться за наркомство по НКПС, — сказал Владимир Ильич, как всегда ласково и дружественно здороваясь с Дзержинским, которого он очень ценил и уважал.

— Что случилось, Владимир Ильич? Почему я должен быть наркомом железных дорог?

И тут же завязалась беседа.

К сведениям, имевшимся у Владимира Ильича, Дзержинский прибавил еще новые, только что полученные и проверенные, — о проявлениях саботажа на железных дорогах, об образовавшихся группах бывших дельцов железнодорожного мира, желавших мешать и всячески вредить налаживанию работы на транспорте.

Владимиру Ильичу не пришлось уговаривать Дзержинского. Феликс Эдмундович прекрасно понял с двух слов всю необходимость его работы на транспорте и тут же наметил главнейшие вехи и отправные пункты реорганизации Управления железными дорогами, сказав, что через три дня он представит Владимиру Ильичу необходимые сведения.

— Главное, надо найти больших ответственных специалистов, — сказал он. — Невзирая на их политические взгляды, лишь бы честно работали.

— Вот это правильно, — подтвердил Владимир Ильич. — Без хорошо знающих специалистов на транспорте, как и везде, мы не обойдемся...

— Заготовьте текст декрета о назначении Дзержинского наркомом НКПС, — сказал он мне, — мы подпишем его экстренно, опросом. Все бумаги о транспорте направляйте сейчас же Феликсу Эдмундовичу.

Это было в Кремле, в кабинете Председателя Совета Народных Комиссаров.

Ф. Э. Дзержинский был назначен наркомом путей сообщения. Опубликование этого декрета произвело огромное впечатление.

Через три дня, на четвертый, в одиннадцать часов утра Ф. Э. Дзержинский был принят Владимиром Ильичом. Представив докладную записку, он ровным, спокойным голосом сказал Владимиру Ильичу:

— Конечно, мы кинем наш аппарат на помощь транспорту. Я убежден, что саботаж, вредительство, хулиганство быстро исчезнут. Самое же главное — это положительная работа на транспорте. Туда надо направить специалистов, хорошо их обеспечить материально; надо будет всячески оберегать их от несознательных и анархистских элементов, где сильно распространились анархо-синдикалистские идеи, поддержанные совершенно непонятной деятельностью «Цектрана»². Эти люди будут против привлечения старых специалистов, но нам надо это настроение переломить, повести широкую разъяснительную кампанию и убедить малосознательных людей, что это нововведение крайне необходимо для всего нашего транспорта, для всей нашей страны.

— Кого же вы думаете привлекать?

— Моим заместителем я очень хотел бы сделать большого специалиста, инженера путей сообщения И. Н. Борисова³.

— А вы знаете его?

— Мы имеем о нем самые подробные и точные сведения. Он, конечно, человек старого порядка, фрондирует, всех ругает за ничегонеделание, за плохие порядки на транспорте, а сам он замечательный специалист и, главное, очень любит и знает дело железнодорожного транспорта.

— А пойдет ли он?

— Вот тут-то и нужно вам с ним поговорить... Ваше слово для него будет очень важно.

— Когда же?

— Да сейчас... Если разрешите, я пошлю за ним машину.

Дзержинский сейчас же соединился по телефону с ВЧК и сказал кому-то:

— Поезжайте к Борисову и самым деликатным образом пригласите его поехать с вами в Кремль. Да, да... Так и скажите: в Кремль, к Владимиру Ильичу; у него жена больная, чтобы не испугалась...

— У него жена больная? — спросил Владимир Ильич. — Удобно ли беспокоить? ..

— Я думаю ничего, он приедет; нельзя ли сейчас же через Управление делами позаботиться о его семье: послать доктора, привести в порядок квартиру, послать дров — не топят у них...

— Значит, у него положение отчаянное! .. И мы ничем ему до сих пор не помогли... — волнуясь, сказал Владимир Ильич.

— Да, это у нас плохо поставлено... — ответил Феликс Эдмундович.

— Нельзя ли сейчас же, — обратился ко мне Владимир Ильич, — организовать помощь инженеру Борисову и его семье?..

— Конечно, можно...

Я вышел из кабинета, позвонил в нашу больницу и сказал, чтобы немедленно старший врач вместе с сестрой милосердия выехали на квартиру к Борисову, чтобы оказать медицинскую помощь его больной жене. Я вызвал также одного из служащих по хозяйственной части, составил ему список необходимого, до самоварных углей и дров включительно, велел забрать с собой уборщиц, тотчас же выехать по данному адресу и привести квартиру в полный порядок, затопить печки и прикомандировать одну уборщицу для обслуживания инженера Борисова и его семьи.

— Если на всех вас он будет ворчать, вы терпеливо все перенесите, — сказал я ему, — отлично делайте свое дело и отвечайте самым вежливым образом: «Так приказано», — а кончив все, спросите, не нужно ли еще что сделать. Каждый день бывайте там, проверяйте и обо всем докладывайте.

Говорил я все это исполнительнейшему матросу с корабля «Диана» и наверное знал, что все будет сделано отлично.

Только я кончил все эти распоряжения, как из Троицких ворот мне позвонили, что приехал в Совнарком инженер Борисов. Я тотчас же сообщил об этом Владимиру Ильичу и Дзержинскому, а сам пошел встречать Борисова в нашу приемную. Пропуск для него, конечно, был заготовлен заранее.

Я самым деликатным образом приветствовал инженера Борисова. Он недоуменно улыбался. Я попросил его следовать за мной.

— Куда вы меня ведете? — отрывисто спросил он.

— К Председателю Совета Народных Комиссаров, к Владимиру Ильичу Ленину.

— Зачем я ему понадобился? — буркнул он, продолжая идти со мной рядом торопливым шагом. Он был одет в путейскую форменную тужурку. Все на нем было бедно, старо, но опрятно.

Мы прошли через внутренние комнаты Управления делами, и я ввел его через дверь старого зала Совнаркома к Владимиру Ильичу в кабинет.

Владимир Ильич встал и подошел к нему. Борисов, оглядев углы комнаты и не найдя иконы, спокойно перекрестился.

Владимир Ильич, улыбаясь, протянул ему руку.

— Здравствуйте! Инженер Борисов?

— Да, инженер Борисов...

— Вот познакомьтесь — товарищ Дзержинский, народный комиссар путей сообщения.

Борисов искоса посмотрел на Дзержинского и обменялся рукопожатием.

— Садитесь, пожалуйста, вот здесь! — сказал Владимир Ильич, указывая на мягкое кожаное кресло, обходя в это время свой письменный стол и садясь в деревянное жесткое, с плетеным сиденьем.

— Скажите, я только что услышал, что у вас больна жена?

— Да, — отрывисто сказал Борисов, хмуря брови, — умирает... Сыпной тиф... Захватила в очереди...

— Мы послали вам сейчас врача, сестру милосердия и еще кой-кого...

— Благодарю, не ожидал. Но ведь мы все замерзаем, голодаем... Вся интеллигенция в таком положении: или в каталажке вон у него сидит, — и он пальцем указал на Дзержинского, — или, голодая, умирает...

— А какой вы партии? — неожиданно спросил его Владимир Ильич.

— Я октябрист...

— Октябрист! — воскликнул Владимир Ильич. — Какой же это такой «октябрист»?

— Как какой?.. Настоящий октябрист... Помните: Хомяков, Родзянко — вот наши сочлены...

— Да, но они, насколько мне известно, сейчас в бездействии...

— Это ничего... Их здесь нет... но идея их жива...

— Идея жива... Вот удивительно... Это интересно... очень интересно... — говорил Владимир Ильич.

— Но вы, старый октябрист, работать-то хотите по вашей специальности? — спросил его в упор Владимир Ильич, прищуривая глаз.

— Конечно... Без работы скучно... но не знаю, можно ли работать, созидая... Ведь теперь все разрушают, уничтожают... В том числе и железные дороги...

— Что вы! Да мы из всех сил бьемся, чтобы их восстановить...

Борисов пристально посмотрел на Владимира Ильича.

— И что же?

— Не выходит...

— Не выходит... Должно выйти, как это не выходит? .. — упрямо сказал Борисов. — Для этого нужны люди...

— И что же, они есть у вас?

— Конечно, есть...

— Где же они?

— Вот этого не могу сказать... Фамилии назвать могу... но где они теперь, не знаю... по всей вероятности, у него в каталажке — и он мягко посмотрел, улыбаясь, на Дзержинского.

— Назовите, пожалуйста, фамилии, — тихо сказал Дзержинский. — Мы сейчас отыщем их...

Борисов назвал четыре фамилии.

— Это все молодежь!.. прекрасная молодежь... Знающая, любящая дело...

Дзержинский вышел в соседнюю комнату, где были сосредоточены телефоны и коммутатор.

— Это прекрасно... — сказал Владимир Ильич. — Так вы согласны взяться за работу?..

— Что же вы от меня хотите?

— Мы вас назначим заместителем народного комиссара путей сообщения. Вы будете работать вместе с Дзержинским... Он вам во всем поможет... Надо пустить как следует всю сеть дорог, и чем скорей, тем лучше...

— С какой дороги вы хотите начать?

— С Октябрьской, — сказал Владимир Ильич.

— Это какая же?

— Николаевская, — подсказал, улыбаясь, Дзержинский, входя в кабинет.

— А, с Николаевской!.. Это правильно. А потом надо взяться за Рязанскую и Северную...

— Ваши инженеры сейчас будут здесь... — сказал Дзержинский. — Они живы, здоровы, у себя на квартирах.

— Изумительно, — пробурчал Борисов, — редкий случай. У меня уже три раза были обыски...

— И что же? — спросил Владимир Ильич.

— Да ничего... придут, понюхают, перевернут все верх дном и уйдут...

— Что мы должны сделать, чтобы помочь вам с первых шагов?

— Отыскать мой вагончик...

— Это какой же?

— А у меня на Николаевской дороге всегда стоял вагончик с приборами, которые отмечают в механизмах и изображают графически состояние пути: гнилые шпалы, разошедшиеся рельсы, плохие болты. Я сам в нем ездил с моими помощниками... Ну, вот мы и знали всегда состояние пути, все как на ладони... Без вагончика значительно трудней и, главное, медленней...

— Надо сейчас же отыскать! — быстро сказал Владимир Ильич и посмотрел на Дзержинского. Тот вышел из кабинета, чтобы дать соответствующее распоряжение.

— Еще что вам будет необходимо?

— Предоставить мне право вызывать всех начальствующих лиц каждой станции с докладом о состоянии их участка, вагонного и паровозного парка, ремонтных мастерских и прочего.

— Конечно, это ваше полное право, — ответил Владимир Ильич.

— Прошу предоставить мне право увольнять и заменять новыми неподходящие кадры, особенно же обращать в первобытное состояние стрелочников, дорожных сторожей и ремонтных рабочих, отрешая их от не соответствующих их знаниям и опытности должностей начальников станций, начальников движения, начальников службы пути, начальников ремонтных мастерских и тому подобных крайне ответственных работ, от которых зависит вся жизнь и деятельность железных дорог.

— Обращать в первобытное состояние! — задумчиво повторил Владимир Ильич. — Хорошо сказано...

Владимир Ильич переглянулся с Дзержинским.

— Этот чрезвычайный вопрос, — сказал он, — вы подробно согласуете с Феликсом Эдмундовичем, который, вероятно, выделит вам помощников для оказания всяческого содействия в этом многотрудном деле.

— Вот это прекрасно! Смею заверить вас, Владимир Ильич, — сказал Борисов, — что для меня важно только одно: лишь бы все знали одно дело, лишь бы все были действительно ответственны за свое дело... Личности, положение меня совершенно не интересуют...

— Вот это правильно!.. Это очень хорошо! — сказал Владимир Ильич. — Я уверен, что вы прекрасно договоритесь с Дзержинским и по этому вопросу, который вас так волнует.

В это время мне сообщили, что прибыли четыре инженера.

Владимир Ильич распорядился пригласить их в кабинет.

Вошли четверо молодых инженеров в форменных путейских тужурках. Они недоуменно смотрели на все окружающее.

— Вот рекомендую, — сказал Борисов, называя их по фамилиям. — Работники отличные...

Борисов объяснил им, в чем дело, и предложил быть готовыми к отъезду на завтрашний день.

— Я бы сегодня двинулся, — словно извиняясь, сказал он, обращаясь к Владимиру Ильичу, — да вот жена... — и он поник головой...

Владимир Ильич просил его не спешить, сказал ему, что все будет сделано, что в наших силах для его больной жены и что он просит его без всяких стеснений обо всем, что нужно лично ему, сообщать прямо сюда, в Совнарком.

— Благодарю, но спешить надо.

Условившись с Дзержинским, где и когда повидаться, он откланялся и вместе с вызванными инженерами уехал к себе на квартиру в поданном ему автомобиле.

— Оригинальный человек этот октябрист, — сказал Владимир Ильич, — не скрывает своих правых убеждений, а работать будет.

— Я в этом убежден, — сказал Дзержинский. — Относительно кадров руководящих работников он очень прав... Сведения в ВЧК об этих кадрах просто ужасные. Надо удивляться, как еще действуют наши дороги и ходят поезда и почему они совершенно не стали до сих пор...

- Да, здесь мы должны его решительно поддержать и в самый короткий срок произвести там генеральную чистку, — сказал Владимир Ильич.

Дзержинский уехал в свой новый комиссариат.

____________

Прибывший на квартиру Борисова доктор застал там ужасную обстановку. Соседка-старушка отперла им дверь. В квартире стоял мороз. Было грязно, сыро, неприглядно. Они прошли к больной, которая лежала в забытьи, заваленная грудой одеял, пальто и шубой. Ее трудно было осмотреть. Ясно было, что она тяжело больна...

Не прошло и десяти минут, как привезли дрова и провиант. К счастью, в квартире оказалось голландское отопление, и приехавшими уборщицами прежде всего были затоплены печи, и началась генеральная уборка.

Сестра милосердия по предложению врача вызвала дезинфекционный отряд, приказав захватить одеяла, подушки, простыни, матрац и мешки, в которые решено было забрать все мягкие вещи из спальни больной в дезинфекцию, так как сыпной тиф был несомненный и надо было обезопасить нового замнаркома от смертельной опасности.

Больная очнулась, на все смотрела удивленными глазами.

Сестра милосердия озаботилась вымыть, привести в порядок и накормить больную... Привычные руки дисциплинированных медицинско-санитарных работников Кремля быстро справились со своим делом. Но вскоре больная опять впала в забытье.

Матрос с корабля «Диана» за всем смотрел, везде успевал и наводил чистоту с таким же лоском, как он привык это делать на своем корабле. Вычищенный до блеска, кипящий самовар был подан на обеденный стол и, казалось, только и ожидал прихода хозяина дома.

Еще не все было окончено по приборке комнат, когда вдруг подкатил автомобиль и хмурый хозяин в сопровождении четырех инженеров вошел в свою квартиру — и остановился.

— Это что за люди? — пробасил инженер.

— Выполняем приказ Управления делами Совнаркома, — отрапортовал по-военному матрос.

Борисова встретили доктора и рассказали ему, предупредив, что положение его жены крайне опасное.

— Что же делать? — спросил Борисов.

— Решительно все, что знает наука в борьбе с сыпным тифом, уже делается и будет сделано, но вы сами, конечно,  знаете, что это за ужасная болезнь, а тут еще плохое, утомленное сердце...

— Да, да, это я знаю, очень хорошо знаю! .. — почти закричал Борисов и грузно сел в кресло.

Инженеры стояли здесь же, грустно смотря на своего учителя.

Борисов встал и тихонько, на цыпочках пошел в комнату жены, где его встретила сестра милосердия.

Он был потрясен, увидев чистоту, порядок в комнате жены; ее, прибранную, одетую во все чистое, на чистой постели, под новыми теплыми одеялами.

— И у нас тепло.... — сказал он, тут только заметив, что холода уже нет в квартире и что печки пышут жаром...

Все это, видимо, растрогало угрюмого инженера Борисова, считавшего, что все уже кончено, культура уничтожена, что наступили времена «мерзости и запустения». А тут, пожалуйте, все перевернулось: оказывается, и большевики только то и думают, что о работе, и железные дороги надо восстанавливать, и культура есть, и забота, и наука, и все, все... Что же это такое? .. Вот оно, действительное «светопреставление»... И он благоговейно поцеловал руку жены, которая взглянула на него затуманенным благодарным взглядом и опять забылась...

Как ни старались врачи помочь больной, но сыпной тиф делал свое дело разрушения и без того подорванного организма.

Через четыре дня жена Борисова скончалась.

После похорон он сейчас же выехал со своим небольшим штабом и представителем ВЧК в объезд по железным дорогам, начав с Октябрьской, всюду наводя дисциплину и порядок. Прекрасно зная железнодорожный мир, он вызывал всех начальствующих лиц к своему поезду и тут же у себя в вагоне принимал деловые доклады. Он обнаруживал вопиющие беспорядки и прямые злоупотребления и тут же сменял, заменяя другими, целый ряд лиц.

Так он ревизовал дорогу за дорогой. Кроме пассажирских, стали правильно циркулировать по стране и товарные поезда. Прежде всего было обращено внимание на узловые станции, на многих из которых все железнодорожное хозяйство было расстроено до крайности, где образовались, а во многих случаях были нарочно образованы колоссальные пробки, которые препятствовали правильному движению, особенно товарных поездов. Самые срочные грузы месяцами пролеживали в пакгаузах, дожидаясь очереди погрузки, и тысячи вагонов простаивали на запасных путях, подвергаясь разграблению.

Ф. Э. Дзержинский сейчас же привел в действие весь аппарат ВЧК и направил специальные комиссии на обследование железнодорожных узлов. Результаты первых обследований были ужасающие. Действительность превзошла все предположении, все самые фантастические представления. Белогвардейцы, диверсанты, бандиты и воры подвергали ограблению и станции, и пакгаузы, и груженые товарные вагоны. В Москве были обнаружены специальные тайные коммерческие конторы, которые принимали краденое имущество. Сюда продавались накладные сертификаты на товар, который вывозился с товарных дворов целыми транспортами. Здесь подделывались подписи тех, кого нельзя было купить, или подписи и печати учреждений, которым приходил ценный груз. После оказалось, что в большинстве случаев сами ответственные служащие, как на транспорте, так и во многих учреждениях, не только за определенную мзду охотно давали свои подписи, но и ставили нужные штемпеля и печати. В Москве по этому следу были обнаружены тайные мастерские, где изготовляли всевозможные резиновые, металлические и гравированные на меди печати и штампы. Здесь же делались всевозможные оттиски подписей всех самых ответственных товарищей, до подписей Ленина, Свердлова и Дзержинского. Здесь же были обнаружены бланки всевозможных учреждений, в том числе поддельные ордера на осмотр складов, на их ревизию, на производство обысков и выемку документов и ценностей. В Фуркасовском переулке была обнаружена контора, которая под видом правления какого-то дутого кооператива делала огромные обороты со всевозможными крадеными товарами, особенно с накладными на обезличенные грузы, в том числе на множество вагонов с сельдью и рыбой, которую гнала эта организация из Астрахани, скупая по дешевке десятками тысяч пудов у частных предпринимателей, всеми мерами старавшихся не сдавать заготовленный товар государственным учреждениям. Они скрывали его в отдаленных складах по побережью Каспийского моря и продавали в подходящий момент московским спекулянтам, которые и выбрасывали его на частный рынок, торгуя рыбой втридорога.

Все это открылось с ревизией железных дорог. Дзержинский железной рукой старался положить конец этой варварской деятельности совершенно распоясавшейся и обнаглевшей буржуазии.

Впервые опубликовано по рукописи 1943 г. в III т. Избр. соч., по тексту которого в сокращении печатается в настоящем сборнике.

¹ Заключительные строки из басни И. А. Крылова «Кот и повар» (см. И. А. Крылов. Соч. в двух томах, т. I. М., 1956, стр. 89). (Стр. 271.)

² Центральный комитет работников железнодорожного и водного транспорта, созданный в результате объединения двух союзов — водников и железнодорожников в марте 1921 г., в октябре 1922 г. союзы снова разъединились. (Стр. 272.)

³ И. Н. Борисов с 1920 г. работал в НКПС начальником Главного управления путей сообщения, с 1923 г. — зам. наркома. (Стр. 273.)

 

 

В. И. ЛЕНИН И ЗДРАВООХРАНЕНИЕ

Когда после свершения Октябрьской революции приступили к строительству нового пролетарского государства, то, само собой понятно, нам приходилось быть гораздыми на все руки. Жизнь выдвигала бесконечное количество вопросов, на которые нужно было дать немедленные, твердые и ясные ответы. Владимир Ильич, стоявший во главе Советского правительства, был особенно перегружен всяческими делами, которые все и перечислить нет возможности. Будущим историкам предстоит большая работа по составлению перечня тех дел и проблем, которым Владимир Ильич должен был давать правильное направление, указывать, как нужно их решать и чего опасаться.

Если бы мы спросили Владимира Ильича, когда он был в Женеве, будет ли он когда-либо иметь отношение к медицине, к ее задачам и проблемам, к ее организациям, то, вероятнее всего, он ответил бы, что это его совершенно не касается и что он в это дело не будет никогда вмешиваться. Правда, мы знаем, что когда возникла необходимость сделать Надежде Константиновне серьезную операцию у одного из знаменитых профессоров Берлинского университета, то, хотя он и знал, с кем будет иметь дело, все же перечитал множество специальных работ, чтобы уяснить себе сущность и методы лечения базедовой болезни. Я думаю, что по этому вопросу он знал значительно больше иных врачей Но это лишь показывало, до какой степени он был пытлив и всеобъемлющ в анализе самых разнообразных явлений.

Еще в Смольном, когда правительство только что начало организовываться, Владимиру Ильичу не раз приходилось проявлять себя на медицинском поприще в качестве решающего советчика, как быть и что делать.

В первом этаже Смольного работало наскоро созданное учреждение Красного Креста, во главе которого стояла Вера Михайловна Величкина. Главным ее помощником был доктор Михаил Иванович Барсуков. Тут, конечно, возникало множество вопросов с организацией Красного Креста на фронте, с эвакуацией раненых в глубь страны, с их питанием, с подготовкой сестер милосердия, в которых чувствовалась большая нужда в больницах, лазаретах и амбулаториях, так как старые кадры, в значительной части связанные с буржуазной средой, распались.

Вере Михайловне постоянно приходилось подниматься в кабинет к Владимиру Ильичу, докладывать ему и советоваться с ним по разным вопросам медицинского обслуживания на фронте. Имея опыт полевого врача в годы империалистической войны, Вера Михайловна была совершенно не удовлетворена состоянием медицинского дела, о котором узнавала из донесений с разных участков фронта. Владимир Ильич одобрил ее план на месте ознакомиться с положением.

Из поездки на фронт Вера Михайловна вернулась уже не в Петроград, а в Москву, так как за это время правительство переехало в нашу Красную столицу. Несколько часов Владимир Ильич выслушивал Веру Михайловну, подробно расспрашивая ее о фронтовых впечатлениях, и глубоко задумался. И вот тут, в этой беседе, встал вопрос о создании Наркомздрава.

Владимир Ильич просил Веру Михайловну набросать тезисы для доклада об организации Наркомздрава в Совнаркоме. Сейчас же, конечно, возник вопрос, кого поставить во главе комиссариата. Вера Михайловна сказала, что кандидатуры нужно тщательно продумать, но что, по ее мнению, наш старый партийный товарищ врач Е. П. Первухин был бы весьма подходящим на этот пост. Потом Я. М. Свердлов стал настаивать на кандидатуре Н. А. Семашко¹, который в это время работал по вопросам здравоохранения при Московском Совете. Эти две кандидатуры обсуждались довольно долго. Так как Е. П. Первухин находился в Петрограде, где принимал участие в работе по здравоохранению в Петроградском Совете, а Н. А. Семашко был здесь, то Е. П. Первухина оставили на месте, хотя и ввели в члены коллегии Наркомздрава, а Н. А. Семашко было предложено возглавить будущий комиссариат, в который членами коллегии вошли также Вера Михайловна, Дауге² и др.

В выработке декрета о Комиссариате здравоохранения Владимир Ильич принимал самое деятельное участие. Но помимо этого, пока комиссариат еще не организовался, да и после того, Владимир Ильич уделял очень много внимания медицинским вопросам. Он всегда принимал близко к сердцу заботу о трудящихся и их детях.

Все помнят, какая ужасная эпидемия сыпного тифа вспыхнула к концу 1918 г.

Как-то я зашел к Владимиру Ильичу в кабинет в девять часов утра. Солнце ярко освещало комнату и обширную площадь внутри Кремля. Снегу не было. Мороз был восемнадцать градусов. Владимир Ильич стоял у окна и смотрел вдаль.

— Посмотрите, — сказал он, — какое ужасное положение. Бесснежный здоровенный мороз с ветром, а над Москвой не видно ни одной трубы, из которой шел бы дым. Стало быть, нет топлива и люди мерзнут... А у нас «испанка», сыпной тиф... Бани, прачечные, значит, тоже станут...

— Да уже стоят... — ответил я. — Московский Совет еще не предпринял никаких решительных мер...

— Прошу вас сейчас же вызвать ко мне председателя Московского Совета и всех ответственных лиц по отоплению города.

— У нас в Кремле крайне неблагополучно по сыпному тифу, — сказал я Владимиру Ильичу. — На сегодняшнее число заболело сорок два человека. Больше всего приезжих, представителей Красной Армии, продармии, представителей различных провинциальных организаций... Для них отведены помещения, и вот там-то у них и проявляется болезнь, очевидно, они заразились еще в дороге... Было уже несколько случаев заболеваний среди постоянного населения Кремля.

— Однако это очень серьезно. Надо принять решительные меры.

— К завтрашнему дню я доложу вам о всех мерах, которые я намерен немедленно осуществить в борьбе с сыпным тифом в Кремле, а потом позвольте подумать и о более широких масштабах этой борьбы, — ответил я.

В этот же день, в двенадцать часов дня, у Владимира Ильича в кабинете было совещание представителей Московского Совета, которых Владимир Ильич очень упрекал в беспечности и в неумении вовремя заготовить топливо. Было решено начать вырубку леса в подмосковной полосе, а в Москве разрешить населению разбирать деревянные заборы и деревянные дома на окраинах и в переулках, преимущественно там, где предполагалось строительство новых домов, пустить на слом старые баржи, стоявшие на Москве-реке, организовать доставку серпуховского угля.

Все это было сделано по предложению Владимира Ильича, который, однако, решительно восстал против вырубки бульваров, скверов, садов, Сокольников, Садового кольца, Нескучного сада, Петровско-Разумовского и тому подобных мест, на чем настаивали некоторые участники заседания. Владимир Ильич ценил городские зеленые насаждения и не только не позволял ни при каких обстоятельствах их уничтожать, а, наоборот, требовал от Московского Совета развития этой отрасли городского хозяйства. При нем и с его одобрения были сделаны большие насаждения в Кремле и в различных районах Москвы.

Московский Совет обязался немедленно пустить в ход, ввиду эпидемии сыпного тифа, все бани и прачечные. Отделу здравоохранения Моссовета и Красному Кресту было приказано в трехдневный срок разработать меры всесторонней борьбы с эпидемией сыпного тифа. Владимир Ильич потребовал, чтобы ему каждый день к двум часам дня присылали сводки о вновь заболевших сыпным тифом по районам Москвы. Кремль он выделил в отдельную единицу и возложил организацию борьбы с эпидемией, а также сообщение всех сведений персонально на управляющего делами Совета Народных Комиссаров, которым в то время был пишущий эти строки.

Так поздней осенью 1918 г. началась по инициативе Владимира Ильича планомерная и организованная борьба с громадной эпидемией сыпного тифа, охватившей всю Россию и повлекшей за собой весьма большие жертвы.

___________

Давнишние мои знакомые и товарищи по партии — О. Н. и С. И. Мицкевичи³, жившие в то время в Кремле, обратили мое внимание на врача Александру Юлиановну Канель, жену в то время умершего известного врача тов. Канеля. Его мы хорошо знали по партийным делам, так как прежде всегда находили у него приют во время нелегальной работы; он помогал нам и во всех других отношениях: собирал средства, брал на поруки товарищей из тюрьмы, вносил залоги и сам по убеждениям был несомненным марксистом, социал-демократом.

Мне было очень приятно видеть, что А. Ю. Канель с первых же слов воодушевилась желанием отдать всю себя на дело организации медицинского обслуживания в Кремле. Я как сейчас помню ее загоревшиеся черные глаза, обрамленные большими подглазницами, как она, зардевшись легким румянцем, волнуясь и спеша, стала быстро говорить мне, что, по ее мнению, надо сделать.

В то время Кремль был чрезвычайно запущен. Следы пребывания и хозяйничания юнкеров, империалистической войны, когда через Кремль проходили и кавалерия, и артиллерия, и пехотинцы, встречались там на каждом шагу. Достаточно сказать, что некоторые дворы были сплошь завалены утрамбованным на полтора аршина навозом. В некоторых дворах стояла такая ужасная вонь, что трудно было через них проходить. Предстояло все это очистить и привести эти места хоть в сколько-нибудь сносный порядок. Здание, где поместилось правительство, было до невероятности засорено постоянно сменявшимися учреждениями.

Наметив приблизительный план работ, мы расстались, чтобы вновь увидеться через день-два, когда Александра Юлиановна хотела прийти ко мне с некоторыми товарищами, которые также согласились бы взяться за работу. Я сейчас же рассказал Владимиру Ильичу все подробности нашего свидания; он чрезвычайно заинтересовался нашей беседой и сказал:

— Это ценные люди. Вот эти беспартийные для нас так же необходимы, как и партийцы. Надо дать им полнейшую возможность работать, чтобы они почувствовали, что Советская власть каждого честного и хорошо настроенного к рабочему правительству человека не только поддерживает, но и относится к нему самым внимательным образом. — Вы, пожалуйста, — обратился он ко мне, -- возьмите все это на себя, и пусть санитарные учреждения, которые, несомненно, возникнут в Кремле, будут при Управлении делами Совнаркома, в вашем непосредственном ведении, а мне вы сообщайте обо всем, и чем чаще, тем лучше. И прошу вас, если возможно, давайте мне не только устные характеристики, но и цифры, которые бы отражали рост и деятельность этих учреждений.

Через два дня в девять часов утра А. Ю. Канель была у меня на квартире в Кавалерском корпусе, и пришла она уже не одна. Вместе с ней были Я. Б. Левинсон и тов. Кауфман, которых она мне представила. Яков Борисович был в военной шинели. Оказывается, он недавно вернулся с фронта, где на большом участке заведовал санитарным делом, а тов. Кауфман был мне рекомендован как один из лучших провизоров Москвы, который мог немедленно приступить к организации аптеки. Мы тотчас же открыли заседание и перешли от слов к делу. Кауфман должен был ехать для получения необходимых лекарств. Я. Б. Левинсон, назначенный начальником Санитарного управления Кремля, сейчас же должен был пригласить себе помощников, осмотреть весь Кремль и прежде всего набросать план борьбы с эпидемией сыпного тифа, которая все более разгоралась. В конце заседания я вызвал коменданта здания М. Д. Цыганкова и отдал ему распоряжение приготовить помещения для аптеки, госпиталя, пункта для прибывающих красноармейцев, где их будут немедленно стричь, мыть, брить, а также подвергать врачебному осмотру. И дело пошло... Появились энергичные люди, прошедшие тяжелую «науку» фронта, — помощники Левинсона, и среди них лекпом [лекарский помощник] Панин, которые развили невероятную энергию. Прежде всего, под их руководством санитары промыли все коридоры кремлевских зданий; всюду запахло дезинфекцией, были расставлены плевательницы и урны, и эти мелочи, несомненно, подтянули жителей Кремля в санитарном отношении.

Я. Б. Левинсон с настойчивостью и железной волей, которая была ему присуща, день за днем устраивал пропускной пункт для прибывающих красноармейцев. Все они осматривались врачом, всем измерялась температура, каждый был вымыт, выбрит и острижен. Их одежда, белье, все, что они приносили в мешках, и самые мешки пропускались через дезинфекционную камеру «Гелиос»; больные были развезены по больницам, регистрировались все заболевания в Кремле. Александра Юлиановна вместе со своими помощниками обходила квартиры, знакомилась с населением, находила больных, ставила диагноз и давала назначение, — пока что в порядке домашнего лечения. А больных было много. Вспомним, что в это время свирепствовала еще и «испанка».

Не прошло и нескольких дней, как у Кауфмана точно из-под земли появились всевозможные порошки, микстуры, всякие лекарства, препараты, грелки. Я прошу вспомнить, до какой степени трудно было в то время доставать все это — также и для Кремля. Для того чтобы получить целый ряд лекарств, которые были совершенно дефицитными, мы предпринимали осмотры складов, где ликвидировалось имущество бежавших из России владельцев — белогвардейцев и буржуазии, и Кауфману случалось находить всевозможные лекарства выброшенными и сваленными в угол. Так он постепенно организовал прекрасную аптеку. В то же время не без сопротивления были освобождены квартиры, которые нужны были для госпиталя, причем те товарищи, которые жили в этих квартирах, конечно, были обеспечены жилой площадью здесь же в Кремле. Недели через две в нашем госпитале появились первые больные.

Госпиталь был вначале оборудован на десять кроватей, которые заполнялись тяжелобольными. Каждые два дня я докладывал Владимиру Ильичу о ходе работ, и нужно было видеть, с каким вниманием он выслушивал эти доклады, вглядываясь и вчитываясь в каждую цифру. Его интересовало все: сколько людей было вымыто, острижено, сколько прошло через дезинфекционную камеру, сколько больных, выздоравливающих, после каких болезней, что получено в аптеке. Он задавал мне множество вопросов, прося и на них дать ответы, что я и делал, как только получал нужные сведения.

— А знаете, — сказал мне Владимир Ильич в скором времени, — я вижу результаты работы санитарно-врачебной организации. Уже в Кремле можно ходить, не затыкая нос, там, где раньше совершенно невозможно было пройти. Вывозят очень много навоза, я это сам видел.

— Вот в этом-то и наша беда, — ответил я ему. — Представьте себе, что мы должны тратить колоссальные деньги, средства и силы, чтобы вывозить то, что здесь накоплено годами. Это ужасно! В городе нужда в каждой лошади. Я думаю прекратить эту вывозку. У нас уже разработан план, автором которого является Я. Б. Левинсон, и мы здесь в Кремле построим мусоросжигалку, и вот весь этот мусор, навоз, отбросы, содержимое матрацев, на которых долго лежали больные, и все прочее мы будем просто сжигать, а золу вывозить за город.

Владимир Ильич чрезвычайно этим заинтересовался. Я добавил, что мы одновременно задумали устроить в Кремле проходную баню, для чего уже осмотрен один подвал, и что сейчас тот же Яков Борисович Левинсон разрабатывает этот проект.

— А почему «проходные»? Что это за название? Я знаю «торговые» бани, а «проходных» не знаю.

Я ответил, что мне пришлось подробно познакомиться с этой премудростью, что проходными банями называются такие бани, в которых, пока вошедшие туда моются, их белье, и грязное и чистое, а также верхняя и нижняя одежда в особо приспособленных сумках отправляются в камеру, где посредством сухого пара в них убиваются все насекомые. Другими словами, сыпной тиф уничтожается в своем зародыше, так как единственным его распространителем является платяная вошь.

— И сколько же можно пропустить через такую баню людей?

Я сказал Владимиру Ильичу, что мы имеем в виду пропускать от 300 до 500 человек ежедневно и что таким образом мы в скором времени перемоем всех жителей Кремля. Тогда, как мы полагаем, опасность сыпного тифа будет сведена к нулю. Придется строго следить за тем, чтобы обо всех приезжающих в Кремль были немедленно даны сведения в Санитарное управление, чтобы эти лица и их багаж были тут же подвергнуты дезинфекции и дезинсекции.

— Да, вы, пожалуйста, здесь будьте немилосердны, издайте обязательное постановление и требуйте безусловного выполнения ⁴. Здесь шутить нельзя — мы должны показать самый выдержанный пример полнейшей дисциплины в этом вопросе, выполняя все требования санитарии, которые к нам предъявлены.

Я сказал Владимиру Ильичу, что в самом Кремле больных стало меньше, и это можно видеть по цифрам, но что сыпной тиф начинает проявляться среди сотрудников кремлевских учреждений и комиссариатов, московские же городские больницы не справляются со всеми больными и постановка дела в них оставляет желать лучшего. Эти обстоятельства обязывают нас подумать о немедленном открытии вне Кремля особой сыпнотифозной больницы, во главе которой стояли бы ответственные товарищи, способные хорошо поставить ее работу.

— Это прекрасно, — ответил Владимир Ильич, — но неужели это можно скоро осуществить?

Я сказал, что вероятнее всего, как можно думать на основании уже имеющихся соображений, такая больница может быть оборудована в течение двух недель и тотчас же начнет функционировать. Эта больница, добавил я, должна быть устроена особо — таким образом, чтобы вновь прибывшие больные не соприкасались с выздоравливающими и персоналом, который ухаживает за последними; это тоже будет проходная больница.

Действительно, недели через две больница на восемьдесят девять коек была вполне оборудована и открыта в Замоскворечье. Она быстро заполнилась нашими товарищами, заражавшимися сыпным тифом во время поездок по России или в Москве. Больница эта была поставлена превосходно. Уход был самый лучший и внимательный, так что смертность от сыпного тифа понизилась здесь до самых минимальных размеров. Все выходившие оттуда товарищи звонили в Управление делами по телефону, присылали письма, приходили сами и высказывали свою благодарность. Само собой понятно, я эту благодарность тотчас же передавал лечащим врачам, которые героически стояли на своих опасных и ответственных постах. С особой радостью я высказывал эти благодарности доктору Фрейфельду, самоотверженно работавшему день и ночь, иногда по многу часов не отходя от кровати тяжелобольных, поддерживая в них чуть тлеющие остатки сердечной деятельности.

Надо было видеть радость кремлевских жителей, когда были построены проходные бани. Как только появились эти бани, где к тому же действовала большая постоянная дезинфекционная камера, так сыпной тиф в Кремле почти совершенно прекратился.

Владимир Ильич не раз лично осматривал все эти учреждения и особенно заинтересовался мусоросжигалкой. Температура в ней достигала нескольких тысяч градусов, и она сжигала не только сухой мусор и навоз, но даже совершенно мокрые его пласты и трупы мелких животных, которые нередко попадались в навозе.

— Такие мусоросжигалки, — говорил мне Владимир Ильич, — должны быть построены везде. Я думаю, что ни один новый дом не может быть без таких приспособлений. Надо же нам наконец очищать Москву. Ведь это же ужасно, что делается у нас на улицах и дворах, а в пригородах — свалки. Представляю себе, какова жизнь в предместьях и ближних деревнях.

Я рассказал ему, что в Америке давно уже применяется мусоросжигание, а, например, в некоторых городах Швейцарии сухой навоз всегда вывозится за город, но не так безобразно, как у нас, а хорошо организованно, и складывается в огромнейшие компостные кучи, которые, перепревая в течение шестилетнего срока, дают потом великолепную землю, рассылаемую и развозимую за известную плату по требованию местных огородников.

— Как бы там ни было, так или иначе, но нужно же нам наконец избавиться от этого навоза, от которого мы задыхаемся. Цифры нашей заболеваемости и смертности просто позорные. Достаточно в них вглядеться, чтобы увидеть, что мы живем хуже всех народов. Этот вопрос должен быть поставлен перед Московским Советом и советами больших и малых городов в полном объеме. Это будет одна из первых задач, которую нужно будет выполнить нашему Комиссариату здравоохранения. Санитария — это все. Это — профилактика всех болезней. Мы очень любим лечить больных, очень сожалеем об умерших и очень мало что делаем, чтобы предупреждать заболевания и ранние, преждевременные смерти. И я очень рад, что на этом фронте вы показываете хоть маленький пример.

На одном из заседаний Совнаркома я получил записку от Владимира Ильича. Он просил меня обдумать и по возможности сегодня же сообщить, как организовать борьбу против сыпного тифа, все более охватывающего население Москвы, и что делать, чтобы наша армия, так пораженная сыпным тифом, не разносила его по всей стране.

Я ответил маленькой запиской, в которой писал, что на всех вокзалах должны быть устроены пропускные пункты, через которые должны проходить и красноармейцы, и все, кто только приезжает в Москву, ибо сыпной тиф более всего заносится по железным дорогам. Кроме того, нужно строить бани, прачечные, пустить в ход мыловаренные заводы, и одни только эти меры сильно снизят эпидемию.

— Но как это сделать? — шепнул Владимир Ильич, обращаясь ко мне, всегда сидевшему по левую сторону от него, у стены, чтобы иметь возможность давать ему справки, которые могли неожиданно понадобиться.

— К завтрашнему дню я представлю вам проект этого дела.

Он улыбнулся, кивнул головой и продолжал вести заседание.

Я вышел из зала, позвонил по телефону Я. Б. Левинсону и просил его немедленно ко мне приехать. Через полчаса Яков Борисович был в Управлении делами Совнаркома. Я рассказал ему, в чем дело, и просил тотчас же обдумать все эти вопросы, набросать схематический план работ и к утру быть у меня на квартире.

В десять часов утра, на другой день, мы обсуждали с ним устройство пропускных пунктов на всех вокзалах, причем Я. Б. Левинсон принес мне чертеж таких пропускных пунктов, сделанный им самим в карандаше.

Днем я успел познакомить Владимира Ильича со всеми соображениями, которые я собрал за это время, и Владимир Ильич сказал, что все это хорошо и что к устройству пропускных пунктов нужно приступить сейчас же.

Владимир Ильич созвонился с Н. А. Семашко, который должен был дать приказ по Наркомздраву об откомандировании некоторых специалистов в мое распоряжение для работы в Компросооруже [Комитет по сооружению пропускных пунктов].

На другой день на заседании Совнаркома я получил от Владимира Ильича следующую записочку:

[декабрь 1920 г.]

«Получили приказ Семашки? Очень прошу налечь изо всех сил и мне еженедельно сообщать фактические итоги, что сделано»*.

Я ответил ему сейчас же следующим сообщением, которое я написал на обороте записки Владимира Ильича. Сняв копию, я передал ее ему немедленно здесь же на заседании Совнаркома.

Это было мое первое донесение Председателю Совета Народных Комиссаров о постройке привокзальных пунктов:

«1) В пятницу собирается комиссия в Наркомздраве (организационная) .

2) Технический аппарат (главнейший) подобран.

3) Часть материалов найдена.

4) Проект сооружения разработан, в пятницу утвердится.

5) В субботу будет приступлено к работам»**.

В конце заседания Владимир Ильич объявил, что предлагает назначить особую комиссию для принятия нужных санитарных мер на вокзалах и что он просит Малый Совнарком⁵ обратить самое серьезное внимание на все те кредиты и все те меры, о которых доложит управляющий делами Совнаркома в самый кратчайший срок. Владимир Ильич подчеркнул, что на это дело нельзя жалеть ни средств, ни времени и что надо поставить строительство, которое потребуется для этого, в такие условия, чтобы оно могло в ударном порядке, не больше как в два-три месяца, осуществить программу, которая правительству будет на днях известна.

Товарищи сейчас же засыпали меня вопросами. Я вкратце рассказал им о распоряжениях Владимира Ильича и ушел звонить по телефону в разные учреждения, чтобы к девяти часам утра представители этих учреждений могли съехаться в Наркомздрав, который в то время находился на Петровке. Мы вызвали представителей Наркомпути, Московского Совета, Наркомздрава, Наркомфина, причем мною было обращено внимание, чтобы наилучшим образом был представлен Наркомпуть, так как все дело должно было сосредоточиться на территориях вокзалов.

Одним из главных деятелей Комиссии был Я. Б. Левинсон. Я просил его сделать краткий доклад, и надо было видеть глубочайшее недоумение на лицах специалистов, особенно из Наркомздрава, считавших весь этот план, для осуществления которого в ударном порядке мною был объявлен срок в два месяца, сущей утопией, абсолютно неосуществимой.

Я. Б. Левинсон, сдерживая негодование, твердо заявил, что все это должно быть сделано. Тогда кто-то из представителей Наркомздрава ехидно сказал:

— Все это великолепно, можно построить; можно достать все нужные материалы; если Совнарком захочет, все будет дано. Но позвольте вас спросить, где вы думаете достать источник топлива, который нужен для отопления пропускных пунктов, бань, громадных дезинсекционных камер, душей, столовых и тому подобных заведений, которые здесь так кратко и быстро перечислялись? — и он гордо откинулся на спинку своего кожаного кресла, торопливо поправляя очки.

Тут же неподалеку сидел скромный, почти ничего не говоривший инженер путей сообщения Прудников. Он обратил мое внимание своими убежденно-весело улыбающимися глазами. В то время как большинство хорохорилось, насторожилось, натопорщилось и я не только не чувствовал с ними контакта, но даже ощущал какую-то враждебность с их стороны, на его лице я читал, что все это хорошо. И вдруг он скромно обронил:

— Позвольте мне сказать...

Я очень этому обрадовался, так как мне хотелось проверить себя.

— Вот здесь говорят, откуда взять топливо? Тепла у нас хоть отбавляй. Не только такие пункты, а в десять раз большие можно отопить и снабдить паром, и все это можно хорошо и очень скоро сделать.

— Для этого нам нужно только, — продолжал Прудников, — позвонить на вокзалы, куда мы, кажется, собираемся ехать, и вызвать туда инженера Штанге, работающего, кажется, на Курской дороге, и дать ему задание, которое, без сомнения, будет выполнено с точностью до минуты. Нужен же он нам вот для чего. Всюду вокруг Москвы стоит в бездействии множество замерзших паровозов. Эти паровозы, которые не могут сейчас ходить по нашим железным дорогам, будут осмотрены Штанге. Он выберет из них те, котлы которых в исправности, передвинет их на пункты, куда вы укажете, а на каждый пункт нужно будет не меньше двух паровозов, как я подсчитал, пока вы здесь изволили вести научную беседу. Для них мы построим особый шатер, который совсем нетрудно сделать: инженеры тотчас же дадут проект. А Штанге в течение ближайших двадцати четырех часов выработает вам проект, как соединить в одну систему эти два паровоза, поставленные друг к другу передними буферами, чтобы, отапливаясь, они давали общий нагрев пара. Технически эта задача вполне разрешима, а для Штанге — это задача гимназиста подготовительного класса. Так что, дорогой коллега, — с выдержкой обратился Прудников к сердитому представителю Наркомздрава, — об этом вам беспокоиться не приходится. Советская власть имеет глубокие корни в инженерной среде, и, будьте уверены, мы сумеем эту задачу, поставленную нам Совнаркомом и подчеркнутую Владимиром Ильичом, которого мы все так глубоко уважаем, выполнить безусловно точно.

Его скромная, изящная и полная яда речь произвела ошеломляющее впечатление. Все стихли, и вдруг Я. Б. Левинсон сказал:

— Ну, раз тепло есть, нам больше ничего и не нужно!

Я предложил всем одеться, спуститься вниз, занять места в поданных автомобилях.

— Куда же это мы едем? — обратился с вопросом все тот же неугомонный представитель Наркомздрава.

— По всем вокзалам, — сказал я. — Сегодня должны быть определены места, где должны быть эти пункты, а с завтрашнего дня должно начаться строительство.

— Но почему же так сразу? Надо разработать проекты, у нас нет смет.

— Все это будет сделано в процессе дела, — сухо ответил я представителю и просил его следовать за своими товарищами вниз, потому что он как специалист может нам потребоваться.

И он с большой неохотой, вразвалку, пошел к автомобилю. Я сел в одну машину с Я. Б. Левинсоном и пригласил к себе Прудникова. Мы двинулись прежде всего на Николаевский вокзал и по совету Прудникова решили занять бездействующее помещение таможни как нашу штаб-квартиру, куда будут стекаться все сведения. С вокзала я вызвал из Кремля М. Д. Цыганкова и предложил организовать в указанном помещении канцелярию, чертежную и место для рабочих, а также осмотреть, где будет кухня, склад для провианта, наладить телефонную связь.

Прибывшая из Кремля вместе с Цыганковым военная бригада произвела такое благоприятное впечатление на присутствующих, что Прудников, обращаясь ко мне, сказал:

— Ну, с такими ребятами можно сделать все что угодно; молодец к молодцу!

Не успели мы выйти из помещения, где поднялся огромный шум и гам местных чиновников, ничего там не делавших и сопротивлявшихся всем распоряжениям Советской власти, как я услышал четкую команду М. Д. Цыганкова, который быстро приводил все в порядок и заставлял всех этих старых царских служителей и служащих перетаскивать столы, мыть и подметать помещения.

Мы пошли осматривать помещение для пропускных пунктов и затем двинулись дальше по другим вокзалам.

Через два месяца Владимир Ильич осматривал пропускные пункты, совершенно уже подготовленные. Посмотреть эта сооружения на семи вокзалах хотела и Надежда Константиновна. Мне нужно было установить день и час посещения пунктов. Выяснилось, что Надежда Константиновна плохо себя чувствует и поехать не может. Я об этом написал записку Владимиру Ильичу.

«Май 1921 г.

Дорогой Владимир Ильич, Надежда Константиновна сказала мне, что она завтра не поедет. Прошу Ваших указаний, когда именно Вы хотите поехать. Если возможно, то лучше бы в 11 часов. Хотел поехать Дзержинский, Семашко. Я им скажу. Влад. Бонч-Бруевич».

Он тотчас же ответил, надписав на записке: «Согласен в 11»*** — и в тексте дважды подчеркнул цифру 11.

На пропускной пункт Николаевского вокзала (ныне Ленинградский вокзал) Владимир Ильич приехал один и очень внимательно осмотрел все сооружение, где можно было пропустить через душ до двух тысяч человек, санитарно их обработать, напоить чаем и покормить. Владимир Ильич выслушал все объяснения инженеров и сооружением, выполненным в рекордный 2 1/2-месячный срок, остался вполне доволен.

Как в эти дни, так и всегда Владимир Ильич уделял огромное внимание медицинско-санитарному делу, изучая связанные с ним вопросы, разрабатывая их в практической жизни.

Об этом можно еще многое рассказать...

Впервые опубликовано по рукописи 1943 г. в III т. Избр. соч., по тексту которого печатается в настоящем сборнике.

* В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 52, стр. 40. — Ред.

** там же, стр. 355. — Ред.

*** Ленинский сборник, т. XXXV, стр. 183

¹ П. А. Семашко (1874—1949) — видный партийный, советский государственный деятель и ученый. С 1893 г. — член РСДРП. Принимал активное участие в вооруженном восстании в Москве в октябре 1917 г. В 1918—1930 гг. — народный комиссар здравоохранения РСФСР. В 1931 г. — член Президиума ВЦИКа, действительный член Академии медицинских наук СССР. В 1947—1949 гг. — директор Института организации здравоохранения и истории медицины. Автор научных трудов по социальной гигиене и организации здравоохранения. (Стр. 282.)

² II. Г. Дауге (1869—1946) — один из основателей Латвийской с.-д. рабочей партии, доктор медицины, историк, публицист. После Октябрьской революции — нарком просвещения Латвии (1917—1918), член  коллегии Наркомздрава (1918-1931). В 1945—1946 гг. работал в Институте истории партии при ЦК КП Латвии. (Стр. 282.)

³ С. И. Мицкевич (1869—1944) — старейший деятель революционного движения в России, врач по профессии, один из основателей Московского рабочего союза. После Октябрьской революции — на партийной работе. В 1924—1934 гг. — организатор и директор Музея Революции. В последние годы занимался литературной деятельностью. (Стр. 284.)

⁴ Лица, жившие в Кремле, обязаны были соблюдать особые «Санитарные правила», подписанные В. И. Лениным (см. «Ленинский сборник», т. XXXV. М., 1945, стр. 55-56). (Стр. 288.)

⁵ Малый Совнарком РСФСР — государственное установление на правах комиссии при СНК РСФСР, имевшее своей задачей предварительное рассмотрение вопросов, подлежащих разрешению СНК РСФСР, и наблюдение за исполнением народными комиссариатами постановлений СНК РСФСР. Ликвидирован в 1930 г. (Стр. 291.)

 

 

ГЕРБ СССР

Создание государственного герба нашей Советской страны было задачей большой важности, ибо герб должен был решительно отличаться по своему внутреннему смыслу от всего того, что было ранее до сего времени в государствах капиталистических. Когда правительство переехало в Москву из Петрограда, вопрос о необходимости создания герба нашей Советской страны встал во весь рост. В Управление делами Совнаркома поступил рисунок, сделанный акварелью и изображавший проект герба, который мы и сейчас имеем в несколько измененном виде. Он был с теми же эмблемами, но имел посередине обнаженный длинный меч. Меч как бы покрывал, стоя на страже, весь герб. Он уходил своей рукояткой в перевязь снопов внизу герба и выходил все суживающимся концом в солнечные лучи, которые заполняли верхнюю часть общего орнамента.

Владимир Ильич был у себя в кабинете и беседовал с Я. М. Свердловым, Ф. Э. Дзержинским и некоторыми другими товарищами, когда я, получив рисунок герба, пришел к нему и положил его перед ним на стол.

— Что это, герб? .. Интересно! — и он устремил свой взгляд на рисунок, несколько наклонясь над столом. Мы все, окружив Владимира Ильича, с интересом вглядывались в проект герба, предложенный художником из студии Гознаковской типографии.

Внешне герб сделан был хорошо. На красном фоне сияли лучи восходящего солнца, обрамленные полукругом снопами пшеницы, внутри которых отчетливо виднелись серп и молот, а над гербом главенствовал, словно настораживая всех, отточенный булатный меч, проходивший через герб снизу вверх.

— Интересно!.. — сказал Владимир Ильич, — идея есть, но зачем же меч? — и он посмотрел на всех нас.

— Мы бьемся, мы воюем и будем воевать, пока не закрепим диктатуру пролетариата и пока не выгоним из наших пределов и белогвардейцев, и интервентов, но это не значит, что война, военщина, военное насилие будут когда-нибудь главенствовать у нас. Завоевания нам не нужны. Завоевательная политика нам совершенно чужда; мы не нападаем, а отбиваемся от внутренних и внешних врагов; война наша — оборонительная, и меч — не наша эмблема. Крепко держать его в руках мы должны, чтобы защищать наше пролетарское государство до тех пор, пока у нас есть враги, пока на нас нападают, пока нам угрожают, но это не значит, что это будет всегда... Социализм восторжествует во всех странах — это несомненно. Братство народов будет провозглашено и осуществлено во всем мире, и меч нам не нужен, он — не наша эмблема...

— Из герба нашего социалистического государства мы должны удалить меч... — продолжал Владимир Ильич, и он тонким черным карандашом зачеркнул его корректурным знаком, повторив его на правом поле рисунка.

— А в остальном герб хорош. Давайте утвердим проект и потом посмотрим и еще раз обсудим в Совнаркоме, но все это надо сделать поскорей...

Он подписал рисунок своими инициалами.

Я вернул проект герба художнику, находившемуся здесь.

Когда рисунок был доставлен нам вторично — без меча, мы решили показать его скульптору И. А. Андрееву, ныне умершему.

В то время он лепил Владимира Ильича, тихонько сидя на диване в кабинете, где работал и принимал посетителей Владимир Ильич. И. А. Андреев нашел нужным внести технические поправки, перерисовал герб, сгустил снопы хлеба, усилил сверкающие лучи солнца и сделал все как-то рельефней, выразительней.

Так общими усилиями наконец был оформлен герб нашей Советской страны.

На нем был начертан наш давнишний лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

Над гербом сияет пятиконечная звезда. В народе сложилось понятие, что мы, строящие социалистическое государство, освещаем все народы, находящиеся в пяти частях света, почему и сияет на нашем гербе пятиконечная звезда.

Красноармейцы говорили: «Наша звезда на пять частей света светит». Это объяснение звезды сейчас же было подхвачено всеми, и оно очень понравилось Владимиру Ильичу!

 

 

В годы гражданской войны

 

УБИЙСТВО ГЕРМАНСКОГО ПОСЛА МИРБАХА И ВОССТАНИЕ ЛЕВЫХ ЭСЕРОВ

I

Говорит Чичерин¹,—услышал я в телефон прямого кремлевского провода знакомый, несколько певучий, слабоватый голос. — Бомбой убит германский посол граф Мирбах; прошу вас сейчас же сообщить об этом Владимиру Ильичу и принять меры, которые вы найдете нужными...

— Известны подробности?

— Пока ничего неизвестно...

Мне сразу стало понятно то загадочное поведение многих из вождей левых эсеров, которое я с тревогой наблюдал накануне на заседании съезда Советов². Левые эсеры, точно сорвавшись с нарезов, метались за кулисами сцены Большого театра, были крайне нервно настроены, доходили почти до истерики. Всяческими способами они провоцировали скандал, вступая в самые неприятные, колкие разговоры со многими коммунистами. Я многих лично хорошо знал, и мне казалось, что это их настроение неспроста.

В дипломатической ложе показался немецкий посол граф Мирбах со всей своей свитой.

Левый эсер Камков³ взял слово и стал, подобно расквасившейся истеричке, изрыгать бессмысленные ругательства по адресу немцев и их аккредитованного посла. Политического смысла в этих выкриках не было ни йоты, но сумбурно-страстная речь, поднятая на ложно-патриотических дрожжах, била по неглубокому чувству, возбуждая и однопартийцев этого эсера на эстраде и его единомышленников в огромном зале театра.

Атмосфера за кулисами до того нагрелась, что каждую минуту можно было ожидать схватки. Эсеры, не стесняясь, ругательски ругали и Советскую власть, и ее представителей, и Коммунистическую партию. Наши рабочие, находившиеся здесь в большом числе, вовсе не желали все это выслушивать, со своей стороны не оставались в долгу и крыли эсеров далеко не лестными для них словами, отмечая и их авантюризм, и их словоизвержение, фразерство и явно мелкобуржуазные стремления, совершенно отклонявшиеся от стремлений и желаний рабочего класса. Когда страсти дошли до своего апогея, я поговорил с Владимиром Ильичем, и он посоветовал тотчас же написать записку Спиридоновой⁴, сидевшей тут же в президиуме, вызвать ее, переговорить с ней, чтобы она оказала воздействие на своих товарищей.

Я так и сделал. Спиридонова, жеманно улыбаясь, заявила мне, что, мол, «ничего не поделаешь, наши ребята — настоящие революционеры, и они не могут сдерживать свои чувства, свои порывы». Мне было смешно слышать эту характеристику «революционности», но я все-таки настоял, чтобы она как влиятельнейший член ЦК ее партии приняла меры против расходившихся собратьев. Она обещала, пошла за кулисы, долго там вела разговоры, и часть шумливой публики с ругательствами по адресу большевиков ушла из театра.

