Книга на сайте присутствует полностью, в отличие от остальных образцов книги в инете, где не хватает стр. 255, 418, 422

В. А. БОНЧ-БРУЕВИЧ

Воспоминания о Ленине

 

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ*

Так случилось, что мне пришлось довольно много в разной житейской и политической обстановке наблюдать жизнь и деятельность Владимира Ильича Ленина. Когда он был жив, как-то не думалось, что надо записывать то, что он делал, как работал, как учил.

Работая бок о бок с ним, мы слишком привыкали к окружающей обстановке и забывали, а часто и не понимали, что среди нас жил тот, кто судьбой отмечен для жизни в тысячелетиях. И вот теперь, когда наступило время подумать каждому из нас, что он знает, что он помнит о Владимире Ильиче, приходится с горестью сознаться, что громадное количество наблюдений кануло в вечность и их нет возможности восстановить, что при всем напряжении мысли многое совершенно изгладилось из памяти. Теперь только сознаешь, как были мы безумно расточительны, когда множество писем, записок, заметок Владимира Ильича уничтожалось каждым из нас и в бурные времена революционной борьбы, и в крайне трудные, подозрительные, опасливые времена конспиративной подпольной работы, и в годину всеудушающей столыпинской реакции.

Утерянного не воротишь, и теперь чувствуешь и сознаешь лишь одно: напрягая всю память, изучая документы, изучая литературу, проверяя себя в беседах с современниками и участниками общей работы, хочется все припомнить и записать обо всем, что знаешь о том, кто спит непробудным сном там, в Мавзолее на Красной площади, окруженный необъятной любовью и преданностью миллионов людей, поднятых им к новой, разумной жизни.

Я попытался в этой книге собрать часть того малого, что мне до сего дня удалось записать о Владимире Ильиче. Думая продолжать эту работу и далее, я решаюсь выпустить в свет написанные, к сожалению, в разной манере эти отдельные главы моих воспоминаний, выпустить теперь, пока не поздно, ибо каждый из нас, носящий на своих плечах шестой десяток лет, должен помнить, что путь подходит к концу и надо успеть сделать самое главное. А что может быть «главнее» в нашей более или менее мирной теперешней обстановке, когда есть возможность отдать некоторые часы на литературную работу, как не записи о нем, о Владимире Ильиче?

Вот это-то сознание дает оправдание тому, что я решаюсь предложить вниманию читателей часть предпринятой мною и далеко не оконченной работы воспоминаний о Владимире Ильиче Ленине и его эпохе.

Москва, 1930 г.

* Предисловие было написано В. Д. Бонч-Бруевичем к его книге «На боевых постах Февральской и Октябрьской революций». Редакция сочла целесообразным поместить это предисловие в начале настоящего сборника.

 

 

 

До Февральской революции

 

МОЯ ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С В. И. ЛЕНИНЫМ

В 1893 г., когда я познакомился с сестрой Владимира Ильича Анной Ильиничной¹, бывая у нее и нередко беседуя не только о московском революционном, по преимуществу социал-демократическом движении, но часто и о петербургском, я ни одного раза не услышал от нее упоминания о ее брате, о Владимире Ильиче. Нередко в разговорах мелькало имя «Петербуржца», которого у нас в Москве в то время никто еще не знал, но о котором мы нередко слышали, как о человеке весьма образованном, выступавшем смелым оппонентом народников на теоретических диспутах.

В начале января 1894 г. Анна Ильинична мне как-то сказала, не хочу ли я присутствовать на реферате, где будет выступать В. В.² и ему будут возражать «наши». Я очень охотно согласился. Анна Ильинична сказала мне зайти к ней 7 января, что я и сделал, и получил адрес, где будет реферат. Адрес оказался мне знакомым. Это была квартира Залесской на Воздвиженке, где у нее в церковном доме в нижнем этаже был книжный склад под названием «Сотрудник школ». В нем я часто бывал по издательским делам. Анна Ильинична просила приходить поаккуратней, «без хвостов», к семи часам вечера 9 января 1894 г. Я в этот день принял все меры, чтобы явиться туда совершенно «чистым». Из моей квартиры в Козловском переулке я ушел рано. Пробыл на службе в Межевом Казенном доме дольше обыкновенного, пообедал там, в Межевом клубе, и совершенно другим ходом, через задние дворы этого огромнейшего дома в Хохловском переулке, вышел на Покровский бульвар, спустился к Яузской больнице, походил там во дворе, мне знакомом, затем вышел в глухой переулок, нанял одинокого извозчика и поехал часов в пять с половиной на Арбат. Сойдя около большого книжного магазина и хорошенько осмотревшись в самом магазине, где я купил какую-то книжечку, я вышел и затерялся в многочисленных переулках Арбата, крутя по которым и проверяя себя на каждом шагу, я наконец очутился возле Пречистенского бульвара, где теперь памятник Н. В. Гоголю.

Около шести с половиной часов, перейдя Арбатскую площадь, я вошел в книжный склад магазина Залесской, где меня все знали, и стал просматривать новые дешевые книжки. Около семи я подошел к Залесской и, что-то говоря ей, произнес несколько слов пароля. Она очень удивленно посмотрела на меня, ибо, как видно, никогда не подозревала, что я занимался нелегальной работой, улыбнулась и весело и довольно громко сказала.

— Вот и прекрасно! .. Это весьма интересно! .. Зайдите-ка ко мне сюда в кабинет...

Я вошел, она — за мной, плотно затворив дверь и ничего не говоря, пальцем указала на другую внутреннюю дверь и, подталкивая меня и улыбаясь широкими карими глазами, направила к ней.

— Войдите, там вас встретят... Это моя квартира... — сказала она мне полушепотом.

Дверь беззвучно отворилась; я сошел с приступочка и очутился в полутемной комнате. Ко мне подошла девушка лет восемнадцати, напоминавшая курсистку, и со словами «идите сюда! . .» взяла меня за руку и повела, сказав: «Здесь темно!». Мы прошли коридор, чем-то заставленный, и вышли в довольно просторную переднюю, освещенную керосиновой лампой, где уже висело несколько пальто. Разделся и я. Девушка ввела меня в зало, где посредине стоял большой обеденный стол, вокруг которого разместилось десяток стульев. По стенам тоже стояли стулья, между которыми были маленькие столики. Тут же по одной стене стоял довольно большой вместительный диван и около него по обеим сторонам два мягких кресла такого же фасона и обивки. Над ними висели большие круглые стенные часы с приятным башенным боем, которые встретили меня семью ударами бархатного звона. Уже было человек пятнадцать, из которых по крайней мере половина скопилась у широких дверей, выкрашенных под дуб, открывавших вход в соседнюю комнату, по-видимому, гостиную. Именно оттуда вышел молодой человек лет двадцати семи, которого я сразу узнал: это был Николай Ефимович Крушенский. Его я встречал на заседаниях Комитета грамотности³. Оглядевшись, я кое-кого узнал, так как встречал их по разным кружкам и у общих знакомых в московских интеллигентных радикальных семьях. Вскоре из гостиной вышла Анна Ильинична и, увидав меня, ласково заулыбалась и подошла ко мне. Указывая мне глазами на среднего роста мужчину в плотном пиджаке, в очках, с круглой стриженой бородкой, тихо сказала:

— Это В. В.

Я впервые видел эту знаменитость народников, чрезвычайно скучные книги которого я с великим терпением преодолевал как необходимую тяжелую повинность.

Пришла хозяйка, а за ней вошла горничная, которая пристально осмотрела уже накрытый чайный стол.

— Итак, начнем... — сказал молодой человек после того, как томпаковый блестящий фигурный самовар был внесен, стаканы и чашки налиты и разнесены и все уселись, кроме небольшой группы, стоявшей у дверей в гостиную, среди которых был темноватый блондин с зачесанными, немного вьющимися волосами, продолговатой бородкой и совершенно исключительным, громадным лбом, на который все обращали внимание. Он не вошел в зало, а там, в гостиной, то прислушивался, то на цыпочках подходил к двери, то, закладывая пальцы за жилетку, быстро прохаживался, вдруг останавливался и задумывался, чтобы через секунду еле слышно совсем близко подойти к двери и особо внимательно прислушаться.

— Господа, предметом настоящего моего доклада, — начала спокойным, тусклым голосом эта народническая знаменитость, — будет уже давно известная всем нам и, если хотите, даже приевшаяся уже тема о роли общины в нашей современной хозяйственной жизни, разработанная на основании всех данных науки и статистических исследований, но... — и он немного помолчал, улыбнулся сам себе, вскинул голову и резко отчеканил... — но что будешь делать, когда многие из современной молодежи, совершенно не понявшие принципы учения известного на Западе экономиста Маркса и не зная, что к чему, прилагают эти, уже полуотжившие методы как следует еще не изложенной доктрины к нам, к России, имеющей свою особую историю, свой быт, нравы, обычаи, вообще все свое оригинальное, отнюдь не похожее на западное крестьянское бытие, идущей совершенно иным, чем на Западе, своеобразным, своим историческим особенным путем развития...

Прерываемый время от времени аплодисментами части собравшихся, довольный успехом, около полутора часов излагал он свои тягучие мысли, которые вбивались в головы слушателей постоянным повторением их в разнообразном обрамлении. Все это говорилось тоном, не допускающим никаких возражений, как некая давным-давно известная истина, как нечто то, что есть сама правда.

Наконец В. В. кончил и как-то рухнул в мягкое кресло, подвинутое ему курсисткой, все время смотревшей на него.

Председательствовавший молодой человек откашлялся и робко спросил:

— Может быть, кто желает спросить достоуважаемого Василия Павловича, может быть, кто-либо недопонял чего... Итак, есть ли вопросы?.. Кто просит слова?

Выступили несколько московских марксистов, которые довольно вяло и довольно банально возражали В. В.

Взяв слово для ответа выступавшим ораторам, В. В. поверхностно, покровительственно-отечески, а иногда и презрительно глумился над малыми знаниями молодых ораторов, особенно укоряя их тем, что они не читали то ту, то другую книжку...

Молодой человек, ведший собрание, снисходительным тоном, словно продолжая нравоучения В. В., спросил:

— Я думаю, желающих больше нет... Все было ясно, — язвительно прибавил он, покачиваясь и улыбаясь, — захотели высказаться, ну что же!.. И теперь стало еще ясней...

— Я прошу слова, — резко, звучно, громко сказал кто-то оттуда, из дверей гостиной, и я увидел тонкую, протянутую через чье-то плечо руку.

В дверях расступились, и я увидел того, кто все время находился в гостиной во время реферата.

Бледноватое лицо выступавшего покрылось красноватыми пятнами. Взгляд был сосредоточен, а белый изумительный сократовский лоб уступом нависал над весьма оживленным лицом. Все стихло.

— Нас здесь поучали, чтобы мы хорошенечко продумали отживающую свой век «теорию» экономиста Маркса... — начал он, подчеркивая интонацией отдельные слова. -- Похвальное пожелание, что и говорить... Но хотелось бы узнать у почтенного референта, на какой предмет должны мы подробно и углубленно познакомиться с «отживающей свой век» доктриной «экономиста» Маркса... Впрочем, это понятно! Нам, нашему поколению, все нужно знать досконально и даже в том числе действительно отживающую свой век, весьма плохонькую, худенькую и часто совершенно нелепую и даже более того... ну как бы повежливей сказать?... старенькую и убогую теорию народничества вообще и экономическую его теорию в частности и в особенности... Чтоб не возвращаться к этому в дальнейшем, я посоветовал бы господину почтенному референту и его слушателям и товарищам действительно углубленно заняться изучением всей теории автора «Капитала», чтобы обогатить свой обветшалый теоретический багаж знаниями действительно высокой науки, которую теперь принято называть марксизмом с его непревзойденным диалектическим методом, о котором, как я полагаю, почтенный референт не имеет ни малейшего понятия. Мы постараемся и на этот счет, хотя бы в примерах, кое-что разъяснить ему...

В зале поднялся шум... Кто-то прошипел: «Как он смеет!»... «Какая дерзость!»... «Это ужасно!»... Молодой человек приподнялся было и хотел что-то сказать, но выступающий, на память цитируя почти слово в слово референта, упоминая цифры, проценты и прочее, стал жестко, резко критиковать сказанное референтом, приводя такое огромное число цитат, книг, цифр, что В. В. вдруг добродушно заулыбался, махая рукой, как бы давая знать, чтобы не мешали слушать, и, все вытягиваясь, вырастал из своего глубокого мягкого кресла. Незнакомец подвинулся несколько вперед, овладев всеобщим вниманием, достал из бокового кармана синие ученические тетрадки, сложенные пополам, видимо, прекрасно ему знакомые, и вычитывал оттуда целые таблицы.

Он говорил минут сорок.

— Итак, господа, — закончил он, — давайте углубленно учиться марксизму, и тогда нам многое будет понятней и мы не будем делать ложных шагов в теории и практике, как нередко делаем их теперь...

Молодой человек засуетился и начал было что-то говорить осудительное по адресу оппонента, но В. В. вдруг протянул руку, перебил его и, волнуясь, сказал:

— Молодой мой оппонент, который резко обрушился на пятидесятилетнюю нашу теорию и всех ее защитников, взяв под свое покровительство только одного Чернышевского, много раз беспощадно и крайне резко задел меня лично, но я не обижаюсь на него, господа, — сказал он, понизив голос, поникая головой и немного помолчав... — Мне приятно было его слушать: его задор, его убежденность, его огромные знания, наконец, эта изумительная, невиданная память и знание вопроса, его обобщения, его окончательные выводы — все это так стройно, так живо, так солидно, так крепко, что прямо затрагивает за живое и меня, старика... Я приветствую моего оппонента, и прежде, чем ответить ему, я должен долго и много подумать, поработать, а потому давайте кончим на этом и будем знать, что среди марксистов появилась большая восходящая звезда... От всего сердца желаю ему успеха...

Крайне взволнованный, я пробирался в переднюю... Незнакомца уже не было... Кто-то сказал, что он ушел сейчас же после выступления... Я оделся и искал под вешалкой калоши и тут столкнулся с Анной Ильиничной и ее мужем.

— Пойдемте отдельно, — сказала она мне, — но вы приходите сейчас же к нам. Попьем чайку... — И она улыбнулась мне, радостная и довольная.

Анна Ильинична жила неподалеку от Арбата — где-то на Собачьей площадке. Я юркнул из парадного и мигом свернул на Никитский бульвар, там огляделся, даже присел на лавочку возле какой-то девицы, ожидавшей знакомства, и заговорил с ней. Осмотрелся и убедился, что никто за мной не идет. Встал и сразу перешел через бульвар на другую сторону и затерялся в переулках, соображая, как лучше и скорей выйти к квартире Елизаровых. Места я здесь знал чудесно, даже проходные дворы и до какого часа они открыты, я знал все на память. Весь погруженный в кипящие мысли после потрясшего меня возражения неизвестного, я и не заметил, как подошел к квартире Анны Ильиничны.

Я поспешно нажал звонок, и к двери, мерно спускаясь по лестнице, вышел М. Т. Елизаров⁴.

— Без хвоста?

— Конечно...

Вхожу в маленькую столовую и здороваюсь с Анной Ильиничной и ее матерью⁵, которую раньше я не знал и не видел. Она мило, приветливо улыбается. Сажусь за стол. Не успел перемолвиться двумя-тремя фразами о референте, как вошел тот самый незнакомец, кто так чудесно отчитал В. В. Я просто обомлел и не знал, что сказать, даже растерялся как-то, так было это неожиданно. Незнакомец торопливым шагом подошел ко мне совсем близко и, смотря мне прямо в глаза, сказал:

— Петербуржец... Вы Владимир Дмитриевич? Прекрасно. Как же вы здесь живете? Москва прежде славилась филипповскими калачами, а теперь, очевидно, такими мастодонтами-ископаемыми, как В. В. Вот уж удружил... Ничего подобного не ожидал я... Раздосадовал он меня.

М. Т. Елизаров рассказывал, сколь почтительно отнесся В. В. к своему «молодому оппоненту»...

— Гм, гм... — Впервые в жизни услышал я этот, столь после часто повторяемый, скептический возглас Владимира Ильича. — Это надо посмотреть. Впрочем, если он действительно хочет серьезно учиться марксизму... Это хорошо, это очень хорошо... Это никогда не поздно... Но уж больно у них мышление-то примитивное... Одолеет ли он диалектику Маркса? Ну, будет о нем... — вдруг прервал себя таинственный Петербуржец. — Расскажите-ка вы, батенька, — обратился он ко мне, — что у вас здесь делается в Москве...  Мне говорят, что вы имеете хорошие социал-демократические связи.

— Ну, какие там хорошие, так кое-что, — ответил я совершенно искренне, считая свои связи и среди интеллигенции, и среди рабочих весьма еще маленькими. Я рассказал ему все, что знал, и закончил, сказав: как вы сами видите, все это крайне ничтожно и ненадежно, весьма поверхностно.

— Это ничего!.. Надо начинать и упорно идти и идти к цели... Надо никогда не унывать и постепенно, крайне осторожно умножать связи...

Во время разговора я заметил, что Петербуржец на «ты» с Анной Ильиничной. «Значит, близко знакомы», — подумал я.

— Какой замечательный человек! Какие знания, какой острый ум и какая сильная, свободная речь... — думалось мне. — Но кто он, этот Петербуржец?..

В Москве реферат имел огромный отзвук. По всем кружкам стало известно о нем, и социал-демократы торжествовали победу.

Думаю, в начале 1895 г. появились в Москве «синие тетрадки» со знаменитым памфлетом против народников. Я получил их от Анны Ильиничны и, придя домой к себе на Сретенку, где я уже жил один, отделившись от отца, сейчас же ночью принялся читать первую тетрадку. Это была большая статья, напечатанная в трех тетрадках на гектографе, хорошо сброшюрованная и оклеенная синевато-фиолетовой обложкой, отчего эти брошюры сокращенно именовались «синие тетрадки»*. Это было нелегальное произведение без подписи автора, которое называлось: «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов. (Ответ на статьи «Русского Богатства» против марксистов)»**.

Чем более я читал и перечитывал это произведение, тем больше я встречал и мысли, и выражения, которые год тому назад я услышал от Петербуржца на реферате В. В. Наконец я совершенно убедился, что это одно и то же лицо, и со своим открытием полетел к Анне Ильиничне, с которой за этот год еще более сблизился, обмениваясь с ней нелегальной литературой, попадавшейся нам в руки. Почти с первых слов я не утерпел и поведал ей свое открытие. Она улыбнулась и добро посмотрела на меня.

— Да, вы угадали... Это одно и то же лицо...

Я стал передавать ей мои личные впечатления от прочитанного, а также рассказал, что эти же тетрадки читались вслух в одном из кружков, членом которого я состоял, — это был кружок Величкиных⁶, — где также очень радуются появлению этого произведения, но несколько осуждают за резкость тона, за полемические красоты и неделикатные обзывания некоторых из народников:

— Молодежь оскорбляется особенно за Михайловского⁷, — говорил я ей, — который весьма популярен. На естественном факультете университета чуть ли не дошло дело до драки между разгоряченными студентами. Один из фанатиков-народников разорвал экземпляр «синих тетрадок», и многие аплодировали ему...

— Да, да! — взволнованно заговорила Анна Ильинична, — я тоже слышала с этой стороны неблагоприятные отзывы... Я так и знала, что так будет... Я не раз говорила Володе, что этого не надо... — и она несколько смутилась, проговорившись, назвав по имени автора тетрадок.

— Ну, ничего, вам сказать можно, мы хорошо с вами знакомы, но прошу: это глубоко между нами... Петербуржец — это мой брат.

Я почтительно поклонился, благодаря за доверие, и мне теперь сразу стал понятным тогдашний ее разговор на «ты» с Петербуржцем.

«Владимир Ильич Ульянов... — пронеслось у меня в голове...— Так вот он кто — этот Петербуржец!». Но тогда в Москве эта фамилия мало что говорила. Мне было радостно узнать, что он, Ульянов, так образован, так смел, так силен как оратор и публицист, от которого надо ожидать многое...

Мне стало легче разговаривать с Анной Ильиничной, которая нередко открыто при мне теперь упоминала в разговоре Володю, и я знал, о ком она говорила.

Последний раз в этот период я видел В. И. Ленина в 1895 г. до его ареста⁸, я полагаю, в марте месяце. Думаю так потому, что в это время у нас в Москве, при самом близком моем участии, изготовлялись мимеографы. Об этом Анна Ильинична ничего не знала. Видевшись с Петербуржцем около марта 1895 г. у Анны Ильиничны, я сказал, что вскоре в Москве можно будет достать по дешевой цене — всего тридцать рублей! — мимеограф, который дает хорошие результаты. Петербуржец уцепился за это мое мимолетное сообщение и, тихонько подойдя ко мне, спросил:

— А нельзя ли и нам приобрести хотя бы один мимеограф?

— Конечно, можно, и вам в Питер, в верные руки, хотелось бы дать как можно скорей...

— Но как это сделать? — спросил он меня.

— Присылайте человека, а мы с ним пришлем вам один мимеограф...

Мы условились о пароле, и я дал Владимиру Ильичу адрес моей квартиры на углу Большой Бронной, дом Мозжухина. Я объяснил, как меня найти во дворе. Петербуржец это запомнил, ничего не записывая. Мы условились и о сроке.

Действительно, в самом конце марта или в начале апреля к нам на квартиру, — а я жил вместе с моим товарищем студентом-филологом И. Ф. Блиновым,— явился очень высокого роста студент в форме технологического института, черный, подслеповатый, в очках, с маленьким портфелем, который он держал под мышкой. Обменявшись паролями, я сказал, что ему придется несколько дней обождать, на что он очень рассердился. Мы успокоили его, сказав, что он будет жить у нас и ему только не надо будет никуда выходить.

Через два дня я перенес все части мимеографа на квартиру Величкиных в Ольховцы, где упаковали его в хороший ящик увеличенного объема, дабы был с виду легче, туда же припаковали краску, парафин и все прочее.

Мать Величкиных, старушка Варвара Михайловна, одевшись попроще, отвезла его на Николаевский вокзал и сдала через носильщика в багаж и просила поосторожнее обращаться.

— Посуду чайную дочке посылаю к свадьбе... Вот написать нечем вот здесь: «верх», «осторожно», «посуда».

Носильщик за двадцать копеек утешил старушку, все написал, как она хотела... Варвара Михайловна смотрела, как ящик на весы ставили, и всех просила поосторожней обращаться и усердно раздавала серебряную мелочь... На квитанции просила написать «стекло», чтобы в пути не разбить, и, всех поблагодарив, спокойно ушла, находясь все время под наблюдением посланной нами на проследку ее младшей дочери. Покружив по Москве, они обе благополучно вернулись домой.

Мы взяли билет третьего класса для технолога, вручили ему квитанцию, получили с него 42 рубля за мимеограф со всеми накладными расходами, благополучно вывели его из нашей квартиры и убедились, наблюдая издали за ним, что он наконец-то уехал. Нам вскоре стало известно через Анну Ильиничну, что доехал он благополучно. Мимеограф был получен, установлен, начал работать, и на нем в 1895 г. размножили шестнадцать прокламаций и одну брошюру. Мы были вполне удовлетворены.

А я был особенно рад и горд, когда мне Анна Ильинична передала благодарность от Петербуржца.

Таково было первое мое знакомство с Владимиром Ильичом, знаменитым Петербуржцем, так неожиданно состоявшееся  поздно вечером 9 января 1894 г.

Гораздо позднее, после Октябрьской революции, чуть ли не в 1923 г., мне был доставлен фотоснимок с интересного документа. Это было «совершенно секретное» отношение московского обер-полицмейстера Власовского и департамент полиции, помеченное по 3-му делопроизводству. 20 января 1894 г. за № 2826 (Москва). Вот его текст:

 

Московского обер-полицмейстера
Отделение по охране
общественной безопасности
и порядка в г. Москве

20 января 1894 г.

№ 2826, г. Москва
по 3 делопроизводству

В ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ

Вследствие отношения от 18 прошлого декабря за № 7271 имею честь уведомить департамент полиции, что студент Юрьевского университета Иосиф Мордухов Давыдов за время проживания в Москве вращался исключительно среди лиц, политически не благонадежных.

Кроме пассивного его участия на чисто студенческом вечере 12 сего января, агентуре известно, что он с увлечением дебатировал 9 числа этого месяца на конспиративно устроенной сыном коллежского асессора Николаем Ефимовичем Крушенским вечеринке в доме Залесской, по Воздвиженке. Присутствовавший на вечере известный обоснователь теории народничества писатель «В. В.» (врач Василий Павлович Воронцов) вынудил своей аргументацией Давыдова замолчать, так что защиту взглядов последнего принял на себя некто Ульянов (якобы брат повешенного), который и провел эту защиту с полным знанием дела.

19 сего января наблюдаемый выехал в С.-Петербург, о чем было . телеграфировано полковнику Секеринскому с тем, чтобы о результатах наблюдения им был поставлен в известность департамент полиции.

Исполняющий должность обер-полицмейстера
полковник Власовский

Начальник отделения подполковник Бердяев

 

И. М. Давыдов отрицает свое участие в этом собрании***. На мою память, И. М. Давыдов там был, но дело, конечно, не в этом. А дело в том, что совершенно очевидно, что на этом собрании, казалось, с особой осторожностью подобранных слушателей несомненно присутствовал осведомитель охранного отделения, который сейчас же весьма обстоятельно сообщил своему начальству о реферате и споре народников с марксистами. Шпион, очевидно, был хорошо осведомлен: мы, члены московской социал-демократической организации, не знали, кто такой Петербуржец, а осведомитель охранного отделения великолепно знал Петербуржца и называл его Ульяновым.

Этот документ устанавливает точную дату выступления Владимира Ильича, именно 9 января 1894 г., и подтверждает точный адрес состоявшейся тогда вечеринки у Залесской. Из документа также ясно видно, как всюду была пронизана тогда вся наша общественная жизнь шпионажем царского правительства. Всюду и везде присутствовал невидимый глаз из охранного отделения, полиции и жандармов, подслушивающих, выглядывающих, высматривающих все, что делается и совершается противоправительственного в недрах всех слоев общества.

И несмотря на это, жизнь шла вперед, ростки свободного творчества, свободного слова, печати, собраний и организаций всюду пробивались к жизни, к свету, захватывая и притягивая к себе все более широкие и глубокие разнообразные слои нашего общества того времени. Как ни старались задавить, заглушить новую жизнь свирепые, жестокие агенты самодержавия, им это сделать не удавалось: факел свободы разгорался все сильней и сильней!

В первой редакции опубликовано в журнале «Огонек» (№ 36. М., 1926) под названием «Владимир Ильич в Москве в 1894 г.» Печатается по II т. Избранных сочинений В. Д. Бонч-Бруевича (далее — Избр. соч.). М., 1961.

* Другое, второе, более полное издание в желтых обложках называлось «желтые тетрадки».

** В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 1, стр. 125—346. — Ред.

*** См. об этом: «На заре рабочего движения в Москве». М., 1932, стр. 151-152. — Ред

 

Примечания:

¹ Анна Ильинична Ульянова-Елизарова (1864—1935) —старшая сестра В. И. Ленина, профессиональный революционер, видный деятель Коммунистической партии. В 1898 г. вошла в первый Московский комитет РСДРП, в 1900—1905 гг. работала в «Искре» и большевистских нелегальных газетах. Неоднократно подвергалась арестам. В 1918—1921 гг. работала в Наркомпросе, позже — научный сотрудник Института Ленина. Автор воспоминаний о В. И. Ленине. (Стр. 9.)

² В. П. Воронцов (В. В.) (1847—1918) — экономист и публицист, один из идеологов либерального народничества 80—90-х годов. Воронцов идеализировал крестьянскую общину и мелкое товарное производство, утверждал, что в России нет условий для развития капитализма. Выступал против марксизма. В. И. Ленин в своих работах подверг уничтожающей критике взгляды Воронцова. (Стр. 9.)

³ Комитеты грамотности — либерально-буржуазные общественные организации, возникшие в середине XIX в. при Вольно-экономическом обществе в Петербурге и при Обществе сельского хозяйства в Москве, целью которых было распространение грамотности в народе. В 1896 г. Комитеты были закрыты царским правительством, считавшим деятельность их опасной. (Стр. 10.)

⁴ Марк Тимофеевич Елизаров (1862—1919)—профессиональный революционер, большевик. После Октябрьской революции — нарком путей сообщения. Муж А. И. Ульяновой-Елизаровой. (Стр. 14.)

⁵ Мария Александровна Ульянова (1835—1916) — мать В. И. Ленина, дочь врача. Высокообразованная женщина, владела несколькими языками, была прекрасной музыкантшей, имела звание учительницы. Целиком посвятив себя семье, Мария Александровна была идейным другом и воспитателем своих детей, разделяя и поддерживая их революционные взгляды и действия. Умерла в Петрограде. (Стр. 14.)

⁶ Кружок Величкиных организовался в Москве в сентябре 1895 г. В него вошли Н. М. Величкин, его две сестры В. М. и К. М. Величкины, В. Д. Бонч-Бруевич, П. Н. Колокольников и др. По свидетельству С. И. Мицкевича (см. его книгу «На грани двух эпох». М., 1937, стр. 222), этот «новый интеллигентский кружок,., восстановил многие связи среди рабочих». (Стр. 16.)

⁷ Н. К. Михайловский (1842—1904) — теоретик либерального народничества, публицист, литературный критик. Михайловский вел борьбу с марксистами на страницах журнала «Русское богатство», редактором которого он был. В своей работе «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов» и в других произведениях В. И. Ленин дал убедительную критику взглядов Н. К. Михайловского. (Стр. 16.)

⁸ В. И. Ленин был арестован в декабре 1895 г. (Стр. 16.)

 

 

 

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О В. И. ЛЕНИНЕ

ЖЕНЕВСКИЙ ПЕРИОД [1903-1904 гг.]

Мы, оставшиеся в Женеве на время съезда¹ для выпуска «Искры» и для осуществления других практических дел партии, знали уже по письмам из Лондона, по отрывочным сведениям, по слухам в нашей социал-демократической колонии о тех разногласиях, которые так мучительно происходили там, на столь долгожданном съезде нашей партии. Мы мечтали, что этот съезд всех объединит, найдет общий язык, общую линию для титанической борьбы там, в России, где мы должны были подготовить и нанести сокрушающий удар царизму. И вдруг — раскол! Смертельная вражда между вчерашними близкими политическими друзьями и единомышленниками.

Утомленный работой, я под вечер шел домой одной из улиц района Plaint Palais. Завернув за угол, вдруг совершенно неожиданно лицом к лицу я встретился с Владимиром Ильичем. Он приветливо поздоровался со мной, и его утомленное с желтоватыми пятнами лицо, сосредоточенные грустные глаза сразу показали мне, сколь глубоко переживает он все то, что случилось на съезде в эти последние недели.

— Раскол! — сказал я.

— Да, глубокий и принципиальный... Параграф первый устава прежде всего положил рубеж... Вы, конечно, знаете, в чем разница формулировок...

— Да, да... — вставил я.

— Это первое... — И он вопросительно посмотрел на меня, немного задержавшись...

— Но ведь противоположная формулировка — явно либеральная, вполне допустимая для Струве, для «освобождении»², а не для «искровцев», не для революционеров...

— Хорошо, очень хорошо.—улыбаясь и смеясь, сказал Владимир Ильич. — Совершенно правильная оценка. Создание нелегальной организации профессиональных революционеров...

— Неужели отрицают? .. — перебил я.

— Ну да, конечно... Говорят, что это вздор, что это путь к вырождению...

— А как же работать? Кто же будет работать? Кто будет перевозить литературу? Ставить нелегальную работу в России? Транспорты, оружие, типографии... — засыпал я вопросами Владимира Ильича.

Владимир Ильич засмеялся тихим смешком, что всегда означало у него, что он доволен, радуется, и сказал:

— Вот она, практика-то революции, всегда ставит на верный путь...

— Да как же иначе? Что же нам ликвидировать, что ль, все? Или заняться гастролерством...

— Г-а-с-тро-лер-ств-ом... — повторил он, — правильно, именно гастролерством предлагают нам заняться... Это теперь-то, когда царизм напрягает все силы нас разгромить!?

— Чтобы находиться в перманентном провале...

— Видимо, так...

— По-моему, нам нужно еще более централизировать все, законспирировать все еще больше, дабы организация наша была бы действительно неприступна и не колебалась бы ни от каких провалов...

— Совершенно верно...

Мы тихонько шли по безлюдному переулку и беседовали. Владимир Ильич вдруг в упор посмотрел на меня и спросил:

— У вас было какое-либо собрание здесь? Вы с кем-нибудь еще беседовали?

— Нет, ничего не было... Кроме как с Верой Михайловной³ да с Лепешинскими⁴, ни с кем не приходилось говорить... Верных сведений нет, документов тоже, все как-то стесняются еще говорить друг с другом... Вот от вас впервые слышу все эти подробности и должен прямо сказать вам, что все, что вы говорите, вполне приемлю. Более того, чувствую полный отзвук своего постоянного настроения. Это именно то, что должно быть. Заявляю вам, что целиком и полностью присоединяюсь к вашей позиции.

Владимир Ильич радостно улыбнулся, очень серьезно посмотрел в упор, как бы отодвинувшись от меня на шаг...

— Это очень серьезно... И вы так скоро не решайте... Все обдумайте хорошенько, проверьте, прочтите документы — и тогда окончательно скажите мне ваше мнение о всех этих событиях. Главное, не спешите...

— Я вполне понимаю вас, Владимир Ильич, — ответил я ему, — и очень благодарю за дружеский совет. Я отлично понимаю, что здесь надо решить раз и навсегда, на всю жизнь, но главнейшее, как я понимаю, я услышал от вас, и все, что вы сказали, я чувствую, я знаю — это мое собственное, от которого никуда и никогда отойти нельзя...

— Это очень хорошо... но только будьте осторожны, — улыбаясь сказал он мне и дружески, крепко пожал руку... — Заходите ко мне денька через два, через три, а теперь прощайте... — И он быстро, как всегда, двинулся дальше и исчез за каким-то поворотом...

Я долго смотрел ему вслед...

— Что должен был пережить этот изумительный человек? — думал я. — И он тверд, как скала, в своих принципах. И он порвет со всеми, с самыми близкими, лишь бы не принизить знамя нашей революции, нашей борьбы.

Полный серьезности, с трепещущим сердцем вернулся я домой, где встретил нескольких товарищей, взволнованных вопросами дня, и здесь я, не говоря никому ни слова, что только что видел Владимира Ильича, спокойно и твердо выступил в спорах как совершенно стойко определившийся большевик.

Это было первое, никогда не забываемое для меня выступление в качестве члена фракции большевиков нашей партии. Вера Михайловна была крайне удивлена моему спокойствию и моей непререкаемой твердости. Когда все разошлись, я рассказал ей о моей беседе с Владимиром Ильичем. Она заявила мне, что если все это так, то возражать здесь нечего, и твердо сказала мне, что совершенно определенно присоединяется к большинству съезда, будучи во всем солидарна с Владимиром Ильичем.

В два-три дня уже стала определяться группа женевских товарищей, которая высказалась за Владимира Ильича. Тут были, кроме тех, которые приехали со съезда, В. Д. Бонч-Бруевич, В. М. Величкина, Лепешинские, Воровский, Гусев, Лядов, Лидия Мандельштам⁵, Ильины, рабочий Афанасий, Малинин, Лейбович⁶ и др.

Прошло три дня, и мы этой небольшой нашей группой были у Владимира Ильича, чтобы заявить ему, что мы твердо присоединились к мнению большинства и готовы работать под его руководством.

Так организовалась первая большевистская группа в Женеве, которой вскоре пришлось выдержать бой на съезде Лиги⁷ и выступить с особым заявлением-декларацией — этим первым документом большевиков после раскола.

________

С каждым днем становилось ясней, что меньшевики вовсе не хотят оставаться в меньшинстве и лояльно подчиниться всем решениям съезда партии. Их поведение в Совете партии⁸ (которое нам было доподлинно известно, так как одним из секретарей Совета был наш ближайший товарищ, верный соратник Владимира Ильича — П. Н. Лепешинский), а также многие другие проявления деятельности представителей меньшинства явно говорили нам, что они готовятся и только ищут подходящий момент, чтобы дать нам новое генеральное сражение. И плацдарм для этого сражения они нашли: вскоре был назначен съезд Заграничной лиги русской социал-демократии.

Меньшевики мобилизовали все свои силы, вытащив из всех европейских захолустий членов Лиги — меньшевиков, которые ранее только числились, никогда не принимая в ней активного участия. Нам пришлось тоже собирать всех. Но собирать нам было почти некого, так как двое отсутствовавших наших товарищей — Лейтейзен (Линдов) и Тахтарев (Тар)⁹ — были ненадежны, что и оказалось после: они держали нейтралитет. А что может быть в политической борьбе хуже тех, кто не холоден и не горяч, а только тепел?

Мы пришли на заседание Лиги организованным порядком. Меньшевики все были в сборе. Сидеть пришлось в большой, но тесной комнате. После первых обязательных формальностей, после выборов членов различных комиссий как раз мне пришлось первому делать заявление от фракции большевиков с предложением, каким образом организовать секретариат. Мне отвечал Троцкий со всей язвительностью, на которую он всегда был способен и где всегда, даже и в малом, обнаруживал всю свою черную ненависть к большевикам, которой он пылал еще тогда, в те давние времена. Троцкий говорил от лица меньшевиков и, конечно, ни в чем не соглашался с нашими предложениями¹⁰.

При голосовании нашего предложения обнаружилось явное большинство у меньшевиков, большинство слитное, от которого не было надежды что-либо отколоть. Ясно было, что на съезде голосование будет строго определенным, что съезд будет иметь значение, не своими резолюциями и решениями, а теми речами, которые будут на нем произнесены, тем расчищением позиций и выяснением взглядов, которые, конечно, очень важны сами по себе. Съезд протекал крайне бурно. Страсти вспыхивали поминутно. Все ждали выступления Ю. О. Мартова¹¹ и особенно выступления В. И. Ленина.

Накануне открытия съезда, когда Владимир Ильич ехал на велосипеде со своей квартиры к кому-то из нас, с ним стряслась беда: велосипед попал в рельсы трамвая, и Владимир Ильич на полном ходу упал, сильно ушибся, причем ударился лицом о камень, рассек бровь, подбил и даже несколько повредил глаз, сильно зашиб руку и бок. Он кое-как добрался до врача, который оказал ему помощь. С некоторым опозданием с повязкой на глазу пришел он на съезд.

Мы сильно переполошились, когда узнали о происшедшем. Мы приняли все меры, чтобы сократить время заседания первого дня. Вступили без ведома Владимира Ильича в переговоры с Президиумом съезда о том, что нельзя ли отложить заседание ввиду такого прискорбного случая с Владимиром Ильичем. Но у этих зарвавшихся мелкомстительных кликуш не хватило такта ответить согласием, а нашлись даже такие молодцы, которые не постыдились вслух заявить: «Подбил глаз. Ну, что ж? Пускай уходит домой, если болен. И без него обойдемся...» Политические убеждения, разность взглядов навеки разводят и друзей.

Кульминационной точки съезд достиг, когда Владимир Ильич выступил со своим большим обоснованным докладом, где он подытоживал все разногласия, проявившиеся на втором съезде партии*. Это в сущности было первое серьезное послесъездовское выступление. Чем глубже, чем убедительней была его речь, тем в большую ярость приходили меньшевики.

А. Н. Потресов¹² забился в дальний угол зала скромного кафе, и там с ним происходил почти припадок, до такой степени разошелся его нервный тик, временами напоминавший пляску святого Витта. Мартов вскакивал, прерывал, кричал изо всех сил слово: «ложь! ложь!» и стучал кулаком по соседнему столу. Ему вторили другие нервные люди из меньшевиков, и получился невероятный скандал. Когда Мартов, накричавшись до хрипоты, остановился и грузно опустился на стул, когда наступила тишина, Г. В. Плеханов четко воскликнул:

— Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав!

Эти слова Георгия Валентиновича совершенно взбесили бедного Мартова. Он вскочил и, наступая на Г. В. Плеханова, стал выкрикивать оскорбления по его адресу. Георгий Валентинович побледнел и сказал Мартову:

— Если вы считаете себя оскорбленным, я готов с вами драться на дуэли, но не опускайтесь так низко, как на это способны охотнорядские московские молодцы.

— Жорж, что вы? Договорились до дуэли? Ну, на что это похоже? — торопливо заговорила, бледнея, Вера Ивановна¹³, и сейчас же подошла к председателю, прося перерыва.

Перерыв заседания был объявлен.

Владимир Ильич во время этих скандалов спокойно стоял, поправляя повязку на глазу. Когда наступала тишина, Владимир Ильич опять принимался доказывать всю неосновательность позиции меньшинства, говоря, что крик и ругань он не может принять за аргументы, доказывающие правильность противоположного мнения. Он предлагает еще и еще раз, деловито, спокойно все обсудить, взвесить. Выдержка Владимира Ильича бесила меньшевиков и приводила их в ярость и исступление.

Съезд клонился уже к концу. Так как решения съезда Лиги должны были быть явно противоположными решениям съезда партии, что нарушало партийную дисциплину, так как партия не могла терпеть, чтобы меньшинство навязывало свою точку зрения суверенной воле съезда, то представители ЦК решили распустить съезд Лиги как явно раскольничий. Заграничный представитель и член ЦК тов. Курц (Ф. В. Ленгник)¹⁴ громогласно объявил решение ЦК партии, в силу которого съезд Заграничной лиги русских социал-демократов Центральным Комитетом считался распущенным.

И здесь началось «столпотворение вавилонское». Меньшевики не ожидали этого. Они не думали, что ЦК решится назвать их прямо в глаза раскольниками, и были до такой степени всем этим изумлены, что в первое время растерялись. Но не прошло и нескольких минут, как поднялся такой шум, крик, ругань, которых я никогда не слышал более ни на одном партийном собрании. Все меньшевики вскочили со своих мест, топали, стучали, жестикулировали, перебивали друг друга, неистовствовали, подбегали к нам, грозя кулаками. Мы все это предвидели, стояли спокойно, выдержанно и на беснования меньшевиков отвечали полным молчанием... Мартов заявил, что ЦК партии посмел въехать в «нашу», т. е. в их, организацию на белом коне, как победитель, «но мы победителю не только не желаем подчиняться, а будем его судить и осуждать», и призывал своих товарищей к прямому неподчинению распоряжению ЦК партии.

Особенно пикантно в этой истерике Мартова было то, что он сам был членом Совета партии, который как верховное учреждение партии между прочими своими обязанностями должен был следить за уклонениями от партийной дисциплины членов и организаций партии. И тут он сам, забыв в полемике свое высокое звание, самым отвратительным образом нарушал дисциплину партии и призывал делать это и других.

— Вот и отлично! — спокойно сказал нам Владимир Ильич. — Теперь вся партия быстро узнает, кто же на самом деле раскольники, кто срывает работу ЦК, кто призывает к сепаратным выступлениям, кто разваливает дисциплину партии и самую партию.

И мы все спокойно покинули зал заседания. Меньшевики продолжали заседать одни и выносить резолюции протеста.

Так проявились впервые последствия раскола на съезде партии. Так зародился раскол в самой партии, в партийных учреждениях, быстро пошедший и дальше и глубже.

На своем фракционном собрании мы тотчас же решили твердо и неуклонно выполнять все обязанности, возложенные на нас II съездом партии, и, невзирая ни на что, ни в коем случае не нарушать партийную дисциплину.

____________

После раскола партии на II съезде весь технический аппарат остался в руках большевиков. Новый ЦК партии решил организовать центральную экспедицию в Женеве. Член ЦК нашей партии тов. Ф. В. Ленгник пришел ко мне поговорить об организации и технической части, а также правильной бухгалтерии при ней. Когда я изложил ему свой план, он одобрил его и сказал, что желал бы, чтобы я взялся за эту ответственную работу, и что он переговорит об этом с Владимиром Ильичем. Вечером этого же дня я получил маленькую записочку от Владимира Ильича, аккуратно, бисерным почерком написанную, где он просил меня зайти к нему на другой день в десять часов утра. Я, конечно, точно в этот час был у него. Там уже был тов. Ленгник.

— Мы хотим вам поручить всю экспедицию и техническую часть, — сказал Владимир Ильич, выходя из своей комнаты, здороваясь и на ходу застегивая ремень, которым он подпоясывал косоворотку, и, как всегда, сразу приступая к делу.

— Мои обязанности? — спросил я у него в ответ.

— Черт побрал, это хорошо, когда люди говорят сначала об обязанностях, а потом, вероятно, о правах... — и он, хитро прищуривая глаз, точно приглядываясь, посмотрел на меня, улыбаясь.

— Я полагаю, что у рядового члена партии есть единственное право — это выполнять все возлагаемое на него Центральным Комитетом самым лучшим образом, — ответил я ему.

— И только?..

— Других прав я не знаю...

— Начало хорошее, оч-ч-е-нь хорошо... — и он уселся против меня и деловито, как самый заправский коммерсант, стал высчитывать и соображать, во что обходится нам номер газеты, штат, что нужно сократить, что добавить, какую бумагу лучше брать на газету, в скольких экземплярах печатать книги и пр.

Ко всем моим практическим указаниям он внимательно прислушивался и нередко давал тут же свое согласие на то или другое предложение.

— Вы это проверьте еще и еще раз, все взвесьте, кратенько запишите и в четверг, — мы будем собираться по четвергам точно в три часа, — расскажите нам, и мы окончательно поговорим.

— Не спешите, — сказал он по другому поводу, — все взвесьте, помните, что лучше не сделать, чем ошибиться, средства у нас весьма ограниченные, ошибка вызовет вой меньшевиков, отзовется в России, нам нужно везде делать отчетливые, верные шаги...

И так везде: осторожность, предусмотрительность, расчет, учет, экономия, минимум затрат, максимум внимания приезжим из России, особая забота о рабочих...

В результате этой нашей деловой беседы, длившейся более часа и состоявшейся приблизительно в январе 1904 г., у Владимира Ильича образовался листок, на котором были помечены несколько десятков вопросов, вытекавших из сути нашего разговора. Этот листок, по которому мне предстояло дать подробный ответ на каждый пункт, он передал мне до четверга.

Здесь же, получив за подписями членов ЦК (Ленина и Ленгника) официальное назначение, я в тот же день пошел принимать экспедицию, типографию, брошюровочную и пр. у нашего товарища Лейбовича, который мало был способен к этому делу, случайно на него возложенному и даже тяготившему его.

___________

Начиная с № 46 (15 августа 1903 г.) «Искра» выходит под новой редакцией (Ленин — Плеханов) вплоть до № 51 (22 октября 1903 г.).

№ 52 (7 ноября 1903 г.) вышел только под редакцией Г. В. Плеханова, так как В. И. Ленин ввиду возникших разногласий вышел тогда из редакции «Искры».