Все это было крайне подозрительно. Действия эсеров, как эти, так и другие, были явно провокационны по отношению к правительству, членами которого они еще состояли. В воздухе пахло порохом. Возбужденность царила всюду.

Даже самые лучшие из левых эсеров, казалось, самые спокойные, работавшие с нами рука об руку долгое время, ершились и смотрели угрюмо, исподлобья. Все это невольно настораживало. Конфликт назревал.

Тут же к вечеру раздался неожиданный взрыв бомбы, нечаянно уроненной в ложе Большого театра одним из боевиков-эсеров. Взрывом был убит сам виновник его, и несколько его товарищей было ранено.

Я. М. Свердлов, председательствовавший на съезде, нисколько не растерялся; заседание продолжалось, а раненых увезли в больницу. Но, конечно, это обстоятельство, обнаружившее, что эсеры вооруженными находятся на съезде Советов, не могло не насторожить.

II

Утро обнаружило намерения левых эсеров. Оно объяснило их нервность, их возбужденность.

Германский посол был ими убит. Конечно, это было событие огромной политической важности.

Звоню к Владимиру Ильичу и сообщаю ему известие, полученное от Чичерина.

— Прошу вас, — сказал Владимир Ильич, — немедленно поехать в германское посольство, принять все нужные меры, охранить немцев от всяких дальнейших возможных неприятностей и обо всем сообщать мне по телефону.

Я тотчас же позвонил начальнику сводного отряда латышей, находившихся в Кремле, и предложил ему по боевой тревоге экстренным порядком посадить роту хорошо вооруженных людей на автомобили и выехать на линейку к дому комендантского управления в Кремле. Затем я вызвал к себе коменданта Кремля П. Д. Малькова и попытался по телефону ориентироваться в событиях, позвонив в ВЧК и в Комиссариат внутренних дел.

В Комиссариате внутренних дел ровно ничего не было известно, и о событиях они узнали только от меня.

Из ВЧК никаких подробностей сообщить не могли. Знали только от Комиссариата иностранных дел о самом факте и сообщили, что Дзержинский выехал в германское посольство.

Прибежавшему коменданту Кремля я в двух словах сказал, в чем дело, и просил его тотчас же поставить усиленные караулы к воротам Кремля, часто проверять все внутренние караулы в здании правительства, самому из Кремля никуда не отлучаться.

— Мне крайне не нравится вся обстановка сегодняшнего дня, — добавил я ему, — надо ждать крупных событий...

Весь разговор занял несколько минут.

Взглянув в окно, я увидел спешно прошедшую роту латышей, уже садившихся на два больших грузовика.

Вызвав себе военный автомобиль из кремлевского отряда особого назначения, я тотчас вышел. Сообщив командиру роты, куда нужно ехать, распорядившись следовать грузовикам с красноармейцами за моим, я пригласил командира роты к себе в автомобиль, чтобы дорогой столковаться о дальнейших действиях.

Мы двинулись. На улицах все было обыкновенно. Город еще не знал о случившемся. Прохожие с удивлением смотрели на наш отряд. Я условился, что по приезде мы тотчас же оцепим германское посольство с обеих сторон переулка, никого пропускать не будем, кроме членов правительства; всех же идущих в посольство с его пропусками будем сдавать непосредственно администрации посольства.

Мы подъехали к посольству, быстро очистили переулок от уже скопившейся толпы и установили строгий порядок. Я сейчас же с одним из секретарей Управделами Совнаркома прошел в посольство.

Первые комнаты посольства были совершенно пусты. Только один швейцар маячил то тут, то там. Выбежала какая-то женщина и тотчас же скрылась. В третьей комнате я встретил бритого немца, с торчащими «а-ля Вильгельм» усами, назвал ему свою фамилию и объяснил, что я прибыл от правительства, дабы узнать все о случившемся.

— Его уже нет! — воскликнул немец. — Он убит! — И мы вошли в комнату, где взрывом был разворочен пол, выбиты стекла. Потолок и стены были испещрены ямками и ссадинами. Ясно было, что взрыв был сильный.

— Пришел проситель... Граф очень добрый... Он всех принимал... Тот дождался его и говорил так мало, и вдруг бросил бомбу... Она разорвала графа... Убийца ранен... Он в суматохе бежал... Все было так неожиданно...

Немец, очевидно отставной или переодетый в штатское военный, был смущен этой неожиданностью, но говорил спокойно, ровно, выдержанно, почти не волнуясь.

— У вас внутренняя охрана была своя? — задал я ему дипломатический вопрос.

— Да, да, своя, все наши... Вот, недосмотрели, никто этого не ожидал...

— Служащие вам все хорошо известны?

— О, да, у нас все свои люди...

— Наших людей у вас не было?

— Нет, не было.

Все эти вопросы мне крайне важно было задать, дабы установить полную официальную непричастность нашей власти к охране высокой особы полномочного посла внутри германского посольства.

Мы, продолжая разговор, зашли в другую комнату. К нам присоединилось еще несколько чиновников посольства. Все были крайне опечалены, но сдержанны, и никто не выражал никаких претензий, ибо все прекрасно понимали, что принимать или не принимать просителей -- была полная воля и добрая охота самого посла, а наше правительство не имело никакой возможности контролировать тех лиц, кто приходил в посольство и кого принимал сам посол либо посольские чиновники.

В это время из соседней комнаты вышел Ф. Э. Дзержинский в несколько странном костюме. На нем была гимназическая серая суконная рубашка, сшитая на русский покрой, на воротнике которой блестели две маленькие медные пуговички. Он был подпоясан темно-палевым кожаным поясом. Серые брюки навыпуск цвета солдатского сукна гармонировали с курткой, придавая ему вид совершенно штатский, скорей студенческий.

Он что-то соображал, ходил, смотрел и ни на кого не обращал внимания, очевидно, забыв свое высокое официальное положение.

Я отвел его в сторону, сообщил о принятых мерах охраны и сказал, что тотчас же переговорю с Владимиром Ильичем и что надо приниматься за энергичное следствие по этому весьма неприятному политическому скандалу, который может принести нам много осложнений.

Я пошел звонить по телефону. Осведомил обо всем Владимира Ильича. Дзержинский — в другую комнату, делать распоряжения по ВЧК.

Владимир Ильич сказал, что он сейчас же выезжает.

III

Выйдя из комнаты, я встретил Дзержинского, который был весьма взволнован. Я сообщил, что Владимир Ильич вместе со Свердловым как Председателем ВЦИКа едут сюда.

— Это хорошо, — бросил мне Дзержинский.

— Это что такое? — как бы продолжая свою затаенную мысль вслух, вдруг произнес он.

— А что? — спросил я его.

— Звоню, — никто не подходит. Еле добился... Зову Александровича, — его нет. Того нет, другого нет, все в какой-то суматохе, и всё левые эсеры...

— Не дело ли это их рук? — сказал я Дзержинскому.

— Я сам начинаю так думать.

— Уж очень они вчера ерепенились...

— Да, да, что-то есть...

В этот момент торопливым шагом вошел Владимир Ильич и с ним Свердлов. Я коротко перемолвился с Владимиром Ильичем и тотчас же сообщил немецким чиновникам, что главы правительства прибыли и желают официально говорить с представителем германского посольства.

Нас пригласили в большую парадную комнату. Мы все уселись. Водрузилась торжественная мертвая тишина. Немцев сидело человек пять и нас столько же. Владимир Ильич, сидя, произнес краткую реплику на немецком языке, в которой принес извинения правительства по поводу случившегося внутри здания посольства,, где мы не имели возможности оказать помощь германскому представительству. Он высказал глубокое соболезнование по поводу трагической смерти посла и прибавил, что дело будет немедленно расследовано и виновные понесут законную кару. Мы встали, пожали руки представителям германского посольства и вышли во внутренний двор, чтобы посоветоваться, что делать дальше.

В это время примчался на автомобиле один из товарищей, работавших в ВЧК, и сообщил, что конный полк ВЧК, находившийся под командой левого эсера Попова, восстал и отказался повиноваться распоряжениям Советского правительства.

— Как? — воскликнул возмущенный Дзержинский. — Этого не может быть! Это ерунда!.. Я сейчас поеду туда и разберусь, в чем там дело...

— Ни в коем случае вам ехать не надо, — сказал я Дзержинскому, — вы только испортите дело...

Свердлов присоединился к мнению Дзержинского, говоря, что все это пустяки, что стоит Феликсу приехать, и все будет в порядке.

Тут же были получены сведения по телефону, что все левые эсеры, работавшие в ВЧК, исчезли из помещений, а эсер Александрович, член Комиссии и заместитель Дзержинского, не только исчез, но и захватил с собой кассу ВЧК, в которой было около полутораста тысяч рублей. Было совершенно ясно, что здесь выявляется целый план действий, который должен будет сам собой разворачиваться. Для меня не подлежало ни малейшему сомнению, что мы стоим у самого порога больших событий и что убийство германского посла было только первым шагом того политического фарса, который затеяли крайне близорукие эсеры.

Но почему они начали с германского посла? Потому ли, что хотят сыграть на темноте масс, предполагая, что они заражены по-старому крайним шовинизмом и квасным патриотизмом, в силу которого ненависть к немцам на фоне войны должна быть традиционной, и что-де против немцев поднимутся все, а стало быть, будут за эсеров против большевиков, заключивших, по мнению этих глупеньких людей, «позорный», а на самом деле очень мудрый Брестский мир? Эсеры, конечно, просчитались и понесли возмездие в самом недалеком будущем.

Дзержинский негодовал. Сведения, приходившие с разных сторон, его не только раздражали, не только волновали, но очень сильно возбуждали.

— Нет, я поеду к ним во что бы то ни стало... — твердил он свое.

— Конечно, конечно, надо ехать, — поддерживал Свердлов.

Видя, что никакие уговоры помочь не могут, я решился на последнее средство. Улучив минуту, я отозвал Владимира Ильича в сторону и обратил его внимание, что разговор идет не в деловых тонах, что все это кончится весьма печально, что ехать Дзержинскому ни в коем случае не нужно, что он будет наверно там арестован, и тем положение еще более осложнится.

— Но что же делать? Видите, как они настаивают!..

— Это от излишней возбужденности.

Владимир Ильич колебался.

— Я говорил, но они оба — члены ЦК, и их мнения самостоятельны.

— Да, но здесь не заседание ЦК, здесь не голосование, а лишь мнение отдельных товарищей, и вас они, конечно, послушают.

— Вряд ли.

— Но они — члены правительства и своим необдуманным поступком могут поставить правительство в крайне тяжелое положение...

— Надо немедленно двинуть войска, — продолжал я говорить, — надо окружить восставших, предложить им сдаться сейчас же, и если они не будут согласны, обстрелять занятые ими дома и расстрелять их всех; попутно сейчас же ввести отборные части на центральную телефонную станцию, телеграф и электрическую станцию; вокзалы полностью взять в свои руки и объявить их на военном положении.

Этот мой план, видимо, понравился Владимиру Ильичу.

— Сообщите сейчас же Подвойскому, чтобы он был готов...

— Ничего этого не надо, — пробасил Свердлов, — в два счета мы все успокоим. Что случилось? Ничего нет...

— Войсковая часть ВЧК, — сказал я с ударением на ВЧК, — восстала...

— Ну, какое это восстание? Надо только появиться там Дзержинскому, и все успокоится... Ты, Феликс, сейчас же поезжай туда и телефонируй нам. А после разберемся.

Владимир Ильич более не принимал участия в разговоре, и мы сейчас же пошли к автомобилю.

— Я еду, — крикнул Дзержинский и почти бегом пронесся мимо нас, вскочил в автомобиль ВЧК и исчез.

Свердлов догнал нас. Мы все сели в открытый автомобиль. Начальнику отряда латышей я предложил оставить здесь взвод красноармейцев, остальным немедленно вернуться в Кремль.

И мы поехали.

Я тотчас же попросил Владимира Ильича дать мне письменное распоряжение, в силу которого все выданные на автомобили пропуска аннулируются. Имеющие нужду в проездах по городу должны получить новые пропуска в Управлении делами Совнаркома, все автомобили будут проверяться на улицах милицией и патрулями, со старыми пропусками задерживаются и отправляются в правительственные гаражи. Доступ в Кремль прекращается по обыкновенным пропускам. Я перечислил Владимиру Ильичу прочие предохранительные меры, которые мне уже несколько раз приходилось применять в тревожные дни Октябрьской революции в Петрограде, а потом в Москве.

Владимир Ильич согласился.

Мы быстро примчались в Кремль.

— Зайдите ко мне, — сказал мне Владимир Ильич, выходя из автомобиля.

— Минут через двадцать. Я считаю необходимым прежде всего проверить все здесь, у нас, в Кремле. Ведь левые эсеры могли иметь связи и здесь...

— Это правильно...

И мы расстались.

IV

Кремль мы тотчас же привели в боевое положение, везде усилили охрану, проверку пропусков, назначили две тройки коммунистов из гарнизона и членов ВЧК, которым поручили проверить всех жителей Кремля по их партийной принадлежности.

В гарнизоне оказалась небольшая группа, состоявшая в партии левых эсеров. Мы их интернировали внутри Кремля и установили за ними надзор. Кроме того, оказался один служащий — левый эсер, которого я хорошо и давно знал и который работал во всем солидарно с коммунистами.

— Ну какой же я левый эсер? — запыхавшись говорил он, прибежав ко мне. — Владимир Дмитриевич, ведь я всегда работал с вами, я рабочий и сейчас готов вступить в партию и идти драться с изменниками революции.

Этот товарищ, рабочий, был вполне надежный человек, работавший у меня еще в Петрограде, в 75-й комнате, и я взял его на поруки. А он тотчас же подал заявление о принятии его в партию коммунистов-большевиков, куда вскоре и был принят.

Около двух часов дня я отправился домой, чтобы чем-нибудь закусить. В квартире у меня было много молодежи, комсомольцев, горячо обсуждавших положение вещей. Мы столпились в кухне у стола и на ходу завтракали. Я расположился около окна, выходившего во внутренний садик позади Кавалерского корпуса Кремля. Из окна виднелся Успенский собор и маячили главки Благовещенского. Нарядное солнце заливало старинные здания Кремля, поблескивая на золотоносных куполах собора.

Вдруг что-то ухнуло, затрещало, заколебалось и вслед затем посыпалось и зашуршало.

— Стреляют! Это артиллерийский выстрел! — крикнул кто-то.

Я быстро оделся и выбежал посмотреть. Благовещенский собор был пробит, и груда щебня и камня свидетельствовала, что вот только что сюда попал снаряд, застрявший где-то внутри купола.

— Будет или не будет еще? — подумалось мне, и мне захотелось посмотреть, что делается у нас на площади Кремля. Прошло всего несколько минут, и всегда людная площадь совершенно опустела, и я увидел только сверкающие пятки и подолы изо всех сил удиравших в разные стороны прохожих: так подействовал оглушительный артиллерийский выстрел, особенно гулко и страшно раздавшийся среди каменных построек города.

Я пошел в Совнарком. Выстрелов больше не повторялось. Я и до сих пор хорошенько не знаю, откуда залетел в Кремль этот снаряд, пущенный, очевидно, рукой левого эсера. Тогда говорили, будто бы откуда-то с Воробьевых гор. Совершенно не помню, было ли по этому поводу следствие и дало ли оно какие-либо результаты.

В Управлении делами Совнаркома было весьма оживленное настроение. Многие комиссары приехали не в урочный час, наводили справки, привозили новости. Было совершенно ясно, что все свершившееся — не спорадические факты, а выполнение заранее выработанного плана и что нужно было ждать с минуты на минуту дальнейшего выступления. Усиленно обсуждался здесь артиллерийский выстрел по Кремлю. Для всех было ясно, что у эсеров в войсках имелись какие-то связи.

Я на минуту забежал к Владимиру Ильичу, прося его подписать текст телефонограммы об автомобилях, так как во время восстания обладание автомобилями очень важно, а нам было точно известно, что некоторая часть автомобилей находится в распоряжении левых эсеров и что, конечно, найдутся среди «беспартийных» такие, которые радуются всем затруднениям рабоче-крестьянского правительства и сейчас же переметнутся на сторону восставших и будут помогать им всеми мерами, а в том числе и автомобилями.

«Около 3-х часов дня брошены две бомбы в немецком посольстве, — гласила телефонограмма Владимира Ильича, — тяжело ранившие Мирбаха. Это явное дело монархистов или тех провокаторов, которые хотят втянуть Россию в войну в интересах англо-французских капиталистов, подкупивших и чехословаков.

Мобилизовать все силы, поднять на ноги все немедленно для поимки преступников.

Задерживать все автомобили и держать до тройной проверки.

Предсовнаркома В. Ульянов
(Ленин)»*.

Эта телефонограмма была получена президиумом Московского Совета рабочих и крестьянских депутатов в четыре часа двадцать минут дня 6 июля 1918 г. Так как она, по распоряжению Владимира Ильича, должна была быть направлена также во все уезды, то президиум Моссовета приказал передать ее в уездные Советы и вынес по этому поводу следующее постановление:

«Президиумом предписывается принять немедленно самые энергичные меры для поимки и задержания преступников. Задерживать всех подозрительных и также автомобили и держать их до тройной проверки. Президиум Московского Совета».

Телефонограмму президиума вместе с текстом Владимира Ильича за № 16235 приняла телефонистка тов. Борисова в пять часов тридцать минут дня. К сожалению, мы видим, что и в напряженные дни восстания мы тоже не очень-то спешили. Прошел целый час десять минут драгоценного времени, прежде нежели телефонограмма, подписанная Владимиром Ильичем, возымела действие и была направлена для передачи в уезды. Но, к сожалению, далее наперекор нашим желаниям стали сами стихии природы. Телефонистка сообщает через некоторое время в президиум: «В уезды по случаю грозы тотчас передать не удалось. Борисова». К вечеру наконец эта первая телефонограмма Владимира Ильича, оповещавшая широкие массы о случившемся в Москве, была передана. Но, как видим из ее текста, об эсерах там нет еще упоминания, во-первых, потому, что многие еще не хотели верить, что все это — дело их рук, а во-вторых, здесь преследовался тактический прием, чтобы не спугнуть эсеров со своих мест и телеграммой о выступлении их в центре не подстрекнуть на периферии, в уездах их единомышленников к подобным же действиям.

Когда Владимир Ильич узнал об этой медленности передачи, он шутливо сказал:

— Революцию делать мы научились, это — несомненно, но побороть рутину в наших учреждениях мы никак не можем. Ведь дело такое ясное, а вот мы обсуждали его более часа. Впрочем, ведь эсеры еще более любят поговорить, чем мы. У них наверное теперь дискуссия в полном разгаре. Это поможет нам, пока Подвойский раскачается... А его что-то совсем не слышно! — смеясь прибавил он.

V

Дав телефонограммы по всей Москве через органы милиции, в Московский Совет и правительственные учреждения об аннулировании автомобильных пропусков, передав охрану германского посольства милиции, я снял оставленный взвод латышских кремлевских стрелков и тотчас же телефонировал Подвойскому о желании Владимира Ильича, чтобы они, т. е. войска Московского гарнизона, были наготове, установил постоянную телефонную и через самокатчиков связь с ним, просил выслать по городу патрули и немедленно организовать разведку, прощупав хорошенько настроение красноармейцев. Его самого просил прибыть в Совнарком, как только он освободится. От Дзержинского, конечно, никакого телефонного звонка не было.

Я только собрался вторично идти к Владимиру Ильичу, чтобы сообщить ему все, что сделано, и посоветоваться о дальнейшем, как в Управлении делами были получены сведения из ВЧК от приехавшего шофера, что Дзержинский в отряде войск ВЧК был принят весьма враждебно и в результате его там арестовали.

Это известие внесло большое волнение в Совнарком. Все понимали, что события развиваются, что они сильно осложнились арестом Дзержинского. Я немедленно пошел к Владимиру Ильичу в кабинет. Он был один, и когда я вошел, то стоял у окна.

— Дзержинский арестован, — сообщил я ему.

Владимир Ильич — нельзя сказать побледнел, а побелел. Это бывало с ним тогда, когда охватывал его гнев или нервное потрясение при весьма опасных неожиданных обстоятельствах.

Он ринулся ко мне. Я в кратких словах рассказал ему все новое, что накопилось к этому моменту.

Вскоре я отправился на телефон передавать распоряжения Владимира Ильича; позвонил прежде всего Подвойскому, распорядился вызвать всех наркомов на экстренное заседание Совнаркома по требованию Председателя его. Я передал ему телефонограммой приказ Владимира Ильича атаковать взбунтовавшийся полк войск ВЧК Попова, добившись или сдачи его, или полного уничтожения с применением беспощадного пулеметного и артиллерийского огня.

Подвойский все это со вниманием выслушал и заявил мне, что он сосредоточит войска за Москвой-рекой и начнет наступление от храма Христа-Спасителя, поддерживая связь между всеми частями и охраняя фланги. Все это выходило очень гладко, но мне казалось, что это будет исполняться крайне медленно. Враг вовсе не настолько был силен. Достаточно было бы взять одну батарею, хороший отряд стрелков, вроде кремлевского, с приданными им пулеметами и сразу перейти в наступление, окружив этот небольшой район, где засели левые эсеры, не проявляющие пока никакой деятельности, кроме выставления небольших застав в своем районе (около Покровских казарм) и рассылки по ближайшим окрестностям патрулей.

Телеграф и телефон, водопровод и электрическую станцию надо было просто занять отрядами красноармейцев, объявить их на военном положении и ввести управление через комиссаров. Но мы, штатские люди, не могли уже в это время вмешиваться в военные дела и должны были терпеливо ждать, как по всем правилам военного искусства будут брать тех, кто недостоин был этого искусства и кто представлял собой выбившуюся из повиновения, разложившуюся воинскую часть, превратившуюся в банду, желавшую беспричинным нарушением революционного порядка поколебать законную волю пролетарской диктатуры и ее правительства. Мне казалось, что здесь должны были быть применены методы революционные, сразу уничтожающие и оглушающие, где быстрота и натиск должны играть первейшую роль.

Я доложил Владимиру Ильичу о решениях тов. Подвойского и о том, что войска скоро начнут сосредоточиваться за Москвой-рекой, развертываясь у храма Христа-Спасителя, а потом потекут лавинами по полутемным улицам (до вечера вряд ли удастся им закончить все маневры), а потом будут атаковывать коварного врага.

— Да, серьезную штуку затеяли наши главковерхи, — добродушно улыбаясь, заметил Владимир Ильич. — А нельзя ли бы как-нибудь попроще? Настоящую войну разыгрывают!.. Вы звоните туда почаще, напоминайте, что надо как можно скорей кончать с этим делом.

Вскоре состоялось экстренное заседание Совнаркома, на котором были одобрены все чрезвычайные меры, уже принятые органами правительства.

VI

В городе настроение становилось напряженным. Патрули враждебных сторон в некоторых местах стояли друг против друга. Товарищи, попадавшие в «ту половину», задерживались и арестовывались. Вскоре мы получили сведения, что задержаны Лацис, Смидович⁵ и некоторые другие товарищи.

Все эти сведения вносили еще большее возбуждение. Улицы опустели. Почти никто не решался выходить. Я созванивался то с телеграфом, то с телефоном, куда мы все-таки послали своих комиссаров.

Звоню еще раз на телеграф. Вызываю нашего комиссара и слышу резкий ответ:

— Здесь нет никого!..

Слышу знакомый голос, который никак не могу узнать.

— Кто у телефона?

— Прошьян...

— Значит, эсеры заняли телеграф, — подумал я. Кладу трубку и иду сообщить эту новость Владимиру Ильичу.

Он крайне возмущен. Волнуется. Требует к телефону военное начальство и ругательски ругает за медлительность. Обещают вскоре подвинуться. Но какой толк в обещаниях?

Меня атаковали корреспонденты, которые не только хотели получить новые сведения, но и сами сообщали городские новости, причем многие считали необходимым заявить, что их редакции — тогда еще выходила либеральная пресса — и их круги общественного мнения с негодованием относятся к выступлению левых эсеров.

Владимир Ильич всегда очень интересовался, как расцениваются те или иные события не только в рабочих кварталах. Когда я сообщил ему о том, что говорят корреспонденты газет, он сначала с недоверием отнесся к этой иллюстрации общественного настроения. Но так случилось, что он, идя к себе домой по коридору, заглянул в приемную, где было много корреспондентов. Они мигом окружили его и закидали вопросами о событиях. Он сейчас же в свою очередь поставил им вопросы, и те дружным хором выразили полное порицание левым эсерам, и один из них серьезно высказал, что авантюра эсеров не найдет ни малейшей поддержки нигде. Владимир Ильич весело бросил им несколько замечаний и так же быстро и неожиданно скрылся, как и появился среди них.

Оно так и случилось: решительно никто ни на минуту не поддержал левых эсеров. Они остались совершенно одиноки на опустевшей вокруг них общественной арене.

Надвигалась ночь. Вскоре мы получили сведения о новых арестах. Настроение становилось еще более тревожным. Отряды эсеров проникали к центру. Владимир Ильич выказывал полное нетерпение по поводу действия наших военачальников. В Совнаркоме стало известно об интернировании некоторых из кремлевского гарнизона. Это внесло тревогу. Владимир Ильич обратился ко мне, чтобы я проверил все караулы в Кремле. Я захватил с собой коменданта, разводящего, а также моего давнишнего сотрудника, рабочего М. Д. Цыганкова, и отправился осматривать и проверять весь Кремль. Усиленные караулы все были на местах, весьма бдительны и крайне придирчивы ко всем.

VII

Наступила ночь. Утомленные комиссары и другие товарищи дремали в креслах и на диванах. Кое-кто закусывал вареной картошкой с черным хлебом и маслом, которую доставили нам в Совнарком моя дочь-подросток и ее няня.

Часа в два мы получили наконец сведения, что войска, окончив сосредоточение, развернулись и двигаются по вымершим улицам. Походные лазареты устроены. Кухни расположены. Все в движении, начальство неумолимо применяет все правила тактики и стратегии...

— Наконец-то продвигаются... Вот уж копуны... — шутил, сердясь, Владимир Ильич. — Хорошо, что у нас еще враг-то смирный, взбунтовался и почил на лаврах, заснул, а то беда бы с такими войсками...

VIII

Начало светать, и бледные тени замаячили над сонной, серой, пыльной Москвой. Мы все пошли по Кремлю и поднялись на стену. Владимир Ильич пристально вглядывался туда, где, как можно было предполагать, засели эсеры, точно хотел разглядеть и их, и наши войска, уже подступавшие к этому району. Вот-вот они должны были начать действовать. Прискакал ординарец с сообщением на имя Владимира Ильича, где говорилось, что эсеры окружены, что сейчас начнется артиллерийский огонь.

— Наконец-то! .. — вырвалось у всех облегченно, и невольно мы оглянулись туда, в туманную даль, прислушиваясь к тишине, чуть-чуть нарушаемой какими-то неизвестными шумами.

И вот наконец что-то грохнуло и пропало в предрассветной тишине. Небо алело далекой багряной полоской на серо-синем горизонте.

Мы напряженно прислушивались, и больше ни звука.

— Неужели этим дело и кончится?

— Похоже на то... — сказал кто-то.

И мы двинулись со стены. Около крыльца Совнаркома Владимиру Ильичу было вручено донесение, в котором говорилось, что эсеры в беспорядке бегут, что телеграф занят нашими войсками, что мы занимаем дома, где укрепились было эсеры.

— А Дзержинский? — вырвалось у кого-то.

— Неизвестно.

IX

Когда всем стало ясно, что выступление левых эсеров является не каким-либо случайным явлением, а подготовленным восстанием с целью захвата правительственной власти в свои руки, само собой понятно, что пришлось сейчас же оповестить обо всем население экстренным выпуском Правительственных сообщений. Таких сообщений было выпущено три. Первое сообщение, выпущенное в первый день восстания левых эсеров, оповещало население об убийстве немецкого посла Мирбаха. Его, к сожалению, я никак не могу отыскать⁶; второе и третье** сохранились у меня в том прокламационном виде, в котором они были прежде всего выпущены в свет и распространены по Москве: расклеены и розданы населению. Второе Правительственное сообщение, написанное лично Владимиром Ильичем, за подписью Совета Народных Комиссаров, оповещало население о решении Всероссийского съезда Советов но поводу внешней и внутренней политики Совета Народных Комиссаров.

Вот текст этого исторического документа:

ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЕ СООБЩЕНИЕ № 2

Вчера Всероссийский съезд Советов подавляющим большинством голосов одобрил внешнюю и внутреннюю политику Совета Народных Комиссаров. Так называемые левые эсеры, которые за последние недели целиком перешли на позицию правых эсеров, решили сорвать Всероссийский съезд. Они решили вовлечь Советскую Республику в войну против воли подавляющего большинства рабочих и крестьян. С этой целью вчера, в 3 часа дня, был убит членом партии левых эсеров германский посол. Одновременно левые эсеры попытались развернуть план восстания. Тов. Дзержинский, большевик, председатель Комиссии по борьбе с контрреволюцией, был вероломно захвачен эсерами в плен в тот момент, когда он явился в помещение левоэсеровского отряда. Так же вероломно были захвачены большевики — т. Лацис и председатель Московского Совета рабочих и красноармейских депутатов т. Смидович. Небольшой отряд левых эсеров проник на два часа в здание телеграфа и, прежде чем его изгнали оттуда, эсеровский центральный комитет разослал по стране несколько лживых и шутовских телеграмм. Совершенно в духе разнузданных черносотенцев и белогвардейцев и англо-японских империалистов левоэсеровский центральный комитет говорит о стягивании большевиками к Москве военнопленных и пр. и пр.

Совет Народных Комиссаров не мог, разумеется, потерпеть того, чтобы кучка интеллигентов срывала путем бомб и ребяческих заговоров волю рабочего класса и крестьянства в вопросе войны и мира. Советская власть, опираясь на волю Всероссийского съезда, приняла все необходимые меры к подавлению жалкого, бессмысленного и постыдного мятежа. Левосоциал-революционная фракция съезда задержана Советской властью в здании театра. В настоящий момент советские войска окружили тот район, в котором укрепились мятежники против Советской власти. Можно не сомневаться, что в течение ближайших часов восстание левоэсеровских агентов русской буржуазии и англо-французского империализма будет подавлено. Какие дальнейшие последствия будет иметь безумная и бесчестная авантюра левых эсеров для международного положения Советской Республики, сейчас еще невозможно предсказать, но если германская партия крайнего империализма возьмет верх, если на нашу истощенную, обескровленную страну снова обрушится война, то вина за это целиком и полностью падет на партию левоэсеровских изменников и предателей.

Пусть в этот критический час все рабочие и крестьяне ясно и твердо оценят положение и единодушно сплотятся вокруг Всероссийского съезда Советов рабочих и крестьянских депутатов.

Совет Народных Комиссаров***

7 июля 1918 г.

Если мы ясно чувствовали, что с левыми эсерами мы покончили, то также отлично понимали, что дело по поводу убийства германского посла только начинается, так как посольство, очевидно, ждет директив от своего правительства из Берлина. Ввиду этого наше правительство тотчас же приняло ряд мер по организации следствия по делу убийства Мирбаха, по тщательной охране посольства.

Все внимание правительства было сосредоточено на улаживании конфликта с немцами, так как призрак новой войны навис над разоренной Россией. В это же время нам приходилось отдавать очень много внимания окончательной ликвидации мятежа левых эсеров.

X

Необходимо было немедленно принять меры к окончательному уничтожению этих новоявленных контрреволюционеров, к полному разгрому их и задержанию всех, кого только будет возможно.

Было совершенно очевидно, что вместе с бегством отряда Попова всей этой авантюре пришел конец. Отряд Попова теперь всех беспокоил меньше всего, ибо мы прекрасно знали, что дальше загородных трактиров разложившаяся публика эта никуда не уйдет и к вечеру сама явится с повинной или будет задержана милицией. Головка же левых эсеров, конечно, постарается удрать, чтобы всеми мерами пакостить Советской власти в провинции. Само собой понятно, что большинство будет удирать в автомобилях по шоссейным дорогам, по радиусам от Москвы через ее заставы. Также все были твердо убеждены, что большинство из верхов левых эсеров рассеяно по городу в частных квартирах, где, истекая словопрениями, ожидает развязки события, чтобы объявить себя героями дня, когда каштаны из огня сражения будут вытащены руками разложившегося отряда Попова. А так как теперь еще было раннее утро, то, несомненно, думалось мне, они в большинстве своем блаженно почивают в теплых и уютных приютах, которые так всегда охотно давала либеральная ворчащая буржуазия этим донкихотам революции, всегда шумевшим, всегда кричавшим о своих подвигах, всегда имевшим по нескольку готовых планов в кармане на взрывы, восстания, заговоры и по нескольку деятельных провокаторов и предателей в своих центральных организациях.

Стало быть, время еще было, чтобы отдать целесообразные распоряжения для поимки наибольшего числа этих квасных патриотов от социализма. Прежде всего я передал в ВЧК телефонограмму Владимира Ильича бросить все возможные силы по следам бежавшего отряда Попова, стараясь задержать его по частям, по группам, немедленно разоружая задержанных и доставляя на грузовых автомобилях во внутреннюю тюрьму ВЧК, а оружие сдавать в цейхгауз ВЧК. Лучшие силы ВЧК были направлены на обыски всех квартир, где только можно было предположить, что эсеры могли ночевать, и очень скоро было получено известие, что арестован Александрович, заместитель Дзержинского, при попытке сесть в автомобиль и удрать. Через несколько дней после разбора его дела в ВЧК он был приговорен коллегией ВЧК к высшей мере наказания и немедленно расстрелян. Так позорно погиб когда-то бывший террорист, поклонник народовольчества, член Исполнительного Комитета рабочих и крестьянских депутатов в Февральской революции, теперь разложившийся вместе со всей своей партией и дерзнувший поднять руку против пролетарского государства, обманувший доверие правительства диктатуры пролетариата, которое выдвинуло его на ответственный и высокий пост заместителя председателя ВЧК.

XI

Войскам, конечно, был отдан приказ преследовать по пятам бежавших — в большинстве своем по направлению к Рогожской заставе. Помимо этого, я тотчас же разослал приказ за подписью Владимира Ильича всем волостным и городским исполкомам с немедленной передачей в сельсоветы Московского уезда, во все фабзавкомы и комячейки фабрик и заводов, расположенных в 30-верстном кольце вокруг Москвы, около шоссейных дорог, с предложением везде на шоссе опустить шлагбаумы и выставить около них вооруженные отряды рабочих, а также на мостах через реки, где задерживать все автомобили, тщательно проверять их и при малейшем подозрении пассажиров арестовывать и отправлять в Москву для выяснения личностей. Таким образом, все пути отступления были перерезаны, и довольно значительное количество беглецов было задержано на этих заставах.

XII

— Вот и я, — весело проговорил Дзержинский, быстро входя в Управление делами Совнаркома.

— Наконец-то явился! — встретили мы его приветствиями. О Дзержинском ни в одном донесении не было никаких известий. И мы терялись в догадках, где он. Одни думали, что его увели с собой левые эсеры в качестве заложника, другие предполагали, что они его расстреляли, третьи были уверены, что он бежал. Но так как никто ничего не знал положительного, то все волновались.

Тотчас же было открыто импровизированное заседание Совнаркома под председательством Владимира Ильича, где Дзержинский подробно рассказал свою «одиссею».

Оказывается, когда он уехал из германского посольства с твердым намерением восстановить дисциплину в отряде войск ВЧК, он прямо отправился в место расположения этого батальона. Часовые, видя своего главного начальника, оторопели и пропустили его без спроса пароля. Дзержинский потребовал к себе Попова и приказал ему доложить обо всем случившемся. Попов растерялся и стал лепетать, что отряд вышел из повиновения, что он ничего не может сделать, что пришло другое начальство. Под первым предлогом Попов вышел. Долго никто не появлялся и наступила полная тишина. Заглянув в двери, Дзержинский увидел через комнату караул, приставленный к двери. Он понял, что арестован. Через несколько времени к нему же в комнату привели Лациса и Смидовича. Они оживленно обсуждали положение вещей и сами не знали, на что решатся эсеры.

К вечеру дисциплина, уже пошатнувшаяся в отряде за день, совершенно расшаталась. Появились пьяные. Из караула и патрулей уходили самовольно. Кое-кто попался в грабежах на улице. В дом отряда приволокли уличных женщин, к полуночи перепились и заснули, кто где приткнулся, совершенно забыв об оружии.

— Я вызвал к себе Попова. Он пришел, — рассказывал Дзержинский, — и я стал упрекать его, как мог он распустить так отряд, что его никто не слушает и что батальон, ранее вполне дисциплинированный, в несколько часов превратился в разгильдяйскую банду грабителей и пьяниц. Попов молчал и иногда только пытался что-то трусливо лепетать заплетающимся языком.

— Дайте мне ваш револьвер сюда, — потребовал Дзержинский, — я вас застрелю, как негодяя, опозорившего ВЧК своим отвратительным поведением.

Попов побледнел, отпрянул, револьвера не дал и бросился бежать к двери.

— Вы трус, вы презренный трус, — кричал Дзержинский ему вслед.

Попов скрылся и более не осмелился появиться перед упорным, пронизывающим взглядом своего несокрушимого волею начальника.

— Ничего другого не оставалось, как ждать, пока не угомонится все, чтобы попробовать уйти из этого дома. Я отлично понимал, что наши вот-вот должны подойти и в суматохе или можно будет уйти, или можно быть пристреленным на месте.

Усталость взяла свое, и мы тоже задремали в наступившей тишине, через которую изредка прорывались совершенно пьяные голоса мужчин и женщин, где-то полусонно вопившие нескладную пьяную песню. И когда сон совершенно завладел мной, вдруг раздался страшный грохот и треск. Дом зашатался. На нас посыпалась штукатурка с потолка и карнизов, разбились стекла, дверь отворилась и повисла. Мы вскочили. Это по нашему дому трахнул артиллерийский снаряд. Суматоха началась отчаянная. Все повскакали и кричали, ничего не соображая. Кто хватался за оружие, кто бросал его; все метались, били рамы, выпрыгивали из окон. Я вышел в соседнюю комнату и подумал: «Надо сейчас же уходить». Мы вошли в комнату, где не было полстены; через эту пробоину мы выскочили на улицу, замешались в толпе и быстро скрылись, вскоре достигнув расположения наших войск, — так закончил свой рассказ Ф. Э. Дзержинский.

Отряд Попова позорно, беспорядочно бежал врассыпную, без оглядки, не дав ни одного выстрела и не оказав ни малейшего сопротивления. Начальники отряда также позорно, презренно бежали задами дома через соседние дворы туда, к Курскому вокзалу, к Рогожской заставе.

Само собой понятно, что правительство не могло оставить без внимания то чрезвычайно тяжелое обстоятельство, что и в войсках ВЧК, и в самой высшей коллегии ее не только обнаружено неповиновение, но и черная измена. Было назначено самое строжайшее следствие. Дзержинский подал в отставку⁷. По этому поводу было распубликовано особое постановление Центрального правительства, которое полностью вошло в Правительственное сообщение № 3. Оно было напечатано не только в газетах, но и расклеено всюду по городу. Вот его текст:

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

Ввиду заявления тов. Дзержинского о необходимости для него, как одного из главных свидетелей по делу об убийстве германского посла графа Мирбаха, отстраниться от руководства работой Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем, Совет Народных Комиссаров назначает временным председателем названной Комиссии тов. Петерса.

Коллегия Чрезвычайной Комиссии объявляется упраздненной.

Тов. Петерсу поручается в недельный срок представить Совету Народных Комиссаров доклад о личном составе работников Чрезвычайной Комиссии на предмет устранения всех тех ее членов, которые прямо или косвенно были прикосновенны к провокационно-азефской деятельности члена партии «левых социалистов-революционеров» Блюмкина.

Москва, 7 июля 1918 г.***

XIII

Фарс, перешедший в трагикомедию, заканчивался. Наши войска были вскоре отозваны в казармы. Милиция и агенты ВЧК довершали разгром новоявленных бунтарей, везде водворяя установленную пролетарской властью законность и порядок.

В городе произвел ошеломляющее впечатление этот скорый разгром левых эсеров, казавшийся нам таким медлительным.

Уже в четыре часа дня 7 июля 1918 г. правительство распубликовало свое сообщение № 3, в котором оно подсчитывало результаты разгрома этого нового контрреволюционного выступления.

ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЕ СООБЩЕНИЕ № 3
7 июля, 4 часа дня

Контрреволюционное восстание левых эсеров в Москве ликвидировано. Левоэсеровские отряды один за другим обращаются в самое постыдное бегство. Отдано распоряжение об аресте и разоружении всех левоэсеровских отрядов и прежде всего об аресте всех членов центрального комитета партии левых эсеров. Оказывающих вооруженное сопротивление при аресте — расстреливать на месте.

Арестовано несколько сот участников контрреволюционного мятежа, в том числе видный член партии левых эсеров — Александрович, занимавший пост товарища председателя в Комиссии по борьбе с контрреволюцией и действовавший так же, как действовал провокатор Азеф.

Рабочие и красноармейцы призываются к бдительности. Мобилизация сил должна продолжаться. Все до единого члены левоэсеровских отрядов должны быть обезврежены*****.

«Для расследования дела об убийстве германского посла графа Мир- баха и об организации контрреволюционного мятежа так называемых левых эсеров в Москве 6 и 7 июля Совет Народных Комиссаров постановил образовать особую следственную комиссию в составе: тт. П. И. Стучки, В. Кингисеппа и Я. С. Шейнкмана»******.

Так гласило правительственное сообщение об образовании следственной комиссии, распубликованное в четыре часа дня 7 июля 1918 г.

XIV

Наркомюстовский аппарат принялся за дело следствия этих из ряда вон выходящих событий, чреватых огромными политическими последствиями. Германское посольство в Москве получило, очевидно, категорические директивы из Берлина и предъявляло требование за требованием нашему правительству. Все, что касалось удовлетворения пострадавшего самолюбия немцев, Владимир Ильич распорядился выполнить полностью. Торжественную перевозку тела убитого посла на вокзал в присутствии членов правительства при почетном войсковом карауле мы выполнили, принеся множество извинений за случившееся, так как Владимир Ильич твердо заявил, что мы должны решительно все исчерпать, лишь бы отстранить перспективу войны, ибо «капля крови рабочих и крестьян нам должна быть дороже десятков тысяч голов членов буржуазно-дворянских правительств и их классовых союзников», — неоднократно повторял он. Самый факт восстания левых эсеров очень помог нам, так как всем стало очевидно, что эта грубейшая провокация выходила из рядов, безусловно враждебных Советской власти. Такое быстрое подавление новых контрреволюционеров, аресты центров мятежников и суровая расправа и с зачинщиками, и с главарями сразу дали всем понять, что наше коммунистическое правительство твердо держит власть в руках и не собирается никому давать пощады. Все это вместе взятое несомненно произвело впечатление на правящие немецкие сферы, и призрак почти неизбежной войны стал постепенно отдаляться. Но аппетит, как известно, приходит во время еды. Немцы подумали, что Советская Россия до такой степени ослабела, что они после Брестского мира могут делать в ней решительно все, что только захотят. Они, очевидно, забыли февральские уроки, когда в 1918 г. перешли в наступление под Псковом, воспользовавшись тем, что старая армия, разложившись до конца, стихийно бросилась по домам, оставляя в окопах и на позициях все вооружение и артиллерийское имущество. Немцы забыли тревожные гудки, данные тогда в Петрограде на всех фабриках и заводах, в двенадцать часов ночи, через сорок пять минут после получения телеграммы о занятии немцами Пскова. Они забыли, что на другой же день вновь мобилизованные рабочие стройными батальонами, с новым огнем, горевшим в их сердцах, призывавшим их к защите границ своего социалистического отечества, бросились туда, на границы, и, подкрепляемые бронепоездами, быстро отбросили наступавшие немецкие войска, непроницаемой завесой став на границах тогдашней России.

Все это было, очевидно, забыто немцами, когда они с нахальством, присущим Гогенцоллернам, предъявили требование Советскому правительству о вводе в Москву для охраны посольства своих солдат в виде регулярной воинской части.

XV

Владимир Ильич в это время находился под Москвой, в дачной местности Мальцебродово, в сторону от деревни Тарасовки, около поселка Комаровка, где по реке Клязьме было расположено довольно живописное имение, ранее принадлежавшее доктору Н. В. Соловьеву, и где в настоящее время расположен сельскохозяйственный трест «Лесные поляны». Именно в этом месте по рекомендации И. И. Скворцова (Степанова) был устроен для Владимира Ильича и его семьи дачный отдых. Он частенько туда приезжал.

В том же флигеле, где поместился он с семьей, жил и я с моей семьей. Имея прямую телефонную связь с Москвой, я по должности своей управляющего делами Совнаркома получал и в деревню все экстренные сведения, стараясь всё, что возможно, откладывать до понедельника, не желая излишне беспокоить Владимира Ильича, зная, что ему необходим безусловный отдых хотя бы раз в семь дней. В то время он крайне переутомлялся за неделю, тем более что Надежда Константиновна все время прихварывала, и это сильно беспокоило Владимира Ильича.

После ликвидации восстания левых эсеров Владимир Ильич возобновил свои поездки в Мальцебродово, и вот в один из таких дней позвонили из Москвы и сообщили ультиматум германского правительства. В ряду различных условий там было указано, что германское правительство решительно и категорически требует ввода в Москву батальона солдат императорской армии, что только им оно может доверить охрану высокой личности посла его величества императора германского и что это требование является ультимативным, за невыполнением которого последует все то, что бывает после решительных ультиматумов.

Время было крайне тяжелое. Тогда наша армия была еще в зародышевом состоянии, восстания кипели всюду и новая война могла бы нас повергнуть в неисчислимые бедствия. Это было не то время, когда мы на ультиматум Керзона⁸ ответили эскадрильей военных аэропланов, быстро организованной на средства рабочих нашего Союза.

С тяжелым, угнетенным чувством я пошел немедленно доложить Владимиру Ильичу о полученном кратком извещении.

Я сообщил ему, что есть очень важные известия из Москвы.

— От немцев?

— Да, — и я подал ему полученную телефонограмму. Владимир Ильич быстро прочел ее и, еще читая, стал бледнеть.

— Значит, негодование охватило его сердце, — подумал я. Он оторвался от листка и поднял голову, расширенные глаза светились упорным огнем.

— Чего захотели?.. А!.. Прохвосты! Вот левые эсеры добиваются своего. В колонию нас обратить?.. Нет!.. — и он рассмеялся тем тихим смехом, за которым, я знал, выковываются у него твердые и ясные решения государственного мужа, непреклонного революционера.

Он быстро прошелся несколько раз по своей комнате, где стояли две кровати и маленький столик, за которым он занимался.

— Хорошо, мы им ответим, — грозно сказал он и, как всегда перед работой или выступлением, провел обеими руками несколько раз по голове, разглаживая венчик когда-то немного вившихся волос.

Он вдруг улыбнулся, даже тихонько засмеялся и сел за столик, придвинул пачку бланков в половину писчего листа и сразу углубился в работу.

XVI

Водрузилась мертвая тишина. Мы тихонько вышли. Все сознавали, что сейчас решаются судьбы нашей революции, судьбы России, измеряются честь и достоинство ее.

Я знал, что Владимир Ильич ждал самых худших последствий от провокаторского убийства германского посла левыми эсерами; он предчувствовал войну, о чем уже объявил в им написанном Правительственном сообщении. Никакие ультиматумы не могли застать Владимира Ильича врасплох, ибо он всегда все предвидел, все взвешивал и изумительно ясно понимал все сложное общеевропейское положение вещей.

Но все-таки в эти торжественные и волнующие минуты ёкало сердце.

Вот приоткрылась дверь, и он вышел к нам с ясными глазами, в которых светилась действительно упорная непреклонная воля. Отчетливо и спокойно, стоя, точно объявляя манифест, прочел он ответ Советского правительства на ультиматум немцев, где в каждом слове звучало величайшее достоинство представителя нации, где каждая строка была насыщена пламенеющим гневом, где каждая фраза свидетельствовала о непреклонности и героической решимости революционных масс, растущего в своем политическом сознании и самоопределяющегося народа.

XVII

«Правительство Советской республики прекрасно сознавало, заключая Брестский мир, какую тяжелую задачу пришлось рабочим и крестьянам России, в силу сложившегося тогда международного положения, взять на себя. Воля подавляющего большинства IV съезда Советов была вполне ясна: трудящиеся классы требовали мира, нуждаясь в отдыхе для работы, организации социалистического хозяйства, для собирания и укрепления сил, надорванных мучительной войной.

Исполняя волю съезда Советов, правительство строго выполняло тяжелые условия Брестского мира, и в последнее время довольно далеко подвинулись уже наши переговоры с германским правительством о самом точном определении размеров тех платежей, какие падают на нас, и о способах расплаты, которую мы решили произвести в кратчайший возможный срок.

Но, точнейшим образом выполняя брестские условия и охраняя волю рабочих и крестьян иметь мир, правительство Советской республики никогда не упускало из виду, что есть пределы, за которыми даже самые миролюбивые трудящиеся массы будут вынуждены встать и встанут, как один человек, на защиту своей страны вооруженной рукой.

Бессмысленная и преступная авантюра левых эсеров привела нас на волосок от войны. Отношения наши к германскому правительству, вопреки нашему желанию, не могли не обостриться. Признавая законность желания германского правительства усилить охрану своего посольства, мы шли и идем далеко для удовлетворения этого желания.

Но когда нам было сообщено желание германского правительства, не носящее еще характера безусловного требования, чтобы мы пропустили в Москву батальон вооруженных немецких войск в форме, то мы ответили — и повторяем теперь этот ответ перед лицом высшего органа Советской власти рабочих и крестьян, перед лицом Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, — что подобного желания мы ни в коем случае и ни при каких условиях удовлетворить не можем, ибо это было бы, объективно, началом оккупации России чужеземными войсками.

На такой шаг мы вынуждены были бы ответить, как отвечаем на мятеж чехословаков, на военные действия англичан на севере, именно: усиленной мобилизацией, призывом поголовно всех взрослых рабочих и крестьян к вооруженному сопротивлению и к уничтожению, в случае временной необходимости отступления, всех и всяческих, без всякого изъятия, путей сообщения, складов и в особенности продовольственных продуктов, чтобы они не могли достаться в руки неприятеля. Война стала бы для нас тогда роковой, но безусловной и безоговорочной необходимостью, и эту революционную войну рабочие и крестьяне России поведут рука об руку с Советской властью до последнего издыхания.

Внутренняя политика Советской власти, строго следуя решениям V съезда Советов, так же, как и внешняя, остается прежней. Преступная авантюра левых эсеров, оказавшихся пособниками белогвардейцев, помещиков и капиталистов, теперь, когда сгущаются тучи и усиливается опасность войны, будет еще преступнее в глазах народа, и мы всецело и всемерно поддержим и проведем беспощадную расправу с предателями, осужденными бесповоротно волею V съезда Советов. Если война, вопреки всем нашим усилиям, станет фактом, мы не сможем питать ни тени доверия к шайке левоэсеровских предателей, способных срывать волю Советов, идти на военную измену и тому подобное. Мы почерпнем новые силы для войны из беспощадного подавления как безумно-авантюристских (левоэсеровских), так и сознательно классовых (помещичьих, капиталистских, кулацких) деятелей контрреволюции.

К рабочим и крестьянам всей России обращаемся мы: тройная бдительность, осторожность и выдержка, товарищи! Все должны быть на своем посту! Все должны отдать жизнь, если понадобится, для защиты Советской власти, для защиты интересов трудящихся, эксплуатируемых, бедных, для защиты социализма!»********.

— Возьмите это для печати, — сказал мне Владимир Ильич, — перепишите и пошлите. Подлинник никому не давайте, сохраните его у себя...

Второй и последний раз слышал я от него это желание. Так же, почти с такими же словами, передал он мне свою знаменитую прокламацию «Социалистическое отечество в опасности!», когда он мгновенно написал ее в утро наступления немцев на Петроград, увидев из окна своего кабинета за ночь мобилизованные батальоны рабочих, ринувшихся на немцев под Псковом.

Я, придя к себе, тотчас же сделал надпись на этом документе, который теперь передан мной в Институт В. И. Ленина:

«Передано лично В. И. Лениным мне на сохранение. Для печати В. И. Ленин просил переписать, подлинник же никому не отдавать.

Вл. Бонч-Бруевич».

Я сейчас же тщательно рассмотрел переданный мне Владимиром Ильичем исторический документ, написанный его рукой. Он был почти без помарок. Владимир Ильич перечитал его, прежде чем прочесть вслух, что видно из нескольких поправок, сделанных синим карандашом. Кое-где синим карандашом надписаны неясные буквы, поставлены запятые, а на второй странице текста сделана существенная по смыслу поправка. Владимир Ильич заменил слово «земли» словом «страны» в фразе «будут вынуждены встать и встанут, как один человек, на защиту своей страны вооруженной рукой».

В подлинном документе, написанном рукой Владимира Ильича, всего пять страниц, поллиста писчей бумаги. Наутро всем стал известен этот энергичный, воистину революционный отпор Советского правительства наглым притязаниям шайки Гогенцоллернов и всей придворной и военной клики.

В Москве чувствовалось крайне напряженное положение, но все вздохнули свободно. Утомленные империалистической войной, затратившие уже огромные силы на вспыхнувшую гражданскую войну, народные массы отчетливо сознавали, что, несмотря ни на что, немцам необходимо дать отпор, что обратить нашу страну в колонию, начать ее оккупацию в России никто никогда никому не позволит.

Немцы поняли, что настаивать на своих чудовищно нелепых требованиях нельзя. Понемногу этот больной вопрос рассосался, и до конфликта не дошло. События в Германии назревали. Германской правящей клике пришлось думать больше всего о своей собственной судьбе. Военное счастье ей изменило. Немецкие войска отхлынули из пределов России. Близилась германская революция.

XVIII

Левые эсеры были совершенно раздавлены как мятежники. Всюду и везде их изгоняли из рабочей среды, из правительственных и хозяйственных организаций. У тех рабочих, которые ранее разделяли их точку зрения, теперь сразу открылись глаза на всю авантюристическую природу их партии, и они ясно поняли, что междуклассовое положение, которое они всегда занимали, не может вести ни к чему хорошему. Программа их, не базировавшаяся на прочном классовом основании, порождала нелепую, явно враждебную интересам пролетариата и беднейшего крестьянства тактику и, конечно, не имела никаких точек соприкосновения с важнейшим, краеугольным камнем нашей Октябрьской революции — с диктатурой пролетариата. Более того, она выявилась как явно враждебная ей. Все это вместе взятое сразу оторвало от них последние, в общем незначительные, рабочие массы, которые еще имели отношение к партии левых эсеров. Кучки «вождей», оставшихся у разбитого корыта, должны были эмигрировать и за границей влачить свое жалкое существование, предаваясь мечтам о прошлом, совершенно, очевидно, забыв, что «в карете прошлого далеко не уедешь».

Прошли годы... Советская власть вышла победительницей из всех самых трудных испытаний. Партия левых социалистов-революционеров, как и правых, сдана в архив истории. Революционная власть народа утверждена, у власти стоит наша действительно единая Коммунистическая партия, свято выполняющая заветы Владимира Ильича.

В первой редакции опубликовано в журнале «Молодая гвардия», 1926, № 12. Печатается по III т. Избр. соч.

* В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 50, стр. 112-113. — Ред.

** Третье Правительственное сообщение, озаглавленное «Правительственное сообщение № 3, 7 июля, 4 часа дня», содержало в себе: 1) объявление об окончательном разгроме левых эсеров, начинающееся словами: «Контрреволюционное восстание левых эсеров в Москве ликвидировано...»; 2) объявление, озаглавленное «Образование следственной комиссии»; 3) постановление, начинающееся словами: «Ввиду заявления т. Дзержинского о необходимости для него...» и т. д. Правительственное сообщение № 3 в конце вторично датировано: «Москва, 7 июля 1918 г.»

Все эти три части одного и того же постановления нами публикуются здесь в соответствующих главах наших воспоминаний.

*** См. «Декреты Советской власти», т. II, М, 1959, стр. 532-533. — Ред.

**** «Известия», 8.VII 1918, № 141. — Ред.

***** См. «Декреты Советской власти», т. II, стр. 534. — Ред.

****** См. «Декреты Советской власти», т. II, стр. 536-537. — Ред.

******* В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 36, стр. 524-526. — Ред.

 

Примечания:

1 Г. В. Чичерин (1872—1936) — советский государственный деятель, выдающийся дипломат. С 1904 но 1917 г. находился в эмиграции, где в 1905 г. вступил в РСДРП, в 1918 г. — в РКП (б). Член советской мирной делегации в Бресте во второй период мирных переговоров. С 1918 по 1930 г — народный комиссар иностранных дел. Возглавлял советские делегации на международных конференциях в Генуе и Лозанне. Член ВЦИК и ЦИК СССР. (Стр. 299.)

2 4 июля 1918 г. в Москве открылся V Всероссийский съезд Советов. Левые эсеры заняли на съезде резко враждебную позицию ко всем предложениям большевиков. 6 июля работа съезда была прервана из-за начавшегося контрреволюционного мятежа левых эсеров. Возобновив работу 9 июля, съезд закончился 10 июля 1918 г. (Стр 299.)

3 Б. Д. Камков (Кац) (1885—1938) — один из лидеров партии левых эсеров. За контрреволюционную деятельность был арестован и осужден Военным трибуналом. Позднее работал в области статистики. (Стр. 299.)

4 М. А. Спиридонова (1884—1941) —один из лидеров партии левых эсеров. (Стр. 300.)

5 М. И. Лацис (Я. Ф. Судрабс) (1888—1938) — большевик с 1905 г. В октябрьские дни входил в состав Петроградского Военно-революционного комитета, член коллегии ВЧК и НКВД. В 1932—1937 гг.— директор Московского института народного хозяйства им. Г. В. Плеханова.

П. Г. Смидович (1874—1935) — член партии с 1898 г. В 1905 г. — активный участник декабрьского вооруженного восстания в Москве. После Октябрьской революции — на ответственной советской работе. (Стр. 311.)

6 Это правительственное сообщение было опубликовано: «Правда», № 138, 7.VII 1918; «Известия», № 140, 7.VII 1918 (см. «Декреты Советской власти», т. II. М., 1959, стр. 530—531). (Стр. 313.)

7 Совнарком принял отставку Ф. Э. Дзержинского, но при формировании нового состава ВЧК вновь включил его; 22 августа 1918 г. Совнарком снова назначил Ф. Э. Дзержинского председателем ВЧК. (Стр. 318.)