С № 53 (25 ноября 1903 г.) «Искра» выходит под новой кооптированной Г. В. Плехановым редакцией, куда вновь вернулись А. Потресов (Старовер), JI. Мартов, П. Аксельрод¹⁵ и В. Засулич. Именно с этого момента до конца дней своих газета «Искра» становится исключительно меньшевистской. Плеханов в ней имеет все меньше и меньше влияния и, наконец, не вытерпев, после решения меньшевистской «Первой общерусской конференции партийных работников» вышел из редакции «Искры», напечатав об этом заявление в № 101 (29 мая 1905 г.). С этого времени когда-то общепартийная, а ранее ортодоксально революционная газета становится всецело органом новых русских оппортунистов в социал-демократической партии, органом меньшевиков:

Г. В. Плеханов, очевидно, предчувствуя свое будущее расхождение со своими старыми товарищами по группе «Освобождение труда» и более молодыми по «Искре», еще с марта 1905 г. начинает издавать «Дневник социал-демократа»¹⁶, чтобы вовремя можно было отступить на заранее приготовленные и укрепленные литературные позиции. Но, отступая на них, он остается почти в полном одиночестве и вместо организующего массы органа, вместо газеты принужден обстоятельствами жизни издавать лишь свой собственный «Дневник», т. е. нечто личное, исключительно индивидуалистическое, в то время, когда вся наша общественно-революционная жизнь мощно шла к коллективному творчеству. Так началась первая глава драмы всех последних пятнадцати лет жизни и деятельности основоположника российской социал-демократии, несравненного трибуна, вождя, революционера и теоретика марксизма Георгия Валентиновича Плеханова.

___________

В экспедиции мы хорошо организовались, и дело наше шло весьма недурно, несмотря на то, что мы должны были в силу партийной дисциплины распространять явно враждебный нам орган, в который превратилась «Искра».

Само же дело экспедиции все более и более налаживалось, и Владимир Ильич, уезжая отдыхать в феврале 1904 г., еще более энергично настаивал, чтобы я вплотную брался за все дело нашей партийной техники. Хотя официально я уже принял экспедицию, но все-таки еще оставалось некоторое двоевластие, так как товарищ Лейбович сдавал дела крайне мешкотно и никак не мог докончить эту сдачу: то надо было еще учинить расчеты с типографиями, брошюровщиками и бумажниками, то надо собрать разбросанные по женевским мастерским отпечатанные книжки и газеты, то выяснить счета с третьими лицами — и все это было очень хлопотно и очень нудно. А мы дело строили так, что в каждую минуту могли перейти на самостоятельные рельсы, совершенно порвав с меньшевиками. Организацию всей нашей заграничной техники Владимир Ильич, как я уже сообщал, поручил мне, о чем перед своим отъездом, помимо личного разговора, еще раз уведомил меня письмом от 8 февраля 1904 г.:

 

Дорогой Владимир Дмитриевич!

Большое спасибо за адреса. Простите, что причинил Вам такие хлопоты, я не предполагал, что придется Вам ехать за ними.

Уеду я. верно, сегодня. Пожалуйста, заберите Вы себе вполне в руки экспедицию: по всему видно, что не идет дело у Л**. Как забрать, Вы уже там увидите. Но я все больше убеждаюсь, что пока Вы не заберете, не будет добра. Поговорите еще об этом с Васильевым***.

Жму крепко руку.

Ваш Н. Ленин.

P. S. Насчет типографии тоже на Вас надежда!****...

 

В связи с раскрытием слежки над нашей почтой, а также и потому, что с момента раскола на съезде необходимо было менять все наши адреса, так как нам не было никакого интереса знать, что почта, идущая к нам, может попасть в руки меньшевиков, Владимир Ильич решил переменить большинство адресов, по которым шла конспиративная корреспонденция.

Владимиру Ильичу потребовались надежные адреса. Я не счел возможным писать об этом моим политическим друзьям, жившим в разных городах Швейцарии, а чтобы твердо и окончательно увериться в возможности этими адресами воспользоваться и организовать пересылку всего того, что будет приходить на них, я сейчас же поехал в эти города, все устроил и, когда получил полную уверенность в надежности адресов, сообщил их Владимиру Ильичу.

В один из дней к нам пришел приехавший из далекой сибирской ссылки Михаил Степанович Александров (Ольминский)¹⁷, которого мы знали по литературе, так как он был одним из главных участников знаменитой лахтинской петербургской типографии, где печатались многие социал-демократические брошюры членов петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» и, в частности, несколько брошюр Владимира Ильича. Типография эта была народовольческая, так называемых народовольцев четвертого листка, т. е. тех народовольцев, которые в своем периодическом издании «Листка» в № 4 высказались за марксистский взгляд на историю, приветствуя борьбу рабочего класса. Это для того времени было очень ново, и мы, молодые марксисты, радостно приветствовали этих новых наших союзников. Мы считали хорошим признаком, что наша теория проникает и в лагерь революционного народничества, делает там переворот мыслей и отрывает от народнической среды лучшие, деятельные революционные элементы. Мы также слышали, что в ссылке М. С. Александров (Ольминский) сблизился с нашими товарищами и усердно изучал марксистскую литературу. Его жена, Александрова, весьма энергичная, деятельная и умная, была ярой меньшевичкой, но мы слышали, что он с ней не дружил и как будто бы даже разошелся.

Михаил Степанович приехал из Парижа и зашел к нам в экспедицию. Это нас радовало. Познакомившись со всеми нами, он сразу предложил себя на работу. Это как раз было во время большой спешки по приведению нашей новой экспедиции в порядок. Мы обрадовались новому сотруднику, и я, ничтоже сумняшеся, предложил ему очень скучную, но крайне необходимую работу по инвентаризации нашего склада. Михаил Степанович смиренно принял эту работу и каждый день аккуратно несколько часов посвящал ей. Мы все ближе и ближе знакомились с ним и были совершенно очарованы этим прекрасным человеком, товарищем и революционером, имеющим серьезные, выстраданные мнения по вопросам не только нашей теории, но и практики и этики обыденной жизни революционеров. Вскоре мы с ним не только сошлись по душам, но и искренне полюбили. Он сделался нашим другом и нашим товарищем, завсегдатаем наших кружков, собраний, интимных бесед и конспиративных соображений и планов. Михаил Степанович вскоре познакомился с Владимиром Ильичем, с которым очень сошелся. Летом 1904 г. он уже писал свои знаменитые брошюры-памфлеты под псевдонимом «Галерка», а осенью 1904 г. стал одним из редакторов нашей первой большевистской газеты «Вперед». С тех пор до сего времени, через полосу четвертьвековой совместной работы, я имею честь быть с ним, этим ветераном русской революции, в самых дружеских, товарищеских отношениях, ничем никогда не омраченных, и хотел бы, чтобы так продолжалось еще долгие и долгие времена.

______________

В декабре каждого года в Женеве совершается широконародный праздник Эскалада. Женевцьг в эти дни празднуют свое давнишнее освобождение от иноземной зависимости.

Сохранилось предание, что когда Женеву окружали иноземные войска, стремившиеся покорить женевцев, то восстали решительно все. Мужчины сражались, женщины и дети пошли на крепостные стены и там кипятили воду и обливали кипятком осаждавших воинов, поднимавшихся по лестницам на стены крепости. И женевцы победили, прогнав врага. Этот день освобождения от ненавистного ига свято чтится женевцами из поколения в поколение. Город оживает. Устраивается народное празднество, всюду раскидываются карусели, множество палаток со всякими сластями и яствами. Приезжают народный цирк, тир, различные фокусники, зверинцы и т. п. Но самый интерес впереди — это вечерний карнавал, когда все идут на улицу, наряженные в различные костюмы, в маски. Веселье заливает город. Все веселятся, осыпают друг друга конфетти, опутывают серпантином, и улицы блещут нарядными огнями, фейерверками, весельем, пением. Мы, русские политические эмигранты, конечно, ходили смотреть на это зрелище, но, по свойственной нам угрюмости, мешковатости и застенчивости, никогда не принимали живого участия в этом четырехдневном народном праздничном веселье. И вот, когда у нас в партии страсти кипели изо всех сил, когда раскол на большевиков и меньшевиков разделял всех и когда среди нас не было веселых настроений, наступил декабрь 1903 г. Мы сидели по своим углам, изучали документы, готовились к докладам, строили свою новую организацию. Не до веселья было нам. На улицу даже не тянуло. Вдруг звонок. Входит Владимир Ильич, оживленный, веселый.

— Что это мы все сидим за книгами, угрюмые, серьезные? Смотрите, какое веселье на улицах!.. Смех, шутки, пляски... Идемте гулять! .. Все важные вопросы отложим до завтра...

Нам так было приятно видеть Владимира Ильича таким веселым, бодрым... В последнее время, после съезда, ведь он так устал, так изнервничался от всей этой атмосферы.

Радостно отозвались голоса. Точно все только и ожидали этого призыва. Мы шумной толпой вышли на улицу. Погода стояла прекрасная, теплая. Огни всюду светились радостно, и многоводная, быстротечная горная река Арва, которая протекала здесь совсем поблизости, так радовала своим переливчатым шумом... Мы зашли к товарищам, всех увлекая с собой на улицу. Шуму и смеху не было конца, и Владимир Ильич — впереди всех. Мы радостной толпой влились в общее веселье улицы и пели, и кричали, и шумели, все более увлекаясь общим приподнятым настроением. Серпантин летел от нас во все стороны более энергично, чем от других компаний, и мы усердно обсыпали конфетти наиболее интересные и живые маски.

И вот раздалась песня. Пели все, пела вся улица веселые бодрые песни, в которых звучали то мотивы «Марсельезы», то мотивы «Карманьолы». Кое-кто принялся танцевать. Вдруг Владимир Ильич быстро, энергично схватив нас за руки, мгновенно образовал круг около нескольких девушек, одетых в маски, и мы запели, закружились, заплясали вокруг них. Те ответили песней и тоже стали танцевать. Круг наш увеличился, и в общем веселье мы неслись по улице гирляндой, окружая то одних, то других, увлекали всех на своем пути. Нашему примеру последовали многие другие гуляющие, и особенно молодежь с величайшей радостью подхватывала всякую новую песню, новую шутку, новый пляс.

Надо было видеть, с какой неподдельной радостью, с каким огромным увлечением и заражавшим всех подъемом веселился Владимир Ильич, здесь на улице, среди женевской толпы, в которой, конечно, более всего принимал участие рабочий люд, трудящееся население этого небольшого, веселого и изящного городка. Наплясавшись до упаду, увлекли с собой многих и многих наших товарищей, которые скромно и чинно гуляли по улицам и с истинным изумлением смотрели на нашу компанию и особенно на Владимира Ильича, который показал свою истинную живую натуру: умел быть и сосредоточенно серьезным, и увлекаться весельем, и радоваться радостям жизни, и быть коноводом и в шутке, и в игре.

Наконец, изрядно поуставши, отправились все в наше излюбленное кафе Ландольта, где постоянно бывала русская политическая колония, и отдали честь великолепным сосискам с кислой тушеной капустой, которые мы так все любили.

На другой день по нашей русской колонии разнеслась весть о том, как большевики, с самим Лениным во главе, веселились на улице. Никто, кажется, не ожидал от нас, что мы так вольно нарушим эмигрантское благочестие и проявим такое живое и молодое участие в народном гулянье. Но каково было удивление всех, когда узнали, что зачинщиком этого дела был сам Владимир Ильич.

Как это было хорошо! И теперь, после почти двадцати пяти лет, как приятно и радостно вспомнить Владимира Ильича не только бойцом, не только революционером, не только гениальным политиком и ученым, но вот таким простым, бодрым, веселым, заражающим всех своей радостью, предающимся и веселью с такой же страстью, с какой он делал решительно все.

Вот эта непосредственность Владимира Ильича, умение подойти к явлениям жизни прямо, умение участвовать в самой жизни, сливаться с ней в ее радостных сторонах и вместе с тем всегда быть строгим к себе прекрасно характеризуют Владимира Ильича.

Некоторые рисуют себе Владимира Ильича как сумрачного человека, вечно погруженного в серьезнейшие занятии, совершенно отошедшего от радостей и горестей обыденной жизни. Имея ничем непоколебимое стремление организовать жизнь для блага и счастья трудящегося большинства людей, он чувствовал жизнь во всех ее проявлениях. Он терпеть не мог пошлости жизни, мещанства, глушащего все живое, и вместе с тем он откликался на всякую радость масс, на все то, что шло к массам — к их счастью, к их благу, к их радости и веселью. Вечно думая о жизни угнетенных, стремясь понять и провести в жизнь все то, что эту жизнь облагораживает, возвышает, очищает, поднимает, — он сам всегда хотел принять живое, непосредственное участие в самой гуще жизни, изучая и познавая ее со всех сторон.

Таким всегда был Владимир Ильич.

В первой редакции опубликовано в журнале «Новый мир», № 1. М., 1929. Печатается в сокращении по II т. Избр. соч.

* См. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 8, стр. 41—52, — Ред.

** Лейбович.

*** Ф. В. Ленгник — член ЦК нашей партии в то время.

*** См. «Ленинский сборник», т. XV. М.—Л., 1930, стр. 288. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 46, стр. 353—354.

 

Примечания:

¹ Имеется в виду II съезд РСДРП (июль—август 1903 г.), открывшийся в Брюсселе и из-за преследований полиции перенесенный в Лондон. (Стр. 20.)

² «Освобожденцы» — группа либерально-монархической буржуазии, объединившаяся вокруг журнала «Освобождение» (издавался за границей в 1902—1905 гг. под редакцией П. Б. Струве). «Освобожденцы» составили позднее ядро буржуазной партии — кадетов.

П. Б. Струве (1870—1944) — буржуазный экономист и публицист, в 90-х годах представитель «легального марксизма», впоследствии один из лидеров партии кадетов. После Октябрьской революции — ярый враг Советской власти, белоэмигрант. (Стр. 21.)

³ Вера Михайловна Величкина (Бонч-Бруевич) (1868—1918). Революционную деятельность начала в 90-х годах, после II съезда РСДРП — большевик. Сотрудничала в большевистских газетах «Вперед» и «Пролетарий», переводила произведения К. Маркса и Ф. Энгельса. Врач по профессии, после Октябрьской революции возглавляла и Наркомпросе Школьно-санитарный совет, с 1918 г. — член коллегии Наркомздрава. (Стр. 21.)

⁴ II. Н. Лепешинский (Олин) (1868—1944) — видный деятель Коммунистической партии, активный участник Октябрьской революции. После Октября — член коллегии Наркомпроса РСФСР. Был одним из организаторов Истпарта ЦК ВКП(б), директором Исторического музея и Музея Революции в Москве.

⁵ О. В. Лепешинская (1871—1963) — жена П. Н. Лепешинского, член КПСС с 1898 г., биолог, действительный член Академии медицинских наук СССР (с 1950 г.). (Стр. 21.)

В. В. Воровский (П. Орловский) (1871—1923) — профессиональный революционер, выдающийся деятель большевистской партии (член КПСС с 1894 г.), советский дипломат, публицист и литературный критик. После Октябрьской революции был полпредом в Скандинавских странах (1917—1919), в Италии (1921—1923). Убит в Лозанне 10 мая 1923 г. фашистом Конради.

С. И. Гусев (Драбкин) (1874—1933) — профессиональный революционер, большевик, активный участник Октябрьской революции, с 1918 г. — на политической работе в Красной Армии, с 1925 г. — зав. отделом печати ЦК РКП(б). В 1928—1933 гг. — член президиума Исполкома Коминтерна.

М. II. Лядов (Мандельштам) (1872—1947)—профессиональный революционер, большевик, принимал активное участие в революции 1905—1907 гг. После Февральской революции 1917 г. стоял на меньшевистских позициях, в 1920 г. восстановлен в рядах РКП (б), с 1923 г. по 1929 г. — ректор Коммунистического университета им. Я. М. Свердлова в Москве.

Л. П. Мандельштам (Кручинина) (1869—1917) — участница рабочего движения с 1895 г. После ГГ съезда РСДРП работала в издательстве большевистских газет «Вперед» и «Пролетарий», принимала участие в декабрьском московском вооруженном восстании (1905 г.), была арестована и выслана за границу. По возвращении в Россию вновь была выслана в Архангельскую губернию. (Стр. 22.)

⁶ П. И. Малинин (II. Шахов) (род. в 1877 г.) — социал-демократ, большевик. Во время первой мировой воины отошел от партии, вновь был принят в начале 1919 г.

М. Лейбович (Цейтлин) — социал-демократ, до 1 февраля 1904 г. заведовал заграничной экспедицией ЦК РСДРП в Женеве. (Стр. 22.)

⁷ Заграничная лига русской революционной социал-демократии была основана по инициативе В. И. Ленина в октябре 1901 г. В Лигу вошли заграничный отдел организаций «Искра» и «Заря» и организация «Социал-демократ» (включавшая в себя группу «Освобождение труда»). Лига ставила задачей распространение идей революционной социал-демократии и создание социал-демократической организации. II съезд РСДРП утвердил Лигу в качестве единственной заграничной партийной организации и обязал ее работать под руководством и контролем ЦК РСДРП.

II съезд Лиги, о котором идет речь, состоялся 13—18 (26—31) октября 1903 г. в Женеве. Основным вопросом повестки дня был доклад В. И. Ленина о II съезде РСДРП. Ленин и его сторонники покинули съезд после клеветнического выступления Мартова. Пользуясь своим большинством, меньшевики приняли ряд решений против IІ съезда РСДРП. С этого времени Лига стала оплотом меньшевизма; существовала до 1905 г. (Стр. 23.)

⁸ Совет партии (1903—1905) был создан согласно уставу партии, принятому на II съезде РСДРП, как высшее партийное учреждение, обязанное созывать партийные съезды, согласовывать и объединять  деятельность ЦК и редакцию ЦО («Искры»). На III съезде Совет партии был упразднен и единственным руководящим центром партии в перерывах между съездами стал Центральный Комитет. (Стр. 23.)

⁹ Г. Д. Лейтейзен (Линдов) (1874—1919) — социал-демократ, после раскола РСДРП примкнул к большевикам. В 1919 г. погиб на Восточном фронте.

К. М. Тахтарев (Тар) (1871—1925) — участник социал-демократического движения. После раскола партии сочувствовал меньшевикам, а вскоре отошел от партии. Занимался научной и педагогической деятельностью. (Стр. 23.)

¹⁰ Речь идет о предложении В. Д. Бонч-Бруевича о выборе бюро съезда в составе трех лиц (см. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 8, стр. 453 и 548, прим. 159). (Стр. 23.)

¹¹ Л. Мартов (Ю. О. Цедербаум) (1873—1923) — один из лидеров меньшевизма. После Октябрьской революции и в годы гражданской войны занимал антисоветскую позицию и выступал против диктатуры пролетариата. В 1920 г. эмигрировал в Германию, издавал антисоветский меньшевистский «Социалистический вестник». (Стр. 24.)

¹² А. И. Потресов (Старовер) (1869—1934) — один из лидеров меньшевизма. После Октябрьской революции эмигрировал за границу, выступал против Советской власти. (Стр. 24.)

¹³ Вера Ивановна Засулич (1849—1919) — видная участница народнического (входила в организации «Народная воля» и «Черный передел»), а затем социал-демократического движения. В 1878 г. в знак протеста против издевательства властей над политическим заключенным Боголюбовым стреляла в петербургского градоначальника Трепова. В 1880 г. эмигрировала за границу, перешла на позиции марксизма, принимала участие в создании группы «Освобождение труда», переводила на русский язык работы Маркса и Энгельса, вошла в редакцию «Искры» и «Зари». После II съезда РСДРП — один из лидеров меньшевизма. К Октябрьской революции отнеслась отрицательно. (Стр. 25.)

¹⁴ Ф. В. Ленгник (Курц, Васильев) (1873—1936) —участвовал в революционном рабочем движении с 1893 г., искровец, со II съезда РСДРП — большевик. После Октябрьской революции работал в Наркомпросе, ВСНХ и Наркомвнешторге. На XII, XIII, XIV и XV съездах партии избирался членом ЦК ВКП(б). В последние годы жизни вел научную и педагогическую работу. (Стр. 25.)

¹⁵ Павел Борисович Аксельрод (1850—1928) —в конце XIX в. видный участник революционного и социал-демократического движения, после II съезда РСДРП — один из лидеров меньшевиков. Октябрьскую революцию встретил враждебно. Умер в эмиграции (Стр. 28.)

¹⁶ «Дневник социал-демократа» — непериодический орган, издававшийся Г. В. Плехановым в Женеве. С марта 1905 г. по апрель 1912 г. вышло 16 номеров, и в 1916 г. вышел один номер. Об издании «Дневника» В. И. Ленин писал П. А. Красикову 5.1V 1905 г.: «Видели плехановский «Дневник»? Какой грустный той резиньяции! Жаль старика, сердится зря, а хорошая башка...» (см. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 47, стр. 28). (Стр. 28.)

¹⁷ Михаил Степанович Ольминский (Александров, Галерка) (1863— 1933) — один из старейших деятелей революционного движения в России, литератор, с 1903 г. — большевик. Активно участвовал в Октябрьской революции, позднее заведовал Истпартом ЦК ВКП(б). (Стр. 29.)

 

 

 

ЖЕНЕВСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ (1904-1905 гг.)

Владимир Ильич в это время, несмотря на свою крайнюю утомленность, так как съезд взял от него множество сил, вел огромную работу по переписке с российскими комитетами и подготовлял к печати книгу по поводу итогов II съезда, которая стала известна под заглавием «Шаг вперед, два шага назад»*. Мы знали, что Владимир Ильич работает над этой книжкой, и торопили его, ибо необходимо было ее отпечатать, пока типография еще подчинялась нам, так как становилось все ясней, что разрыв с меньшевиками приближается. Мы могли ожидать всяческих препятствий и тревожились за каждый день.

Когда работа Владимира Ильича набиралась в нашей партийной типографии, находившейся в руках меньшевиков, я стал на всякий случай принимать меры к быстрому печатанию по отдельным листам этой книги и потом к такой же немедленной вывозке листов в брошюровочную, где листы тотчас же поступали в работу, дабы сделать так, чтобы при последнем листе книга сейчас же могла быть выпущена в свет. Эту книгу Владимира Ильича я отдал не в нашу, при моем же участии организованную брошюровочную, а в швейцарскую брошюровочную, ибо боялся, что меньшевики, завладевшие нашей партийной брошюровочной, могут чинить препятствия при выходе ее в свет. Меньшевистская братия и тут, конечно, не преминула пустить злокозненную клевету, что большевики поддерживают буржуазное предприятие, когда имеется свое, «социалистическое». Но мы решили лучше впасть в это прегрешение, чем рисковать выходом книги. Наше предвидение на этот счет имело весьма веское основание, которое вскоре и обнаружилось. Я определенно допускал мысль, что руководители партийной типографии могут поставить препятствие к выходу в свет книги Владимира Ильича. Мои предчувствия подтвердились. Когда мы сброшюровали последние листы и оклеили обложку в брошюровочной и также быстро доставили книгу Владимира Ильича в экспедицию, где было все организовано для немедленной рассылки ее по колониям, группам, магазинам и отдельным лицам, к нам в экспедицию вдруг явился заграничный представитель ЦК товарищ Носков¹ и спросил меня:

— Когда выйдет книга Ленина?

— Она уже вышла... — И я ему подал готовый экземпляр.

— Как так? Ведь она только что печаталась? — недоумевал он.

— А теперь уже сброшюрована.

— Чем это вы заняты? — допытывал он меня.

— Подготовлением посылок для рассылки книги повсюду.

— Нет, нет, это нельзя... Я должен еще ее прочесть. Нет, нет, рассылать нельзя... Я властью ЦК запрещаю рассылать...

Мы расхохотались.

— Представитель ЦК в роли цензора партийной литературы...

— Вот так примиренец!

— Это черт знает что такое!.. — послышалось отовсюду.

— Так как вы сделали официальное заявление от ЦК и требуете приостановить рассылку книги Владимира Ильича, то прежде всего, — сказал я Носкову, — я предлагаю вам немедленно подтвердить ваши слова письменно, а во-вторых, указать нам тот параграф устава партии, который разрешает вам такое заявление делать...

Носков вскипел, побледнел и буквально завопил:

— Я запрещаю, запрещаю! Неподчинение ЦК! Мы посмотрим, исключим!..

Видя нашего почтенного товарища в полном припадке бешенства, мы просто стали смеяться, шутя над тем, сколь не подобающа для члена ЦК роль цензора в партийных рядах.

Я со своей стороны заявил ему, что буду поджидать его письменного уведомления и, конечно, рассылку не остановлю, а, наоборот, пока что усилю ее. Носков выскочил из экспедиции, как ошпаренный, и пулей понесся в ЦО². Мы спокойно продолжали свою работу и сразу в большом количестве разослали книжку Владимира Ильича по всем адресам и приняли самые энергичные меры к доставке ее в Россию. С Носковым по этому поводу у нас была переписка, ныне опубликованная в изданиях Истпарта**. Более в экспедицию Носков не являлся.

Книга Владимира Ильича вызвала взрыв негодования среди меньшевиков. Уже в № 66 «Искры» (15 мая 1904 г.) был напечатан фельетон «Каутский о наших партийных разногласиях», где редакция «Искры» начала трепать новый памфлет Владимира Ильича. В других статьях они, особенно Мартов, старались всеми мерами низвести всю полемику II съезда с высот принципиальных разногласий на личные счеты, дрязги из-за места в редакции и пр.

Вскоре наконец наступил момент полного технического размежевания. Новый заграничный представитель ЦК пожелал принять экспедицию в свои руки. Мы к этому совершенно были готовы. Когда явилась ко мне комиссия для принятия партийного экспедиционного имущества, то я, конечно, тотчас же согласился сдать все, что меньшевикам по справедливости принадлежало. На первом же заседании я указал им, что, вероятно, они не очень-то хотят распространять литературу, принадлежащую перу большевистских писателей, тем более политическую, появившуюся после раскола, и что, само собой понятно, мы оставляем ее у себя в своей экспедиции.

— А разве у вас будет своя экспедиция? — спросил кто-то у меня.

— А как же? Неужели вы думаете, что с уходом от нас меньшевистской «Искры» мы умрем?..

Я старался мирным образом отвоевать «по взаимному соглашению» возможно больше из той литературы, которая была издана раньше и теперь и которая носила общетеоретический характер и была вполне приемлема для нас. Этот вопрос довольно мирно был улажен.

Наконец, я спросил, когда они думают переезжать.

И здесь только оправдалось, насколько хорошо то, что мы имели квартиру для экспедиции с собственным адресом, ибо нам стало ясно, что меньшевики хотели лишить нас этой квартиры и тем самым причинить нам массу хлопот по устройству новой экспедиции.

Я твердо заявил им, что эта квартира снята на мое имя и что я решительно не желаю ее никому передавать, что она мне нужна и пр. и пр., и тут же указал, что они имеют свою экспедицию, адрес которой печатают в «Искре». Наконец и этот вопрос был улажен, и вскоре меньшевики увезли от нас принадлежавшее им добро.

Мы облегченно вздохнули. По крайней мере отношения наши стали вполне ясными. Мы решили издавать брошюры. Владимир Ильич предложил мне организовать это дело и начать выпускать книжки под общим названием «Издательство Влад. Бонч-Бруевича», ставя заголовок партии***. Я охотно согласился и в несколько дней устроился с типографией, заключив условие с группой рабочих-эмигрантов, имевших небольшую русскую кооперативную наборную. Мы перевели ее в тот же дом, где мы жили, и тотчас же приступили к делу. Сразу выпустили несколько брошюр, направленных на борьбу за съезд и на полемику с меньшевиками. Брошюры Ленина, Галерки, Рядового³, Шахова (Малинина), Орловского и других выходили одна за другой и распространялись повсюду. Меньшевики проявляли явное недовольство, и наконец я получил запрос от Совета партии, в котором меня спрашивали, почему я стал издавать книжки, не спросив разрешения у Совета?

Я заготовил краткий ответ, в котором просил Совет партии указать мне тот параграф устава, который запрещал бы тому или иному члену партии заниматься изданием книг, принадлежащих перу той или иной группы литераторов социал-демократов. Этот ответ, прежде чем послать, я, конечно, показал Владимиру Ильичу, который вполне его одобрил. Совет партии оставил мой вопрос без ответа, и наша издательская деятельность продолжала успешно развиваться. После появления нескольких брошюр, когда все уже было организовано и продолжать дело было очень легко, я решил обратиться к Владимиру Ильичу с просьбой, чтобы все издания выходили с его адресом и чтобы само издательство носило не мое, а его имя. Владимир Ильич наотрез отказался. Несмотря на все мои доводы, что для вновь создающейся партии (пока фракции) социал-демократов большевиков это в тысячу раз будет авторитетнее и лучше, он все мои доводы отверг, решительно и категорически настаивал на том, чтобы оставался только мой адрес. Лишь после того, когда я ему рассказал о некоторых моих беседах и наблюдениях и привел целый ряд доводов и фактов, что есть признаки зависти, недовольства и претензий на меня среди некоторых наших же товарищей, что я крайне боюсь вызвать какое-либо отвлечение сил всеми этими эмигрантскими пустяками, что я и без указания моей фамилии буду, конечно, работать так же, как работал раньше и работаю теперь, что появление книг в его, Владимира Ильича, издательстве сразу внесет полное успокоение там, где замечается упомянутое уже мною недовольство, он сказал мне:

— Ну, хорошо. Печатайте, во благо успокоения, вот так... — и быстро написал на клочке бумаги:

«Издание Влад. Бонч-Бруевича и Н. Ленина»⁴.

Я взял карандаш и хотел зачеркнуть свою фамилию.

Он пристально, строго посмотрел на меня и коротко сказал:

— Это делать нельзя...

Взял карандаш себе и тотчас же перешел на деловые разговоры по множеству вопросов.

Вскоре наш Женевский центр командировал меня объехать Швейцарию, а Вацлава Вацлавовича Воровского направили в Германию, Францию и Бельгию для устройства новых, для знакомства с уже существующими группами содействия нашей организации и для информации групп о положении дел в партии.

Как ему, так и мне удалось организовать и сблизить уже нарождавшиеся группы содействия большевистской организации.

В Берне такая группа приступила к изданию «Бюллетеней о русско-японской войне» и весь доход от этого предприятия посылала в нашу большевистскую кассу. Подобные же группы возникли и в других швейцарских городах. Вацлав Вацлавович Воровский организовал сильные группы в Берлине, в Дармштадте, в Митвейде, в Мюнхене, а также в Льеже, в Брюсселе, в Париже. Он везде выступал с разоблачающими рефератами, за что и подвергся преследованиям со стороны меньшевиков, которые ничего иного не могли придумать лучшего, как разглашать всяческие нелепости о причинах, почему именно Вацлав Вацлавович разошелся в ссылке со своей первой женой. Конечно, кроме презрения к этим присяжным сплетникам, в наших рядах эта достойная «принципиальная» кампания меньшевиков ничего не вызывала, еще раз подчеркнув, что обывательщина и самое противное мещанство господствуют в нравах этих умеренных и аккуратных людей.

Вполне организовав и наладив дело распространения нашей литературы за границей, мы в это же время усиленно работали над организацией транспорта наших изданий в Россию.

Владимир Ильич неустанно вел кампанию разоблачения антипартийной и оппортунистической деятельности меньшевиков, укоренившихся в редакции газеты «Искра», в своем издательстве, в Совете партии, в Заграничной лиге социал-демократов, в новом, так называемом примиренческом ЦК, где засели, в сущности говоря, те же самые меньшевики с примиренцем «Борисом» (Носковым) во главе. Из всех этих бастионов они вели беспрерывную атаку на наши большевистские позиции, желая в то же время захватить в России в свои руки комитеты нашей партии. Само собой понятно, мы не оставались в долгу, а из вновь созданных своих организаций — как за границей, так и в России — вели неустанную пропаганду наших идей революционной социал-демократии, разоблачая соглашательский, явно оппортунистический характер всей меньшевистской линии партийного поведения, шедшего в полный разрез с постановлениями и решениями II съезда партии.

Однако далеко не всё — не все документы — хотел Владимир Ильич делать достоянием всех и тем самым не давать возможность эсерам, бундовцам, толстовцам, анархистам и либералам («освобожденцам») и тому подобным заграничным организациям в своей злостной и тенденциозной печати вкривь и вкось перетолковывать внутрипартийные дела социал-демократов. Но нашим группам, рассеянным по всей Европе и Соединенным Штатам Америки, необходимо было сообщить документы внутреннего порядка и ответить на многие недоуменные вопросы, которыми засыпали нас наши товарищи. Кроме того, надо было иметь, хотя бы в рукописи, такую вполне обработанную брошюру с документами, которую мы могли бы давать членам нашей партии, нередко приезжавшим в Женеву для ознакомления со всеми подробностями полемики и внутрипартийными делами. Множество различных документов в это время сосредоточивалось в моих руках. С ними я знакомил нашу женевскую группу, каждую неделю по субботам делая на ее заседаниях подробные доклады. Владимир Ильич почти всегда присутствовал на этих заседаниях. Нас собиралось 40—50 человек, членов нашей большевистской группы содействия. На этих заседаниях разрешались многие внутрипартийные вопросы, не требующие конспирации, выявлялись разногласия, выяснялись недоумения. Довольно частые выступления Владимира Ильича давали теоретическое направление этим весьма полезным и поучительным собраниям. На них нередко интересно выступали для просвещения слушателей В. В. Воровский, М. Н. Мандельштам, М. С. Ольминский, несколько позже — очень часто А. В. Луначарский, Малинин и многие другие.

Владимир Ильич поручил мне составить брошюру из документов, так сказать, на «злобу дня» нашей партийной жизни, отпечатать ее на пишущей машинке или на гектографе, чтобы разослать ее по группам, с четкой надписью на первой странице: «Для членов партии». Ее предназначали также давать на прочтение приезжавшим в Женеву членам нашей партии (большевикам или склоняющимся в нашу сторону). Я составил эту брошюру. Ее одобрил Владимир Ильич. Она была в нашей экспедиции отпечатана на гектографе в количестве ста экземпляров и циркулировала по рукам членов нашей партии.

_____________

В июне 1904 г. Владимир Ильич, сильно переутомившийся и в сущности еще не отдыхавший после II съезда, решился наконец прервать работу и отдохнуть.

Для практического партийного руководства в Женеве Владимиром Ильичем был составлен комитет, в который вошли агенты ЦК партии: П. Н. Лепешинский, М. Н. Лядов (Мандельштам) и я, Влад. Д. Бонч-Бруевич. Владимир Ильич вместе с Надеждой Константиновной решили проехаться по Швейцарии, побродить по горам пешком, а где можно — на велосипедах, что было одним из любимых видов спорта Владимира Ильича.

К этому времени из Женевы выехали на летнее время М. С. Ольминский, А. А. Богданов с женой и Е. П. Первухин с женой Александрой Николаевной Первухиной в небольшую деревушку Puidoux (Пюиду) около Schavr’a — за Лозанной, в двух с половиной часах езды от Женевы. Туда же должны были приехать Владимир Ильич вместе с Надеждой Константиновной. Проездом из Женевы Владимир Ильич предполагал остановиться в Лозанне.

Я условился с Владимиром Ильичем, что когда он решит двинуться в дальнейшее путешествие, то даст мне заблаговременно телеграмму, и я тотчас вместе с кем-либо из товарищей приеду к нему в Лозанну для сообщения обо всех партийных делах и получения от него указаний на дальнейшую работу. И действительно, я получил от Владимира Ильича телеграмму из Лозанны во второй половине июля⁵, ближе к двадцатому числу, и тотчас же выехал с П. II. Лепешинским в Лозанну по указанному адресу, в какой-то небольшой пансион. Владимира Ильича мы застали готовым к уходу в горное путешествие. Когда я вошел к нему в комнату, он возился с укладкой вещей в дорожный сак. Тут были Надежда Константиновна и один из товарищей, очевидно, недавно приехавший. Около комнаты Владимира Ильича была одна свободная, что-то вроде общей столовой. Как всегда, мы были очень приветливо встречены Владимиром Ильичом и Надеждой Константиновной.

Владимир Ильич увел нас к себе в комнату и стал тихонько расспрашивать о всех делах. Мы, приготовясь заранее и зная, что Владимиру Ильичу вскоре надо двигаться в путь, кратко, сжато и ясно передали ему все новости и получили от него все нужные распоряжения. Я условился с ним об адресах, по которым обещал высылать ему газеты и писать о всех делах и всех новостях.

Мы затем перешли в общую комнату, где и принялись пить кофе, ведя общий разговор, который все время касался различных сообщений, делаемых приехавшим товарищем.

Наконец наступило время отправляться Владимиру Ильичу в путь. Он подвязал на спину дорожный сак и, попрощавшись со всеми, легкой походкой двинулся к выходу, осторожно сводя с лестницы свой велосипед. За ним, также с велосипедом, двигалась Надежда Константиновна, имевшая за плечами свернутый дорожный плащ.

Когда мы сошли вниз, к нам подошел давно здесь живший болгарин — эмигрант из России, социалист Петров, служивший где-то у французов в качестве представителя какой-то фирмы, торговавшей красным вином, и постоянно, чем только мог, помогавший русским, особенно социал-демократам. Я его знал по рекомендации Г. В. Плеханова. Мы поздоровались, и тут оказалось, что Петров знал и Владимира Ильича. Владимир Ильич на несколько минут задержался, приветливо и шутливо переговариваясь с ним о том, как приятно иногда бывает отряхнуть прах от ног своих и бежать в горы от бесконечных дел и дрязг женевских.

— Люблю путешествовать, особенно вдвоем вместе с Надей, — сказал Владимир Ильич, берясь за руль велосипеда.

— Ну уж, — посмеиваясь, грубо сказал тот приезжий, — нашли что интересного... Я понимаю вдвоем, это да... — и он хотел что-то сказать плоское, но Владимир Ильич, словно предчувствуя грубость, жестким голосом, несколько покраснев, сказал, перебивая:

— Как? С женой-то не интересно? ..А с кем же? ... Эх, вы... — и он оборвал разговор.

— До свидания! — крикнул он и ловко вскочил на седло велосипеда, быстро двинулся и скрылся за углом улицы. Надежда Константиновна спокойно оттолкнулась от стенки и, улыбаясь, приветливо простившись кивком головы, не спеша, последовала за Владимиром Ильичом и быстро свернула в соседнюю улицу.

Наступило неловкое молчание. Тот, приехавший, что-то пробовал еще бурчать, но мы, немедленно распрощавшись, двинулись на вокзал, чтобы ехать опять в Женеву.

___________

Большевистские силы к августу 1904 г. настолько окрепли, а разгул мелкомещанских меньшевистских страстей настолько стал всем надоедать, что решено было твердо отмежеваться от этой части партии, враждебные отношения с которой все более углублялись. Организационно мы уже давно порвали с меньшевиками, имевшими намерение господствовать в партийной заграничной среде. Мы сдали им типографию, экспедицию, брошюровочную, кассу, одним словом всю материальную базу, и недальновидные деятели меньшинства думали, что этим самым они раз и навсегда задушили большевизм. Но эти смешные самовлюбленные люди никак не могли сначала понять, что живое и глубокое, истинно пролетарское течение в нашей партии не может быть уничтожено только потому, что Плеханов пригласил к себе в компаньоны по изданию и редактированию газеты Мартова, Засулич, Потресова и Аксельрода. Они до такой степени переоценивали себя и свою роль и личное значение и в то же время так мало придавали значения все более и более мужавшему и крепчавшему рабочему революционному движению, именно тому активу пролетариата, который рос повсюду в России не по дням, а по часам, — что никак не могли освоиться с мыслью, что большевики еще дышат после этого учиненного разгрома, что они не умерли и умирать не собираются. Эти смешные люди, встречая нас на улицах, соболезнующе, притворно жалостливо спрашивали нас:

— Ну, как, чем думаете заняться? Уезжаете? Слышно, многие из вас эмигрировать в Америку собираются?

А у нас дело кипело. Связи все крепли и крепли. Из России приезжали все новые товарищи с хорошими вестями. Мы бодро смотрели в будущее. Мы отстояли и не отдали меньшевикам наше любимое детище: Библиотеку и Архив при ЦК партии, которые мы создали нашими большевистскими руками. Мы, сдавая экспедицию, предложили меньшевикам уехать с нашей квартиры, так как помещение для экспедиции предусмотрительно было взято на мое имя. Здесь вскоре мы развернули нашу экспедицию. Мы не передали меньшевикам наше паспортное бюро со всеми многочисленными принадлежностями, которое сначала сохранялось у Ф. Ф. Ильина, а потом полностью перешло ко мне. Не передали потому, что их участия в этом важном деле не было никакого и оно всецело было организовано нашими силами и делалось нашими руками. Мы быстро законтрактовали вольную кооперативную типографию, где я, с согласия и прямого желания Владимира Ильича, начал издавать брошюры авторов-большевиков в партийном издательстве В. Бонч-Бруевича и Н. Ленина.

Мы имели свои многочисленные группы содействия во всех городах Европы и, одним словом, совсем не собирались умирать, хотя нас и отпевали меньшевистские ханжи чуть не каждый день.

Наступило наконец время, когда безусловно нужно было особым выступлением идейно отмежевать себя окончательно от меньшевистской части партии, громогласно и открыто провозгласив борьбу за III съезд партии. Мы не однажды, беседуя с Владимиром Ильичем, говорили, что необходимо новое выступление, подобное тому, которое было во время борьбы с бернштейнианством и экономизмом.

— Помните, — говорили мы Владимиру Ильичу, — какое огромное значение для партии имел протест семнадцати против знаменитого «Credo»⁶. Ведь вокруг этих документов стали группироваться, как на двух полюсах, экономисты и ортодоксы, революционные марксисты. Ведь и теперь намечаются ясно идейные наследники этих двух линий в нашей партии, в нашей теории и практике. Меньшевики пока еще не выступили ни с каким идейным манифестом — да им в сущности и выступать-то не с чем, а вот нам необходимо выступить, и чем скорей, тем лучше.

Такие разговоры поднимали мы не однажды. Особенно запомнилась мне одна из таких бесед во второй половине мая 1904 г. Моя жена, Вера Михайловна Величкина, у которой в феврале 1904 г. родилась дочь, недомогающе чувствовала себя, и доктора посоветовали ей на некоторое время уехать из Женевы отдохнуть. Она не хотела уезжать куда-либо далеко и перебралась с трех месячной дочкой тут же поблизости, за Арву, в пансион, стоявший в великолепном тенистом парке. Это было что-то вроде санатория.

Все большевики жили тогда в Женеве очень дружно и нередко посещали Веру Михайловну. Однажды вечером ко мне зашли Владимир Ильич с Надеждой Константиновной, подошел Павлович (Красиков)⁷, Самсонов, который ходил еще тогда в большевиках, П. Н. Лепешинский, Ф. Ф. Ильин, и мы все отправились под вечер к Вере Михайловне. Во время прогулки у нас шли оживленные разговоры на злобу политического дня. Меньшевики учинили тогда какую-то очередную, воистину возмутительную пакость, и мы в один голос говорили, что с ними надо рвать до конца, отмежеваться и идейно и организационно, рвать раз и навсегда и за границей, и в России.

Пробыв у Веры Михайловны часок-другой, мы решили вернуться очаровательной дорогой через крутые подъемы и спуски векового парка, в глубинах которого рвалась и шумела мутная, порывистая Арва. Было около десяти часов вечера, и мы, взявшись под руки, — Владимир Ильич шел посредине первой шеренги, — в ногу, бодро шли под гору, по тенистым аллеям, нас освещала полная серебристая луна, всегда столь причудливая в своих бликах, когда видишь ее в швейцарских горах и предгорьях.

Наш разговор стал принимать реальные формы. Мы говорили, что пора выступать, необходимо делать определенное заявление, направленное к партии. Владимир Ильич склонялся к этому общему мнению, не протестуя по существу, но говорил, что надо выждать наиболее благоприятный момент и полное выяснение курса ЦК партии, где двойную, сложную, по в сущности весьма глупую игру вел в то время Борис Николаевич Глебов (Носков). Всей компанией мы зашли ко мне на квартиру, на rue de la Colligne, 3, чтобы напиться чаю, и здесь продолжали вести тот же разговор, так сильно захвативший нас. К этой теме мы не однажды возвращались и после.

Владимир Ильич, как теперь видно, уже в июле стал подготовляться к этому выступлению, написав воззвание к партии****, ставшее немного позже, в августе, историческим документом*****.

После прогулки по Швейцарии, когда он с новыми силами вернулся в деревню Пюиду, на одном из свиданий он сказал мне, что надо совершенно конспиративно подготовить где-либо в необычном месте помещение для собрания ближайших товарищей, на котором придется обсудить наше заявление к партии. Я охотно взял на себя подготовку всего этого дела, и мы тут же наметили список тех товарищей, которых надо будет пригласить. План был выработан с таким расчетом, что когда будет установлен текст обращения, то его тотчас же мы переправим в рукописи в Россию в какой-либо наш партийный комитет, где имеется хорошая техника и где мы имеем надежное большинство. После принятия нашего обращения в этом большевистском комитете воззвание прежде всего печатается там же, в России, на нелегальной технике и переправляется нам сюда, в Женеву, причем мы, уже по просьбе этого комитета, сейчас же печатаем за границей это обращение к партии и распространяем его как за границей, так и в России, конечно, прежде всего рассылая его по всем комитетам.

Было условлено все это держать в строгой тайне, сейчас никому ничего не говорить, даже ближайшим друзьям, пригласить их всех по списку на собрание, оповестив накануне.

Я решил это собрание устроить вне города Женевы, в ближайшем пригороде, который не посещался меньшевиками и иными русскими, а стало быть, где мы могли быть гарантированными от случайного раскрытия нашего собрания. Я решил перейти через мутную Арву, которая протекала почти под окном нашего дома. За мостом начиналось предместье, где жили ремесленники, мелкое мещанство, мелкие служащие, где ютились многочисленные маленькие мастерские и фабрички и где были раскинуты открытые рынки для продажи фруктов, овощей, мяса, хлеба и других продуктов и товаров. Я нашел налево от моста небольшую, весьма простую гостиницу, нечто вроде постоялого двора, которая имела свой ресторан, а при нем отдельную комнату, окна которой выходили во фруктовый старый сад. Комната вполне соответствовала намеченным конспиративным целям и могла вместить человек тридцать, т. е. вполне была достаточна для нашего собрания. Я условился с хозяином, что соберутся русские для обсуждения устройства ферейна, цель которого — помогать друг другу в прогулках по горам Швейцарии и в выработке маршрутов прогулок. Хозяин гостиницы был очень доволен, узнав, что мы все альпинисты, советовал мне обязательно присоединиться к общешвейцарскому клубу альпинистов, что это очень удобно и хорошо, что мы тогда будем пользоваться скидками по железным дорогам и во многих ресторанах и отелях по нашим членским билетам по всей Швейцарии будут делать скидку и за еду и за ночлег. Я назначил хозяину день, когда мы все соберемся, заявил, что придем в десять часов утра и что около часа дня надо будет, помимо того, что каждый будет брать отдельно, подать всем кофе с молоком, с хлебом, сыром и маслом. Зная меркантильные нравы женевцев, я был уверен, что хозяин гостиницы будет особо расположен к нам. Я тотчас же пошел к Владимиру Ильичу и сообщил ему, где мы соберемся, на что он вполне согласился. Накануне назначенного дня, — а это было около двадцатых чисел августа, — я оповестил всех намеченных товарищей, прося их прийти на конспиративное собрание, и сообщил им адресу подробно рассказам, как пройти, чтобы никто никого не спрашивал на улицах.