8 Имеется в виду ультиматум министра иностранных дел Англии Керзона, направленный им в мае 1923 г. Советскому правительству, содержавший ряд клеветнических обвинений и провокационных требований. (Стр. 322.)

 

 

ТРИ ПОКУШЕНИЯ НА В. И. ЛЕНИНА

ПОКУШЕНИЕ НА В. И. ЛЕНИНА 1 ЯНВАРЯ 1918 Г.

Трагический эпизод из жизни В. И. Ленина, о котором я хочу здесь рассказать, относится к тому моменту жизни Владимира Ильича, который еще мало известен. Я в этот день не был в Петрограде, уехав на некоторое время в ближайшую Финляндию по крайнему настоянию Владимира Ильича, так как переутомился до изнеможения. Отдыхалось плохо и все тянуло назад, в Петроград. Около двенадцати часов ночи 1 (14) января я был у себя дома, когда мне позвонили из 75-й комнаты Смольного и попросили немедленно приехать по очень важному делу.

Оказалось, что в этот день Владимир Ильич выезжал на митинг¹ и на обратном пути его обстреляли, пробили в нескольких местах автомобиль и ранили в руку (в палец) швейцарского социал-демократа Платтена², который ехал с Владимиром Ильичем. Платтен машинально нагнул голову Владимира Ильича, и пуля скользнула по пальцу руки Платтена, лежавшей в это время на голове Владимира Ильича. Ясно, что Владимир Ильич был на волосок от смерти.

Я тотчас же повел следствие, желая выяснить и нащупать хотя бы первые обстоятельства. В эту же ночь появились какие-то отдаленные, чуть заметные намеки на то, что в Петрограде образовалась военная офицерская организация, искавшая случая убить Владимира Ильича. И после этого в течение нескольких дней, как мы ни старались, ничего прояснить не могли.

Наутро Владимир Ильич встретил меня совсем весело. Когда я ему сказал, что мы уже повели следствие по поводу покушения на него, он вскинул пронизывающие глаза:

— А зачем это? Разве других дел нет? Совсем это не нужно. Что ж тут удивительного, что во время революции остаются недовольные и начинают стрелять?.. Все это в порядке вещей... А что, говорите, есть организация, так что же здесь диковинного? Конечно, есть. Военная? Офицерская? Весьма вероятно, — и он постарался перевести разговор на другие темы.

Я прямо заявил ему, что это покушение направлено не только на него лично как на Владимира Ильича, но и как на главу правительства, выбранного народом, и что мы не имеем права пройти мимо этого.

Я просил его рассказать мне, как это все было. Но он заявил, что ему очень некогда, что он сам ничего не знает, так как это было мгновенно, и что самое лучшее, если уж это так нужно мне, обо всем спросить других его спутников.

В калейдоскопе следственного материала не встречалось ничего, что бы давало нить для раскрытия этого весьма важного дела, но, как нередко бывает, помог случай.

_____________

Как-то в эти дни я вышел из своей квартиры на Песках, по Херсонской улице, д. № 5, чтобы сесть в автомобиль и ехать в Смольный, и неожиданно был остановлен толпой человек в пятьдесят рабочих и работниц, поблизости проживающих, многие из которых меня лично хорошо знали. Их интересовали какие-то законодательные распоряжения, и они хотели услышать мои разъяснения. Я, конечно, задержался и стал рассказывать им обо всем, что их интересовало, и тут вдруг скорей почувствовал, чем увидел, острый, в упор смотрящий на меня взгляд. Это был бравый солдат в серой шинели, смотревший на меня пристальными черными глазами. Я продолжал отвечать на вопросы рабочих и работниц и, когда удовлетворил все их желания, стал прощаться, пожимая нм руки и говоря, что спешу по делу.

— Когда же вы к нам на общее собрание? Вся фабрика вас ждет!.. — обратилась ко мне знакомая работница с папиросной фабрики Шапшала. — Приходите поскорей! Комитет меня к вам послал...

Я условился на ходу, называя какой-то день, и шагнул в автомобиль.

— Дяденька, покатай! — липли ко мне детишки.

— Послушайте! — вдруг обратился ко мне солдат. — Где можно мне вас видеть и поговорить? ..

— А что?

— Я хотел вас убить, — в упор сказал он мне, смотря прямо в глаза. — Сейчас должен был стрелять, а с вами рабочие по душам разговаривают, вот меня и взяло сомнение...

— Это любопытно! — ответил я ему. — Что же это вы, батенька, надумали мною заняться?.. Хотите поговорить, так садитесь, поедем.

— Нет, я лучше приду.

— Да ведь не придете!

— Приду! — упрямо сказал он, и глаза его вновь загорелись.

— Ну что же, тогда идите в Смольный и там меня спросите.

— Но меня не пропустят...

— Обязательно пропустят, назовите мою фамилию. Вы знаете, как меня зовут?

— Знаем.

— Ну, так вот приходите.

— Придем.

И я захлопнул дверцы автомобиля. Мы двинулись.

— Что за странность? — подумал я и тут вспомнил, что мне дома наша няня рассказывала, что все это время приходит какой-то солдат и требует меня; когда она говорит ему, что меня нет, что я на службе, он ей резко отвечает:

— Все вы врете, скрываете вы его.

— Что ты, батюшка! — говорю я ему, — рассказывала мне няня, — кто его скроет, он и дома-то не бывает, все на народе.

А он стал расспрашивать, кто ко мне ходит, и очень удивился, что все рабочие и крестьяне...

— Это что-то не так, — раздумывал он вслух и ушел, и больше не приходил.

Я, действительно, не обратил никакого внимания на этот рассказ няни, так как слишком много приходило ко мне всякого знакомого и незнакомого люда.

— Что-то здесь есть, — подумал я, подъезжая к Смольному, — или, может быть, просто психически больной, вернувшийся с фронта, — таких тогда было много.

Я приступил к текущим делам, рассказав кое-кому из своих товарищей по 75-й комнате о любопытном случае со мной.

Часа через два мне говорят, что меня добивается видеть какой-то солдат и что ждать приемных часов он не хочет, так как у него есть нужное секретное дело ко мне.

Я велел позвать.

— Неужели он? — мелькнуло в уме.

Смотрю — входит.

Да, это он.

Твердо подошел к столу.

— Ну, вот я и пришел, — сказал он, — а вот вам револьвер, из которого я должен был убить вас, — и он положил на стол наган.

— Кто вы будете? — спросил его кто-то из товарищей-рабочих.

— Я фронтовик... Совсем недавно вернулся с фронта. Фамилия моя Спиридонов...

— Садитесь, — сказал я ему. — Вы хотели со мной потолковать, давайте, у меня сейчас есть время...

Он присел и как-то виновато сказал:

— Ведь вот еще минута, и застрелил бы вас... Ошибка... Вот работницы... Это они помешали мне. Уж очень душевно они с вами говорили... Я и подумал — это не тот. Тот — враг, а какой же вы враг? Вижу — свой брат, — и он улыбнулся.

Я постарался сейчас же наводящими вопросами направить его мысль на то, что мне было более всего интересно. Мне хотелось знать, связан ли он с кем-либо, действовал ли в одиночку? ..

— Подождите, все расскажу... Не спешите... — ответил он.

Кругом нас столпились рабочие, члены нашего комитета, заинтересовавшиеся этим посетителем.

— Мать честная! — вдруг сказал Спиридонов, приподнимаясь. — И тут все рабочие, все наш брат, а говорили — немцы, господа... Все врали нам...

Спиридонов освоился. Стал рассказывать о том, что он был на фронте. Там вся их часть разъехалась, а он с несколькими товарищами, среди которых были офицеры, решив убить Ленина, направились в Петроград; и вот здесь имеется офицерская организация. Комиссары насторожились. Я кратко записывал главнейшее. Он указал один адрес в Перекупском переулке, где собиралась часть организации и где он сам бывал. Все это было на квартире у одной женщины, но где остальные бывают, он не знает.

Стало ясно, что нити покушения у него в руках.

Но что делать с ним? Арестовать? Все испортишь. Пустить на волю — может раскаяться в своих показаниях и всех предупредить.

Я вышел, незаметно вызвал к себе двух рабочих комиссаров и сказал им, чтобы они передали всем другим: Спиридонова окружить самым большим вниманием, пойти с ним обедать, забрать его в свою среду, рассказать ему все о революции. Брать его с собой по разъездам, на собрания к рабочим, но отнюдь ни на минуту не выпускать из поля своего наблюдения. Так и сделали.

В этот же вечер мы произвели аресты на квартире в Перекупском переулке: устроили там засаду, и туда, как горох, сыпались люди, которых от времени до времени доставляли в Смольный. Здесь им чинили немедленный допрос, и дело все более и более раскрывалось.

Через два дня мы добрались до фигур, стоявших ближе к центру заговора, и наконец арестовали трех офицеров, которые были непосредственными участниками покушения на Владимира Ильича. Но ясно было, что они являются лишь орудием в чьих-то более крепких руках.

Я докладывал Владимиру Ильичу о ходе дела, и он, подвергавшийся смертельной опасности от этих молодых людей, был самым трудным препятствием в деле расследования. Он ставил мне всевозможнейшие вопросы, то сомневаясь в достоверности материала, то требуя новой проверки, казалось бы, совершенно ясных сведений.

_________

Кто же были эти люди, дерзнувшие поднять руку на вождя Октябрьской революции, на того, кто так изумительно умел понять и высказывать действительные народные нужды, цели и намерения борющегося пролетариата?

Теперь, когда в силу сложившихся обстоятельств, мы имеем в нашем распоряжении подлинный документ — рукопись, написанную одним из самых деятельных участников этой трагической истории*, чуть-чуть не окончившейся катастрофой, мы наконец можем установить довольно подробно и обстоятельно дело организации первого покушения на Владимира Ильича.

Замысел этого покушения зародился на фронте в то время, когда империалистическая война была объявлена законченной с нашей стороны, когда фронт совершенно развалился и войска самотеком расходились во все стороны.

_____________

Петроград полон смятения. Революционный порядок первых дней Октябрьской революции нарушен пьяными погромами. Классовые враги пролетариата, ошеломленные первым сокрушительным ударом, начинают оправляться. Либералы, кадеты, эсеры, меньшевики вместе с многочисленными приверженцами старого порядка и керенщины начинают объединяться, готовя силы для контрудара. Для этих людей все средства хороши, всё дозволено, всё приемлемо, раз дело идет о низвержении большевиков. Как в дни 3 июля готовы они были физически уничтожать большевиков, убивая их на улицах, закрывая их газеты, разоряя их типографии, редакции, комитеты и организации, пуская в ход самую злостную и подлую клевету против тех, кто стоял во главе большевистского движения, арестовывая их и бросая в тюрьмы, так и теперь, когда победный Октябрь схватил за горло весь старый буржуазный мир и стал коленом на грудь классу, который долгие-долгие годы эксплуатировал сотни миллионов трудящихся, они, эти жалкие остатки бывшего могущества, чуя свою окончательную смерть, собирали все свои последние силы, чтобы смертельно ужалить в пяту диктатуру пролетариата.

В Петроград, в этот центр Октябрьской революции, со всех сторон стекались и друзья, и заклятые враги нового, социалистического порядка. Контрреволюционные организации росли повсюду. Но все они были и беззубы, и бессильны. Им нечего было рассчитывать на массы, и они, прекрасно это зная, должны были перейти к старой заговорщицкой форме борьбы, всегда характеризующей бессилие революционной организации, выбрав и соответствующее оружие бессилия — единоличный террор.

Но так как о терроре не говорят, а террор делают, то необходимо было этим милостивым государям, привыкшим не только командовать и управлять, но и вершить дела чужими руками, искать и найти «пушечное террористическое мясо», которое послушно и безропотно подставило бы себя для выполнения замыслов взбешенной и далеко еще не раздавленной окончательно контрреволюции.

Само собой понятно, что совсем не одиноки были такие, впавшие в отчаяние, взбаламученные молодые люди, как те, которые, самораспустив себя, ехали с развалившегося фронта в Красную столицу, дабы здесь проявить себя «спасителями» отечества, наганом или браунингом решившие вмешаться в исторические судьбы нашей страны. В Петроград шли они самотеком, неорганизованно. Фронтовое знакомство, фронтовая жизнь, фронтовое содружество, фронтовая работа, психология военных по ремеслу были единственным цементом, соединявшим их. Классовая сословная ненависть к новым порядкам, разрушавшим не только все привилегии, но и все веками укоренившиеся предрассудки, классовая злоба и отчаяние, разраставшиеся и распалявшиеся на фоне полного политического невежества, общего незнакомства с революционной действительностью и несомненным крахом всех личных и общественных надежд и упований, спаивали, цементировали эти разношерстные элементы, представлявшие собой вполне подходящую среду для пропаганды и организации всяких контрреволюционных и белогвардейских банд. Съехавшись в Петрограде, все эти взбудораженные и разгоряченные герои фронта, не понявшие призыва большевиков на борьбу за социальную революцию в нашей разоренной стране и хотевшие продолжать проливать кровь русского солдата за интересы отечественной и международной буржуазии, образовывают какое-то подобие общежития с отдельной конспиративной квартирой, хозяином которой является некий Капитан, который был уже тогда контрреволюционером. Вся остальная масса, все юнкера, солдаты, подпоручики, все эти жени, максы, Спиридоновы, семы, — все они были действительно «пушечным мясом» контрреволюции, не имевшим даже определенной, сколько-нибудь выдержанной закалки, не говоря уже о принципиальной установке, ибо они были посредственные мечтатели, плывшие по течению подхватившей их волны. Они были пропитаны элементами савинковщины³, особого фронтового романтизма и приключенчества, сдобренного неопределенным недовольством и тоской, которые так свойственны были молодым людям, военным по ремеслу, привыкшим рисковать собой, ни во что не ставить и чужую жизнь. Сознание этих «спасителей» отечества было столь затуманено, что даже там, где не выпирала откровенно классовая вражда и классовая ненависть к Октябрьской революции, понять то, что творилось кругом них в октябре и в последующий ближайший период, понять те глубочайшие социально-классовые сдвиги, которые произошли в эту памятную эпоху, — им не представлялось никакой возможности. И они слепо, уныло, злобно, полные отчаяния, не видя никакого смысла в своем собственном бытии, шли на любую авантюру.

Красная столица оказывала на них огромное влияние, незаметно настраивала на другой лад: рабочие митинги, солдатские собрания, вся революционная действительность, неотразимая и магическая, заставляли их впитывать совершенно иные элементы, иные настроения.

Как утопающий хватается за соломинку, так и здесь эти беспартийные террористы каким-то подсознательным чутьем, не рассчитывая более на свою собственную крепость и выдержанность, поколебленные всеми обстоятельствами жизни в твердости своих намерений, схватились за своего единомышленника, солдата Спиридонова, этого выходца из народной массы, отнюдь, казалось, не искушенного никакими сомнениями, всегда действующего прямо и непосредственно, напролом, ни о чем не задумываясь. Загипнотизированный фронтом, окопами и боями, он должен был прийти и подкрепить тех, кто в гибели вождя пролетарской революции видел спасение России... от недостатков революции! И здесь внутреннее противоречие налицо. Оно под действием всех обстоятельств сложной жизни Красной столицы должно было претерпевать потрясение и изменение и диалектически прийти к своей собственной противоположности: неожиданный случай помог этому «единственному спасителю». Он отшатывается от контрреволюции, сливаясь с рядами своего собственного класса, присоединяется к пролетарской революции и становится ее пламенным бойцом и защитником.

Сомнение гложет, выматывает душу, и под видом заколдованного невозмутимого спокойствия, чарующего единства и жертвенной готовности разгораются новые страсти совершенно доселе неведомого, пожирающего огня. И сомнения вновь отгоняются, топчутся, попираются усилиями воли, но что можно сделать там, где уже лед подтаял и сверлящий анализ, как ненасытный червь, продолжает свою невидимую работу, подтачивающую все корни прежнего бытия, прежнего безапелляционного и, казалось, безусловно твердого решения.

Как же думают «первейшие люди страны»?—задавал себе вопрос один из контрреволюционных террористов. И этот «первейший» явился, очевидно, по зову Капитана, который, видимо, начинал замечать некоторые колебания среди солдат своей контрреволюционной организации.

_______________

«Пришел Старый эсер, — пишет автор, — он сидит в зале, у рояля, в кресле, поставленном на середину. Он большой, толстый, с одышкой. У него крупное лицо, немного сиповатый голос. Он в защитной меховой бекеше, меховая шапка в руках. Он с живостью, несколько подозрительно и с видом беспокойным озирается по сторонам. Он похож на человека, немало дней живущего в великой тревоге и заботе. С другой стороны, он весь — вежливость и внимание. Его чрезвычайная предупредительность выдает его смущение за беспокойство, которое он причинил хозяевам своим посещением. Но в то же время он знает себе цену и производит впечатление человека, как бы слегка подавленного высокостью своих добродетелей, неоспоримостью своих революционных заслуг и высоким званием члена Учредительного собрания»**.

Как же не быть сенсации в «предбаннике» — так прозвали эти фронтовые террористы свою конспиративную квартиру: у них и терминология соответственная, ничего общего не имевшая с более или менее выработавшимся революционным жаргоном. Приход его, конечно, неспроста; он был «священным» лицом, совершавшим обряд присоединения этих неофитов к тайному обществу эсеров, в разгар действительно демократической, широко народной революции шмыгнувших в подполье. И эти полководцы без армии должны были хоть как-нибудь, хоть где-нибудь искать и сколачивать себе новые кадры, собирая их с бора да с сосенки, без соблюдения каких бы то ни было принципов и тем более принципиальной выдержанности. Какие тут «принципы» — не до них, когда по всем швам трещит утлое эсеровское суденышко, бросаемое во все стороны девятым шквалом действительно социальной революции. Тут некогда рассуждать тем, кто давным-давно растерял или продал свои былые «убеждения»; тут надо держать нос но направлению какого угодно ветра, лишь бы этот ветер дул в антибольшевистские паруса, лишь имелся бы в наличии наган или бомба, которую кто-то — даже неизвестно кто — может бросить туда, по направлению к Смольному, или стрелять в того или иного деятеля Советского правительства. А для «партизанской шайки», как называет свою собственную организацию один из ее участников, конечно, очень приятно и даже необходимо получить некое оформление, ибо оно само по себе влечет за собой безусловные выгоды.

«Братва вся в сборе, и мы образуем вокруг него род внимательной аудитории. Его появление ново и многозначительно: не хотят ли дать некоторое политическое гражданство нашей самочинной боевой дружине, рожденной фронтом и наполненной очень предопределенным содержанием горячего желания бить большевиков и истреблять коммунистов? С этой стороны к делу подходя, появление Старого эсера среди нас, конечно, событие важное. Через него мы как бы вырастаем на целую голову. Без него мы — просто партизанская шайка, лихими налетами пытающаяся учинить неприятелю вред и существующая «самофуражировкой», через него мы — как бы регулярная действующая часть с ее провиантским и денежным довольствиями, нам даже дается нечто вроде наименования»***.

Вот это действительное слияние душ! Смотрите на эту трогательную картину: эсеру нужно «пушечное мясо» нового терроризма, а потому он сам, несомненно по чьему-то повелению, жертвуя своим временем и спокойствием, обшаривал все углы Петрограда, стараясь найти, сколотить «актив» своей «партии», хотя бы он и состоял из совершенно никому не известных фронтовых авантюристов и других тому подобных и столь же почтенных и «партийно выдержанных» людей.

___________

Капитан, этот явный черносотенец и приверженец старого порядка, выбивался из сил, чтобы справиться с задачей и устроить покушение на Владимира Ильича во что бы то ни стало.

В Смольном у Капитана, главаря этой «партизанской шайки», работал Технолог, на которого он то возлагал огромные надежды, то клял его за медлительность.

И вот неожиданно в «предбанник» является Технолог, и «партизанской шайке», помазанной эсеровским миром, становится известным, что именно сегодня, 1 января, «красногвардейцев провожают на фронт. Проводы в цирке Чинизелли⁴. Ленин обещал там быть. Ждут к восьми часам»****.

После сообщения Технолога и деятельных распоряжений Капитана все зашевелилось. В «предбаннике»-казарме, — пишет участник покушения, — «в серых шинелях, одевающиеся и одетые сидят и ходят, готовят оружие, пьют коньяк»*****

Все тот же Старый эсер самолично присутствовал на квартире, когда вся эта «партизанская шайка» спешно одевалась и выходила «на работу».

Капитан с Технологом уехали первые.

«— Шагом марш! — выпаливает Макс. — Капитоныч, дерябнем напоследок по единой»******.

И все двинулись. Куда? Зачем? Что это: вылазка из окопов? Разведка? Нет! Теперь вот оно начинается. Военщина, благословляемая эсерами, первая подняла руку против правительства диктатуры пролетариата, и само собой понятно, эта рука должна была быть отсечена...

____________

Вот и цирк. Огромная толпа народа. Всё гудит, и все ждут. Заговорщики собрались в условленном месте за цирком.

«Капитан говорит, как нужно действовать.

— Убьем, когда будет уезжать с митинга. Стараться из револьвера, чтобы не побить народ. Если не выйдет — бомбу. Всем делать нечего.

Двое — остальным со мной, — помочь или выручить. До времени не уходить. Живым в руки не даваться».

Пошли каждый на свое место. Подвинулись ближе к цирку.

«Вот автомобиль какой-то, с улицы свернув, нырнул в ухабе и двумя огненными пальцами указал на цирк.

— Едет!

Шарахнулась, сомкнулась, сдавила толпа.

-- Товарищи, не напирай!

Автомобиль остановился, и толпу расчистили.

— Осади!

Меня в грудь давит красногвардеец, сзади давит толпа.

Кто-то трое вышли из автомобиля и по очищенному проходу вошли в цирк.

Я рванулся и прорвал оцепление. Толпа сомкнулась. Ее задержали у входа.

Но я уже в цирке.

Красногвардеец, маленький и коренастый, в пиджаке, перетянутом подсумком, с винтовкой, кажущейся непомерно большой, ухватился за полушубок.

— Товарищ, нельзя.

Но я вырвал из рук его конец полы и крикнул:

— Я комиссар!

Мой вид и тон говорили о том, что он жестоко ошибся, задержав меня, и что разговаривать с ним мне совершенно неинтересно — красногвардеец дал дорогу.

Бегом направился дальше.

Слабо освещенная внутренность большого незнакомого цирка. Купола не видно, от редких ламп вверху -- черный провал.

В цирке пустынно. Посредине трибуна, украшенная красным, и перед трибуной развернутый строй небольшой красногвардейской части.

Народ валил. Цирк наполнялся, и все кричали, приветствуя того, кто приехал.

А на трибуне, среди каких-то незнакомых людей, стоит человек.

— Он!

Разве я могу не узнать его сразу? Плотный. Городское пальто. Руки в карманах. Шапка.

Он стоит как человек, которому кричат «ура» и который не может в этом крике принимать участие.

Он стоит величественно и просто.

Он улыбается и терпеливо ждет.

И это были минуты, когда на смену обычным чувствам явились какие-то особенные»*******.

 

И все кругом было особенно. Люди вокруг воспламенялись, точно сердца их сомкнулись одним током, все слилось в один бурный и неудержимый восторг чувств, лившихся от сердца к сердцу беспрерывным бурлящим потоком.

«Люди в шеренгах кричат и кричат, и не хотят остановиться, и тянут «ура», как молитву, и дух величайшего одушевления царит над этой толпой и над этим человеком, в незнакомом полуосвещенном цирке. И я слышу, что я тоже кричу. Не рот раскрываю, как нужно делать, чтобы видели другие, что кричу; и не думая худого, а нутром кричу, потому что кричится, потому что не могу не кричать, потому что забыл все, потому что рвется из нутра что-то неудержимое, стихийное, помрачающее рассудок и рвущее душу, и какая-то сила неведомая подхватывает и несет, и кажется, нет ничего и только ощущение захватывающего простора, беспредельной шири и безграничной радости»********.

Но ему нужно видеть его ближе, заглянуть ему в лицо, встретиться глазами, и здесь все должно решиться: ведь он именно тогда «все узнает». И он, борясь со всеми, превозмогая препятствия толпы, стремится все ближе и ближе, туда, к трибуне, и наконец он у цели: сейчас все решится.

«Я вижу совсем близко от себя доброе и простое лицо, улыбающееся мне лицо и глаза, горящие нежностью и любовью...»*********

И несомненно, именно здесь, именно вот сейчас все решилось.

Вот все стихло.

«И тогда человек в пальто стал говорить.

Не помню ни единого слова из сказанного им тогда. И в то же время знаю, что каждое из слышанных слов тогда ношу в себе...»**********

_____________

А там на улице, кто не вошел в цирк из этой «партизанской шайки», по команде Капитана занимают сторожевые места и подготовляются к намеченному злодеянию.

Вот и он уже на улице, за цирком. Он должен убить того, кого обрекли на смерть его товарищи. Чувство «долга» перед товарищами, бравада офицера, гордого своим превосходством над другими, — ведь именно ему поручил Капитан «взять на себя», ведь не кому-либо иному, а именно ему поручили столь ответственное дело. Он ли, пренебрегавший всякими опасностями на фронте, не выполнит то, что взял на себя в Петрограде.

Нельзя не совершить! А там внутри, глубоко идет своя работа и неотступно смотрят «улыбающееся мне лицо и глаза, горящие нежностью и любовью»...

Тут борется старое и новое, и в эти страшные, жуткие минуты тот, кто «взял на себя», еще не знает, еще не чувствует, что он уже в плену приветственного восторга и ликования вместе с красногвардейской частью.

Он еще сопротивляется, бьется, делает последние усилия, распоряжается другими и самим собой, а внутри разрушается в нем самом все то, что казалось таким крепким, цельным, обязательным и безусловно повелительным...

«Из револьвера можно промахнуться, а бомбу кидать у подъезда неудобно, побьем напрасно много людей. Мы его остановим и убьем на мосту через Мойку. Я это сделаю сам. Но нужно автомобиль задержать и нужно его не прокараулить. Поэтому мы должны поставить посты в разных местах, на поворотах пути, чтоб первый, проследив, как следует, дал сигнал второму, второй — третьему, чтоб нам на мосту не прозевать и не ошибиться. Макс, Капитан и Сема со мной, остальных мы выставим дозорными. Так? Согласны. Капитан согласен вполне»***********.

Видите, какая перемена! Он сам уже командир и командует Капитаном. Вот он сразу меняет план действия, совершенно забыв, что «при переправе через реку лошадей не меняют посредине реки». Он вдруг осенен новой мыслью: рассеем весь отряд, а в том числе и Капитана, который знает, что делает, отвлечем подальше туда к мосту и запрячем его в темноту, а остальные пускай подают сигналы в ревущей толпе: свистят, гудят, — как хотят, — лишь бы «не прокараулить». Никто не возражает, а все мгновенно согласны. И сейчас же скорей за дело — все на свои углы:

«Капитоныч у автомобиля... Моряк на первом повороте... Технолог — как выйдет автомобиль из-за угла... Капитан и Сема у моста. Я с Максом на мосту»************.

Вот они, все участники этого первого покушения на Владимира Ильича, совершавшие его с полного одобрения эсеровской партии.

Тут, в этой суматохе, под перекрестным огнем тысяч глаз красногвардейцев и рабочих, неожиданная перемена плана действий, какая-то наивная детская уверенность, что тот, кто станет на часы у автомобиля, словно у порохового погреба, так и будет незыблемо стоять и давать сигналы, несмотря на то, что все будут теснить, толкать и мять его, как это всегда бывает в тысячной толпе и как уже только что было здесь.

___________

Время шло, и роковой миг приближался с неизбежной неумолимостью.

«Туман, ночь, минуты — вечность.

Но что легло там огненное через площадь? Это тот автомобиль. Пусть не будет фонарей сигнальных, я знаю — это тот!

Автомобиль свернул к мосту. Сюда! Кто-то бежит за ним.

Автомобиль у моста. На мосту. Фонари легли по мосту. Вот Макс, вижу его в свете фонарей. Он машет руками. Сейчас! Автомобиль идет. Бомбой, только бомбой. Кидаюсь вперед — автомобиль медленно движется. Почти касаюсь крыла. Он в автомобиле. Он смотрит, в темноте я вижу глаза его. Бомбу!..

Но почему автомобиль уходит, а бомба в руках?

Вот я вижу и знаю, что бомба в руках и автомобиль уходит и что нужно бомбу кинуть, и чувствую весь ужас того, что не делаю этого и не могу делать. Словно кто связал по рукам и ногам.

Словно вдруг вся земля, все небо, все люди, все дома страшной силой сразу сковали железом руки, ухватили тысячами клещей, и я нечеловечески силюсь и не могу порвать, не могу разжать, выйти из оцепенения...»*************

И тот другой, чьи глаза светились «нежностью и любовью», победил и здесь, на этом страшном и неожиданном фронте.

Пролетарская Красная столица всеми невидимыми силами своими сковала руки того, кто «взял на себя» совершить безумное и ужасное преступление.

«Все кончено!

И тут только понял Капитан, что он проиграл сражение. Солдаты его «размякли» — он не мог в этом не убедиться, и он открыл одинокую стрельбу.

Вдруг выстрел. Стреляет Капитан. Капитан дает сигнал! Капитан не отпустит.

И сразу и ночь, и туман, и уходящий автомобиль... проникли ужасом того, что я сделал.

И снова выстрел Капитана, и я слышу, как ударила пуля в кузов. Капитан стреляет.

Что я наделал, я не бросил бомбы! Я выхватываю наган и, стреляя, богу за автомобилем. Что это? Автомобиль остановился! Я не верю глазам своим. Нагнать и бросить бомбу. Бегу. Но нет, автомобиль не остановился. Это просто сообразительный шофер свернул машину в переулок...»**************

 

Так кончилась эта драма, чуть было не стоившая жизни Владимиру Ильичу.

Следствие быстро выяснило значение этой контрреволюционной организации, которая не была важна сама по себе, ибо не имела под собой никакой почвы.

________________

По логике вещей все главные виновники покушения, конечно, должны были быть немедленно расстреляны, но в революционное время действительность и логика вещей делают огромные, совершенно неожиданные зигзаги, казалось бы, ничем не предусмотренные.

Когда следствие уже было закончено, вдруг была получена депеша из Пскова, что немцы двинулись в наступление. Псков был взят, и немцы стали распространяться дальше, по направлению станции Дно—Петроград. Все дела отпали в сторону. Принялись за мобилизацию вооруженного пролетариата для отпора немцам.

Как только было распубликовано ленинское воззвание «Социалистическое отечество в опасности!», из арестных комнат Смольного пришли письма покушавшихся на жизнь Владимира Ильича и просивших теперь отправить их на фронт на броневиках для авангардных боев с наседавшим противником.

Я доложил об этих письмах Владимиру Ильичу, и он, всегда забывавший о себе, в мгновение ока сделал резолюцию: «Дело прекратить. Освободить. Послать на фронт». И вот те, которые еще вчера были у нас на следствии и сидели под строгим арестом, ожидая неминуемого расстрела, спешили броситься в головной ударной группе в атаку на немцев.

Громадное благородство было проявлено здесь Владимиром Ильичем. Строгое правосудие боевого революционного времени должно было уступить место гигантской и великодушной воле вождя восставшего пролетариата, бросив этих людей на фронт для защиты социалистического отечества, которое было теперь в опасности.

Что может быть более возвышенным, чем этот поступок действительно революционного бойца и глубоко проникновенного социалиста, каким всегда был Владимир Ильич?

В первой редакции опубликовано в «Нашей газете» (7.1 1928, № 6) под названием «Первое покушение на В. И. Ленина 1 января 1918 года».

* Г. Решетов (псевдоним). Огненный император [ОР ГБЛ, ф. 369].

** Г. Решетов. Покушение, стр. 10 (ОР ГБЛ, ф. 369].

*** Г. Решетов Покушение, стр. 11.

**** Г. Решетов Покушение, стр. 18.

***** Там же, стр. 11.

****** Там же, стр. 11.

******* Г. Решетов Покушение, стр. 21—23.

******** Г. Решетов Покушение, стр. 23.

********* Там же, стр. 23-24.

********** Там же, стр. 24.

*********** Г. Решетов Покушение, стр. 24-25.

************ Там же, стр. 25.

************* Г. Решетов. Покушение, стр. 27.

************** Г. Решетов. Покушение, стр. 27—28.

Примечания:

¹ В конце 1917 г. в Петрограде была начата организация добровольческих частей социалистической армии. Проводы первых отрядов на Западный фронт состоялись 1 (14) января 1918 г. в Михайловском манеже, где на митинге выступал В. И. Ленин. (Стр. 327.)

² Ф. Платтен (1883—1942) — секретарь швейцарской социал-демократической партии. Был одним из организаторов переезда В. И. Ленина и других русских эмигрантов в Россию в 1917 г. (Стр. 327.)

³ Б. В. Савинков (1879—1925) — один из руководителей партии эсеров После Февральской революции 1917 г. — товарищ военного министра, военный генерал-губернатор Петрограда. После Октябрьской революции — организатор контрреволюционных мятежей, затем белоэмигрант. В 1924 г. нелегально приехал в СССР, был арестован, приговорен к расстрелу, замененному тюремным заключением на 10 лет, В тюрьме покончил с собой. «Савинковщина» — синоним организации контрреволюционных заговоров и мятежей. (Стр. 333.)

⁴ Г. Решетов (настоящая фамилия — Г. Ушаков) ошибается: В. И. Ленин выступал в Михайловском манеже. В архиве В. Д. Бонч-Бруевича сохранилась копия его записки к В. И. Ленину: «Влад. Ильич, прошу Вас точно указать мне сейчас же, какого числа Вы говорили в Михайловском манеже и в каком часу в Вас стреляли. Вл. Бонч-Бруевич». Подлинник записки с краткими объяснениями передан В. Д. Бонч-Бруевичем в ИМЛ. (Стр. 336.)

 

 

ВТОРОЕ ПОКУШЕНИЕ НА В. И. ЛЕНИНА

(в Москве, 30 августа 1918 г.)

Писать о том, что чуть было не лишило весь угнетенный мир, все обездоленное, эксплуатируемое человечество их лучшего друга, защитника и вождя, неустанного борца, — писать не только трудно, но ужасно... Воспоминания об этих скорбных событиях, нельзя сказать — волнуют, а угнетают душу, и десятилетний флер вселечащего времени является слишком тонким, дабы дать безболезненно прикоснуться к этой смертельной ране страдающего человечества... Все те, кто имели несравненное счастье общаться с ним, как я думаю, не только имеют право, но обязаны записать все, что помнят, что знают о нем, ибо наступит время, когда жизнь его будут изучать не год за годом, а день за днем, и каждое слово, исходящее из его уст, каждое свидетельство о его жизни, делах и событиях, связанных с ним, будут важны и нужны для человечества, как важен и нужен свет, исходящий от солнца.

____________

— Что это значит? — сказала мне моя четырнадцатилетняя дочь Леля, встретившая меня в коридоре квартиры. — Только что звонила Анна Петровна* и просила прислать бинт, говорит — перевязать рану Владимиру Ильичу.

Я знал, что Владимир Ильич выехал на митинг, что его нет в здании Совнаркома, откуда я только несколько минут как вышел. Это было часов в шесть вечера. Я только что вернулся домой с работы на маленький перерыв и не успел подойти к телефону, чтобы справиться о словах дочери, как вдруг раздался звонок прямого провода, за ним другой, третий... Тревожно, тревожно...

Я бросился к телефонной трубке.

— Скорей! Скорей! Несчастье... — кричал кто-то в телефон искаженным, рыдающим голосом.

— Ранен, убит?..

— Ранен, ранен...

— Владимир Ильич?

— Да, — кричал мне товарищ Гиль, бессменный шофер Владимира Ильича, —скорей! скорей!

Я бросил трубку. Оцепенение охватило меня, как это не раз испытывал я в минуты наиболее тяжкой опасности.

Схватил из домашней аптечки Веры Михайловны йод, бинты и какое-то возбуждающее, сказав домашним, что Владимир Ильич ранен и чтобы скорей звонили — разыскивали Веру Михайловну, я бросился опрометью из дома.

В мозгу горела, как свеча, одна мысль: что с ним?

Выбежав на Дворцовую улицу, я подумал:

— Как бы не было нападения на Кремль! Урицкий, Ильич...

Я зашел в комендатуру, вызвал коменданта товарища Малькова в отдельную комнату и распорядился:

— Привести караулы Кремля и всех красноармейцев в боевую готовность. Охрану усилить... Беспрерывное дежурство у всех ворот, на стене, у входов в Совнарком и ВЦИК... Ильич ранен, — добавил я.

— Что? — вскрикнул этот видавший виды матрос и зашатался.

— Ранен... Действуйте... Живо...

Товарищ Мальков овладел собой, и не успел я выскочить из комендатуры, как уже зазвенели телефоны, приводившие в движение весь гарнизон Кремля...

Вбежав в маленькую квартиру Владимира Ильича, я прежде всего увидел Марию Ильиничну, метавшуюся из комнаты в комнату и в крайне нервном возбуждении повторявшую:

— Что же это такое? До каких пор это будут терпеть? Неужели и это пройдет им даром?

— Мужайтесь, Мария Ильинична, — сказал я ей и, встретившись взглядом, понял все потрясающее горе, написанное в ее сосредоточенных глазах. — Спокойствие прежде всего... Отдадим все наше внимание ему...

Тут же, прижавшись к стене, тихо рыдала Анна Петровна. Я сказал ей, что плакать нельзя, что это расстраивает. Она посмотрела на меня своими жалостливыми большими глазами и тихонько, как маленькая девочка, прошептала:

— Сейчас, не буду... — и зарыдала.

Минут через пятнадцать она была уже спокойна и твердо выполняла все ей поручаемое...

Владимир Ильич лежал на правом боку на постели, которая стояла ближе к окну, и тихо, тихо стонал... Лицо его было бледно... Разорванная рубашка обнажала грудь и левую руку, на которой виднелись две ранки на плечевой кости. Он был полуодет, без пиджака, в ботинках... По ту сторону Владимира Ильича, спиной к окну, стоял товарищ А. Н. Винокуров¹, который раньше других пришел на заседание Совнаркома и который, узнав о несчастье с Владимиром Ильичем, тотчас же явился в его квартиру, расположенную в том же этаже близко от Совнаркома.

Я предложил немедленно смазать отверстие ран йодом, дабы предохранить от внешнего заражения, что тов. Винокуров сейчас же и сделал.

Я стоял со стороны лица Владимира Ильича. Он открыл глаза, скорбно посмотрел на меня и сказал:

— Больно, сердце больно... Очень сердце больно.

— Сердце ваше не затронуто... я вижу раны... они в руке и только... Это отражательная нервная боль... — сказал я ему, стараясь быть спокойным.

— Раны видны? В руке?

— Да...

— А сердце? Далеко от сердца? Сердце не может быть затронуто?

И он затих, закрыв глаза. Через минуту застонал тихонько, сдержанно, точно боясь кого-то обеспокоить. Лицо стало еще бледней, и на лбу появился желтоватый восковой оттенок.

— Как бы не умер... — пронеслось у меня в голове.

Я бросился в соседнюю комнату к телефону и позвонил домой.

Оказалось, что Вера Михайловна только что вошла. Ей сказали, что Владимир Ильич ранен, и она тотчас же, захватив что-то в аптечке, бросилась бежать на квартиру Владимира Ильича.

Я теперь знал, что первая помощь будет оказана, позвонил в Московский Совет и попросил дежурного и случайно бывших там товарищей сейчас же ехать за врачами. Выяснили по телефону: нужны немедленно Обух, Вейсброд² и еще хирург. У товарищей не было машин, которые все были в разгоне по митингам. Было послано несколько машин из автобазы Совнаркома к Московскому Совету, а три машины и самокатчики вытребованы на дежурство в Кремль к подъезду Совнаркома. В это время позвонил тов. Садовский. Я попросил его на всякий случай немедленно привезти подушки с кислородом, разыскав их в московских аптеках. У нас в Кремле еще не была организована медицинская помощь: не было ни аптеки, ни больницы, и за всем надо было посылать по городу. Затем позвонил Я. М. Свердлов, которому только что кто-то сообщил о ранении Владимира Ильича. Я рассказал ему, что предпринял, и стал просить найти еще хирурга. Он ответил мне, что сейчас же пошлет за доктором Минцем.

В это время прибежала Вера Михайловна, и когда мы вошли с ней к Владимиру Ильичу, то я заметил в нем сильную перемену к худшему: он был без сознания, лицо сделалось смертельно бледным и подернулось каким-то матовым, землистым цветом.

Вера Михайловна сказала мне, что от страшной боли у него может быть коллапс, т. е. может остановиться сердце, и что необходимо немедленно впрыснуть морфий. Я хотел бежать за морфием и шприцем, но Вера Михайловна позвонила домой, вызвала к телефону нашу дочь Лелю, рассказала ей, где взять ампулы с морфием и шприц в ее личной аптеке, и приказала ей бежать как можно скорей на квартиру к Владимиру Ильичу. Через несколько минут Вера Михайловна уже впрыскивала в ногу Владимиру Ильичу морфий и выслушивала пульс. Узнав, что вызваны хирурги, она посоветовала не трогать Владимира Ильича, лишь по возможности освежать его, снять ботинки и поскольку возможно раздеть его. Случилось так, что, передавая друг другу порядочный пузырек с нашатырным спиртом, его уронили и разбили. Комната быстро наполнилась запахом нашатыря. Я стал подтирать разлитую жидкость, подтекшую под кровать Владимира Ильича, и он вдруг очнулся и сказал:

— Вот хорошо... — вздохнул и опять забылся.

Очевидно, нашатырь его освежил, а морфий несколько утолил боль.

В это время приехал Вейсброд. Вейсброд быстро сбросил пиджак и стал готовиться к осмотру Владимира Ильича. Но тут вошел профессор Минц. Он, не здороваясь ни с кем, не теряя ни одной минуты, как власть имущий, прямо подошел со стороны спины к Владимиру Ильичу, мимоходом взглянув в лицо, и отрывисто сказал:

— Морфий...

— Впрыснут... — ответила Вера Михайловна.

Минц был уже одет в медицинский белый халат. Он примерил как-то руками, соразмеряя в воздухе обоими указательными пальцами расстояние ранок на руке Владимира Ильича, на минуту задумался и быстрыми гибкими пальцами стал ощупывать Владимира Ильича, и на лице его читалось недоумение. В комнате стояла мертвая тишина. Иногда только были слышны слова профессора Минца:

— Одна в руке...

— Где другая?..

— Цела, цела...

— Крупные сосуды не затронуты...

— Другой нет...

— Где другая?

Вдруг его лицо что-то омрачило, и он сам, отшатнувшись и страшно побледнев, стал ощупывать всеми своими тонкими быстрыми пальцами вокруг шеи Владимира Ильича.

— Вот она... — указывал он на противоположную, правую сторону шеи. И все стихло... Доктора переглянулись и смутились... Воцарилось ужасное, томящее, изнывающее молчание... Все без слов понимали, что случилось что-то страшное, может быть, непоправимое... Минц первый, через минуту, показавшуюся вечностью, очнулся.

— Руку на картон... Нет ли картона?

Я принес нетолстый бумажный переплет конторской книги и лист картона, случайно лежавший в Управлении делами Совнаркома.

Минц быстро вырезал подстилку под руку и положил на нее раненую руку.

— Так будет легче... Упор руке... Ловчей... Боль меньше...

И когда он поднял эту обессилевшую руку, показавшую явный свой излом, а Владимир Ильич тихонько застонал, — так было ужасно больно чувствовать то, что случилось...

_____________

Садовский привез подушки с кислородом, которые мы положили здесь же в углу, поблизости от кровати. Приехал Свердлов, стали сходиться товарищи. В Совнаркоме наступила тишина. Все сидели за столом, каждый в своем, уже привычном кресле, получали сведения из комнат Владимира Ильича и по телефону из города, и все были крайне подавлены, убиты... Почти не говорили между собой.

Владимира Ильича раздели окончательно и стали готовить к перевязкам.

Вера Михайловна вышла в соседнюю комнату. Я знал, что ей пришлось видеть на поле битв и жестоких сражений тысячи раненых, и не только видеть, но как врачу полевого госпиталя войны 1914 г., стоявшего у самых позиций в линии огня, непосредственно делать перевязки и операции тут же в поле, — я знал, что она скажет мне о настоящем положении вещей.

— Ранение безусловно крайне опасное, даже смертельное, если бы та пуля, которая засела под челюстью, задела бы пищевод или позвоночный столб, но, видимо, этого нет. Ближайшие часы все определят. Но я уверена, — сказала она мне и товарищам, — что пуля проскользнула, несколько поранив легкие, ничего не задев, иначе была бы кровавая рвота, а этого  нет, хотя прошло уже почти три часа после ранения. Он будет жив, — твердо шепнула она мне. И я до такой степени уверовал в ее слова, которые она никогда в таких случаях не бросала на ветер, что совершенно убедился, что «он будет жив»... и именно так уверенно говорил товарищам...

Худенькое обнаженное тело Владимира Ильича, беспомощно распластавшееся на кровати, — он лежал навзничь, чуть прикрытый, — склоненная немного набок голова, смертельно бледное, скорбное лицо, капли крупного пота, выступившие на лбу, — все это было так ужасно, так безмерно больно, что с трудом удавалось сдерживать себя от заливающего сердце волнения... А мысли неслись своим чередом... И в эти минуты вспоминалась вся долгая жизнь, недавняя пламенная революционная борьба, радость побед, глубокие надежды на будущее... И все это везде и всегда, с ним и только с ним, с этим истинно вдохновенным, гениальным вождем тех масс, которые безмерно и беспредельно всюду верили ему, шли за ним и готовы были отдать жизнь.

В мировой истории совершается перелом: классы угнетенные поднимаются за свое господство, чтобы через свое первенство, борьбу и власть совершенно уничтожить всякие классы и перейти от общества борьбы и взаимного истребления к обществу всеобщего дружеского сотрудничества и радостного труда во благо единого целого.

Человечеству в этой трудной борьбе нужен вождь, нужен тот, кто, претворив в себе, в своем гениальном мышлении, все порывы, все стремления, все основы многовековой классовой борьбы, своим даром предвидения осветил бы бойцам человечества, этим несметным ратям угнетенных и порабощенных, их долгий путь непрестанной борьбы за лучшее настоящее для прекрасного будущего.

И этот вождь, вождь человечества, вот здесь, перед нами, сраженный предательской пулей, — в сердце России, в многострадальной Москве, и мы, его сотрудники и единомышленники, имевшие несравненное счастье быть возле него, слышать его, ощущать его, стоим здесь перед ним, поверженным, безмерно, безропотно, тихо страдающим в стенах древнего, седого Кремля.

— Он не может, не должен умереть, — подумал я, — он нужен, нужен человечеству, и он будет жить...

А он лежал тихо, спокойно, и из его уст не выходило ни одного звука, хотя всем было ясно, сколь тяжки и ужасны его страдания. Только иногда открывались глаза, и его ясный светлый взор, подернутый теперь поволокой, встречаясь с нами, говорил нам о том, сколь непомерны его мучения.

Дыхание становилось тяжелым, прерывистым...

— Левая плевра наполнилась кровью... — сказал кто-то из докторов.

Он чуть-чуть кашлянул, и алая кровь тихой струйкой залила его лицо и шею...

Почти безжизненное тело его прикрыли белой простыней...

И мне стало страшно.

— Неужели это саван смерти?..

— Нет и нет... — отогнал я ужасную мысль. — Он будет жив! Того хочет весь пролетариат, все исстрадавшееся человечество.

Страшная тишина наступила в комнате Владимира Ильича, и мы все бесшумно вышли, предоставив делать свое дело врачам.

_______________

В это время с митинга возвратилась Надежда Константиновна, предупрежденная у подъезда о случившемся. Я встретил ее, все время болевшую, но мужественно исполнявшую свой партийный долг сверх всяких сил, и сообщил ей, что Владимир Ильич ранен, что рана в руку, доктора делают перевязку и что он, — сказал я ей с той же уверенностью, — будет жив и здоров.

Она спокойно, точно всегда была готова к тому, что случилось, так же твердо, как посылала она сотни товарищей на самую ответственную партийную работу, вошла в спальню, взглянула на Владимира Ильича и тотчас же отошла в проход к комнате.

— Еще взволнуется... — чуть слышно сказала она и села на стул около самой входной двери в комнату, откуда ей был виден Владимир Ильич. Тут она просидела почти всю ночь, изредка выходя к товарищам, не отводя глаз от того, с кем провела всю свою многотрудную жизнь бессменного борца пролетарской революции. Мы были удручены мыслью, что будет в ближайшее время с тем, за жизнь которого каждый из нас с радостью отдал бы свою жизнь. Нам нужно было, обязательно нужно было знать откровенное мнение врачей, тех врачей, которые ранее лечили Владимира Ильича, знали его организм, которые могли бы сказать нам вполне откровенно и вполне объективно всю правду, как бы она ни была тяжела и даже ужасна.

Здесь уже были товарищи Вейсброд и В. М. Величкина. И они, и мы хотели, чтобы здесь сейчас же был Владимир Александрович Обух, наш старый партийный товарищ и друг, врач, постоянно наблюдавший и, когда нужно, лечивший Владимира Ильича, прекрасно знавший его организм и его силы. Мы приняли все меры, чтобы отыскать Владимира Александровича, который в это время выступал на одном из окраинных заводов Москвы.

Наконец он разыскан, и нам сообщили но телефону, что он спешно выехал на автомобиле. Минуты тянутся часами.

— Скорей бы! Скорей бы! — сверлит в мозгу, хотя и знаешь, что ничего не изменится, но какую-то еще лишнюю нить надежды протягивает нам судьба, и мы готовы были крепко-накрепко ухватиться за нее.

Владимир Александрович спокойно вошел, не запыхавшись, он, очевидно, не спешил, поднимаясь по лестнице, прекрасно сознавая, что на него как на постоянно лечащего Владимира Ильича врача будут устремлены все взоры и что он должен будет сейчас же приступить к ответственнейшему медицинскому делу. Все стихло. Владимир Александрович так же спокойно вошел в комнату Владимира Ильича, где доктор Минц вершил свое изумительное дело хирурга.

Товарищ Обух тихонько взял здоровую руку раненого и начал считать пульс, испытующе и пристально вглядываясь в лицо Владимира Ильича, прислушиваясь к прерывистому, тяжелому дыханию. Он изловчился и послушал сердце и, насколько мог, легкие.

Перевязка была окончена, и Владимир Ильич уложен на высокие подушки. Прибыли сестры милосердия.

Профессор Минц, сказав все, что нужно, об уходе за Владимиром Ильичем и оставив свой адрес и телефон, собрался уезжать.

Мы собрались вместе и ждали Владимира Александровича, который вскоре вышел к нам вместе с В. М. Величкиной и с доктором-хирургом Вейсбродом, который все время присутствовал при работе Минца.

Температура поднялась. Владимир Ильич находился в полузабытье, иногда произнося отдельные слова. Минц, уезжая, выразил свое крайнее изумление стойкости и терпению Владимира Ильича, который не проронил ни звука даже тогда, когда ему делали ужасно болезненную перевязку. О состоянии Владимира Ильича Минц не говорил ничего определенного, сказав лишь, что это ранение принадлежит, несомненно, к разряду весьма тяжелых.

Мы, несколько человек, собрались на квартире Владимира Ильича, в комнате Марии Ильиничны, и чуть слышно перемолвились.

Я спросил у В. А. Обуха, как его мнение.

— Завтра увидим... Выживет... — шепнул он мне. — Я в этом уверен...

— Почему?

— Сложилось такое определенное внутреннее убеждение, я даже не знаю, почему. Самые опасные часы прошли. Сердце у него здоровое, и сам он здоровый... Да что тут говорить... Ильич будет жить!.. — твердо и убежденно сказал он мне.

Я знал, что Владимир Александрович пользует Владимира Ильича и хорошо присмотрелся к его организму, уверен был и в опытности тов. Обуха, и в лечении, и в диагнозах его, но ясно сознавал, что здесь у него говорит не только холодное чувство рассудка научного наблюдателя, но и глубокое сердечное отношение к самому больному, и что он так же, как и все мы, жаждет одного и того же, хотя бы это было чудо... И удивительное дело — это чувство уверенности, что Владимир Ильич должен быть жив, что вражеские пули эсерки не должны его выхватить из рядов революционных бойцов пролетариата, все более и более охватывало всех в эту же первую, самую тяжелую ночь за время нашей революции и наконец через несколько дней охватило весь пролетариат Москвы и России. Это настроение выразилось в тысячах писем, телеграмм, адресов и наконец было как бы подытожено лозунгом одного из номеров «Правды».

И это общее настроение содержало столь глубокую уверенность, что иначе и думать не хотелось.

Наши товарищи-врачи не хотели уходить из помещения Совнаркома и беспрерывно дежурили около комнаты Владимира Ильича, отрядив на первую ночь наблюдающим врачом у постели больного Веру Михайловну Величкину. С ее слов я знаю, что эта первая ночь, которая должна была определить все, прошла в большом неустанном напряжении врачей, ночевавших в соседней комнате, принадлежащей канцелярии Совнаркома.

Тревожно, глубоко печально и грустно протекали эти ночные часы и для членов Совнаркома. Мы, каждый на своем посту, выполняли всю сложную правительственную работу, вдруг нахлынувшую на нас в еще большей степени. Москва уже вся жила этим событием. Страна оповещалась. Телеграф и телефон работали безостановочно, лихорадочно.

Но все мысли наши целиком и полностью были там, в соседней комнате. Каждая малейшая перемена в положении больного принималась нами с большой тревогой.

Ночью показалась вновь кровь в мокроте, а потом отделился сгусток.

Когда узнали о крови, все переполошились.

Вера Михайловна твердо сказала мне:

— Это, как тот раз, из легких. Кровь натекла туда от разрыва мелких сосудов. Оттого у него и сердце болит. Давит кровь. Кровоизлияние, вероятно, значительное, но если бы был поражен пищевод, что самое опасное, то была бы кровавая рвота, а тут кровь при кашле со слюной совершенно алого цвета, а не бурого, как из желудка.

Врачи решили на другой день утром созвать консилиум и пригласить М. А. Мамонова и В. Н. Розанова: Мамонова как специалиста по внутренним болезням, а Розанова как хирурга.

Поздно ночью пришел тов. Козловский, которому как члену коллегии Комиссариата юстиции было поручено произвести первый допрос эсерки Каплан, поднявшей руку на вождя всемирного революционного пролетариата.

Козловский рассказал, что Каплан производит впечатление крайне серого, ограниченного, нервновозбужденного, почти истерического человека. Держит себя растерянно, говорит несвязно и находится в подавленном состоянии. Козловский сказал, что, несомненно, это дело рук организации эсеров, хотя Каплан и отрицает это, и что здесь ясна связь с петербургскими событиями (убийство Володарского³, Урицкого), и что, конечно, можно ожидать и других выступлений. Подробности картины покушения Козловский еще не знал, так как следственные власти только что собирали на месте преступления все материалы.

_______________

К глубокой ночи стала выявляться политическая сторона всего этого события. Совершенно ясно стало, что на власть диктатуры пролетариата ведется атака со стороны всех контрреволюционных элементов, кто бы они ни были. Здесь все были заодно: и белогвардейцы, и кадеты, и эсеры, и представители иностранных держав. Ясно, что был провозглашен белый террор против представителей рабоче-крестьянской власти. На удар необходимо было ответить в сто раз сильнейшим ударом. На белый террор — красным террором.

Другого исхода не было и не могло быть. Все то сдержанное отношение, которое до сего времени проявляли представители Советской рабочей власти ко многим явным противникам диктатуры пролетариата и тем, кто плелся за ними якобы из-за каких-то теоретических разногласий с большевиками, а на самом деле по прямому сродству с элементами реакции и контрреволюции, — должно было быть прекращено. Контрреволюционные деятели настолько обнаглели и так стали поднимать голову, что надо было сразу показать всем элементам, враждебным рабочему классу, что с ними шутить не будут, и если не хотят уняться сами, то их уймут силой принуждения. Медлить было нельзя. Каждый день приносил новые известия о раскрытых организациях белогвардейщины. Всюду шныряли какие-то темные личности, распространяя самые превратные, не только ложные, но и клеветнические слухи. Возмущенные наглым нападением на вождя мировой революции, рабочие горели местью против тех, кто хотел вырвать из рук пролетариата власть, завоеванную столь длительной борьбой и столь большими усилиями и беспрерывными жертвами со стороны рабочего класса.

И в ответ на кровавые выступления контрреволюции был провозглашен красный террор по всей стране⁴.

Многие из оставленных в заложниках, арестованные за контрреволюционные выступления члены раскрытых белогвардейских организаций были расстреляны по приговорам особо уполномоченных троек ВЧК и ее отделений.

Буржуазия и белогвардейщина не ожидали такого крутого решения власти. Они, очевидно, не предполагали, что власть диктатуры пролетариата действительно настолько крепка, что, не колеблясь ни минуты, примет столь ответственное решение. Воля пролетариата и тех, кого он избрал править страной, перед всем миром выявила свою твердость и непоколебимость в самые трудные, в самые ответственные минуты, когда все было направлено, чтобы поколебать единую революционную власть.

Красный террор положил предел всяким сомнениям в том, что власть диктатуры пролетариата может дрогнуть при каких бы то ни было обстоятельствах, что она может растеряться тогда, когда вождь Коммунистической партии опасно ранен, когда столь неожиданным и наглым нападением на главу центральной власти потрясена вся страна.

Уже наутро 31 августа пролетариат и крестьянство России могли читать во всех газетах твердое и мужественное заявление правительства, из которого всем было ясно видно, что правительство диктатуры пролетариата не запугаешь, что власть твердо и неуклонно идет по пути, предуказанному вождем.

____________

В это время советский правительственный аппарат стал работать особенно интенсивно. При первой возможности я сообщил в Петроград по прямому проводу все подробности ранения Владимира Ильича, составив наскоро письменное описание происшедшего и ранее прочтя его товарищам, находившимся в то время в Совнаркоме. Эти же сведения я послал во все московские и петроградские газеты и сообщил правительственному телеграфному агентству для передачи по телеграфу по всей России. В Петрограде было установлено дежурство в Совете, и мы сообщали туда все новое почти каждый час.

В Совнарком беспрерывно звонили из всех районов, где немедленно собрались рабочие, и все вооруженные силы московского пролетариата взяты были на всякий случай под ружье.

Мы еле успевали передавать эти сведения. Совершенно было ясно, что необходимо организовать выход бюллетеней, в которых бы извещалось о ходе болезни Владимира Ильича. Я сейчас же принялся за это дело. Эти бюллетени Управление делами Совнаркома рассылало всем наркоматам, в Президиум ВЦИК и Московского Совета для немедленного ознакомлении всех работающих там. Кроме того, те же бюллетени расклеивались в первое время дважды в день по городу и, конечно, печатались во всех газетах. И надо было видеть, с каким трепетом ожидало население рабочих кварталов появления этих бюллетеней и других газетных извещений о здоровье Владимира Ильича. Повсюду на углах улиц все, касавшееся Владимира Ильича, читалось вслух. У заводов, у фабрик собирались митинги, обсуждавшие все сведения и общее политическое положение Красной столицы. Совершенно было ясно, что пролетарские массы готовы каждую минуту ринуться в бой на защиту завоеваний нашей социалистической революции.

Как только первые вести о покушении на Владимира Ильича докатились до городов, заводских районов и фабричных центров, оттуда посыпались сотни писем, телеграфных запросов, стали приезжать делегации от рабочих. Негодованию не было конца. Совершенно отчетливо выявилась воля всего пролетариата и революционного крестьянства, воля к борьбе, к натиску на всю белогвардейщину, на всю контрреволюцию, на всю буржуазию где бы она ни гнездилась, кто так или иначе ни принадлежал бы к ее рядам.

В моменты величайшего горя чувствовалась сильнейшая спайка между всеми бойцами пролетариата. Сила и могущество класса, поднявшего на свои плечи всю тяжесть власти, добытой в огне революционной борьбы, здесь выступали особенно ярко.

Так же точно в эти дни можно было оценить и почувствовать ту действительно необъятную и беспредельную любовь рабочих к своему непоколебимому вождю, всю глубокую, трогательную привязанность, которую питали эти тысячи людей, а через них и миллионы пославших их в Москву к Владимиру Ильичу. Все хотели знать подробности и обстановку покушения, и мне пришлось множество раз рассказывать в приемной Совнаркома рабочим депутатам о том, что я успел узнать о самом происшествии.

______________

С Владимиром Ильичем всегда, еще в Петрограде, ездил очень опытный шофер тов. Степан Казимирович Гиль, работавший в автобазе Совнаркома, в высшей степени аккуратный, находчивый, исполнительный и быстро соображающий работник, знающий машины и всю работу шофера безукоризненно. Я отметил его с несколькими другими шоферами еще в разгар Октябрьской революции и именно его назначил, как только потребовалось, к Владимиру Ильичу.

Тов. Гиль был почти единственным свидетелем, несмотря на огромную толпу народа, на глазах у которой стреляла во Владимира Ильича сумасбродная эсерка Каплан, видевшим всю картину покушения и все то, что было после него, почему его рассказ особенно важен и ценен.

В тот роковой день 30 августа Владимир Ильич выехал, как и обычно, на митинги, в самую гущу рабочей массы.

«Сначала, — рассказывал мне тов. Гиль, — мы поехали на Хлебную биржу, где был митинг. Здесь народу было много. Митинг прошел благополучно**, и мы уехали на завод бывший Михельсона, на Серпуховскую улицу, где мы бывали и раньше раза два. Въехали прямо во двор. Во дворе было много народу. Охраны ни с нами в автомобиле, ни во дворе не было никакой, и Владимира Ильича никто не встретил: ни из завкома, никто другой. Он вышел совершенно один из машины и быстро прошел в мастерские. Я развернул машину и поставил ее к выезду со двора шагах в десяти от входа в мастерские.

Спустя десять—пятнадцать минут ко мне подошла женщина с портфелем — после, на следствии, выяснилось, что это и была убийца Каплан — и спросила меня:

— Что, товарищ Ленин, кажется, приехал?

Я на это ответил:

— Не знаю, кто приехал...

Она засмеялась и сказала:

— Как же это? Вы шофер и не знаете, кого возите...

— А я почем знаю? Какой-то оратор, — мало их ездит, всех не узнаешь, — ответил я ей спокойно.

Она отошла от меня, и я видел, как она вошла в помещение завода.

Я подумал: «Что это она ко мне привязалась? Какая настойчивая». Но так как почти всегда интересующихся, кто приехал, да кого привез, было много, иногда даже обступали машину и рассматривали ее, то я на слова этой женщины не обратил внимания. У нас было только одно строгое правило: никогда никому не говорить, кто приехал, откуда приехал и куда поедем дальше.

Спустя, думаю, с час из завода вышла первая большая толпа народа, все больше рабочие, и заполнила почти весь двор. Я понял, что митинг кончился, стал готовиться к отъезду и завел машину. Через несколько минут из завода выкатилась другая большая толпа народа, среди которой шел Владимир Ильич. Я сидел на руле и машину поставил на скорость. Владимир Ильич разговаривал с рабочими, которые задавали ему много вопросов. Он очень медленно подвигался по направлению к машине. Не доходя шага три до машины, Владимир Ильич остановился против дверцы и намеревался сесть. Дверцы были кем-то из толпы открыты. В это время он разговаривал с двумя женщинами и объяснял им относительно провоза продуктов, и я слышал слова Владимира Ильича:

— Совершенно верно, есть много неправильных действий у заградительных отрядов, но это все безусловно устранится.

Разговор длился две-три минуты. Около Владимира Ильича стояли еще две женщины, немного выдвинувшись вперед. Он был стиснут толпой, а когда он хотел сделать последние шаги к машине, вдруг раздался выстрел. Я в это время смотрел на Владимира Ильича в полуоборот назад. Я моментально повернул голову по направлению выстрела и вижу женщину с левой стороны машины у переднего крыла, целившуюся под левую лопатку Владимиру Ильичу. Раздались один за другим еще два выстрела. Я тотчас же застопорил машину и бросился к стрелявшей с наганом, целясь ей в голову. Она кинула браунинг мне под ноги, быстро повернулась и бросилась в толпу по направлению к выходу. Кругом так было много народу, что я не решился выстрелить ей вдогонку, так как чувствовал, что наверное убью кого-нибудь из рабочих. Я ринулся за ней и пробежал несколько шагов, но мне тут вдруг ударило в голову: «Ведь Владимир Ильич один... Что с ним?» Я остановился. С секунду была страшная, мертвая тишина. Потом вдруг все закричали: «Убили! Убили!..», — и разом вся толпа шарахнулась бежать со двора — и мужчины, и женщины, — и образовалась сильная давка. Я обернулся и увидел Владимира Ильича упавшим на землю. Я бросился к нему. За эти мгновения двор уже опустел, и стрелявшая женщина скрылась с толпой.

Я подбежал к Владимиру Ильичу и, став перед ним на колени, наклонился к нему. Сознания он не потерял и спросил:

— Поймали его или нет?

Он, очевидно, думал, что в него стрелял мужчина.

Я вижу, что спросил тяжело, изменившимся голосом, с каким-то хрипом, и сказал ему:

— Молчите, не говорите, вам тяжело...

В эту минуту поднимаю голову и вижу, что из мастерских бежит в матросской фуражке какой-то странный мужчина, в страшно возбужденном состоянии, левой рукой размахивает, а правую держит в кармане и бежит стремглав прямо на Владимира Ильича.

Мне вся его фигура показалась крайне подозрительной, и я закрыл собой Владимира Ильича, особенно голову его, почти лег на него и закричал изо всех сил:

— Стой! — и направил на него револьвер.

Он продолжал бежать и все приближался к нам. Тогда я крикнул:

— Стой! Стреляю!..

Он, не добежав нескольких шагов до Владимира Ильича, круто повернул налево и бросился бежать в ворота, не вынимая руки из кармана. В это же время с криком ко мне подбежала сзади какая-то женщина.

— Что вы делаете? Не стреляйте!.. — крикнула она, очевидно предположив, что я хочу стрелять во Владимира Ильича. Я не успел еще ей ничего ответить, как в это время из мастерских раздался крик какого-то мужчины: «Это свой! Свой!», и я увидел троих бегущих из мастерских с револьверами в руках по направлению к Владимиру Ильичу. И опять закричал:

— Стойте! Кто вы? Стрелять буду...

Они тотчас же ответили:

— Мы — заводской комитет, товарищ, свои...

Узнав одного из них, которого я видел раньше, когда мы приезжали на завод, я подпустил их к Владимиру Ильичу. Все это произошло очень быстро, в несколько минут.

Кто-то из них настаивал, чтобы я вез Владимира Ильича в ближайшую больницу.

Я решительно ответил:

— Ни в какую больницу не повезу. Везу домой.

Владимир Ильич, услышав наш разговор, сказал:

— Домой, домой...

И я вместе с товарищами из комитета — один оказался из военного комиссариата — помогли Владимиру Ильичу подняться на ноги, и он сам с нашей помощью прошел несколько шагов до машины. Мы помогли ему подняться на подножку, и он сел на заднее сиденье в автомобиле, на обыкновенное свое место. Двое товарищей сели в машину — один со мной, другой внутри автомобиля. Я поехал очень быстро, изо всех сил, как позволяла только дорога, прямо в Кремль. Я несколько раз оглядывался на Владимира Ильича. Он с половины дороги откинулся всем туловищем на сиденье, полулежал, не стонал и не издавал ни одного звука. Лицо его было бледно. Товарищ, сидевший внутри, немного поддерживал его. В Троицких воротах я не остановился, а только крикнул часовому: «Ленин», — и проехал прямо к квартире Владимира Ильича во двор. Здесь мы все трое помогли выйти Владимиру Ильичу из автомобиля. Он вышел тяжело, при нашей поддержке, видимо, страдая от боли, но не издал ни одного звука. Мы сказали ему:

— Мы вас внесем...

Он наотрез отказался.

Мы стали просить и умолять его, чтобы он разрешил нам внести его, по никакие уговоры не помогли, и он твердо сказал:

— Я пойду сам... — и, обращаясь ко мне, прибавил:

— Снимите пиджак, мне так легче будет идти.

Я осторожно снял с него пиджак, и он, опираясь на нас, пошел по крутой лестнице в третий этаж. Поднимался он совершенно молча. Придя к двери, мы позвонили, и нам открыли. Я прямо провел его в спальню и положил на кровать. Хотел снять рубашку, но этого сделать было нельзя и разрезал ее. В этот момент пришла Мария Ильинична. С криком: «Что случилось?» — она бросилась сначала к нему, а потом ко мне и сказала:

— Звоните скорей! скорей!

Я тогда позвонил вам и все объяснил. В это время вбежала Анна Петровна и сейчас же выбежала в Совнарком, и с ней пришел А. Н. Винокуров.

После того как я позвонил вам, Мария Ильинична просила меня предупредить Надежду Константиновну, и как можно осторожнее. Надежда Константиновна была в комиссариате. Когда я спускался во двор, меня кто-то догнал из Совнаркома, чтобы вместе идти предупредить Надежду Константиновну.

Мы стали ждать ее во дворе. Спустя очень скорое время она подъехала. Когда я стал к ней подходить, она, видимо, догадавшись по моему взволнованному лицу, что что-то случилось, остановилась и сказала, смотря в упор в мои глаза:

— Ничего не говорите, только скажите — жив или убит?

— Даю честное слово, — ответил я ей. — Владимир Ильич легко ранен.

Она постояла с минуту и пошла наверх, и мы молча пошли ее провожать. Вошли в квартиру. Я побыл здесь несколько минут и ушел домой».

____________

Оказалось, что женщина-убийца выбежала вместе с толпой со двора завода. С толпой же выбежала и та женщина, которая расспрашивала Владимира Ильича о заградительных отрядах и, как оказалось после, была ранена третьей пулей. Она сначала не почувствовала ранения, а потом упала и была доставлена в больницу.

Толпа бежала, сначала не зная, где та или тот, кто стрелял во Владимира Ильича.

Ребятишки, бывшие во дворе во время покушения, гурьбой бежали за стрелявшей и кричали:

— Вот она! Вот она!

После первого переполоха толпа стала искать убийцу, и одному из товарищей рабочих с завода Михельсона удалось ее задержать. Толпа хотела растерзать ее, и только с величайшим трудом ее доставили в комиссариат, откуда ее сейчас же отправили в ВЧК. Она оказалась членом партии социалистов- революционеров Фанни Каплан.

__________

Второй и третий день после ранения были крайне тревожные. Температура у Владимира Ильича поднялась. Потом стало несколько лучше. Решили сделать рентгеновский снимок грудной клетки. Для этой цели был привезен переносный рентгеновский аппарат. Машины были все крайне тяжелые. Мне пришлось обратиться к товарищам-красноармейцам, стоявшим в Кремле, и просить их выбрать четверых самых сильных, дабы в очень тесное, маленькое помещение, где жил Владимир Ильич, бесшумно перенести эти тяжеленные сундуки и иные приспособления. Товарищи на цыпочках вошли в комнату Владимира Ильича, неся все эти принадлежности на руках, украдкой взглянули на него и бесшумно вышли в коридор, где безмолвно стояли, понурив головы, дожидаясь, пока доктор сделает снимки, дабы после так же спокойно вынести все эти тяжести.

В эти же дни после первого консилиума я обратился к доктору Мамонову и просил сказать мне его откровенное мнение по поводу положения Владимира Ильича.

— Только отмеченные судьбой могут избежать смерти после такого ранения, — сказал он мне полушепотом.

Я недоуменно посмотрел на него.

— Он будет жив, — сказал мне Мамонов, — смертельная опасность миновала, —как и почему, я не знаю. Здесь все крайне загадочно и непонятно... Ранение безусловно смертельное, таких случаев я не видел и не слыхал.

Сердце щемило: «А что, вдруг да не миновало?» — думалось невольно.

— Нет, он будет жить!.. —тотчас же отгоняли мы эту мысль.

Дело стало идти на поправку. Владимир Ильич героически переносил все ужасно мучительные перевязки раздробленной левой руки. Как-то Владимир Ильич, улучив минуту и очевидно почувствовав прилив сил, встал с постели и сам отправился за нуждой через коридор в отведенное помещение. Оттуда он еле вернулся, страшно ослабев, и доктора боялись, что он очень сильно повредил себе. Температура действительно вновь поднялась, но вскоре упала. И в этом случае выразилось все то же стремление Владимира Ильича как можно меньше кого бы то ни было беспокоить и занимать собой. За ним учинили строгий надзор, дабы он по своей изумительной скромности не сделал себе чего-нибудь во вред, не желая просьбами обременять других.

__________

Я каждый день несколько раз навещал Владимира Ильича: неудержимо хотелось хоть только взглянуть на него. Говорить было нельзя: доктора строжайше запретили. И вот как-то на минуту войдя к нему, я вдруг заметил, что Владимир Ильич смотрит совсем не так, как эти последние дни: глаза его загорелись глубоким светом, а левый — всегда чуть-чуть прищуренный — задорно, весело, пытливо сверкнул, и лицо его озарилось прекрасной мгновенной улыбкой. Это мгновение, когда вдруг почувствовалось, что к Владимиру Ильичу вернулись силы жизни, что он уже весь пронизан глубокой творческой мыслью, было так восхитительно прекрасно, что как будто бы весь мир озарился новым светом, наполнился нечаянной радостью, и безграничные новые силы залили мое затрепетавшее сердце...

Я встретился взором с тем, кого считал величайшим вождем человечества, волю и желание которого я готов был выполнить всегда, сколь ни были бы они трудны, опасны, рискованны.

Радостный, как на крыльях, вышел я к товарищам и, как только мог, передал всю полноту моих чувств тем суровым, молчаливым, испытанным бойцам революции, которые во всей своей жизни не знали предела самопожертвованию ради успеха революционной борьбы и которые в эти печальные дни почти не выходили из Совнаркома. Это был первый день, когда мы действительно почувствовали, что Владимир Ильич вне опасности, что к нему возвращаются могучие силы его, что наконец он начинает по-старому проявлять себя. Весть о несомненном переломе в болезни Владимира Ильича быстро разнеслась повсюду, и все, как по мановению волшебного жезла, радостно расцветало, оживлялось; уныние, угрюмость, сосредоточенность исчезали, все наполнялось ликованием.

Наконец Владимир Ильич пожелал знать о ходе дел и политических новостях. Мы понемногу стали рассказывать ему все самое главнейшее. Ему захотелось большего общения с товарищами. Озабочиваясь о том, чтобы не взволновать его излишне, мы выбрали одного из самых спокойных наших товарищей, Николая Леонидовича Мещерякова⁵, к которому всегда неизменно хорошо и дружески относился Владимир Ильич, и предложили ему посетить Владимира Ильича.

Спокойно и ровно более получаса вел наш старый товарищ беседу с Владимиром Ильичем, искусно обходя наиболее волнующие вопросы и события. Оживленно слушал все Владимир Ильич, задавая вопросы тихим, еще слабым голосом, и как всегда схватывал все самое важное, ответами своими освещая главнейшее. Когда Н. Л. Мещеряков дружески расстался с Владимиром Ильичем, он высказал изумление, как этот гениальный человек, возвращавшийся от смерти к жизни, перенесший такое потрясение, великолепно ориентируется и сейчас, лежа на одре тяжкой болезни, во всей сложной политической обстановке. Его вопросы были глубоки, задевали все самое важное, приковывали внимание к самому центру явлений, совершенно не останавливаясь на мелочах, причем ясно было видно, что Владимир Ильич все провидел так же глубоко, так же «мыслил миллионами», большими числами, отчего и выводы его и предсказания были всегда изумительно правильны, хотя нередко и неожиданны.

Вскоре Владимир Ильич потребовал газеты. Газет ему не дали, но Надежда Константиновна или Мария Ильинична прочитывали ему наиболее важное. С каждым днем он проявлял все больший и больший интерес и даже стал задавать вопросы по текущим делам. Но мы, помня советы докторов, деликатно уклонялись от этих деловых бесед, чтобы как-либо не взволновать Владимира Ильича.

Наконец наступило время, когда доктора разрешили ему принимать друзей и говорить о политических новостях.

Как и всегда он расспрашивал до мелочей о всем его интересовавшем.

Еще несколько дней — и Владимир Ильич оделся, и ему было разрешено перейти с постели на диван. Здесь он по-настоящему стал читать газеты и сам просматривал особо важные бумаги и телеграммы, давая некоторые устные распоряжения по неотложным делам.

Протекали дни, и наконец Владимир Ильич решительно заявил, что он не желает больше болеть, а желает работать, ему скучно, что он так, без дела, хуже заболеет, а что там, в Совнаркоме, «сам воздух» будет его лечить... И вот было назначено заседание Совнаркома под председательством Владимира Ильича.

Во время его болезни Совнарком заседал ежедневно и решал свои дела, причем председательствовали по очереди: то тогдашний председатель ВСНХ Рыков, то Председатель ВЦИКа Яков Михайлович Свердлов.

Непривычно было видеть эти заседания Совнаркома при невольном отсутствии Владимира Ильича. В первый раз от создания Советской власти пришлось работать Совнаркому без своего бессменного председателя и творца. Несомненное смущение было первое время в рядах наркомов, привыкших решать все вопросы не только в присутствии, но и при прямом участии Владимира Ильича. Но жизнь брала свое, и Совнарком должен был отвечать на текущие требования жизни. Заседания шли своим чередом, повестки выполнялись аккуратно, решения выносились после тщательного, сугубо осторожного обсуждения, и эта первая полная самостоятельность Совнаркома была многознаменательна: Совнарком учился делать свое дело без своего гениального вождя.

— Вот, Владимир Дмитриевич, — сказал мне как-то Я. М. Свердлов, — и без Владимира Ильича мы все-таки справляемся.

Больно и тяжело мне было это слушать, но я, конечно, понял глубину мысли Якова Михайловича, безмерно любившего Владимира Ильича: как ни трудно, как ни тяжело его отсутствие, но политическая жизнь и жестокая классовая борьба труднейшей эпохи диктатуры пролетариата требуют руководства, и это руководство есть, было и будет, что бы ни случилось, ибо партия наша жива и целостна, — вот смысл этих неожиданных слов Якова Михайловича Свердлова, с которыми он обратился ко мне. Этими словами он как бы опровергал то паникерство, которое, несомненно, было и в то время кое-где в наших рядах, ибо некоторые думали, что если бы случилось непоправимое несчастье с Владимиром Ильичем, то все пропало бы, все бы пошло насмарку и большевистская социалистическая революция приостановилась бы, потому что, — говорили эти товарищи, — мы все малоопытны в управлении страной и без Владимира Ильича несомненно наделаем много роковых ошибок, и они повлекут за собой огромные неудачи, которые закончатся общим крахом. Эти пессимистические, панические мысли высказывались на ушко, шептались по углам и, само собой понятно, не могли не вызвать глубокого негодования среди тех старых и закаленных большевиков, безмерно любивших Владимира Ильича, прекрасно знавших огромность его роли в истории нашей большевистской революционной борьбы, его колоссальное значение как вождя боевого пролетариата в дни отчаянной гражданской борьбы за Октябрь, но, несмотря на все это, никак не могущих судьбы величайшей социалистической революции ставить в безусловную зависимость от судьбы отдельного, хотя бы и гениального, ее деятеля.

Интересно и необходимо отметить здесь, что несколько после, когда Владимир Ильич уже более регулярно принялся за работу в Совнаркоме, он, внимательно читая множество газет, особенно вышедших во время его болезни, был воистину огорчен тем безмерным восхвалением и возвеличением его личности, которое глубоко, искренне, непроизвольно выливалось как во всех органах нашей печати, так и в бесконечном количестве телеграмм, адресов и писем, сыпавшихся, как из рога изобилия, со всех концов нашей страны.

— Зачем это? — сказал он мне, показывая многочисленные заголовки в газетах, где повсюду пестрело его имя со всевозможными украшающими эпитетами.

— Мне тяжело читать газеты... — продолжал он. — Куда ни глянешь, везде пишут обо мне. Я считаю крайне вредным это совершенно немарксистское выпячивание личности... Это нехорошо — это совершенно недопустимо и ни к чему не нужно. А эти портреты? Смотрите, везде и всюду... Да от них деваться некуда!. . Зачем все это? ..

— Я понимаю, — продолжал он, — что все это товарищи делают от доброго чувства ко мне, но не надо этим злоупотреблять и отвлекать внимание масс к событиям, касающимся одной личности. Пожалуйста, сделайте для меня это, деликатно, никого не обижая, переговорите с кем нужно, чтобы все это прекратилось...

Владимир Ильич говорил мне, волнуясь, и я чувствовал всю искреннюю глубину его скромности. Действительно, он считал это лишним, ненужным и даже вредным. Я тотчас же переговорил с московскими и петроградскими редакциями, которые в сущности и давали тон всей печати нашей страны, а также вызвал на собеседование всех представителей нашей провинциальной прессы, бывших в то время в Москве, и рассказал им о несомненном желании Владимира Ильича по поводу статей о нем и его ранении. И с тех пор волна газетного экстаза стала ослабевать. Точно так же отнесся Владимир Ильич к большому числу художников, скульпторов и фотографов, желавших его рисовать, лепить, снимать.

___________

Для первого выхода Владимира Ильича в Совнарком после болезни было решено всеми товарищами, чтобы заседание продолжалось не более получаса. И это надо было сделать так, чтобы Владимир Ильич не заметил искусственного сокращения повестки. Заседание Совнаркома⁶ было на этот раз перенесено с восьми часов вечера на шесть. Минута в минуту Владимир Ильич вошел в зал заседаний и как всегда прошел торопливой и немного теперь замедленной походкой к своему председательскому месту. Все народные комиссары, их заместители и другие товарищи, имевшие право на вход в Совнарком, были в сборе и находились на своих местах. Тихий трепет пронесся по залу; все затаили дыхание и благоговейно взирали на того, кто был только недавно на краю смерти.

Владимир Ильич тихим, слабым голосом огласил повестку.

Первым попросил слово Рыков и сделал заявление, что ВСНХ просит снять с повестки его доклад и перенести через два заседания, когда все сведения будут собраны и цифры будут стоять на всех нужных и присущих им местах.

Владимир Ильич укоризненно покачал головой и поставил на голосование.

Совнарком охотно отложил доклад ВСНХ. По второму вопросу не явился докладчик, и наконец приступили к разбору третьего вопроса, продолжавшемуся не более десяти минут; потом заслушали что-то еще и очень искусно свели дело к полному исчерпанию повестки, и через двадцать пять минут это историческое, первое, после того как Владимир Ильич вернулся к жизни, заседание было окончено. Владимира Ильича обступили товарищи. Он как всегда обстоятельно и хорошо поговорил со всеми и тихонько ушел к себе.

С каждым днем ему становилось лучше, и он все более и более налегал на дела. Через неделю Совнарком заработал по старому, и Владимир Ильич, похаживая у председательского стола, после того как рука была совершенно снята с перевязки, делал ею незначительную гимнастику, стремясь достать левой рукой за спиной правую лопатку, и делал это постоянно, точно и регулярно.

_________

Так благополучно окончилось это потрясающее событие в жизни революционной рабоче-крестьянской России.

Пролетариат вздохнул свободней, встречая своего вождя таким неописуемым, в мире неслыханным и невиданным восторгом, который может изливаться только из чистых сердец трудящихся, обремененных вековой нуждой.

Предательская, гнусно-подлая партия так называемых социалистов-революционеров и здесь, конечно, еще и еще раз сподличала: она не нашла в себе мужества взять на свою ответственность то, чем руководила и что выполнила по ее непосредственному предписанию ее неврастенический агент Фанни Каплан. Нет, ЦК партии социалистов-революционеров от всякого участия в покушении на Владимира Ильича отказался, вопреки прямой очевидности и непререкаемости улик. Теперь это общеизвестный исторический факт.

Пройдут года, десятилетия, придет время, когда знамя коммунизма будет развеваться над всеми государствами Европы и Америки, и тогда, как и теперь, как и всегда, с проклятьем на устах будут вспоминать все трудящиеся ту партию, которая послала своего сочлена посягнуть на самую драгоценную жизнь для всех борцов социалистической революции во всем мире.

И это проклятие будет лежать, будет тяготеть из века в век над всеми теми, кто сделался предателем рабочих и крестьян растерзанной царизмом и окровавленной мировым империализмом России. Шлем и мы вечное-вечное наше проклятие партии социалистов-революционеров, ее заграничным сподвижникам, этим безумным руководителям множества убийств, этим участникам интервенций, исполосовавших тело многострадальной России, мужественно отстоявшей свою вольность, честь и достоинство от всех посягательств врагов рабочих и крестьян, врагов Советской власти и Коммунистической партии.

 

[В рукописи «Владимир Ильич в Кремле», написанной В. Д. Бонч-Бруевичем, в 1955 г., эпизод с газетами (см. стр. 362—363) изложен более подробно в следующей редакции:]

На другой день в кабинете Владимира Ильича произошло событие, крайне характерное для Владимира Ильича. Часов в десять он пришел в кабинет и сейчас же принялся за просмотр газет. Не более как через полчаса ко мне раздался тревожный его звонок, повторенный несколько раз. Предполагая, что что-нибудь случилось дурное, я со всех ног бросился в кабинет.

Вхожу, вижу: Владимир Ильич сильно побледнел, встречает меня взволнованным взглядом и с упреком говорит мне:

— Это что такое? Как же вы могли допустить? .. Смотрите, что пишут в газетах? .. Читать стыдно. Пишут обо мне, что я такой, сякой, все преувеличивают, называют меня гением, каким-то особым человеком, а вот здесь какая-то мистика... Коллективно хотят, требуют, желают, чтобы я был здоров... Так, чего доброго, пожалуй, доберутся до молебнов за мое здоровье... Ведь это ужасно! .. И откуда это? Всю жизнь мы идейно боролись против возвеличивания личности, отдельного человека, давно порешили с вопросом героев, а тут вдруг опять возвеличивание личности! Это никуда не годится. Я такой же, как и все... Лечат меня прекрасные доктора. Чего же больше?.. Массы не пользуются таким вниманием, таким уходом, лечением, мы еще не успели дать им все... А тут стали меня так выделять... Ведь это же ужасно!

Я не мог вставить ни одного слова в эту взволнованную речь, и боясь, что Владимир Ильич сильно повредит себе таким волнением, я тихонько, как только он остановился, стал говорить ему о том, что любовь масс именно к нему беспредельна... что Управление делами и я лично осаждены бесконечными телефонными запросами, письмами, телеграммами, депутациями от фабрик, заводов, союзов: все хотят знать о его здоровье, и вот это всеобщее, всесоюзное желание рабочих, крестьян, красноармейцев, матросов, постановивших выслать с боевых кораблей воинские наряды для личной его охраны, — все это и отражается, как на фотографической пластинке, в газетах, в статьях, письмах, постановлениях, решениях фабрично-заводских коллективов.

— Все это в высшей степени трогательно... Я не знал, что я причинил столько волнений и беспокойства повсюду... Но надо это сейчас же прекратить, никого не обижая. Это не нужно, это вредно... Это против наших убеждений и взглядов на отдельную личность... Знаете что: вызовите Ольминского, Лепешинского и сами приходите все ко мне. Я буду просить Вас втроем объездить сейчас же все редакции всех больших и маленьких газет и журналов. И передать то, что я вам скажу: чтобы они умненько, с завтрашнего дня, прекратили бы все это и заняли страницы газет более нужными и более интересными материалами... Пожалуйста, сделайте это поскорее.

И Владимир Ильич опять взялся за газеты.

Я тотчас же пошел выполнять желание Владимира Ильича, вызвал автомобиль, зная, что ехать надо немедленно.

Через десять минут и Ольминский, и Лепешинский были у меня в Управлении делами. Я вкратце рассказал им, в чем дело, и, главное, остановил их внимание на том, что все это Владимир Ильич принимает близко к сердцу, очень волнуется, а это ему крайне вредно.

Мы условились во всем, конечно, согласиться с Владимиром Ильичем и немедленно выполнить все его желания.

Я пошел к Владимиру Ильичу и сообщил ему, что товарищи прибыли.

— Давайте их сюда, — заторопился Владимир Ильич. Он встал при их входе и радостно здоровался с ними, его давнишними и близкими друзьями.

— Вот он вам все расскажет, пожалуйста, поезжайте поскорее и прекратите сейчас же это безобразие. В какие-то герои меня произвели, гением называют, просто черт знает, что такое!

Ольминский, как всегда отменно вежливый и воспитанный, сказал Владимиру Ильичу, что субъективно он рад всему случившемуся...

— Почему?

— Благодаря всему этому я могу видеть вас здоровым, жизнерадостным, возмущающимся. А объективно это действительно никуда не годится... Газеты взывают к какому-то коллективному чуду... Как у Горького в «Исповеди»⁷.

Мы знали, что Ильич не одобрял этого неожиданного припадка Алексея Максимовича...

— А патриарх Тихон, — шутил Лепешинский, — пожалуй, чего доброго, причислит вас к лику святых. Вот уж доходный будет святой! Мне так и хочется вспомнить Женеву и нарисовать все это⁸...

— Вот это правильно, — воскликнул Владимир Ильич... — Пантелеймон Николаевич, разутешьте... Нарисуйте, как всегда, хорошую карикатуру на тему «ерой» и толпа — к тому же и народников вспомните с Михайловским во главе...

И Владимир Ильич повеселел, смеялся и тут же приговаривал:

— Поезжайте, поезжайте!.. Шутки в сторону: вопрос-то серьезный; надо сейчас же прекратить это возвеличивание личности...

И мы отправились по всем редакциям, начиная с «Правды» и «Известий», передавая всем отрицательное, негодующее мнение Владимира Ильича по этому вопросу, и предложили редакциям всё спустить на тормозах. На все письма немедленно отвечать, что Владимир Ильич здоров, занимается в Совнаркоме, а в газетах давать краткие информации об этом.

Несколько часов потратили мы на это дело и вернулись в Совнарком. Владимир Ильич был у себя дома. Тотчас же принял нас и очень серьезно выслушал о решениях редакций.

— А за газетами все-таки посматривайте и давайте всем, особенно фабрично-заводским, нужные указания...

На другой же день газеты были все в другом тоне, и Владимир Ильич более не поднимал этого вопроса...

В первой редакции опубликовано изд-вом «Жизнь и знание» (М., 1923) под названием «Покушение на В. И. Ленина в Москве 30 августа 1918 г.».

* Анна Петровна Кизас, работавшая в Управлении делами Совнаркома почти с первого дня Советской власти.

** Следствие выяснило, что и здесь за Владимиром Ильичем следили эсеры, но им что-то помешало совершить задуманное покушение.

Примечание:

¹ Александр Николаевич Винокуров (1869—1944) — советский государственный деятель. С 1893 г. участвовал в революционном движении. В 1917 г. депутат Петроградской государственной думы, член коллегии Наркомтруда. В 1918—1921 гг. — нарком социального обеспечении, в 1921 — 1924 гг. — член Комиссии по борьбе с голодом, в 1924 — 1938 гг. — председатель Верховного суда СССР, с 1938 г. — начальник отдела санитарного просвещения Наркомздрава СССР. (Стр. 343.)

² Владимир Александрович Обух (1870—1934) — крупный деятель советского здравоохранения. С 1894 г. участвовал в революционном движении. В 1904 г. был арестован в Москве и выслан. По возвращении в Москву работал врачом в 1-й Градской больнице.

Активный участник Октябрьской революции. В 1923 г. по его инициативе был создан первый в СССР Институт гигиены труда и профессиональных заболеваний. С 1919 по 1929 г. возглавлял Московский отдел здравоохранения.

Б. С. Вейсброд (1874—1942) — хирург, профессор 2-го Московского государственного университета, видный общественный и революционный деятель. С 1904 г. — член партии большевиков, активный участник Октябрьской революции, член коллегии отдела здравоохранения Московского Совета, председатель Чрезвычайной комиссии по борьбе с эпидемиями на Туркестанском и Юго-западном фронтах. В течение долгих месяцев болезни В. И. Ленина находился около него, пользовался исключительным доверием В. И. Ленина. (Стр. 344.)

³ В. Володарский (М. М. Гольдштейн) (1891—1918) — большевик, после Октябрьской революции — комиссар по делам печати, пропаганды и агитации. Убит правыми эсерами 20 июня 1918 г., в дни выборов в Петроградский Совет. (Стр. 351.)

⁴ На заседании ВЦИКа 2 сентября 1918 г. была принята резолюция по сообщению Я. М. Свердлова о покушении на В. И. Ленина. Резолюция заканчивалась следующими словами: «Вместе с тем ВЦИК дает торжественное предостережение всем холопам российской и союзнической буржуазии, предупреждая их, что за каждое покушение на деятелей Советской власти и носителей идей социалистической революции будут отвечать все контрреволюционеры и все вдохновители их. На белый террор врагов рабоче-крестьянской власти рабочие и крестьяне ответят массовым красным террором против буржуазии и ее агентов» (см. «Пятый Всероссийский съезд». М., Изд-во ВЦИК, 1918, стр. 10-11). (Стр. 352.)

⁵ Н. Л. Мещеряков (1865—1942) — социал-демократ, литератор, после II съезда РСДРП — большевик. Подвергался арестам и высылкам в Сибирь. После Октябрьской революции вел редакторскую работу в ряде партийных и советских органов печати. С 1927 по 1938 г. — главный редактор «Малой Советской энциклопедии» и зам. главного редактора «Большой Советской энциклопедии». С 1939 г. — член-корр. АН СССР. (Стр. 360.)

⁶ Первое заседание Совнаркома после ранения В. И. Ленина под его председательством состоялось 17 сентября 1918 г. (Стр. 363.)

⁷ В годы реакции одно время М. Горький примыкал к группе богостроителей. В 1908 г. он написал повесть «Исповедь» с проповедью богостроительских идеи, которая вызвала резкую критику В. И. Ленина. (Стр. 366.)

⁸ П. Н. Лепешинский известен был среди социал-демократов своими политическими карикатурами («Как мыши кота хоронили», «В полицейском участке» и др.), воспроизведенными в его книге «На повороте» (М., 1955). (Стр. 366.)

 

 

НАПАДЕНИЕ НА В. И. ЛЕНИНА В 1919 Г.

— Надя плоха, все хуже и хуже... — грустно и тихо сказал Владимир Ильич в ответ на мой вопрос, почему он так мрачно смотрит. И он, точно застыдившись этой человеческой слабости, тотчас же углубился в просмотр мной ему принесенных, уже расшифрованных и простых телеграмм, полученных с разных концов России, с фронтов и от революционных комитетов.

— Надежде Константиновне необходим длительный отдых и обязательно вне Москвы, — сказал я Владимиру Ильичу.

— «Длительный отдых!»... Пойдите уговорите ее. Она и слышать не хочет.

— Уговорить ее можете только вы один... И это надо сделать.

Владимир Ильич серьезно, искоса посмотрел на меня. Я понял, что эта моя настойчивость пришлась ему по душе, и так как я знал всю опасность болезни Надежды Константиновны, то с радостью стал советовать Владимиру Ильичу перевезти Надежду Константиновну в одну из лесных школ в Сокольники.

— Это недалеко от Москвы, так что и вам легко будет видеться с ней, и она всегда может быстро приехать, если потребуется. Телефон есть... Школа хорошая. Детишки и подростки... Администрация вполне надежная...

Владимиру Ильичу понравилось это мое предложение. Он встал и, заложив большие пальцы обеих рук за прорези жилета, по конспиративной привычке на цыпочках подошел ко мне и тихо, почти на ухо, сказал:

— Поезжайте туда на разведку, все хорошенько посмотрите и никому ничего не говорите, зачем приехали. Запомните получше дорогу. Как вернетесь, мне скажете... А я попробую предварительно поговорить с Надей...

_____________

Освободившись от текущих дел по Управлению делами Совнаркома, я вызвал автомобиль с шофером Рябовым, бывшим матросом, с которым я не разлучался со времени Октябрьской революции, и выехал в Сокольники. Это было в ноябре. Зима была очень снежная. Порядка в городе еще было мало, и снег с улиц не свозился. Всюду образовались ухабы, так что на многих улицах приходилось ехать так, как будто вы катаетесь с «русских гор», часто устраиваемых на народных празднествах и увеселениях. Шоферы стремились попасть на рельсы трамваев. Рельсы расчищались, и по ним легко было ехать, но выскочить из колеи довольно трудно, так как по сторонам тянулись утрамбованные сугробы снега. Свернуть с пути удавалось лишь на перекрестках улиц, и то с большим трудом. Трамваев ходило мало, и пешеходы шествовали не только по тротуарам, но и посреди улиц. Снег с крыш тоже не счищали, и он свешивался большими глыбами. Огромные ледяные сосульки, оставшиеся еще от осени, никто не сбивал, и они, как сталактиты, причудливо и красиво, одна за одной, лепились по карнизам, по водосточным трубам, угрожая прохожим падением, так что от домов старались отходить подальше. Тротуары, очищаемые мобилизованными гражданами, по преимуществу из бывшей буржуазии, имели вид разъезженных проселочных дорог — изрытых, исковерканных и обледенелых в разных направлениях; ходить по ним было не только неудобно, но местами и опасно. Барышни в туфельках, люди свободных профессий, бывшие богатеи и прочие представители старого, только что разрушенного мира оказались совершенно неприспособленными к этим простейшим работам городского благоустройства.

Мы ныряли из ухаба в ухаб, все ближе подвигаясь к месту назначения.

Осмотрев со всех сторон школу, которую я хорошо знал и ранее, и выяснив, что Надежде Константиновне может быть предоставлена небольшая комнатка во втором этаже, где она будет жить спокойно, совершенно не мешая внутреннему распорядку школьной жизни, я двинулся в обратный путь и здесь исследовал все дороги, которыми можно подъехать или подойти к школе.

Я знал, что если Надежда Константиновна здесь будет жить, то и Владимир Ильич, конечно, частенько сюда будет приезжать, а стало быть, нужно было все предвидеть с точки зрения его охраны. С этой стороны, казалось, все было хорошо.

____________

— Ну что? — спросил Владимир Ильич, подняв на меня свой пристальный взор, когда я вошел но возвращении в его кабинет.

Я рассказал ему все подробно.

— Надя склоняется поехать... Кажется, там будет удобно... Завтра утром я скажу вам окончательно... — И он опять углубился в работу, постоянно прерываемую телефонными сигналами: вспыхивали лампочки, жужжали «пчелы», телефонисты станции, находившиеся в соседней комнате, сигнализировали вызовы из Петрограда, Нижнего, Курска и других мест.

Ровно, не повышая голоса, давал Владимир Ильич распоряжения; получал донесения, записывал важнейшее; составлял телеграммы, радиограммы, телефонограммы; посылал записочки и письма с курьерами, мотоциклистами, и все так просто и внешне спокойно... Время от времени быстро подходил он к картам с обозначением линий фронтов и делал отметки согласно последним донесениям.

Наутро, лишь только я вошел к нему с очередным докладом, он сказал мне:

— Надя согласна... укладывается... Берет с собой кучу работы, а сама еле говорит, еле дышит... Поправится ли?.. — И глубокая скорбь промелькнула черной тенью в его всегда ясных и светлых глазах, лицо осунулось, посерело, и мелкие складки морщин зарябили вокруг глаз на висках... Ему было тяжело.

— Сегодня к вечеру мы поедем, только не надо никому говорить, совершенно никому...

— Конечно, это ясно...

— Заведующая Фанни Лазаревна, кажется, вполне хороший человек?

Я убежденно рекомендовал заведующую с самой лучшей стороны, так как за время работы в Коллегии Отдела охраны здоровья детей при Наркомздраве вполне мог убедиться в ее прекрасных душевных качествах и в полной преданности новому порядку.

В этот же день Надежда Константиновна уехала в лесную школу в Сокольниках, и мы вскоре убедились, что пребывание ее там на отдыхе, в полном спокойствии, на свежем воздухе соснового леса, пошло ей на пользу; и Владимир Ильич повеселел.

— Может быть, отдышится... Поправится... Отдохнет...

Владимир Ильич частенько ездил в Сокольники, обыкновенно даже никого не предупреждая. Я условился с ним, что когда он уезжает на людях, чтобы он предупреждал меня, дабы можно было тотчас удовлетворить любопытных сведениями о его поездке совершенно в другом направлении и тем самым на всякий случай не называть место его действительного пребывания.

____________-

— Хотите, Владимир Дмитриевич, участвовать в детском празднике? — как-то спросил меня Владимир Ильич.

— Хочу, — говорю.

— Ну так вот доставайте, где хотите, пряников, конфет, хлеба, хлопушек с костюмами, масок, игрушек и поедем 24 декабря к вечеру Надю навестить и детишкам праздник устроим, а на расходы вот вам деньги для складчины.

Год был трудный, голодный, холодный. Шла гражданская война, и все, что могло, правительство отправляло на фронт. В городах продуктов было мало. Кое-как понемножку купили мы в складчину, что могли, и отправили накануне в школу, чтобы детишки вместе с учительницами приготовили елку.

Решили поехать туда около четырех-пяти часов дня, в разное время, чтобы не очень обращать внимание автомобилями. Владимир Ильич вместе с Марией Ильиничной должен был поехать позднее меня.

Я выехал часа в три с половиной. Улицы были очень оживлены. Нам нужно было ехать к Красным воротам, оттуда к вокзалам и далее мимо них — к Сокольникам. Когда мы проезжали возле моста около Рязанского вокзала, мне не понравилось, что кто-то пронзительно свистнул, и на этот свист сейчас же раздался, как бы откликнулся, другой такой же свист где-то там, дальше. Проехали вокзалы, слышу опять такой же свист. Мне показалось это подозрительным, точно передавали автомобиль от поста к посту. Приехав в Сокольники, я позвонил в гараж и справился, выехала ли машина Гиля, бессменного шофера Владимира Ильича. Получив ответ, что машина ушла не менее получаса тому назад, я понял, что предупредить на всякий случай об изменении пути не удастся. Я позвонил на квартиру Владимира Ильича и оттуда получил ответ, что Владимир Ильич уже выехал.

По расчету времени Владимир Ильич вот-вот должен был приехать.

Однако прошло еще полчаса, а Владимира Ильича все не было. Надежда Константиновна, находившаяся внизу среди детей, сказала мне:

— Что-то Владимир Ильич запаздывает, детишки не хотят начинать петь песни без него: «Подождем дядю», — говорят они.

Нас усиленно угощали чаем с вареньем. Однако тревога закрадывалась в душу. Владимир Ильич всегда был крайне точен, и только особые обстоятельства могли бы его задержать. Я позвонил на всякий случай в Совнарком; там его не оказалось.

— Лопнула шина? Испортился мотор? — думал я. — Но Гиль очень аккуратный шофер, вряд ли это могло случиться. Кроме того, с ним всегда был помощник, и если бы понадобилась техническая помощь, он немедленно позвонил бы в гараж.

Уличные свистки стояли в ушах, сознание как-то невольно все время возвращалось к ним. Я не вытерпел и позвонил в гараж, спросил, в исправности ли был автомобиль Гиля. Мне ответили, что в полной исправности, и я понял, что в гараж Гиль не звонил и не возвращался.

______________

Не показывая никому и тени волнения, я решил незаметно выйти и поехать навстречу по пути следования Владимира Ильича. Я стал отыскивать шофера, как вдруг увидел входящих Владимира Ильича и Марию Ильиничну. Он поздоровался и спросил:

— Где Надя?

— Пошла к себе наверх.

— Ты иди к ней, — обратился он к Марии Ильиничне и, немного задержавшись, тихо сказал мне:

— На нас напали какие-то хулиганы с револьвером и отняли машину, я приехал на чужой... Ничего не говорите Наде... Жаль машины...

Я буквально похолодел.

— Где?— спросил я.

Владимир Ильич, не знавший названий улиц, описал мне место встречи с хулиганами, и оно приблизительно было там, где я слышал свист.

— И мы-то хороши! Все вооружены, а машину отдали...— полусмеясь, сказал Владимир Ильич.

— И револьверы отняли, — продолжал смеяться Владимир Ильич.

Выяснилось, что «хулиганы» были вооружены с ног до головы и что Владимир Ильич стоял под угрозой двух револьверов, направленных в виски...

Я почувствовал, что меня одолевают мурашки, нервная дрожь распространяется по всему телу. Надо было справиться с собой и действовать...

— Вас ждет Надежда Константиновна, она волновалась по поводу вашего запоздания... — сказал я Владимиру Ильичу.

— Да, да, я пойду, только молчок... Наде ни слова... — сказал он полушепотом, делая пальцем знак молчания...

— Само собой понятно... Сейчас будем веселиться с детворой... — сказал я ему.

— А жаль машины... — повторил он еще раз.

— Машина будет найдена немедленно... — сказал я твердо, ясно представив себе, что надо делать.

— Ну, ну, не хвалитесь... Они небось за десятки верст уже уехали.

— Они в Москве, и уехать им некуда...

— То есть как?

— С рельсов им не съехать, они в кольце трамвая, как в мышеловке. Мы сейчас же вышлем автомобильные отряды навстречу им, и мы их поймаем...

— Поймаете?.. — с удивлением посмотрел на меня Владимир Ильич, отходя немного назад, словно для того, чтобы лучше было видно.

— Да, поймаем... — ответил я ему.

— Ну, ну...

— Или расстреляем... — бросил я ему вдогонку.

Владимир Ильич молча, исподлобья взглянул на меня и быстро стал подниматься по лестнице в комнату Надежды Константиновны.

У меня загорелось сердце... Я ощущал всей душой, какой ужасной опасности подвергался наш Владимир Ильич... И так хотелось немедленно, сейчас же раздобыть, арестовать тех, кто осмелился поднять безумную руку на вождя нашей революции.

Телефон находился в столовой. Дети кончали пить чай. Я попросил воспитателей поскорее увести детишек, говоря, что получил важные сообщения, по которым должен послать телефонограммы.

Долго тянулись эти несколько минут.

Я ясно видел, как шайка бандитов — именно бандитов, ибо если бы это были белогвардейцы, они, конечно, застрелили бы Владимира Ильича, — нападает на автомобиль, высаживает Владимира Ильича, держит под выстрелом и исчезает на его машине.

«Да, это бандиты», — укреплялся я в своем предположении. Им нужна была быстроходная машина, а на Владимира Ильича, несмотря на то, что он назвал себя им и они отобрали у него пропуск с его фамилией, они не обратили никакого внимания. Ясно, они или убегали от преследования, заметая следы, или брали машину для осуществления задуманного ими налета.

Наконец столовая пуста. Я затворил двери и прежде всего вызвал коменданта Кремля.

— Немедленно на автомобиле пришлите сюда отряд в десять человек коммунистов-курсантов для личной охраны Владимира Ильича.

— Что случилось?

— Ничего особенного... На Владимира Ильича напали хулиганы, на всякий случай надо охранять дачу, где он сейчас находится, и осветить местность. Для разведки вокруг бросьте на другом автомобиле пяток курсантов со старшим...

— Есть... — ответил мне по-матросски тов. Мальков.

— ВЧК — кабинет Дзержинского...

Я подробно рассказал ему, что знал о нападении, и попросил дать распоряжение о тщательной проверке по пропускам всех автомобилей, циркулирующих по городу, и, самое главное, бросить чекистов по кольцу трамвая на автомобилях навстречу отнятой машине Владимира Ильича и на всякий случай вдогонку, так как при трудных обстоятельствах бандиты могли двинуться по рельсам задним ходом, тем более, что один из них, по словам Гиля, должен был быть очень опытным шофером: так ловко сел он за руль и двинул машину на полный ход.

Как всегда спокойно тов. Дзержинский сказал мне, что он уже кое-что знает от Петерса, говорившего по телефону с Владимиром Ильичем, что некоторые меры им уже приняты, что план действий спешно разрабатывается и что мои соображения он также примет во внимание.

В несколько минут он поставил весь свой аппарат на ноги. Погоня была тотчас же организована. Немедленно начались розыски по всему городу...

Я сообщил о случившемся в ЦК партии, в президиум Московского Совета и начальнику военного округа Муралову.

В это время в полном вооружении явился комендант Кремля тов. Мальков и сообщил, что охрана прибыла, а разведка осматривает близлежащие дороги и просеки в Сокольниках.

Я попросил его, чтобы охрана была возможно менее заметна и чтобы ее неожиданный приезд не нарушил долгожданный детский праздник.

Тов. Мальков сказал, что, подъезжая к Сокольникам, они уже встретили патрули и заставы, строго проверявшие пропуска автомобилей.

— Стало быть, — подумал я, — приказ тов. Дзержинского всюду получен и действует. Хорошая проверка нашей дисциплины и организованности!

И на душе стало легче.

______________

Владимир Ильич уже сошел сверху вместе с Надеждой Константиновной и Марией Ильиничной и как раз находился в комнате, где была устроена елка. Детишки окружили его и наперебой задавали вопросы.

— Во что будем играть? — спросила Владимира Ильича очень живая лет десяти девочка. — Давайте поскорей! А то скучно! Мы вас заждались! Ну, во что же?

— Сейчас хоровод вокруг елки, — ответил Владимир Ильич. — Петь будем, а потом кошки-мышки...

— Согласны, согласны, — хлопая в ладоши, радостно кричала девчонка и все другие хором за ней.

— Согласны. Ну так что же, за чем же дело стало? Давай руку! Тащи вот тех! Ну, живей, присоединяйтесь!.. — И мигом образовался большой круг детей, в него втянулись взрослые, и Владимир Ильич пошел вокруг елки, и все за ним.

— Ну, запевай! Что же ты?. . — живо обратился Владимир Ильич к той девочке. И та, зардевшись, залилась прекрасным свежим голоском.

Все подхватили песню про елку и закружились вокруг нее. Вдруг елка вспыхнула разноцветными огнями: это монтер школы устроил удовольствие детишкам. Он раздобыл маленькие электрические лампочки. Накануне, когда все спали, провел шнур, вплел в ветки лампочки. Ликованию и радости детей не было конца, и все еще бодрей запели и закружились в дружном хороводе вокруг елки, которая переливалась разноцветными огоньками.

Владимир Ильич весь ушел в детский праздник, веселился, смеялся и пел вместе с детьми. Его забрасывали вопросами, и он каждому успевал ответить, бросал шутки, остроты, сам задавал вопросы, загадки, и только приходилось удивляться, откуда это он все знает, все помнит. Дружный смех и шутки разносились по залу.

Вот опять и опять закружились вокруг елки, складно запели другую песню. Раздался аккомпанемент рояля, подбодривший пение, и все понеслись быстрей и быстрей в радостном хороводе смеющихся и счастливых детей. Взрослые, увлеченные заразительным примером Владимира Ильича, также прониклись общим духом веселья и радости...

— Ну вот, а когда же в кошки-мышки? Что же это вы? Забыли! — подзадоривал Владимир Ильич.

И снова образовался круг, и снова он там среди детей... Как увлеченно играет он, не пропуская кота, защищая мышь! Зорко смотрит он, и его не проведешь. Защита его крепка и надежна. И он страстно предается игре и эту страстность передает детям, которые играют, захваченные до самозабвения.

Владимир Ильич, в первый раз познакомившийся с этими детьми, сделался их лучшим другом и товарищем. Дети говорили с ним просто, на «ты», шутили, перебивали его, и чувствовалось, что он сделался для них своим человеком. Они отбили его от взрослых. Потащили его с собой пить чай, угощаться, накладывали ему варенье, и решительно все хотели что-нибудь для него сделать, а он им давал орехи, наливал чай из горячих стаканов и зорко следил за всеми, точно все они были его семьей. Ведь он так сильно и привязчиво любил детей! И детишки это чувствовали и дарили его прекрасной любовью своей, и все хотели быть с ним. Владимир Ильич быстро узнал их имена, и надо было удивляться, что он не путал их, а всех запомнил.

С детьми ничего нельзя было поделать. Они завоевали Владимира Ильича совершенно. Потащили его в другие комнаты. Показывали свой живой уголок — птиц, мышей, белку и все, что у них только было. Показывали рисунки, свой журнал, который они почти никому не давали читать. Владимир Ильич углубился в их дела, да так, как будто бы он всю жизнь только то и делал, что занимался со школьниками.

Наконец детям роздали подарки, и мы пошли пить чай, после которого решили ехать домой.

Было часов девять вечера. Я предупредил тов. Дзержинского, как условились, о выезде Владимира Ильича. Мы распростились с Надеждой Константиновной, оставив ее и учителей школы в полном неведении о случившемся, и двинулись в моем автомобиле с шофером Рябовым в путь, на всякий случай держа наши револьверы на изготовке.

Охране мы предложили ехать поодаль. Отъехали с полверсты. Вдруг раздался сильный треск, словно выстрел. Это на автомобиле охраны лопнула шина. Владимир Ильич добродушно смеялся, подтрунивал над нашей «боевой готовностью» и говорил:

— Вот когда нужно, тут-то и сели на мель...

Мы махнули рукой и поехали без всякой охраны. Ясно, что этот налет был совершенно случайным. Нас останавливали патрули, тщательно проверяли пропуск автомобиля. Через двадцать минут мы въезжали в Кремль.

_____________

«В сочельник, 24 декабря, — рассказывал мне шофер тов. Гиль, — Владимир Ильич позвонил мне по телефону около четырех часов, чтобы через полчаса подать его машину. В начале пятого часа я подал к подъезду машину, взяв с собой помощником тов. Чубарова. Ровно в назначенное время выходит Владимир Ильич вместе с Марией Ильиничной.

— Поедемте, товарищ Гиль, к Надежде Константиновне, — тихо сказал мне Владимир Ильич. И он вместе с Марией Ильиничной сел в автомобиль.

Вскоре на улице стало совсем темно, так как город совершенно не освещался. Нам это было не страшно, потому что фары у автомобиля были превосходные. Мы ехали со скоростью сорок—сорок пять верст в час и быстро проехали Лубянскую площадь, Мясницкую улицу, пересекли Садовую и стали подъезжать к ночлежному дому. Мне был виден каждый человек — даже все, идущие по тротуару. Я заметил трех, шедших по одному направлению с нами. Наша машина почти поравнялась с ними. Вдруг один из них быстро подбежал к машине сбоку и закричал: «Стойте!». В руке у него был револьвер. Я сразу сообразил, что это не патруль. Вижу, он в шинели, а винтовки у него нет. Это бросилось мне в глаза — патруль всегда с винтовкой и револьвера не вынимает. Я быстро переключил скорость и сразу прибавил ходу, не обращая внимания, что здесь крутой поворот; я знал, что с машиной справлюсь. Сзади что-то кричат. Я был уверен, что это — бандиты и стрелять они зря не будут. Так и вышло. Ни одного выстрела по нас не сделали. Владимир Ильич стучит в окно, спрашивает:

— В чем дело? Нам что-то кричали...

— Да, это пьяные, — отвечаю я ему.

Миновали мы Николаевский вокзал. Едем по улице, которая ведет к Сокольникам. Тьма — хоть глаза выколи. Но нам далеко и хорошо все видно. Ввиду сочельника народу на тротуарах очень много. Я ехал по рельсам трамвая довольно быстро. Вдруг, немного не доезжая пивного завода б. Калинкина, впереди машины за несколько саженей выбегают трое вооруженных маузерами и кричат: «Стой!». Я немного замедлил ход и говорю Чубарову:

— Ну, Ванька, попались мы к бандитам.

— Да, — говорит он, — это не патруль.

Вот я уже совсем близко от них. Посмотрел по сторонам — народу порядочно. Многие стали останавливаться, заинтересованные нашей встречей. Я решил проскочить, что есть духу, между ними. В этот момент, когда оставалось до бандитов несколько шагов, я мгновенно увеличил скорость и прямо бросил машину на них. Они, к сожалению, успели отскочить и стали кричать нам вслед:

— Стой! Стой! Стрелять будем!

Дорога на этом месте шла под уклон, и я быстро взял разгон. Но вот Владимир Ильич стучит в окно. Я как будто по слышу и продолжаю гнать машину. Тогда Владимир Ильич стучит сильней. Я убавил ход. Владимир Ильич открывает дверцу и говорит:

— Товарищ Гиль, надо остановиться и узнать, что им надо. Может быть, это патруль?

Мы здесь уже ехали тихонько. Сзади нас, слышу, бегут те трое и продолжают кричать:

— Стой! Стрелять будем!..

— Ну, вот видите, — говорит Владимир Ильич, — надо остановиться.

Я нехотя стал тормозить машину. Смотрю вперед — вижу, за железнодорожным мостом горит яркий фонарь, и там стоит часовой. Это — районный Совет. Меня опять взяло сомнение.

— Как это я подумал, что это бандиты? Наверное, это кричит патруль; ведь совсем рядом с Советом, — сказал я товарищу Чубарову.

Он оглянулся и говорит мне:

— К нам бегут четверо, и они совсем близко.

В это время подбегают к машине несколько человек, резко открывают дверцу автомобиля и кричат:

— Выходи!

— В чем дело, товарищи? — спросил Владимир Ильич.