Я вместо с Верой Михайловной Величкиной (Перовой), а также с Ильиным пришли раньше других. Как и всегда, первым по аккуратности был Владимир Ильич, который пришел вместе с Надеждой Константиновной. Мы просили всех вновь приходивших немедленно что-либо себе заказывать, дабы избежать прихода к нам ресторанной прислуги во время заседания. На собрание пришли все приглашенные наши товарищи. Их было девятнадцать человек, а именно: 1) Н. К. Крупская, 2) В. И. Ленин, 3) А. А. Богданов, 4) В. М. Величкина (Бонч-Бруевич-Перова), 5) В. Д. Бонч-Бруевич, 6) Л. П. Мандельштам (Кручинина), 7) М. Н. Мандельштам (Лядов), 8) М. С. Ольминский (Галерка), 9) П. А. Красиков, 10) О. Б. Лепешинская, 11) П. Н. Лепешинский (Олин), 12) Васильева, 13) Шахов (Малинин), 14) Ф. Ф. Ильин, 15) Инсаров⁸, 16) Инсарова (Мышь), 17) С. И. Гусев, 18) Абрамов, 19) Л. Громозова. Присоединились после: 1) Воровский, 2) Луначарский, 3) Землячка (Осипов)⁹.

Председателем был избран Влад. Бонч-Бруевич, а для ведения некоторых записей — П. Н. Лепешинский. Первым выступил Владимир Ильич с маленьким докладом о положении дел в партии. Он сделал заключение, что дальше терпеть такое положение было бы преступлением, и тут же добавил, что, исполняя настойчивое желание многих активных членов партии, прочтет сейчас проект письма, или обращения к членам партии, с которым необходимо ознакомить наши комитеты, о действительном положении вещей, так как, по сведениям, к нам сюда поступающим, далеко не все комитеты правильно ориентированы в том, что делается на самом деле в партии и ее центральных учреждениях. И Владимир Ильич прочел свой текст обращения «К партии»¹⁰. Все содержание этого обращения весьма соответствовало настроению большинства присутствовавших, так как оно выражало заветные мысли каждого из нас, много-много раз передуманные и обсужденные на различных наших тесных групповых собраниях, беседах и в разговорах. Но так как все прекрасно сознавали, что этот документ имеет особо важное значение и должен сыграть огромную роль в нашем движении в борьбе за идеи большинства, го воззвание после обсуждения было сейчас же отпечатано и широко распространено как за границей, так и в России.

В нем говорилось:

«Недавно состоялось частное собрание 22-х членов РСДРП — единомышленников, стоящих на точке зрения большинства II партийного съезда; эта конференция обсуждала вопрос о нашем партийном кризисе и средствах выхода из него и решила обратиться ко всем российским социал-демократам с нижеследующим воззванием:

Товарищи! Тяжелый кризис партийной жизни все затягивается, ему не видно конца. Смута растет, создавая все новые и новые конфликты, положительная работа партии по всей линии стеснена ею до крайности. Силы партии, молодой еще и не успевшей окрепнуть, бесплодно тратятся в угрожающих размерах»******.

«Практический выход из кризиса мы видим в немедленном созыве третьего партийного съезда. Он один может выяснить положение, разрешить конфликты, ввести в рамки борьбу. — Без него можно ожидать только прогрессивного разложения партии.

Все возражения, выставляемые против созыва съезда, мы считаем безусловно несостоятельными»*******.

Съезд необходим! — взывали мы к нашим организациям. «Он был бы необходим, — говорится в этом документе, — даже при нормальном течении партийной жизни ввиду исключительности исторического момента, ввиду возможности новых задач, поставленных партии мировыми событиями. Он вдвойне необходим при нынешнем партийном кризисе для честного и разумного выхода из него, для сохранения сил партии, для поддержания ее чести и достоинства.

Что должен сделать третий съезд для прекращения смуты, для восстановления нормальной партийной жизни? В этом отношении мы считаем наиболее существенными следующие преобразования, которые будем защищать и проводить всеми лояльными средствами.

I. Переход редакции ЦО в руки сторонников партийного большинства. Необходимость этого перехода, в силу явной неспособности нынешней редакции поддерживать ЦО на уровне общепартийных интересов, достаточно мотивирована. Кружковой орган не может и не должен быть органом партии.

II. Точное регулирование отношений местной заграничной организации (Лиги) к общерусскому центру, ЦК. Нынешнее положение Лиги, которая превратила себя во второй центр партии и бесконтрольно управляет примыкающими группами, в то же время совершенно игнорирует ЦК, — это положение явно ненормально; с ним необходимо покончить.

III. Гарантирование уставным путем партийных способов ведения партийной борьбы»********.

На это воззвание, буквально взбесившее меньшевиков, мы очень быстро получили самые благоприятные отзывы. Особенно нас радовали отзывы из России. Нам прислали полные решительного сочувствия постановления: 1) Кавказский союз, 2) Тифлисский, 3) Бакинский, 4) Кременчугский, 5) Имеретинско-Мингрельский, 6) Московский, 7) Одесский, 8) Рижский, 9) Петербургский и 10) Екатеринославский комитеты и многие группы содействия за границей, во главе с Женевской. Все это не могло не поднимать нас, и мы с утроенными силами принялись за работу. Это совещание большевиков из тактических соображений назвали «частным собранием единомышленников».

В первой редакции опубликовано в журнале «Под знаменем марксизма», № 1. М., 1929. Печатается в сокращении по II т. Избр. соч.

* В И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 8, стр. 185-414. — Ред.

** См. «Техника большевистского подполья», вып. 1. М.—Д., 1923, стр. 258—267. — Ред.

*** Т. е. напечатать гриф РСДРП — Российская социал-демократическая рабочая партия. — Ред.

**** В. И. Ленин. Чего мы добиваемся? (К партии). — Полн. собр. соч. т. ????????????У, стр. 3—12. — Ред.

***** Там же, стр. 13—21.

****** Н. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 9, стр. 13. — Ред.

******* Там же, стр. 17. — Ред.

******** Там же, стр. 18—19. — Ред.

 

Примечания:

¹ В. А. Носков (Борис, Глебов) (1878—1913) — социал-демократ. На II съезде РСДРП избран членом ЦК, занял примиренческую позицию по отношению к меньшевикам. В годы реакции отошел от политической деятельности. (Стр. 34.)

² В специальном постановлении II съезд РСДРП отметил исключительную роль «Искры» в борьбе за партию и объявил ее Центральным органом РСДРП (ЦО). В Совет партии посылалось от ЦО два члена. Ленин первоначально входил в Совет партии от редакции ЦО, после выхода из редакции «Искры» — от ЦК РСДРП. (Стр. 35.)

³ Л. Л. Богданов (Малиновский, Рядовой) (1873—1928) — социал-демократ, философ, экономист, врач по образованию. После II съезда РСДРП — большевик. В годы реакции и нового революционного подъема примыкал к отзовистам. После Октябрьской революции A. А. Богданов — один из организаторов и руководителей «Пролеткульта», с 1926 г. — директор основанного им Института переливания крови. (Стр. 36.)

⁴ В письме к А. А. Богданову от 22.IX 1904 г. («Ленинский сборник», XV. М.—Л., 1930, стр. 213) Н. К. Крупская пишет следующее: «Новость разве та, что большинство предприняло издание своих произведений. Издательство, было, взял на себя Бонч-Бруевич, но Совет постановил, что большинство не имеет права ставить на своих вещах «Росс. Соц.-Дем. Раб. Партия» (он не обращал внимания на то, что этот заголовок стоит на брошюрах Акимова и Рязанова). Бонч-Бруевич побоялся, что его исключат из партии, если он ослушается Совета, и поэтому издательская фирма изменилась. Теперь издателями являются Бонч-Бруевич и Н. Ленин. Вышли брошюрки большинства: Долой бонапартизм! Наши недоразумения. Борьба за съезд». (Стр. 37.)

⁵ В. И. Ленин и Н. К. Крупская отдыхали в Лозанне с 12 или 13 июня по 20 июня (с 25 или 26 июня по 3 июля) (см. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 8, стр. 656—657). (Стр. 39.)

⁶ Имеется в виду манифест группы экономистов (С. И. Прокоповича, Е. Д. Кусковой и других, впоследствии ставших кадетами), в котором изложены их взгляды, враждебные марксизму и революционному движению. Экономисты отрицали роль рабочего класса, считали, что рабочие должны вести только экономическую борьбу.

B. И. Ленин в 1899 г. в ссылке написал «Протест российских социал-демократов против «Credo»» и переслал его группе «Освобождение труда» за границу, где «Протест» был впервые напечатан в 1899 г. (см. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 4, стр. 163—176). (Стр. 42.)

⁷ П. А. Красиков (Павлович, Вельский) (1870—1939) —профессиональный революционер, большевик. После Октябрьской революции — председатель Следственной комиссии по борьбе с контрреволюцией, член коллегии НКЮ СССР, с 1924 г. — прокурор Верховного суда, с 1933 по 1938 г. — зам. председателя Верховного суда СССР. (Стр. 42.)

⁸ Инсаров (И. X. Лалаянц) (1870—1933) — активный участник социал- демократического движения в России. После II съезда РСДРП — большевик. В конце 1913 г. был сослан на вечное поселение в Сибирь и отошел от политической деятельности. С 1922 г. работал в Главнолитпросвето Наркомпроса РСФСР. (Стр. 45.)

⁹ Р. С. Землячка (Р. С. Залкиид, Осипов) (18713—1947) —профессиональный революционер, видный деятель Коммунистической партии и Советского государства. После Февральской революции 1917 г. секретарь МК РСДРП (б). Была делегатом всех партийных съездов. С 1939 г. и в годы Великой Отечественной войны — председатель Комиссии советского контроля, позже — зам. председателя Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б). (Стр. 45.)

¹⁰ Обращение «К партии», написанное В. И. Лениным в первой половине августа (н. ст.) 1904 г. (первоначальный вариант написан в июле того же года под названием «Чего мы добиваемся?»), принято на совещании 22 большевиков в качестве официального обращения к партии. Напечатано отдельной листовкой и известно как «Декларация 22-х». (Стр. 45.)

 

 

 

ОХОТА ОХРАННОГО ОТДЕЛЕНИЯ ЗА В. И. ЛЕНИНЫМ

(1905—1906 гг.)

Как только Владимир Ильич узнал о грянувшей революции в 1905 г., он тотчас же покинул Женеву и конспиративно уехал в Россию¹.

Когда я приехал в Петербург², то узнал, что Владимир Ильич попробовал было прописаться под своей фамилией в Петербурге где-то на Песках³ и на другой день обнаружил за собой слежку дворника и каких-то посторонних личностей. Он сейчас же перешел на нелегальное положение и с тех пор так и остался до выезда своего за границу.

Жил он по знакомым, на случайных квартирах, ведя скитальческий образ жизни. Конечно, он был в самой гуще партийной жизни, видался со множеством людей, постоянно бывал на партийных собраниях и ежедневно рисковал быть узнанным. Мне не однажды приходилось ему помогать укрываться, сопровождать его по городу. Не один раз он был на волосок от провала. Вот один из этих случаев.

Помню, было назначено большое собрание нашей партийной организации в одном из домов, находившихся в переулках между Мойкой и Фонтанкой. Я заведовал тогда партийным центральным книжным магазином «Вперед», который помещался на Караванной улице, д. № 9. Наш магазин был одним из главных явочных мест. В определенный час мы отправились на собрание. Пройдя Александринский театр, мы стали замечать фланирующих подозрительных прохожих, которые весьма смахивали на шпионов. Решили отстать друг от друга и идти по разным сторонам улиц, не упуская друг друга из виду. Завернув в одну из улиц, я лицом к лицу столкнулся с Марией Александровной Дубининой — нашим давнишним товарищем, помогавшей в работе Надежде Константиновне и умершей в 1907 г. в Кисловодске от разрыва сердца. Легальное ее имя было Таисия Александровна Ленивова.

Она пристально посмотрела на меня и сделала чуть заметный предупреждающий отрицательный знак пальцем. Я понял, что там, где должно быть собрание, что-то неблагополучно. Мария Александровна прошла мимо меня, я перешел на другую сторону, зашел в лавочку, что-то купил и, выйдя из нее, бросился догонять Марию Александровну. Она оглянулась. Увидев меня, тотчас же зашла в фруктовый магазин, куда, конечно, вслед за нею зашел и я.

— Там должен быть Владимир Ильич, — неотступно гвоздила одна мысль. — А может быть, он там? Может быть, уже арестован? — и сердце начинало учащенно биться.

— Он там? — спросил я Марию Александровну, когда продавец пошел накладывать из самого дальнего угла в мешок яблоки, которые я потребовал у него.

— Нет!

— Надежда Константиновна?

— Нет!

— Надо их предупредить.

И мы, расплатившись, вышли из лавки.

Что там? Не засада ли? Что делать? Как предупредить?

Мы решили сейчас же начать ходить по всем переулкам. Товарищи, которые ранее шли со мной, заметив, что я неожиданно повернул, тоже повернули, и мы кое с кем быстро встретились в переулках. Сейчас же организовали обходы всех подступов к конспиративной квартире. Вскоре мы встретили Надежду Константиновну. Она не знала, где Владимир Ильич, так как не видала его за последние дни. Ничего более не оставалось, как ходить и ходить.

И мы ходили во всех направлениях, совершенно забыв о том, что сами могли быть арестованными каждую минуту. Встречавшихся товарищей предупреждали об опасности и рассылали по всем направлениям, надеясь, что кто-либо встретит Владимира Ильича.

На сердце было ужасно тревожно, и все неотвязчивее становилась мысль: «Неужели он прошел туда? Неужели он арестован?».

Исколесив положительно все переулки и в сотый раз встретившись с Марией Александровной, мы в отчаяньи повернули круто куда-то в сторону и вдруг видим: Владимир Ильич не спеша идет по глухому переулку и зорко смотрит кругом.

Мы остановились от такой неожиданной, уже нечаянной радости. Приостановился и он, заметив нас. Я оглянулся. За нами никого не было, но можно было ожидать ежеминутного появления шпионов. Я махал рукой перед собой около груди, чтобы сзади не было видно этого моего жеста.

Мы приблизились друг к другу. Как сейчас помню: Владимир Ильич пристально смотрел на меня, немного улыбаясь, но в глазах у него бегали тревожные огоньки. Я прошел мимо него и буркнул:

— Поворачивайте назад. Засада. Следят.

Он и глазом не моргнул, прошел немного дальше и сейчас же зашел во двор. Я прошел еще и еще и все оглядывался. Наконец перешел на другую сторону и зашел в маленький писчебумажный магазинчик. Мария Александровна стала что-то покупать, медленно выбирая. Я стал у окна и смотрел, время от времени спрашивая Марию Александровну, скоро ли она будет готова, дабы не вызвать подозрения у продавщицы тем, что я стою у окна и ничего не покупаю. Через несколько минут я заметил, как из тех же ворот вышел Владимир Ильич, чуть оглянулся, повернул в обратную сторону и быстро стал уходить. Наконец он прошел и мимо той лавки, где находились мы.

Я заторопил Марию Александровну. Она тотчас же расплатилась, и мы вышли.

В отдалении мы увидели Владимира Ильича и тотчас же пошли за ним. Он повернул несколько раз по переулкам, нанял извозчика и уехал. Тогда мы отправились обратно. Мы знали, что Надежда Константиновна наверное да и другие товарищи могли еще сторожить Владимира Ильича. И действительно, так оно и оказалось.

Мы шли, улыбаясь во весь рот, и все товарищи сразу поняли, что дело кончено, что Владимир Ильич предупрежден, что он вне опасности.

Вся эта местность кишела шпионами. Мы спокойно двинулись в разные стороны. Мне удалось благополучно выбраться в соседние улицы и оттуда к себе, в магазин «Вперед».

Здесь уже знали об опасности. Пришла весть о засаде, и мы стали обсуждать положение вещей.

Стало ясным, что в нашу организацию прокрались ненадежные элементы, что нам надо почиститься, что наша конспирация нарушена и что, самое главное, Владимир Ильич в опасности.

— Это за ним приходили...

— Это его хотели арестовать, — говорили мы между собой.

— Ему надо уехать из Питера! — твердили товарищи.

Мы хором стали настаивать, чтобы Владимир Ильич переехал в Финляндию, Он вскоре уехал в Куоккала⁴.

В первой редакции опубликовано в газете «Ленинградская правда», № 93 23.1 V 1920. Печатается по 11 т. Избр. соч.

 

Примечания:

1 В. И. Ленин приехал в Петербург 7 или 8 ноября 1905 г. (Стр. 48.)

2 В. Д. Бонч-Бруевич вернулся в Россию в ноябре 1905 г., перевозя из-за границы в Петербург взрывчатые вещества для боевых организаций большевиков (см. «Техника большевистского подполья». М., 1923, выи. 1, стр. 271). (Стр. 48.)

3 В. И. Ленин и II. К. Крупская 3 (16) декабря 1905 г. поселились легально в Петербурге на Греческом проспекте, д. № 15/8. Усиленная слежка охранки заставила Ленина через несколько дней перейти на нелегальное положение. (Стр. 48.)

4 В. И. Ленин уехал в Куоккала в конце февраля — начало марта 1906 г. (Стр. 50.)

 

 

 

БОЛЬШЕВИСТСКИЕ ИЗДАТЕЛЬСКИЕ ДЕЛА В 1905-1907 ГГ.

Когда грянула революция 1905 г. и когда царское самодержавное правительство под революционным натиском масс поджало хвост и присмирело, пролетариат России тотчас же везде и всюду подал свой мощный голос через сотни газет, возникших почти в каждом городе нашей страны. Первой нашей газетой в Петербурге была «Новая жизнь»¹, которая возникла еще до приезда Владимира Ильича из-за границы. Она была основана радикальной интеллигенцией. Официальным редактором-издателем ее был поэт Н. М. Минский, а издательницей — М. Ф. Андреева², жена А. М. Горького. Во главе газеты в качестве ее редактора стоял Петр Петрович Румянцев, старый социал-демократ, примыкавший в то время к большевикам, участвовавший в нашей нелегальной работе до октябрьских событий 1905 г. и приезжавший в Женеву [по пути] на третий съезд нашей партии, где он был выбран в ЦК. С наступлением реакционного периода 1907—1908 гг. он отошел от большевиков и кончил свою жизнь эмигрантом в Берлине, куда убежал от Октябрьской революции.

До приезда Владимира Ильича газета «Новая жизнь», хотя и имела марксистскую внешность, была все-таки сильно разбавлена радикализмом демократической интеллигенции, и Владимиру Ильичу пришлось много бороться за очищение газеты. Идейные наши враги того времени, и, конечно, меньшевики прежде всего и больше всего, шипели со всех сторон на Владимира Ильича, желая его скомпрометировать указаниями на то, что он стал руководить газетой, где были в редакции непролетарские, чуждые нам элементы. Эти мелкие люди не понимали того, что Владимир Ильич вместе со своими ближайшими товарищами, раз он вошел в редакцию, конечно, все должен был переделать по-своему, по-большевистски. Самое главное в такое горячее время — необходимо было иметь орган, через который можно было бы громко говорить с пролетарской массой. И Владимир Ильич говорил с ней полным голосом, шедшим вразрез с примиренческой позицией меньшевиков.

Приехав в Петербург из-за границы, я в первые же часы своего приезда был в редакции газеты «Новая жизнь», куда я пошел вместе с В. В. Воровским. Здесь мы встретились с Владимиром Ильичем, который был крайне озабочен. Я давно не видел его столь взволнованным, усталым и глубоко задумчивым. Я заметил после, что именно это выражение его лица и, особенно, глаз, человека, говорящего, делающего распоряжения, но думающего какую-то ни для кого не доступную думу, — всегда было перед большими поворотными общественно-политическими событиями, накануне новых его решений, новых его обобщений, новых писаний, освещавших дальнейший путь нашей партийной жизни. Он, как всегда, весьма заботливо встретил меня, расспросил о Женеве, откуда я только что приехал, о заграничных делах, об арестованной Вере Михайловне*, о моей дочери Леле, которая находилась где-то у знакомых в Петербурге. Сказал, чтобы я сообщил ему обязательно, где она, когда я ее отыщу, как будто ему только и было дела, чтобы думать о полуторагодовалом ребенке. И все это, как всегда, не для слова, а серьезно, с повторением до мелочей всего, что делать, как быть. Сейчас же осведомился он у меня, чем думаю заняться по партийной работе. Рассказал и показал все в редакции нашей новой газеты, гордо заявив, что это, пожалуй, покрупней, чем в Женеве.

Владимир Ильич весь ушел в работу газеты «Новая жизнь», и эта наша первая легальная газета сделалась вскоре главным штабом пролетарской революционной работы того времени. Владимир Ильич, принимая самое живейшее участие в деятельности ЦК нашей партии, руководя Петербургским Комитетом и всем пролетарским движением нашей страны, в то же время много писал по насущным вопросам того времени. Несмотря на всю занятость, он, кроме того, отдавал много времени самой организации газеты, ее хозяйству, ее редактированию и обращал особое внимание на внутренний ее отдел, тщательно читая все, что для него поступало в редакцию.

Он считал, что пролетарская свободная печать является одним из главнейших завоеваний революции 1905 г.

— И к этому одному из важнейших завоеваний, — говорил он, — мы должны относиться особенно бережно.

Безусловная, щепетильная, точная правда; факты, десять раз проверенные; сведения точные; цитаты и цифры правильные — вот то, что должно всегда быть в каждой самой небольшой корреспонденции. Плохо, — говорил он, — если про наши газеты пойдет слава, которая раньше была про календари. Помните: «Все врут календари».

Мне, работающему в газетах в качестве корреспондента, обозревателя, фельетониста и редактора вот уже более тридцати лет, выпало на долю то большое счастье, что некоторое время эта моя работа протекала под наблюдением такого несравненного редактора, которым всегда был В. И. Ленин. И те основы, которые он вложил в газетную работу в нелегальных и легальных изданиях, по моему мнению, столь нужны и важны для всей нашей современной пролетарской печати, что хочу хоть в нескольких словах поделиться ими с товарищами и собратиями по перу.

Владимир Ильич всегда почти все прочитывал сам, что шло в номер газеты, или доверял это чтение особо ответственным товарищам. Его всегда беспокоило: нет ли чего-либо неверного в статье или в корреспонденции? Если автор был недостаточно известен, он обязательно проверял сам или поручал кому-либо проверить цитаты, на выборку — цифры, сам подсчитывал статистические таблицы и нередко открывал ужасающие ошибки. Щепетильный до мелочей в правильности перевода с иностранных языков, он требовал четкости языка, и, если встречалось какое-либо слово или выражение, которое может иметь другое значение пли придать другой смысл, он нередко ставил в скобках это слово или выражение на том иностранном языке, с которого делался перевод.

Но особенно его всегда озабочивали корреспонденции о нашей внутренней российской жизни. С необыкновенным чутьем он улавливал фальшь в сообщениях и все сколько-нибудь подозрительное в смысле правдивости тотчас же выкидывал. Даже в нелегальные времена он проверял наиболее важные сообщения и требовал от товарищей, живших нелегально в России, доставать всевозможные документы, на точном основании которых писал сам и поручал другим писать статьи.

Так, в начале 1905 г., когда наступили волнения и правительство Николая II задумало ряд куцых реформ, он поручил мне, ехавшему в Россию на нелегальную работу, обязательно раздобыть записки, постановления министерств, земств, городских самоуправлений, обществ, которые ему нужны были для проверки поступавших сообщений в нашу женевскую газету «Вперед» и для написания статей, предисловий и пр. Мне удалось это выполнить. Я никогда не забуду, как Владимир Ильич в буквальном смысле слова «пушил» одного из наших корреспондентов, приехавшего в Женеву с юга России и описавшего как очевидец демонстрацию, а после оказалось, что он многое преувеличил, напутал и сообщил неверно. Владимир Ильич заявил ему, что он таким образом обманул его лично, редакцию газеты «Вперед», нашу партию, весь пролетариат России, западноевропейскую рабочую прессу, «Интернационал» и пр., и выходило так, что этот обман распространяется теперь, можно сказать, на всю вселенную и что он, этот товарищ, достоин всяческого порицания. И Владимир Ильич очень долго почти не разговаривал с ним.

В «Новой жизни» он был особенно озабочен внутренним отделом и корреспонденциями и все время предупреждал товарищей, что надо сугубо осторожно относиться к сведениям, от кого бы они ни исходили, проверять на месте и заверять вполне достоверными показаниями.

— Никакой беды нет, — говорил он, — если подождем печатать два-три дня, но зато напечатаем настоящую правду, а это будет важней некоторого опоздания.

И, конечно, он сто раз был прав.

Если ему приходилось слышать упреки, что напечатано что-либо неверно, он тотчас же предлагал напечатать опровержение, разъяснение, но требовал представить точные факты и доказательства.

В революционные эпохи значимость печатного слова особенно велика. «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь». По одному уж поэтому надо крайне осторожно обращаться с печатным словом и помнить раз и навсегда, что пролетарское слово должно быть всегда самой истиной.

После разгрома московского восстания царское правительство перешло от обороны к нападению и тотчас же закрыло газету «Новая жизнь». П. П. Румянцев и после закрытия выпустил демонстративно один номер — последний номер — газеты, жизнь которой на этом закончилась. Охранное отделение разгромило редакцию, арестовало многих сотрудников, запечатало экспедицию и конфисковало все материалы и запасы газетных номеров. Владимир Ильич был уже в это время нелегальным. Он скрылся и переехал в Финляндию, поселившись на станции Куоккала, на вилле «Ваза», откуда нередко наезжал нелегально в Петербург.

_________

В 1907 г. Владимиру Ильичу пришлось поспешно уезжать из ближайшей Финляндии, где он жил на станции Куоккала, на вилле «Ваза». Полицейская слежка за ним в это время была настолько усилена, что были все основания предполагать, что жандармы нарушат самостоятельность Финляндского княжества и приедут с обыском, чтобы арестовать Владимира Ильича, Надежду Константиновну и всех, кто проживал на вилле «Ваза». Мы, часто приезжавшие к Владимиру Ильичу, постоянно замечали, что наши подпольные работники, несмотря на всю опытность, никак не могли избавляться от шпионов и заметать следы. Куоккала и ее окрестности были наводнены шпионами. Достаточно было кому-либо из нас слезть на этой станции и пойти в любую сторону, даже в самый глубокий обход или в совершенно противоположную сторону от виллы «Ваза», — как за нами тотчас же или шли неизвестные люди, или ехали извозчики. Были случаи, что на пути нас останавливали и спрашивали то дорогу, то предлагали помочь в искании дачи, или делали еще какие-нибудь подобные предложения, лишь бы приблизиться и рассмотреть нас, сличая, может быть, с теми фотографиями, которые у шпионов нередко имелись, если им было предписано следить за определенными лицами.

Когда однажды я и Михаил Степанович Ольминский, выйдя из поезда, увидели, что шпионы тесным кольцом нас окружили, то мы решили пойти к Владимиру Ильичу и сказать о том действительном положении вещей, которое создается здесь, на станции Куоккала, и посоветовать как можно скорее отсюда выехать, так как кроме этого мы получили тревожные сведения от некоторых служащих финляндской полиции, среди которой были социал-демократы финляндской рабочей партии. После провала в Териоках нашей конспиративной квартиры, где только что была петербургская городская конференция и где был взят наш ответственный товарищ, секретарь организации, по прозвищу «Галоша», нам особенно стало ясно, что тревожные сведения, полученные из сфер финляндской полиции, имеют большое основание и что вслед за разгромом конспиративной квартиры в Териоках надо ждать разгрома такой же квартиры на вилле «Ваза».

Мы высказали Владимиру Ильичу откровенно все наши соображения, а Михаил Степанович прибавил:

— Знаете, Ильич, шпионов так много, как никогда в моей жизни я не видел. Это плохой признак. Охранка обыкновенно насыщает местность шпионами тогда, когда хочет произвести  там разгром и, по нашей старой конспиративной привычке, ни такой шпионской зоны нужно всем нелегальным, — а вы ведь в сущности нелегальный, — сейчас же уехать и чем скорее, тем лучше.

Владимир Ильич очень серьезно отнесся к этим соображениям и сказал, что тоже заметил усиленную слежку за их дачей, что неизвестные личности постоянно здесь шляются, что Г. Д. Лейтейзен (Линдов), который недавно нарочно вышел среди бела дня из виллы и прошел как бы прогуляться в глубь леса, тотчас же заметил за собой двух провожающих, которые издали шли за ним, собирая осенние цветочки и шишки. Было решено, что Владимир Ильич оставит эту квартиру завтра же и как можно скорей переедет в глубь Финляндии.

Мы же перешли к обсуждению с Владимиром Ильичем целого ряда деловых вопросов, прекрасно сознавая, что общаться с ним, когда он будет жить в Финляндии, будет очень трудно. Мы не исключали возможности, что Владимир Ильич в скором времени должен будет совсем выехать из Финляндии за границу. Условились об адресах, кличках и о всем необходимом конспиративном аппарате. Решили также, как только Владимир Ильич даст нам знать, что он за Гельсингфорсом, то мы распространим в Москве слух, что Владимир Ильич выехал в Закавказье, чтобы таким образом хоть несколько отвлечь шпионскую разведку.

— Вот что я хотел вам давно сказать, — обратился ко мне Владимир Ильич, — положение сейчас крайне трудное; как видите, мы остаемся у совершенно разбитого корыта: прессы у нас никакой нет, создать ее очень трудно, провал идет за провалом; совершенно несомненно, что в нашей организации имеется энное количество шпионов и провокаторов, чтобы выкурить которых потребуется значительное время. Нам сейчас же надо думать о том, как сохранить все, что только возможно, из того, что еще осталось на легальном положении. Начинайте-ка вы сейчас же создавать легальное партийное издательство³; начните, с чего хотите. Я рекомендовал бы начать с детской литературы; у Веры Михайловны** имеется много прекрасных детских книг и книг для юношества, вот и переиздайте их. Михаил Степанович кончает писать книгу «О государстве, абсолютизме и бюрократии».—если можно, то издайте и ее; печатайте ваши исследования по сектантству и все, что подойдет другое. Одним словом, издавайте, что найдете нужным, лишь бы создать издательство, помня, что надо быть сейчас чрезвычайно осторожным. Теперь нее идет через цензуру, и надо обмануть этих бдительных дурачков. Пускай они укрепятся в мысли, что ваше издательство строго научное, а также для детей и юношества. А потом, когда времена несколько изменятся, — а они изменятся обязательно, — постепенно начнете вливать социал-демократическую литературу. Я ваш постоянный сотрудник и знайте, что я буду подыскивать вам других наших писателей и присылать их работы. Я убежден, что наступит время, когда у нас разовьется большое, хорошее партийное издательство.

Михаил Степанович с любопытством слушал этот разговор и тихонько сказал Владимиру Ильичу:

— Но как создать такое издательство? Ведь денег нет ни гроша в нашей партийной кассе и ни у кого из нас.

— Да, действительно, — воскликнул Владимир Ильич, — неожиданное значительное препятствие. — И расхохотался добродушным смехом.

— Ничего, Михаил Степанович! — ответил я на этот полувопрос. — Вы, наверное, помните, что в Женеве, в гораздо более трудных обстоятельствах, когда мы жили в эмиграции, мы и то организовали издание газеты «Вперед», а ранее выпускали брошюры довольно в большом числе. Так неужели вы думаете, что мы здесь, в Петербурге, не сумеем проделать такое же дело?

— Против этого аргумента, — ответил Михаил Степанович, — я ничего возразить не могу, потому что и в Женеве был удивлен, когда вы начали это издательство, а как оно осуществилось, часто и до сих пор представить себе не могу. Со своей стороны я могу предложить вам то, что предлагал в Женеве, — вот эти золотые часы, подаренные мне отцом, и эту золотую цепочку, которую подарил мне мой брат. Берите как основной капитал, закладывайте, продавайте, одним словом, делайте, что хотите, лишь раздобывайте за них деньгу.

— Основной капитал у нас имеется, — ответил я, смеясь, Михаилу Степановичу. Мысль о создании нашего легального издательства Владимир Ильич мне высказал еще месяца два тому назад, и мы подробно обсудили это дело с Верой Михайловной. И вот она при выявлении нашего финансового плана вынесла мне завернутую монету в 10 рублей золотом и сказала, что жертвует ее как начало нашего основного капитала для будущего издательства и прибавила: «Раз Владимир Ильич хочет, чтобы издательство было, оно должно быть».

В первой редакции опубликовано в журнале «Красная летопись», М., 1931 № 3, 4, 5-0, Печатается отрывок по II т. Избр. соч.

Заключительный отрывок публикуется впервые по авторской рукописи «Мои встречи и переписка с писателями» из архива В. Д. Бонч-Бруевича. — Отдел рукописей Государственной библиотеки им. В. И. Ленина (далее — ОР ГБЛ), ф. 3G9.

* В. М. Величкина-Бонч-Бруевич, моя жена, была в то время арестована на заседании Совета рабочих депутатов.

** Величкиной.

 

Примечания:

¹ «Новая жизнь» — первая легальная ежедневная большевистская газета, выходила в Петербурге с 27 октября (У ноября) по 3 (16) декабря 1905 г. С приездом И. И. Ленина из эмиграции в Петербург в начале ноября 1905 г. газета стала выходить под его руководством. Активное участие в газете принимали А. М. Горький, В. В. Боровский, А. В. Луначарский, М. С. Ольминский, В. Д. Бонч-Бруевич. Вышло 27 номеров, последний, 28-й номер вышел нелегально. (Стр. 51.)

² М. Ф. Андреева (1868—1953), член КПСС с 1904 г. Известная русская актриса, общественная деятельница, жена А. М. Горького. Оказывала финансовую поддержку партии, после Октябрьской социалистической революции активно участвовала в общественной жизни. (Стр. 51.)

³ В 1907 г. в Петербурге возникло партийное легальное большевистское издательство «Жизнь и знание», которым заведовал В. Д. Бонч-Бруевич. Издавало работы Маркса, Энгельса, Лафарга, Бебеля, отдельные работы В. И. Ленина (1917 г.), сочинения М. Горького, Д. Бедного и др., а также книги для детей и юношества и «Материалы по истории религиозно-общественных движений в России». Существовало до 1918 г. (Стр. 56.)

 

 

 

ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ В СЕМЬЕ

Когда мне приходилось бывать у Владимира Ильича дома, меня всегда поражало и трогало то изумительно товарищеское, глубокое и задушевно теплое отношение, которое проявлял он на каждом шагу и к Надежде Константиновне, и к ее матери¹, которая всегда жила с ними. Надежда Константиновна изо всех сил старалась ничем не обременять Владимира Ильича и дать ему возможность заниматься спокойно теми многими научными и политическими вопросами, которыми он всегда был перегружен. Но это ей удавалось нелегко. Владимир Ильич, когда был дома, — а он часто уходил на многие часы в библиотеки, — находясь в своей небольшой чистенькой, просто обставленной комнатке, чутко прислушивался к тому, что делается в соседней комнате и на кухне, где женская половина семьи в известные часы занималась хозяйством.

Нередко бывало, что, несмотря на весьма тихий разговор, Владимир Ильич улавливал, что к чаю нет хлеба или надо еще что-либо купить. Тут он вдруг появлялся в растворенной двери и решительно заявлял:

- Ну уж за хлебом это я пойду! Почему ты, Надя, мне раньше этого не сказала? .. Должен же я принимать участие в хозяйстве...

Перечить Владимиру Ильичу было нельзя: он мигом одевался и уходил в соседнюю булочную или лавочку и приносил все, что было надо.

— А это по моему личному выбору, — торжественно заявлял Владимир Ильич, вынимая то, что купил самостоятельно, быстро уходил к себе и продолжал прерванную работу.

Обедали они, пили чай и ужинали в строго установленные часы. Если в это время приходил кто-либо из товарищей, Владимир Ильич самым внимательным образом ухаживал за пришедшим, угощал всем, что было на столе.

Еще большее внимание постоянно оказывал Владимир Ильич матери Надежды Константиновны. Она нередко похварывала. Надо было видеть, как Владимир Ильич заботился о ней: ходил за доктором, покупал лекарства и ободрял больную.

— На время болезни главное, — говорил Владимир Ильич, — не падать духом.

Мы знаем, как он сам давал этому разительный пример, терпеливо вынося адскую боль при воспалении межреберных нервов — болезнь, которой он нередко болел и которой очень сильно мучился перед II съездом. Изумительную стойкость проявлял он во время женевского съезда Заграничной лиги социал-демократов, когда сильно расшибся и, несмотря на ужасную боль, не покинул заседания, сделав в этот же вечер большой доклад о работе II съезда партии и расколе, происшедшем на нем.

Известно также, какое мужество проявил он после, во время ранения 1918 г. Относясь так спокойно к собственным заболеваниям, он был особо внимателен и чуток ко всем, кто заболевал рядом.

Его отношения с Надеждой Константиновной могут служить действительным образцом нашей социалистической семьи. Постоянное дружески-товарищеское внимание, стремление побыть вместе, поделиться новостями и новыми мыслями, обсудить сообща все важное в политической жизни и после напряженной работы отправиться вдвоем на отдых — таковы были отношения в семье Ленина. Владимир Ильич очень любил прогулки, и, когда удавалось ему вырвать свободный часок, он сейчас же стремился за город с Надеждой Константиновной и с сестрами, когда они навещали его. Он очень дружил с ними, переписывался, расспрашивал о них товарищей, которые приезжали из России и которые видались с ними. Когда Надежда Константиновна заболела базедовой болезнью, Владимир Ильич самым внимательным образом заботился о ней, беря на себя многие домашние дела, и не позволял ей переутомляться и волноваться. Он перебывал с ней у лучших врачей. Когда он убедился, что операция неминуема, он попросил произвести ее знаменитого бернского хирурга профессора Кохера, и сам присутствовал в клинике, где делали эту операцию. В течение долгой болезни Надежды Константиновны Владимир Ильич самым внимательным образом изучил литературу о базедовой болезни, способах ее лечении. Мне не раз приходилось слышать от докторов, что Владимир Ильич, говоря о болезни Надежды Константиновны, рассуждал, как заправский специалист. Такое особое внимание к Надежде Константиновне он проявлял всегда.

Долго живя за границей, Владимир Ильич внимательно следил за состоянием здоровья, настроением и всеми интересами своей матери, Марии Александровны, которую он нежно любил. Как бы он ни был занят, какие бы самые насущные дела ни отнимали у него все время, казалось, без малейшего остатка, он всегда находил возможность, урывая от сна и отдыха, обязательно написать ей заботливое, теплое письмо, рассказать и о себе, и о Надежде Констаитиновне, и о сестрах, если они были с ним.

И вот однажды, когда Владимир Ильич жил в Лозанне, собираясь отправиться в двухнедельное путешествие по Швейцарии, я приехал к нему, чтобы переговорить о многих делах и наших изданиях, а также условиться, куда пересылать экстренную почту и газеты. Встретил я Владимира Ильича весьма оживленным:

— Пойдемте-ка, — сказал он мне, — я покажу вам, какой замечательный подарок мама прислала нам с Надей!—и он быстро, увлекая меня, пошел к выходной двери. Мы спустились вниз во дворик дома. Здесь стояли только что распакованные новенькие прекрасные два велосипеда: один мужской, другой женский.

— Смотрите, какое великолепие! Все это Надя сделала. Написала как-то маме, что я люблю ездить на велосипеде, но что у нас своих нет. Мама приняла это к сердцу и коллективно, со всеми нашими сколотила изрядную сумму, а Марк Тимофеевич (это был Елизаров, муж Анны Ильиничны) заказал нам в Берлине два велосипеда через общество «Надежда», где он служил. И вот вдруг — уведомление из Транспортного общества: куда прикажете доставить посылку? Я подумал, что вернулась какая-либо нелегальщина, литература, а может быть, кто выслал книги? Приносят, и вот вам нелегальщина! Смотрите, пожалуйста, какие чудесные велосипеды! — говорил Владимир Ильич, осматривая их, подкачивая шины и подтягивая гайки на винтах. — Ай, да мамочка! Вот удружила! Мы теперь с Надей сами себе господа. Поедем не по железной дороге, а на велосипедах.

Надо было видеть, как радовался Владимир Ильич вниманию к нему и к Надежде Константиновне его матери и его домашних. Это особенно было ему приятно и трогало его.

Надежда Константинов на вся сияла и радовалась за Владимира Ильича.

— Я пойду писать письмо маме, а вы отправьте его заказным, — сказал он мне на ходу и быстро поднялся во второй этаж пансиона.

— Рад, как ребенок! — шепнула мне Надежда Константиновна. — Ужасно любит мать, но не ожидал такого внимания от всех наших и сейчас прямо в восторге...

Мы пошли наверх, где Надежда Константиновна укладывала все необходимое в дорожные мешки.

— Мы все это привяжем к моему велосипеду сзади. Теперь незачем таскать их за плечами. А вот вам письмо. Пожалуйста, отправьте сейчас же, да не забудьте! — подтвердил мне Владимир Ильич.

Обо всем переговорив и условившись об адресе для телеграмм и писем, мы спустились по парадной лестнице вниз.

— До свидания, товарищи! Надя, садись! — крикнул Владимир Ильич и быстро вскочил на велосипед. Надежда Константиновна, раскланиваясь с нами, уверенно выехала за ним, и они быстро скрылись за поворотом шоссе, утопающего в цветущей зелени.

В первой редакции опубликовано в журнале «Смена» (№ 1. М., 1945) под названием «Из воспоминаний о Ленине» Печатается по первому изданию настоящего сборника (М., 19(55).

Примечания:

¹ Е. В. Крупская (1842- 1915) - мать Н. К. Крупской. Вместе с В. И. и Н. К. Ульяновыми жила и в ссылке, и в эмиграции. Участвовала в революционной работе, выполняла различные поручения, помогала вести переписку, хранила нелегальную литературу. (Стр. 58.)

 

 

 

МАТЬ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА

Давно, когда мы еще были там, за границей, эмигрантами, когда еще не верилось, что грянет революция, мы часто, собираясь вместе, расспрашивали друг друга о матери Владимира Ильича. Скудны и отрывисты были эти сведения, но мы знали, что она там далеко, трепетно переживает все за своего сына: ведь один, старший, уже погиб от руки палача¹ в горделивом и самоотверженном единоборстве с царизмом. Что должна была она думать и чувствовать, когда и этот, второй, ее любимец, пошел твердой поступью по стезе неуклонной борьбы не только с царизмом, но и со всеми угнетателями человеческого рода?

Тогда — один на один.

Ныне — класс против класса. Партия против могущественной организации дворян, попов, военщины, чиновников и помещиков.

Изо дня в день, из ночи в ночь, из месяца в месяц, из года в год — всё тревоги, всё страдания.

И вот грянула революция 1905 г.

Владимир Ильич, конечно, один из первых нелегально приехал в Россию. Легализовался, прописал паспорт и через два дня опять в подполье... Такова была свобода тех дней, что открыто жить Владимиру Ильичу было трудно, и он, конечно, должен был, опять перейдя на нелегальное положение, вскоре уехать из Петербурга.

________

Мария Александровна, мать его, осталась без сына, только несколько дней повидав Владимира Ильича — в дни октябрьских «свобод» 1905 г. Владимир Ильич вскоре уехал в ближнюю Финляндию, а потом должен был оттуда эмигрировать за границу.

Началось время ужасной реакции. Взбесившиеся чиновники охранного отделения рыскали повсюду, производя разгромы, обыски, уничтожая все остатки революционных организаций. Тюрьмы наполнялись арестованными. Эшелонами отправляли политических в ссылку, на поселение, в каторжные работы... Опять набились битком московский, орловский, харьковский централы. Опять наполнилась Петропавловская крепость. Опять заселились шлиссельбургские одиночки. Разгул темных сил озверелого царского, теперь «конституционного», правительства был ужасен. Вести нашу партийную работу было крайне трудно. Встречаться друг с другом было нелегко, ибо никто никогда не знал, что и как будет дальше, когда придут к нему нежеланные гости, и можно было нарваться на засаду.

Всегда тянуло пойти туда, к Елизаровым, где жила и мать Владимира Ильича у своей замужней дочери Анны Ильиничны. Всегда хотелось посмотреть на них, поговорить с ними и узнать, хоть что-нибудь узнать, о Владимире Ильиче. И мы приходили туда. Приветливая Мария Александровна поила нас чаем, чутко прислушивалась к нашим разговорам и стремилась сейчас же и нас расспросить, нет ли каких сведений о Володе, не приехал ли кто оттуда, не было ли писем? И все с величайшим вниманием и любовью старались сказать ей всё, что знали мы о ее любимом сыне, который для всех нас был любимейшим товарищем и вождем партии, а для нее, для матери, конечно, Володей прежде всего.

И наслушавшись и наговорившись, она, маленькая, худенькая, вся светившаяся глубокой добротой и печалью, тихо подходила к роялю, открывала его и, как бы уносясь далеко-далеко в своих думах, начинала играть, хорошо играть, печальные тихие мелодии, так гармонирующие со всем ее настроением.

Душу всегда надрывали мне эти звуки, плавно бежавшие из-под старческих рук бледной, исстрадавшейся Марии Александровны. Мысли всегда в это время уносили меня к злым и суровым восьмидесятым годам, к казематам Шлиссельбурга, где погиб от руки палача тот, память о котором, как мне казалось, исторгала из сердца матери эти печальные, трогательные напевы, эти мягкие мелодичные звуки. Сын ее Александр был казнен императором Александром III за заговор на его жизнь.

Точно окруженная огненным кольцом, она одна, безмерно любившая своих детей, стояла на страже их благополучия, зная, отлично зная, что все они, и сыновья, и дочери, и зять, все всегда готовы отдать себя за ту манящую идею борьбы, за что один уже сложил свою честную, смелую голову, а все другие готовы всегда пойти на что угодно, на какие угодно страдания и лишения, лишь бы восторжествовало то, в чем они глубоко убеждены.

Мать одной из самых революционных семей, она, страдая и мучаясь муками любящей и любимой матери, гордилась своими детьми, среди которых вырос и возмужал тот, кто отмечен судьбой в веках и в истории тысячелетий.

________

Пришли годы страшной кровавой империалистической войны. Все смешалось. Бурная жизнь кипела и уносила людей в безвестные дали. Коснулась она и семьи Марии Александровны.

Как-то рано утром, часов в шесть, слышу телефонный звонок. Несомненно, что-то тревожное.

Вскочил с постели. Подхожу.

— Вы можете ко мне прийти? — слышу слабый старческий голос.

— Кто это? — думаю. — Батюшки, да ведь это Мария Александровна!

— Конечно, сейчас, сию минуту. — А сам не решаюсь спросить, что случилось.

— Приходите поскорей, пожалуйста, поскорей..., — чуть- чуть звучит в телефон... — Маня² пропала...

— Да что вы? — спешу сказать. — Нет, она жива-живехонька. Я только что вчера получил письмо от Веры Михайловны — она ее встретила на фронте...

— Не может быть! - слышу радостный всплеск повеселевшего голоса.

— Верно...

— А вы меня не обманываете?

— Да нет же, Мария Александровна, я письмо принесу.

— Буду ждать...

— Ну-ну, бегу...

И я действительно побежал ранним летним утром к Марии Александровне, ясно представляя себе, как она перетревожилась за эту ночь...

Звоню.

Она сама и отворяет. Еще более похудевшая, взволнованная. Пятна яркого румянца на ее измученном матовом лице подчеркивают ее душевное волнение.

Я читаю ей письмо. Она требует еще раз прочесть. Перечитываю еще раз, внятно, спокойно, с расстановкой.

Она успокаивается и задает мне ряд испытующих вопросов. Я показываю ей почтовый штемпель на конверте, и она вдруг добро-добро улыбается и ласково благодарит меня за принесенную ей весточку.

— А то вот я всю ночь не спала, все о Мане думала... Причудилось мне, что с ней несчастье.

Она повела меня пить чай с баранками, и я с удовольствием рассказал ей все, что знал о Марии Ильиничне, о том, где она встретилась с Верой Михайловной, сколько верст от фронта, грозит ли ей опасность от немцев, может ли она попасть в плен. В эту минуту нас только это и интересовало. Я твердо обещал Марии Александровне сообщать ей решительно все, что я буду знать о фронте, и тотчас же написать моей жене Вере Михайловне, чтобы она сообщала также все, что она будет знать о Марии Ильиничне.

И мы расстались.

____________

Быстро шло время. И вот наступил час, когда не стало Марии Александровны. Она умерла на руках своей дочери Анны Ильиничны.

Хоронили ее на Волковом кладбище в Петрограде.

Война разметала многих из нас в разные стороны. Пришли на похороны немногие. Мы собрались все в кладбищенской церкви.

В гробу она выглядела такой же добрострадающей, как и в жизни. И меня крайне удивил своей легкостью гроб, когда нам вдвоем с М. Т. Елизаровым пришлось нести его на руках до могилы от кладбищенской церкви, где, по законам того времени, обязаны были ее отпевать, чтобы получить право похоронить.

Быстро насыпан был холм, и мы украсили его живыми цветами. Грустно постояли, подумали и пошли.

Мать Владимира Ильича умерла, так и не дождавшись встречи с ним.

________

Грянула Февральская революция.

События мелькали одно за другим.

Вот наконец и Владимир Ильич приехал в Петроград.

Его торжественно встречал революционный пролетариат, матросы и солдаты.

Прошли первый вечер и первая ночь: митинги, речи, призывы, клятвы, воспоминания.

И вот наступил первый день свободного пребывания Владимира Ильича в Петрограде.

Он позвонил мне и просил прислать автомобиль, и я знал, что первой его поездкой в Петрограде будет поездка на Волково кладбище³ на могилу матери.

Всегда сдержанный, всегда владевший собой, всегда серьезный и задумчивый, Владимир Ильич не проявлял никогда, особенно при посторонних, интимности и задушевности своих чувств. Но мы все знали, как нежно и чутко относился он к своей матери, и, зная это, чувствовали, что тропинка на Волковом кладбище, туда, к этому маленькому холмику, была одной из тяжелых дорог Владимира Ильича.

Вот и его уже нет среди нас.

Но благодарное наше социалистическое отечество, считая его своим первейшим, никогда незабвенным гражданином, будет чтить и его страдалицу-мать, давшую всему человечеству великого сына, творца и гения титанической борьбы за освобождение всех угнетенных.

Да будет славно имя — имя Марии Александровны Ульяновой — и имя ее да не забудется из рода в род, из поколения в поколение нашего и всемирного революционного боевого пролетариата, ведущего классовую борьбу за свободу угнетенных народов не на жизнь, а на смерть.

Она — она мать Владимира Ильича!

В первой редакции опубликовано в «Нашей газете». М., 22.1 V 1928, № 94. Печатается по первому изданию настоящего сборника (М., 1965).

 

Примечания:

¹ Речь идет об Александре Ильиче Ульянове (1866 — 1887), старшем брате В. И. Ленина. А. И. Ульянов был в 1886 г. одним из организаторов группы, следовавшей традиции «Народной воли». За участие в подготовке покушения на Александра III 1 марта 1887 г. был арестован, приговорен к смертной казни и 8 мая этого же года казнен вместе со своими единомышленниками в Шлиссельбурге. (Стр. 62.)

² Мария Ильинична Ульянова (1878—1937) — видный деятель Коммунистической партии и Советского государства, младшая сестра В И. Ленина. С 1898 г. профессиональный революционер, активно участвовала в работе «Искры». Неоднократно подвергалась арестам и ссылкам. С марта 1917 г. до весны 1929 г. — член редколлегии и ответственный секретарь газеты «Правда», с XIV съезда партии — член ЦК, позже член Комиссии советского контроля. (Стр. 64.)

³ 4 (17) апреля 1917 г. В. И. Ленин посетил могилы матери Марии Александровны и сестры Ольги Ильиничны на Волковом кладбище (см. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 649). (Стр. 66.)

 

 

 

 

На боевых постах Февральской и Октябрьской революций

 

В. И. ЛЕНИН В РОССИИ

(После февральской революции до третьеиюльского вооруженного выступления пролетариата и солдат в Петрограде)

Когда грянула Февральская революция, так быстро покончившая с монархией Николая II, мы, петроградские большевики, находившиеся в меньшинстве во всех вновь возникших учреждениях, принимали, однако, самое активное участие в борьбе за новый порядок и за проведение нашей линии, где только было возможно.

Наша партийная газета «Правда» сразу взяла резкий тон по поводу соглашательских тенденций, царивших в то время у большинства членов Петроградского Исполкома и Совета¹. Это многим не нравилось, и «Правду» сильно осуждали. До какой степени были в то время отношения обострены, можно понять хотя бы из того, что когда я напечатал в Прибавлении к № 1 «Известий Петроградского Совета рабочих депутатов»², вышедшем вечером 28 февраля 1917 г., конечно, не спрашиваясь ни у кого об этом, манифест социал-демократов (большевиков)³ о совершившейся революции, то в Петроградском Совете многие встретили меня в штыки. Я «утешил» злопыхателей сообщением о том, что, помимо помещения в газете Совета, я отпечатал манифест еще на отдельном листке в количестве ста тысяч экземпляров и что он расклеивается по Петрограду, рассылается по фабрикам, заводам и казармам и направлен во все концы России. Это между прочим было первое мое «прегрешение» в «Известиях», за что в дальнейшем, при накоплении моих «грехов», я подвергся публичному исповеданию и допросу папой меньшевистских ханжей, самим Церетели⁴, и в конце концов за свою большевистскую веру был лишен редакторского мандата в «Известиях»⁵.

Как ни старались мы, большевики, вести свою работу всюду и везде, как ни увеличились значительно наши силы прибытием многих и многих товарищей из ссылки, из тюрем, с Севера, из Сибири, из провинции, — несмотря на все это, ощущалось отсутствие единой воли, единого руководства во всей крайне ответственной работе, в обстановке быстро меняющихся, мчавшихся политических событий. Все чувствовали отсутствие Владимира Ильича Ленина.

Мы знали, что он там, в Цюрихе, томится и изнывает и, конечно, принимает все меры к тому, чтобы как можно скорей прибыть в Россию. Однако никаких сколько-нибудь верных вестей не было. Лишь неожиданно переданная кем-то из приехавших эмигрантов Л. Б. Каменеву статья Владимира Ильича под заглавием «Письма из далека», напечатанная сейчас же в «Правде»*, была первой весточкой из Цюриха, первым откликом Владимира Ильича на грандиозные события, совершавшиеся тогда в России. У нас проснулись смутные надежды, что как-нибудь, вслед за письмом, не приедет ли он сам? Но вскоре разнеслась весть, что правительства «союзников» России — Франции и Англии — не желают пропустить в Россию ни Владимира Ильича, ни бывших с ним большевиков, ни политических эмигрантов-интернационалистов, боясь их антимилитаристической революционной агитации, агитации за мир против войны.

Эти сведения были получены в Исполкоме Совета, но никто из тогдашних вождей его не принимал ни малейшего участия в том, чтобы помочь нашей политической эмиграции вырваться с чужбины на родину для помощи революционной борьбе. У главенствующей в Совете группы меньшевиков к тому времени до такой степени было натянутое, враждебное отношение к большевикам, что, когда мы узнали, что швейцарские эмигранты послали много телеграмм в Совет и в течение двух недель не получили никакого на них ответа, нам это бессовестное поведение деятелей Совета вполне было понятно, ибо и во всем другом мы, большевики, встречали с их стороны лишь одни помехи.

В конце марта вдруг мы узнали, что Владимир Ильич уже находится в Швеции, в Стокгольме. Как, каким образом он попал туда, никто не знал... Также не было известно, удастся ли Владимиру Ильичу пробраться далее в Россию, ибо мы хорошо знали, что на границе Швеции и Финляндии давно уже всецело и безраздельно господствуют англичане, зорко следящие за каждым едущим в Россию и из России. Первым желанием было как можно скорей осведомить Владимира Ильича обо всем, что происходит в России. Я тотчас послал ему большой комплект газет и засел за писание подробного отчета-письма, в котором хотелось осветить то, о чем в газетах умалчивалось. Прошло несколько дней, как неожиданно пришла весть, что Владимир Ильич едет в Россию вместе с другими эмигрантами и что он будет вечером 3 апреля (старого стиля) в Петрограде.

Петроградский Комитет и отдельные члены нашей партии, узнавшие об этом известии, тотчас же приняли все меры, чтобы оповестить рабочих на заводах, солдат в казармах, матросов в Кронштадте. Газет в этот день не было, заводы не работали, почему и оповещать было очень трудно.

Часам к семи вечера мы собрались у здания Петроградского Комитета большевиков, который в то время помещался в бывшем дворце Кшесинской⁶, и, развернув знамя Центрального Комитета нашей партии, двинулись к Финляндскому вокзалу. Нас было немного — человек двести, и мы решительно не знали, кто и сколько прибудет к вокзалу. Чем ближе мы подходили, тем чаще встречали отдельные группы и организации рабочих, которые со своими знаменами стройными рядами двигались к Финляндскому вокзалу. Наконец и мы присоединились к большой колонне демонстрантов-рабочих, слившейся из различных организаций.

Пение революционных песен заливало улицы. Военные оркестры армейских частей бодрили и приподнимали настроение. Ясно было, что достойная встреча будет. Когда мы пришли к площади Финляндского вокзала, то здесь уже все было заполнено рабочими и военными организациями. Прибыли мощные броневики и заняли пространство у выхода на площадь из парадных («царских») комнат Финляндского вокзала.

Когда мы выходили на платформу, в это время почти бегом прибыли в полном вооружении матросы. Оказалось, что они только что на катерах вошли в Неву, придя на рейд на ледоколе, так как на море был ледоход. Получив известие в Кронштадте, что в Петроград прибывает Владимир Ильич, они пробили «боевую тревогу». Весь матросский мир Кронштадта был через несколько минут под ружьем. Когда судовые команды узнали, в чем дело, они радостными криками встретили ошеломившее своей неожиданностью известие, тотчас организовали сильные отряды для несения почетного караула на Финляндском вокзале и охраны Владимира Ильича. На самом быстроходном ледоколе они в ту же минуту отправили своих представителей, приказав им во что бы то ни стало прибыть вовремя. А времени оставалось мало. И матросы напрямик летели в Петроград, на рейде пересели на катер, вошли в Неву и пришвартовались возле Литейного моста, близлежащего к Финляндскому вокзалу. Беглым маршем прибыли они на вокзал, заняв место почетного караула за двадцать минут до прихода поезда.

— Я прошу вас передать Владимиру Ильичу, — обратился ко мне офицер, командовавший почетным караулом матросов, — что матросы желают, чтобы он им сказал хоть несколько слов.

Я обещал передать это желание матросов Владимиру Ильичу.

Минуты томительного ожидания тянулись слишком долго. И вот наконец завиднелись в туманной дали огоньки... Вот змейкой мелькнул на повороте ярко освещенный поезд... Все ближе и ближе... Вот застучали колеса, забухал, запыхтел паровоз и остановился...

Мы бросились к вагонам. Из пятого от паровоза вагона выходил Владимир Ильич, за ним Надежда Константиновна, еще и еще товарищи...

— Смирно!.. — понеслась команда по почетному караулу, по воинским частям, по рабочим вооруженным отрядам, на вокзале, на площади. Оркестры заиграли «встречу», и войска взяли «на караул».

Мгновенно стихли голоса, только слышны были трубы оркестров, и потом вдруг сразу как бы все заколебалось, встрепенулось и грянуло такое мощное, такое потрясающее, такое сердечное «ура!», которого я никогда не слыхивал.

Владимир Ильич, приветливо и радостно поздоровавшись с нами, не видевшими его почти десять лет, двинулся было своей торопливой походкой и, когда грянуло это «ура!», приостановился и, словно немного растерявшись, спросил:

— Что это?

— Это приветствуют вас революционные войска и рабочие, — кто-то сказал ему.

Мы подходили к матросам.

Офицер со всей выправкой и торжественностью рапортовал Владимиру Ильичу, который недоуменно смотрел на него.

Я шепнул Ленину, что матросы хотят слышать его слово. Владимир Ильич пошел по фронту почетного караула, а командовавший офицер попросил его вернуться.

Ленин сделал несколько шагов назад, остановился, снял шляпу и произнес приблизительно следующее:

— Матросы, товарищи, приветствуя вас, я еще не знаю, верите ли вы всем посулам Временного правительства, но я твердо знаю, что, когда вам говорят сладкие речи, когда вам многое обещают, — вас обманывают, как обманывают и весь русский народ. Народу нужен мир, народу нужен хлеб, народу нужна земля. А вам дают войну, голод, бесхлебье, на земле оставляют помещика... Матросы, товарищи, нам нужно бороться за революцию, бороться до конца, до полной победы пролетариата. Да здравствует всемирная социалистическая революция!

И он двинулся далее по шеренгам и рядам в парадные комнаты, где его приветствовали представители Петроградского Исполкома, среди которых был его председатель Чхеидзе⁷. Это приветствие, исходившее, по обязанности, от соглашателей-меньшевиков, было весьма кислое, официальное, явно лицемерное... Все они прекрасно чувствовали, что с приездом Владимира Ильича начнется настоящая борьба, не прикрытая какой-либо льстивой, хитрой фразой, а борьба прямая, честная, открытая, достойная классовой борьбы пролетариата.

Лишь только Владимир Ильич вышел на подъезд вокзала, лишь только увидели его, как грянуло вновь громкое, потрясающее «ура!», перешедшее в ликование народных, рабочих и солдатских масс. Музыка, всеобщее пение революционных песен, крики и возгласы — все слилось в один певучий рокот, столь же грозный, как рокот океанской волны. Когда наконец все затихло, Владимир Ильич тут же с подъезда произнес свое первое приветствие к собравшимся народным массам, подчеркивая все те же моменты, что и в речи, обращенной к матросам.

Броневая команда предложила ему войти в броневик, на котором хотели доставить его в Петроградский Комитет большевиков.

Прожекторы полосовали небо своими загадочными, быстро-бегущими снопами света, то поднимающимися в небесную высь, то опускающимися в упор в толпу. Этот беспокойный, всюду скользящий, трепещущий свет, играя и переливаясь, то по облакам и тучам, то освещая движущиеся толпы людей, еще более волновал всех, придавая всей картине этой исторической встречи какой-то волшебный, особо торжественный вид.

Окруженный тысячными толпами рабочих, над которыми реяли бесчисленные знамена, Владимир Ильич медленно продвигался на броневике во главе этой своеобразной, из недр петроградского пролетариата вылившейся громадной демонстрации. Владимир Ильич несколько раз во время пути должен был обращаться с речью к народу, который не уставал его слушать, жаждал его слова. Наконец прибыли к зданию нашего Петроградского партийного комитета.

Владимир Ильич, усталый и, видимо, взволнованный всей этой встречей, которой он не ожидал, о чем тут же несколько надорванным голосом говорил окружавшим его, расположился немножко отдохнуть, расспрашивая всех о событиях, работе, об организации. Толпы народа требовали речей. Ряд товарищей выступили с балкона. Владимир Ильич тотчас же пересел поближе, желая, очевидно, послушать, с чем обращаются к народу наши агитаторы. Слушал очень внимательно, иногда одобрял, иногда, улыбаясь, произносил свое любимое: «гм! гм!», что означало, что это неверно, это сомнительно, это не так... Но когда вдруг выступил один крайне нервный, почти истерически настроенный товарищ и стал истошным голосом взывать к толпе, призывая ее к немедленному восстанию и городя бесконечные анархические фразы, не имевшие в себе реального содержания, Владимир Ильич спросил:

— Кто это выступает?

Ему сказали.

— И это тоже большевик? — с усмешкой спросил он.

А тот, точно желая всем особенно понравиться, размахивая изо всех сил руками, крича совершенно исступленным голосом, извиваясь и вертясь, все более и более нагромождал один призыв на другой, громил, уничтожал, призывал, побеждал...

— Нет, это невозможно, — сказал Владимир Ильич, — его надо сейчас же остановить... Это какая-то левая чушь, — заключил неожиданно он.

Оратора с трудом наконец остановили, и он, изнемогающий, вошел в комнату, где был Владимир Ильич, очевидно желая и надеясь получить его одобрение.

Владимир Ильич молчал, и в комнате воцарилась неловкая тишина.

Оратор не выдержал и, отирая пот, струившийся с его затылка и лба, скороговоркой обратился к Владимиру Ильичу.

— Ужасно много работы... Вот в день раз по двадцать приходится так выступать...

— Раз по двадцать!.. Гм... — произнес медленно Владимир Ильич и улыбнулся. — Нет, товарищ, напрасно вы так себя мучаете... Не надо. Совсем заболеете... Поберегите лучше себя... Да и не нужно все это... фразы, крик...

— Позвольте, — перешел в наступление сразу взволновавшийся оратор,—да ведь это и есть самый настоящий большевизм, а вот они... — и он показал на стоящих здесь же товарищей, — не соглашаются со мной, даже ругают...

Владимир Ильич откинулся на спинку кресла и весело, заразительно засмеялся.

— Ругают, говорите... Ну, ругаться не надо. Зачем?.. Не соглашаются, говорите... Очень хорошо... Товарищи, — вдруг деловым тоном обратился он к комитетчикам, — чем ругать его, надо ему дать немножко отдохнуть и перевести на другую работу, обязательно перевести, — отчеканил он, — там, где поменьше говорить, — прибавил Владимир Ильич и тотчас перешел в другую комнату.

Растерявшийся самовлюбленный оратор стоял на месте, беспомощно разводя руками, кому-то что-то доказывая. Когда он вскоре хотел опять двинуться к балкону, путь ему был прегражден, и товарищи-рабочие твердо сказали ему:

— Довольно тебе, не нужно, слышь, что Владимир Ильич говорит, а ты все свое... Сколько раз говорили мы тебе, что это не нужно, не так, — ну, вот и договорился...

Совершенно разобиженный оратор махнул рукой, ушел в другую комнату, претенциозно развалился в кресле и ожесточенно стал уминать бутерброды с колбасой, запивая их крупными глотками полуостывшего чая...

Владимиру Ильичу пришлось выступить этой ночью несколько раз с балкона дворца Кшесинской перед все не расходившимися толпами рабочих, жаждавших его слова. Здесь же состоялось многолюдное торжественное заседание представителей районов РСДРП (большевиков) Петрограда, Кронштадта и окрестностей. Наконец около пяти часов утра он уехал вместе с Надеждой Константиновной к своей сестре — Анне Ильиничне Елизаровой.

__________

Утром на другой день я поехал на квартиру А. И. Елизаровой, чтобы осведомиться о всех нуждах Владимира Ильича и условиться с ним о различных делах. Он сейчас же подробно стал расспрашивать о событиях Февральской революции. Его интересовало решительно все и, конечно, в особенности, участие рабочих в самих революционных событиях.

Мы вскоре перешли к разговору о том, как он с товарищами проехал в Россию. Владимир Ильич рассказывал о тех мытарствах, которые пришлось им всем пережить, прежде чем попасть в Россию. Спутники его говорили, что Владимир Ильич рвался в Россию, как только донеслись первые вести о революции, происшедшей в Петрограде. Он придумывал всевозможные способы, лишь бы вырваться из своего вынужденного эмигрантского пленения. Окружающие его товарищи нередко предлагали весьма рискованные, фантастические планы, на которые, несмотря на весь свой реализм, Владимир Ильич почти готов был согласиться. Так, Владимиру Ильичу кто-то предложил пробраться через Европу с чужим паспортом под видом глухонемого, для того чтобы в пути не выдать свою национальность. План был явно фантастичен, но Владимир Ильич горел таким страстным желанием скорее быть на месте революционных битв своего народа, что одно время даже не отрицал и этот план⁸, к счастью, им не осуществленный.

С течением времени выявлялось все более и более, что «союзные» державы России ни за что не хотели пропустить Владимира Ильича с товарищами в Россию, так как справедливо понимали, что он, прекрасно знавший все пружины империалистических войн, является заклятым врагом тех, кто в войне до победного конца — с чьей бы стороны ни осуществлялась эта победа — видел всю сокровенную цель буржуазной политики. «Союзники» прекрасно понимали, что для Владимира Ильича возможен и приемлем только один конец войны: это — война против войны, это — обращение солдатских штыков каждой нации против буржуазии своей страны, превращение войны империалистической в войну гражданскую. И, понимая это, союзники чинили всяческие препятствия проезду этого международного революционера к своему уже восставшему народу.

Швейцарские социал-демократы помогли нашей политической эмиграции, жившей в то время в Швейцарии, добраться до родины, для чего по собственному почину они снеслись с немецкой социал-демократической партией, которая обеспечила проезд наших эмигрантов, и в том числе Владимира Ильича Ленина, в «запломбированном» вагоне. Тогда этот способ путешествия вызвал бешеный вой со стороны злобствующей буржуазии и ее подпевал — эсеров и меньшевиков. Очень многие даже в нашей партии находили этот способ неудобным. Теперь приходится изумляться тому, до какой степени были засорены мозги, одурманено сознание многих и многих вполне честных, социалистически мысливших людей, которые в своем «патриотическом» тумане не видели и не понимали, что для настоящего революционера нет и не должно быть ничего иного, как постоянного стремления быть и находиться среди восставшего народа, работать вместе с ним до полной победы революции.

Сам Владимир Ильич, учитывая мелкобуржуазную психологию Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, готовился дать полный и гласный ответ в своих действиях. Он полагал, что будет назначена полновластная комиссия, которая и займется расследованием всего этого дела. Он говорил, что он охотно даст вполне исчерпывающие объяснения, что вынудило его и его спутников прибегнуть к этой последней возможности приезда в Россию.

Первое заседание комиссии оппортунистического Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов сразу показало всем, что все вполне удовлетворены данными объяснениями и решительно никто не желает тратить времени на дальнейшие разглагольствования по этому вопросу. Буржуазия судила по-своему. Она почти совершенно забыла всех других, приехавших в тех же вагонах вместе с Владимиром Ильичем, и подняла систематическую травлю именно против Владимира Ильича и ближайших его политических друзей по поводу этого пресловутого «пломбированного» вагона, желая всеми мерами разжечь ненависть мещан против истинного вождя российского пролетариата, голос которого все сильней и слышней раздавался не только по необъятным пространствам нашей страны, но стал сильно слышаться и за границей, где среди многих рабочих вызывал явное сочувствие.

Но как ни бились, как ни старались все эти наемные писаки лживой, купленной и подкупленной прессы, им не удалось скомпрометировать вождя пролетариата, и поднявшаяся гневная буря всенародной Октябрьской революции поставила своего гениального вождя Владимира Ильича Ленина на самый высокий гребень волны, вздымавшейся над старым миром.

____________

В этот же день Владимир Ильич затребовал прежде всего комплекты газет, вышедших с первого дня революции, которых он, как оказалось, еще не видал. Около двенадцати часов этого дня он сделал свой первый доклад большевикам⁹ в помещении фракции Государственной думы, куда были приглашены ближайшие товарищи по партии, находившиеся в то время в Петрограде. Он многих удивил своими теоретическими положениями и взглядами на ход развертывающихся революционных событий.

Его попросили сделать такой же доклад в главном зале Таврического дворца, где прежде заседала Государственная дума и где теперь безраздельно господствовал Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Собрание должно было быть расширенным, на нем захотели присутствовать меньшевики, а также рабочие члены Совета, не входившие во фракцию.

В зале было много народу. Небольшое число большевиков сидело в левом секторе думских мест, а Владимир Ильич напротив, по линии председательской трибуны. Около него засели самые отчаянные меньшевики, и было чуждо, и было странно видеть его в таком окружении. Наконец слово было предоставлено ему. Он легко, привычно торопливо взошел на трибуну и, не обращая внимания на рукоплескания из нашего угла, тотчас же приступил к своему докладу, поразившему всех изумительным анализом российской действительности.

С полной откровенностью заявил он, вызвав ядовитые усмешки со стороны патентованных политиков-меньшевиков, что он имел и очень мало времени, и очень мало материала для наблюдения. «Всего один рабочий попался мне в поезде, — сказал он, вызвав сдержанный, но весьма заметный смешок на правых скамьях, — вот почему мои рассуждения будут несколько теоретичными, но, полагаю, в общем и целом правильными, соответствующими существу всей политической обстановки страны».

Конечно, самовлюбленные меньшевики и эсеры, мнившие себя властителями дум, искусные соглашатели с буржуазией, не только не были согласны с Владимиром Ильичем, но всячески издевались по поводу этого заявления, находя его просто смешным, скандальным...

Ведь вот они все время болтают перед массами, произнося тысячу и одну речь везде и всюду по поводу того или иного события или совсем без повода. Им ли не знать настроения, желания и ожидания масс? А тут вот является эмигрант, говоривший «с одним рабочим», и не только отрицает весь их образ действия, но совершенно иначе анализирует все события, совершенно другие выдвигает задачи революции, совершенно по-иному формулирует лозунги борьбы, требуя немедленного мира, прекращения войны, требуя хлеба и земли народу.

Владимир Ильич громко, отчетливо формулирует, иллюстрирует и доказывает свою точку зрения, и в зале постепенно воцаряется безмолвная тишина. Когда он отрывисто произнес слово «братание», относившееся к солдатам, находившимся в окопах, кто-то из особо взвинченных депутатов с фронта, почувствовав себя, очевидно, уязвленным до глубины своих высокопатриотических чувств, вскочил с места, сделал несколько шагов по направлению к трибуне и стал ругаться самым отчаянным образом. В зале зашумели. Председатель стал его останавливать. Владимир Ильич спокойно, улыбаясь, выжидал, когда страсти улягутся.

— Товарищи, — начал он снова, — сейчас только товарищ, взволнованный и негодующий, излил свою душу в возмущенном протесте против меня, и я так хорошо понимаю его. Он по-своему глубоко прав. Я прежде всего думаю, что он прав уже потому, что в России объявлена свобода, но что же  это за свобода, когда нельзя искреннему человеку, — а я думаю, что он искренен, — заявить во всеуслышание, заявить с негодованием свое собственное мнение о столь важных, чрезвычайно важных вопросах? Я думаю, что он еще прав и потому, что, как вы слышали от него самого, он только что из окопов, он там сидел, он там сражался уже несколько лет, дважды ранен, и таких, как он, там тысячи. У него возник вопрос: за что же он проливал свою кровь, за что страдал он сам и его многочисленные братья? И этот вопрос — самый главный вопрос. Ему все время внушали, его учили, и он поверил, что он проливает свою кровь за отечество, за народ, а на самом деле оказалось, что его все время жестоко обманывали, что он страдал, ужасно страдал, проливая свою кровь за совершенно чуждые и безусловно враждебные ему интересы капиталистов, помещиков, интересы союзных империалистов, этих всесветных и жадных грабителей и угнетателей. Как же ему не высказывать свое негодование? Да ведь тут просто с ума можно сойти! И поэтому еще настоятельней мы все должны требовать прекращения войны, пропагандировать братание войск враждующих государств как одно из средств к достижению намеченной цели в нашей борьбе за мир, за хлеб, за землю.

Большинство впервые слушали Владимира Ильича, и когда я вглядывался в эти серые, прокопченные лица солдат, в эти угрюмые лица крестьян и в растерянные лица многих рабочих, примыкавших к меньшевикам, эсерам и другим тому подобным фракциям и группам, я чувствовал, что в их душах уже началось колебание, чреватое великим переворотом. Ведь все то, что говорил Владимир Ильич, ведь это все было так близко им, и надо было только, чтобы рассеялся туман ложного патриотизма, надо было только, чтобы спала пелена с их глаз, дабы немедленно загорелся в них священный порыв к действительному освобождению от политических и социальных уз, сковывающих и их самих, и всю страну.

Набатным колоколом звучал твердый и уверенный голос Владимира Ильича, когда он огласил свой замечательный, как бомба взорвавший всех соглашателей, третий параграф его воистину исторических тезисов: «Никакой поддержки Временному правительству, разъяснение полной лживости всех его обещаний, особенно относительно отказа от аннексий. Разоблачение, вместо недопустимого, сеющего иллюзии, «требования», чтобы это правительство, правительство капиталистов, перестало быть империалистским»**.

— Как! — возопили всюду, — мы, революционеры, делавшие Февральскую революцию, мы, облекшие доверием Временное правительство, можно сказать, создавшие его, все время ведущие с ним переговоры, добившиеся от него уступок, манифестов, требований и провозглашений, — мы, оказывается, сообщники капиталистов, империалистов?..

Один требовали удаления Ленина, другие презрительно молчали. Он же отчетливо и ясно, пережидая рокот возмущения, разъяснял один за другим свои тезисы, которые охватывали все вопросы до полного переустройства управления страной, изменения парламента, «обновления Интернационала» — вообще все то, что через полгода, волей революционного народа, он должен был осуществлять в суровой русской действительности, творя совершенно новую жизнь.

Предусмотрев все, до образования совхозов включительно, Ленин вселил такое смятение своей речью и дважды прочитанными тезисами, такое волнение в умы своих слушателей, что с этого исторического выступления Владимира Ильича [4.IV 1917 г.] собственно и начинается преддверие, подготовка Октябрьской революции. Именно в этот исторический момент был заложен первый основательный теоретический камень великого здания Октября.

Впечатление от доклада Владимира Ильича было колоссальное. Всем стало ясно, что прекраснодушному мирному житию меньшевистско-эсеровского Совета рабочих депутатов и Временного правительства наступает несомненный конец. Было очевидно, что каждый день своим влиянием Владимир Ильич и письменно, и устно, вместе с политическими друзьями и единомышленниками, будет неустанно подтачивать все позиции — большие и малые, — которые противостоявшие ему политические деятели намеревались прочно, всерьез и надолго занять.

___________

В то время я с другими товарищами редактировал «Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов», выход которых организовал в первый день Февральской революции.

Придя в редакцию на другой день после встречи В. И. Ленина, я тотчас же написал статью с подробным описанием этой встречи. Как раз так случилось, что, кроме тов. Авилова, никого в редакции в этот вечер не было, а так как Авилов ничего не имел против напечатания этой статьи, то я и пустил ее в номер***. На другой день, когда моя статья появилась, все остальные редакторы «Известий» пожимали плечами и упрекали меня, будто я сделал что-то ужасное и недопустимое. В Президиуме все эти меньшевики, Богдановы и им подобные, когда-то так много шумевшие, с озлоблением набросились на меня:

— Мы знаем, — вопили они, — это вы написали...

— Конечно, я, — отвечал я им спокойно.

— Нет, так нельзя, в этом надо разобраться... Это недопустимо.

Меня это взорвало, и я просто отчитал их, в своем самомнении не знавших предела.

Я хотел тотчас же выйти из редакции. Но решил прежде всего посоветоваться с Владимиром Ильичем. Он запротестовал.

— Ни в коем случае не уходите сами. Нам важна каждая позиция. В «Известиях» мы все-таки можем кое-что помещать, печатая и статьи, и резолюции, и мы должны все это использовать...

И я остался в редакции «Известий».

__________

Владимир Ильич засел за редакторскую и писательскую работу в партийном органе «Правда». Его точка зрения была столь нова, что даже товарищи, проработавшие с ним десятилетия, стали ему возражать, с ним не соглашаясь. Всюду среди большевиков разгорелась дискуссия. Работа в «Правде» в общем и целом шла дружно, но бывали дни, когда атмосфера и там накаливалась очень сильно. JI. Б. Каменев наиболее разошелся с ним в понимании и оценке момента и выступил в «Правде» же с рядом фельетонов, в которых он возражал Владимиру Ильичу. Владимир Ильич тотчас же отвечал в различных заметках, статьях, брошюрах, речах, все более и более убеждая в правоте своих взглядов на современность и классовую политику пролетариата, постепенно и терпеливо завоевывая все большее число сторонников в партии. Споры, особенно в редакции, бывали в высшей степени ожесточенными. Мне не раз приходилось наблюдать, когда в тесном помещении редакции, в этой маленькой комнате, Владимир Ильич сидел и напряженно работал за столом.

Владимир Ильич терпеливо, настойчиво, изо дня в день разъяснял свою точку зрения, и с каждым днем его сторонников все прибывало.

Выступая на собраниях, конференциях, совещаниях, беседуя с каждой отдельной группой рабочих, проводя резолюции, он таким образом исполнял сам то, о чем заявил в своем первом выступлении, что «лишь терпеливое, систематическое, настойчивое, приспособляющееся особенно к практическим потребностям масс, разъяснение ошибок их тактики»**** есть единственный способ для современного момента в борьбе против того шатающегося курса, который взял Совет рабочих депутатов в лице «всех мелкобуржуазных оппортунистических, поддавшихся влиянию буржуазии и проводящих ее влияние на пролетариат, элементов...»*****

Все эти разъяснения имели колоссальное значение для рабочих фабрик и заводов. Там, где вчера при голосованиях еще были в большинстве представители меньшевиков и эсеров, вдруг неожиданно для себя они оставались в меньшинстве или получали такое незначительное большинство при грозных атаках ораторов из глубины рабочих масс, что сразу становилось ясным, что Февральская революция начинает постепенно переходить на другие рельсы.

Если меньшевики, плехановцы и социалисты-революционеры отвечали на пропаганду Владимира Ильича и его верных друзей и единомышленников злорадным ворчанием, помехами в работе, мелкими уколами и инсинуациями, то кадеты, октябристы и вся их пресса, более правая и более левая, поднимали отвратительный вой, науськивали самые темные элементы на большевиков вообще и на Владимира Ильича в особенности. Становилось вполне возможным предположение о прямой небезопасности Владимира Ильича и наших партийных учреждений, редакций, типографий.

Правившая страной буржуазия сразу почувствовала во Владимире Ильиче своего классового врага, сразу поняла, что это не «контактная комиссия»¹⁰, через которую можно втирать очки пролетариату, что здесь все вопросы будут поставлены ребром; и при первой возможности таившиеся, зревшие и с каждым днем все более организовывавшиеся силы пролетариата под умелым руководством тотчас же перейдут к нападению.

Что было делать этой безвольной, киселеобразной русской буржуазии, прекрасно умевшей собирать барыши, но не чувствовавшей себя как организованный класс, который мог бы противостоять могучему напору враждебного ей класса или защищать свои собственные интересы с оружием в руках? Вечно бывшая на поводу у самодержавного поповско-дворянского правительства, вечно прятавшаяся за широкие спины полицейского, казака, попа, урядника и миссионера, теперь, — когда оковы самодержавия пали, когда буржуазия была предоставлена самой себе, — она быстро сумела заработать лишнюю копеечку на рубль, накинув под шумок, пользуясь своей властью, цены на уголь, на ситец, на хлеб, но политически, организационно не проявила себя ни в чем. Более предусмотрительные и дальновидные ее деятели — такие, как Гучков, Милюков, всячески намекали, что их классу пора взяться за ум, пора организовываться, вооружаться. Но что они могли сделать? Иностранные послы требовали от них наступления на фронте во что бы то ни стало. Рабочие, измученное крестьянство, громадное большинство солдат, несмотря на весь шовинистический туман, изо дня в день напускаемый и ораторами, и газетами, и всеми другими способами, испытывали уже полное отвращение к войне и хотели мира, мира и мира... Чувствуя крах войны, наиболее осторожные из дельцов торговли, промышленности и биржи спешили переводить свои деньги и ценности в английские, французские и американские банки, готовя себе не отступление, а бегство...

Буржуазия соглашалась на восьмичасовой рабочий день, а ей пролетариат не верил и тотчас же требовал повышения заработной платы, смещения директоров. Что оставалось делать этим новоявленным русским политикам, мятущимся, как буридановы ослы, между подачками народу и требованиями империалистических союзников? Для народа они выставили Керенского, этого полубольного, нервного, возомнившего себя, без всяких на то оснований, вождем народных масс, крикливого, фиглярствующего, беспринципного адвоката, который, совершенно забыв, что «во многом глаголании несть спасения», хотел пустозвонной фразой отвлечь истомленный, истерзанный войною народ от его чаяний и ожиданий. Для своего спасения русская буржуазия подготовляла военного диктатора, которого готова была повенчать на любое царство, только бы он обеспечил достаточное количество штыков и сабель для расправы с «бунтующим плебсом», захватившим Петроград, Москву и иные центры страны. Но так как оставалась беспрерывная опасность взрыва изнутри, который несомненно и почти открыто подготовляли эти «неуживчивые», эти «неугомонные» большевики, то надо было сломить их во что бы то ни стало, всеми средствами, которые только знает всемирная буржуазия. Какое же первое наиглавнейшее средство, наиболее сильно действующее оружие в арсенале этих всемирных плутов и опытнейших политических спекулянтов и мошенников? Конечно, клевета и еще раз клевета.

Они прекрасно знали, что, как ни опровергай клевету, всегда, хотя бы на время, хоть что-либо от нее останется, ибо «хорошая слава лежит, а дурная — по дорожке бежит». Они не рассчитали только одного: классовое чутье пролетариата всегда верно подсказывает рабочим — неоспоримо, что нахваливает буржуазия, того опасайся, что ругает, к тому прислушивайся, ибо здесь что-либо да есть на пользу рабочего класса.

__________

Еще в марте и особенно в апреле, когда, благодаря упорной линии Владимира Ильича, большевистская организация все более и более укреплялась, овладевала рабочей массой и везде и всюду разоблачала буржуазию, кадетская, прогрессистская, октябристская и всякая другая пресса — вплоть до меньшевистской, плехановской и эсеровской — подняла отчаянную травлю большевиков вообще и Владимира Ильича в особенности.

Центральный Комитет нашей партии выпустил несколько воззваний специально по этому поводу, подробно разъяснив всем ту чудовищную неправду, которую распространяли такие подлейшие газеты того времени, как «Русская воля»¹¹, «Речь» ¹² и даже «Единство» ¹³, опиравшееся на потускневший авторитет Плеханова. В редакцию «Известий Петроградского Совета» все более и более стекалось сведений не только о погромной агитации против большевиков, против газеты «Правда», против нашего Петроградского Комитета и Ленина, но и о подготовке прямого насилия. Я неоднократно поднимал вопрос и в редакции «Известий», и в Исполкоме, что мы обязаны эту травлю прекратить, разъяснить населению всю гнусность вышеперечисленных газет и каких-то тайных организаций, предлагал перепечатывать резолюции нашего ЦК, ПК и других большевистских комитетов. Каждый раз я встречал такое неприлично злобное рычание со стороны всех тогдашних небольшевистских, так называемых социалистических, деятелей, что досада кипела в груди, а когда Гольденберг¹⁴ с улыбкой иудушки сказал: «Что же тут удивительного? Что посеешь, то и пожнешь...» — мне стало просто невмоготу. Я решил действовать в «Известиях» самостоятельно, на свой собственный страх, надеясь только на поддержку со стороны тов. Авилова. Придя как-то вечером в редакцию для окончательного просмотра номера, я нашел на столе целый ряд писем и заметок, подобранных мне одним из секретарей, в которых неизвестные люди в самых подлых выражениях отзывались о нашей партии, а несколько писем говорили прямо, что с Владимиром Ильичем надо немедленно расправиться.

Предел был перейден. Я сел и написал статью под названием «Чего они хотят?», в которой требовал «решительно и твердо, везде и всюду прекратить эту травлю». Тут подошел тов. Авилов. Я прочел ему статью и сказал, что я за своей ответственностью сейчас же пускаю ее в набор. Авилов заявил мне, что он эту ответственность готов разделить со мной и что хотя он и не согласен с Владимиром Ильичем во многом, но это нисколько не мешает ему крепко его уважать, и что, конечно, он всегда за то, чтобы оградить Владимира Ильича от всякой травли. Это заявление меня очень тронуло, так как Авилову было известно резко отрицательное мнение Владимира Ильича о некоторых его статьях. Я тотчас же отдал мою статью в набор, и она появилась передовицей в № 43 «Известий Петроградского Совета». Статья эта была без моей подписи, и я никому не говорил о своем авторстве, которое, конечно, вскоре выяснилось.

Почти все рабочие районы тотчас же перепечатали эту мою статью отдельной прокламацией, расклеили ее по заводам и фабрикам. Петроградский Комитет расклеил ее на улицах и распространил по казармам, а наши газеты — «Правда» и провинциальные — воспроизвели ее полностью или в выдержках.

Я позволю себе перепечатать ее здесь, так как Владимир Ильич, когда узнал через несколько дней о том, что автором этой статьи являюсь я, интимно трогательно и никогда незабываемо для меня, товарищески поблагодарил за это мое выступление.

Вот ее текст:

«ЧЕГО ОНИ ХОТЯТ?

Вот уже несколько дней но всему Петрограду идут слухи, смущающие всех, кто принимал участие в деле русской революции. Какие-то темные личности расхаживают по улицам, рынкам, баням, лавкам, собирают толпы и всюду и везде возбуждают легковерных людей, призывая народ арестовать тов. Ленина, убить его, громить редакцию газеты «Правда» и прочее. Нужно ли говорить, что вся эта погромная агитация ведется с определенной, заранее обдуманной преступной целью?

Темные силы прилагали все меры после революции, чтобы возбудит)» вражду между рабочими и солдатами. Помните, как они старались? Помните, как всюду и везде эти гады старого порядка, прихвостни черной сотни, облепляли исстрадавшихся людей, стоящих в очередях, и говорили, и шептали всем и каждому, что хлеба нет, — будет еще хуже. Рабочие не работают, и из-за них нас побьет немец. И что же? Все это оказалось гнусной клеветой и ложью. Как только сами солдаты и рабочие принялись за дело — сейчас же все выяснилось: и та, и другая сторона обследовали все вопросы, вынесли свои постановления и сразу зажали рот уже начавшей было поднимать голову черной сотне. Черная сотня увидела, что сорвалось у них это дело, и сейчас же начала искать нового случая, чтобы вновь и вновь внести раскол в массы.

Приехал Ленин, занявший крайнюю позицию во взглядах на нашу революцию. С ним стали не соглашаться, и вот вместо того, чтобы спокойно обсудить вопрос, сейчас же темные силы, черная сотня и продажные газеты стали распространять но Петрограду ложные сведения, черные слухи, умышленно искажая его мысли и взгляды, внося и сея смуту, натравляя всех и каждого на тов. Ленина.

Чего они хотят?

Для чего это им нужно?

Да для того, что они прекрасно знают, что междоусобица — самое выгодное дело для них. Они, эти проклятые люди, спят и видят, ждут не дождутся того радостного дня, когда рабочие и солдаты перессорятся между собою, — тогда наступит их праздник. А отчего, по какой причине начнется ссора, — не все ли им равно? Появился Ленин: великолепно! Не было бы Ленина — начали бы с другого, выдумали бы какой-нибудь другой, новый предлог. Травля тов. Ленина — бесчестная и отвратительная — нужна этим темным силам и поддерживается их газетами для того, чтобы как-нибудь начать травлю против социалистов вообще, а потом перейти и против Советов рабочих и солдатских депутатов, а далее, авось, мол, удастся все перевернуть по-старому. Вот почему, товарищи рабочие и солдаты, надо решительно и смело прекратить эту бесчестную травлю так же решительно, как мы прекратили травлю рабочих, когда черной сотне так хотелось поссорить рабочих и солдат.

Можно соглашаться или не соглашаться со взглядами тов. Ленина, можно самым решительным образом спорить с ним, выставлять свои мнения против его мнений, но разве можно у нас, в свободной стране, допускать мысль, что вместо открытого спора будет применено насилие к человеку, всю жизнь свою отдавшему на служение рабочему классу, на служение всем угнетенным и обездоленным?

Решительно и твердо, везде и всюду прекратим эту недостойную, мерзкую травлю и вновь скажем всем темным силам: как ни старайтесь, с какой стороны ни подходите, но мы не позволим вам вмешаться в наше дело революции, и ни вам, и никому другому никогда не удастся разделить великую силу нашей революции — рабочих и солдат»******.

 

Но что сделалось с членами редакции «Известий»? Что сделалось в Президиуме, в Исполкоме с отдельными членами меньшевистской фракции и прочими пресмыкающимися?

Не успел я выпустить номер и разослать его, и только прилег дома отдохнуть, как телефонный звонок вызвал меня по экстренному делу. Бесноватый голос вопил из Таврического: «Как вы смели напечатать без разрешения Президиума эту отвратительную заметку!..» Я говорившего послал к черту и повесил трубку.

Ко мне звонили без перерыва и спрашивали, не знаю ли я, кто автор этой статьи? Когда я узнавал в говорящем крупную особу, я тотчас же заявлял, что написал это я, и спокойно спрашивал: «Как вам нравится? Вы, конечно, присоединяетесь к основным мыслям?» Персона обыкновенно мычала, шипела и вешала трубку. Я ликовал, ясно видя, что попал в цель. Редакция «Известий» мне заявила, что это — скандал, что я поступил бестактно, и вторично по одному и тому же поводу, — вспомнили мою статью о приезде Ленина. Я заметил им, что они ошибаются: что это уже в третий раз я совершаю им столь не нравящееся дело. В первый раз, напомнил я им, вы готовы были меня уничтожить тогда, когда я без вашего разрешения напечатал манифест социал-демократов большевиков о свержении самодержавия и о разразившейся Февральской революции. Что же касается этой моей последней статьи, я заявил им, что верх бестактности и наглости просто говорить об этом, ибо выходит так, что они хотели бы, чтобы Владимира Ильича убили.

Авилов решительно поддержал меня и заявил, что, по его мнению, нужно систематически разоблачать подобные гнусности и писать о замыслах черной сотни и всех ее соратников.

Когда я появился в Президиуме Исполкома, Церетели отворачивался от меня, а Чхеидзе спросил: «Что это, батенька, вы там без спроса напечатали — это нельзя!..» Я ему резко ответил, что, как я полагаю, писать и разоблачать новых деятелей черной сотни нужно без спроса, а тех, кто в этом сомневается, надо гнать в шею из социалистических партий.

— То есть как? Кого?

— Да, конечно, всех нас, — крикнул меньшевик Богданов.

— Тех, — ответил я, — кто думает, что убить Владимира Ильича, разгромить «Правду», уничтожить большевиков — очень приятно, очень хорошо...