— Не разговаривай! Выходи, говорят!..

И один из них, громадный, выше всех ростом, схватил Владимира Ильича за рукав, сильно потянул его из автомобиля, грубо говоря:

— Живей выходи!

Как оказалось после, это был главарь но прозвищу Кошелек.

Владимира Ильича буквально вытащили за рукав. Он сделал шага два к передку машины и остановился против меня, все время говоря:

— Что вам нужно?

Мария Ильинична быстро вышла за Владимиром Ильичем и, обращаясь к бандитам, говорит:

— Что вы делаете? Как вы смеете так обращаться?

На нее бандиты не обратили никакого внимания.

Чубарова тоже дернули за руки с криком:

— Выходи!..

Я смотрю на Владимира Ильича. Он стоит, держа в руках пропуск. По бокам него стоят бандиты, и оба, целясь в голову, говорят:

— Не шевелись!

Против Владимира Ильича стоит главарь.

— Что вы делаете? — говорит Владимир Ильич. — Это недоразумение. Я — Ленин. Вот мой документ.

Как сказал это Владимир Ильич, так у меня сердце и замерло. «Ну, — думаю, — погиб Владимир Ильич».

— Нам все равно, кто ты... Молчать!.. Не разговаривать!.. — закричал на него грубым голосом главарь, вырывая из рук Владимира Ильича пропуск и кладя его в карман, даже не посмотрев на него. Затем он схватил за лацканы пальто Владимира Ильича и очень резко дернул, почти отрывая пуговицы, и полез в боковой карман. Вынимает оттуда браунинг, бумажник и все это также кладет себе в карман.

Мария Ильинична возмущенно продолжает протестовать, но на это бандиты не обращают никакого внимания. Чубаров тоже стоит под дулом. Я все это вижу. Про меня как будто бы забыли. Сижу за рулем, мотор работает. Держу наган и из-под левой руки целю в ближайшего, то есть как раз в главаря, — он от меня в двух шагах. Дверца переднего сидения открыта. Промаху быть не может... но Владимир Ильич стоит под двумя дулами револьверов, и мне делается страшно. Как молния, озаряет мысль: «Нельзя... Стрелять нельзя... Сейчас после моего выстрела Владимира Ильича уложат первого на месте».

И я решил выйти из автомобиля, но не успел пошевелиться, как получил удар в висок дулом револьвера, раздался сильный окрик:

— Выходи! Чего сидишь?..

Я быстро сунул наган за спинку, за подушку: «Авось, не найдут», и не успел встать я на подножку, как на мое место ловко сел шофер-бандит. Двое навели на нас револьверы и кричат:

— Стоять! Не шевелиться!..

А в это время четверо быстро сели в автомобиль, один вскочил рядом с шофером. Целясь в нас из револьвера, они тронули машину и понеслись с большой скоростью к Сокольникам.

Прошла длительная минута молчания.

— Да, ловко, — первый прошептал Владимир Ильич, — вооруженные люди и отдали машину! Стыдно!

— Об этом, Владимир Ильич, поговорим после, — сказал я в ответ, — а сейчас нам нужно поскорей идти в Совет.

В это время видим огни автомобиля, идущего к нам навстречу.

— Оружие у вас обоих отобрали? — спросил Владимир Ильич.

— Нет, — отвечаю. — Чубаров как-то ухитрился спрятать, а у меня не нашли браунинга.

— Ну, тогда остановите эту машину и поезжайте догонять.

Я дал машине подойти поближе. Вышел на середину и стал останавливать. Шофер растерялся и застопорил машину так, что ее после никак нельзя было завести. Оказалось — санитарка.

— Ничего из этого не выйдет, — сказал я Владимиру Ильичу.

— Почему?

— Потому что моя машина, — отвечаю ему, — в три раза сильней. И горючее хорошее, а в этой самый скверный газолин. Мы их никогда не догоним. А наша машина не пропадет. Часа через три-четыре будет взята.

— Почему вы так уверенно говорите? — спросил Владимир Ильич и пристально посмотрел на меня.

— Потому что, — отвечаю я Владимиру Ильичу, — дороги совершенно непроезжие. За город им не уехать, когда в городе только и можно, что ездить по рельсам трамвая. А в городе машина очень заметна.

— Ну, посмотрим, — ответил Владимир Ильич.

И мы все направились в Совет.

Опять беда. Часовой не пускает Владимира Ильича.

— Я — Ленин, — говорит Владимир Ильич, — хотя доказать вам этого сейчас не могу, так как мы ехали на автомобиле, нас остановили, высадили, машину угнали, а также взяли мой бумажник со всеми документами и мой пропуск.

Долго колебался часовой, но наконец он нас пропустил в Совет. Входим. В Совете по случаю праздника ни души. Кое-как разыскали дежурного телефониста. Объясняю я ему, в чем дело. Он не верит.

— Слушайте, товарищ, вызывайте председателя, — наконец говорю я ему. — Его нет — кого хотите, мы отвечаем за все. Дело серьезное.

Дежурный телефонист переминается с ноги на ногу и не знает, как ему поступить. Дело, видно, уж очень необычное; никак поверить он не может, что так все случилось, как мы говорили, почти у самых ворот Совета.

В ожидании, что кто-нибудь к нам придет, входим в соседнюю комнату. Владимир Ильич, задумавшись, ходит взад и вперед по комнате. Мария Ильинична присела на диван и, вижу, очень взволнована. Никто не идет. Тогда я подумал: «Буду сам распоряжаться, а то время идет, — бандиты удерут».

Подошел к телефону; телефонист не протестует, молчит.

— Дайте ВЧК.

Соединили.

— Слушаю, — отвечает товарищ Петерс. Я объясняю ему, в чем дело. Подошел Владимир Ильич. Я передал ему трубку, и он стал говорить с Петерсом, объясняет, как и что было.

Я звоню по другому телефону, вызываю базу Совнаркома. Вызываю три машины с вооруженными товарищами.

Владимир Ильич кончил говорить и стал опять ходить по комнате. Мы покамест находимся одни. Никто из работников Совета еще не пришел.

— Вы сказали, Владимир Ильич, что мы, вооруженные люди, отдали машину, — обратился я к Владимиру Ильичу.

— Да, я сказал, — ответил мне Владимир Ильич.

— Иначе, Владимир Ильич, нам не было выхода. Вспомните, вы стояли под дулами револьверов. Я бы мог стрелять, у меня было время, они забыли про меня минуты две-три. Но какой бы был результат моего выстрела? Я бы одного уложил наверняка. Но после моего первого выстрела они тоже уложили бы вас на месте, потому что им нужно было бы стрелять ради самозащиты. Вот почему, сообразив невыгодность нашего положения, я и не стал стрелять; при этом я понял, что им нужна только наша машина, а не мы.

— Да, товарищ Гиль, вы рассчитали правильно, — ответил Владимир Ильич, с минуту подумав, — тут силой ничего бы не сделали. Мы уцелели только благодаря тому, что не сопротивлялись.

В это время вошел какой-то товарищ. Оказалось — председатель Совета. Владимира Ильича он, видимо, не знал и смотрел на него удивленно.

Владимир Ильич называет себя.

Вошедший что-то отвечает Владимиру Ильичу и буквально убегает из комнаты. Сейчас же поднимается суматоха. Председатель быстро входит к нам и, обращаясь к Владимиру Ильичу, говорит, что все меры для погони будут немедленно приняты.

— Поздновато, — улыбаясь, говорит Владимир Ильич. — Я никогда не думал и даже предположить не мог, что почти у самого Совета, на глазах постовых совершаются такие дела, открытые грабежи, и никаких мер Совет не принимает по охране граждан от насилий. Наверное, такие случаи у вас нередки. Грабят ли у вас, в вашем районе, на улицах граждан? — задает вопрос Владимир Ильич и пристально с укоризной смотрит на председателя.

— Да, случается нередко! — смущенно отвечает председатель.

— А что же вы предпринимаете?

— Боремся, как можем, — говорит председатель.

— Но, очевидно, не так энергично, как нужно, — отвечает Владимир Ильич. — Надо, товарищ, надо взяться за это серьезно.

В это время пришли машины из автобазы Совнаркома. Я провожаю Владимира Ильича до автомобиля.

— А вы, товарищ Гиль, отправляйтесь на розыски машины, — говорит, улыбаясь, Владимир Ильич. — Без машины не являйтесь домой.

Я с Владимиром Ильичем отправил Чубарова, и он повез Владимира Ильича к Надежде Константиновне. Сам же я с товарищами из автобазы отправился по следам моей машины. На Сокольничьем кругу мы след потеряли. Слышим сигнал машины. Остановились. К нам подъезжает наш автобоевой отряд на двух машинах*. Посоветовались, как быть. Решили разделиться. Они поехали в Сокольники в парк, а мы, доехав до Бахрушинской больницы, встретили автомобиль, ехавший нам навстречу, с вооруженными красноармейцами, которые сказали, что дальше ехать не стоит, так как они были везде там и никакой машины не встретили, и что лучше всего нам ехать в центр. Там мы скорее нападем на след. Мы разделились и по разным дорогам поехали в центр города. Поехали по бульварному кольцу. Нас часто стали останавливать патрули. По городу уже была поднята тревога. Были всюду посланы конные и автомобильные разъезды, выставлены пешие заставы. Подъехали к Крымскому мосту, слышим вправо, на Москве-реке, стрельбу. Бросились туда. Покамест пробирались, стрельба стихла. Подъезжаем, видим — толпа красноармейцев. Тут же стоит моя машина, накренившись на левый бок.

Колеса совершенно зарылись в снег. Сзади, у бензинного бака, лежит убитый милиционер. Фонари горят и освещают спереди, у самой машины, убитого курсанта-артиллериста. Шинель расстегнута. Ремни амуниции разорваны, и револьвера нет. Ясно, что это дело бандитов. Вот уже две жертвы этих безумных людей, грабящих народ. «Бандитам не должно быть пощады», — подумал я. Мне говорили, что были еще раненые, но я их не видел. Очевидно, бандиты, отстреливаясь, скрылись. Место здесь очень глухое, и за прикрытием машины удобно было стрелять по отряду красноармейцев, а потом скрыться.

Мы стали выручать машину. Наши ребята из боевого отряда дружно принялись ее откапывать и с помощью товарищей-красноармейцев выкатили ее на твердую дорогу. Машина оказалась в порядке. Мы ее тщательно осмотрели. Нашли корзинку. В ней оказались дорожные вещи. После выяснилось, что прежде, чем успели задержать бандитов, они дорогой совершили несколько ограблений на довольно крупную сумму.

Вещи мы передали подоспевшим представителям ВЧК. Я сел в машину и поехал в гараж. Из гаража позвонил Владимиру Ильичу и сообщил ему, что машина дома».

___________

Розыски продолжались. Бандиты отстрелялись у Крымского моста и скрылись на задворках домов. Их преследовали по пятам. Однако это были очень опытные бандиты. Главаря шайки долго не удавалось накрыть. Наконец и он был задержан, как и все его товарищи. Главарь, по прозвищу Кошелек, рассказал, что они после очень жалели, что не увезли вместе с собой Владимира Ильича.

— Взяли бы мы его в плен, — вот бы нам деньжищ отвалили за него, — мечтал Кошелек.

Некоторые члены Московского уголовного розыска, разыскивавшие бандитов, пытались придать этому делу политическую окраску, а один из них, владелец знаменитой собаки Треф, установившей местопребывание Кошелька, явившись ко мне с подробным докладом о ходе розысков, читал записанный им разговор этой бандитской шайки, в которую он проник. В нем было столько нелепостей, явно выдуманного вздора, что, конечно, никто не обратил внимания на эту тенденцию ловкого сыщика, желавшего подыграться под настроение времени.

Владимир Ильич, как и всегда во всем, касавшемся его личной безопасности, совершенно не интересовался дальнейшей судьбой этого дела и только один раз, когда я имел уже в руках все данные розыска и сообщил ему, что здесь, в приемной, сидит у меня владелец знаменитого Трефа, оживился и сказал:

-- Давайте его сюда!..

Тот, войдя, попытался начать разговор о «деле», переводя его на политическую почву. Владимир Ильич добродушно посмеивался над глубокомысленными соображениями неожиданно севшего не в свои сани русского Шерлока Холмса. Наконец, потеряв терпение, Владимир Ильич сказал:

— Все это чушь и глупость!.. — и сразу перевел разговор на Трефа. Несколькими вопросами о породе собаки, о способах ее дрессировки и умении обращаться с Трефом он так воодушевил своего неожиданного собеседника, что тот вскочил и стал, захлебываясь, рассказывать о своей любимой собаке, о ее уме, догадливости и ловкости. Встал и Владимир Ильич. Как два заправских охотника оживленно говорили они о собаках, об их достоинствах и недостатках.

Наконец разговор кончился. Владелец Трефа ушел восхищенный.

— Дело сдайте в архив, — сказал мне Владимир Ильич. — А какова собачка-то у него! Умница-то какая, да и он не дурак, но «политик»... Это ужасно... Это умопомрачительно... Ведь надо же было придумать такую глупость! А наверное, многим наморочит голову.

Так закончилось это дело.

Пойманные бандиты оказались с большим прошлым. Они имели за собой множество «мокрых» дел, т. е. нападений, ограблений, налетов с человеческими жертвами. Все они были расстреляны, согласно железным приговорам ВЧК.

В первой редакции опубликовано в изд-ве «Жизнь и знание» (М., 1925) под названием «Нападение бандитов на В. И. Ленина в 1919 г.».

* Автобоевой отряд стоял в Кремле и был в непосредственном распоряжении Председателя ВЦИК. Его могли, конечно, вызывать Председатель Совнаркома, я как управляющий делами Совнаркома и но особому списку некоторые товарищи, жившие тогда в Кремле.

 

 

ПРОГУЛКА В. И. ЛЕНИНА ПО КРЕМЛЮ В 1918 ГОДУ ПОСЛЕ РАНЕНИЯ

Когда Владимир Ильич начал поправляться после ранения и стал уже выходить в свой кабинет в Совнаркоме, какие-то враждебные силы стали распространять ложные слухи по Москве о том, что Владимир Ильич умер. В Управление делами Совета Народных Комиссаров, можно сказать, беспрерывно звонили с разных сторон с одним и тем же вопросом: как здоровье Владимира Ильича? Не ухудшилось ли его состояние? А некоторые прямо спрашивали: да жив ли он? И я, и мои сослуживцы терпеливо и достаточно подробно сообщали всем ту правду, которая была на самом деле.

Стали приходить с теми же вопросами депутации от рабочих союзов, от фабрик и заводов, которых я всех принимал сам и подробно беседовал с ними. Но это не помогало: запросы все увеличивались.

Наконец, однажды, идя по Кремлю из Управления к себе домой, я встретил на площади возле здания арсенала заведующего Грановитой палатой, с которым Владимир Ильич был знаком и к которому относился очень хорошо, как к человеку, хорошо знающему и любящему свое дело, подробно и хорошо объяснявшему все посетителям этого древнерусского музея. Здесь не однажды бывал Владимир Ильич и всегда беседовал с ним о тех драгоценных и редкостных предметах старины, которые хранились в этом музее.

Встретив меня, он остановился и, волнуясь, спросил:

— Скажите мне откровенно, когда умер Владимир Ильич? Мне нужно это знать. Я очень уважаю его... Я верующий и буду молиться богу за его бессмертную душу.

Я невольно улыбнулся и сказал ему:

— Если вы хотите молиться за Владимира Ильича, это ваше дело, но тогда молитесь за его здравие, а не за упокой, так как Владимир Ильич здравствует, и с каждым днем силы его укрепляются...

— Так говорит вся Москва, — ответил он мне. — Уверяют, что уже его нет в живых, что его ночью вывезли из Кремля, тайно похоронили, а там, в Кремле, правит всем кучка людей, захватившая власть...

— Это неправда, все это — преднамеренная злостная ложь, распускаемая врагами Советской России. Прошу вас не верить этому и опровергать все это... — ответил я ему.

— Хорошо, хорошо, — ответил он мне. — Грех вам будет, если вы не сказали мне всю истину.

И мы расстались.

Я знал этого глубокого старика и знал, что он в своем вопросе передал мне то, о чем толкуют.

Я решил обдумать, как сделать, чтобы народ мог увидеть Владимира Ильича. Спросив у врачей, когда можно будет Владимиру Ильичу выступить на каком-либо митинге, я получил строгий ответ, что не раньше как через три месяца. Следовательно, надо было снять Владимира Ильича в кино. На совещание по этому поводу я вызвал к себе кинооператора Г. М. Болтянского и сказал ему, что необходимо заснять Владимира Ильича, но так, чтобы он не заметил, иначе он не пойдет сниматься. Обсудив все, мы решили, что в хороший солнечный день Г. М. Болтянский приедет в Кремль со своими кинооператорами и расставит их за углами, в складках стен строений, около «Царь-пушки» и в других местах вдоль асфальтовой дорожки, которая проходила около здания арсенала и тянулась по Кремлю до «Царь-пушки». Именно по этой дорожке я должен увлечь Владимира Ильича пройтись, причем я постараюсь отойти от него в сторону, чтобы кинооператоры могли заснять его одного.

Условились сделать это очень важное дело поскорей, чтобы потом составить и размножить ленту для кино во многих экземплярах и таким образом показать повсюду рабочим Владимира Ильича на прогулке в Кремле.

Через несколько дней как раз выдался замечательный осенний день, весь облитый солнцем, теплый по-летнему. Это была середина сентября. По телефону дал знать Г. М. Болтянскому, что надо готовиться. Я напомнил Владимиру Ильичу, что около часа дня ему обязательно нужно пойти на прогулку, как этого решительно требуют врачи.

Владимир Ильич сказал, что мне необходимо съездить сегодня же к комиссару иностранных дел Г. В. Чичерину и получить от него письменным ответ на поставленные ему вопросы.

— Вот и прекрасно, — ответил я. — Вы пойдете гулять, я побуду это время с вами, провожу вас домой и сейчас же к Чичерину.

Владимир Ильич согласился на это.

В назначенное время я вновь напомнил Владимиру Ильичу, что надо идти гулять. Он быстро встал, взял свою кепку и сказал:

— Пойду без пальто — нынче прекрасный день!

Я оделся, взял портфель и вместе с Владимиром Ильичем стал спускаться по лестнице вниз. Г. М. Болтянский был предупрежден товарищами из Управления делами, что Владимир Ильич выходит. Выйдя из нашего подъезда, мы, разговаривая о текущих делах, направились к асфальтовой дорожке. В это время нам как раз попался шедший на обеденный перерыв домой заведующий Грановитой палатой, о котором я упоминал выше. Он в изумлении посмотрел на нас и несколько раз оборачивался, смотря полными страха и волнения глазами на Владимира Ильича, о котором он так недавно хотел молиться богу за упокой его бессмертной души. И именно этот старик запечатлен на ленте кино, когда ее показывают всю целиком. Зрители всегда спрашивают: кто это? К сожалению, показывающие всегда молчат, очевидно, не зная, как объяснить этот персонаж; впрочем, они всегда также молчали, набрав в рот воды, когда у них спрашивали обо мне, гуляющем с Владимиром Ильичем, отделываясь от настойчивых вопросов: «Это один из товарищей», не произнося мою фамилию, ибо, как известно, у нас не любили сообщать имена тех, кто работал долгие годы с Владимиром Ильичем, кроме двух-трех фамилий, безмерно прославляя лишь одного, который должен был присутствовать даже там, где никогда не был. Я думаю, что тяжелые времена эти возвеличения одной личности раз и навсегда прошли. История наша заговорит теперь полным голосом о деятелях революции, расставит всех по местам, где они на самом деле были, и расскажет грядущим поколениям всю правду-истину.

В полной кинопленке заснято все с момента выхода Владимира Ильича из подъезда до ухода его домой, но всю ленту не показывали, ограничиваясь только теми кадрами, которые относятся к центральной части этой прогулки Владимира Ильича по Кремлю, по асфальтовой дорожке до «Царь-пушки».

Мы бодро шли, и я старался занять Владимира Ильича разговорами, чтобы отвлечь его внимание от окружающей обстановки, так как я знал, что в это время со всех сторон из-за углов кинооператоры стараются уловить каждый шаг, каждое движение Владимира Ильича. Я рассказывал ему самые интересные сведения, только что полученные из последней почты, о транспорте, о передвижении хлеба и иных продуктов, о приспособлении больших хороших дач в Сокольниках, где устраивались различные диспансеры для больных детей и лесные школы для детей, предрасположенных к туберкулезу. Я знал, что забота о детях была одной из самых постоянных забот Владимира Ильича. Он всегда с большим интересом выслушивал эти мои доклады и немедленно помогал, если это требовалось.

Владимир Ильич с удовольствием гулял, все время стараясь упражнять раненую левую руку, закидывая ее за спину и стараясь по методу хирурга В. Н. Розанова левой рукой достать правую лопатку, что ему еще не удавалось, так как мускул руки недостаточно еще окреп и был не совсем эластичен.

Желая, чтобы Владимира Ильича сняли одного, я в удобный момент стал понемножку отходить от него в правую сторону. От его зоркого взгляда не ускользнуло это мое движение, и он вдруг, перебивая себя, сказал:

— Что это вы, батенька, отходите?.. Гулять — так вместе!

Я сейчас же приблизился к нему, и мы продолжали разговор, который перешел на мою предстоящую беседу с народным комиссаром иностранных дел Г. В. Чичериным.

Владимир Ильич как бы подтверждал те вопросы, на которые я должен был получить ответы; так мы приблизились к «Царь-пушке». Я предполагал пойти дальше, о чем сказал Владимиру Ильичу.

— Соблазнительно, а нельзя: надо успеть до четырех еще кое-что написать и принять двух товарищей, которые должны приехать.

И он вдруг круто повернул.

Я знал, что кинооператоры должны были как раз в это время перегруппироваться, чтобы следовать за нами дальше. Я был полон опасения, что Владимир Ильич увидит их, и тогда съемка прекратится: он уйдет с прогулки. Владимир Ильич нередко протестовал, когда его снимали при выступлениях на открытых митингах и говорил, что надо запечатлевать народ, массы, а не его.

Я сейчас же стал перед ним, надеясь заслонить от взора Владимира Ильича тех кинооператоров, которые совершали по выработанному заранее плану перебежку.

Что-то говоря, мы благополучно двинулись в обратный путь. Пройдя несколько десятков шагов, Владимир Ильич вдруг сказал:

— Смотрите, там кто-то бежит, и у него что-то за плечами... Да это киношник...

Я понял, что далее скрывать правду от Владимира Ильича нельзя.

— Совершенно верно, — ответил я ему, — это кинооператор, и их здесь много. Вас снимали...

— А кто же это вам разрешил? — спросил он у меня. - И почему вы меня не предупредили?

— Потому что вы не пошли бы сниматься, а это совершенно необходимо...

— Это верно, я бы не пошел... Так значит вы меня надули... Как же это так, Владимир Дмитриевич? — сказал он мне укоризненно.

— Первый и последний раз в жизни, Владимир Ильич, — ответил я ему. — Но вас надо было во что бы то ни стало показать рабочим. Выступать вам нельзя еще не менее трех месяцев...

— Ну, это положим... — подал он реплику.

— Так сказал последний консилиум врачей, а рабочие повсюду волнуются. Мы решили показать вас на экране, и прежде всего по всем рабочим клубам, спокойно прогуливающимся. Этот показ крайне нужен и важен для рабочего класса.

— Ну, если это полезно для рабочего класса, тогда так и нужно и грех вами искуплен... — И мы, посмеявшись и пошутив над тем, как все это устроили, пошли дальше, весело, оживленно разговаривая.

— Да это у вас целый киношный заговор... Ловко, ловко вы меня провели, — говорил добродушно Владимир Ильич.

Кинооператоры, видя, что «заговор» раскрыт, как и полагается им, выскочили со всех сторон и засняли всю сцену этого разговора.

Помню, эти кадры были особенно удачны, там был заснят Владимир Ильич весело смеющимся и другие моменты, которые были очень жизненны и интересны.

Когда Владимиру Ильичу заведовавший этой съемкой Г. М. Болтянский показал всю эту ленту в зале заседаний бывших судебных установлений, в так называемом Митрофаньевском зале, то именно эти кадры у «Царь-пушки» ему особенно понравились. Владимир Ильич сказал, обращаясь к окружавшим его товарищам:

— Вот здесь был раскрыт заговор киношников, который ловко устроил Владимир Дмитриевич.

Когда мы шли назад, Владимир Ильич шел довольно скоро. Я попросил замедлить шаг и приостановиться, а сам отошел в сторону. Кинооператоры, действовавшие уже свободно, навеки запечатлели образ Владимира Ильича, стоящего в Кремле на асфальтовой дорожке, в кепке, опустив правую руку в карман, что он нередко делал... Когда прошел этот очень важный момент съемки, мы двинулись к подъезду. Я пошел с Владимиром Ильичем, чтобы проводить его до кабинета.

Он зашагал по лестнице через ступеньку. Я осторожно сказал ему, что он очень спешит, и как бы не устало сердце.

— Нет, я привык так подниматься по лестнице. Ни разу после болезни сердце от этого у меня не билось усиленно: я обращал на это внимание.

И он бодрый, довольный, освеженный вошел в кабинет и углубился в чтение писем и бумаг.

Через некоторое время после просмотра ленты в Кремле и одобрения ее Владимиром Ильичем была составлена изрядно сокращенная окончательная картина, которая под названием «Прогулка Владимира Ильича в Кремле» была выпущена в свет. Она появилась прежде всего как «журнал» на экранах кино в рабочих кварталах Москвы, а потом постепенно ее показывали всюду, перевозя из кино в кино. Восторг среди зрителей был неописуемый. Все вставали и при появлении Владимира Ильича долго рукоплескали, оглашая залы криками: «Да здравствует Владимир Ильич!». Многие плакали от радости, видя живым и бодрым своего истинного любимца, действительно признанного всеми вождя трудящихся народов СССР и всего мира.

Черносотенная агитация сразу была уничтожена и совершенно погашена.

Рабочие, молодежь, студенчество, партийцы заканчивали просмотр этой волнующей картины пением «Интернационала» и кликами восторга в честь Владимира Ильича.

_______________

В Управлении делами мне сказали, что меня ждет какая-то полувоенная депутация из пяти человек. Я тотчас же пошел в приемную. Это оказалась депутация от «Союза инвалидов войны». Это они стояли группой внизу в подъезде, записываясь на прием у дежурного секретаря Управления делами, когда возвращался Владимир Ильич. Я спросил их, зачем именно они пришли. Один из них, без руки и, видимо, тяжелораненый, сказал:

— Так как Владимир Ильич был ранен, то правление нашего Союза решило просить Владимира Ильича записаться к нам на правах почетного члена.

Я сказал им, что они, вероятно, видели, как через ступеньку шагал Владимир Ильич, быстро поднимаясь на третий этаж, что за ним трудно было угнаться вполне здоровому человеку. И что к инвалидам Владимира Ильича никак причислить нельзя, несмотря на то, что он был ранен двумя пулями.

По установленному самим Владимиром Ильичем порядку о всякой делегации того или иного союза необходимо было сейчас же сообщать Владимиру Ильичу, и особенно о каждой военной делегации. Я, чтобы не обидеть этих людей, жертв первой империалистической войны, сказал им, что тотчас же сообщу об их приходе Владимиру Ильичу, и пошел к нему в кабинет. В нескольких полушутливых словах рассказал я о только что прибывшей делегации.

— Вот тебе и на! — воскликнул Владимир Ильич.— Не успел еще окончательно выздороветь, как меня уже в инвалиды хотят записать! Благодарю покорно... Это сюжет для Демьяна Бедного! А им передайте, что я очень благодарю их за память и заботу обо мне, но я уже совершенно здоров и в их весьма полезный союз поэтому не подхожу...

Я слово в слово передал этой депутации инвалидов благодарность Владимира Ильича.

— Конечно, если Владимир Ильич совсем оправился, ему к нам неподходяще, — смущенно подтвердил один, видимо старший из инвалидов. И они, пожелав Владимиру Ильичу всяких благ, тихонько, а некоторые с трудом, пошли вниз по лестнице, придерживаясь за ее перила, в сопровождении двух работников Управления, помогавших им шаг за шагом спускаться по лестнице.

Через несколько минут, обогнав делегацию, я уехал в Комиссариат иностранных дел на беседу с комиссаром Г. В. Чичериным.

Вернувшись с докладом к Владимиру Ильичу, я прежде всего должен был рассказать ему об уходе депутации инвалидов. Я сообщил ему, как им трудно было спускаться по лестнице и как жаль на них, явно страдающих, было смотреть.

— Пожалуйста, наведите сейчас же справки о положении этого Союза. Мы всячески должны заботиться о них. Вот вам результаты этого клича — «война до победного конца». Нам нужен мир, а не война!..

 

 

ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ И «ЛЕСНЫЕ ПОЛЯНЫ»

ПРЕБЫВАНИЕ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА В МАЛЬЦЕБРОДОВЕ

После того как правительство переехало из Петрограда в Москву, ближе к лету 1918 г., Владимир Ильич чувствовал себя настолько утомленным, что не мог не согласиться со всеми, кто его окружал, о необходимости иметь летний отдых. По просьбе Владимира Ильича я взялся за приискание такого укромного и вместе с тем хорошего дачного места, где Владимир Ильич мог бы отдохнуть в деревенской тиши от своей постоянной работы. Одной из главных забот было поставить дело так, чтобы Владимир Ильич мог хорошо отдохнуть, и вместе с тем нужно было вполне оградить Владимира Ильича от посягательства со стороны везде и всюду кишевших в то время белогвардейцев, повстанческих отрядов, эсеров, меньшевиков и анархистов.

Я обратился к Ивану Ивановичу Скворцову-Степанову, которого хорошо и давно знал как московского старожила и который великолепно знал все окрестности Москвы. Я посвятил его в цель исканий, и мы, взяв автомобиль из автобазы Совнаркома, поехали, по его предложению, по Ярославскому шоссе до села Тарасовки, а там в небольшое имение доктора Соловьева, которое называлось Мальцебродово и находилось около выселка Комаровки, как раз на реке Клязьме. По дороге Иван Иванович рассказал мне, что это место он очень хорошо знает, так как здесь он родился и вырос, и что его отец, давно умерший, был когда-то управляющим мануфактурной фабрикой, находившейся именно в этом имении: фабрика эта погибла оттого, что владелец ее, упрямый, деспотический купец, производивший великолепные шелковые, парчовые и бархатные ткани, ни в коем случае не хотел применять паровые двигатели, считая это немецкими выдумками, а рядом находившаяся фабрика известного фабриканта Сапожникова, введшего у себя европейские способы производства, конечно, уничтожила кругом на много верст все подобные мануфактуры, в том числе и эту.

Когда мы, проехав через очаровательный сосновый лес, наконец подкатили к воротам этого небольшого имения, Иван Иванович сказал мне, что мы вступаем в старое владение Салтычихи, ее летнюю резиденцию, где она не морила своих крепостных, не травила их медведями и волками, что она делала в своей зимней резиденции, а только лишь запарывала тех своих дворовых, которые не угождали ей в ее летних причудах и прихотях.

Таким образом, мы были в действительно историческом месте, столь памятном в истории крепостничества России.

Наш неожиданный приезд всколыхнул местных жителей, состоявших из дворника, его семьи и нескольких лиц, которые все знали Ивана Ивановича Скворцова-Степанова и приветливо его встречали. Иван Иванович указал мне на довольно ветхий домик, в котором он родился и где жил его отец. Мы быстро осмотрели другие каменные одноэтажные постройки, всей своей формой напоминавшие здания старой мануфактуры... Напротив стоял огромный барский летний дом, в котором когда-то, по преданию, пировала и неистовствовала Салтычиха, а внизу была прекрасно сохранившаяся полутемная кухня под сводами, постройки конца ХVII в., где жила дворовая челядь, так ненавидевшая эту звероподобную помещицу. Большой дом был неуютный, с громадными залами, коридорами, и мы сейчас же ушли из него, молчаливо поняв, что Владимиру Ильичу здесь жить не надо.

Нам приглянулась новая, современная дачная надстройка, возведенная на каменном одноэтажном здании, и мы прикинули, как можно будет здесь расположить Владимира Ильича, Надежду Константиновну и Марию Ильиничну. Иван Иванович хотел поселиться с семьей в том же домике, где он родился, а во второй половине верхнего этажа дома, который мы предназначили для Владимира Ильича, намеревался поселиться на лето я с семьей. В нижнем этаже решили расположить охрану Владимира Ильича.

Кругом шумел великолепный вековой парк, заросший бурьяном и находившийся в полном пренебрежении у его владельцев, что видно было из того громадного количества бурелома и валежника, который встречался в парке, в прихотливых нагромождениях не только внутри чащи леса, но везде и всюду. На полянах и через дорожки причудливо склонялись полусломанные деревья, лежали с вывернутыми корнями столетние  гиганты. Все это тлело и гнило. Когда я спросил, почему это так, то мне ответили, что хозяйка в высшей степени «сердобольна» и потому ей жалко рубить какие бы то ни было деревья; она ждет, когда они упадут сами собой, и тогда она постепенно их распиливает на дрова.

Пробыв здесь некоторое время и осмотрев прилегавший вековой лес, мы решили с Иваном Ивановичем, что лучшей местности для отдыха Владимира Ильича не найти. Тщательно осмотрев дороги и окрестности, я прикидывал мысленно, как и каким образом организовать здесь охрану Владимиру Ильича, и в таких размышлениях я вернулся в Москву.

В этот же день я сообщил Владимиру Ильичу, что место для поселения на лето для него найдено, что все будет нами приготовлено, через несколько дней можно будет туда переехать.

Прежде чем Владимир Ильич переехал, я был здесь несколько раз и следил за оборудованием дома. Я знал вкусы Владимира Ильича, знал, что все должно быть просто и без особенной какой-либо мебели.

В комнате Владимира Ильича и Надежды Константиновны стояли обыкновенные железные кровати, которые были доставлены из Кремля, вместе с досками и стегаными матрацами. Это были так называемые солдатские кровати, покрытые самыми обыкновенными серого цвета с фиолетовыми полосками одеялами.

Надежда Константиновна всегда брала с собой думку и чемодан. Владимир Ильич часто забирал думку себе, так как у Марии Ильиничны и Надежды Константиновны было по две подушки, а у Владимира Ильича одна. Надежда Константиновна бывало скажет: «Опять думку стащил».

В самом обыкновенном, простом, обтянутом темно-коричневой материей чемодане Надежда Константиновна привозила необходимые туалетные принадлежности.

В головах у Владимира Ильича, у окна, стоял небольшой столик, простой белый столик, даже не покрашенный, с одним ящиком. Тут находились чернила в пузырьке, ручка, карандаш, блокнот, бумага. Когда он уезжал, все это складывалось в ящик. У Надежды Константиновны около кровати был стол побольше — такой же белый некрашеный, стоявший посредине, покрытый суровой скатертью с бахромой.

В комнате стояло три стула, венские, гнутые. На стенах ничего не было, и на окнах не было никаких штор.

У Марии Ильиничны на правой стороне стояла кровать, а в левом углу — столик, такой же, как у Владимира Ильича. На нем стояло овальное зеркало. Помню, я говорил Надежде Константиновне: «Вас обидели, зеркала не дали».

— А зачем нам, на двоих одного хватит.

В комнате Марии Ильиничны стояло гнутое желтого цвета венское кресло, которое Владимир Ильич выносил или на свою террасу или к нам. Когда Цыганков поставил богатое кресло, Владимир Ильич сказал: «Уберите! Зачем мне такое!».

Рядом, в проходной комнате стояло несколько стульев, в левом углу — стол, а на нем графин с водой и два стакана.

Когда погода была не совсем хорошая, Владимир Ильич любил здесь пить чай.

В дождливые дни в коридоре играли дети, и Владимир Ильич с ними иногда играл в мяч.

Лампы были керосиновые, обыкновенные, на металлической подставке, типа «молния», с зеленым абажуром.

Не помню, был ли телефон. Скорее всего здесь был полевод, отводка от квартиры Соловьева. Владимир Ильич хотел быть подальше от телефона.

Владимир Ильич на отдыхе старался по телефону не говорить; если кто-нибудь вызывал, он посылал меня.

— Если отдыхать, так отдыхать, — говорил он. — Если дело делать, так уж делать.

Он и нас стыдил: мы сидели, бывало, в дни отдыха за книгами, а он требовал бросать чтение.

Никаких работ Владимир Ильич здесь не писал. Бывало, придешь к нему с какими-нибудь делами, а он скажет: «Ничего, завтра сделаем».

Читал беллетристику, которую брал с собой, и, конечно, газеты; гулять идет, а газеты под мышкой.

Под лестницей, внизу, находилась площадка, окно которой выходило в палисадник, в котором были кусты сирени, акации и цветы на клумбах. Поблизости стоял сарай, где мы всегда держали наготове два автомобиля, причем на одном из них был постоянным шофером Гиль, а на другом, на котором ездил я, — шофер Рябов.

Внизу на первом этаже помещались четыре латыша-коммуниста из кремлевского отряда, хорошо проверенные и вполне преданные товарищи, которые должны были дежурить около дома и охранять Владимира Ильича во время его иногда весьма дальних прогулок, но охранять так, чтобы он не замечал этой охраны. Они обыкновенно приезжали за некоторое время до нас. Мы приезжали в субботу вечером на воскресный день, а когда уезжали, то охрана отправлялась поездом в Москву.

Владимир Ильич поставил вопрос о том, как вести хозяйство; моя покойная жена Вера Михайловна сказала, что хозяйство она берет на себя. Владимир Ильич, как всегда в таких случаях, поставил условие, чтобы мы жили здесь на товарищеских и равных паях.

Я знал Владимира Ильича, знал, что нельзя ему противоречить в этом ни на йоту, и сказал: «Прекрасно, так все и будет!». И мы вели запись расходов в те дни, когда они приезжали.

Владимир Ильич просил меня быть его кассиром и все расходы точно записывать. На даче мы столовались вместе, рассчитывались по семнадцать рублей в день с человека. Няня все нам варила.

В нашей коммуне были: Владимир Ильич, Надежда Константиновна, Мария Ильинична, Вера Михайловна, дочь Леля, я и няня (У. А. Воробьева), а также, конечно, и приезжие гости.

Шофер получал жалование в базе. Выдавали ему по десять рублей в приезд. Половину платил я, половину — Владимир Ильич. Если было два автомобиля, то каждый платил тому, с кем приехал. Владимир Ильич нередко делал «внезапную ревизию», проверял, все ли я записал, и журил меня, если я что-либо запамятовал. Я оправдывался, говорил, что запишу вечером.

— А вот и забудете! И все это упадет на вас одного. А это нельзя. Все должно быть у нас общее.

Он очень любил стряпню няни, которая действительно была большая мастерица-кулинарка. Ее хрустящие мягкие булочки и кофе Владимир Ильич называл «бесценными», «вне конкуренции». Няня очень заботилась о хорошем столе для него. Делала ему варенец в маленьких обливных горшочках, котлеты с горошком или пюре, пирожки, булочки и квас — очень вкусный, про который Владимир Ильич говорил: «Смотрите, какой квас, не нужно никаких спиртных напитков. Жажду утоляет прекрасно».

С продуктами было весьма туго. Мясных продуктов почти совсем не было. Огород у нас был свой. На нем работали все. Владимир Ильич вскопал несколько грядок, а няня, любительница земли, сада и огорода, выбрала прекрасную черную землю на усадьбе; красноармейцы навозили навоз из старых коровника и конюшни. Я достал огородные семена у одного любителя-огородника, жившего под Москвой, который славился умением выводить замечательную редиску, огурцы, помидоры, свеклу, репу, цветную капусту. Получив все это, мы в мае разработали огород, и у нас выросли изумительные овощи. Редис «ледяная сосулька» был совершенно прозрачным и особенно нравился Владимиру Ильичу и видом, и сочным вкусом.

Я открыл ему секрет нашего огорода, которым я и раньше занимался. Овощей было так много, что не только мы, но и семья Ив. Ив. Скворцова-Степанова, жившая здесь же, в бывшем имении доктора Соловьева, получала овощи, так же как и шоферы двух машин. Целыми корзинами я увозил овощи в город, где сдавал в кооператив, который сам определял, сколько дать нам за них молока и молочных продуктов. Владимир Ильич всем этим очень интересовался и говорил, что наше крестьянство должно заниматься огородами и снабжать город, рабочих, больницы, школы. Он тщательно наблюдал за этим маленьким «опытом» и говорил, что надо всюду насаждать потребительские и производственные кооперативы: «За ними — за кооперативами рабочих и крестьян — великое будущее, если они будут поставлены хорошо, общественно, с постоянной проверкой и с творческим участием членов кооператива». Этот маленький «опыт» послужил началом организации образцового государственного хозяйства, совхоза «Лесные поляны», что совершилось на другой год.

Лето было очень жаркое, и Владимир Ильич приехал первый раз между 15 и 20 мая, но не оставался долго: пробыл часа два. Ему очень понравилось здесь; он увидел, что здесь просто и хорошо, и стал сюда ездить.

Как я уже говорил, Владимир Ильич приезжал чаще всего накануне выходного дня, т. е. воскресенья, в субботу в пять—семь часов. Приезжал обыкновенно с Надеждой Константиновной и Марией Ильиничной, втроем; раза два приезжала Анна Ильинична.

Владимир Ильич, когда приезжал, проходил к себе в комнату, в редких случаях ложился отдыхать, обыкновенно любил пойти погулять, после того как напьется чаю. В субботу он обедал у себя в Кремле, а приезжал сюда к ужину и к чаю.

Владимир Ильич очень любил сидеть на террасе, причем на своей террасе меньше любил, потому что немножко противоположный дом мешал, а обыкновенно приходил ко мне на террасу и в левом углу ставил свое кресло и долго сидел, по два-три часа, и смотрел по направлению к лесу.

В середине июля стало очень жарко и обедать наверху было трудно. Тогда мы облюбовали место на площадке первого этажа под каменной лестницей, которая вела на второй этаж. Эта сторона выходила на север, и здесь было всегда прохладно. Здесь стоял стол, специально сделанный и некрашеный, накрытый белой скатертью, и четыре-пять стульев.

Напротив в доме жили сотрудники бельгийского посольства; они из любопытства приходили смотреть и удивлялись, как это глава государства, а обедает под лестницей. В этом помещении Владимир Ильич очень любил проводить время в жаркие часы дня; здесь у него бывал и Иван Иванович, приезжали товарищи из Москвы, и здесь велись продолжительные беседы и споры по крестьянскому вопросу, который стоял в то время особенно остро.

Зачинщиком всех прогулок был Иван Иванович, который знал здесь буквально каждый пенек и каждую тропинку. Лес тогда был большой, вырубать его стали позже. Мы бродили по тропинкам, разговаривали на разные темы. Когда появились грибы, Владимир Ильич увлекался их сбором, ходил по всем полянам, собирая гриб за грибом.

Времяпрепровождение ничем особенным не выделялось: просто гуляли, разговаривали.

Помню, после убийства Мирбаха Владимир Ильич здесь, на даче, написал свою знаменитую прокламацию.

Нам сообщили по телефону, что немцы прислали ультиматум и желают ввести в Москву войска. Я пошел к Владимиру Ильичу, он ложился в это время отдыхать.

— Вот подлецы какие, — сказал он, — хотят что устроить, это им не удастся.

Немножко взволновался, пошел к маленькому столику и стал писать ответ немцам, который нам прочитал.

Три раза он при мне читал свои произведения: Декрет о земле, упомянутую прокламацию, а до нее — «Социалистическое отечество в опасности!», когда немцы наступали на Петроград.

В этот раз мы уехали не утром, а в два часа ночи, потому что спешили — горячее было время.

30 августа Владимир Ильич был ранен. В последний раз он был здесь в воскресенье перед этим.

_________

В 1919 г. мы тоже хотели Владимира Ильича поселить здесь. Я его упрашивал разрешить устроить все «покультурней», сказал, что мы стареть начинаем, надо помягче постели поставить. Но он шутя заметил:

— Вы меня в инвалиды не записывайте, мне никакого комфорта не нужно.

На этот раз мы устроили для него те комнаты, в которых я жил в 1918 г., а я перешел в большой дом. Весна в 1919 г. была холодная, и мы в первый раз приехали в конце мая. Было очень неудачное лето: как воскресенье, так дождик, прямо замучил нас.

Владимир Ильич был здесь пять раз и в пятый раз уехал рано, часа в два-три дня, потому что у Надежды Константиновны поднялась температура; оказалось, что у нее лихорадка, и доктора запретили ей сюда ездить. Да и Владимира Ильича одолевали комары, которых в это дождливое лето появилось множество. Именно об этом пишет в своих воспоминаниях Мария Ильинична*, но она смешала 1918 г. с 1919 г., запамятовав, что в 1918 г., когда лето было прекрасное, Владимир Ильич ездил все лето, а в 1919 г. он вскоре уехал, как она пишет, от комаров, а более всего от людей, которые расселились здесь почти в каждой даче.

Мария Ильинична всегда приезжала вместе с ним, это был верный адъютант Владимира Ильича; она в редких случаях с ним не ездила. Бывало, что Надежды Константиновны нет, а с Владимиром Ильичем приезжала Мария Ильинична; Надежда Константиновна потом подъедет.

В 1918 г. здесь жили только И. И. Скворцов-Степанов и я, по в 1919 г. поблизости в дачном поселке жили Ф. Э. Дзержинский, М. И. Калинин, М. Ф. Владимирский¹, Демьян Бедный и многие другие.

В 1919 г. Владимиру Ильичу трудно было здесь жить: куда он ни пойдет, везде встретит товарищей, а ему хотелось отдыхать. А потянулись все сюда потому, что зимой узнали, где жил летом 1918 г. Владимир Ильич; стали селиться поближе к нему, забывая, что ему нужно спокойно отдыхать.

 

КАК ОРГАНИЗОВАЛСЯ СОВХОЗ «ЛЕСНЫЕ ПОЛЯНЫ»

Осенью, в августе 1918 г., в день отдыха, Владимир Ильич отправился с несколькими товарищами гулять по окрестным лесам. Хотелось побродить в тиши и уединении и пособирать грибов к ужину. Мы вышли с ним на чудесную поляну, всю окруженную молодыми березками, осинами, елочками. Мягкий зеленый мох так и манил к себе.

— Вот тут должны быть грибы! — воскликнул Владимир Ильич и со страстью охотника стал внимательно осматривать кочки, кусты, березки. И действительно, грибы пошли.

— Ну и что же? — сказал он, срывая прекрасный молодой подберезовик. — Сведения о совхозах нехороши, хозяйство, говорите, не ладится?.. Отчего же это? Как вы думаете? — настойчиво спрашивал он меня, усевшись на корточках возле мшистой кочки и быстро обирая целый выводок белых грибов.

— Какая прелесть! — любовался он, показывая мне их.

— Да все потому, — ответил я, — что берутся за это дело неопытные люди, не знающие сельского хозяйства, и к тому же нет хорошо поставленных наших хозяйств, где заведующие совхозами могли бы поучиться, как вести дело, посоветоваться с опытными агрономами и разрешить свои сомнения...

— Так вы хотите устроить такое хозяйство... Это прекрасно! — воскликнул Владимир Ильич, быстро переходя на другую лужайку, где он завидел краснеющие шапки крепких подосиновиков, словно толстые гвозди, вбитые вокруг корней берез и осин.

— Вот именно, — отвечал я ему. — Надо устроить на свободных землях наше советское хозяйство, где бы не было никакого наследия прошлого, чтобы каждый видел и знал, и мог бы сказать, что да, это действительно новое, образцовое советское хозяйство, в котором есть чему поучиться, что оно создано вновь, самостоятельно, в наше время, нашими усилиями, без какого-либо наследия от помещиков. А в глазах окрестных крестьян это обстоятельство, несомненно, будет иметь большое значение.

— Это верно! — сказал Владимир Ильич. —И это надо сделать... А где же предполагаете вы налаживать это хозяйство? — пытливо спросил он, подходя близко-близко ко мне, откидывая кепку на затылок и обтирая пот платком с головы и лба.

— Какие прекрасные грибы! И как здесь чудесно! — и он присел около березки на мшистую мягкую кочку.

— Как где? — ответил я ему.— Да вот здесь, где мы гуляем с вами. Хозяйства здесь нет никакого, кроме нескольких дачных домов и сараев, владельцы которых все разъехались. Живой инвентарь — одна лошадь, Васька, 24 лет; соседние имения маленькие, по 3—5—7 гектаров земли. Мы объединим их в одну межу, прирежем хороший участок из примыкающего государственного леса, среди которого имеется много больших полян, вполне удобных для вспашки; займем давнишние, брошенные здесь пашни, уже поросшие густым кустарником, присоединим большое пространство поймы реки Клязьмы — вот нам на первое время и довольно. Всего будет около 500 гектаров... Вот тут и начнем с самого начала строить и заводить образцовое хозяйство, где мы  применим все наши законы о труде, лучшую агротехнику, заведем племенное скотоводство, свиноводство и вообще все, что должно быть в правильно организованном, образцовом государственном хозяйстве, расположенном недалеко от Москвы, а потому и базирующемся на советский рынок нашей столицы.

Владимиру Ильичу все это очень понравилось. Предполагаемый опыт его крайне заинтересовал, и он спросил меня:

— Можете ли вы за это взяться?

— Конечно, могу...

— Так давайте начинать! Надеюсь, это не помешает вашей основной работе?

Я был тогда управляющим делами Совета Народных Комиссаров, и на мне лежала огромная и ответственная работа по Совнаркому.

— Нет, — ответил я ему, — я предполагаю все строить на самых лучших кадрах, для чего пригласить лучших специалистов. Я и сам понимаю это дело, почему уверен — все будет идти своим порядком.

На другой день я представил Владимиру Ильичу план всего хозяйства, который он одобрил... На первое обзаведение были выданы из государственной кассы Совнаркома нужные средства: мы взяли, с разрешения Владимира Ильича, взаймы двадцать пять тысяч рублей, которые пообещали отдать или деньгами, или продуктами в течение года.

Владимир Ильич отметил у себя на перекидном календаре эту цифру. Так оно и случилось: мы, организовав совхоз «Лесные поляны», очень скоро стали доставлять в Москву молоко и молочные продукты. Владимир Ильич распорядился, помимо Кремлевской больницы, снабжать больничные и детские учреждения всем, что только мы могли дать.

В десять месяцев мы покрыли весь долг, а хозяйство наше крепло и росло. Я выработал Положение о нашем совхозе, которое было утверждено, и дело пошло. С этого времени Владимир Ильич часто спрашивал меня о делах совхоза, которому я дал имя «Лесные поляны». Он внимательно просматривал ежедневные рапортички о всех работах в нашем совхозе, нередко делая весьма ценные замечания.

Последние слова Владимира Ильича о совхозе «Лесные поляны» я узнал, когда приехал в Горки после печального известия о его смерти. Надежда Константиновна, встретив меня, сказала: «Владимир Ильич в последнее время все звал вас к себе, а доктора не допускали; дней шесть тому назад подробно расспрашивал о совхозе «Лесные поляны», который так всегда интересовал его...»

Во время моего заведования — до 1929 г. — я тщательно охранял комнаты, где жил Владимир Ильич, стараясь сохранить их в том виде, в каком они были при нем. Я много раз говорил о необходимости отметить пребывание Владимира Ильича в этом месте в самые первые годы революции, но до сего времени в этом направлении как будто ничего еще не сделано². Теперь, по-видимому, есть надежда, что некоторые шаги будут предприняты, и, может быть, удастся организовать там небольшой музей, в котором хорошо было бы устроить красный Ленинский уголок, и я думаю, что место это, отмеченное соответствующими надписями, будет памятно для всех граждан Советского Союза и, в частности, для московского пролетариата и местных рабочих организаций, а также и для колхозников и рабочих совхоза.

В первой редакции опубликовано в газете «Московский большевик» (16.VIII 1939, № 136) под названием «Идея Владимира Ильича претворилась в жизнь». Печатается по III т. Избр. соч.

* См. «Воспоминания родных о В.И. Ленине», М., 1935, стр. 166-168

Примечания:

¹ М. Ф. Владимирский (1874—1951) — старейший деятель большевистской партии. Принимал участие в вооруженном восстании в Октябрьские дни в Москве. В 1919—1921 гг. — член Президиума ВЦИКа, зам. народного комиссара внутренних дел РСФСР, позже — на ответственной государственной и партийной работе. (Стр. 398.)

² В настоящее время в центре территории совхоза «Лесные поляны» стоит памятник В. И. Ленину В доме, где жил В. И. Ленин, в апреле 1967 г. открыта мемориальная квартира-музей. (Стр. 401.)

 

 

ОТНОШЕНИЕ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА К ПАМЯТНИКАМ СТАРИНЫ

Как только Владимир Ильич переехал из Петрограда в Москву и поселился в Кремле, он сейчас же захотел ознакомиться с историей кремлевских построек и спросил у меня, что ему по этому поводу прочесть. Я заказал на двухтомное исследование специалиста С. П. Бартенева, которое называлось «История Кремля»¹. Владимир Ильич тотчас же принялся за чтение этого прекрасного иллюстрированного издания и был очень удивлен, когда я ему сказал, что автор этой книги, сын знаменитого издателя «Русского архива»², живет в Кремле и вот сейчас как раз выезжает из Кремля в город на другую квартиру.

— Зачем это? — сказал Владимир Ильич. — Его нужно было бы оставить здесь, в Кремле.

Я сказал Владимиру Ильичу, что С. П. Бартенев сам хочет переехать в город, так как ему удобнее жить вне Кремля, ибо он дает уроки музыки и к нему приходят ученики.

— Пойдите сейчас же и посмотрите, как он переезжает, — сказал Владимир Ильич, — есть ли у него перевозочные средства, и организуйте ему помощь в переезде, в упаковке вещей.

Я сейчас же отправился на квартиру ныне покойного С. П. Бартенева, передал ему привет от Владимира Ильича, сообщил ему, что книга его Владимиру Ильичу очень понравилась и что он просил меня позаботиться о его переезде.

С. П. Бартенев был тронут этим буквально до слез, и, когда из комендатуры пришли красноармейцы и стали помогать ему упаковывать вещи, причем главная его поклажа состояла из книг, картин, нот и рояля, к которому он особенно бережно относился, он просто растерялся от этого неожиданного внимания. Через некоторое время ему был подан грузовик, и все его вещи в один день были перевезены на новую квартиру.

Владимир Ильич был очень удовлетворен, что мы помогли этому ученому, и, сказав, что даст ему охранную грамоту, немедленно ее написал, и я вручил ее С. П. Бартеневу.

Изучив эту книгу Бартенева и сделав свои пометки, Владимир Ильич совершил продолжительную прогулку по Кремлю; в течение трех дней он обходил и подробно осматривал здания, дворцы, Грановитую палату, боярские терема и, наконец, дважды прошел по стенам Кремля, подходя к каждой башне и интересуясь их состоянием. Одна из башен была разбита нашей артиллерией, когда приходилось выживать из Кремля юнкеров; Владимир Ильич распорядился ее отремонтировать, а также осмотреть и другие башни. Это было первое указание Владимира Ильича³ по восстановлению кремлевских памятников старины. За ним последовало его личное распоряжение о реставрации храма Василия Блаженного.

Владимир Ильич прочитал в книге С. П. Бартенева, что одно крыло собора⁴, находящегося близ Ивана Великого, заложено кирпичом во времена Николая I и превращено в сарай для фуража. Владимир Ильич с негодованием сказал:

— Ведь вот была эпоха, — настоящая аракчеевщина... Все обращали в сараи и казармы: им совершенно была безразлична история нашей страны. Надо сейчас же, немедленно это крыло открыть. Смотрите, какое оно интересное, судя по чертежу, который здесь приложен.

Через несколько дней реставрационная комиссия, которая была образована при Советском правительстве, стала работать над восстановлением крыла. Владимир Ильич, гуляя, не раз останавливался около места работ и смотрел, как постепенно открываются старые очертания древнего собора.

— Совсем иной вид, — говорил Владимир Ильич, — тут виден художник-архитектор, а раньше было удивительно смотреть, — так не гармонировала эта пристройка со всем собором. Оказывается, тут не в соборе дело и не в архитекторе, а в Николае I, в аракчеевщине!

Следующей реставрационной работой в Кремле было восстановление фресок в Успенском соборе. Работа эта продолжалась долго. Владимир Ильич часто заглядывал в собор, внимательно рассматривал великолепные фрески и изображения старой итальянской живописи XV —XVI веков, которые обнаруживались после смывания мест, закрашенных различными нашими богомазами.

Единственно, что Владимир Ильич нашел нужным из Кремля удалить, — это абсолютно не гармонировавший с кремлевским ансамблем памятник Александру II с подступами к нему в ложнорусском стиле и мозаичными портретами царей.

— Вот здесь надо поставить памятник Толстому, — сказал как-то Владимир Ильич.—Где отлучали Толстого от церкви? — спросил он меня.

— В Успенском соборе...

— Вот и хорошо, самое подходящее его убрать (он показал на памятник Александру II)⁵, а здесь поставить хорошую статую Льва Толстого, обращенную к Успенскому собору. Это будет как раз кстати.

Эта идея Владимира Ильича не осуществилась еще до сего времени.

Несмотря на всю свою занятость, Владимир Ильич обращал большое внимание на архитектурные древности Москвы и других городов. Так, когда белогвардейцы артиллерийским огнем разрушили Ярославль, он принимал самое горячее участие в восстановлении этого старинного русского города. Была организована специальная комиссия, которая приводила Владимира Ильича в отчаяние своей медлительностью. Он хотел, чтобы во что бы то ни стало были восстановлены ярославские древние церкви, которые представляли собой памятники нашего старинного зодчества. Когда ему приходилось слышать, что в Галиче, Угличе и других старинных русских городах пытались разрушить церкви, он немедленно рассылал телеграммы и строгие приказы этого не делать, вызывал представителей местных властей, разъясняя им значение исторических памятников.

Мне хочется здесь рассказать еще об одном замечательном факте, который, как мне кажется, весьма характерен и оттеняет изумительно многогранную натуру Владимира Ильича, показывает его заботу обо всем, что связано с нашей историей. Я имею в виду приведение в порядок здания бывшей Шереметьевской больницы, ныне Института им. Склифосовского.