— Ну, зачем же убивать? Об этом никто не говорит... — тотчас же возразил этот по существу добродушный, с хитринкой, наиболее честный из меньшевиков.

Я очень хорошо знал, что мне это даром не пройдет. Действительно, очень скоро меня и всех членов редакции «Известий» вызвали в Президиум Исполкома и инквизитор меньшевиков, отличавшийся звонкой фразой, самовлюбленный до самозабвения, адвокат Временного правительства Церетели учинил мне допрос на тему: «Како веруеши?»

Я, конечно, тотчас же заявил, что убеждения мои неизменны, что я как был большевиком, так им и буду и в качестве такового всегда и всюду, при всех удобных случаях, буду проводить большевистскую точку зрения на события и всеми мерами и в «Известиях» помогать нашей партии, являющейся самым могучим отражением действительного соотношения сил и революционной воли пролетариата.

Мелкие людишки Президиума Исполкома, к тому времени еще более измельчавшие, развратившиеся властью, усвоившие все отвратительные стороны зазнавшихся политиканов и политических интриганов, затявкали на меня со всех сторон, что это невозможно, непозволительно, недопустимо. «Лишить его мандата!», «Сейчас!», «Немедленно!». Я с облегченным сердцем сдал мандат члена редакции. Так же поступил и Авилов.

В редакцию вошли Дан ¹⁵ и еще кто-то из эсеров и вместе с оставшимися членами редакции стали праздновать свою черную тризну, чтобы очень вскоре быть удаленными из редакции «Известий», когда мне пришлось там осуществить в октябре суровую революционную волю пролетариата Красной столицы¹⁶.

_________

21 апреля (4 мая) 1917 г., как только в рабочих кварталах стало известно, что Милюков послал ноту союзным державам¹⁷, что Россия примет все меры к поддержанию наступления и будет придерживаться своей старой внешней политики, т. е. что Россия будет втягиваться в войну, требовать аннексий, контрибуций и пр., так тотчас же начались митинги. Наш большевистский Петроградский Комитет дал лозунг, конечно, одобренный Владимиром Ильичем, разоблачать двуличность политики Временного правительства и соглашательскую позицию меньшевиков и эсеров, не принимавших никаких мер против этой политики и тем явно покрывавших ее.

Наши агитаторы тотчас же рассыпались по всем заводам, фабрикам и казармам. На митингах быстро выявилась воля рабочих к демонстрации, и наши районы получили экстренное предписание к выступлению на улицы для всеобщего шествия¹⁸ по Невскому, Литейному, Владимирскому проспектам, Садовой и другим центральным улицам. Весть о демонстрации разнеслась мгновенно, и я не помню более восторженного желания выйти для демонстрации сил пролетариата, дабы Временное правительство знало, а соглашатели Петроградского Совета поняли, что воля пролетариата направляется в другую сторону, и ни в коем случае не туда, куда хотят насильственно вовлечь организованные силы рабочего класса.

Когда рабочие Путиловского завода выступили все как один, грозными рядами идя по Садовой, имея внутри своих колонн довольно значительные отряды рабочей Красной гвардии, то контрдемонстранты, будущие контрреволюционеры, заполнившие к этому времени Невский, встретили путиловцев свистом, криками, насмешками. Рабочие не отвечали, а шли молча, исполняя свой революционный долг, и в этой спокойной поступи слышалась твердая уверенность, могучая воля к власти, к наступлению, к победе. Класс против класса, рабочие против банковских и министерских чиновников, рабочие против лавочников, рабочие против военных щеголей, которых всегда так много шаталось в тылу действующих армий, рабочие против приверженцев Временного правительства, рабочие против буржуазии всех мастей, рабочие, встретившиеся со своими заклятыми, давнишними, вековечными врагами, да — это был момент, полный трагизма, момент, предвещавший многое.

Но пароль был дан: «Мирная демонстрация!» — так сказал Петроградский Комитет большевиков, так утвердил Центральный Комитет, того хотел Владимир Ильич, и этого, конечно, было более чем достаточно, чтобы дисциплинированные рабочие грозными, сильными рядами, с оружием в руках, с развернутыми знаменами, с лозунгами мира и свободы, под звуки музыки, под пение боевых революционных маршей шли и шли бесконечной чередой.

Приспешники буржуазии не могли равнодушно смотреть на это торжественное многознаменательное шествие. Они выли от негодования, острили, издевались над Красной гвардией, над боевыми руководителями пролетариата, готовыми на все, вполне уверенными в беспредельной преданности подчиненных им бойцов. Какие-то буржуазные разряженные дамы тут же, в пику рабочей гвардии, осыпали приветствиями и цветами первого попавшегося офицера-«золотопогонника», тем самым подчеркивая свою ненависть к истинным защитникам и носителям революционной традиции и борьбы, подчеркивая свою нескрываемую преданность старому режиму, старому укладу жизни. Когда Путиловский завод почти окончил свое длительное шествие и когда к нему должны были примкнуть подоспевшие ряды Лесковского и Невского районов, чтобы вместе шествовать на Марсово поле, где должен был состояться всеобщий митинг протеста, здесь, со стороны Публичной библиотеки, из толпы негодяев раздался в затылок проходившим провокационный револьверный выстрел. Среди рабочих один упал, сраженный пулей. В это время тут же, в толпе, раздались два выстрела и кто-то закричал, что он ранен. Дамы визжали при виде убитых, хватались за виски, метались и готовы были бежать без оглядки. Паника быстро стала распространяться по обоим направлениям Невского проспекта среди контрдемонстрантов. Наши отряды на Невском стояли спокойно, выдержанно, хмуро, и, несмотря на минутное замешательство на углу Садовой, тотчас же, как только прошли ряды путиловцев, плотно примкнули к ним, не дозволив контрдемонстрантам прорваться, как те намеревались сделать. Последний отряд Красной гвардии путиловцев, заслышав выстрелы, по приказу командира взял ружья наперевес и так прошел между сотен беснующейся, клокочущей злобой, но трусливой и панической буржуазии. Вся эта бульварная публика, запрудившая левую сторону Невского, если смотреть на Адмиралтейство, ясно почувствовала, что шутить с рабочими не приходится, что достаточно было движения пальца, и Невский был бы очищен, и все эти толпы были бы разметены рабочими, стоявшими лицом к лицу с контрреволюционерами. Эти последние и не подозревали, что по личной инициативе Владимира Ильича, прекрасно изучившего природу уличного боя, при разработке плана демонстрации «на всякий случай», как выразился тогда Владимир Ильич, контрдемонстранты были взяты в тройные клещи пролетарских отрядов и колонн мирной вооруженной демонстрации рабочих Петрограда. Они, очевидно, об этом сообразили после, когда пытались удирать с Невского и все время сталкивались лицом к лицу со стоявшими рабочими Песковского, Невского и других районов или с демонстрирующими колоннами, шедшими по всем улицам, перпендикулярным Невскому, готовыми замкнуть в мышеловку представителей буржуазии и всех друзей Временного правительства и таким образом разделить силы контрдемонстрантов в любой момент, если бы потребовалось, и раздавить насмерть любую их часть, приперши к домам левой стороны Невского. В любом месте Невского могли быстро подать нашим отрядам значительную помощь из резервов боковых улиц, переполненных рабочими, уже прошедшими Невский проспект, или, наконец, с Марсова поля, куда пришли на свой грандиозный митинг много десятков тысяч рабочих.

Но было твердо решено, чтобы демонстрация была хотя и вооруженная, но мирная... Я был во главе Песковского района, который стоял на углу Невского и Малой Садовой как раз в то время, когда раздались эти провокационные выстрелы, и вместе с товарищами принял все меры, чтобы вполне понятное возмущение и негодование рабочих не перешло границ.

И я помню, какое изумление было написано на лицах контрдемонстрантов, когда по знаку отделенных начальников демонстрации, имевших красные перевязи на левой руке, водворился полный порядок, и как только закончилось шествие путиловцев и тех, кто присоединялся к ним на Садовой, строй наших пролетарских колоны повернулся «направо!» и под пение «Смело, товарищи, в ногу...», покрывшее все крики и возгласы устремившейся было за рабочими буржуазии, примкнул к путиловцам.

Я утверждаю, что со стороны организованных рабочих, участвовавших в этой демонстрации, не было сделано ни одного выстрела, несмотря на явную провокацию буржуазных элементов и их прихвостней затеять свалку и на этом кровавом деле разыграть то, что им было так нужно: объявить рабочих бунтующей массой, производящей насилия над мирными гражданами, ввести осадное положение в Красной столице и пригласить «почетной» стражей порядка и спокойствия донских казаков, «Дикую дивизию»¹⁹, полки Краснова, Корнилова и других, им подобных. Но и здесь русская буржуазия оказалась бессильной и только дала нам возможность проверить на деле выдержанность, стойкость партийной большевистской организации пролетарских масс, которым так скоро пришлось быть в настоящем боевом пороховом дыму.

Мы бодро подошли к Марсову полю, но по заранее установленному плану я с другими товарищами тотчас же поехал на Васильевский остров, где в помещениях Морского училища был созван митинг ответственных партийных работников, и, конечно, там присутствовал весь Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. Пробившись через толпу поближе к своим, я обратил внимание на запыхавшуюся фигуру Дана, почти бегом поспешавшего к трибуне, к председателю, и просившего слово для внеочередного экстренного заявления.

Я подумал: «Неужели у него заговорила совесть, и он, потрясенный расстрелом рабочих, тотчас же внесет протест от своей партии меньшевиков?».

Какое там!

Дрожа от негодования, шипя от захватившего его бешенства, он истошным голосом возопил, на этот раз совершенно потеряв все свое обычно ему присущее хладнокровие.

— Товарищи, — приблизительно так сказал он, — пока вы тут сидите и рассуждаете о высокой политике (разговор шел о преподлейшей ноте Милюкова), там, на Невском, проливается невинная кровь. Я только что оттуда, я сам это видел.

Рабочие, вышедшие с оружием в руках на улицу по призыву тех «социалистов», — иронически подчеркнул он, — которые называются большевиками, пустили оружие в ход и стреляли в мирных граждан, бывших на Невском. Там валяются убитые, раненые... Позор этим деятелям! Кровь невинных жертв падет на их головы! Но мы не можем не принять экстренные меры к водворению порядка, мы должны перестать здесь болтать, и я предлагаю немедленно всем здесь присутствующим, всем депутатам Совета, отправиться на улицы и своим примером, примером спокойствия и рассудительности, водворить порядок...

Часть собрания поддалась провокации, но тут же потребовали слова другие ораторы и разъяснили, что ничего подобного нет и не было, что было произведено несколько выстрелов со стороны буржуазии, что есть раненые рабочие, которым оказана медицинская помощь в ближайшей аптеке, что митинг на Марсовом поле продолжается и что Совету следует немедленно приступить к дальнейшему обсуждению поведения кадетов и Временного правительства вообще.

Эти спокойные деловые заявления подействовали отрезвляюще, и было решено послать комиссию от Совета для выяснения дела на месте, а также предложено желающим пойти на улицу, но таковых оказалось мало. Собравшиеся кричали с мест, что пойдут, но после заседания.

Мне было совершенно понятно бешенство Дана, ибо он как, может быть, наиболее дальновидный меньшевистский политик не мог не понять, что эта первая вооруженная мирная демонстрация, происшедшая по прямому призыву большевиков и вопреки воззваниям меньшевиков и директивам Совета, являлась первой крупной организационной и тактической победой нашей партии за послефевральские дни. Он не мог не понять, что меньшевистские «властители дум» начинают выдыхаться и что их власть начинает все менее простираться на действительно революционные ряды пролетариата. Если где еще она и имеет значительное влияние, то только среди выборных с фронта, куда в большинстве попали не солдаты из окопов, а писари, фельдфебели, фельдшера и прочая «письменная» братия, отнюдь не представлявшая мнение солдатской массы, которая была до крайности раздражена действиями агентов Временного правительства, что нередко и проявляла активно в возмущениях, в побоях не только его представителей, но и представителей Совета. При перевыборах в Совет это вполне подтвердилось.

Дан видел стройные, сомкнутые, хмурые и решительные ряды рабочих и не мог не понимать, что, кто не с ними, тот против них и что эта сила зреет, дабы вспыхнуть красным полымем социалистической революции.

И Временное правительство, и Совет рабочих и солдатских депутатов, и Центральный Комитет нашей партии по поводу апрельских событий выпустили ряд прокламаций и воззваний, ярко характеризующих их точки зрения.

В фабрично-заводских кварталах эта демонстрация рабочих, против которой выступила буржуазия и вообще вся контрреволюция, отозвалась как громкое горное эхо. Только и было разговоров о том, что делалось на Невском. Рабочие увидели своих классовых врагов лицом к лицу в воинственной позе контрдемонстрантов. Их негодованию не было конца. Большевики, бывшие все время на улицах с массами, сразу поднялись в глазах тех рабочих, которые ранее еще их не знали. Меньшевики и Совет, в котором они правили, почувствовали, что почва колеблется под их ногами, и тотчас же направили в рабочие кварталы и своих агитаторов, и громадное количество литературы; прокламация выходила за прокламацией, революционная «словесность» лилась вовсю, повторялись все левые фразы, произносились все заклинания, раздавались все проклятия, где из-за каждой строки виднелась и между строк сквозила клокочущая злоба на этих «нетерпимых», «несговорчивых», прямолинейных большевиков.

Но «соловья баснями не кормят»... Рабочий класс сразу вырос, стал чувствовать, стал понимать, что здесь что-то не то, что его обманывают, насторожился...

Ряды большевиков сильно пополнились за эти славные дни.

__________

Владимир Ильич все это время не только принимал деятельное участие во всей работе ЦК и ПК большевиков, но и руководил ею, разъяснял ошибки, для чего пользовался решительно каждым шагом противника.

Достаточно было меньшевикам прокламировать демонстрацию пролетариата как «процессию на могилу жертв революции», которую они назначили на 18 июня²⁰, в тот день, когда мятущийся авантюрист Керенский бросил часть русских войск в наступление, чтобы Владимир Ильич тотчас же решил эту демонстрацию-процессию превратить в демонстрацию против Временного правительства и всех его приспешников, в том числе и против меньшевиков и против эсеров.

Меньшевики и эсеры поняли, что нельзя более молчать перед массами, когда вновь бросают на фронт десятки тысяч солдат на смерть. Хотя они только семь дней тому назад с пеной у рта отстаивали перед Советом лозунг запрещения демонстрации, объявленной большевистским ЦК на 10 июня²¹ по поводу подготовляемого Керенским наступления, теперь они сами забегали по районам, приглашая всех на запоздавшую демонстрацию, которую ранее их предусмотрели и наметили большевики. Владимир Ильич энергичнейшим образом настаивал на превращении этой мирной демонстрации в демонстрацию-протест против объявленного наступления на фронте — в демонстрацию за мир против войны, за Советы, против Думы, против союзников, против капиталистов и империалистов всех стран... Он давал лозунги, посылал проверять, действительно ли заготовлены надписи, плакаты, знамена... Требовал, чтобы всего заготовлено было много, очень много, чтобы большевистские лозунги затмили все остальные, чтобы нами было выставлено много ораторов, воодушевленных призывом: «Долой войну, да здравствует мир!», — и сам записался в список ораторов на Марсовом поле. Он также заботился о корреспондентах для прессы, давал нм нужные инструкции, учил их, составлял многочисленные телеграммы в провинцию — одним словом, развивал необычайную энергию, всех подталкивая, всех подбадривая, все организовывая, проверяя и руководя.

Демонстрация 18 июня (1 июля) прошла почти исключительно под лозунгами большевизма.

В демонстрации участвовали не только рабочие, но и воинские части. Она произвела огромное впечатление на всех, ибо ясно указывала на сильное полевение масс и на стремление Петроградского Комитета нашей партии и тесно связанных с нею чисто пролетарских организаций открыто проявить свою активность.

Владимир Ильич приехал прямо на Марсово поле и лишь только поднялся на трибуну, как все стоявшие обнажили головы и от края до края этой огромнейшей площади понеслись несмолкаемые, громовые клики демонстрантов: так рабочий класс Петрограда и воинские его части все более и более признавали своего истинного вождя и безраздельно преданного им друга.

_________

Эта демонстрация с еще большей ясностью подчеркнула совершенное несоответствие мелкобуржуазных, мещанских вожделений многих депутатов Совета, где огромное большинство принадлежало провинции и фронту, с тем истинным настроением боевого пролетариата, этой действительной силы революции, которое господствовало всюду на фабриках и заводах.

Во время этой демонстрации по требованию группы рабочих были освобождены из одиночных камер петроградской тюрьмы некоторые политические, которых правительство Керенского заключило в тюрьму по преимуществу за пропаганду против империалистической войны. Этот сам по себе небольшой факт, однако, ярко свидетельствовал об определенной враждебности в массах к действиям Временного правительства, которое по этому поводу поспешило издать прокламацию.

Однажды Владимир Ильич обратился ко мне с таким предложением.

— Заметили ли вы, — сказал он мне, — что весь город ежедневно заклеивается теми или другими прокламациями, исходящими и от эсеров, и от меньшевиков, и от кадетов. Около них всегда толпится народ и внимательно читает. Эти прокламации несомненно многих сбивают с толку. Нельзя ли сделать так: я напишу прокламацию в вопросах и ответах о том, кто такие большевики, кто такие меньшевики, кто такие эсеры, кто такие кадеты и чего все эти партии хотят. Мы должны будем организовать дело так, чтобы рядом с их прокламациями всегда была бы наклеена наша, напечатанная четко, красиво, заметно... Читатель прочтет прокламации, а потом подряд и нашу и сразу поймет, что это за птицы, сулящие ему три короба всяких благ и влекущие его и его близких на бойню.

Я сказал, что все это можно сделать и что успех этого дела будет более всего зависеть от размера прокламации.

Владимир Ильич принялся писать, но, все время отвлекаемый в сторону, с неделю занимался этой своей работой, а когда она была закончена, оказалось, что получилась целая брошюра и что издавать прокламацией ее нельзя, ибо она заняла бы целую стену.

Владимиру Ильичу не хотелось отступать от задуманного плана, и он просил меня как можно скорей отпечатать эту рукопись книжечкой²².

Брошюре он тотчас же дал название: «Политические партии в России и задачи пролетариата»*******. Через два дня я принес ему корректуру, набранную крупным шрифтом. Брошюра должна была печататься в организованном мною вместе с В. М. Величкиной и с ведома Владимира Ильича издательстве «Жизнь и знание», которым я заведовал и которое считал принадлежащим нашей партии и сдал ЦК партии, как только он пожелал его принять. В этом же издательстве, по личному желанию Владимира Ильича, печатались все его работы, которые тогда он сам захотел перепечатать или издать вновь.

Я стремился выпустить в свет как можно скорей эту брошюру, но хозяева типографии, где она набиралась, оказались близкими к партии кадетов и всеми мерами стали тормозить ее печатание. После нескольких проволочек я поехал в типографию и обратился в комитет рабочих, указав на явное безобразие, которое творится у них. Рабочие приняли близко к сердцу мое заявление-протест, и на другой день шрифт был спущен в машины и брошюра отпечатана в количестве пятидесяти тысяч экземпляров, но вновь была задержана брошюровкой и вышла в свет 4 июля, как раз в эти тревожные дни; ее пришлось временно припрятать на складах, так как была угроза конфискации. Числа 10 июля мы широко пустили ее по рабочим кварталам, и [эти] первые пятьдесят тысяч разошлись в несколько дней.

_________

В конце июня 1917 г. Владимир Ильич почувствовал себя крайне утомленным. В политической жизни наступило некоторое затишье. Товарищи стали настоятельно просить его отдохнуть.

Я тоже отправился отдохнуть к своей семье, которая в то время проживала близ станции Мустамяки, по Финляндской железной дороге, в деревне Нейвола, где мы имели небольшую дачу. Владимир Ильич несколько раз собирался к нам приехать, что называется, подышать свежим воздухом, но дела не допускали. Уезжая, я еще раз сказал ему, Надежде Константиновне и Марии Ильиничне, что комнаты для них приготовлены и ожидают своих жильцов.

У меня было мало надежды, что Владимир Ильич вырвется из петроградского пекла, хотя я и знал, что он уже опять лишился сна, что у него появились головные боли; его лицо побледнело, глаза говорили об очень большом утомлении.

И вдруг неожиданно 27 июня, часов в пять вечера, смотрю и прямо не верю глазам своим, помню, даже как-то растерялся: шествует прямо на балкон по лестничке Демьян Бедный, загораживая своей широкой спиной всех остальных. За ним Владимир Ильич с маленьким чемоданчиком в руках и тут же Мария Ильинична. Демьян, шутя и каламбуря, заразительно смеясь и радуясь, кричал:

— Вот вам какого гостя веду... Нет, Вера Михайловна, как вам угодно, а по этой причине без лекарства я не уйду... У меня и так живот болит, а теперь нет-с, по такому счастливому случаю, пожалуйте капелек...

— Это что за капли такие заведены здесь для умирающего Демьяна Бедного, — весело и приветливо заговорил Владимир Ильич, здороваясь с бросившейся ему навстречу Верой Михайловной.

Оказалось, что Владимир Ильич вдруг решил поехать отдохнуть и с вокзала направился, по конспиративной привычке, не прямо туда, где предполагал жить, а на извозчике к Демьяну Бедному, и уж от Демьяна, когда уехал извозчик, пешком ко мне за полторы версты.

Мы, зная привычку и потребность Владимира Ильича иногда оставаться в совершенном одиночестве, прежде всего показали ему небольшие полумансардные комнатки, рассказали весь порядок дня, время еды, дабы предоставить Владимиру Ильичу полную свободу действий. Между собой условились всячески приноравливаться к его потребностям, но сделать это совершенно незаметным для него, ибо мы знали величайшую деликатность Владимира Ильича, его стеснительность и вечное стремление всем помочь, забывая о себе.

В первый же вечер, когда наступила изумительная финляндская предночная тишина, когда чуть шелестящий ветер еле заметно колыхал нежную дымку тумана, а яркий закат золотил и разукрасил дали, иссинил поля и бросил в жар и зарево огромного пожара дальний горизонт блестящего сталью, переливающегося, казалось, безбрежного озера; когда вдруг робко, а потом все смелей, все голосистей стали перекликаться ночные птицы и почти без звука прошмыгивали где-то близко летучие мыши, шарахаясь в сторону при резком крике совы; когда все, утомленное, стало дремать под заливный и утешительно-спокойный стрекот кузнечиков и всякой иной луговой братии, бодрствовавшей по ночам, — Владимир Ильич, опершись о спинку кресла, задумался, ушел в себя при полном молчании всех, понимавших, что разговоры излишни... И было тихо, тихо...

— Как хорошо, — чуть слышно сказал он и вновь не то погрузился в глубокую думу, не то слушал тишину.

Сердце мое дрогнуло...

— Как он устал, — подумалось мне, — как нужно ему отдохнуть... Отдохнуть так, чтобы вернулся к нему сон, здоровый и крепкий, чтобы природа опахнула его своим могучим крылом и, прикоснув к земле, умножила бы его богатырские силы на гигантскую борьбу, еще только предстоящую ему...

Довольно долго сидели мы так, почти молча, изредка перебрасываясь словами в этот незабываемый для меня вечер, когда я, спустя десять лет, мог опять чувствовать, ощущать, вот здесь, близко того, кого ценил превыше всего, о котором наверно знал, знал всем своим существом, что он именно тот, кто поведет народы к освобождению.

— Почему он так прост? — много раз спрашивал себя, в тысячный раз наблюдая его поразительную, милую, интимную скромность.

— Потому, что он велик... — всякий раз чувствовал и слышал ответ.

Владимир Ильич встал и тихонько пошел к себе. Вера Михайловна, более всего беспокоясь о его бессоннице, попросила его выпить заранее приготовленное в рюмочке снотворное зеленоватое лекарство. Он покорно выпил, точно хотел сделать удовольствие всем, и тихонько, задумчиво и грустно поднялся наверх.

— Лишь бы уснул, — шепнула Вера Михайловна...

Мы распрощались с Марией Ильиничной. Оставшись внизу, говорили полушепотом, ходили на цыпочках, словно боясь нарушить тишину прекрасного июньского вечера, окутавшего покой Владимира Ильича. Этот покой для нас был священен.

На утро оказалось, что Владимир Ильич действительно спал в эту ночь больше, чем все последнее время, и во всяком случае все остальное время ночи, когда первый крепкий сон миновал, провел без головной боли, в полусне.

Он встал бодрым.

— Как хорош воздух, прямо замечательно хорош, — сказал он, выйдя в сад. Он осмотрел наш маленький огород и тотчас забросал меня вопросами: Какая здесь земля? Много ли надо навоза? Что дает огород? Хватает ли на нашу семью? Сколько нужно поливать? Много ли времени уходит на прополку?

— Э, да что с вами говорить, — весело сказал он, — у вас все будет хорошо, вот мы поговорим с няней, — и он тотчас же стал расспрашивать нашу няню, которая, как и все мы, усердно работала все свободное время в огороде.

Когда Владимир Ильич узнал, что на тощей финляндской земле, имевшей плодородный слой всего полтора-два вершка, более или менее пригодный для обработки, нам удастся, без лошади и коровы, немного прикупая и главным образом собирая навоз по дорогам и накапливая его, с маленькой площади вырабатывать своими руками, без всякого наемного труда, кроме вспашки картофельного поля, столько, сколько нужно нам на всю зиму, и все лишь потому, что у нас, как и у всех в Финляндии, был заведен правильный уход за огородом, правильная поливка и удобрение, — он сразу заинтересовался этим гораздо глубже.

— К нам инструктор приезжает, — с гордостью заявила няня.

— Кто?

— Инструктор, — объяснил я, — от полуправительственного общества огородников, который бывает у каждого в лето раз по пять и бесплатно дает советы, как и что лучше делать, чего опасаться, сообщает, когда могут быть морозы, появилась ли гусеница или какой червь и как с ними бороться.

Владимир Ильич сразу насторожился.

— А у нас это имеется?

— Конечно, нет...

— Здесь, я чувствую, хорошо можно отдохнуть, — сказал Владимир Ильич, беря меня под руку, — но только при одном условии: прошу вас, записывайте все расходы, и мы после по-товарищески их поделим, — полушепотом говорил он мне, — пожалуйста, прошу вас, сделайте именно так, тогда я буду спокоен. Обещаете?

— Конечно, Владимир Ильич, конечно, раз вы этого хотите, я буду самым точным счетоводом нашего общежития, — ответил я, зная крайнюю щепетильность Владимира Ильича в денежных вопросах.

Поговорив еще о хозяйстве и поглядев на кур, которых кормила моя дочь Леля, мы пошли пить чай.

Владимир Ильич — это стало заметно — вскоре почувствовал себя усталым, взял плед и отправился под кусты сирени и бузины отдохнуть, полежать, погреться на солнышке.

Здесь, под этими кустами, за которыми чуть дальше красовались стройные, прозрачные, тоненькие березки, Владимир Ильич на том же пледе, без подушки и без книг, и после проводил по нескольку часов в день.

С каждым днем к нему все больше возвращался сон, и сам он становился бодрее.

Нередко, по большей части с Марией Ильиничной, а иногда и со всей нашей компанией, он ходил гулять к большому озеру, на берегу которого любил подолгу просиживать. Несколько раз я ходил с ним купаться, и так как Владимир Ильич был замечательный пловец, то мне бывало жутко смотреть на него: уплывет далеко-далеко и там где-то ляжет и качается на волнах... Я знал и предупреждал его, что в озере есть холодные течения, что оно вулканического происхождения и потому крайне глубокое, что в нем есть водоворот, омуты, что, наконец, в нем тонет много людей и что поэтому надо быть осторожным и не заплывать далеко.

Куда там!

— Тонут, говорите... — переспросит бывало Владимир Ильич, аккуратно раздеваясь.

— Да, тонут, вот еще недавно...

— Ну, мы не потонем... Холодные течения, говорите, — это неприятно... Ну, ничего, мы на солнышке погреемся... Глубоко?

— Чего уж глубже!..

— Надо попробовать достать дно...

Я понял, что лучше ему ничего не рассказывать, так как он как настоящий заядлый спортсмен все более и более каждый раз при этих рассказах начинает распаляться, приходить в задор.

Не успеешь и оглянуться, как он уже побежал по отлогому береговому дну озера, потом сразу руками вперед, бултых — и пропал... И нет, и нет его...

Какие только мысли в эти тягостные минуты ни пройдут в голове.

И вдруг там, далеко-далеко, неожиданно выплывает, перевернется на спину, как-то сядет в воде по пояс, обеими руками приглаживает волосы, венком оторачивающие поблескивающую на солнце голову, утрет лицо, избавляясь от лишней влаги, и кричит, и манит, и рад, и доволен...

-- Что же вы? Здесь прекрасно! Очень хорошо!

Играет с водой и двигается, и ныряет, точно он всю жизнь только и делал, что плавал и был на воде. Вдруг опять его нет! Ждешь, ждешь... Нет и нет! И опять плывет еще дальше, голова чуть виднеется; вот лег на спину, отдохнул, потом сразу перевернулся и зачесал саженками, да какими! Сильными, огромными...

— Дна не достал, там шибко глубоко. Хо-р-р-о о-шо!..

И опять замахал, и опять скрылся...

Вот, видимо, решил домой; перевернулся на спину и еще быстрей, полным ходом, пошел необычно, ногами вперед, а руки, кисти рук, так и мелькают около пояса. Все более и более приближаясь, вот, кажется, совсем уже должен выйти. Но никак не может отказать себе в удовольствии: разом кувыркнулся и пропал, выскочил, опять кувыркнулся...

— Когда же, наконец, вынесут его волны на берег? — тревожно думается мне.

Но вот подплыл к берегу и давай нагонять волну на волну... Поиграл, неожиданно выскочил и побежал по низкой воде...

Наконец-то!..

Доволен... Хвалит озеро... Хвалит разнообразную температуру... Говорит, как попал в холод, — словно обожгло, а потом на солнышко. И нырял глубоко: ни травы, ни дна, ничего не видно, даже темно в воде...

Трунит над боящимися воды, говорит, как завтра будет снова купаться... Вижу — дело серьезное...

Звать кого-либо в компанию, пловцов хороших, нельзя — рассердится и купаться не пойдет, лишишь удовольствия, а так — жуть берет. Ведь в самом деле озеро опасное! Финские рыбаки, родившиеся здесь, и те боятся его и не решаются купаться далеко от берега. Что тут делать?

Решил, тайно от Владимира Ильича, приспособить лодку, с которой я великолепно управляюсь — в былое время на гонках ходил первым. В тот же день иду нанимать лодку и хочу перегнать ее с другого участка озера поближе к месту купания.

Меня встречают и спрашивают:

— Кто это с вами вчера купался?.. Ну, и пловец!..

— Это моряк Балтийского флота, родственник мой, — вру я беззастенчиво, — приехал отдохнуть, да вот увидел родную стихию и, как утка, сейчас в воду...

— Ну да, вот и видно, что моряк... Как плавает, как плавает...

По нашим местам понеслась молва о прекрасном пловце — офицере Балтийского флота, и я к ужасу своему заметил на другой день, что в часы купания гуляющих на берегу озера стало больше. Владимиру Ильичу я ничего не сказал, но, когда он собрался еще раз купаться, я постарался оттянуть его уход часа на два. Мне было неприятно, что он привлек к себе внимание местных обывателей и дачников.

Владимир Ильич заметил, что, несмотря на то, что берег озера очень широк, отлог и удобен для купания как большой песчаный пляж, купающихся все-таки мало, да и те жмутся к кустам и чувствуют себя как-то робко, стесняются.

— Вот за границей, — сказал он, — уже иначе. Там нигде нет такого простора. Но, например, в Германии, на озерах такая колоссальная потребность в купании у рабочих, у гуляющей по праздникам публики, а в жаркое лето ежедневно, что там все купаются открыто, прямо с берега, друг около друга, и мужчины, и женщины. Разве нельзя раздеться аккуратно и пойти купаться без хулиганства, а уважая друг друга?

— Конечно, можно, — ответил я ему. — Но, к сожалению, у нас слишком много безобразников и нездорового любопытства, что при общей некультурности нередко приводит не только к неприятностям, но и к скандалам.

— С этим надо бороться, отчаянно бороться... Тут должны быть применены меры строгости: например, удаление с пляжа, недопущение к купанию в общественных местах. Купающиеся  должны организоваться, выработать правила, обязательные для всех. Помилуйте, за границей же купаются вместе сотни и тысячи людей, не только в костюмах, но бывает и без костюмов, и однако никогда не приходится слышать о каких-либо скандалах на этой почве. С этим надо решительно бороться... Нам предстоит большая работа за новые формы жизни, без поповской елейности и ханжества скрытых развратников.

По мере того как Владимир Ильич отдыхал, к нему все более и более возвращалась охота побеседовать о разных злободневных вопросах. Он стал просматривать газеты. Иногда брал к прочтению вновь вышедшие книжки, читал романы на английском языке.

Я в то время между прочими делами занимался редактированием книг издательства «Жизнь и знание», деятельность которого возглавлялась редакционной коллегией.

Коллегия поручила мне разработать детально мое же предложение об издании широкой антирелигиозной библиотеки — от популярной к научной, в которой читатель нашел бы уничтожающую и убедительную критику всей религиозной доктрины вообще и полное разоблачение православного духовенства в частности и в особенности как духовенства, до последнего времени занимавшего роль господствующего и после Февральской революции, к сожалению, еще мало поколебленного.

Я как-то засел на террасе за обработку черновых набросков предполагаемой программы издания этого отдела. Вошедший Владимир Ильич спросил меня, чем я занимаюсь. Я подробно рассказал ему о задачах издания, о материале, мною уже намеченном к изданию, показал ему рукописи, в изобилии находившиеся в моем архиве, долженствовавшие войти в сборник по разоблачению православного духовенства, показал список намеченных к изданию работ Бебеля, Лафарга, Каутского, Лютгенау и др. Владимир Ильич все это очень одобрил, оживился, стал ходить по террасе, говоря, что ему кажется необходимым сделать выборки из сочинений атеистов и материалистов эпохи Великой французской революции, что насмешки и издевательства Вольтера над католицизмом в высшей степени полезны для дезинфекции человеческого ума от миазмов религиозного тумана и представления недосягаемости и неприкосновенности всей той божественной чепухи, которую столько сотен лет внедряли в сознание всех классов населения ловкие пройдохи всех религии всех народов.

— Здесь необходима выдержанная планомерность на все степени развития читателя — от самых популярных листков, разоблачающих религиозный обман, обнаруживаемый в каком-нибудь неудавшемся чуде, раскрытом обмане обновленной иконы, широко оповещающих население о каких-либо проделках, разврате и грабеже духовенства, монахов, до самого серьезного, научного исследования о происхождении Библии, истории религий, истории инквизиции, сборников научных и научно-популярных статей по религиозному вопросу...

— Наши издательства не должны жалеть ни средств, ни сил, ни времени, — говорил мне Владимир Ильич, — на издание листков, брошюр, книг по этому вопросу. Нам предстоит здесь гигантская борьба, долгая, упорная, осторожная и неослабная. Не надо забывать, что вопросы религии пронизывают весь быт не только крестьянских, но и огромных рабочих масс, и мы должны разрешить все вопросы быта, которые, конечно, связаны с общими условиями всей нашей жизни и борьбы. Однако просветительная работа здесь должна быть особенно упорна и длительна.

Второй раз он заинтересовался десятками писем, которые я получал с оказией из Петрограда и которые внимательно прочитывал. Это были всё письма сектантов с различных концов России, особенно из Предкавказья и Северного Кавказа, в которых меня подробно запрашивали о партиях, о том, за какие партии лучше голосовать в Учредительное собрание, как надо относиться к газетным сообщениям о Ленине, к какой партии я сам принадлежу, и пр. и пр. Эта политическая переписка, исходившая из самых народных глубин, из сел, деревень, местечек, станиц, хуторов и уездных городишек, крайне заинтересовала Владимира Ильича. Он тщательно рассматривал письма, читал и перечитывал их, обратил внимание на простонародный слог их, подсчитывал грамматические ошибки, улавливал особенности языка — местные выражения, смесь русского языка с украинским, и засыпал меня десятками вопросов: знаю ли я лично этих людей? Кого знаю? Где и при каких обстоятельствах познакомился? Кто они такие? Какое у них хозяйство, ремесло? Какой у них семейный быт, уклад жизни? Сколько их? К какой секте принадлежат и чем одна секта отличается от другой? Каковы их социальные корни? Я едва успевал на это отвечать и, зная, что Владимира Ильича совершенно не могут удовлетворить поверхностные ответы, тут же указывал ему главнейшую литературу предмета, как печатную, так и рукописную, по различным сектам, экономические и всякие иные обследования, кратко резюмируя все эти материалы.

Владимир Ильич все это выслушал с величайшим интересом и обязал меня разослать его брошюру о партиях сектантам, что я в точности выполнил. В письмах настойчиво просил сектантов самым внимательным образом прочесть все посылаемое и мне ответить и со своей стороны обещался отвечать им на все их письма и ни в коем случае не терять с ними связи.

На получаемые письма я, конечно, сейчас же отвечал и два-три ответа показал Владимиру Ильичу. Он их одобрил и сказал мне:

— Неоднократно говорил уже вам и опять повторяю: вам нужно писать брошюры для широких масс. Пишете вы очень популярно и просто, хорошим русским языком. Это мне про вас еще и Плеханов всегда говорил, что вы обладаете очень хорошим знанием русского языка.

Я позволил себе привести здесь эти слова Владимира Ильича только лишь потому, что товарищи поймут, сколь дороги они для меня. Но этот завет Владимира Ильича я выполнил в очень малой степени за постоянной занятостью и заваленностью практической работой, которую выполнял в то время.

К самому содержанию моих писем к сектантам Владимир Ильич указал прибавить в какой угодно форме те лозунги, которые были провозглашены тогда нашей петроградской организацией на последней демонстрации, обязательно подчеркивая ложь и обман Временного правительства. Я это сделал, прибавив везде краткое описание последней демонстрации петроградских рабочих с перечислением всех главных ее лозунгов.

Так на редкость чутко прислушивался Владимир Ильич к биению пульса жизни нашей страны. В то время особенно интересовался он жизнью крестьянской массы, и это одна из причин, как я полагаю, почему он так внимательно отнесся к случайно ему встретившимся сведениям о сектантах, которых он лично, по всей вероятности, никогда и не видел.

На другой день он сказал мне, как бы продолжая наш вчерашний совершенно случайный разговор:

— Вам обязательно надо написать агитационный листок для сектантов по поводу Учредительного собрания, особенно подчеркнув пункт о войне, земле, о свободе совести, — это может весьма помочь в нашей агитации среди них, и они могут голосовать против кадетов и меньшевиков, а, может быть, кое-где и за наши списки.

Я начал было писать такой листок, но события вскоре так закрутили жизнь, что я не успел выполнить этого пожелания Владимира Ильича...

_______

Недолго пришлось воспользоваться Владимиру Ильичу спокойствием и отдыхом. Часов в шесть утра 4 (17) июля в окно моей комнаты кто-то постучал.

Взглянув, я увидел нашего партийного товарища М. А. Савельева²³. И сразу понял, что в Петрограде что-то случилось, иначе он не приехал бы к нам так рано. Я поспешил открыть дверь.

— Что случилось?

— В Питере восстание, — ответил он.

Прекрасно зная, что у нас нередко преувеличивают события, я стал подробней расспрашивать его о том, что же случилось. Выходило так, что и есть восстание, и нет восстания. Оказалось, что Петроградский Комитет никаких директив не давал, а что как-то самочинно поднялись массы рабочих, солдат, матросов, но в этой самочинности несомненно участвовали на свой страх и риск отдельные горячие головы из районов, некоторые агитаторы, работавшие непосредственно в массах. Теперь самой главной была задача овладеть этим движением, придать ему организованные формы и тем самым овладеть народной стихией.

Оказалось, что толпы демонстрантов идут к Государственной думе, к Совету рабочих депутатов, высказывают свое недовольство, что на улицах раздаются выстрелы и слышно, что правительство мобилизует войска. Каждую минуту можно ожидать столкновения.

Выслушав все это, я подумал:

— Делать нечего, придется будить Владимира Ильича.

Я поднялся наверх. Владимир Ильич крепко спал. Ужасно жаль было его будить, так как бессонница, так мучившая его в последнее время в Петрограде, под благотворным действием отдыха стала проходить и последние ночи он стал спать более или менее нормально. Я чувствовал, что, как только он уедет в Петроград, жизнь опять его завертит в своем круговороте и он так и не отдохнет как следует.

Владимир Ильич проснулся.

Я в самых кратчайших словах передал ему, в чем дело.

— Надо ехать, — сказал он и быстро встал, как бы стряхивая с себя сон.

Я тотчас же разбудил Марию Ильиничну.

Савельев повторил свой рассказ и высказал предположение: не начало ли это серьезных действий?

— Это было бы совершенно несвоевременно, — сказал Владимир Ильич.

Мы наспех выпили молока и двинулись на вокзал, наняв по пути финских извозчиков.

В поезде только и было разговора, что о петроградских событиях, о которых разнеслась весть еще с последними ночными поездами.

Кое-где в вагоне раздавались крайне неодобрительные отзывы по адресу Владимира Ильича и большевиков. Именно им молва приписывала эти волнения среди рабочих и гарнизона. Я понял, что Владимиру Ильичу надо быть очень осторожным, о чем сообщил ему и всем остальным. Он ехал по своему легальному паспорту, и я сильно беспокоился, зная, что на пограничной станции Белоостров шныряло особенно много шпионов и особенно строго проверяли паспорта. Временное правительство, наседавшее на Финляндию, в последнее время стало применять все более и более строгие меры при осмотре багажа и паспортов едущих оттуда пассажиров. Показав наши паспорта, на которые осматривавшие милиционеры не обратили никакого внимания, я тотчас же предложил Владимиру Ильичу выйти из вагона и пойти пить кофе, так как знал, что сейчас же по вагонам пойдут шпионы, уже сорганизованные Временным правительством, которые в связи с событиями могли бы придраться к Владимиру Ильичу и даже арестовать его.

Мы ушли.

Я тотчас же принес Владимиру Ильичу газеты: в каждой из них было краткое описание петроградских событий.

Владимир Ильич все это внимательно прочел. Я спросил, каково его мнение о событиях.

— Судя по тому, что рассказывает Савельев и что сообщают газеты, я ничего серьезного не вижу. Это очередная вспышка недовольных масс населения, результат двойной игры — половинчатой соглашательской политики Совета и систематической подлости Временного правительства. Этим движением надо немедленно овладеть и, может быть, немедленно остановить его. Гораздо хуже и серьезней та травля, которая решительно во всех газетах предпринята сейчас против большевиков. Это — прямая контрреволюция, которая нам временно может повредить.

Мы вошли в поезд, который вскоре тронулся.

Владимир Ильич углубился в газеты. Мы тоже их усиленно читали, стараясь пошире разворачивать листы и заслонить Владимира Ильича от посторонних взглядов.

Так благополучно мы доехали до Петрограда.

Здесь, выйдя из вагона, мы предполагали двинуться на трамвае. Но трамвай, оказалось, не ходил — была забастовка. Через площадь Финляндского вокзала шла колонна демонстрантов, направлявшихся к Таврическому дворцу. Везде царило возбуждение. Совершенно ясно было, что Владимиру Ильичу надо как можно скорей добраться домой.

Мы условились сойтись после в комнате большевистской фракции в Таврическом дворце, и я тотчас же нанял для Владимира Ильича извозчика, у которого как раз кстати был поднят верх. В пролетку сел Владимир Ильич вместе с Марией Ильиничной, а Савельева я попросил сесть прямо у ног Владимира Ильича, поставив ноги на подножку пролетки, чтобы сопровождать его до квартиры, а позже и до Таврического дворца.

Извозчик, видя, как перегружают его пролетку, запротестовал, но, получив «по случаю забастовки» два рубля вперед, до такой степени обрадовался неожиданным седокам, что особо энергично зачмокал, задергал вожжами и покатил, свернув круто направо, где было мало народа.

Пробираясь к себе на Пески, я встречал на улицах Петрограда колонны и кучки демонстрантов, спешивших все в одном и том же направлении. Публика возбужденно шумела, и среди нерабочего населения слышалось осуждение большевиков.

Придя домой, я быстро сориентировался по телефону о событиях и тотчас же предупредил ответственных партийных работников, а также Петроградский Комитет нашей партии, что Владимир Ильич вскоре будет в Таврическом дворце. Все сообщенное об усиливавшейся с каждым часом травле большевиков меня очень обеспокоило, и я в разговоре по телефону, упоминая о Владимире Ильиче, назвал его на всякий случай по конспиративной кличке. Внутреннее чувство подсказывало, что надо насторожиться, и я быстро убедился, что был вполне прав. Выходя из квартиры, я встретился в подъезде с нашим швейцаром, который до революции состоял в какой-то черносотенной организации, всегда содействовал шпионам, а после февраля-марта совершенно присмирел. Тут он вдруг опять обнаглел и сам, без всякого повода с моей стороны, заявил:

— Так что теперь ночевать без паспортов никому нельзя... Никого не пущу... А то арестуем... А паспорта — прописать...

Весь его тон, вся его фигура ясно говорили мне, что он получил какие-то указания вообще и в частности о моей квартире, где в последнее время иногда ночевали Владимир Ильич и Надежда Константиновна, а также и другие наши ответственные товарищи, конечно, без всякого спроса у швейцара и без прописки.

Я послал этого расходившегося черносотенца ко всем чертями на его угрозу сказал ему определенно, что за его черносотенные речи и дела в прошедшем и в настоящее время он может быть немедленно арестован.

—- Это еще посмотрим... —закричал он, вдруг крайне раздражаясь.

— Отошли вам праздники. Теперь другое время... — крикнул он мне вдогонку.

— Неужели наступает «другое время»? — подумал я и двинулся к Суворовскому проспекту.

Меня крайне изумил вид улицы. Лавочники, дворники, швейцары, какие-то странные личности собирались кучками, особенно возле трактиров, галдели, жестикулировали, ругали большевиков. К этой ругани какие-то военные и весьма подозрительные штатские примешивали открытую антисемитскую пропаганду.

Я услышал здесь все тот же давно знакомый голос черносотенцев и их организаций, и мне стало ясно, что контрреволюция взвивается на дыбы.

Мимо меня пронеслись, громыхая, два грузовика с полупьяными солдатами, которые винтовками прицеливались вдоль тротуаров, а на одном из них стояли, крепко обнявшись и тем поддерживая друг друга, трое вдрызг пьяных субъектов и животными голосами орали во всю глотку:

— Бей жидов!.. Бей их, окаянных!..

— У-р-р-р-а-а!.. — вторили им пьяные голоса.

Публика шарахалась в сторону, некоторые приветствовали их, другие немедленно расходились, почти разбегались.

Было ясно, что в городе неспокойно, тревожно.