Когда в 1920 г. Совнарком поручил мне организовать особый строительный комитет по ремонту жилых зданий Москвы, мне как председателю этого комитета каждые два дня приходилось докладывать о его работе Владимиру Ильичу. В один из таких докладов я мимоходом упомянул о том, что мы приступили к ремонтированию Шереметьевской больницы близ Сухаревской башни. Я сказал, что она построена в 1802 г. по проекту знаменитого архитектора Джакомо Кваренги. Владимир Ильич сейчас же насторожился и спросил меня, какие меры я принял, чтобы сохранить это, вероятно, очень ценное здание в его первоначальном виде. Я ответил, что это здание замечательно по своей красоте, но что оно обезображено множеством торговых построек на Сухаревской площади, которые загораживают его фасад, что за последние годы в нем произошло много разрушений и что, например, прекрасная ограда вокруг этой больницы совершенно уничтожена.

Владимир Ильич спросил, могу ли я дать более подробные сведения об этом здании и полный проект всех необходимых работ.

На другой день я представил Владимиру Ильичу все соображения, которые сводились к тому, что, так как здание построено знаменитым архитектором и отделано нашим выдающимся скульптором Замараевым, живописные работы в нем исполнены художником Скотти, а мраморные работы — мастером Кампиони, и все это действительно очень ценно, — то следует как само здание, так и внутренние украшения сохранить, ни в коем случае не закрашивать, не изменять, конечно, ничего не ломать и оставить в первоначальном виде— со всеми колоннами, переходами, парапетами и т. д. Я сказал, что совершенно не согласен с теми шустрыми, неожиданно появившимися горе-архитекторами, которые предлагают это здание превратить в какую-то казарменную постройку, перестроив его как снаружи, так и внутри.

— С ними вам не нужно даже и разговаривать. Нам с ними не по пути, — сказал мне Владимир Ильич. — Им можно будет поручать строить дворы в совхозах, но ни в коем случае не допускать к ремонту подобных исторических зданий.

Я сказал, что так и поступил, и добавил, что для открытия вида на эту больницу надо будет снести сухаревские постройки.

Когда площадь была очищена от сухаревских построек, вид на Шереметьевскую больницу был открыт, а сама она приведена в полный порядок, Владимир Ильич поехал посмотреть, как все это выглядит. До этого он ездил туда со мной и видел эти постройки, хаотически нагроможденные около больницы. Владимир Ильич от души радовался, что такое прекрасное здание удалось в целости сохранить, и сейчас же приказал мне внести в смету по Наркомздраву надлежащие суммы, чтобы и впредь содержать его в порядке.

Даже в это тяжелое время Владимир Ильич уделял внимание охране и восстановлению памятников старины.

Нашу Красную столицу, Москву, он предлагал украсить многочисленными памятниками выдающимся революционерам, общественным деятелям, представителям литературы и искусства. Когда он составлял список этих памятников, то прежде всего назвал имена Маркса и Энгельса, а затем вспомнил и J1. Н. Толстого, и Марата, и парижских коммунаров, и Ломоносова, и Робеспьера, и Герцена, и Бакунина, и Сковороду, и Пушкина и многих-многих других деятелей России и Западной Европы.

В первой редакции опубликовано в «Архитектурной газете» (21.1 1939, № 5) под названием «Забота Ленина о памятниках старины». Печатается по III т. Избр. соч.

¹ Имеется в виду книга С. П. Бартенева «Московский Кремль в старину и теперь», т. I—II. М., 1916. (Стр. 402.)

² «Русский архив» — ежемесячный исторический журнал, издававшийся в Москве с 1863 по 1917 г., основателем, редактором и издателем которого был П. И. Бартенев. (Стр. 402.)

³ В XXXV томе «Ленинских сборников», на стр. 21 опубликовано «Предписание коменданту Кремля», от 17 мая 1918 г., в котором В. И. Лениным предлагалось «в срочном порядке произвести реставрацию Владимирских ворот» (кремлевская башня, выходящая к Историческому музею). (Стр. 403.)

⁴ Имеется в виду проездная арка Собора двенадцати апостолов. (Стр. 403.)

⁵ 12 апреля 1918 г. СНК был утвержден «Декрет о памятниках Республики», первый пункт которого гласил: «Памятники, воздвигнутые в честь царей и их слуг, не представляющие интереса ни с исторической, ни с художественной стороны, подлежат снятию с площадей и улиц...» (см. «Декреты Советской власти», т. II. М., 1959, стр. 95). (Стр. 404.)

 

 

ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ И УКРАШЕНИЕ КРАСНОЙ СТОЛИЦЫ

I

После переезда правительства в Москву из Петрограда Владимир Ильич очень скоро предложил подумать о таком украшении нашей Красной столицы, которое сразу бы придало ей совершенно иной, по сравнению с другими городами Европы, внешний облик. Он сейчас же переговорил с А. В. Луначарским и посоветовал ему прежде всего выбрать ряд хороших, ярких лозунгов из классической и марксистской литературы и эти лозунги оформить в виде надписей¹ на стенах домов в тех местах, где они особенно могут бросаться в глаза.

Эта идея социалистической пропаганды через лозунги, помещенные на домах, до такой степени увлекла Владимира Ильича, что он много-много раз спрашивал Анатолия Васильевича, как продвигается это дело, сердился на него, что оно продвигается очень слабо, и упрекал, почему с этим так мешкают. Но, как мы знаем, несмотря ни на что, это дело не очень-то продвигалось вперед, и только в некоторых местах мы увидели осуществление этой идеи Владимира Ильича. Так, против Иверской часовни, на здании бывшей Городской думы [ныне Центральный Музей В. И. Ленина], было отчетливо и ясно написано лепными буквами: «Религия — опиум для народа». Эта надпись сохранилась до сего времени. Имелась надпись на Манеже и еще кое-где.

Однако за делами Владимир Ильич не мог отдавать этому делу много внимания. Пропаганда через надписи на домах так и застыла.

По указанию Владимира Ильича Московский Совет, где тогда председательствовал М. Н. Покровский², стал думать об украшении Москвы различными памятниками. Одним из первых мероприятий в этом направлении было изменение надписей на обелиске, стоящем при входе в Александровский сад, около площади Революции. Этот обелиск был царским правительством возведен в честь 300-летия дома Романовых; поэтому на нем были выгравированы золотыми буквами имена царей и лиц, наиболее преданных престолу. Московский Совет постановил стесать эти никому не нужные надписи и вместо них выгравировать ряд имен деятелей революции и пропагандистов социализма. Список этих имен поручили составить В. М. Фриче³, который это и выполнил. Какая-то комиссия Московского Совета⁴ список утвердила, и надписи были выгравированы на месте имен царей и романовских приспешников. Нельзя сказать, чтобы выбор имен был вполне удачен. К сожалению, список Владимиру Ильичу не показали, он его не утверждал и как-то даже сказал, что там есть случайные имена, а некоторых недостает.

В скором времени Москва стала украшаться памятниками. Однажды Владимир Ильич поехал вместе со мной их осматривать. Когда мы приехали к Мясницким воротам, где стоял один из памятников, выполненный в кубистских формах, — а таких было несколько по Москве, — Владимир Ильич пришел в негодование и стал говорить о том, что это прямое издевательство, искажение той идеи, которая дана Наркомпросу и Моссовету.

— Как можно было допустить, чтобы эта декадентщина была возведена на наших пролетарских улицах? — говорил Владимир Ильич. — Кому нужны эти формы, которые зрителю ничего не говорят?

И Владимир Ильич потребовал от А. В. Луначарского, чтобы эти кубистские и иные декадентские памятники были немедленно сняты. Владимир Ильич очень волновался, звонил несколько раз в Московский Совет и говорил многим товарищам, что надо сначала смотреть, а потом уже ставить и открывать памятники.

II

Владимир Ильич любил пройтись по Александровскому саду у Кремлевской стены, и там ему очень нравился памятник Робеспьеру, стоявший недалеко от Троицких ворот; нравились и поза, и мысль, и решительность, которые были запечатлены скульптором в этой фигуре.

— Вот этот памятник наш, — сказал Владимир Ильич, — такие памятники нам нужны, а то безобразие, которое сделано вместо Кропоткина на стене Малого театра, я видеть не могу. Мне оскорбительно за Петра Алексеевича, что его могли изобразить в таком виде. Ведь это какая-то обезьяна изображена, а не человек, полный мысли и огня, которого мы все так хорошо знаем. Нельзя, чтобы любой дилетант допускался к изображению тех или иных исторических лиц без всякой проверки и критики.

Памятник Робеспьеру, к величайшему сожалению, был сделай из бетона, и когда после дождливых дней хватил ранний мороз, то помню, как мы все были взволнованы, когда узнали, что памятник дал трещины и к утру рассыпался на мелкие кусочки. И до сих пор на месте, где стоял этот памятник, нет ничего, и скульптуры Робеспьера нет в Москве ни на одной площади.

— Нам нужно изобразить и Марата, и Дантона, Бабефа, Бакунина и многих других революционеров старых времен, — говорил Владимир Ильич, — чтобы наши экскурсии по Москве, которые мы будем постоянно устраивать и с рабочими, и со школьниками, переходя от памятника к памятнику, могли получать сведения из истории революционной борьбы, слушая рассказ о революционерах вот здесь, у подножия памятников. Нам нужно возвести на площадях монументальные скульптурные группы, которые изображали бы те или другие эпизоды борьбы за освобождение трудящихся от власти капитала, самодержавия, от насилия церкви. Одна Парижская Коммуна дает нам множество первоклассных сюжетов.

Владимир Ильич придавал огромное значение украшению городов. Он мечтал о том, что «наша Москва», «наш Питер», как любил он называть город, носящий теперь его имя, и другие наши большие города украсятся, зазеленеют, будут иметь всюду и везде парки и площади, на которых могли бы гулять и отдыхать массы народа.

Владимира Ильича привлекала радость жизни. Но он терпеть не мог малейшего отклонения от естественности — в какое-нибудь уродство, в декадентщину, в извращенность.

Я помню, с каким величайшим негодованием он, вызвав меня, спросил:

— Кто разрешил, кто позволил сделать это издевательство над деревьями Александровского сада, которые окрашены в фиолетовый, красный и малиновый цвета?..

Оказывается, что какая-то декадентская группа, допущенная в то время Наркомпросом к украшению улиц, взяла на себя почин украшения Александровского сада и не нашла ничего лучшего, как эти великолепные вековые липы, красоту всего сада, искалечить искусственной окраской их могучих стволов, которую нельзя было ничем отмыть в течение нескольких лет.

Я ответил Владимиру Ильичу, что Управление делами Совнаркома здесь не участвует совершенно, что это все идет от Наркомпроса и его отдела по Московскому Совету. Но он потребовал, чтобы я немедленно пошел в Александровский сад, осмотрел все, что там сделано, и принял экстренные меры, «чтобы смыть эту паршивую краску, — как сказал он, — с очаровательных деревьев».

Я вызвал кремлевскую воинскую часть, сейчас же пошел в сад и увидел, как там бегали какие-то люди с ведерками и окрашивали скамейки, стволы и сучья деревьев во всевозможные цвета. Сопровождающие меня красногвардейцы быстро очистили Александровский сад от этих квазихудожников, и мы приняли все меры, чтобы смыть этот позор с прекрасных деревьев; но все-таки смыть не смогли, и Первое Мая, которое как раз приближалось, Александровский сад праздновал в таком уродливом виде.

Краска оказалась настолько крепкой и въедливой, что долго не смывалась со стволов, и удивленные прохожие нередко спрашивали сторожей, отчего эти липы фиолетовые, а эти — кирпично-красные, а те — синие.

Мне неоднократно приходилось говорить с Владимиром Ильичем по поводу типичных признаков архитектуры различных мировых столиц, и между прочим довольно много мы толковали с ним о Париже. Здесь все внимание Владимира Ильича приковывалось к тем старинным предместьям великого города, где каждая улочка, каждая маленькая площадь и перекресток были живым воспоминанием о героических сражениях парижского пролетариата, который, начиная с Великой французской революции и кончая великими днями Коммуны, восставал, строя баррикады и оказывая отчаянное сопротивление сначала монархическим, а потом буржуазным узурпаторам власти.

С особой любовью Владимир Ильич вспоминал, зная буквально все на память, события Парижской Коммуны. Он знал, где какие были бои, кто погиб, кто проявил особый героизм. Он так увлекался, говоря об этих днях, что, казалось, мы с ним находимся в Париже и присутствуем там, где не так давно совершались великие бои парижского революционного пролетариата.

Он также обращал внимание на то, что французская политическая власть начиная с революции 1848 г., после разгрома которой вновь восторжествовала самая отвратительная реакционная наполеоновщина, трепеща перед вечной угрозой пролетарских предместий, откуда постоянно можно было ожидать новых и новых движений, стала страховать себя тем, что построила новые громадные кварталы, где широкие улицы правильно разрезали эту часть Парижа.

— И как вы думаете, для чего? — спрашивал Владимир Ильич.—Для продольного артиллерийского огня, которым современная буржуазия желает укрощать бунтующих пролетариев, поднимающихся с оружием в руках против своего классового врага.

— Это для атаки на пролетариат построены длинные, скучные улицы. Для него и для всех революционеров также заведены консьержи во всех домах, чтобы эти агенты парижской охранной полиции могли следить за каждым, кто только пришел или остался ночевать. До этой ловкой премудрости не дошло даже наше охранное отделение, которое через дворников не могло так держать под наблюдением жильцов каждого дома, как это делала изобретательная парижская полиция.

Из больших городов по архитектуре Владимиру Ильичу очень нравился Лондон своей особой оригинальностью и нигде не повторяющейся распланировкой улиц, когда вы не замечаете во многих кварталах ломаных очертаний их, углов, перекрестков, а идете по спокойной, как по лекалу, вьющейся улице, благодаря полукруглости домов, построенных по принципу амфитеатров.

Владимира Ильича в городах всегда отталкивала казенщина, схематичность домов, которые не привлекают своей внешностью. Он всегда говорил, что жилище человека должно быть прекрасно и удобно построено и вместе с тем нарядно и красиво снаружи.

— В таких домах наши рабочие будут жить, как только мы сколько-нибудь встанем на ноги, — говорил он.

Он всегда предъявлял самые высокие требования гигиены и санитарии как к устройству самих домов и квартир, так и к отдельным кварталам и дворам; его всегда задевали и оскорбляли неряшливость, разбросанность, непричесанность и подавляющая некрасивость строений для рабочих, владельцы которых всегда гнались лишь за выгодой, налепляя дом на дом, выгоняя как можно больше этажей, уменьшая разрезы окон, дверей и лестниц.

Все казарменное отталкивало Владимира Ильича, и он говорил, что казармы, построенные при фабриках и заводах, — это пример отвратительного, самого зверского отношения к жизни и быту рабочих. Эти жилища принижают каждого самим своим видом, помимо того, что рабочему там дается только самый ничтожный минимум условий существования. Домашняя обстановка толкала рабочих в трактиры, кабаки и всевозможные другие притоны, где как ни плохо было, но все-таки обстановка была другая, которая заставляла рабочих забываться от серой, будничной жизни на фабрике, на заводе и дома, в казарме и вокруг нее.

В ближайшие годы мы увидим прекрасные дома, которые действительно украсят нашу Москву, как того желал Владимир Ильич.

В первой редакции опубликовано в газете «Вечерняя Москва» (27.XI 1933, № 271) под названием «Какой хотел видеть Ленин Москву». Печатается по III т. Избр. соч.

¹ В пункте 5-м декрета СНК от 12 апреля 1918 г. о памятниках Республики постановлено: «Той же комиссии поручается спешно подготовить декорирование города в день 1 Мая и замену надписей, эмблем, названий улиц, гербов и т. п. новыми, отражающими идеи и чувства революционной трудовой России» (см «Декреты Советской власти», т. II. М., 1959, стр. 96). (Стр. 407.)

² М. Н. Покровский (1868—1932) - видный советский государственный и общественный деятель, историк, член большевистской партии с 1905 г. Принимал активное участие в революции 1905—1907 гг. и в вооруженном восстании в Москве в 1917 г. Зам. наркома по просвещению с 1918 по 1932 г., руководитель Коммунистической академии, Института красной профессуры, академик. (Стр. 407.)

³ В. М. Фриче (1870—1928) — советский историк литературы и искусствовед, член большевистской партии с 1917 г. После Октябрьской революции вел партийную и советскую работу, с 1922 г. руководил Институтом языка и литературы при РАНИОП, главный редактор «Литературной энциклопедии». (Стр. 408.)

⁴ Список имен великих людей, составленный Народным комиссариатом просвещения, обсуждался на заседании СНК и в качестве Постановления подписан 30 июля 1918 г. В. И. Лениным, В. Д. Бонч-Бруевичем и Н. П. Горбуновым (см. «Декреты Советской власти», т. III. М, 1964, стр. 118-119). (Стр. 408.)

 

 

КАК БЫЛА НАПИСАНА БРОШЮРА «СОХРАНЯЙТЕ АРХИВЫ»

В третью ночь после Великой Октябрьской социалистической революции я был свидетелем весьма значительного разговора, который шел между Владимиром Ильичем и несколькими товарищами в той комнате Смольного, где в скором времени мы организовали кабинет Председателя Совнаркома. Зашел разговор о Комиссариате просвещения. Надежда Константиновна назвала А. В. Луначарского.

— Правильно, — ответил Владимир Ильич и внес его в список.

— Но при каком же комиссариате, — задал он вдруг вопрос, — будет у нас сосредоточено издание книг, особенно классиков? Конечно, при Наркомпросе, — ответил он сам себе.

- Как же издавать нам классиков, Владимир Ильич, — сказал я ему, — когда царская цензура до такой степени извратила то, что писали наши классики, что нередко от их произведений оставались одни искалеченные остовы. Ведь вот в «Воскресении» Толстого одних цензурных выкидок сделано более пятисот!

— Ну что же, — ответил Владимир Ильич, — мы должны будем собрать все подлинные рукописи и подготовить полные академические издания наших классиков, а потом с нужными предисловиями и примечаниями мы будем издавать отдельные их произведения для широких масс. Но пока мы не можем этого сделать, дадим сочинения классиков в том виде, в котором они имеются сейчас².

Этот разговор Владимир Ильич возобновил в ту же ночь дорогой, когда мы с ним шли пешком ночевать ко мне домой.

В первые дни Октябрьской революции мы нередко предпочитали из Смольного уходить пешком, а не ехать в автомобиле, что было очень заметно: ради конспирации мы к автомобилю еще не всегда прибегали.

— Как только будет возможно, — сказал он мне, — вы должны непременно взяться за это дело. Нам совершенно необходимо собрать все рукописи классиков и других писателей, привести их в полный порядок и издать, так же как и все другие материалы, для изучения нашей обширной литературы XIX века, нашей критики, публицистики, истории. Ведь в них отражалось очень многое из революционной и общественной борьбы своего времени, и все это глушилось цензурой.

И дорогой, и дома, когда мы с ним ночью ужинали, Владимир Ильич продолжал подробно развивать свои мысли: как надо поставить музейное и архивное дело, как надо всюду и везде собирать находящиеся в частных руках библиотеки, архивы, рукописи, автографы — не только по литературе, но и по критике, публицистике, истории и искусству — и какую все это представляет огромную ценность для нашей культуры, которую, как он сказал, мы развернем так широко, как нигде и никогда на свете.

— Мы должны показать всему миру, что значит истинно культурная работа в стране, где власть перешла к рабочему классу, где установлена всерьез и надолго диктатура пролетариата.

Владимир Ильич еще раз обращался к этой мысли. Уже в Москве, когда он получил случайное сообщение, что красноармейцы, стоявшие в одном из зданий, где хранились рукописи и переписка писателей, уничтожают их, не придавая им никакого значения, он после двенадцати часов ночи позвонил ко мне на квартиру и спросил меня, могу ли я сейчас же, к утру, написать брошюру о значении архивов и архивных ценностей, написать популярно, так, чтобы можно было завтра же через РОСТА и газеты разослать ее повсюду, дабы широкие массы знали, что не только нельзя уничтожать архивные материалы, но что, наоборот, их необходимо тщательно собирать. Я ответил Владимиру Ильичу, что попробую это сделать, и просил его разрешить завтра утром дать ему на просмотр то, что напишу. Я тотчас засел за работу и написал брошюру под заглавием «Сохраняйте архивы». Владимир Ильич внес в нее некоторые поправки и распорядился напечатать в РОСТА, а через РОСТА в провинциальных газетах и в «Известиях». Потом эта брошюра была отпечатана в пятидесяти тысячах экземпляров и разослана по красноармейским частям и всевозможным другим организациям. После она не раз переиздавалась и принесла несомненную пользу, так как мы стали отовсюду получать уведомления о том. где находились архивные ценности и различные бумаги. Владимир Ильич просил меня поставить это дело так, чтобы кто-либо из товарищей разъезжал по России и собирал эти материалы и архивы. Мой выбор пал на И. И. Вишневского, которого я хорошо знал по совместной литературной работе и знал также, что он страстно любит архивное дело. Вишневский был снабжен особыми полномочиями, неутомимо разъезжал по СССР и свозил в Москву огромные архивы и целые библиотеки, которые мы тогда сдавали в Румянцевский музей, теперешнюю Государственную библиотеку СССР имени В. И. Ленина.

Еще тогда, когда, казалось, не было ни минуты свободной думать об архивных ценностях, музеях и библиотеках, Владимир Ильич находил время не только обо всем этом думать, но и давать ценнейшие общие директивы по этому делу.

Теперь, когда наша партия свыше тридцати лет находится у власти и пользуется единодушной поддержкой всех трудящихся, совершенно естественно, что давнишние заветы Владимира Ильича и на этом участке нашей работы энергично осуществляются, помогая нашему культурному росту и исследовательскому творчеству.

Впервые опубликовано по рукописи 1944 г. в III т. Избр. соч., по тексту которого печатается в настоящем сборнике.

¹ В архиве В. Д. Бонч-Бруевича сохранилась его статья 1900 г. «Библиографическая заметка», в которой он, сравнивая издание романа Л. Н. Толстого «Воскресение», вышедшее в Лондоне в 1900 г., с изданием в Петербурга, пишет, что «во всех трех частях романа всякого рода искажений... 497». Эта его заметка по цензурным условиям, как пишет В. Д. Бонч-Бруевич, не была напечатана. (Стр. 412.)

² 29 декабря 1917 г. на заседании Центрального Исполнительного Комитета был принят декрет о Государственном издательстве, в котором было сказано: «В первую очередь должно при этом быть поставлено дешевое народное издание русских классиков. Издание их (корифеев литературы) должно быть налажено по двум типам:

Полное научное издание, редакция которого должна быть поручена отделу русского языка и словесности при Академии наук (после демократизации ее в соответствии с новым строем государственной и общественной жизни России).

Сокращенное издание избранных сочинений...

Для немедленного начала этого важного дела Совет Народных Комиссаров предлагает открыть Государственной Комиссии по просвещению кредит в полтора миллиона рублей».

Народный Комиссар А. В. Луначарский (Собрание Узаконений, 9.1 1918, № 14, § 201, стр. 215—216). (Стр. 412.)

 

 

В. И. ЛЕНИН ОБ УСТНОМ НАРОДНОМ ТВОРЧЕСТВЕ

I

Более полутораста лет тому назад в России начали заниматься собиранием произведений устного народного творчества. За это время накопилось чрезвычайно много ценнейших фольклорных материалов, записанных во всех уголках нашей обширной страны. В этих записях мы находим образцы высокой поэзии и замечательного народного юмора. Народные рассказы об исторических событиях и изумительных патриотических подвигах простых русских людей раскрывают жизнь и мысли наших предков, их борьбу с интервентами за независимость, целостность и самостоятельность русского государства. Многочисленные записи, отображающие жизнь и быт крепостных крестьян, дают возможность пополнить наши сведения о крестьянских восстаниях, о героях и мучениках вековечной гражданской борьбы — борьбы классов, принимавшей самые разнообразные формы.

Фольклорные материалы заключают в себе яркие свидетельства об отношении широких народных масс к духовенству, к военщине старого типа, к чиновничеству, купечеству, дворянству. Записи, относящиеся ко второй половине XIX и началу XX века, отражают рост рабочего класса в России и развитие революционного движения, предшествующего революциям 1905 и 1917 годов. Великая Октябрьская социалистическая революция дала мощный толчок развитию народного творчества, чему ярким свидетельством являются вышедшая в издании «Правды» книга «Творчество народов СССР»¹ и много других изданий старых и вновь собранных фольклорных произведений всех народов нашего социалистического отечества.

Огромнейший рукописный материал, накопленный во всевозможных архивохранилищах, казалось бы, должен был привлечь пристальное внимание наших ученых. Литературоведы, этнографы, историки и философы должны были бы разобраться в этом колоссальном материале, принадлежащем творчеству простых русских людей, и не только подготовить его к изданию, но и, самое важное, изучить и обобщить его, сделать из него правильные научные выводы. Казалось бы, вот где находится один из первоисточников, который может дать так много для исследователей истории жизни и борьбы народов СССР. Но, к сожалению, обобщающих работ по фольклорным материалам у нас чрезвычайно мало. Заполнение этого пробела, наряду с дальнейшим собиранием новых материалов, — первоочередная задача работников в области фольклора.

В этой статье я хочу рассказать об отношении В. И. Ленина к народному творчеству. Высказывания Владимира Ильича дают верное направление крайне важному делу исследования народной жизни.

___________

После переезда в марте 1918 г. Советского правительства из Петрограда в Москву мы стали устраивать в Кремле, при Управлении делами Совета Народных Комиссаров, небольшую библиотеку, которой всегда мог бы пользоваться Владимир Ильич.

В первую партию книг, затребованных Владимиром Ильичем, входил и «Словарь русского языка» Даля. Владимир Ильич поставил его на вертящейся этажерке возле своего письменного стола. Он очень часто занимался им, не только просматривая, но и внимательно читая приводимые там в качестве примеров пословицы, поговорки, а также изучая отдельные слова в их многообразном значении*.

Я предложил ему принести книги из моей личной библиотеки, где собраны были произведения народной литературы и материалы по изучению русского языка. Разговор перешел на фольклорные материалы, изучением которых я занимался в часы досуга. Когда я сказал Владимиру Ильичу, что у меня в библиотеке имеются довольно хорошо подобранные книги былин, народных песен и сказок, он сейчас же выразил желание посмотреть их. Так как моя библиотека еще не вся была распакована и как раз до ящика с изданиями по фольклору не дошли руки, то я пошел к Демьяну Бедному, обладателю замечательной библиотеки, и попросил разрешение взять у него на время несколько книжек по фольклору, которые, как мне казалось, должны были особенно заинтересовать Владимира Ильича. Ефим Алексеевич дал мне целую охапку книг. Когда я доставил книги Владимиру Ильичу, он быстро просмотрел их по заглавиям, разложил по жанрам и больше всего внимание обратил на «Причитания Северного края», собранные Е.В. Барсовым, где во второй части были напечатаны «Плачи завоенные, рекрутские и солдатские»**.

- По замыслу интересная книга, - сказал Владимир Ильич, кладя «Завоенные плачи» прямо против себя.

В этот день вечером я видел, как Владимир Ильич внимательно читал «Смоленский этнографический сборник», составленный В.И. Добровольским.

- Какой интересный материал! – сказал Владимир Ильич, когда я наутро вошел к нему. – Я бегло просмотрел все эти книжки и вижу, что не хватает, очевидно, рук или желания все этот обобщить, все это просмотреть под социально-политическим углом зрения. Ведь на этом материале можно было написать прекрасное исследование о чаяниях и ожиданиях народных. Смотрите! – добавил он. – Вот здесь, в сказках Ончукова², которые я перелистал, - и он стал вновь просматривать эту книгу, - ведь здесь есть замечательные места. Вот на что нужно было бы обратить внимание наших историков литературы. Это подлинно народное творчество, такое нужное и важное для изучения народной психологии в наши дни.

К сожалению, в этот раз мне не пришлось больше беседовать с Владимиром Ильичом по поводу поднятого вопроса. Но я понял, почему Владимир Ильич неоднократно говорил мне, что, записывая и собирая среди народных масс рукописи, рассказы, сказания, легенды, изложение различных учений и тому подобные произведения, я делаю нужное и важное дело. Я понял, что он относится к этнографии весьма положительно, глубоко понимает ее смысл и значение и хочет, чтобы этнографический материал всегда обобщался, анализировался и рассматривался с марксистской точки зрения. Конечно, он был глубоко прав. Только научный марксистский анализ дает нам возможность понять сущность народного творчества, отражающего вековую борьбу, желания и ожидания широких народных масс.

II

Как-то зайдя ко мне, Владимир Ильич обратил внимание на ряд книг в старинных самодельных переплетах, стоявших на полке моей библиотеки. Тут же стояли книги более современные, также в самодельных нарядных и обыкновенных переплетах.

— Что это за книги? — спросил Владимир Ильич.

— Это рукописи, собранные мной во время исследовательских этнографических поездок, — ответил я.

Он взял одну из рукописей и внимательно стал просматривать ее, обратив внимание на простонародность речи, на своеобразие слога, на грамматические ошибки, на тщательность и любовь, с которыми были сделаны записи.

— Это очень любопытно! Кто это писал?

— Неизвестный автор, — ответил я ему. — Эти рассуждения я с трудом достал; они ходят по рукам среди крестьян.

— А когда это написано?

— Этот список, я полагаю, написан в начале XIX века. Само произведение, вероятнее всего, уже было распространено как потаенная рукопись еще в XVIII веке.

Я пояснил Владимиру Ильичу, что все эти рукописи принадлежали различным писателям из народной среды, которые входили в разные тайные организации, в так называемые сектантские общины.

— Да, да. Так оно и похоже... Это то, что в Англии было в XVIII веке. Здесь, несомненно, есть влияние той литературы, вероятно пришедшей к нам через издания Новикова³, которая там в XVII и XVIII веках была сильно распространена***. Ведь у нас ходили по рукам такие же рукописи еще со времен Петра Первого и даже раньше. Помнится, вы же писали о Квирине Кульмане⁴, распространявшем в Москве рукописи, — привезенные из Германии, за что наши попы сожгли его в Москве, вот здесь, на Красной площади****.

Владимир Ильич просматривал рукопись за рукописью.

— Вот удивительное дело, — сказал он, — наши ученые, все эти приват-доценты и профессора, возятся над каждой философской брошюркой, никчемной статейкой, написанной каким-либо горе-интеллигентом, вдруг почувствовавшим философский зуд, а вот здесь подлинно народное творчество, и его игнорируют, его никто не знает, им никто не интересуется, и о нем ничего не пишут. Недавно я просматривал библиографию истории русской философии Колубовского и его же библиографический список ио русской философии*****. Чего-чего там только нет! Список трудов русских философов в палец толщиной! Многонько! А вот библиографии произведений народной философской мысли, — хотя бы это и был XVII век в XIX столетии, — вот этого нет. А ведь это куда более интересно, чем эта «философская» дребедень многих и многих наших философов из буржуазной интеллигенции. Неужели не найдется охотника среди марксистов-философов все это рассмотреть и обо всем этом написать связное исследование? Это обязательно нужно сделать. Ведь это многовековое творчество масс отображает их миросозерцание в разные эпохи.

— Вот, — подумал я, — Владимир Ильич только мимоходом, случайно прикоснулся к этим доселе ему не известным материалам — и сразу намечены пути исследования, подчеркнуто все самое важное, дано направление: только бери, работай, делай. Смысл и значение фольклорно-этнографических исследований стали яснее. Владимир Ильич подчеркнул необходимость обобщений, социально-политических выводов из всех этих материалов.

III

— Хорошая книжечка! — сказал Владимир Ильич, возвращая мне через несколько дней «Завоенные плачи», на которые он обратил особое внимание.

— Я внимательно прочел ее. Какой ценнейший материал, так отлично характеризующий аракчеевско-николаевские времена, эту проклятую старую военщину, муштру, уничтожавшую человека! Так и вспоминается «Николай Палкин» Толстого и «Орина, мать солдатская» Некрасова. Наши классики несомненно отсюда, из народного творчества, нередко черпали свое вдохновение. Почему бы не написать исследование, чем была аракчеевская военщина для крестьян, которые убегали от помещика, от рекрутчины, от солдатчины и организовывали «понизовую вольницу», собираясь на Волге, на Дону, в Новороссии, на Урале, в степях в особые ватаги, дружины, отряды, в вольные общества вольных людей? Тот же народ, а совсем другие песни, полные удали и отваги, смелые действия, смелый образ мыслей; постоянная готовность на восстание против дворян, попов, знати, царя, чиновников, купцов. Что перерождало их? К чему они стремились? Как и за что боролись? Разве это не интересно знать? И все это звучит в народной песне. Даже здесь, в этих скорбных «Завоенных плачах», раздававшихся в деревнях, при помещике, при старостах, при начальстве, — и то прорывается и ненависть, и свободное укорительное слово, призыв к борьбе сквозь слезы матерей, жен, невест, сестер. А тут, смотрите, слабенькая статейка этого Елпидифора Барсова. Он сделал хорошее дело, собрав и записав все это. Но очень может быть, что самое важное, затаенное, ему как барину и не сказали. Надо докопаться до скрытых, тайных песен, плачей, сказок, сатир — они должны быть, и в них мы найдем много нового и, вероятно, особо ценного.

Я был потрясен этим неожиданным высказыванием Владимира Ильича. Ведь, несомненно, в таком подходе, в таком изучении — главнейший смысл этих бесчисленных записей, делавшихся и делающихся теперь тысячами фольклористов. Я с благоговением храню тот экземпляр «Завоенных плачей», который был в руках Владимира Ильича и где он сделал ряд отчерков на полях: Демьян Бедный подарил мне эту книгу. И я надеюсь, если хватит сил, разработать ее по указаниям Владимира Ильича, чтобы издать ее по-новому.

IV

Возвращая книгу «Завоенные плачи», Владимир Ильич сказал мне:

— А я так увлекся этими записями, что забыл, что книга-то не моя, и стал отчеркивать особо интересные тексты, на которые стоило бы обратить особое внимание.

Я с радостью сказал Владимиру Ильичу, что Демьян будет счастлив иметь книгу с его пометками, и предложил еще оставить книгу. Он улыбнулся и сказал:

- Да вот все дела и дела, а так хочется написать статью на основании этого интереснейшего настоящего народного материала: ведь это действительно народные думы, сама каторжная жизнь народа! Да вот некогда. Пусть другие пишут.

И он, к огорчению моему, протянул мне книгу и сейчас же углубился в бумаги, лежавшие перед ним. Я понял, что придется примериться с этим, и более не о чем не настаивал.

В этот же день вечером я был у Демьяна Бедного, и мы страницу за страницей внимательно рассматривали эти трехцветные отчеркивания на полях, а в некоторых местах подчеркивания отдельных строк.

Если вчитаться во все, что выделил Владимир Ильич [во «Введении» Е.В. Барсова], то ясно обозначится связная гамма глубоко проникновенных крестьянских переживаний, высказываний, печали и и тоски, сквозь которые изредка, как бы скрытно, проскальзывают нотки вспыхивающего затаенного гнева и пламенного желания сбросить помещичье-царский гнет, утеснения и вековечные издевательства.

- Вот как надо изучать фольклор, - воскликнул Ефим Алексеевич, - а не крохоборствовать, обращая больше всего внимания на разночтения, ударения, повторения и всю ту внешность, которой придается у нас несоизмеримое значение. Везде и всюду должна быть приложенная политическая точка зрения, раскрывающая внутреннюю борьбу народа с угнетателями, начиная от царей земного и небесного до последнего полицейского ярыжки включительно.

_________________

Если внимательно вчитаться во все, что так или иначе отметил Владимир Ильич в «Плачах завоенных, рекрутских и солдатских», то сразу станет ясна та направленность, которая руководила им при чтении этих народных песен при трагических проводах в солдаты в старое, николаевское время. Умение выделить из огромного числа записей самое важное, наиболее общественно ценное ярко бросается в глаза при внимательном чтении отчеркиваний Владимира Ильича. Этими вдумчивыми замечаниями. сделанными при беглом прочтении огромного тома, Владимир Ильич как бы дал направление всей работе наших исследователей в области народного поэтического творчества.

Глубокий социально-политический анализ, выявление общественных мотивов народного творчества, вскрытие их идейной сущности и политической значимости, классовых антагонизмов, отображенных в фольклоре народов СССР и русского народа в частности и в особенности, — вот что требуется от современного изучения этого народного творчества. Этот путь исследования указал всем нам Владимир Ильич своим изучением «Завоенных плачей». И этот завет Владимира Ильича мы должны выполнить.

Я полагаю, что эти мои маленькие заметки об отношении Владимира Ильича к устному народному творчеству и фольклорным записям будут полезны читателям и исследователям народной жизни, живущим в славную героическую эпоху торжества Великой социалистической революции.

Впервые опубликовано в журнале «Советская этнография», 1954, № 4. Печатается по III т. Избр. соч.

* В 35-м томе сочинений В. И. Ленина, где опубликованы его письма, мы находим на стр. 309 письмо к А. В. Луначарскому от 18 января 1920 г., в котором Владимир Ильич сообщает, что он ознакомился «с знаменитым словарем Даля». «Великолепная вещь, — пишет он, — но ведь это областнический словарь и устарел». Он предлагает «создать словарь настоящего русского языка, скажем, словарь слов, употребляемых теперь и классикам и, от Пушкина до Горького». А в письме к М. Н. Покровскому, также по линии Наркомпроса, от 5 мая 1920 г., Ленин попросил его «проверить, делается ли» то дело, о котором он писал Луначарскому (т. 35, стр. 381).

(Письмо В. И. Ленина к А. В. Луначарскому см. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 51, стр. 121-122; письмо к М. Н. Покровскому см. там же. стр. 192.)

** Е.В.Барсов. Причитания Северного края, ч. 1. М., 1872; ч. 2. М., 1882, - Ред

*** Изумительно это мимоходом брошенное замечание об изданиях Н. И. Новикова.

Действительно, при детальном изучении некоторых рукописей удалось уже обнаружить заимствовании из авторов конца XVIII в., и как раз из книг, изданных Новиковым.

**** Владимир Ильич вспомнил мою статью «Сожжение коммунистов в России», напечатанную в журнале «Современный мир», 1909, № 2, стр. 51—65. После эта статья была мной перепечатана в сборнике «Из мира сектантов». М., ГИЗ, 1922, стр. 7—23.

***** Владимир Ильич здесь подразумевал следующие работы Я. II. Колубовского, которые ему были доставлены но его желанию из Румянцевского музея: «Философский ежегодник, обзор книг, статей и заметок, преимущественно на русском языке, имеющих отношение к философским знаниям», год 1-й. М., 1894; год 2-й. М., 1896» «Материалы для истории философии в России»; «Вопросы философии и психологии», 1898, кн. 4; «Философия у русских» (послесловие к книге: Ибсрвег Гейнце. История новой философии в сжатом очерке. СПб., 1890).

Примечания:

¹ В изд-ве «Правда» вышли два сборника под этим наименованием: один — под ред. М. Горького (М., 1937), другой — под ред. М. Горького и JI. 3. Мехлиса (М., 1938). (Стр. 416.)

² По-видимому, имеется в виду книга Н. Ончукова «Северные сказки». СПб., 1908. (Стр. 418.)

³ Н. И. Новиков (1744—1818) — выдающийся русский просветитель, писатель-сатирик, журналист, книгоиздатель.

В 1792 г. был арестован и заключен в Шлиссельбургскую крепость. В 1796 г. освобожден, но разрешения продолжать свою деятельность не получил. (Стр. 419.)

⁴ Квирин Кульман — религиозный мистик. В 1688 г. приехал в Москву, в Немецкую слободу, где организовал религиозно-философский кружок. Был сожжен в Москве в 1689 г. по обвинению в еретичестве. (Стр. 419.)

 

 

В. И. ЛЕНИН И МИР ЛИТЕРАТОРОВ И УЧЕНЫХ

Десятилетнее пламя Октября разожгло и молодые, и старые силы ученых, силы литераторов, художников. Но если теперь мы видим целую рать исследователей, ученых, писателей, художников, идущих по пути исканий, окрыляемых лучшими надеждами; если Советская власть, из года в год увеличивая средства, дает возможность решительно всем, кто только носит в себе священный огонь творчества, приложить свои силы, ум и талант к необъятной работе; если наше рабоче-крестьянское правительство зовет на это почетное поле состязания, доверчиво и смело откликаясь на все новое, — то мы не можем забыть тяжелые годы войны гражданской, когда на карту было поставлено само существование нашей страны как самостоятельного целого, когда, казалось, гибла культура, останавливалось развитие науки, искусства, творчества и все было направлено лишь к единой цели — к борьбе и победе на четырнадцати фронтах, к смертельным боям с неприятелем, ломившимся в наше осажденное отечество. До науки ли, до искусства ли, когда враг у ворот? Но, может быть, никогда и нигде не было такого оригинального сочетания сил научно-творческих и сил революционно-практических, как это было у главнейших деятелей Октябрьской революции, и в особенности у ее вождя, гениального Владимира Ильича Ленина. Исследователь, ученый, непревзойденный знаток многих научных дисциплин, Владимир Ильич и в боевые дни революции, когда на улицах шла пальба, когда телефоны и телеграф только и передавали те или иные ошеломляющие новости с фронтов, не изменял своей привычке читать, работать, писать, и к этой работе он неустанно звал других. Появлялись ли новые изыскания о Гегеле, выходила ли в свет потрясающая книжка Барбюса или быощая по фронту революции брошюра Каутского, он немедленно, урывками, крайне занятый, между заседаниями и приемами, умудрялся читать их, делая бисерным ровным почерком многочисленные выписки. В эти дни из-под его огненного пера появились памфлеты, освещавшие торный путь революции. В первые месяцы революции брал он из библиотек множество книг на всех языках, изучал их, готовясь к новым работам и изысканиям. Революция не только не изменила его отношение к науке, ученым, исследователям, литераторам, по как бы еще более увеличила его внимание к этого рода деятельности, возведя в какую-то большую степень его интерес ко всем научным учреждениям и их творцам, чем это было раньше. Интерес частного человека превратился в интерес государственного деятеля, стоявшего во главе новой власти, решившей все старое повернуть на новые, могучие общественно-массовые рельсы.

__________

Еще за границей, в эмиграции, когда Владимир Ильич руководил всем многосложным и многотрудным делом подпольной организации социал-демократических (большевистских) сил России, еще тогда нельзя было не отметить его особого отношения к миру ученых. Всегда сам погруженный в изучение теорий разнообразных общественно-экономических и философских вопросов и творивший сам теорию, Владимир Ильич следил за европейской наукой. Изучая ее, он глубоко интересовался не только достижением научных дисциплин, но и жизнью и бытом самих специалистов, самих ученых. Он отмечал нередко встречавшуюся однобокость и узость знаний специалистов, глубокий индифферентизм их к вопросам политики и социального бытия масс. Все это приписывал он уродливому воспитанию юношества в буржуазном обществе, неправильно поставленному высшему образованию, однобокому развитию подрастающих поколений. Владимир Ильич говорил, что выражение Козьмы Пруткова, что специалист развивается, подобно флюсу, с одной стороны, оправдано жизнью: без них, без этих узких специалистов, обойтись никак нельзя, так как именно они-то и двигают вперед развитие многих и многих наук, подготовляя своей кропотливой работой поле для обобщений, переворачивающих мировоззрение всего мыслящего человечества, создающих целые эпохи в развитии человеческой мысли, что и сделали Дарвин, Маркс и сам Владимир Ильич, — добавим мы от себя. Беспощадный и решительный в критике тех, кто делал, по его мнению, теоретические ошибки, вводил в заблуждение массы своими оппортунистическими писаниями, он не давал спуска тем, кто нарушал единственно признаваемое им миросозерцание монистического диалектического материализма. В то же время он был крайне внимателен ко всем, кто занимался наукой, теорией, кто подавал луч надежды на проявление себя в той или другой области исследований.

___________

Грянул Октябрь. Временное правительство находилось в Петропавловке. В Смольном, этом революционном центре страны, произошли великие перемены. Старые, мимолетные властители дум — меньшевики, эсеры, трудовики и пр. — исчезли, еще не зная, какое им принять положение, чтобы весьма скоро определить себя окончательно как явно контрреволюционную силу. Мы только что устраивались в Смольном. На меня было возложено Владимиром Ильичем Управление делами Совнаркома. Я искал людей, поминутно отрываемый практической, революционной работой. Народу было мало, знакомых с делом — еще того меньше. Я усиленно стал приглашать Демьяна Бедного принять участие в работах Управления, так как знал его отличные административные способности и умение четко и энергично работать и на этом поприще. Демьян Бедный шел и не шел. Он чувствовал, что теперь открывается поле его деятельности как литератора, как поэта Великой Октябрьской революции. Ему не хотелось браться за административную работу. Владимир Ильич сначала весьма сердился на него, негодовал. Демьян Бедный стал писать, и в «Правде» заискрились его призывные стихи, полные искреннего революционного пафоса. Владимир Ильич и ранее, до революции, очень внимательно относился к творениям Демьяна Бедного и еще из-за границы не раз писал и поощрительные, и хвалебные письма по его адресу. И вот когда появились эти новые революционные произведения Демьяна Бедного, Владимир Ильич сразу понял его значение в предстоящей борьбе. Когда опять зашла речь о привлечении его к административной работе, Владимир Ильич сказал мне:

— Оставьте его. Ему не хочется. А пишет он хорошо. Нам это нужно. Пусть пишет, это будет его революционной работой.

Вот тот чуткий подход к поэту, вот то первое суждение о необходимости в революционной борьбе работы литератора, которое я услышал от Владимира Ильича через несколько дней после Октябрьского переворота.

Борьба разгоралась. Революция шла вперед, неся и завоевание, и огромное разорение. Холод и голод надвинулись на нашу страну. Города пустели, ибо все стремились уехать куда- либо поближе к земле, к продуктам питания. Перед горожанами стал вопрос, как жить, чем жить. Подвоз прекратился. Железнодорожный транспорт почти бездействовал, еле справляясь с перевозкой войск, орудий, снарядов и провианта для Красной Армии. Наступило время, когда все вещи расценивались на фунты муки, кружки молока, охапки дров. Шла борьба за само физическое существование. И если всем было тяжело, то совершенно не приспособленные к жизни представители науки, искусства, литературы переживали этот величайший кризис особенно тяжело и трудно. В целом ряде областей России был прямой голод, и оттуда все, кто мог, бежали в другие места, отягчая еще больше положение коренных жителей более или менее благополучных мест. Нужно было иметь железную волю и стальные нервы, чтобы не только пережить все это, но, главное, не растеряться и управлять страной, налаживая методы управления и самый управленческий аппарат. Защищая границы государства от наседающих внешних врагов, правительству революции приходилось вести беспощадную борьбу с врагами внутренними, прекрасно зная, что среди интеллигенции пышно расцвел отвратительный цветок саботажа, мешавший созданию нового государства. Будучи совершенно беспощаден к тем, кто этот саботаж переводил в русло активной помощи белогвардейщине, Владимир Ильич в самом разгаре военных действий находил силы, возможность, хладнокровие и досуг устремлять свое острое внимание делу помощи специалистам и ученым.

Когда голодные 1918—1919 годы выявили крайне тяжелое положение ученых, решительно не приспособленных к такой тяжелой борьбе за существование, Владимир Ильич сразу дал пароль, что необходимо всеми мерами помочь ученому миру, по возможности обеспечить его. Но организовывать эту помощь было не так-то легко. Мы начали с Москвы, переводя многих ученых и литераторов на так называемый совнаркомовский паек, причем произошло недоразумение в самом названии. Многие думали, что этому пайку потому дали такое наименование, что его получали только в Совнаркоме и что его применили теперь к ученым и литераторам. На самом же деле такое название было дано потому, что паек, предложенный Наркомпродом для ученых, был утвержден Совнаркомом.

_____________

Мы не успели еще распространить эту меру на другие города, как неожиданно я получил в адрес Управления делами Совнаркома заявление от известного нашего ученого И. П. Павлова, в котором он просил, чтобы правительство разрешило ему выехать за границу для продолжения своих научных работ. Мне стало очень грустно.

— Неужели, — подумал я, — мы подошли к такому времени, когда нас начнут покидать и такие люди, как Павлов, свободолюбивый образ мыслей которого, помимо его гениальной учености, мне был известен не только по слухам, но из собеседований, при которых мне приходилось присутствовать, встречаясь с И. П. Павловым в Петрограде у известного психиатра, моего хорошего знакомого А. В. Тимофеева.

Я пошел к Владимиру Ильичу и показал ему это заявление, высказав свое мнение, что надо что-то делать, и делать немедленно, решительно.

Владимир Ильич жестоко попенял нашему Петроградскому Исполкому и лицам, стоявшим во главе его, что сами они не догадываются, что нужно сделать по отношению к ученому миру, и вдруг воскликнул:

— Ведь надо оповестить всех наших ученых, что мы хотим и обязательно сделаем, чтобы все ученые имели решительно всё — от личной обеспеченности до самых лучших лабораторий, библиотек и научных кабинетов. Мы добьемся, что у нас расцветет наука так, как нигде в мире, совершенно освободившись от зависимости от капиталистов и их желаний... Наука у нас действительно будет свободной... Сейчас приходится терпеть: война, кругом война... Напишите Павлову в таком духе, — я сам написал бы, но вы видите, что у меня. — И он показал на свой стол, весь заваленный расшифрованными телеграммами, письмами, докладами... — Только напишите осторожно, вежливо...

Я сказал Владимиру Ильичу, что я лично знаком, хотя и мало, с профессором Павловым и так глубоко его уважаю, что, кроме самого лучшего, ничего другого и написать ему не могу.

— Это хорошо, очень хорошо... — обронил мне в ответ Владимир Ильич. И сейчас же расспросил меня в подробности о Павлове, начиная с его наружности. Я рассказал все, что только знал.

— Помимо письма, сейчас же по прямому проводу вызовите Зиновьева¹ и передайте ему мою просьбу, под личную его ответственность, совершенно немедленно обеспечить Павлова, его лично, его помощников, его лаборатории, его животных всем, что он только найдет нужным, чтобы Павлов мог работать, совершенно не замечая окружающей его нужды. Ведь он в преклонном возрасте — это вы отметьте особенно — наши, может быть, этого и не знают...

Владимир Ильич все это говорил с таким глубоким огнем в глазах, что чувствовалось, что он хотел всей душой прийти сейчас, немедленно всему ученому миру на самую братскую помощь и всем дать все, всех обеспечить для их творческой работы. Я был счастлив видеть Владимира Ильича таким и сейчас же бросился выполнять его распоряжения, и прежде всего соединился с Петроградом. В тот же день я отправил письмо с курьером И. П. Павлову, в котором кратко изложил мысли Владимира Ильича и просил его не уезжать из России, сообщая, что уже отдано распоряжение немедленно обеспечить его работы всем, чем он только пожелает.

С этого дня Владимир Ильич несколько раз справлялся у меня, что сделано для Павлова. Велел зорко следить за выполнением его распоряжений в Петрограде.

— У них там очень тяжело, положение трудное, — говорил он, — могут забыть, отложить, а это дело неотложное и очень важное. — Я информировал его постоянно.

На мое письмо к И. II. Павлову от 3 июля 1919 г. я получил от него ответ, полный негодования, глубокой грусти и великого достоинства.

Я прочел и перечел это письмо. Глубоко понимая и переживая все то, что писал наш знаменитый ученый, я сейчас же пошел к Владимиру Ильичу и молча подал ему письмо Ивана Петровича. Владимир Ильич быстро стал читать его.

— Да, он прав, совершенно прав! — воскликнул Владимир Ильич. — Он написал изумительно честно, и мы должны особо ценить таких людей. Сейчас же напишите ему, что правительство примет все меры к улучшению положения ученых. Еще раз просите его не уезжать из России. Сейчас же обдумайте, что нужно делать нам практически... Сегодня же вечером подробно обсудим это.

__________

Я знал, что значат слова Владимира Ильича: «подробно обсудим это». Это значит— никакой болтовни, одно дело, ясное, практическое, исчерпывающее, завершенное в своем построении, которое должно охватить весь вопрос в целом. Я сейчас же написал письмо И. П. Павлову, прося его повременить с отъездом, сообщая, что правительство принимает серьезные меры помощи ученым. По частным слухам я знал, что Алексей Максимович Горький по своей личной инициативе делает в Петрограде все, что может, чтобы помочь ученым и литераторам пережить голод. И я предложил Владимиру Ильичу вызвать Горького в Москву, поста вить его во главе специального общества помощи ученым и литераторам, рассказал Владимиру Ильичу все, что знал о деятельности Горького в этом направлении и той популярности среди ученых, которой он пользовался в Петрограде. Предложил дать в срочном порядке распоряжение Наркомпроду о высылке специального транспорта продуктов в Петроград. Комиссар финансов должен был перевести средства, а у Горького, конечно, как всегда, найдется много людей, которые приложат руки к этому делу, и на принципе самодеятельности оно там закипит. Оттуда его опыт мы распространим повсюду. Владимир Ильич все это принял и нарисовал абрис будущей всесоюзной организации, которая должна будет охватить решительно всех деятелей науки, искусства, литературы.

Так в сущности здесь было намечено и предложено к осуществлению то общество ЦЕКУБУ [Центральная комиссия улучшения быта ученых], которое теперь столь прекрасно заботится об этого рода деятелях, принося огромную пользу.

Тотчас же вызвали Горького, которого Владимир Ильич давно не видел и нечто имел против него по тем заграничным недомолвкам, которые неминуемо создавались в пору тяжелых лет эмиграции на почве теоретических разногласий. Но Владимир Ильич не знал личных отношений в общественных делах, а на Горького он скорее ворчал, чем сердился.

— Будет очень хорошо, — подумал я, — что то огромное дело, которое сейчас обсуждается, опять сблизит Алексея Максимовича с Владимиром Ильичем.

Горький вскоре приехал². Я проводил его в кабинет к Владимиру Ильичу, где они сердечно встретились и заговорили о предполагаемой организации и ее широкой работе*.

Радостно улыбавшийся своей особенной хорошей улыбкой, вышел Алексей Максимович от Владимира Ильича. Я понял, что он рад и за начинающееся дело, и за то, что отношения его с Владимиром Ильичем вновь наладились. С этого дня закипела работа по делу помощи ученым. И. П. Павлов более не возобновлял просьб о выезде за границу. Его работы хорошо подвигались вперед. Владимир Ильич долгое время справлялся при докладах и о Павлове, и о «деле Горького», как говорил он, и принимал самое горячее участие в удовлетворении всех накапливающихся нужд в деле помощи ученым и литераторам. В те годы революции нередко трудно было осуществить не только намеченное, но и утвержденное. Зная это, Владимир Ильич не только помогал осуществлению всего, что требовали нужды этого дела, но еще находил возможность многократно справляться, прослеживать, сделано ли, осуществлено ли то или другое намеченное решение, не осталось ли это распоряжение только на бумаге.

Считаю необходимым здесь также отметить, что, когда приходилось сообщать Владимиру Ильичу о персональных ходатайствах лиц, принадлежащих к миру ученых и литераторов, Владимир Ильич не только сугубо внимательно относился к ним, но сам изыскивал средства и способы их удовлетворить, так же как я не знаю случая, когда бы Владимир Ильич самым решительным образом не голосовал «за» выдачу пособия нуждающемуся ученому, пенсии его семье, за осуществление всяких льгот при поездках по России или за границу, при выписке книг, при утверждении научных командировок.

Владимир Ильич, живший исключительно горестями и радостями широких масс нашего народа, знал больше, чем кто-либо, что необходимо им, чтобы вывести их из пут капиталистической эксплуатации на широкую дорогу счастливой и независимой жизни.

Прогресс техники, прогресс строительства, расширение и углубление всех разнообразных производств — вот задача дня, задача ближайших десятилетий нашей новой жизни. И он, зная это, всеми мерами стоял за развитие и насаждение технических и всяких иных знаний, за привлечение специалистов, ученых, академиков к общему творчеству. Мы, оставшиеся исполнителями многих и многих начертаний Владимира Ильича, должны всемерно осуществить и этот его завет.

Опубликовано в журнале «На литературном посту», 1927, № 20, октябрь., стр 33-39. Печатается по первому изданию настоящего сборника. М., 1965.

* В статье «Мои встречи с Горьким» («Новый мир», 1928, кн. 5) В. Д. Бонч-Бруевич дополнил и расширил содержание беседы В. И. Ленина с М. Горьким. Приводим выдержку из этой статьи:

«Владимир Ильич сосредоточенно сидел за столом, что-то соображая и тщательно проглядывая многие документы, лежавшие у него на столе, когда Алексей Максимович был введен мною в кабинет Владимира Ильича.

— Что это вы делаете? — сказал он, обращаясь к Владимиру Ильичу.

Владимир Ильич быстро встал, дружески пожал через стол руку Алексея Максимовича и, посмотрев ему в упор в глаза, ответил:

— Думаю над тем, как бы лучше придушить кулаков, не дающих хлеба народу.

— Вот это оригинальное занятие, — ответил ему Алексей Максимович, садясь в кресло.

— Да, мы подходим вплотную к борьбе за хлеб, за самое простое человеческое существование, — ответил ему Владимир Ильич, — и мы должны всеми мерами заставить тех, кто на голоде и смерти людей хочет умножить свои капиталы, отдать накопленное богатство, отдать накопленный хлеб для голодающих. Кулаки поднимают восстания, кулаки не хотят добровольно сделать и шага в сторону народа. Мы заставим их силой, отберем у них решительно все и уничтожим, если они будут продолжать противиться распоряжениям правительства и желаниям рабочего класса.

Владимир Ильич говорил это отрывисто, энергично, с величайшей решимостью  и чувствовалось, что действительно наступает момент борьбы не на живот, а на смерть.

Разговор быстро перешел от этой политической темы на специальные вопросы устройства жизни, быта литераторов и ученых. Алексей Максимович подробно рассказал Владимиру Ильичу о тех ужасах жизни, которые приходится переживать и без того тонкому, самому культурному слою нашего общества, выдающимся ученым и литераторам, которые решительно не приспособлены к борьбе за кусок хлеба, Он перечислил десятки имен, фамилий, которых уже нет, которые в этих ужасных условиях, создавшихся в Петрограде, погибли, умерли, перечислил всех тех, кто находится в состоянии острейшей нужды. Говорил о тех, кого еще можно спасти, подкормивши, позаботившись о них. Владимир Ильич выслушивал все это с величайшим вниманием и напряжением. Он сказал Алексею Максимовичу, что надо сделать решительно все, чтобы помочь этим специалистам, литераторам и ученым пережить лихолетие нашего времени, и что он надеется, что Алексей Максимович со своими друзьями, став во главе этого дела, сумеет организовать его как будет нужно, причем эту помощь, постоянную и упорную, он твердо обеспечивает своей поддержкой». — Ред.

Примечания:

¹ В то время Г. Е. Зиновьев (Радомысльский) (1883—1936) был председателем Петроградского Совета. (Стр. 428.)