Я шел пешком, чтобы прислушаться к настроению и говору улицы. Чем ближе к Таврическому дворцу, тем заметнее пестрота толпы и пестрота мнений сменялись определенно хмурым настроением рабочих, которые толпились группами. Дальше стали попадаться демонстранты, правильные колонны рабочих, солдатских частей, нередко проходивших в полном боевом снаряжении и в правильном походном порядке. Здесь виднелись лозунги демонстрации 18 июня. Другие же части шли беспорядочно, разбитым строем. Эти толпы вооруженных людей, кое- как бредущих, кое-как одетых, оставляли крайне грустное впечатление.

У Таврического дворца часть демонстрантов отдыхала, часть слушала речи ораторов.

Пройдя во дворец, я тотчас же поднялся на хоры, где была отведена комната для фракции большевиков.

Кое-кто из товарищей уже был там. Владимир Ильич прибыл минут двадцать тому назад и одиноко, задумавшись, ходил по помещению. Когда он присел и мы понемногу стали вступать с ним в разговор, из его слов стало ясно, что самому выступлению, самой демонстрации он придает весьма малое значение и гораздо большее — контрреволюционному выступлению, травле большевиков, вводу в Петроград кавалерийских частей, вызванных к этому времени с ближайшего фронта Керенским.

— Что же дальше? — спросил я у Владимира Ильича.

— Вооруженное восстание, — другого выхода нет.

— Когда?

— Это покажут обстоятельства, но не позднее осени.

Я почувствовал, что для него этот вопрос совершенно решен и что теперь вся его деятельность пойдет именно по этому руслу.

Состоялось совещание, и было решено постепенно, не раздражая масс, всю эту демонстрацию ввести в берега и также постепенно перейти на обычную работу, однако вполне использовав это самостоятельное выступление рабочих и солдат для подробного разъяснения текущего момента и всех событий нашей политической жизни.

В это время внизу, в зале заседаний, перетрусившие меньшевики, трудовики²⁴, эсеры на все голоса вопили о «предательстве» большевиков, шутящих с огнем и вызывающих кровопролитие своей «безумной» политикой. Эти жалкие люди совершенно забыли, что всеми своими действиями, всеми своими писаниями и выступлениями, всеми своими бесконечными переговорами с Временным правительством, все более и более погружавшими их в контрреволюционное болото, они до такой степени раздражали массы, начинавшие буквально ненавидеть этих соглашателей из Совета, что ежедневно можно было ожидать грубоанархических выступлений и всевозможных самочинных эксцессов против тех, кто так неумело взялся управлять революционной страной. Они не понимали того, что большевистская партия, крайне дисциплинированная и выдержанная, привыкшая всегда действовать организованно, являлась именно тем громоотводом, который не раз спасал их от преждевременной народной грозы, готовой вот-вот разразиться над их головами. Именно большевики, всегда считавшие себя обязанными быть с массами, умели вовремя овладеть стихией, направить ее в организованное русло и предостеречь от неверных и слишком поспешных шагов, дабы, сосредоточив силы, ударить на классового врага тогда, когда это действительно было нужно, и ударить зато изо всех сил.

__________________

Так как демонстранты все подходили и подходили к Таврическому дворцу, а у деятелей тогдашнего Совета не было особого желания не только приветствовать, но и разговаривать с революционными рабочими и солдатами, то большевикам и здесь, в царстве меньшевистского Совета и соглашательского центра, пришлось взять на себя активную роль.

Мы немедленно заняли внизу особую комнату, установили постоянное дежурство, принимали демонстрантов, организовали группы ораторов. Наша комната быстро оказалась в центре внимания. В нее стекались все сведения из города, именно отсюда ждали указаний и распоряжений. Так сама жизнь, несмотря на все противодействия правящей клики, ставила истинных друзей народа в центр народного внимания, революционного признания и действия.

Большевики говорили с демонстрантами. Меньшевики самоуслаждались на кафедре Таврического дворца бесконечными речами о «злокозненных» большевиках, совершенно не замечая того, что сами уже стоят на запятках политической колесницы, фактически управляемой большевиками.

Как всегда бывает, в столь значительные минуты шутница-история тотчас же подмешивает элементы комизма.

В то время когда одни из самых ярых соглашателей громили с кафедры Совета отсутствующих на заседании большевиков, вдруг раздались выстрелы. Через несколько минут что-то ухнуло, точно взорвалось. Где-то стоявшие в коновязях кавалерийские лошади с испуга сорвались и карьером понеслись по улицам.

Мигом распространилась паника, объявшая всех героев контактной и иных бесчисленных комиссий и подкомиссий меньшевистского Исполкома Совета.

Кто-то крикнул, что войска приступом берут дворец. Раздался звон разбиваемых стекол, и храбрецы Таврического дворца стали выпрыгивать в вековой тенистый сад. Подошедший в это время к подъезду Таврического дворца батальон пехотинцев, никем еще не встреченный, запыленный и усталый, услышав топот сорвавшихся с коновязей лошадей, принял все это, кем-то спровоцированный, за атаку прибывших казаков. Врассыпную бросился батальон по двору и на подъезд, с подъезда в швейцарскую и из швейцарской по огромному коридору налево, группами и поодиночке, прячась за колонны, и ощетинился оттуда штыками на ожидаемого врага. Это позорное, трусливое действие поддавшихся панике солдат лицедеи «таврического» комедиантства приняли за атаку восставших войск.

И тут произошло великое смешение языков, началась всеобщая паника и проявилась всеобщая трусость. Мы — несколько человек — находились в нашей комнате на дежурстве, когда вдруг поднялся весь этот шум. Я вышел в вестибюль и увидел смешную и позорную картину всеобщей суеты, когда вчерашние деятели революции, случайно бывшие здесь, с искаженными лицами бежали кто куда. Видя, что все это может окончиться крайне печально, я подождал минуту, думая, что кто-либо из Совета выйдет сюда для водворения порядка, но, как оказалось после, третьейюльские беглецы внесли уже панику в заседание Совета, и там творилось поистине вавилонское столпотворение.

Видя, что солдаты с перепуганными лицами врываются в Таврический дворец и прячутся в разные места, а наиболее храбрые из них щелкают затворами винтовок, готовясь встретить наступающих воображаемых казаков, я быстро вышел на площадку перед Таврическим дворцом и увидел здесь смехотворную сцену, когда десятки вооруженных солдат забивались в кусты сирени и акации, пользуясь этим естественным прикрытием для защиты — все от тех же невидимых врагов.

Я искал глазами «начальство», думая обратиться к нему с требованием привести в надлежащий порядок разбежавшийся батальон, но никого найти не мог.

Совершенно забыв военную команду, которую я когда-то проходил в нашем полувоенном Константиновском межевом институте, я все-таки заорал во все горло: «На линейку стройся!», не зная точно, так или не так подавать команду. Тотчас из кустов и из разных других мест стали вылезать и сбегаться солдаты. Тут я наконец увидел беспомощно метавшегося фельдфебеля, совершенно незнавшего, что ему делать. Я строго обратился к нему и упрекнул, почему он не выстраивает солдат.

— Так что дюже испужались, — услышал я комический ответ.

— Стройтесь сейчас же! — строго приказал я ему.

Фельдфебель метнулся туда-сюда и стал отдавать команду за командой.

Видя, что здесь дело налаживается, я пошел во дворец и стал выпроваживать засевших там солдат, объявив им, что их батальон построился и уже уходит. Солдаты тотчас же стали выбегать из дворца.

В это время в вестибюле показался Дан, самый храбрый из всех заседателей. Злыми, пристальными глазами осматривал он всех и, узнав, что батальон уходит, повернулся вспять.

Грянул удар сильного грома, разверзлись небесные хляби, и из налетевшей тучи полились струи летнего ливня.

Спугнутые дождем девицы и кавалеры, выпрыгнувшие в разбитые окна, бегом, с непокрытой головой, пробирались около стен дворца, перескакивая лужи и потоки быстро текущей дождевой воды. Эти храбрые граждане и гражданки виновато оглядывались, стремясь незаметно прошмыгнуть в подъезд.

Я сказал фельдфебелю, а потом появившимся офицерам, что самое лучшее им вернуться в казармы со своим столь храбрым отрядом. Они послушались. Раздалась команда, и батальон стройно зашагал под проливным дождем к себе домой, в казарму.

Так закончился трагикомический инцидент «осады» Таврического дворца в этот многознаменательный день 4 июля 1917 г.

К нам в дежурную комнату беспрерывно поступали известия о митингах-протестах на заводах, фабриках и казармах. Было совершенно ясно, что наша организация справилась с положением вещей²⁵ и вводит движение в правильное русло. Нам также стало известно, что Петроградский Комитет по совету Владимира Ильича принял решение прекратить забастовку и митинги протеста, для чего и заготовил текст соответствующих прокламаций********. Часов в пять вечера прибыли матросы из Кронштадта. Матросы эти отличались особой восприимчивостью ко всем революционным лозунгам. Они всегда были готовы выступить по первому призыву. Пришли они в полном боевом порядке и расположились во дворе Таврического дворца. Вооруженные с ног до головы, они представляли собой значительную боевую силу. С ними прибыл их любимец тов. Рошаль²⁶, за которым они пошли бы куда угодно, а он действовал всецело по директивам нашего Петроградского Комитета партии. Именно этим матросам пришлось нам впервые объявить решение Петроградского Комитета большевиков, с подробным изложением всех мотивов этого решения и характеристикой текущих бурных событий.

И несмотря на то, что матросов прибыло в город несколько тысяч, совершенно готовых к бою, несмотря на то, что по матросам был открыт огонь и они были вынуждены ответить, — с обеих сторон имелись раненые и убитые, — несмотря на все понятное возбуждение и негодование вооруженных масс, директивы ЦК и ПК были тотчас же приняты и рабочими, и матросами, и солдатами, демонстрировавшими на улицах Петрограда. Демонстрации стали затихать, и город принимал вполне обычный вид.

Но Временное правительство вместе с меньшевиками и эсерами, почувствовавшее, что большевики все более и более накапливают силы, задумали одним ударом покончить с ними. Они делали вид, будто не замечают, что главнейшая политическая роль в эти дни революционного подъема масс перешла сама собой к большевикам. Они решили перейти в открытое наступление против большевиков, подтягивая те войска, на которые возлагали надежду. Крутой расправой и арестами они захотели разом положить конец революционному движению масс. Еще 3 июля носились смутные слухи о подходе к Петрограду войск Временного правительства.

Помимо войск, деятели взбешенного Временного правительства решили использовать все, что только возможно, и клевету прежде всего, против большевиков вообще и против Владимира Ильича в особенности. Четвертого июля часов в семь вечера после дежурства в Таврическом дворце я пошел на некоторое время домой. Вскоре ко мне позвонили.

— Кто у телефона? — спрашиваю я.

— Вы меня узнаете? — отвечает голос, чуть-чуть картавя. Прислушиваюсь. Ба! Николай Сергеевич Каринский, которого я очень хорошо знал как радикального адвоката, почти постоянно жившего в Харькове. Мне в качестве эксперта с ним приходилось очень много раз выступать на судебных процессах по сектантским делам, и он всегда вел эти процессы очень умело, энергично, со знанием дела и настолько свободно, что его речи и допросы миссионеров, священников и всех шпионов православного ведомства нередко вызывали протесты прокурора и председателя суда.

Во время Февральской революции прокурор республики Переверзев²⁷, будучи с ним лично хорошо знаком, предложил ему занять место его помощника. К сожалению, он согласился и этим очень много напортил себе.

До этого телефонного звонка я давненько его не видел и совершенно не знал, в каком он настроении.

— Я звоню к вам, — сказал он мне, — чтобы предупредить вас: против Ленина здесь собирают всякие документы и хотят его скомпрометировать политически. Я знаю, что вы с ним близки. Сделайте отсюда какие хотите выводы, но знайте, что это серьезно и от слов вскоре перейдут к делу.

— В чем же дело? — спросил я его.

— Его обвиняют в шпионстве в пользу немцев.

— Но вы-то понимаете, что это самая гнуснейшая из клевет! — ответил я ему.

— Как я понимаю, это в данном случае все равно. Но на основе этих документов будут преследовать его и всех его друзей. Преследование начнется немедленно. Я говорю это серьезно и прошу вас немедленно же принять нужные меры, — сказал он как-то глухо, торопясь. — Все это я сообщаю вам в знак нашей старинной дружбы. Более я ничего не могу вам сказать. До свидания. Желаю вам всего наилучшего... Действуйте...

— Благодарю за предупреждение... — только и успел я сказать, как телефон умолк.

По всему тону разговора я понял, что Каринский спешил, передавая мне эти сведения, что ему ввиду его служебного положения было опасно все это мне сообщить. Зная его как очень спокойного и осторожного человека, мне стало ясно, что дело это, очевидно, серьезное и что действительно необходимо сейчас же действовать. Я обдумывал положение.

Прежде всего, конечно, хотелось броситься к Владимиру Ильичу и все рассказать ему. Я совсем было собрался идти в Таврический, но подумал, что можно случайно разойтись, что надо спешить и что лучше всего, чтобы выиграть время, попытать счастье соединиться с Владимиром Ильичем по телефону. Я позвонил в Таврический в нашу дежурную комнату. Кто-то подошел к телефону. Я просил немедленно позвать Владимира Ильича.

— Алло!.. — раздался через полминуты знакомый голос.

— Я получил сейчас сообщение не только из верного источника, но, можно сказать, из первоисточника, сообщение гнусное и подлое, касающееся преследования, которое предпринимается против вас. Источника по телефону я не могу назвать по понятным вам причинам, ибо нас могут слушать...

И торопясь, чтобы не перебили, я подробно рассказал ему все, что сообщил мне Каринский.

— Источник ваш безусловно верный?

— Да.

— Случайный или это лицо имело с вами постоянное, давнишнее знакомство?

— Да, постоянное, давнишнее знакомство в течение семи лет.

— Опишите, кто он сейчас — человек из публики или занимающий официальное положение?

— Занимает высокое официальное положение, лично ко мне в силу давнего знакомства прекрасно расположен.

— Сообщает ли он по слухам, или по каким-либо документам, хотя и сфабрикованным?

— Он сообщил мне, что имеются документы, и советовал как можно скорей принять серьезные меры, как я понимаю, предупреждающие преследование.

— Мы здесь тоже получили об этой гнусности некоторые сведения, стараемся их проверить. Если что знаете, сообщите нам. Сообщенное вами — серьезно и важно...

Я стал просить Владимира Ильича, чтобы он скорее уехал из Таврического и ни в коем случае не показывался домой.

— Вы не волнуйтесь так, — бодро и задушевно сказал Владимир Ильич.

— Я чувствую, что вам грозит опасность, и нельзя не волноваться...

— Ничего, ничего... Я собираюсь уйти отсюда...

— Поскорей бы!..

— Хорошо... До свиданья... Звоните... — разговор прекратился*********.

Я стал соображать, что делать дальше. Позвонил кое-кому, и в том числе члену Государственной думы нашему товарищу Н. Г. Полетаеву²⁸, прося его пойти к Владимиру Ильичу.

В это время вернулась домой моя жена Вера Михайловна, взволнованная и возбужденная.

— Я только что видела, — сказала она мне, — как на улице избивали каких-то молодых людей за то, что они высказывали сочувствие большевикам.

При входе в наше парадное она обратила внимание, что у крыльца толкутся какие-то подозрительные личности, все время переговаривающиеся с нашим черносотенцем-швейцаром.

У нас уже несколько лет жила одна женщина, Василиса Прохоровна, жена нашего давнишнего друга, рабочего Андрея Евдокимова, который в эти дни отсутствовал в Петрограде. Она пришла и сообщила нам, что ее расспрашивали: не пришел ли ко мне гость, который раньше бывал, а также о том, когда я бываю дома и кто у меня бывает.

Мне стало ясно, что началась слежка, а потом, вероятно, начнется настоящая охота, облава и осада квартиры.

Я стал звонить в Таврический, но телефон не отвечал: очевидно, все оттуда уже ушли.

Мы решили поехать в Финляндию, чтобы повидаться с товарищами, которые, как я наверное знал, туда приедут, и обсудить с ними план действия.

— Но что с Владимиром Ильичем? Где он? Как ему помочь?

Мне было мучительно больно, что в эти минуты я был совершенно лишен возможности быть вместе с ним, ибо знал, что за мной следят.

Стал звонить в разные места, но смог получить мало сведений. К счастью, ко мне зашел один из товарищей и сообщил, что Владимир Ильич ушел из Таврического и хотел переждать некоторое время, чтобы принять то или другое решение.

Товарищ также обратил мое внимание на то, что за моей квартирой, несомненно, следят и что можно ожидать арестов. Это было часов в девять вечера. Посоветовавшись, мы с Верой Михайловной решили поехать в Мустамяки. Подъехав к Литейному мосту, мы нашли его разведенным. Временное правительство и меньшевики употребили старый прием царского правительства в борьбе с рабочими. У моста стояла огромная очередь едущих на Финляндский вокзал и перебирающихся через Неву на яликах. Мы тоже стали в очередь, но милиция запретила яличникам перевозить публику. Это вызвало огромное возмущение. На Литейном и на набережной появились конные разъезды. Мы решили вернуться домой. Наутро положение осложнилось: к нам в квартиру несколько раз звонили неизвестные лица, спрашивая, дома ли я и не проживает ли здесь еще кто-либо? Часов в 11 утра пришел председатель домового комитета с каким-то штатским и заявил, что он получил распоряжение проверить, кто у меня живет. Я заявил ему, что подобное шпионство недопустимо в республике и что теперь не время царского самодержавия.

Председатель домового комитета постарался остаться со мной наедине и сказал:

— Вам лучше уехать. Вчера и сегодня все время справляются о вас и кого-то ищут у вас...

Я понял, что ищут Владимира Ильича.

Заявив вслух при штатском, что у нас в квартире решительно никого нет и не было из посторонних, я расстался с неожиданными гостями.

Вскоре мы вместе с Верой Михайловной вышли черным ходом во двор и на улицу и направились к Финляндскому вокзалу. Картина города за ночь резко изменилась. С разных застав и вокзалов появились конные части драгун с пулеметами и легкой артиллерией. Войска занимали перекрестки улиц, площади, вокзалы и другие стратегические пункты. На тротуарах всюду толпились высыпавшие из всех щелей мещане, купцы, буржуа, чиновники всех рангов, разом осмелевшие и обнаглевшие. Рабочих на улице было мало. Явно начинался разгул черносотенных банд и всех тех, на кого только и могли опереться Временное правительство и бредущие в его хвосте меньшевики и шумливые эсеры.

Было неприятно и противно идти по улицам. Литейный мост оказался наведенным, и мы прошли через него, окидываемые подозрительными взорами патрулей. Через два часа здесь уже проверяли паспорта, очевидно, стремясь кого-то задержать.

Мы сели в поезд и благополучно отъехали.

В вагоне, как шмели, жужжали дачники все на те же темы дня. В Белоострове всех тщательно осматривали и особо внимательно проверяли паспорта. Было очевидно, что кого-то ищут, за кем-то следят.

-- Хотят арестовать Владимира Ильича, — шепнул я Вере Михайловне.

— Где-то он? — отозвалась она.

________

6 июля утром я решил поехать в Петроград, дабы разузнать обо всех делах. В седьмом часу утра я выехал на станцию вместе с Верой Михайловной. В деревне Нейвола я заметил бежавшего нам навстречу вооруженного винтовкой юнкера. Он подскочил к моему извозчику и вспрыгнул на подножку.

— Скажите, как нам пройти к Бонч-Бруевичу?

— А зачем вам?

— Нам приказано обыскать его дачу...

— Я — Бонч-Бруевич... — ответил я ему.

В это время к нам подбежала целая ватага юнкеров. За ними на извозчике везли пулемет; далее шествовали в пешем строю казаки.

Нашу лошадь повернули, и мы двинулись назад.

Завидев наш дом, юнкера бросились рассыпным строем и окружили дачу кольцом, защелкали затворами винтовок и залегли, точно ожидая нападения.

— Вот храброе воинство, — посмеивался я над ними, — увидели пустую дачу и сейчас же — в кусты...

Один из них, картавя почти на каждом слове, подбежал ко мне и закричал:

— Мы не позволим, чтобы вы над нами издевались!..

— Кто вы такие? — резко спросил я его. — Ваши мандаты? Что вам угодно?

— Мы... мы... юнкера...

— Ваши мандаты! ..

— Но у нас нет мандатов... — сказал по-французски один юнкер другому.

— Как же вы смели явиться сюда без мандатов? — по-французски же и очень резко ответила им Вера Михайловна. — И еще позволяете вести себя так дерзко... Не забывайте, вы не в России, а в Финляндии.

Юнкера сразу подтянулись.

— Но нам велено арестовать известного шпиона Ленина, который, как нам сказали, проживает у вас...

— Что? .. — закричала на них, надевая пенсне и наступая, как бы решаясь вступить с ними в бой, Вера Михайловна. — Как вы смеете, мальчишки, называть так нашего лучшего друга? Вон отсюда!..

— Но, мадам, мы обязаны...

— Вон отсюда!.. — и она повелительно показала им на калитку.

Юнкера стали выходить на улицу...

Вера Михайловна не отставала от них и говорила им, что она сейчас же составит протокол за оскорбление нашего лучшего друга и что по финляндским законам они строжайшим образом ответят.

В это время подошел офицер, прислушался к разговору и очень вежливо заявил:

— Вот предписание арестовать Ленина, который проживает у вас.

— У нас Ленина нет...

— Он у вас жил?

— Жил...

— А где он теперь?

— Это вас не касается, это дело нашей партии, а не ваше, — ответила ему Вера Михайловна.

— Но я должен его арестовать...

— Руки коротки... Вам придется сперва арестовать всех рабочих,

— Почему? .. — вдруг задал вопрос один из казаков, все время крайне внимательно слушавший.

Я тотчас же вступил в разговор и самыми простыми словами стал рассказывать казакам о Ленине, кто он такой, каково его прошлое, почему его так любят рабочие, почему его травит буржуазия, так гнусно клевещущая на него.

— А вы его давно знаете?

Я объяснил.

— Так, значит, все это ложь?

— Несомненно...

И у нас начались первые признаки «братания».

— Нам делать нечего, — сказали казаки и ушли назад.

Большинство юнкеров расположились на соседнем пригорке и что-то горячо обсуждали между собой.

Двое юнкеров: один — тот, особо ретивый, который вскочил ко мне на подножку, и другой, его товарищ, с криком: «А мы все-таки посмотрим!» —бросились к даче. За ними засеменила на кривых ножках плюгавенькая штатская фигура, отвратительный вид которой мне показался знакомым. Офицер с мандатом тихо, не спеша и, как мне показалось, весьма неохотно пошел туда же.

Я тотчас же направился к даче.

Предусмотрительно, еще утром рано, собираясь в Петроград, я уничтожил все адреса, а бывшие у меня письма спрятал в потайное место.

Юнкеров неожиданно, можно сказать, в штыки встретила няня нашей дочери Ульяна Александровна Воробьева, простая вологодская крестьянка, жившая у нас с ноября 1905 г. и вместе с нами пережившая бесконечное количество обысков., когда наша квартира в некоторые годы чуть ли не каждую неделю посещалась царской полицией и шпионами.

Разгоряченная и взволнованная, она стала пушить их на чем свет стоит, ругая мерзавцами и негодяями, говоря, что вот, мол, полицию и жандармов прогнали и расстреляли, да только жаль, что не всю, а вот их, дрянь такую, сопливых мальчишек, оставили...

Те были озадачены, оскорблены, удивлены...

Один из них стал говорить, что он не позволит всякой кухарке оскорблять его...

— А, дворянский сынок, — возопила няня, — тебе кухарка поперек дороги стала. Ты, видно, старый режим. Городовых всех арестовали и тебя надо...

Офицер, показывая мандат, пожелал обойти комнаты.

— Обязан это сделать...

С ним юркнул штатский и прямо направился ко мне в комнату. Я за ним. Тот бросился к моему письменному столу, и я вдруг сразу узнал в нем шпиона, который еще при царском правительстве всегда дежурил на станции Мустамяки, ведя слежку за всеми нами.

— Вам что угодно? .. — закричал я на него. — Вон отсюда! Гадина!.. Вы, шпион царского правительства, позволяете себе врываться в дом жителя Финляндии!

Он сразу отскочил от письменного стола, весь съежился, очевидно, перетрусив, что я его узнал, и поспешно выскочил из дачи.

Офицер прошелся по комнате и вышел. В это время подбежали те два юнкера и заявили, что они осмотрели оба сарая и погреб и никого не нашли...

— Как ты смел лазить на погреб? .. — закричала няня. — Ты там съел что-нибудь... Как же это я не видела, как ты полез, прихлопнула бы тебя там, посидел бы ты у меня во льду, шпионская морда...

Юнкера, видя, что тут ничего не поделаешь, что атаки няни действуют сильнее картечи, поспешили ретироваться... Ушел и офицер. Убежал сыщик. В деревне Нейвола стояло большое волнение. Все финны были возмущены приездом сводного военного отряда без разрешения их властей.

— Как разбойники! — говорили они, выказывая нам всяческое сочувствие.

На перекрестке мы увидели отряд с пулеметами, отправившийся «атаковать» дом финляндской гражданки А. П. Горбик (пансион Ланг), где жил Горький, как раз недели две тому назад выехавший из Мустамяк. Там тоже искали большевиков.

Дача, где жил Стеклов²⁹, была окружена отрядом юнкеров, державших Стеклова под домашним арестом, а потом увезших его в Петроград.

В это время вынырнул шпион, который пытался сделать у меня обыск. Тут же стояла большая группа казаков, среди которых я заметил тех, которые приходили ко мне на дачу.

Я тотчас же обратился к ним и сказал:

— Смотрите, товарищи, как вас обманывают... Вас, казаков, послали сюда и дали вам в руководители кого? Вот его? Правда? ..

— Правда, — раздались голоса.

— А ведь он не кто иной, как шпион царского правительства, сыщик охранного отделения. Мы его здесь хорошо знаем, и он очень многих революционеров выследил и предал.

Ропот прошел среди казаков, и все как-то разом придвинулись и ко мне, и к этому субъекту.

— И вот этих-то шпионов, — продолжал я, — подсылают к нам, революционерам, и теперь, после революции, с обыском, и вы с ними...

— Правда это? Ты царский шпион? Говори!.. — зашумели казаки.

— Да разве вы не видите, что за птица? — сказал кто-то из казаков, показывая на него толстым, как шкворень, пальцем.

— Расстреливать таких надо... — раздалось из толпы.

— Ну, ты, убирайся отседова, пока цел, — гаркнул на него громадный казачина. И этот царский шпион, сотрудник Керенского, как заяц, шмыгнул стороной, быстро обежал всех, вскочил на извозчика и, робко оглядываясь, точно ожидая удара в спину, скрылся в направлении на Мустамяки, все время понукая извозчика-финна, который изо всех сил нахлестывал свою маленькую ретивую лошадку, почувствовав получение сверх таксы.

Побродив еще с час по Нейвола, отряды съехались и мирно отправились восвояси на Мустамяки. оставив посты в виде каких-то штатских людей, которые еще дней десять дежурили вокруг моей дачи, более всего лежа в высокой траве на соседнем пустом поле местного крестьянина и, очевидно, все время поджидая Ленина. Дачная и пансионная буржуазия шипела на нас изо всех сил. Вечером ко мне зашел Демьян Бедный и рассказал, что он рано утром почти около Мустамяк встретил весь этот отряд, который расспрашивал его, как пройти на Нейвола и осведомился о его фамилии. Он, куря толстую сигару, назвал свою настоящую фамилию — Придворов, и юнкера пропустили его, не тронув, и лишь спросили, не знает ли он, где дача Демьяна Бедного.

Через несколько дней я съездил в Москву и послал письмо в газету «Новая жизнь»³⁰ по поводу налета юнкеров, но письмо мое там напечатали с большими пропусками, ибо «интернационалисты» были столь «объективны» к событиям, что, быть может, невольно тянули руку меньшевиков и не имели мужества стать на защиту большевиков, многих из которых они персонально знали десятилетиями.

В этот же день на заседании Исполкома Совета, куда был вызван для объяснений Керенский, я передал ему лично в руки большое письмо с полным и негодующим протестом по поводу обвинений, выдвинутых против Владимира Ильича, и в частности против обвинения его в том, что он организовал «восстание» 3 июля, тогда как все последние дни перед третьим июля он был у меня в гостях на отдыхе.

Керенского я знавал и раньше, еще до революции.

— Вы убеждены, что все это вздор? — спросил он меня, прочитывая письмо.

— Абсолютный вздор!

— Мне очень важно знать ваше личное мнений, — сказал он, щуря глаза.

Вероятно, это была одна из тех фраз, которые любил расточать во все стороны Керенский и которые не имели никакого значения.

В этот же день, как и в Финляндии, именно 6 июля, было сделано такое же нападение на мою квартиру и в Петрограде, где некоторое время распоряжался отряд драгун, поставивший около дома пулемет.

Какие-то штатские люди, очевидно шпионы, все время поджидали меня, но наш верный друг Василиса Прохоровна Евдокимова заперла квартиру и, видя, что на улице идет стрельба и меня ищут, вышла черным ходом и уехала к себе в деревню.

Драгуны и штатские, видя квартиру запертой и подежурив около нее, не заметив ни входящих, ни выходящих, не решились взламывать дверь, и 8 июля сняли посты наблюдения. Я, конечно, в это время на квартиру не являлся.

Так закончились эти бурные дни, когда контрреволюция, окрыляемая соглашательским Советом и ведомая под ручки меньшевиками и эсерами, так нагло оскалила свою волчью пасть, чтобы в дни Корнилова заметать лисьим хвостом следы явного похода против пролетариата и крестьянства.

Самым главным для нас было сознание, что Владимир Ильич цел, что с ним имеется связь, что он присылает статьи, дает директивы партии, что он, когда нужно, открыто пишет и одергивает заметавшихся и заколебавшихся товарищей, требует «стоять на месте», бодро и смело призывая всю партию к подготовке победы, к подготовке вооруженного восстания.

Значит, оно будет — раз говорит он!

— Значит, революция идет! — твердо и уверенно говорили мы между собой.

Книга, состоящая из отдельных работ, опубликованных автором в разное время, вышла впервые в 1930 г. (М., «Федерация») и без изменений вторым изданием в 1931 г. В том же году переведена на испанский язык (Madrid, Ed. Cent.). В настоящем сборнике печатается по III тому Избранных сочинений В. Д. Бонч-Бруевича. М., 1963 (далее — Избр. соч.) с включением некоторых статей из первого издания книги.

 

Впервые опубликовано отдельной брошюрой в 1925 г. в изд-ве «Жизнь и знание». М. Печатается по III т. Избр. соч.

* В № 14 и 15 от 3 и 4 апреля (21 и 22 марта) 1917 г. было напечатано с сокращениями первое письмо из этой серии под заглавием: «Первый этап первой революции» [В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 11—22]. Остальные четыре письма появились в печати значительно позднее [там же, стр. 23—57].

** См. тезисы В. И. Ленина «О задачах пролетариата в данной революции» [В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 114]

*** «Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов», 5.1 V 1917, № 32 (без подписи). — Ред.

**** В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 115. — Ред.

***** Там же, стр. 114—115. — Ред.

****** См. «Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов», 17.IV 1917, № 43 (без подписи). — Ред.

******* В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 194—206. — Ред.

******** ЦК нашей партии дал оценку событиям 3—5 июля 1917 г. в своей резолюции о текущем моменте, вынесенной на расширенном совещании 13 — 14 (26—27) июля 1917 г. [КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК, Ч. I. М., 1954, стр. 368—370].

********* Мне стало известно, что Н. С. Каринский, упавший в настоящее время [в 1924 г. — Ред. ] до самого дна черносотенно-монархических кружков Нью-Йорка, негодует за эту мою, совершенно правдивую, почти стенографическую запись замечательного разговора. Что делать: слова из песни не выкинешь! Н. С. Каринскому я рекомендовал бы задуматься лишь над одним: за его официальную деятельность в правительстве Керенского он, несомненно, подлежал расстрелу по суровым законам первых месяцев диктатуры пролетариата и гражданской войны. Он отлично знает, что был всецело в наших руках, но даже был принят мною в Кремле. Почему же он не был арестован? Почему же, в самом деле, разрешено ему было большевистской властью выехать из Москвы на Украину? Только потому, что его явная заслуга по предупреждению ареста Владимира Ильича была с благодарностью учтена Советской властью. Большевики — народ памятливый и за добро всегда платят добром.

 

Примечания:

¹ Ко времени Февральской революции петроградская организация большевиков была сильно ослаблена репрессиями царизма, в то время как меньшевики и эсеры, поддерживавшие политику царского правительства в империалистической войне, сохранили свои легальные организации. В силу этих обстоятельств при выборах в Петроградский Совет меньшевики и эсеры получили большинство и оказались у руководства Совета и Исполкома. Несмотря на это, петроградские большевики, опираясь на рабочих и солдат, добились проведения Советом ряда революционных мероприятий в первые дни Февральской революции — ареста представителей старой власти и освобождения из тюрем политических заключенных. (Стр. 69.)

² В дни Февральской революции В. Д. Бонч-Бруевич с отрядом солдат занял типографию газеты «Копейка» и организовал там выпуск «Известий». В архиве В. Д. Бонч-Бруевича сохранился документ, датированный 4.III 1917 г., об утверждении его в должности заведующего типографией «Известий Советов рабочих и солдатских депутатов» (ОР ГБЛ, ф. 369). (Стр. 69.)

³ Речь идет о манифесте РСДРП (большевиков) «Ко всем гражданам России», выпущенном и распространенном в Петрограде в первые дни Февральской революции, когда еще продолжалась уличная борьба. Манифест провозглашал целью революции образование демократической республики, требовал создания Временного революционного правительства, установления законов, защищающих права парода, введения 8-часового рабочего дня конфискации помещичьих, церковных и других земель. (Стр. 69.)

⁴ И. Г. Церетели (1882—1959) — один из лидеров меньшевизма. В мае 1917 г. вошел в буржуазное Временное правительство в качестве министра. Позже — один из руководителей контрреволюционного меньшевистского правительства в Грузии и белоэмигрант. (Стр. 69.)

⁵ В период Временного правительства газета фактически находилась в руках меньшевиков и эсеров. В архиве В. Д. Бонч-Бруевича (ОР ГБЛ, ф. 369) сохранилось его заявление от 15.IV 1917 г. в Исполнительный Комитет Совета рабочих и солдатских депутатов, в котором он вместе с Б. Авиловым пишет:

«Ввиду того, что Исполнительным Комитетом избран новый состав политической редакции «Известий», мы, бывшие до сего времени членами политической редакции, находим для себя невозможным оставаться в составе редакции и с сегодняшнего дня прекращаем всю работу по выпуску «Известий» и слагаем с себя ответственность за дальнейшее редактирование и издание газеты.

В. Авилов.

Влад. Бонч-Бруевич».

Впоследствии, в 50-е годы, В. Д. Бонч-Бруевич написал на документе: «Не было отослано ввиду изменившихся обстоятельств, а именно приехал из эмиграции Владимир Ильич и не советовал выходить из редакции «Известий». «Пока еще можно терпеть — будем терпеть, — сказал он, — выйти всегда успеем, а сейчас всячески будем использовать и эту позицию. Это хорошо, — прибавил он, обращаясь ко мне, — что Вы организовали «Известия» и держите их в своих руках. Сейчас это будет трудней, но надо держаться, пока возможно». И мы с Авиловым остались в редакции и письмо это не послали». В. Д. Бонч-Бруевич вынужден был уйти из «Известий» 12 мая 1917 г.

Упоминаемый здесь Б. В. Авилов (р. 1874) — социал-демократ, большевик. После Февральской революции вошел в состав Петроградского Комитета большевиков, позднее состоял членом ЦК с.-д.-интернационалистов, откуда вышел в 1918 г., отказавшись от политической деятельности. (Стр. 69.)

⁶ Дворец балерины Мариинского театра Кшесинской, подаренный ей Николаем II. В дни Февральской революции дворец был занят революционным броневым дивизионом. В нем в 1917 г. помещались ЦК и ПК РСДРП (б). (Стр. 71.)

⁷ Н. С. Чхеидзе (1864—1926) — один из лидеров меньшевизма. Во время Февральской революции 1917 г. — председатель Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов и председатель ЦИК первого созыва, поддерживал Временное правительство. После Октябрьской революции — председатель Учредительного собрания в Грузии. В 1921 г. после установления в Грузии Советской власти эмигрировал во Францию. (Стр. 73.)

⁸ Между 15 и 19 марта (н. ст.) В. И. Ленин послал Я. С. Ганецкому конспиративное письмо со своей фотографией и просил организовать ему нелегальный проезд в Россию под видом глухонемого шведа (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 491, 631). (Стр. 76.)

⁹ Имеется в виду доклад, сделанный В. И. Лениным 4 (17) апреля 1917 г. на совещании большевиков, делегатов Всероссийской конференции Советов рабочих и солдатских депутатов, происходившей в Таврическом дворце. Перед докладом в Таврическом дворце В. И Ленин провел совещание с руководителями партии на квартире В. Д. Бонч-Бруевича (см. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 648). В тот же день на объединенном заседании большевиков и меньшевиков В И. Ленин произнес речь, посвященную разъяснению тезисов «О задачах пролетариата в данной революции» (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 113—118). (Стр. 77.)

¹⁰ Контактная комиссия организована меньшевистско-эсеровским Исполнительным Комитетом Петроградского Совета 8 (21) марта 1917 г. для установления контакта с Временным правительством, «воздействия» на него и «контроля» над ним. Контактная комиссия на  деле помогала осуществлению политики Временного правительства и стремилась удержать рабочие массы от активной революционной борьбы Комиссия существовала до середины апреля 1917 г. (Стр. 82.)

¹¹ «Русская воля» — ежедневная газета, существовавшая на средства крупных банков, вела погромную агитацию против большевиков. Выходила в Петрограде с декабря 1916 г. Закрыта Военно-революционным комитетом 25 октября (7 ноября) 1917 г. (Стр. 84.)

¹² «Речь» — ежедневная газета, центральный орган партии кадетов, выходила в Петербурге с 23 февраля (8 марта) 1906 г., была закрыта 26 октября (8 ноября) 1917 г. (Стр. 84.)

¹³ «Единство» — газета, выходила в Петрограде в 1914 г. (вышло четыре номера), затем ежедневно с марта по ноябрь 1917 г., а также с декабря 1917 г. по январь 1918 г. под названием «Наше единство». Редактировалась Г. В. Плехановым, объединяла правую группу меньшевиков-оборонцев и стояла за коалицию с буржуазией. (Стр. 84.)

¹⁴ И. П. Голъденберг (Мешковский) (1873 —1922) — социал-демократ. Во время первой мировой войны был оборонцем, сторонником Г. В. Плеханова. В 1917—1919 гг. примыкал к группе «Новая жизнь». В 1920 г. был вновь принят в партию большевиков. (Стр. 84.)

¹⁵ Ф. И. Дан (Гурвич) (1871 —1947) — один из лидеров меньшевиков. После Февральской революции 1917 г. — член Исполкома Петроградского Совета и Президиума ЦИК. В начале 1922 г. выслан за границу как враг Советского государства. (Стр. 88.)

¹⁶ По-видимому, В. Д. Бонч-Бруевич имеет в виду смену состава редакции газеты «Известия» после II Всероссийского съезда Советов. «На рассвете [25 октября (ст. ст.)] в редакции газеты «Известия ВЦИК» появляется В. Д. Бонч-Бруевич и устанавливает там цензуру ВРК, не разрешая публиковать приказы штаба Петроградского военного округа и Временного правительства» (см. «Донесения комиссаров Петроградского ВРК». М., 1957, стр. 13.) (Стр. 88.)

¹⁷ Речь идет о ноте от 18 апреля (1 мая) 1917 г., посланной министром иностранных дел П. Н. Милюковым вместе с декларацией Временного правительства от 27 марта (9 апреля) через русских дипломатических представителей за границей, в которой подчеркивались решимость Временного правительства вести войну «до полной победы» и верность союзническим договорам. (Стр. 88.)

¹⁸ Имеется в виду демонстрация 21 апреля (4 мая) 1917 г. в знак протеста против ноты Милюкова. Милюков принужден был уйти в отставку; 5 (18) мая было организовано первое коалиционное министерство с участием меньшевиков и эсеров. (Стр. 88.)

¹⁹ «Дикая дивизия» — прозвище сформированной в годы первой мировой войны из горных народностей Северного Кавказа дивизии царской армии. В офицерском составе Кавказской дивизии наряду с гвардейскими офицерами были представители местной буржуазии и феодалов. (С/гр. 91.)

²⁰ Имеется в виду демонстрация, которую 1 Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, открывшийся 3 (16) июня

1917 г., вынужден был назначить под давлением рабочих масс. Эта

массовая демонстрация (в ней участвовало более 400 тыс. рабочих и солдат) проходила под большевистскими лозунгами: «Вся власть Советам!», «Долой войну!», «Долой десять министров-капиталистов!».

Демонстрация показала огромный рост влияния большевиков в массах. (Стр. 93.)

²¹ Речь идет о демонстрации, назначенной большевистским ЦК, которую меньшевики и эсеры, входившие в правительство, запретили под предлогом «черносотенной опасности» и разослали делегатов I Всероссийского съезда Советов агитировать по заводам против демонстрации ЦК большевиков отменил демонстрацию. (Стр. 94.)

²² По-видимому, это было в начале апреля 1917 г., так как В. И. Ленин в предисловии ко второму изданию в 1918 г. своей брошюры «Политические партии в России и задачи пролетариата» писал, что брошюра была им написана в начале апреля. В. Д. Бонч-Бруевич не упоминает, что эта работа В. И. Ленина первоначально была напечатана в трех номерах (№ 20, 22 и 23) газеты «Волна» от 23, 26 и 27 апреля 1917 г.; брошюрой же она вышла в июле 1917 г. в издательстве «Жизнь и знание». (Стр. 95.)

²³ М. А. Савельев (1884—1939) — активный участник революционного движения. В 1917 г. был делегатом VII (Апрельской) конференции и VI съезда РСДРП. После Октябрьской революции находился на ответственной партийной и советской работе, был редактором многих журналов, директором Института Ленина (1928—1932), членом редколлегии газеты «Правда» и членом главной редакции сочинений В. И Ленина. (Стр. 105.)

²⁴ Трудовики — группа мелкобуржуазных демократов в Государственных думах, состоявшая из интеллигентов и крестьян народнического толка. По отношению к войне трудовики занимали оборонческую позицию. Октябрьскую революцию встретили враждебно. (Стр. 109.)

²⁵ Речь идет о 3—4 (16—17) июля 1917 г., когда начались стихийные демонстрации, грозившие перерасти в вооруженное выступление против Временного правительства. Большевики тогда были против вооруженного восстания, так как считали, что революционный кризис еще не назрел. Учитывая настроение масс, ЦК большевиков принял решение участвовать в демонстрации с тем, чтобы придать ей мирный и организованный характер. Юнкерские и казачьи отряды были брошены Временным правительством против мирной демонстрации с ведома и согласия ЦИКа меньшевиков и эсеров и открыли стрельбу по демонстрантам. Были вызваны с фронта контрреволюционные воинские части для разгрома революционного движения. ЦК большевиков в ночь с 4 (17) на 5 (18) июля принял решение о прекращении демонстрации. (Стр. 112.)

²⁶ Семен Григорьевич Рошаль (1896—1917) — один из активных участников Октябрьской революции. В партию вступил в 1914 г. Неоднократно подвергался преследованиям и арестам за революционную деятельность. В марте 1917 г. был избран председателем Кронштадтского комитета большевиков, участвовал в подавлении мятежа Керенского-Краснова. В декабре 1917 г. в Яссах был убит белогвардейскими офицерами. (Стр. 112.)

²⁷ Здесь допущена неточность: П. И. Переверзев, петербургский адвокат, с первых дней Февральской революции был прокурором Петроградской судебной палаты, с 5 (18) мая 1917 г. стал министром юстиции в первом коалиционном министерстве Временного правительства. В июле 1917 г. опубликовал сфабрикованные Алексинским совместно с военной контрразведкой клеветнические документы против Ленина  и большевиков. Н. С. Каринский занял место прокурора Петроградской судебной палаты. (Стр. 113.)

²⁸ Н. Г. Полетаев (1872—1930) — рабочий-токарь, старый большевик, член III Государственной думы (1907—1912), один из руководителей газет «Звезда» (1910—1912) и «Правда» (1912—1914). В советское время работал в кооперации. (Стр. 115.)

²⁹ Ю. М. Стеклов (1873—1941) — в социал-демократическом движении участвовал с 1893 г. После Октябрьской революции — член ВЦИК и ЦИК, с 1917 по 1925 г. — редактор газеты «Известия ВЦИК», автор ряда трудов по истории революционного движения. (Стр. 120.)

³⁰ «Новая жизнь» — ежедневная газета, инициаторами которой были меньшевики-интернационалисты и писатели, группировавшиеся вокруг журнала «Летопись». Газета выходила в Петрограде с 18 апреля (1 мая) 1917 г. Октябрьскую революцию и установление Советской власти встретила враждебно. С 1 июня 1918 г. выходила в петроградском и московском изданиях. Оба издания были закрыты в июле 1918 г. (Стр. 121.)

 

 

 

КАК ПИСАЛ ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ ДЕКРЕТ О ЗЕМЛЕ

Когда самокатчик привез в Смольный донесение Н. И. Подвойского¹ о взятии Зимнего дворца и об аресте Временного правительства, Владимир Ильич находился в комнате Военно-революционного комитета². Узнав о победе, все закричали «ура!», дружно подхваченное сотней красногвардейцев, находившихся в соседней комнате.

Через минуту крики «ура!» уже неслись отовсюду, и мы двинулись цепочкой по широкому коридору Смольного, до отказа набитому людьми.

— Снимите парик! — шепнул я Владимиру Ильичу. — Давайте спрячу, — предложил я, видя, что Владимир Ильич держит парик в руке. — Может, еще пригодится! Почем знать?

— Ну, положим, — хитро подмигнул мне Владимир Ильич. — Мы власть берем всерьез и надолго...

В зале заседаний Смольного собирается митинг.

На трибуну поднимается Владимир Ильич. Все замерло.

— Ленин... — пронеслось полушепотом по залу.

— Владимир Ильич!.. — раздался сильный восторженный возглас.

Кто-то крикнул громко-громко:

— Ура-а-а-а! — и бросил солдатскую шапку кверху.

Загремело, понеслось оно могучим кликом, закрутилось и полилось, запело, сливаясь с несмолкаемой бурей аплодисментов.

Ленин, заложив руки в карманы, слегка приподнял голову и пристально вглядывался в битком набитый ликовавший зал. Вглядывался, точно подсчитывал, взвешивал, определял. Да, победим вот с ними, с этими пылающими и рвущимися в бой людьми, готовыми положить жизнь свою за дело рабочего класса!..

Он уже недоволен. Машет руками, выказывает нетерпение.

«Что это вы там? Покричали и довольно...» — говорит весь его облик.

Энергично и нетерпеливо машет рукой, даже крикнул: «Довольно!», приложив ладонь трубкой ко рту, оглянулся на президиум: что это, мол, у вас какой беспорядок здесь? И заговорил.

Все стихло, смолкло, замерло.

_____________

Часа в четыре ночи, утомленные и возбужденные, мы стали расходиться из Смольного.

Я предложил Владимиру Ильичу ехать ночевать ко мне. Заранее позвонив в Рождественский райком партии, секретарем которого я был, я поручил боевой дружине зорко следить за всеми проходящими по улицам, прилегающим к Херсонской.

Мы вышли из Смольного запасным ходом, прошли на темную улицу, где в условленном месте стоял автомобиль с испытанным шофером матросом Рябовым, и окольным путем двинулись ко мне.

Владимир Ильич, видимо, очень устал и подремывал в автомобиле. Приехав, поужинали кое-чем. Я постарался предоставить все для отдыха Владимира Ильича; еле уговорил его занять мою комнату, причем подействовал лишь аргумент, что в этой отдельной небольшой комнате к его услугам письменный стол, бумага, чернила, книги. Я лег в соседней комнате на диване и твердо решил заснуть только лишь тогда, когда вполне удостоверюсь, что Владимир Ильич уже спит. Я запер входные двери на все цепочки, крючки и замки, привел в боевую готовность револьверы и подумал: «Могут вломиться, арестовать, убить Владимира Ильича, — ведь только первая ночь наша, всего можно ожидать. Ну, что же, тогда померяемся силами». На всякий случай тотчас же записал на отдельную бумажку все известные мне телефоны товарищей, Смольного, районных рабочих комитетов и профсоюзов. «Чтобы впопыхах не перезабыть», — подумал я. Наконец я потушил электрическую лампочку. Владимир Ильич у себя в комнате погасил свет ранее меня. Прислушиваюсь: спит ли? Ничего не слышно. Начинаю дремать, и, когда вот-вот должен был заснуть, вдруг блеснул свет там, у Владимира Ильича. Я насторожился. Слышу, почти бесшумно он встал с кровати, тихонько притворил дверь ко мне и, убедившись, что я сплю, еле слышными шагами, на цыпочках, чтобы никого не разбудить, подошел к письменному столу.

Конечно, я не спал. Сердце мое сжалось, забилось, и я подумал: «Вот он творец революции, истинный революционер, умеющий совершенно забывать себя для блага нашей страны. Как устал он! Какой был напряженный день, полный тревог и волнений! И вот он превозмог себя, откинул всю неимоверную усталость и отогнал сон, так нужный ему».

Уже светало, стало сереть позднее петроградское осеннее утро, когда наконец Владимир Ильич потушил огонь, лег в постель и тихо-тихо заснул или задремал, так что его совсем не было слышно. Забылся и я.

Утром я предупредил всех домашних, что надо быть потише, так как Владимир Ильич работал всю ночь. Наконец он, когда его еще никто не ждал, вдруг показался из комнаты одетый, энергичный, свежий, бодрый, радостный...

— С первым днем социалистической революции! — поздравлял он всех, и на его лице не было заметно никакой усталости, как будто он великолепно выспался, а на самом деле спал-то он разве два-три часа, самое большее, после такого полного напряжения сил. Когда собрались все пить чай и вышла Надежда Константиновна, также ночевавшая у нас, Владимир Ильич вынул из кармана чистенько переписанные листки и прочел нам свой знаменитый Декрет о земле³.

— Вот только бы объявить его и широко распубликовать и распространить. Пускай попробуют тогда взять его назад! Нет, шалишь, никакая власть не в состоянии была бы отнять этот декрет у крестьян и вернуть земли помещикам. Это важнейшее завоевание нашей Октябрьской революции. Аграрная революция будет совершена и закреплена сегодня же, — говорил, радуясь и спеша, Владимир Ильич.

Когда ему кто-то сказал, что на местах еще будет много всяких земельных непорядков и борьбы, он тотчас же ответил, что все это уже мелочь, все это приложится, лишь основу поняли бы и проникнулись бы ею. И он стал подробно рассказывать, что этот Декрет потому будет особенно приемлем для крестьян, что в основу его он положил требования всех крестьянских наказов своим депутатам, которые отсылались в общих наказах на съезд Советов.

— И все это были эсеры, вот и скажут, что мы от них заимствуем, — заметил кто-то.

Владимир Ильич улыбнулся.

— Пускай скажут. Крестьяне ясно поймут, что все их справедливые требования мы всегда поддержим. Мы должны вплотную подойти к крестьянам, к их жизни, к их желаниям.

А если будут смеяться какие-либо дурачки, — пускай смеются. Монополию на крестьян мы эсерам никогда не собирались давать. Мы — главная правительственная партия, и вслед за диктатурой пролетариата крестьянский вопрос — самый важный вопрос.

Мы условились сегодня же вечером провозгласить на съезде⁴ этот Декрет, а сейчас переписать его на машинке и тотчас сдать в набор в наши газеты, чтобы завтра же он был распубликован. Также после принятия Декрета немедленно разослать его по всем газетам с предложением напечатать. Тут же возникла мысль о распубликовании декретов, об обязательном печатании во всех газетах всех правительственных сообщений, о чем Владимир Ильич просил меня ему напомнить в ближайшие дни.

Я предложил ему Декрет о земле напечатать сейчас же отдельной книжкой не менее пятидесяти тысяч и раздавать его прежде всего всем солдатам, возвращающимся в деревни, ибо через них-то декрет быстрей всего проникнет в самую глубокую массу.

Владимир Ильич согласился с этим планом, который мы и выполнили.

Мы вскоре двинулись в Смольный пешком, потом сели в трамвай. Владимир Ильич сиял, видя образцовый порядок на улицах. С нетерпением дожидался он вечера, когда сам с особой четкостью прочел он после вступительной речи Декрет о земле, с восторгом единогласно принятый всеми. Как только Декрет был принят, я тотчас разослал его по всем петроградским редакциям с нарочными, а в другие города сейчас же по почте и по телеграфу. Наши газеты его заверстали предварительно, и на утро Декрет о земле читали уже сотни тысяч и миллионы людей, и все трудящееся население принимало его с восторгом. Буржуазия шипела и лаяла в своих газетах. Но кто на нее тогда обращал внимание?

Владимир Ильич торжествовал.

— Только это одно, — говорил он, — уже оставит след в нашей истории на долгие-долгие годы.

Эпоха богатейшего революционного творчества началась...

______

Владимир Ильич еще долгое время интересовался, сколько экземпляров Декрета о земле распространено среди солдат, среди крестьян, придавая этому декрету особое значение. Мы перепечатывали Декрет о земле много раз книжечкой и бесплатно рассылали во множестве экземпляров не только в губернские и уездные города, но и во все волости России.

Декрет о земле стал действительно общеизвестен, всенароден, и, пожалуй, ни один закон не распубликовывался у нас так широко, как закон о земле, одни из самых основных законов нашего нового, социалистического законодательства, которому Владимир Ильич придавал такое огромное значение и отдал так много сил и энергии.

— Вот когда раздаете демобилизованным Декрет о земле, надо каждому хорошо объяснить его смысл и значение и не забыть сказать, что если помещики и кулаки еще сидят на конфискованных землях, — обязательно гнать их и землю передавать в распоряжение крестьянских комитетов. Поставьте для всего этого смышленого матроса, чтобы он смотрел, куда положит солдат Декрет: надо поглубже в сумку, под вещи, чтобы не утерял, а с десяток держал бы поближе для чтения и раздачи в вагоне...

И вдруг он задумался, улыбнулся и говорит:

— Ведь вот беда, бумаги-то, газет нет, а покурить надо, сейчас и свернет из Декрета козью ножку. — Владимир Ильич пальцами показал какая эта ножка... — Пока доедет до дома, так все декреты и раскурит с товарищами... Обязательно раскурит...

Владимир Ильич примолк, а через несколько минут хитро улыбнулся и, обращаясь ко мне, сказал:

— А знаете что, Владимир Дмитриевич, поезжайте-ка в магазин Сытина⁵ и спросите там, нет ли у них старых отрывных календарей. Пусть дадут... А вот, когда декреты будут подальше в солдатский мешок укладывать, — мол, до деревни не тронь! — на раскурку и дадите каждому календарь. Удобно, календарь ведь отрывной, бумага подходящая, мягкая и как раз на одну козью ножку с махорочкой. Всего триста шестьдесят пять страничек, и самому и товарищам хватит... А декреты вези, мол, до деревни... — говорил Владимир Ильич, как бы рассказывая все это солдату. — Вот мы декреты-то и спасем, — тихонько засмеялся он, улыбаясь тому, что нашел выход из поистине затруднительного положения.

Я съездил на Невский в магазин Сытина. Заведующий охотно отдал нам все старые нераспроданные отрывные календари за 1917 г. Мы привезли их в Смольный и каждого солдата, заходившего к нам, наделяли Декретом о земле и, сверх того, давали ему отрывной календарь «на раскурку». Солдаты были очень довольны, говоря, что это «даже очень способно», а Декрет о земле обещали беречь и обязательно раздать и прочитать крестьянам в деревнях.

В первой редакции опубликовано в газете «Гудок», 7.XI 1927, № 252. Печатается по III т. Избр. соч.

 

Примечания:

¹ Н. И. Подвойский (1880—1948) — видный партийный и военный работник, член большевистской партии с 1901 г. В дни подготовки и проведения Октябрьского вооруженного восстания — председатель Военно-революционного комитета, один из руководителей штурма Зимнего дворца. В годы гражданской войны — видный военный работник. Неоднократно избирался членом ЦК ВКП(б). Последние годы вел пропагандистскую и литературную работу. (Стр. 123.)

² Военно-революционный комитет был создан при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов 12 (25) октября 1917 г. по указанию ЦК партии большевиков. Главной задачей ВРК являлись подготовка вооруженного восстания 1917 г. и проведение его. После победы Октябрьской революции ВРК вел борьбу с контрреволюцией.

По мере создания и укрепления советского аппарата ВРК постепенно свертывал свои функции и передавал их организуемым наркоматам. Был упразднен 5 (18) декабря 1917 г. (Стр. 123.)

³ Ленинским Декретом о земле помещичья собственность на землю отменялась немедленно без всякого выкупа. Помещичьи имения, так же как земли удельные, монастырские и церковные, переходили в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных Советов крестьянских депутатов. По этому декрету крестьянство получило от Советской власти в бесплатное пользование более 150 млн. десятин земли. (В. И. Ленин. Полн. собр. соч.. т. 35, стр. 23—27). (Стр. 125.)

⁴ Имеется в виду II Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, открывшийся в Смольном 25 октября (7 ноября) 1917 г. в 10 час. 40 мин. вечера и закрывшийся 27 октября (9 ноября) в 5 час. 15 мин. утра.

На втором заседании съезда, открывшемся 26 октября (8 ноября) в 9 часов вечера, В. И. Ленин выступил с докладами о мире и о земле. (Стр. 126.)

⁵ И. Д. Сытин (1851—1934) — видный издатель и книготорговец. После Октябрьской революции участвовал в организации советского издательского дела. (Стр. 127.)

 

 

 

ПЕРВЫЕ ДНИ СОВНАРКОМА

Совнарком был учрежден постановленном II Всероссийского съезда Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, данным стране 27 октября 1917 г. и распубликованным в № 1 «Газеты Временного Рабочего и Крестьянского Правительства»¹ от 28 октября 1917 г. Этот декрет гласил: «Образовать для управления страной, впредь до созыва Учредительного собрания, временное рабочее и крестьянское правительство, которое будет именоваться Советом Народных Комиссаров»*.

Из этих слов ясно видно, с какой осторожностью новая власть относилась к своей собственной организации. Опираясь всецело на волю рабоче-крестьянских масс, те, кто стояли в центре управления страной, считали необходимым оговорить свое временное назначение, отсрочивая окончательную конструкцию власти до момента полного выяснения всех политических обстоятельств. Но курс нового политического корабля был взят настолько правильно, что его не пришлось менять ни, разумеется, перед лицом Учредительного собрания, которое обратилось в пустую говорильню, продолжавшуюся один вечер, ни перед волей ВЦИКа. Учредительное собрание не нашло никакой поддержки в народных массах и было, за ненадобностью, распущено.

В первый же момент после Октябрьского вооруженного восстания пришлось подумать о структуре и формах правительства. Как сейчас помню, Владимир Ильич, заваленный крайне трудной и сложной работой первых дней революции, услыхав разговоры об этом, переходя от телефона к телефону, мимоходом бросил:

— Надо устроить комиссии по управлению страной, которые и будут комиссариатами. Председателей этих комиссий назовем народными комиссарами. Коллегия председателей будет Советом Народных Комиссаров, которому и принадлежит полнота власти. Съезд Советов и Центральный Исполнительный Комитет контролируют его деятельность, им же принадлежит право смещения комиссаров.

Этот мимолетный разговор предопределил формы организации новой правительственной власти. Невольно обратило внимание всех, что Владимир Ильич, очевидно, за два десятка лет почти непрерывной революционной эмиграции имел время обдумать все до мелочей и быть готовым к тому дню, когда меч пролетарской революции отсечет голову буржуазной гидре и когда переход власти в руки трудящихся будет уже не сладостной мечтой, а боевой действительностью.

Совет Народных Комиссаров в составе, определенном декретом II Всероссийского съезда Советов во главе с В. И. Лениным, тотчас же собрался целиком, кроме И. И. Скворцова-Степанова², который в то время был в Москве и так и не вступил в должность комиссара финансов, работая всецело в рядах московских товарищей.

Первым декретом Совнаркома был Декрет о печати**, в котором молодое правительство определяло свою точку зрения на буржуазную печать и на те стеснения по отношению к печати, которые необходимо было произвести ввиду того, что это оружие гражданской войны в руках буржуазии наносило огромный вред пролетарской революции.

Первое время Совнарком собирался нерегулярно, по мере надобности, ибо все его члены были крайне завалены практической работой. С каждым днем работа Совнаркома входила в определенные рамки, и законодательный аппарат молодой Социалистической Республики начал работать правильно, без перебоя. Его творчество распространялось все более и более на все стороны жизни, и буржуазные устои старого общества могуче и беспощадно сокрушались непреклонной волей правительства рабочих и революционного крестьянства. Теперь, когда прошло более одиннадцати лет тревожной боевой жизни, декреты Совнаркома принимаются всеми как нечто само собой разумеющееся. Тогда, в дни горячей борьбы на улицах Петрограда и Москвы, декреты Совнаркома были воистину революционными актами, сила которых нередко подтверждалась немедленным действием красногвардейцев, как это, например, было при ликвидации частных банков согласно декрету от 27 (14) декабря 1917 г., утвержденному ВЦИКом.

Изучение декретов Совнаркома и ВЦИКа — декреты ВЦИКа по большей части намечались и обсуждались в Совнаркоме— дает будущим историкам возможность установить вехи практической политики центрального Советского правительства, ибо в них отразилось, отлившись в законодательную форму, все творчество нового строительства в России.

В первой редакции опубликовано в «Красной газете». Пг., 7.XI 1920, № 251. Печатается по III т. Избр. соч.

* В И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 35, стр. 28. — Ред.

** «Декреты Советской власти», т. I. М., 1957. стр. 24—25.

 

Примечания:

¹ «Газета Временного Рабочего и Крестьянского Правительства» — официальный орган Советского правительства, выходила в Петрограде с 28 октября 1917 г. По постановлению СНК от 10 марта 1918 г. выпуск был прекращен, правительственной газетой стали «Известия ВЦИК» (см. «Декреты Советской власти», т. II. М., 1959, стр. 570-571). (Стр. 128.)

² И. И. Скворцов-Степанов (1870—1928) — старейший участник революционного движения, видный партийный и государственный деятель, историк, экономист, переводчик и редактор трех томов «Капитала» и других работ К. Маркса и Ф. Энгельса, автор антирелигиозных работ. Активный участник Октябрьской революции, с 1925 г. - отв. редактор газеты «Известия ВЦИК», с 1926 г. — директор Института Ленина. Неоднократно избирался членом ВЦИК и ЦИК СССР. (Стр. 129.)

 

 

 

ПЕРВЫЕ ДНИ СОВНАРКОМОВСКОГО АППАРАТА

Дней через пять после Октябрьской революции в Петрограде Владимир Ильич, ужиная у меня поздно ночью, перед тем, как, казалось, пора уже было идти спать, вдруг оживленно заговорил о том, что настало время приступить к органической работе управления страной, для чего надо немедленно создавать аппарат, прежде всего при центральном правительстве. Было совершенно очевидно, что схема всего управления страной у него давно продумана и, можно сказать, отчеканена, так как на каждый вопрос он немедленно давал ясный и точный ответ.

— Вы беритесь за весь управленческий аппарат¹, — сказал он мне, — необходимо создать мощный аппарат Управления делами Совета Народных Комиссаров, так как, несомненно, и в первые дни, пожалуй, и долгое время в наше Управление со всех сторон будут стекаться всевозможные дела. Берите все это в свои руки, имейте со мной непосредственное постоянное общение, гак как многое, очевидно, придется разрешать немедленно, даже без доклада Совету Народных Комиссаров или сношения с отдельными комиссариатами. Наладить комиссариаты, — прибавил он, — дело нелегкое.

Я согласился взяться за это, и на другой день с утра прежде всего отправился в Смольный, чтобы подыскать помещение для кабинета Владимира Ильича, удобное лично для него — примыкающее к его квартире в Смольном, куда собирались его поселить. Первые недели революции он жил у меня.

В кабинете Владимира Ильича мы предполагали собирать Совет Народных Комиссаров. Рядом с этим кабинетом нужно было иметь большое помещение для Управления делами Совнаркома, где бы расположились секретари, делопроизводители и прочий персонал. Помещение Смольного было неудобно для всех этих учреждений, так как комнаты были огромны, без перегородок. Однако удалось найти две смежные комнаты, одну поменьше, другую большую, где мы и обосновались. Прежде всего оборудовали кабинет Владимира Ильича и позаботились поставить коммутатор для телефонной связи через центральную телефонную станцию Петрограда. Рабочий-телефонист, член нашей партии, был первым, кого я пригласил для обслуживания Совнаркома.

На Пулковских высотах и вокруг Петрограда шли бои², приходилось все время не только думать о создании правительственного аппарата, но и принимать участие в снабжении армии, отправке оружия, эвакуации раненых. В то же время к нам в Смольный повалили со всех сторон и рабочие, и обыватели, и представители дипломатического корпуса, и всевозможные военные атташе, и иностранцы, случайно в то время проживавшие в Петрограде. Из провинции поступало огромное количество телеграмм, запросов, и на все это надо было немедленно отвечать, а управленческий аппарат совершенно отсутствовал. Волей-неволей приходилось торопиться с его созданием. Я пригласил двух-трех товарищей, для того чтобы помочь хоть как-нибудь разместиться в помещении. Мы стали устанавливать столы, табуретки, скамейки, сделали перегородку, отделившую ту часть залы, где мы работали, устроили две приемные комнаты, у входа в которые поставили двух часовых, а также столы для регистрации посетителей, приемки почты, пакетов и прочего, устроили раздевальню. У дверей кабинета Владимира Ильича была назначена особая смена испытанных и хорошо нам известных красногвардейцев, которым запрещено было кого бы то ни было без разрешения пускать в кабинет Владимира Ильича, кроме лиц по особому списку, который был нм объявлен.

Первое время приходилось работать не только дни, но почти все ночи напролет. Просителей приходило так много, что не было возможности их всех принять. С полного согласия Владимира Ильича с первых же дней каждому посетителю, кто бы он ни был, дана была возможность совершенно свободно прийти в правительство для заявления своей нужды. Очень много народу приходило из любопытства, по самым малейшим пустякам, и в первые же дни стало ясно, что таких посетителей необходимо направлять в другие места. В скором времени мы их стали направлять в Городскую думу, раз это касалось городских дел, где все дела забирал в свои крепкие руки Михаил Иванович Калинин.

Вокруг Управления делами Совнаркома стали вырастать здесь же, в Смольном, временные управленческие аппараты других комиссариатов. Первый комиссариат, который мы здесь организовали, был Комиссариат по иностранным делам, на что толкала нас сама жизнь, так как необходимо было организовать прием дипломатических иностранцев из всех посольств, которые к нам почти ежедневно приходили.

Возникла необходимость организовать Комиссариат финансов. В комиссары финансов был выдвинут тов. Менжинский³. Его назначение состоялось поздно вечером. Менжинский был в то время чрезвычайно переутомлен работой. Для того чтобы немедленно привести в исполнение предписание правительства, он с одним из товарищей принес большой диван, поставил его около стены тут же в Управлении делами и крупно написал на писчем листе бумаги: «Комиссариат финансов». Укрепив эту надпись над диваном, он лег спать на диван, мгновенно заснул, и его спокойное похрапывание разносилось по Управлению делами Совнаркома.

Владимир Ильич вышел из кабинета, и я сказал ему:

— Смотрите! У нас уже организован и второй комиссариат, и тут же близехонько. Позвольте вас познакомить с ним, — и я подвел Владимира Ильича к дивану, на котором тов. Менжинский блаженно спал.

Владимир Ильич прочел надпись, увидел спящего комиссара, самым добродушным образом расхохотался и заметил, что это очень хорошо, что комиссары начинают с того, что подкрепляются силами.

Так шаг за шагом мы создавали советский аппарат, который вскоре заработал довольно четко. В Управлении делами Совнаркома приходилось разрешать всевозможнейшие вопросы и разрешать быстро, потому что многие из них не терпели ни малейшего отлагательства. Владимир Ильич просил меня обращаться к нему только в самых важнейших случаях, все же остальное, пока не организуются комиссариаты, брать на собственную ответственность, — «делать и делать», как говорил он. Я только настоял на одном, чтобы он разрешил мне докладывать ему в самом сжатом виде решительно обо всем, что за истекший день было сделано в Управлении делами Совнаркома. Важнейшие же бумаги и распоряжения, конечно, я всегда считал для себя обязательным давать на его визу или на прямое утверждение. В некоторых случаях приходилось советоваться с отдельными товарищами, назначенными комиссарами, в первое время еще не приступившими к работе в бывших министерствах, которые они должны были принять, так как быстро обнаружился саботаж старых чиновников.

Наш управленческий аппарат все более укреплялся, хотя число работающих в нем было очень невелико. Через некоторое время удалось для заседаний Совнаркома устроить особый зал и избавить Владимира Ильича от бесконечных посетителей, перенеся многие дела и совещания в зал заседаний Совнаркома.

Так продолжалось дело до отъезда правительства в Москву, где аппарат Управления делами менее разбрасывался в своей работе, так как комиссариаты уже наладили свою деятельность.

Впервые опубликовано в книге «На боевых постах Февральской и Октябрьской революций» (М., 1931). Печатается по III т. Избр. соч.

 

Примечания:

¹ 1 (14) ноября 1917 г. принято постановление Совета Народных Комиссаров об утверждении В. Д. Бонч-Бруевича в должности управляющего делами правительства (см. «Декреты Советской власти», т. I. М., 1957, стр. 581). (Стр. 131.)

² Речь идет о подавлении контрреволюционного мятежа Керенского и Краснова. 13 ноября 1917 г. в районе Пулковских высот (холмы на подступах к Ленинграду с юга) части Красной гвардии разгромили конный корпус Краснова. (Стр. 132.)

³ В. Р. Менжинский (Степинский) (1874 -1934) — большевик, видный деятель Советского государства, принимал активное участие в подготовке и проведении Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде. После Октябрьской революции — нарком финансов, с 1919 г. работал в ВЧК, с 1926 г. - председатель ОГПУ СССР. (Стр. 133.)

 

 

 

КВАРТИРА ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА В СМОЛЬНОМ

С первых дней Октябрьской революции в течение двух недель Владимир Ильич жил главным образом у меня на квартире в Петрограде, на Херсонской ул., д. № 5, кв. 9. Я был озабочен устроить ему и Надежде Константиновне подходящее помещение в самом Смольном, которое должно было: 1) быть близким от его рабочего кабинета в Совнаркоме; 2) отвечать условиям конспиративности; 3) было бы подходяще в бытовом отношении и 4) имело бы на всякий случай запасный выход, которым мог бы пользоваться только один Владимир Ильич. Обследовав все помещения Смольного, я прежде всего перевел кабинет Владимира Ильича в другое место, к которому через коридор примыкал выход на лестницу во второй этаж, где раньше жили классные дамы Смольного института. В этом втором этаже было пять комнат, две из которых я предназначал Владимиру Ильичу. Здесь же были кухня, водопровод, теплая уборная и небольшое помещение, вроде кладовой. Квартира освещалась электричеством. Владимиру Ильичу понравились эти комнаты отдаленностью и тишиной. Выход из них был в небольшой светлый тамбур, а оттуда на задний двор Смольного. Здесь было достаточно уединенно. Пролет лестницы мы заделали досками. Лифт, имевшийся в этом подъезде, был совершенно изолирован толстыми досками со всех сторон, так что снаружи никто не мог догадаться, что это был лифт, причем выше третьего этажа он не поднимался и ниже второго этажа не спускался. Дверь в коридор в Смольный всегда была на ключе, а внутри лестницы, за дверью всегда сменялся караул из хорошо проверенных и находившихся в отряде особого назначения красногвардейцев. Все ключи от двери из коридора Смольного, от входной двери в квартиру были всегда у Владимира Ильича.

Я предложил Владимиру Ильичу пропуска установленного образца заполнить ему самому (имя, отчество, фамилию того, кому выдается пропуск) и подписать их. Все остальное на пропуске написано было на машинке в Управлении делами Совнаркома, лишь порядковый номер особой регистрации ставился секретарем Совнаркома Н. П. Горбуновым и им же заносился в особую регистрационную книгу. На обороте пропуска ставилась печать Управления делами, через которую должна была проходить четко написанная подпись секретаря Совнаркома Н. П. Горбунова. Таких пропусков было всего выдано Владимиром Ильичем, вместе с поселившимися в этой квартире, двадцать номеров.

Такой пропуск был выдан Владимиром Ильичем и мне:

ПРОПУСК № 16

Выдан Владимиру Дмитриевичу Бонч-Бруевичу на право свободного прохода по особому ходу во II-й этаж и подъема на лифте.

Председатель С. Н. К. В. Ульянов (Ленин).

На обороте
Печать:

Управление Делами Крестьянского и Рабочего Правительства
Республики России.

Подпись:
Н. Горбунов

 

Мне очень часто приходилось бывать на этой квартире у Владимира Ильича и по делам, и во время его болезни и болезни Надежды Константиновны, а также со всякого рода сообщениями, не терпевшими отлагательства. Обе комнаты, где поселился Владимир Ильич, идущие вглубь одна за другой, были очень скромные, с самой обыкновенной мебелью. Тут стояли две институтские железные кровати с обыкновенными матрацами, стол, несколько стульев, небольшое зеркало, чемоданы Владимира Ильича и Надежды Константиновны, которые мы незаметно перевезли в один из вечеров с моей квартиры и квартиры Елизаровой, где находились вещи Надежды Константиновны. Готовила обед и делала все прочее для Владимира Ильича и Надежды Константиновны женщина, землячка нашей няни, крестьянка Вологодской губернии, Тотемского уезда. Она же все для них закупала и получала по карточкам. Владимиру Ильичу были удобны эти комнаты, так как они были близки от Совнаркома и он мог регулировать свою жизнь, как хотел. Обедал он всегда в четыре часа дня и старался никогда не опаздывать домой к этому часу. Утром, когда он приходил в Совнарком, ему сейчас же подавался из нашего буфета стакан чаю с куском сахара и куском черного хлеба, к которому иногда прибавлялся ломтик сыра и изредка черный хлеб смазывался тонким слоем масла. Все это подавалось Владимиру Ильичу тогда, когда в буфете отпускались такие же бутерброды всем членам Совнаркома и, по личному распоряжению Владимира Ильича, всем работникам Управления делами Совнаркома. Иногда Владимир Ильич выпивал два стакана чаю, если он был достаточно крепок и горяч. Но нередко чаю недоставало, и чай приходилось пить «чахоточный», как называл его Владимир Ильич, т. е. очень жидкий, а иногда заваривали какой-то суррогат. Нередко чай пили без сахара, ибо его не было. Бывали случаи, что не было и хлеба, когда приходилось выдавать вместо хлеба по карточкам обыкновенный овес.

— Ну, как же я пойду к Владимиру Ильичу, — горестно, громко, чуть не плача сказала [как-то] наша буфетчица Лиза, неся на подносе в восемь часов утра стакан пустого чаю. — Нет ни куска хлеба, и звонили, что и не будет сегодня...

И она остановилась около закрытого прохода загородки, делившей большую залу Управления делами Совнаркома на две части: там, за загородкой, было само Управление, из которого шла дверь в кабинет Председателя Совета Народных Комиссаров, у которой стояли два вооруженных красногвардейца-рабочих, и другая, меньшая, по ту сторону загородки, где с раннего утра толпились посетители, делегации и все, кто имел дело в Совнаркоме.

Лиза остановилась, не решаясь идти дальше.

— Как, у Владимира Ильича нет хлебушка, чтобы чаю напиться? — удивленно спросил солдат с фронта с сумкой за плечами.

— Да, что будешь делать, нет ни куска, — печалилась Лиза, — день и ночь работает, а вот хлеба не дают ему... — жаловалась неведомо на кого Лиза.

— Ну, нет, этого не будет, — сказал солдат, — с кем, с кем, а с нашим Владимиром Ильичем всем последним поделюсь...

И он ловким движением плеча скинул сумку; из-за голенища достал складной большой нож, обтер его о голенище сапога, потом полой шинели, вынул из сумки круглую солдатскую ковригу хлеба, прижал к груди и одним взмахом отрезал хорошую увесистую горбушку.

— Вот, неси ему, скажи, что с фронта, от прохожего солдата...

Лиза расцвела, заулыбалась и торжественно, выпячивая вперед поднос, быстро, уточкой, понеслась к дверям кабинета. Красногвардейцы, улыбаясь, пропустили ее, и через пол- минуты отворилась дверь, в которую выглянул Владимир Ильич и громко сказал:

— Спасибо, товарищ, это самый вкусный хлеб, который когда-либо я ел...

Солдат, немного растерявшись, вытянулся во фронт и тихо сказал:

— Кушай, кушай во здравие! Будь здоров, а мы прокормим. Дай только срок вернуться домой. — И он, точно сделав нужное дело, повернулся и бодро пошел по коридору Смольного.

Зачем он приходил, но какому делу, так он и не сказал.

Впервые опубликовано в III т. Избр. соч., по тексту которого печатается в настоящем сборнике.

 

 

 

В. И. ЛЕНИН И Я. М. СВЕРДЛОВ

ВСЕГДА НА ПОСТУ

Десять лет! Как быстро промелькнуло это время... Десять лег со дня столь неожиданной, столь ранней смерти крупнейшего деятеля нашей партии и председателя ВЦИКа Якова Михайловича Свердлова.

До Октябрьской революции Яков Михайлович проводит долгие годы то в ссылках, то в заключениях, то на нелегальном положении, не зная ни отдыха, ни покоя и не щадя сил своих, будучи физически далеко не крепким человеком. Будущие биографы, которые посвятят много-много страниц его многогранной и красочной жизни, расскажут читателям о его героических побегах из Сибири — то в челноке по быстрой горной реке Ангаре, то на оленях, то в одиночку по сибирской тайге. В нем не только кипел неукротимый жар революционера, но всегда проявлялась несокрушимая воля к достижению той цели, которую он себе поставил. Он был одним из тех, кого Владимир Ильич ценил очень высоко — не только как человека, но и как тип революционера, ибо всего себя он отдал нашему рабочему социал-демократическому движению, нашей Коммунистической партии. Другие интересы жизни почти не касались его. Он даже не любил говорить о них. Но если вы начинали с ним разговор о партии, о жизни товарищей до партии, его глаза загорались, и он мог с вами и вести беседу, и помогать разбираться в отношениях, и самым дружеским образом заботиться о тех, кто в этом нуждался. Партия была его стихией.

Когда наступило время перейти от нелегального положения на легальную работу, которую он начал вести после Февральской революции, Яков Михайлович всецело посвятил себя деятельности в рабочих кварталах. Он постоянно бывал на заводах, в районных комитетах, в группах, везде справляясь о том, как идут дела: он изучал состояние партийной работы, помогал лучше ее организовывать, обсуждал будущее с теми, кто стремился работать, думая не только о сегодняшнем дне, но и о перспективах нашего движения. И что было особенно ценно в нем: он никогда не украшал, не подмалевывал действительности. Он прямо и резко говорил о тех опасностях, которые грозили нам, о том упадочном настроении, которое иногда охватывало отдельных товарищей или группы рабочих, говорил о том, что надо подтянуться, что надо измениться, и никогда никому ни в чем не льстил. Эта прямота в отношениях создавала совершенно особенное расположение к нему со стороны рабочих. Яков Михайлович мог обрушиться на товарищей, но решительно никто на него не обижался, так как все знали, что он это делает от чистого сердца, исключительно в интересах революционного дела, и что никакие личные отношения не заставят его подойти неправильно к тому или другому товарищу.

Когда мы узнали, что целый ряд ответственных партийцев ушли со своих постов¹, то возник вопрос, кого же назначить Председателем ВЦИКа.

Я помню тревожные дни, когда Владимир Ильич, узнав о том, что делается в нашей фракции ВЦИКа и в самом ВЦИКе, куда он послал меня сейчас же после этого инцидента, задумался и сказал:

— Самое важное — немедленно, сейчас же назначить Председателем ВЦИКа товарища, совершенно преданного, который мог бы своим присутствием в нашей фракции и в беспартийной массе привести расстроенные ряды в порядок и возобновить упавшую дисциплину.

И он задумался... Вдруг вскинул на меня глаза и сказал:

— Лучше, чем Якова Михайловича, никого не найдешь.

Я ответил, что его выбор настолько правилен, что здесь не приходится сомневаться. Можно наверное сказать, что этот ответственный пост будет занят именно таким товарищем, который не дрогнет ни при каких обстоятельствах. Нам в ближайшем будущем, несомненно, придется переживать и весьма тяжелое, и весьма опасное, и неожиданное, когда от выдержки Председателя ВЦИКа будет зависеть очень многое.

— Это хорошо, это необходимо сделать сейчас же, — ответил мне Владимир Ильич. — Оформление в ЦК мы произведем, конечно, очень скоро. Думаю, что там никто возражать не будет.

И здесь Владимир Ильич проявил свою изумительную выдержку партийного, строго дисциплинированного товарища. Ведь нельзя было сомневаться в том, что с Владимиром Ильичем все согласятся, что кандидатура, выдвигаемая им, для всех приемлема. Никто, конечно, не стал бы возражать Владимиру Ильичу даже просто из уважения к нему; все знали, что Владимир Ильич сделает именно так, как это будет нужно для рабочего класса, для молодой диктатуры пролетариата. Но Владимир Ильич все-таки сказал мне:

— Вы ему ничего не говорите, мы с ним переговорим предварительно, нам необходимо утверждение ЦК.

Я ушел от него для того, чтобы отыскать Якова Михайловича Свердлова в Смольном. Это было довольно затруднительно, так как Яков Михайлович редко находился на месте, всегда бывал там, где его присутствие было более всего необходимо. Я разослал нескольких товарищей и сказал им, что если они найдут Якова Михайловича, то пусть попросят его зайти ко мне. Но случилось так, что когда я спустился вниз в помещение ВЦИКа, то в одной из комнат заметил большое сборище людей, вроде импровизированного митинга, где внутри толпы кто-то говорил. Подходя ближе, я заметил, что это все больше беспартийные солдаты и рабочие, которые были охвачены волнением. Оказывается, что кто-то из эсеровских депутатов, воспользовавшись отсутствием председателя, сколотил эту группу лиц и тащил куда-то в отдельное помещение, где хотел начать обсуждение новых кандидатур в председатели ВЦИКа. Было совершенно ясно, что это повлечет за собой новые склоки, новые препирательства и волнения, и вот тут-то в этот момент, у двери той комнаты, где должна была совещаться новоявленная оппозиция, появился Яков Михайлович, и, подходя ближе, я уже слышал его ровный набатный голос.

— Позвольте, позвольте, куда вы, товарищи, зачем вам идти в ту комнату, переговорим здесь, здесь просторнее и к нам могут присоединиться другие! — и он, встав на стул, начал разъяснять собравшимся, многие из которых знали его лично, что наш молодой государственный аппарат еще не оформился как следует, что всегда могут быть некоторые колебания, шатания, перебои, но из этого еще не следует, что если шатаются отдельные лица, то должны шататься целые группы рабочих и крестьян. Он сейчас же стал развивать мысль о том, что только общее единение всех депутатов, общая проникновенная мысль, направленная в одну сторону, к укреплению Октябрьской революции, но ни в коем случае не борьба за председательское место могут заставить наших врагов действительно прекратить на нас наступление. Он говорил это так просто, так по-товарищески, что ясно чувствовалось, что вся масса ему верит и считает его своим, самым близким, что его слова идут прямо к сердцу этих простых людей. И тут подумалось мне: «Вот именно он, этот неутомимый революционер, столько лет проведший в тюрьмах, в ссылках, на этапах, так много бывавший в рабочих кварталах, на заводах, понявший и прекрасно постигший психологию простых людей, — что именно ему они будут беззаветно преданы, будут во всем верить ему, а он будет жить их жизнью». Я невольно заслушался его пламенной речью. Окончив говорить, он тотчас же применил свой замечательный прием: тех, кто наиболее волновался, он пригласил высказаться перед лицом всех, и когда некоторые стали отказываться, то обрушился на них, заявив, что это даже подлость — из-за угла подуськивать, из-за угла кричать, а вот при всех не высказать своего мнения.

Сурово и молча оглядывались слушатели на своих недавних агитаторов, взглядом звали их на импровизированную кафедру, а потом стали подталкивать: иди, мол, скажи, что ты думаешь.

Особенно плохо досталось эсеру, который почувствовал, что у него дело не клеится, стал ругаться, стал клеветать на партию большевиков. Сейчас же раздались упреки, насмешки, укоры, а потом нашлись и такие товарищи, которые, обращаясь к эсеру, говорили, что нам с ним не по пути, и просили его удалиться.

Яков Михайлович, улыбаясь, ходил среди людей, некоторых похлопывал по плечу, расспрашивал, со всеми был на «ты», и что удивительнее всего — многих знал или по фамилии, или по имени и отчеству, или по прозвищу, и когда я протискивался к нему, то он уже вел разговор о других делах, забыв об импровизированном собрании, и весь ушел в обсуждение текущих и насущных вопросов.

Я сказал ему, что Владимир Ильич просил его тотчас же прийти.

— Ну, вот и хорошо, ну, вот и пойдем, — ответил он мне и тут же дал некоторым из присутствующих определенные задания, прося, чтобы они были выполнены обязательно и чтобы ему об этом сказали.

Мы пошли с ним наверх, беседуя о создавшемся положении вещей. Я преднамеренно не говорил ему, зачем зовет его Владимир Ильич. Нужно было, чтобы Владимир Ильич лично объявил ему о том высоком деле, на которое он его прочил. Быстро вошел он в комнату Владимира Ильича. Его густой и спокойный голос сейчас же наполнил маленький кабинет Председателя Совнаркома. Я в кратких словах рассказал Владимиру Ильичу ту сцену, которую застал, и о том, как Яков Михайлович ловко утихомирил назревшую было бурю в стакане воды. Владимир Ильич любовно посмотрел на Якова Михайловича, улыбнулся, засмеялся и сказал ему:

— Яков Михайлович, я хочу просить вас быть Председателем ВЦИКа, что вы на это скажете?

— Мне — Председателем ВЦИКа? Да что вы, Владимир Ильич, у меня и так слишком много партийных дел, а вы предлагаете мне залезать в правительство. Это не по мне. Это вы уж назначьте кого-нибудь из наших парламентариев.

— Да ведь они все удрали, — сказал Владимир Ильич.

— Ничего, придут... Это только так. Маленькая диверсия... Интеллигентская отрыжка: не по ним, ну, и ссоры, а потом попривыкнут и больше не будут так.

Но Владимир Ильич не согласился с этим мнением:

— Если это так, если это только каприз интеллигентщины, то это еще в десять раз хуже. Мы — правительство, мы — власть огромной страны, мы — представители пролетариата, и подобных вещей никто из нас проделывать не может, за это каждый должен нести суровую ответственность. Об этом мы поговорим после, а теперь, Яков Михайлович, соглашайтесь-ка браться за это дело. Прежде всего нужно будет навести там самый тщательный порядок, сейчас же созвать фракцию, после фракции, выбрав из нее самых ответственных и лучших товарищей — старайтесь из рабочих, нет ли подходящих крестьян, — немедленно организуйте собрание беспартийных. Из нашей фракции рассейте всех по собранию, делайте почаще перерывы, чтобы наши фракционеры могли бы спокойно обсуждать все вопросы с беспартийными, а главное, чтобы они повсюду, буквально за каждым человеком смотрели, какое его настроение, ведь это ВЦИК! Нам нужно знать, что думает каждый товарищ, находящийся там. Обо всем, пожалуйста, говорите мне. Действуйте сейчас же, не называя себя Председателем ВЦИКа, а просто но партийной линии работайте по фракции, а мы сегодня же соберем ЦК, и я внесу мое предложение о вас на утверждение. Думаю, ЦК не откажет утвердить вашу кандидатуру, тогда проведем через фракцию ВЦИКа и немедленно провозгласим вас председателем, конечно, на общем собрании ВЦИКа, путем самого тщательного голосования. Подсчитайте заранее все голоса и объявите обязательным присутствие всех наших членов ВЦИКа и кандидатов. Все это надо делать как можно скорей, чтобы не дать возможности укрепиться эсеровской интриге, а потом мы  с вами обсудим план всей вашей дальнейшей работы. Надо в эти дни особенно много дать работы всем членам ВЦИКа, чтобы все они почувствовали свою ответственность за судьбу страны. Надо делать доклады, читать сообщения, Петроградский Исполком пусть немедленно сообщит, что делается у нас здесь. Нет ли сведений из Москвы, из провинции? Собирайте всех членов ВЦИКа вместе и как можно больше общайтесь лично с ними.

Свердлов сидел, слушал, кое-что записывал, кое-что отмечал в книжечке, и по его ярко горевшим глазам я видел, что он уже во ВЦИКе, что он только ждет, когда кончит Владимир Ильич, и тотчас же приведет в исполнение все, что говорил ему тот, кого он так беззаветно, так преданно любил всей своей душой.

И я почувствовал, что, может быть, наше несчастье перейдет в счастье, что шатания ВЦИКа прекратятся, что те прекраснодушные настроения председателя, которые были раньше в этом ответственном собрании и которые переливались в массу, будут пресечены сильным, стойким, принципиально выдержанным большевиком, который сумеет подтянуть массы и направить их по единственно правильному пути.

Минут через двадцать пять Владимир Ильич отпустил Я. М. Свердлова, напутствуя его самыми ободряющими словами, приглашая его постоянно, когда он только захочет, бывать у него, сообщать ему все, что он только найдет нужным, советоваться по всем вопросам, и предложил ему сейчас же идти в помещение ВЦИКа. Свердлов, выходя, просил меня помочь ему через наш аппарат немедленно дать знать в Петроградский Совет и другие места, где только можно было предположить, что имеются члены ВЦИКа, а также сообщить всем тем, кто будет приходить случайно в Управление делами Совнаркома или к Владимиру Ильичу, чтобы решительно все, по прямому требованию Председателя Совнаркома, шли на заседание нашей фракции ВЦИКа, которое он назначил в этот же день в семь часов вечера, т. е. приблизительно через три часа после его разговора с Владимиром Ильичем. Я вернулся в кабинет к Владимиру Ильичу. Он радостно сиял и встретил меня словами:

— Вот он, настоящий человек-то! Сидит, слушает, почти ничего не говорит и весь горит. Видишь, что он совершенно ушел в работу, и, наверное, у него уже работа закипела. Мне очень хочется, чтобы вы пошли через некоторое время и посмотрели, что там делается. Посмотрите тихонько, ни во что не вмешивайтесь и сообщите мне все, что вы там увидите.

Я сказал, что Свердлов уже обратился ко мне с просьбой, чтобы сейчас же начать подготовку собрания фракции, которое должно состояться через три часа.

— Это хорошо, это очень хорошо, — ответил Владимир Ильич, — помогайте ему всеми мерами. Я там не буду, мне не нужно там быть, а вот вы, пожалуйста, все запишите, что там будут говорить, а после мне расскажете, — и Владимир Ильич вновь углубился в работу.

Я сошел вниз и увидел Якова Михайловича в полных хлопотах. Около него — тов. Аванесова² и еще кое-кого из товарищей. Он звал всех, останавливая каждого проходящего члена ВЦИКа, и сейчас же сообщал, на какие часы назначается собрание фракции и на какие — собрание беспартийных. Через некоторое время я уже заметил десятки товарищей из ВЦИКа, которые с озабоченными лицами ходили по всем помещениям. Агитация шла вовсю. Всем разъясняли события, которые произошли во ВЦИКе, и как надо к этому отнестись.

В семь часов вечера наша фракция ВЦИКа была так полна, как никогда, — разве что в первые дни революции. Дисциплина была самая твердая. Проверялись билеты. Пришедшие отмечались в списках. Каждому заявлялось о том, что фракцию надо посещать обязательно, а о тех, кто нарушит это правило, будет доводиться до партийных инстанций. Одним словом, чувствовалось что-то новое, чья-то твердая рука, постоянная, упорная воля к осуществлению тех директив, которые Яков Михайлович получил от Владимира Ильича. Вся эта работа велась совершенно спокойно, как будто во ВЦИКе ничего не случилось. Никому ничего не говорилось раздраженным голосом: наоборот, со многими раздраженными Яков Михайлович отшучивался, и таким образом настроение создавалось самое благоприятное. Ровно в четверть восьмого — Яков Михайлович всегда допускал четверть часа возможного опоздания — он сам объявил заседание открытым. Он сказал краткое, но внушительное слово о том, что партийцы, и особенно члены нашей фракции, обязаны в такой серьезный момент, когда некоторые из весьма ответственных работников бросают свои посты и уходят, как выразился он, «в пространство», быть на местах. Он заявил, что поведение людей, бросивших свои посты, будет предметом обсуждения ЦК партии, а пока предложил собравшимся выслушать доклад по самым животрепещущим вопросам.

Прения разгорелись, порядок был изумительный, ораторы высказывались деловым образом, никаких инцидентов не совершалось, и когда приступили к голосованию по целому ряду вопросов, то монолитная большевистская организация голосовала единодушно и Яков Михайлович как самый опытный парламентарий осматривал своим зорким взглядом отдаленные углы:

— Что же это вы, товарищ, так подняли руку, что и не разберешь «за» или «против»! Уж вы что-нибудь одно...

С воздержавшимися он шутил посерьезней:

— Не понимаю, что это за люди: ни рыба ни мясо. Ну, как можно воздерживаться? Скажи: «за» предложение или «против». Нужно иметь мужество говорить прямо. Неужели вам не стыдно не иметь своего мнения по столь важным вопросам.

И после первого такого отеческого наставления воздержавшихся от голосования почти не оставалось.

После заседания нашей фракции, которое заняло около двух часов, должно было начаться беспартийное собрание. И тут Яков Михайлович сделал даже не так, как предлагал Владимир Ильич. Он сказал, что в такой момент нечего и думать о том, чтобы идти домой пить чай, а нужно всем в порядке партийной дисциплины присутствовать на беспартийном собрании, самым деликатным образом вести агитацию и объяснять текущие события.