² Беседа В. И. Ленина с приехавшим по его просьбе из Петрограда Горьким по вопросу об организации помощи ученым состоялась 10 июля 1919 г. (см. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 39, стр. 586). (Стр. 430.)

 

 

В. М. ВЕЛИЧКИНА (БОНЧ-БРУЕВИЧ)

Тридцатого сентября 1918 г. в два часа ночи, проболев два дня, скончалась от свирепой «испанки» Вера Михайловна Величкина (Бонч-Бруевич).

Смерть эта для нас была крайней неожиданностью. Еще три дня тому назад¹ все ее видели здоровой и энергичной в Совнаркоме, где она на заседании, на котором председательствовал Владимир Ильич, делала доклад² о здоровье школьников и о положении с питанием детей в школах. При полной поддержке Владимира Ильича Вера Михайловна отстояла декрет о всеобщем питании детей в школах без классового подхода к детям, против чего возражали некоторые, мнившие себя особо ортодоксальными марксистами. Владимир Ильич пошутил над ними, высказался всецело за предложение, внесенное Верой Михайловной от Наркомздрава, и поставил декрет на голосование. Всеми голосами против одного и одного воздержавшегося декрет был принят и сейчас же вошел в силу. Текст его был всюду передан по телеграфу. Вера Михайловна ликовала, зная, что теперь детишки будут накормлены в школах горячими завтраками. А это было существенно важно, ибо голод повсюду уже давал о себе знать и он, конечно, более всего отражался на детях.

Вечером этого дня к Вере Михайловне на квартиру пришла неизвестная женщина, жительница Кремля, и сказала, что она очень больна. Вера Михайловна, будучи врачом, сейчас же ее приняла, так как в Кремле тогда еще не была организована медицинская помощь. Температура у нее оказалась 40,8°. Вера Михайловна обнаружила у нее начинающееся воспаление легких. Она порекомендовала ей сейчас же лечь в постель, прописала нужные лекарства и лечение. Назад женщина уже идти не могла. У нас дома никого не было. Вера Михайловна сама повела ее домой. Женщина еле шла, тяжело дышала, положив голову на плечо Веры Михайловны, а та, обняв ее, с трудом таким образом вела по коридору третьего этажа Кавалерского корпуса. Ей встретился кремлевский служитель, который узнал женщину — это была прачка — и взялся довести ее до дома. Наутро Вера Михайловна почувствовала недомогание, но днем оно исчезло, и ничто не предвещало скорого трагического конца. В Кремле в это время стали появляться больные инфлуэнцией, которая быстро переходила в воспаление легких. Врачи Мосздравотдела стали определять болезнь «испанкой», и больных забирали в больницы. Заболевали больше женщины. Вера Михайловна вечером 27 сентября, хотя и чувствовала себя не совсем хорошо, поехала в Художественный театр. Вернулась она с недомоганием, жаловалась, что ее знобит. Температура была 37,5°. Вечером также заболела наша няня, а дочка Леля ночью металась в жару. Наутро Вера Михайловна встала с температурой в 38° и очень волновалась, что именно в этот день проходят ассигновки в Наркомпросе на горячие завтраки для школьников. Она очень боялась, что без нее там занизят суммы, и она, несмотря на болезнь, в холодный ветреный день поехала в пролетке в Наркомпрос. Оттуда она еле вернулась назад в сопровождении товарища. У нее была температура 40°. Сейчас же были вызваны врачи. Она бредила и все повторяла: «Теперь можно спокойно умереть: дети будут накормлены!». Врачи определили воспаление легких на почве «испанки». Было установлено дежурство. Приехал известный доктор Мамонов, принявший энергичные меры, но заявивший, что это «испанка» в очень тяжелой форме и что он ни за что не ручается. Остаток дня и ночь были кошмарны. И Вера Михайловна, и Леля, моя дочь, и ее няня были на краю гибели. 29 сентября всем стало лучше. Температура упала, у Веры Михайловны было 37,7°, но Мамонов покачивал головой: сердце сильно сдавало.

— Температура может опять вспыхнуть! — говорил он. — Эта болезнь очень коварная.

И действительно, у всех больных к четырем часам дня температура поднялась, и у Веры Михайловны больше всего. Сердечные впрыскивали беспрестанно. Она была почти без сознания. Температура дошла до 41°. Мамонов хотел оборвать процесс и ввел большой шприц хины. Температура несколько упала, чтобы через некоторое время дойти до 42°. Началась агония. Вера Михайловна задыхалась.

Мы все собрались у ее постели. Она открыла уже тускневшие, страдающие глаза и посмотрела на всех нас. Увидела свою дочку и тихо сказала:

— Прощайте! Умираю! Уведите Лелю. Она больна. Берегите ее...

И глаза ее закрылись. Бледная рука скатилась с груди... Мы все благоговейно стали на колени и поцеловали ее помертвевшую руку.

Она тихо скончалась в два часа ночи.

Веры Михайловны не стало.

Владимир Ильич после своего ранения отдыхал на даче. Я не решался ему сообщить о смерти Веры Михайловны, боясь его обеспокоить.

На другой день кто-то из товарищей по телефону сообщил Надежде Константиновне, а она сочла нужным оповестить Владимира Ильича, который прислал мне драгоценное для меня и моей осиротевшей семьи письмо. Впервые, через двадцать шесть лет, я решаюсь его опубликовать, передав подлинник на вечное хранение в архив ИМЛ. Вот это письмо:

1/Х—1918 г.

Дорогой Владимир Дмитриевич! Только сегодня утром мне передали ужасную весть. Я не могу поехать в Москву, но хотя бы в письме хочется пожать Вам крепко, крепко руку, чтобы выразить любовь мою и всех нас к Вере Михайловне и поддержать Вас хоть немного, поскольку это может сделать человек, в Вашем ужасном горе. Заботьтесь хорошенько о здоровье дочки. Еще раз крепко, крепко жму руку.

Ваш В. Ленин*

Дорогие Владимир Дмитриевич и Леленька, не знаю, что и сказать. Берегите друг друга. Крепко, крепко жму руку. Как-то ужасно трудно верится.

Ваша Н. К. Ульянова**

Впервые опубликовано по рукописи 1944 г. в III т. Избр. соч., Пo тексту которого печатается в настоящем сборнике.

* В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 50. стр. 18(5 —187. — Ред.

** Архив ИМЛ, № 44845.

¹ Допущена неточность: последнее перед отъездом В. И. Ленина на отдых в Горки заседание Совнаркома под его председательством было 23 сентября 1918 г. (см. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 37, стр. 700). (Стр. 433.)

² В. М. Величкина постановлением СНК от 6 (19) января 1918 г. была назначена правительственным комиссаром по народному просвещению по отделу школьной санитарии и гигиены (см. «Декреты Советской власти», т. I. М., 1957, стр. 587). (Стр. 433.)

 

 

ПАМЯТИ В.В. ВОРОВСКОГО

Летом 1917 г. Вацлав Вацлавович прибыл из Швеции в Петроград, после выполнения возложенных на него большевистским центром поручений по заграничному представительству. Приехал он бодрый, полный надежд и самых широких упований, и тотчас же, конечно, присоединился к петроградской большевистской организации, работая в ней как литератор и как агитатор.

Когда наступили дни Октябрьской революции, он вскоре был назначен первым нашим полномочным послом в Швецию, куда и уехал. Швеция официально его не признала, но он довольно долго жил в ней, поддерживая связи со шведским пролетариатом и с заграничными европейскими группами рабочих, ставших на сторону Октябрьской революции.

Наконец под натиском Антанты шведское правительство выслало его из Швеции, и он вернулся уже не в Петроград, а в Москву, где вскоре был назначен заведующим Государственным издательством, образовавшимся еще до его приезда. Будучи весьма близок к литературе и имея широкое образование, он, конечно, прекрасно мог бы справляться с редакторской работой, с организацией соответствующих коллегий, выработкой издательских планов. Но с издательской практикой ему никогда не приходилось иметь дело. Получив тяжелое наследство в Госиздате, он с величайшим трудом нес эту ношу, возложенную на него, но, несомненно, не соответствующую ни его желаниям, ни его жизненной практике. В это время он написал предисловие к утопии одного из русских авторов, вышедшей в Госиздате¹, и издал брошюру на неожиданную для него тему: «Послание патриарха Тихона к архипастырям и пастырям церкви российской»* — одно из первых литературных разоблачений антисоветской деятельности патриарха всероссийского.

Вацлав Вацлавович не однажды высказывал мне и товарищам, что работа в Госиздате для него не подходяща. Он продолжал заниматься литературными работами, и его тянуло к дипломатической деятельности. Его постоянно отрывали от работы в Госиздате и давали весьма ответственные поручения в области дипломатии. Наконец, когда у нас возобновились сношения с Италией, тотчас же пришли к мысли, что полномочным представителем в эту страну, конечно, должен быть назначен Вацлав Вацлавович.

Перед отъездом за границу он поехал вместе с дочерью в санаторий полечиться. И тут ему жестоко не повезло. Он и дочь его, выпив сырое молоко, заразились брюшным тифом, и их больных привезли в Кремлевскую больницу. Дочь его скоро поправилась, но Вацлаву Вацлавовичу становилось все хуже и хуже. Наконец наступили критические дни. У него случилось внутреннее кровоизлияние в кишках, и он стал угасать. Температура все падала. Почти не было никакой надежды на его спасение. Старший врач больницы А. Ю. Канель и ее помощник, лечащий врач Вацлава Вацлавовича Л. Г. Левин, вели в буквальном смысле слова отчаянный бой за жизнь Вацлава Вацлавовича, вырывая его из когтей смерти. Он был без сознания, почти без пульса. И вот кровоизлияние остановилось, температура перестала падать. Блеснула надежда на то, что силы жизни победят.

Вацлав Вацлавович пришел в сознание, чуть-чуть ожил, но было еще очень далеко до выздоровления. Сто дней пролежал он в Кремлевской больнице и наконец вышел из нее и стал набираться сил.

Владимир Ильич зорко следил за его здоровьем. Три раза в неделю я сообщал ему, по своей должности управляющего делами Совнаркома, сведения о всех изменениях и колебаниях в болезни Вацлава Вацлавовича. Когда миновал кризис и он стал понемногу поправляться, Владимир Ильич захотел видеть Вацлава Вацлавовича, чтобы своей товарищеской беседой поддержать его. Он осведомился у врачей, разрешают ли они ему посетить Вацлава Вацлавовича, и, когда узнал, что это по состоянию здоровья больного можно, отправился к нему в больницу. Вацлав Вацлавович лежал в отдельной небольшой комнате на высоких подушках, страшно худой, говорил крайне слабым голосом.

Владимир Ильич вошел и еще издали особенно приветливо погрозил ему пальцем.

— Позвольте представиться — голодающий индус из владений его величества короля английского, — как всегда шутя над самим собой, улыбаясь, полушепотом проговорил Вацлав Вацлавович.

— Но нам нужно, чтобы вы были абсолютно здоровы! Италия вас ждет, а вы так плохо себя ведете, — пошутил Владимир Ильич.

Вацлав Вацлавович оживился и стал энергично говорить.

— Тише, тише, нельзя так, — тихонько сказал Владимир Ильич, — вы помолчите, а я вам расскажу; вам не надо тратить силы.

И Владимир Ильич задушевно и мягко стал беседовать с Вацлавом Вацлавовичем.

Из взглядов Вацлава Вацлавовича я понял, что он что-то хочет сказать Владимиру Ильичу наедине, — мы все тотчас же вышли из палаты, где он лежал. Минут через пятнадцать Владимир Ильич вышел, дружески прощаясь с Вацлавом Вацлавовичем.

— Теперь отдыхайте... Засните лучше... — и он, улыбаясь, затворил двери палаты.

И тотчас же тихонько спросил у врачей:

— Ну, как он? .. Плох, слаб? ..

— Очень слаб, — ответил врач, — но непосредственная опасность миновала.

— Прошу вас всех, берегите его — это прекрасный товарищ. Если чем я могу быть полезен, звоните прямо ко мне...

Владимир Ильич обошел все палаты, приветливо здороваясь с больными и расспрашивая о состоянии их здоровья, поблагодарил врачей и всех, кто был с ними, за образцовую чистоту и порядок в больнице и ушел в Совнарком.

— Бедняга Вацлав Вацлавович, как переменился, тяжелая болезнь... Выживет ли? — сказал он мне, и особенная печаль подернула его лицо, которую я замечал всегда, когда приходилось ему узнавать о бедствиях с товарищами.

— А как их финансовые дела?.. Небось, Дора Моисеевна совершенно поистратилась на больных... Вы узнайте деликатно, по-товарищески, чтобы не обидеть... В такие минуты люди особенно чутки к обиде. Необходимо помочь, не забудьте сказать мне, что узнаете...

Я сказал ему, что по моему докладу Малый Совнарком из кредитов на Совнарком отпустил небольшую ссуду Вацлаву Вацлавовичу.

— Это хорошо... Но когда это было, давно? .. Теперь выздоравливает и он, и дочь, надо усиленное питание... Надо помочь...

На другой день я доложил Владимиру Ильичу, что у жены Воровского ничего нет и что она на рынке вынуждена продавать вещи, чтобы покупать все то, что нужно, что предписывают врачи больным. Я тут же подал проект моего нового краткого доклада в Малый Совнарком. Владимир Ильич тотчас же написал записочку председателю Малого Совнаркома, прося отпустить небольшие средства на поддержание здоровья смертельно больного товарища. Малый Совет в этот же вечер постановил оказать небольшую помощь.

Вацлав Вацлавович медленно поправлялся и, как только разрешили врачи, поехал с семьей в Италию в качестве полномочного представителя РСФСР.

Перед его отъездом в Италию мы дружески прощались с ним, и он дал мне свой портрет.

— Когда убьют или умру сам, — можете любоваться на этого прекрасного молодого человека и сообщить потомству его замечательную биографию... — как всегда шутя над собой, сказал он мне и вручил фотографическую карточку. — А это портрет моей дражайшей супруги.

И мы расцеловались. Это была наша последняя встреча.

Впервые опубликовано отдельной брошюрой изд-вом «Жизнь и знание» (М., 1925) под названием «На славном посту». Печатается по IV т. Избр. соч.

* Н. Орловский. Послание патриарха Тихона к архипастырям и пастырям церкви российской. М., Госиздат, 1919. — Ред.

¹ Имеется в виду критическое предисловие В. В. Воровского (П. Орловского) к книге И. Кремнева «Путешествие брата моего Алексея в страну крестьянской утопии». М., Госиздат, 1920, 61 стр. (Стр. 437.)

 

 

ПАМЯТИ П.А. КРОПОТКИНА

 

ВСТРЕЧА В. И. ЛЕНИНА С И. А. КРОПОТКИНЫМ

После Февральской революции, 12 июня 1917 г., П. А. Кропоткин вернулся из Англии в Россию, в Петроград, где хотел поселиться. Однако вскоре он отказался от этой мысли и переехал на жительство в Москву.

Однажды, это было в 1918 г., ко мне на прием в Управление делами Совета Народных Комиссаров пришел кто-то из семьи Петра Алексеевича Кропоткина, кажется, его дочь со своим мужем, и рассказал о тех мытарствах, которым он подвергается в связи с его устройством в Москве. Было ясно, что это сплошное недоразумение и что, конечно, Петр Алексеевич как ветеран революции имел полное право и в это бурное революционное время на получение постоянной жилплощади. Вот тут-то и возобновилось мое старое знакомство с П. А. Кропоткиным.

Я сейчас же сообщил обо всем Владимиру Ильичу, и он распорядился немедленно выдать на имя Петра Алексеевича охранную грамоту на квартиру, что я немедленно и сделал. В скором времени я съездил к нему, чтобы узнать о его жизни, и наша встреча была очень радушной и хорошей. Петр Алексеевич жил в высшей степени скромно; в его комнате было много книг, и вся обстановка говорила о том, что он усиленно занимается литературными трудами.

В первое же свидание он высказал мне свое отношение к Октябрьской революции. Большевистская революция застала его уже в весьма преклонном возрасте, а, по его мнению, деятельное участие в революции могут принимать люди до сорока лет. Когда я возразил ему, что вся подпольная, опытная в революционных делах часть нашей партии была старше по возрасту, то он сказал:

— Для России — это так. Тут у нас в пятьдесят и более лет сохранились прекрасные революционеры. Вот мой возраст — другое дело...

Однако события нашей сложной жизни он принимал близко к сердцу и искренне болел душой за судьбу великого пролетарского движения, когда Советскую Россию окружили белогвардейские и антисоветские враги. Он говорил мне:

— Во всей деятельности современных революционных политических партий надо помнить, что Октябрьское движение пролетариата, закончившееся революцией, доказало всем, что социальная революция возможна. И это мировое завоевание надо изо всех сил беречь, поступаясь во многом другом. Партия большевиков хорошо сделала, что взяла старое, истинно пролетарское название — коммунистическая партия. Если она и не добьется всего, что хотела бы, то она осветит путь цивилизованным странам по крайней мере на столетие. Ее идеи будут постепенно восприниматься народами так же, как воспринимались миром идеи Великой французской революции в XIX веке. И в этом колоссальная заслуга Октябрьской революции.

Необходимо отметить, что летом 1920 г., как сообщает Н. К. Лебедев *, Петра Алексеевича посетила английская рабочая делегация. Кропоткин послал с делегатами большое письмо, адресованное западноевропейским рабочим. В этом письме он писал, что «трудящиеся европейских стран и их друзья из других классов должны прежде всего заставить свои правительства отказаться от мысли о вооруженном вмешательстве в дела России, как открытом, так и замаскированном, в форме вооруженной помощи или в виде субсидии разным державам, а затем и возобновить сношения с Россией»**.

Конечно, как убежденный анархист, Петр Алексеевич не признавал формы нашего Советского государства. Он вообще был против партий и против государства. Но когда с ним приходилось говорить не о теориях, а о практике, то он понимал, что без государственной власти нельзя было бы закрепить достижения революции. При первом же нашем свидании Петр Алексеевич спросил меня:

— Мне сказали, что Владимир Ильич написал прекрасную книгу о государстве, которую я еще не видел и не читал и в которой он ставит прогноз, что государство и государственная власть в конце концов отомрут. Владимир Ильич одним этим смелым развитием учения Маркса заслуживает самого глубокого уважения и внимания, и всемирный пролетариат никогда этого не забудет. Я рассматриваю Октябрьскую революцию как попытку довести до своего логического завершения предыдущую, Февральскую революцию с переходом к коммунизму и федерализму.

В Москве в 1918 г. жить было трудно. Петр Алексеевич согласился на предложение своего знакомого Олсуфьева переехать в его дом, в г. Дмитров, и поселиться там. Весной 1918 г. Петр Алексеевич переехал вместе с семьей к Олсуфьеву в четыре комнаты и там расположился. Из Дмитрова он иногда наезжал в Москву, и в эти его приезды я всегда с ним видался; кроме того, он присылал Владимиру Ильичу и мне письма по различным вопросам. Постоянно прихварывая и недомогая, Петр Алексеевич старался все-таки принимать участие в местной общественной жизни. Он выступал на учительском съезде, участвовал на съезде кооператоров и горячо поддерживал идею устройства краевого музея.

Я постоянно знакомил Владимира Ильича как с условиями жизни Кропоткина, так и с моими разговорами с ним. Владимир Ильич относился к Петру Алексеевичу с большим уважением. Он особенно ценил его как автора труда о Великой французской революции, подробно говорил о достоинствах этой замечательной книги и обращал внимание на то, что Кропоткин впервые посмотрел на французскую революцию глазами исследователя, обратившего внимание на народные массы, выдвигая всюду роль и значение во французской революции ремесленников, рабочих и других представителей трудящегося населения. Это исследование Кропоткина он считал классическим и настойчиво рекомендовал его читать и широко распространять. Он говорил, что совершенно необходимо эту книгу переиздать большим тиражом и бесплатно распространять по всем библиотекам нашей страны. В одном из разговоров со мной Владимир Ильич выразил желание повидаться с Петром Алексеевичем и побеседовать с ним. В конце апреля 1919 г. я написал ему письмо, подлинник которого хранился в Музее имени Кропоткина в Москве.

 

«Дорогой Петр Алексеевич, я слышал от Миллера***, что Вы собираетесь приехать в Москву. Как бы это было хорошо! Вл[адимир] Ил[ьич], который шлет Вам привет, говорил мне, что он очень был бы рад с Вами повидаться. Если соберетесь в Москву, телеграфируйте, чтобы знать, когда Вы приедете, — мне тоже так хотелось бы с Вами повидаться.

С товарищеским приветом Ваш Влад. Бонч-Бруевич».

 

Вскоре Петр Алексеевич приехал в Москву, о чем он меня сейчас же уведомил. Я навестил его, и он сказал, что мое письмо получил и, конечно, очень хотел бы повидаться с Владимиром Ильичем.

— Мне нужно с ним о многом переговорить, — прибавил он.

Мы условились, что я извещу его по телефону о дне и часе встречи, которую я предложил устроить у меня на квартире в Кремле. Этот разговор происходил в начале мая 1919 г., так что свидание Владимира Ильича с Петром Алексеевичем я почти безошибочно могу отнести на 8—10 мая. Владимир Ильич назначил время после служебных часов в Совнаркоме и сообщил, что к пяти часам дня он будет у меня. Я по телефону дал знать об этом Петру Алексеевичу и послал за ним автомобиль. Владимир Ильич пришел ко мне раньше Петра Алексеевича. Мы говорили с ним о работах революционеров прошедших эпох. Владимир Ильич высказался в том смысле, что, несомненно, наступит у нас время, когда мы издадим труды русских революционеров, живших за рубежом. Владимир Ильич брал из моей библиотеки то одну, то другую книжку Кропоткина, Бакунина, сохранившиеся у меня еще с 1905 г., и быстро просматривал их страницу за страницей. В это время дали знать, что приехал Кропоткин. Я пошел его встречать. Он медленно поднимался по нашей довольно крутой лестнице. Владимир Ильич быстрыми шагами пошел по коридору навстречу и радостной улыбкой приветствовал Петра Алексеевича. Владимир Ильич взял его под руку и очень внимательно и очень учтиво как бы ввел его в кабинет, усадил в кресло, а сам занял место с противоположной стороны стола.

Петр Алексеевич весь озарился и тут же сказал:

— Как я рад видеть вас, Владимир Ильич! Мы с вами стоим на разных точках зрения. По целому ряду вопросов и способы действия, и организацию мы признаем разные, но цели наши одинаковые, и то, что делаете вы и ваши товарищи во имя коммунизма, очень близко и радостно для моего стареющего сердца. Но вот вы ущемляете кооперацию, а я за кооперацию!

— И мы — за! — громко воскликнул Владимир Ильич. — Но мы против той кооперации, в которой скрываются кулаки,  помещики, купцы и вообще частный капитал. Мы хотим только снять маску с лжекооперации и дать возможность широчайшим массам населения вступить в действительную кооперацию.

— Я против этого не спорю, — ответил Кропоткин, — и, конечно, там, где это есть, нужно бороться изо всех сил, как со всякой ложью и мистификацией. Нам не нужно никаких прикрытий, мы должны беспощадно разоблачать всякую ложь, но вот в Дмитрове я вижу, что преследуют нередко кооператоров, ничего общего не имеющих с теми, о которых вы сейчас говорили, и это потому, что местные власти, может быть, даже вчерашние революционеры, как и всякие другие власти, обюрократились, превратились в чиновников, которые желают вить веревки из подчиненных, они думают, что все население подчинено им.

— Мы против чиновников всегда и везде, — сказал Владимир Ильич, — мы против бюрократов и бюрократизма, и это старье мы должны вырвать с корнями, если оно гнездится в нашем новом строе, но ведь вы же прекрасно понимаете, Петр Алексеевич, что людей переделывать очень трудно, что ведь, как говорил Маркс, самая неприступная крепость — это человеческий череп! Мы принимаем все и всяческие меры для успеха в этой борьбе, да и сама жизнь заставляет, конечно, многому учиться. Наша некультурность, наша безграмотность, наша отсталость, конечно, дают о себе знать, но никто не может приписывать нам как партии, как государственной власти то, что делается неправильного в аппаратах этой власти, тем более там, в глубине страны, в отдалении от центров.

— Но от этого, конечно, не легче всем тем, кто подвергается влиянию этой непросвещенной власти, — воскликнул П. А. Кропоткин, — которая сама по себе уже является той огромнейшей отравой для каждого из тех, кто эту власть берет на себя.

— Но ничего не поделаешь, — прибавил Владимир Ильич, — в белых перчатках не сделаешь революцию. Мы прекрасно знаем, что мы сделали и сделаем немало ошибок; все, что можно исправить, исправляем, сознаемся в своих ошибках, часто — в прямой глупости. Вопреки всем ошибкам доведем нашу социалистическую революцию до победного конца. А вот вы помогите нам, сообщайте о всех неправильностях, которые вы замечаете, и будьте уверены, что каждый из нас отнесется к ним самым внимательным образом.

— Ни я, ни кто другой, — сказал Кропоткин, — не откажется помогать вам и вашим товарищам всем, чем только возможно... Мы будем сообщать вам о неправильностях, которые происходят и от которых во многих местах стоит стон...

— Не стой, а вой сопротивляющихся контрреволюционеров, к которым мы были и будем беспощадны...

— Но вот вы говорите, что без власти нельзя, — стал вновь теоретизировать Петр Алексеевич, — а я говорю, что можно... Вы посмотрите, как разгорается безвластное начало. Вот в Англии, — я только что получил сведения, — в одном из портов докеры организовали прекрасный, совершенно вольный кооператив, в который идут и идут рабочие всяких других производств. Кооперативное движение огромно и в высшей степени важно по своей сущности...

Я посмотрел на Владимира Ильича. Владимир Ильич несколько насмешливо блеснул глазами: слушая с полным вниманием Петра Алексеевича, он, видимо, недоумевал, что при таком огромном взлете революции, который был в Октябре, возможно говорить только о кооперации и кооперации. А Петр Алексеевич продолжал и продолжал говорить о том, как еще в другом месте, в Англии, тоже организовался кооператив, как где-то в третьем месте, в Испании, организовалась какая-то маленькая (кооперативная) федерация, как разгорается синдикалистское движение во Франции...

— Весьма вредное, — не утерпел вставить Владимир Ильич, — не обращающее никакого внимания на политическую сторону жизни и явно разлагающее рабочие массы, отвлекая их от непосредственной борьбы...

— Но профессиональное движение объединяет миллионы, — это сам по себе огромный фактор, — взволнованно говорил Петр Алексеевич. — Вместе с кооперативным движением — это огромный шаг вперед...

— Это все прекрасно,, — перебил его Владимир Ильич, — конечно, кооперативное движение важно, но только как синдикалистское — вредно; но разве в нем суть? Разве только оно может привести к чему-либо новому? Неужели вы думаете, что капиталистический мир уступи г дорогу кооперативному движению? Он постарается всеми мерами и всеми способами забрать его в свои руки. Эта «безвластная» кооперативная группа английских рабочих будет самым беспощадным образом задавлена и превращена в слуг капитала, станет зависима от него через тысячи нитей, которыми он сумеет оплести, как паутиной, новое, зарождающееся направление, столь вам симпатичное в кооперативном движении. Простите меня, но это все пустяки! Это все мелочи! Нужны прямые действия масс, а пока там этих действий нет — нечего говорить ни о федерализме,  ни о коммунизме, ни о социальной революции. Это все детские игрушки, болтовня, не имеющая под собой ни реальной почвы, ни сил, ни средств, почти не приближающая нас ни к каким нашим социалистическим целям.

Владимир Ильич встал из-за стола и говорил все это отчетливо и ясно, с подъемом. Петр Алексеевич откинулся на спинку кресла и с большим вниманием слушал пламенные слова Владимира Ильича и после этого перестал говорить о кооперации.

— Конечно, вы правы, — сказал он, — без борьбы дело не обойдется ни в одной стране, без борьбы самой отчаянной...

— Но только массовой, — воскликнул Владимир Ильич, — нам не нужна борьба и атентаты**** отдельных лиц, и это давно пора понять анархистам. Только в массы, только через массы и с массами... Все остальные способы, и в том числе анархические, сданы историей в архив, и они никому не нужны, они никуда не годятся, никого не привлекают и только разлагают тех, кто так или иначе завлекается на этот старый, избитый путь...

Владимир Ильич вдруг остановился, очень добро улыбнулся и сказал:

— Простите, я, кажется, увлекся и утомил вас, но вот мы все такие — большевики: это наш вопрос, наш конек, и он так нам близок, что мы не можем о нем говорить спокойно.

— Нет, нет, — ответил Кропоткин. — Если вы и ваши товарищи все так думают, если они не опьяняются властью и чувствуют себя застрахованными от порабощения государственностью, то они сделают много. Революция тогда действительно находится в надежных руках.

— Будем стараться, — добродушно ответил Владимир Ильич.

— Нам нужны просвещенные массы, — сказал Владимир Ильич, — и как бы хотелось, чтобы, например, ваша книжка «Великая французская революция»¹ была издана в самом большом количестве экземпляров. Ведь она так полезна для всех!

— Но где издавать? В Государственном издательстве я не могу...

— Нет, нет, — лукаво улыбаясь, перебил Петра Алексеевича Владимир Ильич, — зачем? Конечно, не в Госиздате, а в кооперативном издательстве...

Петр Алексеевич одобрительно покачал головой.

— Ну, что ж, — сказал он, видимо обрадованный и этим одобрением, и этим предложением, — если вы находите книжку интересной и нужной, я согласен ее издать в дешевом издании. Может быть, найдется такое кооперативное издательство, которое захочет принять ее...

— Найдется, найдется, — подтвердил Владимир Ильич, — я уверен в этом...

На этом разговор между Петром Алексеевичем и Владимиром Ильичем стал иссякать. Владимир Ильич посмотрел на часы, встал и сказал, что он должен идти готовиться к заседанию Совнаркома. Он самым любезным образом распрощался с Петром Алексеевичем и сказал ему, что будет всегда рад получать от него письма. И Петр Алексеевич, распрощавшись с нами, направился к выходу. Мы вместе с Владимиром Ильичем провожали его.

— Как устарел, — сказал мне Владимир Ильич. — Вот живет в стране, которая кипит революцией, в которой все поднято от края до края, и ничего другого не может придумать, как говорить о кооперативном движении. Вот — бедность идей анархистов и всех других мелкобуржуазных реформаторов и теоретиков, которые в момент массового творчества, в момент революции, никогда не могут дать ни правильного плана, ни правильных указаний, что делать и как быть. Ведь если только послушать его на одну минуту, — у нас завтра же будет самодержавие, и все мы, и он между нами, будем болтаться на фонарях, а он — только за то, что называет себя анархистом. А как писал, какие прекрасные книги, как свежо и молодо чувствовал и думал, и все это — в прошлом, и ничего теперь... Правда, он очень стар, и о нем нужно заботиться, помогать ему всем, чем только возможно, и делать это особенно деликатно и осторожно. Он все-таки для нас ценен и дорог всем своим прекрасным прошлым и теми работами, которые он сделал. Вы, пожалуйста, не оставляйте его, смотрите за ним и его семьей и обо всем, что только для него нужно, сейчас же сообщайте мне, и мы вместе обсудим все и поможем ему.

Продолжая говорить о Петре Алексеевиче и его сверстниках, мы пошли с Владимиром Ильичем по Кремлю, к зданию Совнаркома, где через пятнадцать минут должно было открыться очередное заседание нашего правительства.

 

БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ КРОПОТКИНА

Утром 19 января 1921 г. я узнал, что Петр Алексеевич сильно занемог и что у него было два крайне тяжелых сердечных припадка. Это печальное известие было сейчас же мною сообщено В. И. Ленину. Владимир Ильич просил меня немедленно организовать помощь Петру Алексеевичу, причем он дал приказание ехать в Дмитров специальным экстренным поездом, вне железнодорожного расписания. Я снесся с наркомом здравоохранения Н. А. Семашко, и тут же был составлен список врачей для консилиума с его участием, а железнодорожные власти подготовляли экстренный поезд.

Я созвонился с Дмитровским исполкомом и распорядился, чтобы на вокзал были высланы лошади, и просил, чтобы представители местной власти прибыли на вокзал, дабы тут же переговорить с ними о дальнейшем.

Забрав в два автомобиля врачей и дав знать Н. А. Семашко, мы направились на Савеловский вокзал. Здесь уже был готов экстренный поезд, состоявший из двух мягких вагонов и паровоза. Немедленно отбыв, мы безостановочно шли со скоростью курьерского поезда до г. Дмитрова. Здесь нас поджидали представители Исполкома. Когда они узнали, что мы приехали сюда по прямому распоряжению Председателя Совета Народных Комиссаров В. И. Ленина, то их изумлению не было границ.

Оказалось, что местные власти предубежденно относились к Петру Алексеевичу. Как старый революционер он им совершенно был неизвестен; с ним как со знаменитым писателем, ученым-географом, теоретиком анархизма они не были знакомы, а разговоры о том, что здесь живет какой-то бывший князь в доме старого дворянина и которому почему-то оказывается покровительство, еще более смущали тех, кто стоял у местного кормила правления. А так как Петр Алексеевич открыто и вслух не одобрял многое, что делалось в этом захолустье в те бурные годы, то само собой понятно, что отношения между местной властью и Кропоткиным были неблагоприятны и иногда почти враждебны. Мне пришлось более или менее подробно ознакомить представителей местных властей со всем обликом Петра Алексеевича, чтобы таким образом сделать вполне понятными ту заботу и беспокойство, которые проявил о нем Владимир Ильич.

В г. Дмитрове П. А. Кропоткин жил в старом доме Олсуфьевых, близких знакомых Л. Н. Толстого. Занимая с семьей небольшую квартиру, Петр Алексеевич расположился в самой маленькой комнате, да притом еще выходящей на север. Здесь он спал и работал. Петра Алексеевича мы застали лежащим в постели. Его возбужденное лицо, часто озаряемое прекрасной ласково-доброй улыбкой, сразу говорило, что он нездоров, и сильно нездоров.

Петр Алексеевич прикован к постели, — писал я тогда под первым впечатлением. В ночь с 17-го на 18-е января у него сделался серьезнейший, продолжавшийся шесть часов сряду, припадок грудной жабы. Мучительные боли в сердце и в левой руке сопровождались сильнейшим удушьем. Петр Алексеевич задыхался, и окружающие его отчаивались за его жизнь.

Прибывший из Москвы консилиум обнаружил крупозное воспаление легких. Петр Алексеевич бодр, ясные глаза, острый, вдумчивый взгляд, свободная речь, полное сознание, но возраст — ему семьдесят восемь лет — внушает большое опасение и тревогу. Сердце работает хорошо, пульс полного наполнения, но что-то будет дальше? Со стороны ухода и медицинской помощи предусмотрено все. В случае надобности из Москвы тотчас же будет добавлено любое подкрепление. Мы все должны надеяться на сильный, стойкий организм, этот живой и могучий революционный дух, противопоставляющий свою мощь силам разрушающей болезни. Консилиум сообщает нам в своем первом бюллетене, что «при осмотре П. А. Кропоткина 19 января 1921 г. констатировано ограниченное воспаление легких. Ввиду возраста больного и наличности сердечно-сосудистых явлений с ангинозными припадками состояние его внушает известные опасения. Больной достаточно бодр и сохраняет полную ясность мысли».

Этот документ подписали Н. А. Семашко, В. Щуровский, Д. Плетнев, М. Кончаловский, JI. Левин, С. Ивановский, А. Канель.

В эти последние годы своей жизни Петр Алексеевич упорно работал над давно задуманным трактатом об этике. Когда я бывал у него еще в Москве, то постоянно заставал его обложенным многими книгами на разных языках, над которыми он беспрестанно трудился и которые он получал в большом числе из Румянцевского музея. Тут же лежали тетрадки, в которые он делал выписки и записывал свои мысли, готовя свое последнее произведение, к которому относился с особой любовью и считал его безусловно необходимым и нужным для людей.

«Я взялся за этику, — писал он своему другу из Дмитрова 2 мая 1920 г., — потому что считаю эту работу безусловно необходимой. Я знаю, что не книги создают направления, а наоборот. Но я знаю также, что для выработки направлений необходима поддержка книг, выражающих основные мысли, в обширно разработанной форме. И чтобы положить начало нравственности, свободной от религий, и более высокой, чем религиозная, ждущая награды «на том свете», необходима помощь хорошо разработанных книг.

В такой разработке теперь, когда люди бьются между Ницше и Кантом (в действительности нравственность Канта была религиозная нравственность, сколько он ни прикрывался «философией»), т. с. между Ницше и христианством, надобность чувствуется неотложная»*****.

Но, к сожалению, эту крайне интересную попытку — дать теоретическое обоснование новой этики — не удалось завершить Петру Алексеевичу.

«Он успел написать только первую часть намеченного сочинения — исторический обзор различных учений о нравственности. Вторая же половина работы, в которой он намеревался изложить основы анархической морали, осталась ненаписанной. Он успел лишь сделать для нее ряд черновых заметок. I том «Этики» П. А. Кропоткина вышел по-русски в 1923 г. и был вскоре переведен на английский, немецкий, французский, испанский языки, а также на эсперанто»******.

Болезнь прекратила работу Петра Алексеевича над этим последним его трудом, план которого созрел у него давно.

После того как врачи осмотрели Петра Алексеевича и ушли совещаться в соседнюю комнату, я вошел к нему, смутно предчувствуя, через завесу надежды, что, может быть, вижу его в последний раз. Он лежал на подушках, очевидно несколько уставший и взволнованный от приезда стольких врачей и посетителей. Глаза его были полузакрыты. Я хотел так же тихонько выйти, как тихонько вошел, но он поманил меня рукой. Я наклонился к нему. Он пожал мне руку, трогательно поблагодарил за внимание и попросил передать всем, оказавшим ему внимание, свою искреннюю благодарность, и Владимиру Ильичу в особенности. Не желая утомлять его, я заторопился и стал прощаться. Петр Алексеевич тихо сказал:

— Мужайтесь в вашей борьбе. Желаю вам полной победы, но никогда не забывайте справедливости, благородства и не будьте мстительны: пролетариат выше этого...

И он вдруг приподнялся, притянул меня к себе и крепко дважды расцеловался со мной. Его воспаленное дыхание опалило меня, нездоровый румянец играл на щеках, и мне до слез было больно видеть его и сознавать, что вот он, этот всемирно известный ученый, непреклонный революционер, огромное сердце, бьющееся за все страждущее человечество, и вот он при последней черте своей жизни: он умирает! Мне стало очень больно и очень грустно. Слезы душили меня. Я, овладев собой, еще и еще раз взглянул на прекрасное лицо Петра Алексеевича и тихо вышел из комнаты. То было мое последнее свидание с ним, и его одухотворенный облик и до сего времени живо стоит у меня перед глазами.

Вернулись мы в Москву поздно вечером. Утром 20 января я тотчас же написал письмо Владимиру Ильичу обо всем, что я видел в Дмитрове в семье П. А. Кропоткина.

Вот текст этого письма:

«20 января 1921 г. Дорогой Владимир Ильич. Я ездил вчера вместе с Семашко и докторами к Кропоткину. Старик был крайне растроган оказанным ему вниманием. Положение его серьезное и мучительное. Грудная жаба, дающая страшные боли в сердце и в левом плече, мучает его по 4—6 часов подряд, и он к тому же совершенно в это время задыхается. К этой болезни присоединилось, пока еще локализованное, крупозное воспаление легких. Температура 38,9. Пульс хорошего наполнения, без перебоев. Врачи предупредили, что ввиду возраста можно ожидать всего. Но так как живой говорит о живом, то надо сейчас же помочь Кропоткину с питанием. Ему совершенно нельзя есть черный хлеб — в семье нет белой муки. Ему нужна манная крупа, картофельная мука для киселей и пр. Всему этому я прилагаю Вам список. У них нет керосина, и они сидят в темноте. (Вчера с трудом достали один фунт керосина.) Ему необходимо молоко, у них есть корова, но нет корма для коровы, и корова еле жива, надо отпустить сена. И все это, конечно, можно сделать, ибо ведь это пустяки по количеству. Необходимо также взять на счет казны расходы по доставке дров, да и самые дрова, а то за доставку дров с них взяли только что шестьдесят семь тысяч рублей, что им совершенно не под силу, и им пришлось продавать последний скарб.

С исполкомовцами я поговорил по душам, и они обещали помогать семье Кропоткина, но мало что могут сделать. Необходима помощь из центра.

Продукты можно получить из лавки ВЦИКа в Кремле, а керосин и сено — из соответствующих главков, только все это надо сделать немедленно. Было бы хорошо, если бы все это поручили Горбунову — он исполнительный и все сделает хорошо. Влад. Бонч-Бруевич.

Получился еще бюллетень — посылают его Вам. Дело крайне серьезно — старику тяжело будет выдержать. В. Б.-Б.».

 

К этому письму я приложил список необходимых продуктов, которые нужны были, ио моему мнению, больному Петру Алексеевичу.

Отослав с самокатчиком это письмо Владимиру Ильичу, я не более как через полчаса был вызван Владимиром Ильичем к его личному телефону, и он просил меня сейчас же к нему прийти.

— Однако дело серьезно, — встретил он меня, обеспокоенно взглядывая.

— Да, бюллетень весьма плохой...

— Всем ли он обеспечен? Я говорю про медицинскую помощь, — спросил меня Владимир Ильич. — А что касается снабжения, конечно, все это надо сейчас же сделать. Ваш список охватывает все; вы как всегда подошли хозяйственно, это прекрасно, но только я прошу вас лично понаблюдать за всем этим, чтобы все собрали, запаковали и отправили с надежным человеком, чтобы в пути не разворовали.

И Владимир Ильич еще раз внимательно прочел весь список продуктов.

Само собой понятно, что я охотно взялся и за это и сообщал по телефону Владимиру Ильичу все телеграммы, которые ко мне поступали из г. Дмитрова.

На другой день все эти продукты по списку, лично утвержденному и подписанному Владимиром Ильичем, были отправлены с пассажирским поездом в г. Дмитров. Посылки сопровождал особый посланный из Кремля, который вручил все семье П. А. Кропоткина вместе со списком всех продуктов.

Между тем сведения из г. Дмитрова поступали к нам весьма неутешительные. Надежды окончательно рушились. Становилось ясным, что Петр Алексеевич доживает последние часы. Мы ждали новых печальных известий. В доме Олсуфьева шла последняя безнадежная борьба между жизнью и смертью, там тихо угасал тот, кто столько лет своими «Речами бунтовщика»² не давал спокойно спать многим правительствам, представителям капиталистического эксплуататорского мира и вселял гордые надежды в сердца угнетенных и порабощенных властью капитала вековечных тружеников, рабочих и крестьян всех стран и национальностей.

В три часа сорок минут в ночь с 7 на 8 февраля нам была дана телеграмма из г. Дмитрова, в которой говорилось: «Петр Алексеевич Кропоткин в три часа десять минут утра тихо скончался. Причина смерти — ослабление сердечной деятельности. Врач С. Ивановский, дежурный член РКП (б) Е. Игнатьева. Просьба напечатать в сегодняшней газете».

Вслед за этим печальным известием мы получили другую телеграмму от местного Исполкома, в которой сообщалось: «Ночью седьмое на восьмое в три часа десять минут скончался Кропоткин». Подписал: «Дежурный член Исполкома Н. Горячев».

Так, проболев двадцать два дня, умер Петр Алексеевич Кропоткин.

Тотчас я сообщил об этом печальном известии Владимиру Ильичу, который просил меня принять участие в похоронах Петра Алексеевича и оказать всяческое содействие его семье и друзьям.

Гроб с прахом П. А. Кропоткина был поставлен в большом Колонном зале Дома Союзов для последнего прощания с покойным³.

В первой редакции опубликовано в журнале «Звезда» (1930, № 4, 6) под названием «Воспоминания о П. А. Кропоткине». Печатается по III т. Избр. соч.

* Н. К. Лебедев. Музей П. А. Кропоткина. М.—Л., 1928.

** Там же, стр. 47.

*** Миллер отличался полуанархическим образом мыслей, часто бывал у П. А. Кропоткина, также частенько захаживал в Управление делами Совнаркома по делам Комиссариата внешней торговли.

**** Атентата — покушение (франц. attentat). — Ред.

***** См. Н. К. Лебедев. Указ, соч., стр. 48.

****** Там же, стр. 48 и 57 [1-й том «Этики» вышел не в 1923 г., а в 1922 г. в издательстве «Голос труда»].

Примечания:

¹ По-видимому, речь идет об отдельном издании этой книги, так как во 2-м томе собрания сочинений П. А. Кропоткина, вышедшем в 1918 г. в Москве (тип. Т-ва И Д. Сытина), в переводе с французского, под редакцией автора, содержится именно этот труд П. А. Кропоткина. Первое издание «La Grande Bevolution 1789 — 1793» вышло на французском, английском и немецком языках в 1909 г. (Париж, Лондон, Берлин); второе — в 1914 г. на русском языке в эмиграционном издании в Лондоне. Книга издана в Москве в 1922 г. в издательстве «Голос труда». (Стр. 446.)

² «Речи бунтовщика» («Les paroles d’un Bevolte») изданы в 1885 г. во Франции знаменитым географом Элизе Реклю, который собрал статьи П. А. Кропоткина, печатавшиеся в газете «La Bevolte», и издал отдельной книгой под указанным выше названием. (Стр. 452.)

³ П. А. Кропоткин похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве, по его желанию — не в родовом склепе. (Стр. 453.)

 

 

ПОХОРОНЫ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА

Дом Союзов... Сосредоточенно, угрюмо взялись рабочие за выполнение своего последнего долга перед тем, кто всю жизнь был с ними, жил и боролся для них и за них. Черным флером увили люстры, и сотни лампочек светили тусклей, печальней, мерцая, светя тоской. Белые колонны обвили красными и черными широкими лентами. С высоты огромного зала ниспадали траурные знамена. Словно огненные языки, сверкали в разных местах узкие полотнища с грозными призывами и лозунгами, будя живых, заклиная неуверенных, сопровождая в дальний, последний путь отошедших коммунаров. Все работали сосредоточенно, желая воздать ему всё — любовь и беззаветную преданность...

— Сегодня отправляем гроб.

Подъехали сани — автосани, которые так любил Владимир Ильич. Ими управляет все тот же неизменный шофер Владимира Ильича тов. Гиль. Он осторожно и зорко возил его при жизни, он защитил его своим телом, когда безумные эсеры хотели убить любимца и вождя народных масс. Он и теперь тут, на своем посту, и желает и рвется до могилы быть верным Владимиру Ильичу.

— Гроб повезу я... — решительно и просто сказал он мне.

— Конечно, друг, конечно, вы...

Сани подъехали к коммунальному похоронному бюро. А там, внутри мастерили цинковый гроб точь в точь по мерке, снятой лично мной вчера там, в Горках...

Если выпало мне несравненное счастье служить тебе и быть полезным при жизни, позволь, дорогой, потрудиться для тебя и тогда, когда вот ты на смертном одре...

И не торопясь, проверив несколько раз, я снял с Владимира Ильича его мерку, дабы приготовить ему домовину теперь, увы!.. не для жизни, а на смерть.

У саней и вокруг похоронного бюро собралась огромная толпа народа, и здесь судам и пересудам не было конца.

Толпа, поняв, что здесь творится нечто особенное, перестала шуметь и, робко приближаясь, стала расспрашивать, кому этот гроб. Скрывать было нечего, и мы объяснили собравшимся, кто был тот, для кого повезли эту последнюю обитель человека...

Улицы запружены народом... Москва убирается черно-красным трауром...

В Доме Союзов кипит печальная работа...

— Надо объехать город, проследить путь завтрашней процессии с телом Владимира Ильича, — тихо сказал Дзержинский, и бледное, усталое лицо его озарилось чуть заметным румянцем... — так проявил свое волнение этот изумительно стойкий, всегда владеющий собой, закаленный боец революции...

Мы поехали и подробно изучили последнюю тропу, по которой завтра почти в это время будут нести на крепких и верных руках все, что осталось тленного от вечного Владимира Ильича...

И в мире стало сиротливей...

Вот и вторая ночь. Надо копать могилу, готовить последнее место упокоения...

— Могилу поручаем вам... сказали мне товарищи в Доме Союзов.

И я поехал с товарищем Сафроновым, которому тоже поручили это дело.

Тут, перед стеной, где немного дальше покоится тело Я. М. Свердлова, которого так любил Владимир Ильич, тут, где направо и налево тянутся длинной полосой могилы коммунаров, погибших в огне борьбы за социалистическую революцию, тут посреди них должна быть его могила, место вечного упокоения величайшего революционера мира, место воспоминания всех трудящихся и порабощенных.

Немного впереди, но среди них, тут, возле той башни, где всегда поднималась трибуна, с которой произносил он свои огненные речи к народу, простотой и убежденностью будившие и поднимавшие всех на самый жестокий бой с надменным и сильным всесветным врагом. Вот здесь, где видели его мы так часто и оживленным, и смеющимся, и потрясавшим сердца народные; вот здесь, где проходили сотни тысяч рабочих, крестьян, красноармейцев и молодежи, радостными кликами встречавших его — своего любимейшего вождя, товарища и друга; вот здесь пусть будет его могила, его последнее место покоя...

В темноте морозной ночи засветились факельные огни. С разных сторон поднялись люди. Еще и еще идут и идут. Развели огромные костры, и красное пламя, мешаясь с сизым и черным дымом, озарило сумрак, окинуло языками Кремлевскую стену, исполосовав небо причудливыми тенями...

Ходят в тулупах. Укутаны в башлыки, одеты в полушубки, в валенки, в огромных рукавицах, ходят и постукивают ломами об оттаявшую землю.

— Крепкая земля... Лом тупится...

— Да, крепка, что и говорить... Мороз-то больно лют...

— Крепнет, дерет...

И вспыхивают костры, подымая огни от земли и до неба.

Стучат кирки, звенят ломы, скребут лопаты... Не поддается земля... Крепка и камениста. Подвалили еще дров, саженями измеряли высоту костров; горят, трещат, валит дым, рассыпаются искры... Как тени, бродят люди... Упруга и тверда земля... Нет сил добраться вглубь...

Наутро так же мало, как и ночью, прошли вперед работы...

— Что делать?

— В землю идти не хочет Владимир Ильич, — говорят рабочие.

Вот сотни возов подвезли лес, бревна, доски: застучали сотни рук. Рубят, строгают, пилят, готовят временный мавзолей...

— Взорвать землю?!. — мелькнуло в голове...

— Скорей сюда Сухаревского с командой, Коростошевского с его штабом, всех, у кого саперы, подрывники...

— Нельзя, что вы!.. Хотите повредить стену?.. Фигуру рабочего? .. Скульптуру?

— Отнюдь нет... Взорвать землю и ничего не повредить...

И закипела работа... Кайлами долбят гранит давнишних зданий... Фундаменты литого кирпича, столетия тому назад введенные в землю, пронизывают буравчатыми скважинами... Тянутся бикфордовы шнуры... Команда: «Берегись! ..» Спешат, бегут, торопятся, из ям выскакивая, люди и припадают к земле. Глухо, потом все шибче и шибче ухают взрывы. И тьма, и пыль кружатся над могилой. Земля и камни взлетают ввысь. Огромные толпы парода шарахаются в стороны, дивясь тому, что делают там эти отважные люди...

Тут же, на площади, ночью прожекторы артиллеристов хлопотливо, трепетно и настойчиво полосуют небо, освещая феерическую картину этой небывалой работы... Кому сооружали так могилу? В самое пекло, пользуясь светом прожекторов, бегут и бегут кинематографисты, снимают и ловят каждый момент, чтобы потом показать всему миру картину в десять тысяч метров, картину похорон Владимира Ильича.

— Морозит все больше и больше...

— Трудно рыть ему могилу...

— Ильич не хочет идти в землю...

_____________

С раннего утра шпалерами войск затягиваются улицы, а там за ними в переулках, на крышах, в садах, у окон, везде и всюду группы и толпы народа. Город уже узнал о смерти Владимира Ильича, город ждет великого покойника... У заводов и фабрик, всюду, чем ближе к площади Свердлова, чем ближе к Дому Союзов, народу все больше и больше... Мороз крепчает, дымятся костры... Закутанные люди, заиндевевшие лица...

У вокзала войска, депутации, рабочие... Все рвутся вперед, нередко нарушая строгий порядок, здесь установленный...

Стрелка часов все ближе и ближе к часу, когда впервые Красная Москва, сердце России, примет своего вождя, примет того, кто кровь свою пролил здесь, среди рабочих, от гнусной руки эсерки, примет не у себя на Красной площади живого, радостного, среди трепещущей и жаждущей его слова толпы, а там, на вокзале, в траурном вагоне, среди безмолвно поникших друзей...

Мороз крепчал, жег и щипал лица, леденели руки и ноги, но, несмотря ни на что, народ валил, депутации все больше и больше запружали вокзал, перрон и площадку...

Почетный караул, оркестры, правительство заняли свои места, и в напряжении все затихло...

Вот из-за поворота показался дымок, вот змейкой вынырнул поезд, вот уже слышно его тяжкое дыхание, вот застучали колеса, поднялся красный флажок дежурного по станции, и поезд мерно, плавно и тихо подошел к платформе. Паровоз укутан черно-красным трауром. Совершенно белый, занесенный снегом кинематографист, ехавший на передней площадке паровоза и снимавший все встречаемое, метнулся туда-сюда и еле сполз со своего поста, затерявшись в толпе... Траурный марш прекрасного оркестра залил торжественно-печальными звуками окрестность... Из вагонов вышли члены ВЦИКа, ЦК РКП(б), члены правительства и другие, смешавшись с теми, кто встречал поезд. Вот вагон, обитый черным, увитый гирляндами зелени. Показались сопровождавшие вагон; за ними двинулись знамена и знамя ЦК нашей партии, обвитое флером...

Несмотря на мороз, все обнажили головы...

Вот и гроб... Медленно-медленно движется он, передаваемый с рук на руки, и наконец остановился... Его приняла старая гвардия коммунистов на свои плечи, на свои руки...

Двинулись...

Почти без разговоров, медленным шагом идут сейчас за гробом те, кто долгие-долгне годы работал и боролся непосредственно под его руководством, под его водительством...

И вот его уже нет...

Не раз безжалостная смерть вырывала из наших рядов любимых товарищей, беспримерных бойцов, мужественных, бесстрашных революционеров, закаленных в десятилетних боях на самых передовых позициях революции. Но отчего же, отчего так щемит сердце сейчас, вот здесь, за этим гробом, как никогда ранее?!. Отчего же, отчего не находишь слов, не находишь мысли объять все случившееся, и тоска не дает покоя, мутит сознание? ..

И так и хочется крикнуть всем, крикнуть от всего сердца, крикнуть всей земле нашей:

Плачь, русская земля! Но и гордись —

С тех пор, как ты стоишь под небесами,

Такого сына не рождала ты

И в недра не брала свои обратно...*

____________

Очередями, строго организованно, сменяют друзья, товарищи, члены съезда ВЦИКа¹, отряды тех, кто хочет на своих руках нести и нести эту неоценимую ношу...

Вот М. И. Калинин по-крестьянски впрягся спереди в гроб, держа его на вытянутых руках и идет и идет... и нет ему смены, не хочет...

Подходят, просят сменить...

— Михайла Иванович, дозволь сменить... — говорит громадного роста крестьянин, прибывший на съезд оттуда, из глубины России...

— Нет, нет, дорогой мой, ничего... Понесу еще...

— Михайла Иванович, приутомился ты, смотри, на морозе вспотел...

— Ничего, ничего, друг, понесу еще. Знаешь, друг, своя ноша не тяжела...

Да, да, «своя ноша»—это верно, «своя ноша», наша ноша, ноша всенародная, но как ужасно думать, что теперь это только ноша...

Все с трудом отрываются от поручной, на которых несут гроб... Все хотят пронести его побольше, подольше...

Живой, громадной лентой, вьющейся далеко-далеко, идут ряды коммунаров, рабочих и граждан Москвы, пришедших отдать последний свой долг. На нынешний день — в день перенесения гроба — демонстрации нет, но демонстрация есть: рабочие не хотят ни на минуту оставлять своего усопшего вождя. Всюду и везде они вокруг него, они бережно сторожат покой отошедшего...

— Да, народа, и все больше крестьян, подвалило в Горках очень много... — рассказывал один из приехавших с поездом. — И откуда они? .. Казалось, и народа-то нет в этой местности, деревушки маленькие, а тут едут и едут, засыпанные снегом, в тулупах. Придет, отряхнется, прочистит бороду от снега и ледяных сосулек и тихо, не спеша, поднимается к «упокойнику».

— Откуда ты, дедушка?

— Да туточка, недалече, верст тридцать будет...

— Откуда же ты узнал-то?

— По слухам, светик, по слухам, — отвечает приехавшая с ним хозяйка, уже сморщенная, уже согбенная годами жизни, трудом и нуждой.

— К кому же ты приехал? — расспрашивают его.

— Покойника посмотреть, поклониться ему... Ведь он наш, Ильич-то, за крестьянство страдал, ну вот и кончина его праведная, легкая... без муки... Сел... дайте, говорит, испить ... тут в одночасье и кончился...

И пошли, потянулись, не спеша... Идут и идут... Вошли туда, где он... Кто помолился, кто так... Остановились, задумались... Кто-то всхлипнул... Постояли... Низко поклонились, кто в пояс, кто в ноги... Опять постояли... Продвинулись... Нашли с другой стороны... Поближе к лицу, к рукам... Внимательно, зорко смотрят, точно навеки хотят запомнить... Вздыхают... Слов нет...

Опять стали в ногах, у входа... Отдали низкий-низкий поклон, стараясь рукой достать до пола... Покрутили головами, помяли шапки и вышли тихо, спокойно, важно, как истинные хозяева земли.

— Отслужил народу... Кого взамен-то оставил? .. Приказал ли что?.. Д-е-л-а! .. Теперь надо крепиться, всем заодно, миром, значит, брать... Нет его, Ильича-то — нет, слышь ты...

Поговорили, еще раз поклонились дому, не торопясь отвязали торбы у лошадей, не торопясь сели, укутались, не торопясь поехали со двора, унося с собой печальную думу, разнося всюду «по слухам» жестокую, скорбную весть о кончине Владимира Ильича...

А народ все идет и идет... Подъезжают горожане, депутации, рабочие и не спеша, без шума, без слов идут туда, где покоится он...

И когда понесли гроб, когда Владимир Ильич, увы, покидал свои любимые Горки, тысячи людей, собравшись отовсюду, живой, казалось, бесконечной лентой, шли и шли за ним, лежащим в гробу...

____________

Вот он, Дом Союзов...

Двери настежь...

Рабочие на площади, рабочие у дверей, рабочие в вестибюле, рабочие на лестнице, рабочие в зале, и среди них такие же рабочие, лишь одетые в красноармейские мундиры, полные энергии, прекрасной военной выправки, строгие и сосредоточенные, всегда стоящие на страже революции.

На руках рабочих в Дом Союзов внесли его, вождя рабочих; здесь совершает он последнюю остановку последнего пути...

Плавно, печально и трогательно понеслось пение серебряных труб прекрасного военного оркестра, зазвучало оно и переливно отдалось повсюду, словно пело и плакало, и рыдало все кругом...

Внесли и поставили на высокий помост, весь в красном, окружили цветами и зеленью... Тяжелое, расшитое золотом, все в трауре красное знамя Центрального Комитета Российской Коммунистической партии (большевиков), ниспадая вокруг гроба, облекло и обвило его ноги... Знамя Центрального Комитета Всероссийской организации профессиональных союзов тут же прильнуло к нему — вождю, товарищу и другу... Испытанные бойцы революции, соратники, советники и исполнители его твердой воли — воли бессменного руководителя ЦК Партии и Совета Народных Комиссаров, его друзья и товарищи, толпятся здесь, у этого последнего приюта последних дней, последнего пути жизни...

И все идут и идут — желают поклониться его праху, образу непреклонной воли, высокого разума, духовной красоты и революционной чести того, кто всю жизнь свою, всю без остатка, отдал единой цели, единой борьбе, единому классу.

Без перерыва, потоком, всепоглощающей лавиной, быстрым шагом, чуть-чуть задерживаясь у гроба, чтобы хоть на минуту заглянуть, запечатлеть навеки уже холодные уста, уже закрытые очи, очи горного орла Революции.

С трепетом входили люди, детей несли на плечах, женщины поддерживали друг друга, и не было, и не предвиделось конца этой бесконечной ленты беспрерывно движущихся людей... Плач и рыдания нередко наполняли залу, и женщины и мужчины, красноармейцы и рабочие с воплями и криками падали на пол, и их уносили в наскоро открытые здесь же больничные палаты, — и таких было много, их было сотни... Замерзшие, заиндевевшие, холодные и голодные, стояли на улице безбрежные толпы, соблюдавшие строгую очередь, сотни тысяч людей, окаймляя Дом Союзов со всех сторон на многие и многие кварталы... Кого тут только не было? И рабочие — огромное большинство рабочих, и красноармейцы, и крестьяне, и учащиеся, и дети, и советские служащие все шли и шли и днем, и вечером, и всю ночь, и ранним утром...

Мороз крепчал все более и более, мороз стал лютым. Повсюду пылали огромные костры, застилая улицы и дома клубами розового дыма; яркое пламя вздымалось от земли и до неба, разукрашивая бесчисленными отблесками заиндевевших людей...

__________________

Таинственно и жутко ползли ночи, черным сумраком обнимая бодрствовавшую Москву, словно сражаясь — чья возьмет? — со сторожевыми огнями революции, пылавшими повсюду вокруг того места, где упокоился Владимир Ильич под неусыпным дозором почетного караула... Рабочие фабрик и заводов, шахт и рудников, железных дорог и речного транспорта, со всех концов России, от всех производств, от всех городов и местечек, со всех концов необъятного Социалистического Союза нашего двинули людей, своих лучших товарищей, двинули депутации с венками, украшенными символическими изображениями, глубоко сердечными надписями, изделиями рук своих, желая хоть чем-нибудь возвеличить эти минуты, отдать хвалу и честь, признание и печаль ему, другу всех угнетенных, отдать все, что только у них есть, все без остатка...

Венки, венки и венки… Без счета и числа, венки отовсюду, со всех концов земли, несут, несут и несут...

Смотрите, вот уральцы, представители настоящего боевого пролетариата, — им некогда было ожидать, некогда было думать. Последний поезд на Москву отходил менее чем через два часа после получения печальной вести... Они едва могли собраться в мастерских, дабы решить, кому, когда и как можно ехать.

В рабочих блузах, не успев переодеться, в чем были и как были, почти бегом ринулись они к вокзалу, на поезд и успели приехать вовремя, когда еще Владимир Ильич покоился в Доме Союзов. Прямо с вокзала направились они сюда, принятые как близкие друзья рабочими Москвы, сейчас же стали в почетный караул у гроба того, кого ценили они, кого любили они превыше всего...

Смена за сменой по пять минут, наконец по три минуты, по восемь человек, нередко по шестнадцать и по двадцать четыре, стояли день и ночь беспрерывно те, кто послан сюда со всех концов республики для отдачи последнего долга вождю, бойцу и другу. И пионеры, и комсомольцы, и члены РКП (б), и члены правительства, и депутации заводов и фабрик, и члены центра профсоюзов, и представители всех народов, всего мира, весь Коминтерн, и крестьяне, и инженеры, и шахтеры, и транспортники, и шоферы, и учителя, и все, все, кто только был организован, и отдельные лица, друзья и товарищи, долгие годы жизни делившие с ним радость и горе. Вряд ли видало человечество такой изумительный смотр народов, профессий, революционных бойцов и политических деятелей у гроба того, кто потряс весь мир, кто поставил человечество на новую стезю жизни...

Сомкнутыми, тяжелыми рядами, словно на бой, пришли они, старые батальоны революционной армии, бившиеся с врагами диктатуры пролетариата на четырнадцати фронтах, пришли и окружили его, чье слово для них было священным, чьи боевые приказы выполняли они без малейшего колебания. Серые шинели, сосредоточенные лица, взгляд в упор на него, и дума, и тоска в глазах...

Пошли... И сразу твердым шагом, и сразу бодро, сразу гордо подняв головы... Они ли не смотрели смерти в глаза? Они ли не видели ужас поражений, сладость побед? От недавних боев — к вождю, и снова готовые на бой, мощно держа в своих руках красный стяг — знамя революции, они как бы поклялись тому, кто был всегда с ними, жить в свободе социалистического отечества или умереть в борьбе.

Вот их ряды один за одним, казалось, без конца. Войдут, постоят, нахмурятся, задумаются и дальше, пока не прошли все отряды к нему на последнее прощание.

Двинулась вся Россия. Поезда не могли вместить желающих; Москва, за неимением мест, не могла принять приезжающих; пришлось дать экстренное телеграфное распоряжение по всем линиям железных дорог прекратить выдачу билетов на Москву.

И вот наконец приблизилось время — время расставания, время похорон.

Могила готова. Взорвана почва, вырыта большая комната в каменном ложе у старых кремлевских стен. Воистину нечеловеческими усилиями сооружен деревянный мавзолей — суровый и простой — в эти трескучие морозы, столь сильные, как будто белокаменная Москва придвинулась к Белому морю.

Окруженные кострами, сменяясь через каждые полчаса, рабочие, почти изнемогая, но напрягая все силы, все-таки к сроку и без малейшего опоздания закончили свою ответственную и трудную работу.

Весь город убирался в траур. Народ на улицах, костры окружены толпами. Читают вслух газеты, рассказывают друг другу, и все о нем...

Там внутри, в Колонном зале Дома Союзов, всю ночь приходили к нему друзья.

Доступ народа прекращен. Двери закрыты, и только иногда они приотворяются, чтобы впустить тех из ближайших, кто хочет проститься с ним наедине.

Рано утром стали собираться депутации, и также рано утром отовсюду двинулись стройными рядами рабочие, служащие — народ.

Вокруг гроба столпились те, кто работал рука об руку с Владимиром Ильичем долгие годы боевой революционной жизни...

Лучший струнный оркестр Москвы проникновенно исполняет похоронный марш и рвет, и хватает за сердце, точно не хочет отпустить от нас, живых, его мертвого...

Звуки несутся, рвутся, потрясают и исчезают, сливая все в единое мощное целое, взмывая душу, мутя разум, кружа сознание...

Окончили...

Все смолкло...

Тишина... Ни звука...

И вдруг колыхнулись... Подняли... Понесли...

Вот и на улице...

Последний путь...

___________

Море народа...

Высоко над головами колышется серебристый, весь в красном, гроб...

Звуки оркестров заполнили морозный воздух, головы обнажились, знамена склоняются долу, флаги, штандарты, перевитые флером, приспущены...

На высоком помосте, так что гроб виден всем, всей площади, покоится Владимир Ильич, и перед ним проходят в жестокий, трескучий мороз последним маршем его верные друзья и товарищи - рабочие Москвы и Подмосковья, рабочие и крестьяне, прибывшие отовсюду, рабочие и красноармейцы...

Долго, беспрерывно шла небывалая в летописях человеческой истории демонстрация, продолжавшаяся до позднего вечера...

Ровно в четыре часа гроб подняли, чтобы внести в мавзолей... грянул пушечный салют, грянули ружья красноармейцев. И этот салют единовременно раздался не только во всей нашей необъятной стране, но на всех наших кораблях и пароходах, бывших в ближнем и дальнем плавании.

Остановились поезда, где бы их ни застала эта торжественная минута. Все наши суда приспустили флаги и салютом, и командой отдали последнюю честь, последнее «прости» вождю не только всей страны нашей, но и боевого пролетариата всего мира...

Все обнажили головы...

Жалобно и больно застонали гудки фабрик и заводов... Что-то вонзилось в сердце, и обомлела душа...

Вот его вносят... внесли... и он скрылся там, в глубине наскоро сделанного, лютыми морозами обвеянного, временного деревянного мавзолея...

Все кончено...

Тише, о жизни покончен вопрос.

Больше не надо ни песен, ни слез... **

Осиротели... Одни... Нет Владимира Ильича...

И долго стоят у новой могилы...

Крепкую думу думает партия...

Крепкую думу думают рабочие...

Торжественно и тихо расходятся они ог великой могилы на новый труд, на борьбу для победы...

— Будьте готовы на бой, коммунары! — словно слышится завет Ильича...

— Всегда, всегда готовы!.. — вот властный и сильный ответ коммунаров.

— К борьбе и победе!.. — слышат комсомольцы, новая смена старых бойцов.

— Будь готов! — тревожит сердце пионеров.

— Всегда готов! — страстно чеканит отряд пионеров, юных ленинцев.

— Готовы все, всегда и навеки...

— Навеки!..

— Навеки с ним и по его пути!..

Впервые опубликовано отдельной брошюрой изд-вом «Жизнь и знание» (М., 1925) под названием «Смерть и похороны Владимира Ильича». Печатается по III т. Избр. соч.

* Н. А. Некрасов. Памяти Добролюбова. — Соч., т. 1. М., 1954, стр. 322. — Ред.

** И.С. Никитин, Сочинения. М. 1955, стр. 53

¹ Допущена неточность: в это время происходил III Всесоюзный съезд Советов (26.1—2.II 1924). (Стр. 458.)

 

 

МАВЗОЛЕЙ

Утром, часов в одиннадцать, 23 января 1924 г. я собрал первое заседание специалистов по вопросу об устройстве могилы для Владимира Ильича, хоронить которого решено было на Красной площади возле Кремлевской стены, а над могилой соорудить мавзолей.

На первое собрание, которое состоялось в кабинете тов. Тица, заведовавшего в Московском Совете Отделом внешнего устройства города, я пригласил архитектора Щусева. Приехали еще несколько человек, но не все, кого я вызывал. Открыв заседание, я сообщил о выборе места захоронения Владимира Ильича. Наступило сосредоточенное молчание, которое нарушил Щусев.

— Владимир Ильич вечен. Имя его навсегда, на вечные времена вошло в историю России, в историю человечества, — сказал Щусев. — Как нам почтить его память? Чем отметить его надгробие? У нас в зодчестве вечен куб. От куба идет все, все многообразие архитектурного творчества. Позвольте и мавзолей, который мы будем сейчас воздвигать в память Владимира Ильича, сделать производным от куба. Я представляю себе нечто подобное, — и он быстро набросал карандашом тот проект мавзолея, который после, в разработанном виде, был утвержден и Партией и Правительством. Он сначала был возведен из дерева, окрашенного в темно-сероватый цвет, а потом, через несколько лет, превращен в тот великолепный, каменный, мраморный, который и сейчас возвышается на Красной площади. По своему величию и красоте он является единственным в мире.

Импровизированный доклад Щусева был выслушан с глубоким, проникновенным вниманием. Все почувствовали высокую правду в словах этого вдумчивого зодчего, и все согласились с ним. От идеи мавзолея пришлось сейчас же перейти к ее осуществлению. Все сознавали сложность работ, которым изрядно будут мешать ужасные морозы.

На работу было брошено около ста рабочих, разделенных на бригады. Малый фронт земляных работ не позволял сразу работать большому числу рабочих. Мороз был трескучий. В ГУМе была устроена временная столовая для рабочих, куда они ходили отогреваться и где, помимо обеда и ужина, был готов им чай с хлебом. Более двух часов рабочие не выдерживали тридцатиградусный мороз, достигавший ночью почти сорока градусов, и уходили в столовую греться. Земляные работы натолкнулись на большие препятствия, так как почва оказалась крайне каменистой; кроме того, здесь встретились целые каменные фундаменты от каких-то довольно значительных построек очень старого времени.

Что было делать?

Я предложил крайнюю меру: взорвать это место динамитом, для чего немедленно снесся с начальником Московского военного округа и предложил выслать в мое распоряжение военного инженера Коростошевского, заведовавшего подрывными работами г. Москвы и Московской области. С трудом согласился взяться за эту рискованную и ответственную работу этот специалист: его страшила близость Кремлевской стены, на которой как раз в этом месте находилось аллегорическое изображение Свободы. Тут же, совсем близко, стояла фигура рабочего, а сзади между предполагаемым мавзолеем и стеной была расположена могила Я. М. Свердлова. Таким образом, подрывные работы надо было вести в окружении и поблизости таких памятников и мест, которые ни в коем случае не должны были быть повреждены.

Я переговорил с подрывниками-красноармейцами, вскоре прибывшими на работу, и они, прекрасно поняв всю ответственность работы, твердо заявили, что работу произведут в наилучшем виде, что все будет цело и сохранно.

И работа закипела. Целый день долбили они шурфы, куда закладывали взрывчатку.

— Все полетит на площадь, — говорили они мне. — Надо народ предупредить, чтобы подальше отходили. А вечером и ночью надо осветить площадь, чтобы мы могли работать.

Через начальника Московского военного округа были вызваны пехотные части, которые оцепили площадь, оттеснив толпы народа к зданиям ГУМа. Часов в шесть вечера привезли прожекторы и расположили их в разных частях площади. Громадные снопы света бросили они на место работ над могилой В. И. Ленина. Надвинулся морозный легкий туман, который прорезывался светом прожекторов, придавая всему таинственный, фантастический вид.

Вскоре раздались первые взрывы. Подрывники безбоязненно пробирались ползком к месту взрыва, осматривая, все ли патроны взорвались. Глыбы камня, щебня, земли падали на площадь. Город встревожился, прислушиваясь к неожиданной сильной, как казалось издали, артиллерийской канонаде.

Подрывники делали свое дело, все более углубляясь в землю. К рассвету 26 января работа была благополучно окончена, причем сделана была так искусно, что никто не пострадал, даже статуя рабочего не шелохнулась и осталась нетронутой на своем месте. Кинооператоры эту самоотверженную ночную работу запечатлели на своих лентах и после отрывок из них включили в картину похорон Владимира Ильича.

В процессе работы возник целый ряд новых и притом очень важных вопросов.

Временный мавзолей, как он был задуман ранее, превращался в постоянный, так как в эти дни было решено бальзамировать тело Владимира Ильича. Сначала думали дней на сорок, потом отвергли этот срок; вызвали специалистов, которым была поставлена задача процесс бальзамирования выполнить так, чтобы облик Владимира Ильича, лежащего в гробу, сохранился как можно долее, во всяком случае — десятки лет.

Было решено через некоторое время открыть его гроб для обозрения останков нашего великого вождя всеми трудящимися, которые стали стекаться тысячами со всего нашего Союза для лицезрения покойного.

Идея эта быстро охватила всех, была всеми одобрена, и лишь я один, подумав, как бы сам Владимир Ильич отнесся к этому, высказался отрицательно, будучи совершенно убежден, что он был бы против такого обращения с собой и с кем бы то ни было: он всегда высказывался за обыкновенное захоронение или за сожжение, нередко говоря, что необходимо и у нас построить крематорий. Надежда Константиновна, с которой я интимно беседовал по этому вопросу, была против мумификации Владимира Ильича. Так же высказались и его сестры Анна и Мария Ильиничны. То же говорил и его брат Дмитрий Ильич. Но идея сохранения облика Владимира Ильича столь захватила всех, что была признана крайне необходимой, нужной для миллионов пролетариата, и всем стало казаться, что всякие личные соображения, всякие сомнения нужно оставить и присоединиться к общему желанию.

— Ну что же! — подумалось мне. — Такова его счастливая и великая судьба! Пускай и после смерти, как и при жизни, послужит он пролетарскому делу, делу рабочего класса.

Тысячи клятв у его гроба, произнесенных в Колонном зале Дома Союзов, тысячи клятв, произнесенных после у его гроба в мавзолее, — живое и вековечное оправдание тому решению, в силу которого мы и до сего времени видим смертный облик того, кто дал жизнь нашему социалистическому отечеству.

Все эти решения и перерешения не могли не отзываться на строительстве мавзолея. Из временного он перешел в разряд более или менее постоянных сооружений, а потому и прочность его должна была быть совершенно иной. Необходимо было думать о внешних и грунтовых водах, о пожарной охране, об отоплении мавзолея, чтобы поддерживать определенную круглосуточную температуру, о таком его размере, который дал бы возможность тысячам людей войти в него, обойти катафалк с гробом и спокойно, без давки и толкотни, выйти.

Все эти колебания и перемены отчасти отразились в протоколах строительной комиссии, которая продолжала свои работы после похорон Владимира Ильича, совершившихся 27 января 1924 г. в четыре часа дня, когда гроб его торжественно был перенесен при сотнях тысяч народа, пришедшего его проводить, из Дома Союзов в мавзолей на Красной площади.

Во время спешной стройки мавзолея, который был возведен в четверо суток, постоянно бывали летучие собрания строительной комиссии. Никаких протоколов не велось. Все директивно важное обсуждалось в похоронной комиссии в Доме Союзов или разрешалось мною единолично. Так, рано утром 27 января мне представили проект надписи на мавзолее. У меня сохранился подлинный листок. На нем было написано:

Предлагается на фасаде:

1924

СССР

ВЛАДИМИРУ ИЛЬИЧУ

ЛЕНИНУ

Все это я перечеркнул накрест синим карандашом и ниже написал:

ЛЕНИН

Вопрос о венках возник к концу первого дни, после объявления о смерти Владимира Ильича. Самым первым венком был венок из ветвей елок и можжевельника, перевитый брусничной травой, принесенный крестьянами соседнего с Горками села и возложенный у ног Владимира Ильича, когда он еще покоился на столе и когда гроб еще не был доставлен.

В Москве в этот же день к вечеру стали уже доставлять венки в Колонный зал Дома Союзов, хотя гроб с телом Владимира Ильича туда еще не прибыл.

Похоронная комиссия предвидела, что венков будет прибывать очень много, и мы решили сосредоточить все венки, кроме тех, которые будут оставлены у гроба, в Георгиевском зале Кремлевского дворца, полагая, что там они будут временно храниться, впредь до передачи их в Музей имени Ленина. Действительность превзошла все наши ожидания: венков со всех сторон — из Москвы и из провинции — прибывало такое великое множество, что для них огромный Георгиевский зал становился мал. Депутации рабочих с фабрик, заводов и шахт, железных дорог, воинских частей, флота, общественных учреждений, различных групп, дипломатический корпус и отдельные лица несли и несли венки в Дом Союзов, возлагая их на гроб всесветного борца и мирового гения. Не успевали мы отвезти поступившие венки в Георгиевский зал, как новые их горы вырастали у подножья и вокруг гроба. Многие из них были весьма оригинальны, красиво и художественно сделаны. Необходимо было сохранить их изображение на память потомству. Для этого нужно было прежде всего отобрать все венки, имевшие наибольшее художественное и политическое значение. К этому делу разбора венков был приставлен тов. Митерев. Я снесся с Гознаком, и оттуда были командированы лучшие фотографы, которые должны были все, что им будет указано, заснять трехцветной фотографией. Таких отобранных венков оказалось более 1070. Из фотографий образовался великолепный альбом, изданный Гознаком, нигде не отмеченный в литературе. Альбом представляет значительный памятник траурных дней похорон Владимира Ильича.

 

 

К ВЕЛИКОЙ ЦЕЛИ

Мы, коммунисты, всегда были мечтателями в самом лучшем смысле этого слова. В далекие дореволюционные годы мы мечтали о славном будущем рабочих и крестьян, всего народа, безмерно угнетенного царизмом, помещиками, капиталистами, духовенством.

И мы знали, что всем нам, мечтающим перестроить мир, надо много учиться, учиться новой и самой передовой науке — марксизму, познавать законы развития общества, законы классовой борьбы. И учась применять эту науку к действительной жизни, коммунисты беззаветно шли в массы, призывая их к сплочению, к организации, к борьбе с исконными врагами народа.

Тогда, в конце прошлого века, мы мечтали о создании из кружков и союзов могучей партии нового типа.

Гениальный революционер, теоретик и вождь рабочего класса Владимир Ильич Ленин еще в 1902 г. в своем бессмертном трактате «Что делать?» писал:

«По лесам или подмосткам этой общей организационной постройки скоро поднялись и выдвинулись бы из наших революционеров социал-демократические Желябовы, из наших рабочих русские Бебели, которые встали бы во главе мобилизованной армии и подняли весь народ на расправу с позором и проклятьем России.

Вот о чем нам надо мечтать!»*.

Самым пламенным нашим мечтателем был Владимир Ильич, заставляя и нас всех мечтать о социальной революции, если пока не во всем мире, то, по крайней мере, в одной нашей стране. И мы, мечтая, стали практически готовиться к великим историческим свершениям.

Шли годы борьбы, и вот час настал — Зимний дворец взят, Временное правительство низвергнуто, диктатура пролетариата провозглашена. Центр всероссийского вооруженного восстания — Смольный — под верной, суровой охраной матросов, солдат и красногвардейцев. Вокзалы, почта, телеграф, военные склады, электрические станции, водопровод — в руках восставших. На Неве развеваются двадцать пять вымпелов военных судов, остановившихся на взморье. Власть пролетариата олицетворяет Военно-революционный комитет.

Мечта многих поколений осуществлена. Вторым Всероссийским съездом Советов провозглашены декреты о мире, о земле.

Так осуществлялось то, о чем мечтали лучшие люди нашей страны. Диктатура пролетариата уничтожила и разбила все силы контрреволюции и интервенции. Везде и всюду в нашей стране победила власть Советов.

Страна наша приступила к мирному строительству. И здесь родились новые мечтания; Владимир Ильич Ленин мечтал о ста тысячах тракторов, бороздящих поля совхозов, коммун, крестьянских хозяйств.

Это была смелая, но реальная мечта! Народ-труженик ответил своему вождю созданием заводов-гигантов, которые выпустили в первое же десятилетие на бескрайние поля нашей Родины более ста тысяч тракторов. А сейчас на полях страны работает около полутора миллионов тракторов, более трехсот пятидесяти тысяч комбайнов.

Владимир Ильич мечтал о создании сотен государственных ферм-совхозов, особенно вокруг больших городов. И уже после смерти В. И. Ленина, когда кулачество было ликвидировано как класс, был сделан следующий, самый важный шаг в аграрной революции — единоличные крестьянские хозяйства были превращены в добровольные артели — в колхозы, которые по всей нашей стране, от края и до края, стали хозяевами земли. Это тоже казалось недосягаемой мечтой нашего поколения, но и она претворена в действительность.

На заре революционной социал-демократической борьбы у нас всегда вставал вопрос: а как быть с огромными массами крестьянской Руси, которые так многообразны и так плохо поддаются организации? Ведь страна была аграрной, в ней было крайне мало промышленных предприятий. С тех пор прошло сравнительно немного лет, но по воле Коммунистической партии и Советского правительства возведены тысячи заводов, шахт, проложены сотни километров железных дорог.

По всей стране загорелись лампочки Ильича. Осуществляется мечта Ленина об электрификации всей России. Из аграрной наша страна превратилась и цветущую индустриальную державу.

Так осуществились громадные, казалось — несбыточные, мечты предыдущих поколений.

А вот мечта самого последнего времени — мечта об освоении миллионов гектаров целинных и залежных, от века нетронутых земель Алтая, Сибири, Казахстана. Смелая, дерзновенная мечта! И все же волей партии, труда народа эта мечта успешно осуществляется.

Исстари зарились враги нашей Родины на огромные богатства Советского Союза, стремясь найти на его территории для себя «жизненные пространства». Думается, что они довольно быстро поняли и хорошо усвоили наглядные уроки, преподанные Советской Армией охотникам до чужих земель...

Год от году растет наша Родина, растут ее люди. Год от году становится ярче, богаче, культурнее наша советская жизнь.

Двадцать лет назад собрались молодые люди. Они мечтали о будущем, говорили о своих замыслах, планах.

Прошло два десятилетия, они встретились вновь и рассказали о своем жизненном пути. В рассказах участников встречи, как в капле воды, отражаются огромные перемены, которые произошли в стране, в людях. По-разному сложились судьбы людей, создававших один из крупнейших заводов — Первый Государственный шарикоподшипниковый завод. Но посмотрите, как много в них общего: для них, как и для всего нашего народа, прошедшие годы были годами самоотверженного труда на благо Родины, годами непрерывного роста. И ныне их объединяет одно — горячая любовь к Отечеству, постоянное стремление вперед, к коммунизму.

Коммунизм... Это ли не мечта человечества? Это ли не мечта всех предшествующих поколений нашей Родины, не мечта всех нас, не мечта гениального Владимира Ильича, провидевшего счастливую долю народов нашей страны?

И мечта эта уже претворяется в жизнь каждый день и каждый час. И мы можем, мы имеем право вслед за Владимиром Ильичем сказать: «Вот о чем нам надо мечтать!».

Под эту мечту мы подводим гранитное основание наших знаний, нашего опыта, нашего вдохновенного труда. Ленинский гений озарил наш путь в светлое будущее, нас ведет по этому пути созданная Лениным, закаленная в боях Коммунистическая партия.

Так от мечты к мечте, претворяя свои замыслы в конкретные дела, идет советский народ к своей заветной цели, имя которой — коммунизм.

Впервые опубликовано в газете «Московская правда», 30.ХІІ 1951 Печатается по III т. Избр. соч.

* В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 6, стр. 171. — Ред.

 

 

Приложения

О ВЛАДИМИРЕ ДМИТРИЕВИЧЕ БОНЧ-БРУЕВИЧЕ И ЕГО ВОСПОМИНАНИЯХ

Собранные в настоящей книге воспоминания о В. И. Ленине написаны видным деятелем Коммунистической партии Советского Союза и Советского государства Владимиром Дмитриевичем Бонч-Бруевичем.

В. Д. Бонч-Бруевич (1873—1955 гг.) принадлежал к той части передовой дореволюционной русской интеллигенции, которая прочно связала себя с освободительным движением рабочего класса. Более шестидесяти лет, т. е. всю свою сознательную жизнь, он отдал социалистическому рабочему движению, из них больше полстолетия был верным бойцом большевистской партии. Историк, публицист, партийно-политический деятель, он отдал все свои знания, ум, огромный организаторский талант борьбе за торжество коммунизма. Он имел счастье на протяжении многих лет быть одним из ближайших сотрудников В. И. Ленина. В одном из своих писем в 1953 г. В. Д. Бонч-Бруевич писал: «...Родившись в Москве в 1873 г., я отдал всего себя нашей революционной, сначала с.-д., потом коммунистической партии и трем революциям, в которых я принимал живейшее участие. В борьбе за честь и славу и радость моей великой родины я готов всегда и сейчас отдать мою седую голову на восьмидесятом году моей счастливой и радостной жизни ».

Революционную деятельность Владимир Дмитриевич начал рано. В 1889 г., шестнадцати лет, он был исключен из Московского межевого института за участие в руководстве студенческим движением. «После долгого следствия, — писал впоследствии Владимир Дмитриевич, — выслан из Москвы в г. Курск в 1889 г., где мне было разрешено поступить в Курское землемерное училище, которое я окончил в 1892 г. Я приехал в Москву, где с 1893 г. принялся за революционную деятельность в разных кружках».

В воспоминаниях старых членов Московской партийной организации отмечается, что в 1894 г. в Москве социал-демократическую пропаганду среди рабочих, в числе других, вел и кружок Величкиных и В. Д. Бонч-Бруевича*.

В революционной семье Величкиных Владимир Дмитриевич познакомился со своей будущей женой, Верой Михайловной, которая стала видным деятелем большевистской партии, а после победы Октябрьской социалистической революции — одним из организаторов советского здравоохранения.

В январе 1894 г. Владимир Дмитриевич впервые встретился с В. И. Лениным. Об обстоятельствах этой встречи он рассказывает в статье «Моя первая встреча с Лениным». В начальный период своей революционной деятельности Владимир Дмитриевич увлекся идеей издания и распространения полезных книг для народа и практически эту цель осуществил. Став активным участником социал-демократического движения, он занялся изданием марксистской литературы. В частности, в 1895 г. им была издана с грифом «Издание Владимира Бонч-Бруевича» книга Карла Маркса «К критике политической экономии». С конца XIX в. вплоть до революции 1917 г. В. Д. Бонч-Бруевич по поручению большевистской партии занимался легально и нелегально изданием большевистской литературы и ее распространением, проявляя исключительную изобретательность в преодолении рогаток и запретов со стороны царских властей. Публицистика была его любимым занятием. Его статьи появлялись в газетах «Искра», «Вперед», «Звезда» и в других прогрессивных изданиях.

В 1896 г. В. Д. Бонч-Бруевич уехал за границу, в Швейцарию, для установления связей с группой «Освобождение труда». В своих воспоминаниях, лишь частично вошедших в настоящую книгу, он рисует картину жизни и быта русской революционной эмиграции в Швейцарии 900-х годов, борьбу групп и течений. С особой любовью пишет он о В. И. Ленине, вокруг которого собирались последовательно революционные социалисты.

Со времени издания «Искры» В. Д. Бонч-Бруевич стал сотрудничать в газете и всемерно содействовал ее распространению, а после II съезда РСДРП Владимир Дмитриевич — большевик и на всю жизнь остался видным деятелем партии. С этого же времени началось его близкое сотрудничество с Лениным, которое продолжалось и после победы социалистической революции.

По поручению В. И. Ленина В. Д. Бонч-Бруевич стал в 1903 г. заведовать в Женеве техникой и экспедицией ЦК партии. Здесь, в «экспедиции, — писал он, — была сосредоточена экспедиция как таковая, т. е. рассылка печатных произведений партии по заграничным группам содействия, членам Лиги русских социал-демократов, а также по книжным магазинам всего света, библиотекам, музеям и пр. Помимо того, здесь же был сосредоточен транспорт — большой и малый, при посредстве которого мы отправляли нашу литературу, а с 1905 г. и оружие и взрывчатые вещества — в Россию... Тут же в Женеве у нас была типография, брошюровочная, мастерская паспортов для нелегальных».

Старый деятель большевистской партии П. Н. Лепешинский, находившийся в те же годы в эмиграции в Женеве, пишет о Бонч-Бруевиче в тот период следующее: «Благодаря ему мы развили свое партийное фракционное издательство (издательство Н. Ленина и В. Д. Бонч-Бруевича. — М. Ш.) в меру наших литературных сил и возможностей, мы смогли выпускать в свет „Вперед“ и „Пролетарий», смогли издать брошюру Ленина „Шаг вперед, два шага назад“, брошюры Галерки, Рядового и пр., смогли наконец выпускать в свет „Протоколы 3-го съезда», и если бы кто мог гордо сказать про себя: „Я сделал, что мог, пусть другие сделают лучше», — так это именно В. Д. Бонч-Бруевич, которого в данном случае решительно некем было заменить»**.

В 1905 г. В. Д. Бонч-Бруевич поехал нелегально в Россию для агитации и подготовки III съезда партии. Он объездил партийные организации многих городов и вернулся в Женеву. В конце того же года он, по указанию ЦК партии, вернулся в Россию, где принимал активное участие в партийной работе, развил большую публицистическую и издательскую деятельность, сочетая легальную работу с нелегальной, состоял в консультационной группе при социал-демократической фракции III и IV Государственных дум.

Большую работу проводил В. Д. Бонч-Бруевич по привлечению к партии лучших представителей интеллигенции. Он был тесно связан с А. М. Горьким и многими передовыми писателями того времени. Царские власти видели во Владимире Дмитриевиче опытного и опасного революционера и неоднократно его арестовывали. Охранка неотступно наблюдала за ним, и до самой Февральской революции он находился под негласным надзором полиции.

В годы эмиграции в Швейцарии В. Д. Бонч-Бруевич внимательно изучал историю рабочего и революционного движения на Западе и в России. Особенно интересовало его так называемое религиозное сектантство — народные движения, главным образом крестьянские, которые проходили под религиозным флагом. Религиозное сектантство в России до первой русской революции во многих своих проявлениях было одним из демократических движений, формой протеста крестьян и городской мелкой буржуазии против существовавшего общественного и политического строя. В целях лучшего изучения быта, истории и вероучения сектантов В. Д. Бонч-Бруевич сопровождал в 1899—1900 гг. в Канаду выехавшую из России большую группу сектантов-духоборов. Сектантские движения интересовали В. Д. Бонч-Бруевича с точки зрения привлечения сектантских масс к социал-демократии. Он написал для II съезда партии доклад «Раскол и сектантство в России», в котором на большом материале критически рассматривал историю и идеологию различных направлений в русском сектантстве и поставил вопрос о приобщении сектантской среды к революционной борьбе.

По его докладу съезд принял специальное решение о работе среди сектантов. В 1904 г. в Женеве под редакцией Владимира Дмитриевича выходил социал-демократический листок для сектантов «Рассвет». Владимир Дмитриевич написал много исследовательских работ о сектантстве и был общепризнанным знатоком этого вопроса. Эти свои знания он широко применял и после победы Октябрьской революции для пропаганды среди сектантов в целях отрыва рядовой массы от реакционной верхушки сект и привлечения их к строительству социалистического Советского государства.

В. Д. Бонч-Бруевич был активным участником Февральской и Октябрьской революций. В дни Февральской революции он с отрядом солдат Преображенского полка занял типографию буржуазной газеты «Копейка» и организовал выпуск в этой типографии «Известий Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов». В октябрьские дни 1917 г. Владимир Дмитриевич был членом Военно-революционного комитета и находился в числе ближайших соратников В. И. Ленина.

Большую организационную, публицистическую и политическую деятельность развил Владимир Дмитриевич после Октябрьской революции. В первые же дни установления Советской власти он был назначен управляющим делами Совета Народных Комиссаров, органа, имевшего тогда широкие функции. На этом посту он повседневно работал рука об руку с Лениным, и поэтому его воспоминания о Владимире Ильиче в революционные годы представляют особую ценность. Одновременно с Управлением делами Совнаркома В. Д. Бонч-Бруевич в ноябре 1917 г. возглавлял следственную комиссию по борьбе с погромами и контрреволюцией (75-я комната в Смольном). О его работе в этой области, требовавшей и большого личного мужества, некоторое представление дает публикуемый в настоящей книге очерк «Страшное в революции».

В. Д. Бонч-Бруевичем был организован переезд Советского правительства из Петрограда в Москву; он принимал ближайшее участие в подавлении мятежа эсеров и выполнял много других важных правительственных поручений. Владимир Дмитриевич был (в 1920—1929 гг.) организатором и директором показательного совхоза под Москвой «Лесные поляны». 18 января 1922 г. В. И. Ленин писал В. Д. Бонч-Бруевичу: «Очень рад, что Вы не ушли из совхоза, и надеюсь, что Вашу хозяйственную работу доведете до конца для целого района...»*** По этому письму можно судить о том, как В. И. Ленин относился к работе В. Д. Бонч-Бруевича в совхозе «Лесные поляны» и к самому совхозу.

Вот что писал в 1944 г. В. Д. Бонч-Бруевич о своей многообразной и большой работе в Москве в 1920 г.:

«Я был по его (В. И. Ленина. — М. Ш.) желанию председателем Комитета по сооружению пропускных пунктов (Компросооруж) на всех вокзалах, через которые прошла вся демобилизовавшаяся Красная Армия, а также все приезжие, а всего более 2,5 млн. людей. Ремонтировал Москву, будучи председателем Особого Комитета (Оском), который восстановил весь водопровод в Москве, всю канализацию и отремонтировал 7348 жилых домов по всей Москве, я должен был обревизовать сахарный комитет, откуда удалил более 600 служащих, решительно ничего там не делавших и лишь получавших хорошие пайки и жалование. Должен был пустить в ход целый ряд типографий, устраивать совхоз „Лесные поляны», построить возле него несколько домов отдыха, организовать сбор архивных и библиотечных материалов, гибнувших в имениях и других местах, устроить и построить базу Совнаркома, организовать Санитарное управление Кремля со всеми его разветвлениями, руководить работой Красного Креста, быть членом коллегии детских учреждений при Наркомздраве и т. д. и т. д. Все это отнимало очень много времени и, хотя я сократил свой сон до четырех часов в сутки, все-таки времени не хватало, так как в это же время продолжал заниматься писательской, агитационной и пропагандистской деятельностью»****.

До конца 1920 г. Владимир Дмитриевич был на посту управляющего делами Совнаркома, а с 1921 г. по преимуществу работал в области науки и культуры. Он был прекрасным знатоком русской литературы. По его инициативе был организован Государственный литературный музей, где собраны ценнейшие и уникальные документы и литературные памятники. Владимир Дмитриевич руководил этим музеем с 1933 по 1939 г. Он ставил целью не только собирать литературные памятники, но и сделать их достоянием широких читательских масс. По его инициативе музей издавал сборники литературных документов «Звенья» и «Летописи». Владимир Дмитриевич был членом государственной редакционной комиссии и зав. редакцией юбилейного полного собрания сочинений Л. Н. Толстого, а также зам. председателя Редакционного комитета академического издания сочинений A. С. Пушкина. В последние годы жизни В. Д. Бонч-Бруевич был директором Музея истории религии и атеизма Академии наук и заведовал сектором истории религии и атеизма Института истории АН СССР. В. Д. Бонч-Бруевич прилагал много усилий к привлечению учреждений АН СССР и ученых к пропаганде научного материалистического мировоззрения и к борьбе с антинаучной религиозной идеологией. Таким был B. Д. Бонч-Бруевич, представитель ленинской большевистской гвардии, один из тех, кто под ближайшим руководством Ленина был в числе строителей молодого Советского государства.

Литературное наследство В. Д. Бонч-Бруевича огромно. Помимо исследований по истории сектантства им опубликовано множество статей, брошюр и книг по самым различным вопросам истории, литературы, религии и многим другим. Его воспоминания о революционных событиях в России, об Октябрьской революции и первых годах Советской власти представляют ценнейший материал по истории нашей революции, так как их автор был активным участником всех этих событий. Избранные сочинения В. Д. Бонч-Бруевича были после его смерти изданы в трех томах*****.

Особенно ценны воспоминания В. Д. Бонч-Бруевича о Ленине. Работая годами с ним рядом и выполняя его поручения, Владимир Дмитриевич сумел с большой любовью показать живого Ленина — вождя и человека. В его воспоминаниях Ленин — гениальный продолжатель революционного учения Маркса и Энгельса — выступает как вождь и основатель Коммунистической партии Советского Союза, непримиримый борец за революционные принципы марксизма, на основе которых должна строиться партия рабочего класса. В воспоминаниях о послеоктябрьском периоде Ленин выступает как вождь пролетарской революции, глава и строитель первого в мире Советского социалистического государства. Выработка основных принципов строительства социалистического государства; руководство партией и борьба против отступлений от марксистских позиций и за сплочение партии и всех трудящихся для защиты молодого советского государства от наседавших армий интервентов и белогвардейцев, как и от заговоров внешней и внутренней контрреволюции; внешняя политика; создание государственного аппарата нового типа; вопросы здравоохранения и образования, транспорта, электрификации и многие другие, которые выдвигала жизнь в то бурное революционное время, — во все это вникал гениальный ум Владимира Ильича Ленина. Об этом рассказывает в своих воспоминаниях В. Д. Бонч-Бруевич. Он показывает, что Ленин был врагом фразерства, анархической распущенности и культа личности, скромным и требовательным к себе и другим. Особый интерес представляет рассказ о том, как глубоко был огорчен Ленин, когда после выздоровления от ранения в 1918 г. прочитал в газетах статьи, восхваляющие и возвеличивающие его личность. «Я считаю, — говорил он, — крайне вредным это совершенно немарксистское выпячивание личности». И Владимир Ильич предложил В. Д. Бонч-Бруевичу, М. С. Ольминскому и П. И. Лепешинскому объездить редакции газет и предложить прекратить печатание материалов, восхваляющих его личность.

В воспоминаниях В. Д. Бонч-Бруевича Ленин — не одиночка, стоящий над окружающим, а человек, тесно связанный с народом. Мы видим его в кругу ближайших сотрудников, партийных товарищей, он очень внимательно прислушивался к голосу солдат с фронта и крестьян-ходоков из деревни. Из воспоминаний В. Д. Бонч-Бруевича мы многое узнаем о ближайших, соратниках Ленина: Свердлове, Дзержинском, Крупской, Воровском, Скворцове-Степанове и многих других, о людях, внесших свой большой вклад в строительство Советского государства. Владимир Дмитриевич сумел показать Ленина — чуткого и заботливого к своим товарищам человека. Мы видим Ленина и в кругу его семьи. В. Д. Бонч-Бруевич рассказывает о любви Ленина к матери, о его отношении к Надежде Константиновне — верному другу, спутнице его жизни. Перед памп простои, скромный и великий человек, каким и был вождь нашей партии Владимир Ильич Ленин.

В. Д. Бонч-Бруевич рассказывает о том, как был утвержден государственный герб Советской страны. В проекте герба, предложенного художником, был нарисован обнаженный меч. Ленин высказался за то, чтобы вычеркнуть меч из герба: «Завоевательная политика нам не нужна; мы не нападаем, а отбиваемся от внутренних и внешних врагов; война наша — оборонительная и меч — не наша эмблема».

Рассказы В. Д. Бонч-Бруевича о Ленине привлекают своей искренностью, простотой изложения и читаются с большим интересом. В них очень много поучительного для читателя.

Настоящая книга составлена главным образом из статей и воспоминаний, опубликованных в трехтомном собрании избранных сочинений В. Д. Бонч-Бруевича. В книгу включены и некоторые статьи, не вошедшие в трехтомник, но опубликованные в разное время в газетах и журналах, причем отдельные работы в первом издании настоящего сборника (М., 1965) опубликованы по рукописи. Весь материал в книге разделен на три части. Первая часть хронологически относится к событиям до Февральской революции. Весь остальной материал книги посвящен Октябрьской революции и первым годам Советской власти. Редакция, однако, выделила ту часть воспоминаний В. Д. Бонч-Бруевича, которая вошла в его книгу «На боевых постах Февральской и Октябрьской революций». Так как перед составителями была поставлена задача отобрать только то, что В. Д. Бонч-Бруевич писал о Ленине, то в ряде случаев текст воспоминаний сокращен за счет тех частей, которые не имеют прямого отношения к теме. При этом надо оговорить, что и то, что вошло в настоящий том, не исчерпывает написанного В. Д. Бонч-Бруевичем о Ленине.

М. Шейнман

* См. С.Мицкевич. На заре рабочего движения в Москве. М. 1932. стр. 28

** П.И. Лепешинский. На повороте. Пг., 1922. стр. 229

*** В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 54, стр. 125. — Ред.

**** См. ОР ГБЛ, ф. 369.

**** В. Д. Бонч-Бруевич. Избранные сочинения, т. I—III. М., 1959—1963.

 

 

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

 

Абрамов 45

Аванесов В. А. 145, 248, 496

Авилов Б. В 80, 84, 85, 87, 88, 490, 491

Азеф Е. Ф. 319

Акимов (Махновец) В. П. 487

Аксельрод П. Б. 28, 41, 486

Александр II (Романов) 237, 239, 404

Александр III (Романов) 63, 237— 239, 489, 501

Александрова Е. М. (Штейн Н. И.) 30

Александрович 303, 304, 316, 319

Алексинский Г. А. 493

Андреев Н. А. 234, 296

Андреева М. Ф. 489

Афанасий 22

Бабеф Г. 409

Бакунин М. А. 406, 409, 443

Барбюс А. 425

Барсов Е. В. 418, 421, 422

Барсуков М. И. 282

Бартенев П. И. 507

Бартенев С. П. 402, 403, 507

Бебель А. 102, 489

Бедный Демьян (Придворов Е. А.) 96, 97, 121, 174, 175, 182, 223, 238, 398, 418, 421, 422, 426, 489, 501

Бердяев 18

Благонравов Г. И. 160, 187, 193—195, 202, 497

Блинов И. Ф. 17

Блюмкин Я. 319

Богданов (Малиновский, Рядовой) А. А. 36, 39, 45, 87, 477, 487

Боголюбов 486

Боков П. 263, 264

Болтянский Г. М. 385, 386, 388

Бонч-Бруевич В. Д. 5, 14, 22, 29. 36, 37. 39, 42, 45, 117, 136, 160, 222, 233, 264, 294, 306, 325, 361, 365, 370, 388, 430, 435, 443, 451, 475-484, 486—493, 495- 497, 501, 505, 509, 511

Бонч-Бруевич Е. В. 52, 99, 342, 345, 395, 434, 435

Бонч-Бруевич М. А. 257, 260, 502

Бонч-Бруевич М. Д. 216, 217, 500

Борисов И. Н. 273-279, 503

Борисова 308

Васильева 45

Введенский А. И. 207, 499

Вейсброд Б. С. 344, 345, 348, 349, 506

Величкин Н. М. 484

Величкина Варвара Михайловна 17

Величкина-Бонч-Бруевич (Перова) В. М. 21, 22, 42, 43, 45, 52, 56, 57, 64, 65, 95-98, 115-118, 147, 165, 224, 282, 343-346, 348-351, 395, 433-435, 476, 484, 510

Величкина К. М. 484

Величкины 16, 17, 476, 484

Вениамин 499

Вильгельм II (Гогенцоллерн) 178

Винокуров А. Н. 343, 344, 357, 506

Вишневский И. И. 415

Владимирский М. Ф. 398, 507

Власовский 18

Волк 177-180, 182, 192

Володарский В. (Гольдштейн М. М.) 351, 506

Вольтер Ф. 102

Воробьева У. А. 119, 395

Воровская Д. М. 438

Воровский В. В. (П. Орловский) 22, 36, 37, 39, 45, 52, 264-266, 436- 439, 481, 485, 489, 510

Воронцов В. П. (В. В.) 9, 11—15, 18, 483

Галерка см. Ольминский (Александров) М. С.

Ганецкий Я. С. 491 Гегель Г. 425

Гейнце И. 420

Гермоген (Долганов Г. Е.) 207

Герцен А. И. 406

Гиль С. К. 342, 354, 370, 371, 373, 376, 377, 380, 381, 394, 454

Гогенцоллерны 321, 325

Гольденберг (Мешковский) И. П. 84, 492

Горбик А. П. 120

Горбунов Н. II. 136, 260, 451, 508

Горький М. 51, 120, 233, 366, 417, 429-431, 477, 489, 507, 509

Горячев II. 453

Гоц А. Р. 161, 166, 497

Громозова Л. К. 45

Гусев (Драбкин) С. С. 22, 45, 485

Гучков А. И. 83

Давыдов И. М. 18

Даль В. И. 234, 417

Дан (Гурвич) Ф. 1188, 91, 92, 111,492

Дантон Ж. 409

Дарвин Ч. 425

Дауге П. Г. 282, 503

Дзержинский Ф. Э. 150, 152—154, 219, 271-278, 280, 294, 295, 301 — 305, 309, 313. 314, 316—318, 373- 375, 398, 455, 481, 496, 505

Добровольский В. И. 418

Добролюбов Н. А. 458

Дубинина М. А. (Ленивова Т. А.) 49, 50

Дыбенко П. Е. 498

Евдокимов А. 115

Евдокимова В. П. 115, 122

Елизаров М. Т. 14, 60, 63, 65, 483

Елизарова А. И. 9, 11, 14—17, 60, 63, 65, 75, 136, 396, 467, 483

Еремеев К. С. 160, 497

Железняков 183, 193—196

Железняков А. Г. 161 — 103, 169, 170, 175-183, 185, 180, 195-197, 497

Залесская 9, 10, 18, 19

Замараев Г. Т. 405

Засулич В. И. 25, 28, 41, 486

Землячка (Залкинд, Осипов) Р. С. 45, 488

Зиновьев (Радомысльский) Г. Е. 428, 496, 509

Ивановский С. 449, 452

Игнатьева Е. 452

Ильин Ф. (I). 42, 45

Ильины 22

Инсаров см. Лалаянц И. X.

Инсарова (Мышь, Кулябко П. И.) 45

Калинин М. И. 133, 248, 398, 458

Каляев И. П. 237, 238, 501

Каменев (Розенфельд) Л. Б. 70, 81, 496

Камков (Кац) Б. Д. 299, 504

Кампиони 405

Капель Я. В. 284

Капель А Ю. 284-286, 437, 449

Кант И. 450

Каплан Ф. 250, 351, 358, 364

Каринский Н. С. 113—115, 494

Каутский К. 35, 102, 425

Кауфман 285, 286

Кваренги Д 404

Керенский А. Ф. 83, 93--95, 109, 115, 121, 193, 267, 493, 495

Керзон Д. 322, 505

Кизас А. 11. 342, 343, 357

Кингисепп В. Э. 320

Классон Р. Э. 257, 258, 502

Козловский М. Ю. 351

Кокошкин Ф. Ф. 183, 499

Колокольников П. Н. 484

Колубовский Я. Н. 420

Колчак А. В. 207, 252

Конради 485

Кончаловский М. П. 449

Корнилов Л. Г. 91, 122

Коростошевский 456, 466

Кохер 59

Красиков (Павлович, Вельский) 42, 45, 486, 487

Красин JI. Б. 257, 502

Красницкий В. Д. 207, 208

Краснов П. Н. 91, 493, 495

Кремнев И. 510

Кржижановский Г. М. 257, 260—264, 502

Кропоткин П. А. 182, 409, 440—453, 498, 510

Крупская Е. В. 489

Крупская II. К. 39—42, 45, 49, 50, 55, 58—61, 72, 75, 96, 107, 125, 135, 136, 165, 224, 281, 293, 294, 321, 348, 357, 360, 367-372, 374-376, 381, 392-396, 398, 400, 413, 435, 467, 481, 482, 487-489

Крушенский Н. Е. 10, 18

Крылов И. Л. 503

Кульман К. 419, 509

Кускова Е. Д. 487

Кушнерев И. II. 262—265

Кшесинская М. Ф. 71, 75, 491

Лалаянц (Инсаров) И. X. 45, 488

Лафарг II. 102, 489

Лацис М. И. (Судрабс Я. Ф.) 311, 314, 317, 504

Лебедев 11 К. 441, 450

Левин Л. Г. 437, 449

Левинсон Я. Б. 285—287, 290, 291, 293

Лейбович М. (Цейтлин) 22, 27—29, 485

Лейтейзен (Линдов) Г. Д. 23, 56, 486

Леля см. Бонч-Бруевич Е. В.

Ленгник (Курц, Васильев) Ф. В. 25-27, 29, 257, 486

Ленин (Ульянов) В. И. 5, 6, 9, 14—46, 48-63, 65, 66, 69-82, 84-90, 93-99, 101-109, 112-118, 121 — 129, 131-148, 151, 152, 154—156, 159, 161, 162, 164-171, 173, 175 — 177, 183, 185, 186,188-190,194, 195, 200, 203, 209-218, 221, 224-236, 238-278, 280-296, 299-301, 303, 305-313, 315-317, 320-328, 330, 331, 336, 339, 341-350, 352-367, 369-405, 407-433, 435, 437-448, 451, 452, 454-457, 459-465, 467- 472, 475-491, 493-498, 500-511

Лепешинская О. Б. 21, 22, 45, 484

Лепешинский (Олин) П. Н. 21—23, 39, 42, 45, 366, 477, 481, 484, 507

Лесгафт П. Д. 152, 216, 496

Ломоносов М. В. 406

Луначарский (Воинов) А. В. 39, 45, 407, 408, 413, 417, 489, 509

Лютгенау Ф. 102

Лядов (Мандельштам) М. Н. 22, 39, 45, 485

Малинин Н. И. (Шахов И.) 22, 36, 39, 45, 485

Мальков П. Д. 188 — 190, 231, 233, 301, 343, 373, 374, 501

Мамонов М. А. 351, 359, 434

Мандельштам (Кручинина) Л. П. 22, 45, 485

Марат Ж. 406, 409

Маркс К. 11, 12, 14, 406, 425, 442, 444, 476, 481, 484, 486, 489, 495

Мартов Л. (Цедербаум Ю. О.) 24, 25, 28, 35, 41, 485, 486

Масленников Г. 177—181, 185

Менжинский (Степинский) В. Р. 133, 495

Мехлис Л. 3. 509

Мещеряков Н. Л. 360, 506

Миллер 442

Милюков П. Н. 83, 88, 91, 492

Минский Н. М. 51

Минц В. М. 344-346, 349, 350

Мирбах В. 299, 308, 313, 315, 318, 320, 397, 504

Митерев 469

Михайловский Н. К. 16, 366, 484

Мицкевич О. Н. 284

Мицкевич С. М. 284, 476, 484, 504

Муралов Н. И. 373

Набоков В. Д. 156—158

Наполеон I Бонапарт 230, 501

Некрасов Н. А. 421, 458

Никитин И. С. 464

Николай I (Романов) 239, 403

Николай II (Романов) 53, 69, 207, 491, 501

Ницше Ф. 450

Новиков Н. И. 419, 509

Носков В. А. (Борис, Глебов) 34, 35, 38, 43, 487

Обух В. А. 344, 348-350, 506

Олсуфьев 442, 452

Олсуфьевы 448

Ольминский М. С. (Александров, Галерка) 29, 30, 36, 39, 45, 55—57, 365, 366, 477, 481, 487, 489

Ончуков Н. Е. 418, 509

Павлов И. П. 428, 429, 431

Панин П. А. 286

Парский 212

Первухин Е. П. 39, 282

Первухина А. Н. 39

Переверзев П. Н. ИЗ, 493

Петербуржец см. Ленин (Ульянов) В. И.

Петерс Я. X. 318, 319, 373, 380

Петр I 239, 419

Петров 40

Платтен Ф. 327, 505

Плетнев Д. Д. 449

Плеханов Г. В. 24, 25, 27, 28, 40, 41, 84, 104, 486, 492, 505

Подвойский Н. И. 123, 160, 305, 309, 310, 494

Покровский М. Н. 407, 417, 500, 508

Полетаев Н. Г. 115, 494

Половинкин 234

Попов 304, 310, 315, 317, 318

Потресов (Старовер) А. Н. 24, 28, 41, 486

Прокопович С. Н. 487

Придворов Е. А. см. Бедный Демьян

Прошьян П. П. 160, 311, 497

Прудников 292, 293

Пушкин А. С. 406, 417, 480

Реклю Э. 510

Робеспьер М. 406, 408, 409

Родзянко М. В. 275

Розанов В. Н. 351, 387

Романовы (династия) 238, 408

Рошаль С. Г. 112, 493

Румянцев П. П. 51, 54

Рыков А. И. 361, 363, 496

Рябов 124, 368, 375, 394

Рязанов 487

Савельев М. А. 105—107, 493

Савинков Б. В. 505

Садовский 344, 346

Садуль Ж. 212, 500

Самсонов 42

Сафронов 455

Свердлов Я. М. 139—149, 160, 166— 168, 221, 255, 280, 282, 295, 300, 303-305, 344, 346, 361, 362, 455, 457, 466, 481, 485, 495, 497, 506

Секеринский 18

Сергей Александрович (Романов С. А.) 237, 238, 501

Семашко Н. А. 282, 290, 294, 448, 449, 451, 503

Синебрюхов В. Н. 152, 496

Скворцов-Степанов И. И. 129, 168, 321, 391-393, 396-398, 481, 495

Сковорода Г. С. 406

Скотти Д. 405

Смидович П. Г. 311, 314, 317, 505

Смирнов (Фома-питерец) А. П. 227, 500

Соловьев Н. В. 321, 391, 394, 396

Спиридонов Я. 330, 333

Спиридонова М. А. 300, 504

Стеклов (Невзоров) Ю. М. 120, 494

Струве П. Б. 21, 484

Стучка II. И. 320

Сухаревский 456

Сытин И. Д. 127, 495, 510

Тахтарев (Тар) К. М. 23, 486

Тимофеев А. В. 428

Тихон (Белавин В.) 202—208, 366, 437, 499

Тиц 465

Толстой Л. Н. 239, 404, 406, 413, 421, 448, 480, 501, 508

Трепов Д. Ф. 486

Троцкий (Бронштейн) Л. Д. 23, 209

Ульянов А. И. 63, 489

Ульянов Д. И. 467

Ульянова М. А. 60, 62—66, 483, 489

Ульянова М. И. 64, 65, 96, 98, 99,105, 107, 165, 224, 228, 343, 349, 357, 360, 370, 371, 374, 376, 378, 380, 392—396, 398, 467, 489

Ульянова О. И. 489

Урицкий М. С. 160, 164—166, 169, 170, 343, 351, 497

Ушаков (Решетов) Г. 331, 334—341, 505

Фрейфельд А. О. 288

Фриче В. М. 408, 508

Фукье-Тенвиль А. 152, 153, 496

Хомяков 275

Церетели И. Г. 69, 87, 88, 490

Цыганков М. Д. 156, 196, 224, 226, 229, 233, 247, 286, 293, 312, 394, 501

Чейко 260

Чернов В. М. 168—170, 498

Чернышевский Н. Г. 13

Чинизелли 336

Чичерин Г. В. 299, 301, 385-387, 390, 504

Чубаров И. 376—379, 381

Чубарь В. Я. 260

Чхеидзе Н. С. 73, 87, 491

Швецов 167

Шейнкманн Я. С. 320

Шингарев А. И. 183, 498, 499

Штанге 292

Штейнберг И. 3. 219, 500

Щуровский В. А. 449

Щусев 465, 466

Энгельс Ф. 406, 481,484, 486, 489,495

Ярославский Е. М. 499