— А чтобы это было никому не обидно и крепко, — прибавил он, — я предлагаю произвести сейчас же поименное голосование моего предложения.

Он тут же обратился к секретарю и просил его читать список членов фракции, отмечая, кто «за» и кто «против». Таким образом, получилась неожиданная перекличка. Оказалось, что десятка полтора членов фракции ушли ранее конца собрания. Яков Михайлович сейчас же сказал:

— Отметим, что некоторые товарищи не могут досидеть до конца даже в такой важный момент; это не порядок, это — нарушение партийной дисциплины, и мимо таких обстоятельств пройти нельзя.

Он закрыл собрание и вышел, а за ним — все остальные.

Я пошел наверх в Совнарком и тотчас же рассказал Владимиру Ильичу о том, что было на фракции; и надо было видеть, как смеялся Владимир Ильич над отдельными эпизодами заседания. Особенно пришлось ему по душе поименное голосование в конце заседания и то, что пятнадцать человек, не досидевших до конца, уловлены и записаны.

— По крайней мере есть теперь материал, чтобы посмеяться над нашими «утомленными» товарищами, — иронизировал Владимир Ильич. — Это по-настоящему, это прекрасно! — восклицал он. — Из него выйдет великолепный председатель!..

И Владимир Ильич не ошибся. Яков Михайлович до самой своей смерти был выдающимся председателем ВЦИКа.

КОНЧИНА Я.М. СВЕРДЛОВА

16 марта 1919 г. умер Свердлов...

Я помню, как еще накануне в кабинете Владимира Ильича при мне вдруг зазвонил телефон. Владимир Ильич поднял трубку, и на его лице отразилось страдание. Я только что рассказывал ему, что Яков Михайлович тяжко болен, что у него температура 40°, что врачи не решаются сказать правду, но по всему видно, что положение крайне серьезное. Мне это было ясно более, чем кому-либо другому, так как я совсем недавно перенес смерть моей жены Веры Михайловны Бонч-Бруевич (Величкиной), все от той же ужасной «испанки», и все признаки болезни, которые я наблюдал у нее, бросались мне в глаза, когда я бывал около Якова Михайловича. Мы как раз обсуждали с Владимиром Ильичем, кого еще вызвать к нему и чем ему помочь, и вдруг — телефонный звонок! Звонил, оказалось, сам Яков Михайлович: он попросил поставить телефон около своей постели и в полубреду продолжал делать распоряжения по ВЦИКу, вспоминал то самое необходимое, что не успел доделать из своей громадной работы в ЦК партии.

Владимир Ильич спокойным голосом, со страдальческой складкой на лице, говорил ему:

— Яков Михайлович, не надо, успокойтесь, все будет сделано. Мы знаем все ваши желания, мы знаем всё, что вы хотели осуществить в эти дни. Не тревожьте себя...Я к вам приду, — сказал он наконец, видя, что его слова не действуют на Якова Михайловича.

— Как возбужден он, — грустно сказал Владимир Ильич. — Это плохо, ему не надо волноваться, он еще больше лишает себя сил.

— Да, сердце работает ужасно, — ответил я. — Ему совсем не надо было бы говорить по телефону, но он, лежа в постели, больной, все так же деятелен.

Владимир Ильич заторопился и сказал, что пойдет к нему.

И вот на другой день, 10 марта, мне позвонили, что Яков Михайлович очень плох. Я быстро оделся и бегом бросился к нему на квартиру. И тут, почти около входа в квартиру Якова Михайловича, я встретил Владимира Ильича. Он был бледен и невероятно грустен. Шел с поникшей головой, сосредоточенный. Посмотрев на меня, вымолвил:

— Умер...

Постоял и пошел дальше...

В квартире Свердлова царила мертвая тишина... Никто не плакал. Все стояли, опустивши голову... Через несколько минут мне сказали: когда пришел Владимир Ильич, Яков Михайлович стал что-то возбужденно ему говорить. Владимир Ильич взял его за руку, и тот сжал ее. Тихим голосом Владимир Ильич успокаивал его:

— Вы усните, постарайтесь заснуть, — вам будет легче.

Яков Михайлович вдруг успокоился, забылся, как будто заснул. Все было тихо, и он спокойно умер.

Мы торжественно его хоронили. Скрепя сердце несли мы его туда, к Кремлевской стене. Мы знали, что из наших рядов вырван один из самых преданных, самых смелых бойцов за революцию и заменить эту брешь будет очень трудно.

Я хочу привести то, что написал тогда, придя домой, под первым впечатлением этой ужасной смерти.

«Из наших рядов, -- записал я, — выхвачена еще новая жертва... Каждый день приходят вести со всех фронтов о храбро павших товарищах в борьбе с белогвардейцами и империалистами всех стран, бросившимися на Россию. И когда приходят эти печальные вести, разум, несмотря на всю боль и грусть, все-таки мирится с ними, так как товарищи гибнут на передовых позициях, в непосредственной схватке с врагами пролетариата: там война! Но когда здесь, в тылу, казалось бы, в более или менее мирной обстановке, такая неожиданная смерть выхватывает из наших рядов полного сил, еще десять дней тому назад так бодро работавшего товарища, то, право, почти не находишь в себе сил примириться с этим ужасным фактом.

Просто не хочется верить, что Яков Михайлович действительно умер. Все думаешь, что это какой-то сон, случайность и что вот начнется заседание Центрального Исполнительного Комитета и раздастся на всю залу громкий и уверенный голос председателя: «Заседание начинается, прошу занять места». Но нет, мы не услышим более его призыва...

Его уже нет с нами... И московский пролетариат, друзья и товарищи по партии понесут его последней тропой жизни к могиле у стен Кремля. Без преувеличения можно сказать, что память о Якове Михайловиче не умрет. Его знает вся пролетарская Россия, вся Красная Армия. Как Председателя Центрального Исполнительного Комитета его знает вся Европа и весь мир. Его узнают пролетарские массы Запада и Востока как старого революционера и непреклонного борца за освобождение трудящихся от цепей буржуазного строя, — узнают скоро, ибо Яков Михайлович уже и в настоящее время вошел в историю.

Нам, его товарищам, знавшим его давно, еще в те времена, когда наша партия находилась в подполье, переживала величайшие гонения со стороны царского правительства, необходимо немедленно собрать все материалы об удивительной жизни Якова Михайловича, наполненной постоянными преследованиями, тюрьмами, ссылками; о его жизни в отдаленной Сибири и о многих крайне рискованных побегах для все новой и новой работы в той партии, преданнейшим членом которой он был всю свою сознательную жизнь и которой он отдал все свои силы.

Товарищи должны знать, что в наше трудное время никто не может сказать, сколько еще суждено ему быть среди друзей, а потому сейчас же необходимо каждому, кто что-либо знает о Якове Михайловиче, все записать и передать для опубликования.

Из нашей среды вырван удивительный товарищ, всегда преданный делу, всегда отзывчивый на каждое горе, отдававший всю свою жизнь за дело пролетариата.

Да будет светлая память Я. М. Свердлова примером всему пролетариату, всем борцам за наши коммунистические идеалы, примером честной жизни, выдержанной до конца жизни революционера-борца, беззаветно любившего угнетенных, положившего за них все свои силы, отдавшего им всего себя».

Пусть эти простые слова, вырвавшиеся у меня тогда, останутся и теперь моим венком, который я хочу возложить на его могилу в эту печальную годовщину.

Впервые опубликовано в книге «На боевых постах Февральской и Октябрьской революций» под названием «К десятилетию смерти Я. М. Свердлова». Печатается по III т. Избр. соч.

 

Примечания:

¹ Имеется в виду капитулянтская позиция Каменева (тогда председателя ВЦИК), Рыкова, Зиновьева и некоторых других партийных и советских работников, настаивавших на разделении власти с соглашательскими партиями. В самый ответственный период революции — становления Советской власти, — не подчинившись ультиматуму большинства ЦК, требовавшему соблюдения партийной дисциплины и проведения политики Центрального Комитета партии, — они ушли 3 (16) ноября 1917 г. с руководящих постов (В. И. Ленин. Полн. собр. соч. т. 35, стр. 450—452). (Стр. 140.)

² В. А. Аванесов (1884—1930) — советский государственный деятель, член РСДРП с 1903 г., в Октябрьские дни — член Петроградского Военно-революционного комитета. В 1920—1924 гг. — член коллегии ВЧК, позже — на руководящей государственной работе. (Стр. 145.)

 

 

 

КАК ОРГАНИЗОВАЛАСЬ ВЧК

(ПАМЯТИ Ф. Э. ДЗЕРЖИНСКОГО)

Октябрьская революция, свергнувшая дряблое Временное правительство, победила. В Красной столице был установлен строгий революционный порядок. Кадеты, остатки октябристов, монархисты, партии, считавшие себя социалистическими, трудовики, правые эсеры, меньшевики и множество других мелких разновидностей — были воистину подавлены. Прошло некоторое время. Канули в вечность назначенные сроки «падения большевиков». Новая власть и не собиралась уходить, а постепенно крепко забирала бразды правления.

Мы основательно устраивались в Смольном.

— Что это вы так хлопочете? — неоднократно язвительно спрашивали меня посещавшие нас различные оппозиционеры. — Разве вы думаете, ваша власть пришла надолго?

— На двести лет! — отвечал я убежденно.

И они — эти вчерашние «революционеры», «либералы», «радикалы», «социалисты», «народники»—со злостью отскакивали от меня, бросая взоры ненависти и негодования.

— Что, не нравится? — смеясь, спрашивали рабочие, постоянно присутствовавшие здесь.

— Им не нравится... — отвечали другие, пересмеиваясь и шутя над теми, кто еще недавно любил распинаться за интересы рабочих, за интересы народа.

Но вот пришли первые сведения о саботаже чиновников, служащих. К нам поступили документы, из которых было ясно видно, что действует какая-то организация, которая, желая помешать творчеству новой власти, не щадит на это ни времени, ни средств... из казенного и общественного сундука. В наших руках были распоряжения о выдаче вперед жалования за два, за три месяца служащим банков, министерств, Городской управы и других учреждений. Было ясно, что хотят всеми мерами помешать организации новой власти, что всюду проводится саботаж. Масса сведений, стекавшихся в Управление делами Совнаркома и в 75-ю комнату Смольного, где действовала первая Чрезвычайная комиссия по охране порядка и по борьбе с погромами в столице¹, говорила о том, что дело принимает серьезный оборот, что все совершается по плану, что все это направляет какая-то ловкая рука. Тщательные расследования отдельных фактов показали то же: всем этим заправляет партия конституциоиалистов-демократов (кадетов), пытаясь тихой сапой вести подкоп под власть рабочих.

В это же время все более и более стали выявляться агрессивные действия так называемых союзников: был совершенно ясен этот внутренний и внешний фронт врагов рабочего класса. Сама действительность, сами факты жизни заставляли действовать. Борясь с пьяными погромами, сопровождаемыми контрреволюционной, антисемитской агитацией, мы наталкивались, совершенно неожиданно для себя самих, на все большие доказательства объединения антибольшевистских течений для намечаемых непосредственных и прямых действий.

Собрав достаточно фактов, я сделал первый доклад по этому поводу Председателю Совета Народных Комиссаров. В докладе сами факты указывали, что во главе этого движения стоят кадеты. Владимир Ильич с крайним вниманием выслушал все и с большой придирчивостью стал критиковать данные доклада. Когда же выкристаллизовалась совершенно ясная и точная часть его, не возбуждавшая ни малейших сомнений, Владимир Ильич потребовал документы, обосновывавшие и подтверждавшие эту часть доклада. Тщательно проверив и прочтя все, исследовав происхождение документов, он не мог не признать, что саботаж действительно существует, что он руководится по преимуществу из одного центра и что этим центром является партия кадетов.

Владимир Ильич задумался. Он подошел к окну, выходившему на двор Смольного, и легонько забарабанил по стеклу.

— Ну, что же, — заговорил он, круто поворачиваясь ко мне, — раз так, раз они не только не хотят понять, но мешают нашей работе, придется предложить им выехать на годок в Финляндию... Там одумаются...

И на этом мы расстались.

Они «одумаются» — рассчитывал тогда Владимир Ильич. Но эта надежда оказалась напрасной. Не прошло и двух недель, когда Совнарком за всю совокупность явно преступной, антинародной и противообщественной деятельности кадетов должен был принять декрет², ставящий эту партию, окровавившую русский народ и русскую землю множеством контрреволюционных выступлений и заговоров, — вне закона. И, несмотря на это, партия кадетов сделалась несомненным центром всего того черносотенного, белогвардейского, авантюристического, помещичьего и буржуазного, что хотело повернуть колесо истории направо, и даже не к «конституционному демократизму», а к прямому монархизму. Наступили крутые времена. Расследования 75-й комнаты Смольного, которыми я руководил, то и дело обнаруживали заговоры, склады оружия, тайную переписку, тайные собрания, явочные квартиры.

Самовольное сосредоточение боевых отрядов «смертников» в Петрограде, арест организации офицера Синебрюхова на курсах Лесгафта³, различные иные выступления явно говорили о том, что контрреволюционеры не успокаиваются, а, наоборот, организуются и начинают активно действовать.

В это время Ф. Э. Дзержинский взял в свои руки бывшее петроградское градоначальство, организовал там комиссию по расследованию контрреволюционных выступлений, и к нему, как из рога изобилия, тоже посыпались всевозможные материалы, проливавшие новый свет на сосредоточивавшуюся в Петрограде деятельность контрреволюционных организаций. Рабочие массы, узнававшие о различных выступлениях контрреволюционеров, сильнейшим образом волновались. Разгул реакции, контрреволюционная агитация в войсках — все это создавало горячую почву и выдвигало на авансцену борьбы новые способы действия.

И вот однажды — это было в самом начале декабря, — когда пришлось мне же докладывать Председателю Совнаркома о целом ряде серьезнейших контрреволюционных выступлений, Владимир Ильич нахмурился, поднялся, нервно прошелся по кабинету и воскликнул:

— Неужели у нас не найдется своего Фукье-Тенвиля⁴, который обуздал бы расходившуюся контрреволюцию?

Нам хорошо был известен грозный и пламенный облик этого одного из беспримерных бойцов Французской революции. Мы хорошо знали размеры революционного террора этой великой борьбы. Мы все давным-давно были подготовлены к наступлению такой эпохи, когда завоевания диктатуры пролетариата нам нужно будет отстаивать не только с оружием в руках, но и применяя одно из самых радикальных и сильно действующих средств нашей революционной борьбы — красный террор.

Мы все чувствовали, что этот момент борьбы приближается к нам со скоростью курьерского поезда, что главные инициаторы — кадеты — идут ва-банк, очевидно предполагая, что у нашей партии не хватит нравственных сил и мужества применить террор в нужных размерах. То, что мы всегда к этому были готовы, это, конечно, очень хорошо было известно всей оппозиции кадетов, эсеров и меньшевиков, ибо мы, восставая в былое время против единоличного террора — достаточно на этот счет вспомнить критику в «Искре» — как совершенной политической бессмыслицы, всегда высказывались за террор как способ защиты революционных завоеваний у всех народов во все эпохи классового общества. Мы чувствовали, что и для нашей борьбы этот час настал.

И Фукье-Тенвиль русской пролетарской революции явился. Это был наш старый закаленный боец и близкий товарищ Феликс Эдмундович Дзержинский.

Весь пламенея от гнева, с пылающими, чуть прищуренными глазами, прямыми и ясными словами он доложил в Совнаркоме об истинном положении вещей, ярко и четко обрисовывая наступление контрреволюции.

— Тут не должно быть долгих разговоров. Наша революция в явной опасности. Мы слишком благодушно смотрим на то, что творится вокруг нас. Силы противников организуются. Контрреволюционеры действуют в стране, в разных местах вербуя свои отряды. Теперь враг здесь, в Петрограде, в самом сердце нашем. Мы имеем об этом неопровержимые данные, — и мы должны послать на этот фронт — самый опасный и самый жесткий — решительных, твердых, преданных, на все готовых для защиты завоеваний революции товарищей. Я предлагаю, я требую организации революционной расправы над деятелями контрреволюции. И мы должны действовать не завтра, а сегодня, сейчас...

Кто помнит то время, кто имел счастье стоять тогда на передовых позициях борьбы за свободу народов, населявших наше обширнейшее государство, тот отлично знает, что провозглашение «революционной расправы» — красного террора Октябрьской революции — не явилось чем-то преждевременным, а, наоборот, явно запоздавшим. Множество контрреволюционных банд уже успело организоваться и рассеяться по всей стране. На Дону — в этой русской Вандее⁵ — в тот момент уже собирались полчища донского казачества и других недовольных. Все эти обстоятельства, хорошо известные центральному правительству, не потребовали особо длительных рассуждений при утверждении Положения о Всероссийской Чрезвычайной Комиссии при Совнаркоме.

Эта комиссия была организована в начале декабря [7 (20)] 1917 г.

_____________

Если до свержения самодержавия требовались бесконечные жертвы со стороны революционеров, ведших активную борьбу с царской властью, то мы тогда все очень хорошо знали, что когда же «без жертв была искуплена свобода!»

И такой «жертвой», горевшей долгое-долгое время на огне жестокости царских палачей, был, несомненно, мужественный, стойкий, героический Ф. Э. Дзержинский. Вся его сознательная жизнь до Февральской революции была беспрерывным мытарством по этапам, тюрьмам, острогам, ссылкам: он горел огнем настоящего революционера-профессионала и, как только было возможно, тотчас же вырывался на свободу, на беспрерывную нелегальную работу. Царские тюремщики ненавидели его за независимое и гордое поведение, когда он, даже будучи прикованным к тачке на каторге, не позволял никому унизить свое человеческое достоинство. Ведя образ жизни аскета, будучи крайне молчалив, даже угрюм, он был всегда прекрасным товарищем. Он знал, что придет желанное время решительной классовой схватки, когда и его огромные духовные силы, сохранившиеся хотя уже и в изможденном теле, нужны будут тому классу, жизнью которого он жил, счастью которого он радовался. Твердые, как гранит, революционные ряды пролетариата — вот та среда, вот та стихия, для которой он был рожден. Вся горечь, вся ненависть рабочего класса к классам эксплуатирующих была впитана им. Совершенно не зная страха и боязни смерти, Ф. Э. Дзержинский никогда не охранял себя, ездил в открытых машинах, не имел никакой стражи у своей квартиры, совершенно свободно разъезжал по окрестностям Москвы и по всему Союзу и вел чрезвычайно простую, почти аскетическую жизнь.

Когда мне приходилось говорить ему, что следовало бы быть поосторожнее, то он как-то наивно задавал вопрос:

— Зачем? Убьют? Беда какая! .. Революция всегда сопровождается смертями... Это дело самое обыкновенное... Да и зачем так ценить себя?.. Это смешно... Мы делаем дело нашей партии и больше ничего...

И он делал все дела, возлагаемые на него партией, как честнейший, преданнейший революционер, коммунист.

Характерен отзыв Владимира Ильича о Дзержинском, который мне пришлось слышать:

— Дзержинский не только нравится рабочим, его глубоко любят и ценят рабочие...

А кто знал Владимира Ильича, тот понимал, сколь высока была в его устах похвала товарищу, которого «глубоко любят» рабочие.

Владимир Ильич относился к Ф. Э. Дзержинскому с величайшей симпатией и предупредительностью.

__________

Редко кому известно, что Ф. Э. Дзержинский трижды вносил предложение в Совнарком об отмене смертной казни, или, как принято теперь выражаться, применения «высшей меры наказания». Всегда Совнарком радостно шел навстречу возможности заменить этот крайний метод борьбы за достижения революции другими, более мягкими формами. Контрреволюционные, уголовные и белогвардейские организации понимали эти «отмены» или «смягчения» методов борьбы как проявления слабости Советского правительства, как кем-то «вынужденные», вместо того чтобы понять раз и навсегда, что обречены на поражение все попытки к выступлениям против самой народной, не на словах, а на деле самой популярной, широчайшим образом признанной народными массами власти.

В первой редакции опубликовано в журнале «Огонек», № 3, 1927. Печатается по III т. Избр. соч.

 

Примечания:

¹ 2 декабря 1917 г. Петроградским Советом был образован Комитет но борьбе с погромами, наделенный чрезвычайными полномочиями. Председателем Комитета был назначен В. Д. Бонч-Бруевич. Комитет обосновался в комнате N° 75 на третьем этаже Смольного. В письме от 8 декабря 1917 г. в Петроградский Комитет РСДРП (б) В. И. Ленин писал: «Прошу доставить не менее 100 человек абсолютно надежных членов партии в комнату № 75, III этаж — комитет по борьбе с погромами. (Для несения службы комиссаров.)...» (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 50, стр. 17). (Стр. 151.)

² «Декрет об аресте вождей гражданской войны против революции» был принят 28 ноября (11 декабря) 1917 г. (В. И. Ленин. Поли, собр. соч., т. 35, стр. 126). (Стр. 152.)

³ Вечерние курсы, открытые выдающимся русским педагогом, врачом, автором научной системы физического воспитания П. Ф. Лесгафтом (18.37—1909) при Вольной высшей школе, организованной им же в Петербурге в 1905 г., стали одним из центров просвещения петербургских рабочих. В начале 1918 г. В. Д. Бонч-Бруевичем и комиссарами 75-й комнаты в физических лабораториях этих курсов были арестованы офицеры и солдаты контрреволюционной организации, собиравшиеся здесь под видом слушателей «Солдатского университета». (Стр. 152.)

⁴ Антуан Фукъе-Тенвилъ (1746—1795) — деятель Французской буржуазной революции конца XVIII в., в Конвенте примыкал к якобинцам. После падения монархии — заместитель общественного обвинителя во Временном чрезвычайном трибунале, с марта 1793 г. — общественный обвинитель Революционного трибунала. В период термидорианской реакции был казнен. (Стр. 152.)

⁵ Вандея — провинция во Франции, которая во время буржуазной революции конца XVIII в. была одним из центров контрреволюции. «Вандея» стала нарицательным наименованием контрреволюционных областей во врем» гражданских войн. (Стр. 153.)

 

 

 

СОЗЫВ УЧРЕДИТЕЛЬНОГО СОБРАНИЯ

Совершив Октябрьскую революцию и взяв власть в свои руки, большевики в одном из первых своих постановлений твердо оповестили: «Образовать для управления страной,

впредь до созыва Учредительного собрания, временное рабочее и крестьянское правительство, которое будет именоваться Советом Народных Комиссаров»*.

Таким образом, созыв Учредительного собрания был предрешен и санкционирован рабоче-крестьянской властью. Прошло около месяца, и наконец наступил черед поинтересоваться, как обстоят дела в комиссии по созыву Учредительного собрания, помещавшейся в Мариинском дворце и работавшей под председательством известного кадета В. Д. Набокова. Владимир Ильич поручил мне¹ как управляющему делами Совнаркома отправиться в эту комиссию и осведомиться о состоянии дел. Я захватил с собой одного из моих сотрудников чрезвычайной комиссии по охране города Петрограда, помещавшейся в 75-й комнате Смольного, матроса Цыганкова, и мы отправились с ним в Мариинский дворец. Парадный ход охранялся все теми же лакеями в серо-пепельных тужурках, какие были не только при Временном правительстве, но и при царе. Так же на мраморной лестнице была красная бархатная дорожка, пришпиленная к ступенькам медными толстыми прутьями; так же у дверей появлялись в привычных позах охранители тишины и порядка — старые дворецкие; но все-таки все уже было не то. Блестящая чистота отсутствовала. Было ясно видно, что весь старый уклад этого стариннейшего и видавшего виды дворца был нарушен и что все здесь поддерживается лишь по традиции. Мы вошли в приемную и направились дальше, через залы, в помещения, где виднелись люди. Это были чиновники старых департаментов, привыкшие к машине Государственного совета, и как странно выглядели они на фоне той жизни, которая там, за дверями дворца, била ключом. Когда весь этот рой выхоленных чиновников, более ходивших из угла в угол и беспрерывно разговаривавших друг с другом, чем делавших дело, узнал, что я приехал к ним от лица нового правительства, они были и смущены, и возмущены, и растерянны. Я потребовал, чтобы меня ознакомили с положением вещей в комиссии и дали мне совершенно ясное представление о том, как обстоит дело созыва Учредительного собрания.

Кто-то из старших чиновников заявил мне, что сейчас нет председателя комиссии Набокова, без которого им трудно что-либо сказать. Поняв, что это оттяжка, я предложил им немедленно отыскать Набокова, сообщив ему, чтобы он тотчас же приехал в комиссию для дачи объяснений.

Чиновники, переглядываясь, что-то требовали объяснить и наконец засуетились и скоро сообщили мне, что Набокова отыскали и что он вскоре прибудет. Я остался дожидаться. Минут через десять приехал Набоков. Я его немного знавал раньше. Он пришел официальный, натянутый, пробуя держать себя как некое самостоятельное лицо, на которое возложены чрезвычайные полномочия.

После первых слов он сказал мне:

— В сущности мы совершенно самостоятельная комиссия, организованная Временным правительством...

— Но ведь вы знаете, — заметил я ему, — что Временное правительство низвергнуто и теперь правит страной рабоче-крестьянская власть...

— Мы не признаем этого захвата... — попытался было возражать Набоков.

— Кто это «мы»? —тотчас же перебил я его. — Кроме того, мне, представителю рабоче-крестьянского правительства, совершенно безразлично, признаете ли вы нас или нет, но я требую точного выполнения предписания нашего правительства и, кстати, сообщаю вам всем, — обратился я к стоящим чиновникам, — что всякий саботаж или невыполнение распоряжений правительства будут караться немедленно арестом и судом на основании революционных законов военного времени. Предупреждаю и вас, гражданин Набоков, что вы как ответственное лицо всей комиссии будете подвергнуты особо строгому наказанию, если правительство обнаружит какую-либо затяжку в работе комиссии по созыву Учредительного собрания.

— Я... меня... — начал было мямлить возмущенный, то красневший, то бледневший Набоков, очевидно, совершенно не ожидавший такого решительного разговора.

— Мне некогда, — сказал я ему, — будьте любезны сейчас же ознакомить меня с результатами деятельности комиссии и тотчас указать мне срок, когда будут окончены все предварительные работы по созыву Учредительного собрания.

— Этого никак нельзя указать, работы так много, рассылка огромна, служащих не хватает, — начал Набоков, как бы оправдываясь.

— Помилуйте, что вы? Мне кажется, у вас громадный излишек в служащих... Здесь у вас почти никто ничего не делает: слоняются из угла в угол, бесконечно разговаривают — и только.

— Знаете, все взволнованы, — вмешался какой-то чиновник.

— Но ведь нельзя же из-за этого задерживать созыв Учредительного собрания! — ответил я. — Правительство твердо решило как можно скорей осуществить этот созыв...

Со всех сторон слышались возражения. Выходило так, что мы, «захватчики», настаиваем на скорейшем созыве Учредительного собрания, а вчерашние правители страны, все эти кадеты, октябристы и все, кто с ними, всеми мерами оттягивали этот созыв.

Препираясь и полемизируя, мы вошли в одну из комнат комиссии, и Набоков затребовал какие-то списки и таблицы и долго и нудно, сбиваясь и путаясь, стал рассказывать мне о действительном положении дел в комиссии. Я записывал цифровые данные: выходило так, что надо было ждать еще чуть ли не полгода, покуда будут только разосланы по стране циркуляры, инструкции, карточки и прочие материалы.

Выслушав все подробно, я заявил, что все это не годится, что правительство не может ждать так долго, что более трех недель мы дать не можем на все эти предварительные работы, что на него — Набокова — мы возлагаем всю ответственность за эту работу, что каждые три дня он должен будет мне в Управление делами Совнаркома присылать все сведения о ходе дела, что со стороны правительства будет оказана всяческая помощь комиссии, что мешкать с этим делом никак нельзя...

Я простился с Набоковым и присутствующими. Набоков, очевидно, понял всю ложность своего положения, ибо роль саботажника Учредительного собрания ему, все время ратовавшему за него, очевидно, не улыбалась, он смирился и пошел меня провожать до лестницы, ведя официально-вежливый, пустой, ни к чему не обязывающий разговор, так прекрасно усвоенный великосветскими пустомелями и на который так были тароваты служивые люди высшего ранга, всеми корнями ушедшие в почву старого режима, несмотря на весь свой конституционализм.

Мы распрощались.

В швейцарской я был атакован депутацией чиновников комиссии, просившей меня похлопотать о пайках и о выдаче жалования, которое, как говорили они, можно было выдать из каких-то одиннадцати тысяч, пришедших по почте с разных концов России, но которые они никак не могут получить.

Я пообещал сегодня же выдать им пайки, если они как следует возьмутся за работу, и обещание свое выполнил, прислав то, что было возможно, так как материальное положение этих чиновников было из рук вон плохо. Работа в комиссии оживилась, и по сведениям, получаемым оттуда, можно было предполагать, что Учредительное собрание вскоре возможно будет собрать.

___________

Возвратившись в Смольный, я сейчас же подробно доложил обо всем Владимиру Ильичу.

— Подкормить их необходимо сейчас же, — сказал он мне. — Но следите за ними в оба. Им теперь выгодно тормозить созыв Учредительного собрания, чтобы свалить на нас, что мы не выполняем взятых перед народом на себя обязательств.

Приняв это указание Владимира Ильича к прямому руководству, я не давал покоя этой комиссии, следя за каждым ее шагом и добиваясь разрешения недоразумений тут же на месте. Пришлось, между прочим, очень сильно подтянуть на обе ноги хромавший тогда почтовый аппарат, который, как выяснилось при фактической проверке, неделями задерживал рассылку отправлений комиссии. На главный почтамт Петрограда был командирован особый комиссар, который неусыпно следил за правильной отправкой почты комиссии. Все залежи были немедленно ликвидированы.

_________

Город был полон слухами о приближающемся созыве Учредительного собрания. В 75-й комнате Смольного получались самые разноречивые сведения. Одно было ясно, что эсеры, кадеты, меньшевики — все хотели использовать эти дни для прямых выступлений и агитации против нашего молодого рабочего правительства.

Само собой понятно, мы также принимали меры, готовились. Приходившие в Смольный под разными предлогами меньшевики и эсеры нередко задавали мне вопрос: что мы будем делать, если будут демонстрации против правительства?

— Сначала уговаривать, потом расстреливать, — коротко отвечал я.

Я очень хорошо знал психологию этих заячьих душ. Из долголетнего опыта я вывел одно заключение: со всей этой братией нужно говорить лаконически и твердо, и притом так, чтобы они чувствовали, что слова не будут расходиться с делом, что за словом последует его выполнение — твердое, неуклонное, железное.

Между собой мы условливались, что силу оружия мы будем применять в совершенно крайних случаях, принимая все меры, чтобы неорганизованные, недисциплинированные петроградские горожане поняли всю тщету, бесполезность и прямую зловредность этих демонстраций, направленных против рабочего класса.

Учредительное собрание решено было созвать 5 января в Таврическом дворце. Собрали военный совет, в котором участвовали Н. И. Подвойский, К. С. Еремеев, Г. И. Благонравов, М. С. Урицкий², П. П. Прошьян³, Я. М. Свердлов, В. Д. Бонч-Бруевич, а также были приглашены некоторые военные специалисты, которым мы безусловно доверяли. Из всех поименованных лиц организовали чрезвычайный военный штаб. Город был разбит на участки.

В Таврическом дворце был назначен комендант, и на эту должность выдвинули М. С. Урицкого. Благонравов остался начальником нашей базы — Петропавловской крепости, а Еремеев — в должности главнокомандующего войсками Петроградского округа. Меня на дни Учредительного собрания назначили комендантом Смольного и подчинили мне весь район: Смольный—Таврический дворец, с возложением обязанностей по охране правительства как в самом Смольном, так и по пути его в Таврический, а также в самом Таврическом дворце. Кроме того, я был ответствен за весь порядок в этом районе, в том числе и за те демонстрации, которые ожидались вокруг Таврического дворца, где должно было заседать Учредительное собрание. Я прекрасно понимал, что этот район является самым главным из всего Петрограда, что именно здесь будет сосредоточена вся деятельность эсеров, грозивших террористическими актами, что именно сюда будут стремиться демонстрации, что здесь будет центр агитации меньшевиков, эсеров, кадетов и всех, кто был против Советской власти.

_____________

Утром я прежде всего пошел к Владимиру Ильичу и рассказал ему о плане действии. Владимир Ильич отнесся весьма серьезно ко всему этому делу, том более что ему прекрасно были известны все те приготовления, которые производили эсеры. Нам стало также известно, что эсер Гоц⁴ и другие, объявленные вне закона и перешедшие на нелегальное положение, находятся в Петрограде.

— Вот это очень серьезно, — напутствовал меня Владимир Ильич, — и я прошу вас обращаться ко мне за всем, я буду помогать вам.

Я передал эти слова Владимира Ильича рабочим комиссии в 75-й комнате Смольного, ибо знал, что они еще больше воодушевят всех их, беспредельно преданных власти пролетариата и его правительству.

В Смольный валом валил народ, ползли всякие слухи, и надо было иметь большую выдержку, чтобы не обращать внимания на всю ту суматоху, которая обыкновенно сама собой возникает в такие тревожные дни, и в ворохах всевозможных небылиц отыскивать то нужное, что могло помочь ответственному и важному политическому делу. Мы закрыли вход в 75-ю комнату и впускали только тех, кто нам был нужен.

Для охраны порядка в самом Таврическом дворце, возле него и в примыкающих к нему кварталах я вызвал команду с крейсера «Аврора», среди которой был ряд товарищей, отлично мне известных и на которых я мог вполне положиться. К этой команде были присоединены еще две роты с броненосца «Республика» под предводительством хорошо мне известного матроса Железнякова5, «анархиста-коммуниста», честно и бесповоротно ставшего на точку зрения правительства диктатуры пролетариата и отдавшего себя в полное его распоряжение. Я расквартировал матросов в здании Военной академии на Суворовском проспекте. Мы ввели там суровые порядки военного времени и превратили Военную академию в военный район.

Все матросы были разбиты на отряды, прикрепленные к различным кварталам нашего участка. Между отрядами поддерживалась постоянная связь, а ко мне в 75-ю комнату стекались все донесения, которые каждый начальник отряда, каждый комиссар должен был присылать ежечасно, для чего была организована особая служба связи. Кое-где, там, где это было особенно нужно, установили полевой телефон. Патрули были раскинуты ночью накануне заседания Учредительного собрания. Часа в три этой ночи я собрал всех начальников отрядов вверенного мне района, рассказал им все, что было нужно, И каждому вручил в запечатанном конверте специальное задание. Казалось, все было согласовано, и я, проработав четверо суток без сна, счел возможным поспать перед боевым и ответственным днем.

________

Еще брезжил рассвет, когда я дал распоряжение батальону егерского полка занять прилегающую фабрику, укрепиться с пулеметами для охраны моста через Неву, откуда можно было ожидать какой-либо диверсии против Смольного. Самый мост охранялся сильным отрядом этого же батальона. Обеспечив таким образом тыл Смольного и рассыпав охранные посты вокруг него, к девяти часам утра я вытребовал к Смольному отряд матросов во главе с тов. Железняковым. Он привел свой отряд в полной готовности к Смольному и молодецки, по-военному представил мне его.

Прощаясь с товарищами, я крепко пожимал руку этому изумительному человеку — герою революции, матросу Железнякову.

— Кровопролитие не нужно рабоче-крестьянской власти. Сумейте вы, сознательные борцы революции, так подействовать на сбитых с толку рабочих и обывателей Петрограда, чтобы они по-братски поняли вас и подчинились распоряжениям законной власти. Но если вы встретите врагов революции, — пощады им нет, и пусть ваша рука не дрогнет. Будем долготерпеливы, выдержанны, но час пробьет — смело раздавим все, что против нас, что против рабоче-крестьянской власти!.. а теперь к делу!.. — закончил я этим призывом мою маленькую речь.

Железняков отчетливо произнес команду, и батальон матросов под звуки оркестра, игравшего революционный марш, лихо, свободной походкой моряков двинулся к Таврическому дворцу.

____________

К полудню, получив донесения, что в районе Литейного проспекта, Таврической улицы, Суворовского проспекта и Невского заметно скопление народа, я поехал осмотреть весь район и еще раз проверить путь, по которому должен был двинуться в Учредительное собрание Владимир Ильич. Я заранее наметил шофера, автомобиль, маршрут, что сохранялось в строжайшей тайне. Вокруг Смольного был полный порядок. Часто встречались патрули, проверявшие автомобили. На улицах народу было мало. Укрепленные районы, занятые отрядами войск, были готовы к всевозможным случайностям. Все было в боевой готовности, до перевязочных пунктов Красного Креста, разбитых в ближайших дворах, включительно. Походные кухни в укромных местах готовили обед войскам. Ближе к Таврическому дворцу было шумней. Оттуда, с Литейного проспекта, напирали значительные толпы. Это были в большинстве чиновники, городские обыватели, мелкие лавочники; рабочих было крайне мало. Куда они шли? Зачем шли? Вряд ли они могли дать на это связный ответ. Одно было очевидно: они были враждебны к Советской власти, глухо и тупо шли протестовать, не обнаруживая, однако, никакой активности. Плакатов почти не было. Кое-где были надписи: «Вся власть Учредительному собранию!». Матросы выдвинули вперед свои ряды, имея за собой совершенно пустые улицы, на которых лишь изредка маячили обыватели, вышедшие из прилегавших домов.

В черных бушлатах стояли матросы стройными линиями. Толпа вдруг двинулась с какой-то неожиданной решимостью. Момент был критический. Матросы замерли в ожидании. Вдруг от них отделился Железняков и бегом бросился к идущей сумрачной толпе. Шагах в двадцати он остановился перед ней, выпрямился во весь свой огромный рост, правой рукой схватив винтовку за конец дула и подняв ее на протянутой руке кверху. Откачнувшись, он левой рукой дал знак остановиться, и толпа вздрогнула и остановилась. Весь вытянувшись, стоял он, устремив в толпу свои пылающие, черные, как уголь, глаза. Зазвенел, переливаясь, его приятный взволнованный голос:

— Я прошу вас остановиться здесь и ни шагу дальше. Сегодня там будет решаться судьба России. Отнесемся же с уважением к воле нашего рабоче-крестьянского революционного правительства, которое только одно, в буре и пламени революции, нашло силы и средства созвать Учредительное собрание, о котором так много говорили все остальные партии, а созывать не созывали. Мы, бойцы революции, пламенно призываем вас, рабочих, находящихся там, впереди меня, идти в наши ряды, на бой за революцию, за мир, за хлеб, за власть рабочих и крестьян. Мы призываем всех граждан и просим их не нарушать порядка и не вынуждать нас применять силу...

И эти простые, задушевные слова красавца матроса, смело подходившего к самой гуще демонстрантов, оказали магическое действие. Толпа стихла. Перестала двигаться. Выходили ораторы. Возникал митинг, в который обязательно вмешивались матросы, произносились страстные речи, демонстрация разлагалась, завязывались споры, но до столкновений не доходило. В моем районе за весь этот весьма волнующий день не было произведено ни одного выстрела.

На обратном пути я заехал в Таврический дворец, чтобы еще раз убедиться в установленном там порядке и осмотреть все места, предназначенные правительству, и место для Владимира Ильича в особенности. Урицкий появлялся то там, то здесь, отдавая всевозможные приказания. Еле-еле справлялись с проверкой мандатов прибывавших депутатов, различных делегаций... В кулуарах Таврического дворца толпилось уже много народу. Все шумело, гудело, митинговало. Часто слышались враждебные выкрики отдельных депутатов.

Осмотрев еще раз хорошенько комнаты, через которые должен был пройти Владимир Ильич, проверив караулы и мандаты лиц, наблюдавших за порядком, я оставил четверых комиссаров 75-й комнаты, разъяснив им их обязанность охраны вождя нашей революции с момента его приезда сюда. Кроме того, я распорядился иметь здесь посменное дежурство и самое бдительное наблюдение за всем. Вернувшись в залы Таврического, я сразу заметил, что страсти начинают все более и более разгораться. Я отыскал Урицкого и посоветовал ему ввести сюда по частям надежнейший отряд матросов в двести человек.

— Это сразу успокоит и охладит пыл словоохотливых провинциалов, действительно думающих, что власть принадлежит им, а потому устраивающих перманентный митинг, — сказал я тов. Урицкому.

Мы пошли с ним к матросам. Отобрали пятьдесят человек и сразу, под командой одного из начальников, повели этот отряд по длинному коридору. Топот ровного военного шага тотчас же обратил на себя внимание. Многие бросились смотреть.

— Куда, зачем идете? — сыпались вопросы.

— На охрану Учредительного собрания, — лаконически отвечали из рядов.

Эти люди, съехавшиеся со всех концов России вершить судьбу тех, кто сам творил революцию и диктовал всем свою собственную волю, окрысились, взбесились на этот «ввод войск» в здание Учредительного собрания и вместе с тем по-мещански ужасно были рады такому почету и уважению, которыми их окружают... большевистские войска.

Через некоторое время появились еще отряды матросов. Их рассыпали повсюду. Матросы важно и чинно попарно разгуливали по залам, держа ружья на левом плече в ремне. В залах стали держать себя степенней, солидней. Истерические крики прекратились. Ко всем шумевшим и неистовствовавшим кучкам подходили матросы, и не в меру развязные языки умолкали.

Я посоветовал Урицкому отдохнуть. Он обещался приехать в Смольный. Я отправился туда, чтобы окончательно подготовиться к выезду Владимира Ильича.

В Смольном я повидал Владимира Ильича, рассказал ему обо всем виденном и сообщил, что в нашу 75-ю комнату пришло несколько известий о вооруженных столкновениях на Невском и Литейном, где наши войска ответили огнем на выстрелы из толпы, сразившие несколько человек. Пострадавших с той и другой стороны доставили в городскую больницу на Литейном проспекте. Владимир Ильич распорядился немедленно назначить следствие об этих столкновениях и захотел видеть Урицкого, который что-то не приезжал.

Наконец наступил момент отъезда Владимира Ильича в Таврический. С ним ехали Мария Ильинична, Надежда Константиновна, Вера Михайловна Величкина (Бонч-Бруевич) и я.

Когда все были одеты, я попросил их выйти на иное, чем обычно, крыльцо Смольного, которым никто из нас никогда не выходил. Сам я вышел обыкновенным ходом, взял автомобиль, который наметил раньше, посадил в него шофера украинца, фамилию которого сейчас не помню, выехал из Смольного, и, как всегда, при всех заявил, что еду в Военную академию. Затем, объехав вокруг Смольного, повернул автомобиль и через переулки вкатил в Смольный через другие ворота, быстро подъехал к крыльцу, в тамбуре которого уже стояли все, кто должен был ехать, усадил всех в автомобиль и, взяв в кармане револьвер на изготовку, сел рядом с шофером и стал ему указывать путь, по которому Владимир Ильич никогда не ездил. Шофер был великолепный, и мы неслись по пустынным улицам, не встречая никого. У Таврического дворца было много народу. Мы быстро из переулка подъехали к воротам, дав условленные гудки. Ворота мигом отворились и так же быстро закрылись за нами.

Мы прошли в заранее приготовленные для Владимира Ильича комнаты. Так как никто ничего до сего времени не ел, то мы заказали обеды и сели подкрепляться. Мы разговаривали с подоспевшими сюда товарищами, обсуждая судьбу сегодняшнего собрания.

— Если мы сделали так, что пообещали всем собрать эту говорильню, мы должны ее открыть сегодня, но когда закроем, об этом пока история умалчивает, — смеясь ответил Владимир Ильич одному из товарищей, который настойчиво вопрошал; когда же будет открыто Учредительное собрание.

Пришел Свердлов и стал хлопотать о церемонии открытия. Владимир Ильич хотел видеть Урицкого. Отворилась дверь, и Урицкий, расстроенный, вошел к нам и даже как-то смутился.

— Что с вами? — спросил его Владимир Ильич.

— Шубу сняли... — ответил он, понижая голос.

— Поехал к вам в Смольный для конспирации на извозчике, а там вон, в переулке, наскочили двое жуликов и говорят: «Снимай, барин, шубу, ты небось, товарищ, погрелся, а нам холодно...» —Я — что вы? — А они все свое: «Снимай да снимай...» Так и пришлось снять; хорошо, что шапку оставили. До Смольного ехать далеко. Так я пешком переулками и пришел обратно. Хорошо, пропуск был с собой. Вот все отогревался...

Владимиру Ильичу было и больно, и смешно, но он сделал серьезное лицо и громко спросил:

— Кто ответствен за этот район?

— Я! — ответил я ему.

— Что же у вас, батенька, воры там пошаливают?

— От воров не убережешься!

— Прошу расследовать...

Я тотчас же написал эстафету комиссарам нашего района. Они перерыли все, но ни жуликов, ни шубы тов. Урицкого не нашли.

____________

Зал заседаний Таврического дворца наполнялся все более и более. Я пошел по залам и караулам. Везде виднелись наши матросы. Толпа была огромна. Я сразу заметил ряд лиц из партии эсеров, разыскиваемых властями. В отдалении промелькнула черная голова эсера Гоца, который быстро сообразил, что пребывание его в Таврическом дворце может кончиться для него бедой, почему и поторопился исчезнуть.

Я осведомил Владимира Ильича о прибытии лиц, объявленных правительством вне закона; мы решили считать их неприкосновенными, пока они находятся в Таврическом дворце, но, конечно, не спускать с них глаз. За ними тотчас же было установлено наблюдение.

— Пора начинать, — сказал Владимир Ильич и двинулся по длинному коридору к залу. Мы все сопровождали его.

Подходя к самому залу заседания, мы услышали шум. Владимир Ильич насторожился и пошел скорее вперед. Подошли к трибуне, на которую взобрался какой-то бородатый господин, как оказалось после, самый старший по годам из съехавшихся членов Учредительного собрания, правый эсер Швецов, и стал ораторствовать, что им нечего-де дожидаться открытия Учредительного собрания представителем той власти, которую они не признают, что они должны «открыться» сами и что вот его как старшего уполномочили все это произнести. Произошло некоторое замешательство.

Свердлов где-то задержался, мы искали его глазами. Левая Учредительного собрания, состоявшая из наших единомышленников, ответила на это заявление правого эсера громким шумом, требуя, чтобы этот самозванец немедленно покинул трибуну. Эсеры, меньшевики, беспартийные, кадеты в свою очередь подняли вой, и там на местах загорелась такая словесная дуэль, что небу стало жарко. В этот момент, — а весь этот инцидент занял несколько минут, — появился Свердлов, которому было поручено открыть Учредительное собрание.

— Что это такое? — забасил он, входя по ступенькам на председательскую трибуну. — Вы зачем здесь? — и он спокойно отодвинул растерявшегося Швецова, взял звонок и начал звонить. Швецов, пытавшийся открыть собрание, постоял, подумал, махнул рукой и в смущении поплелся с трибуны на свое место.

— Вы знаете, где мы должны сидеть? — взволнованно шепнул мне чуть-чуть побледневший Владимир Ильич и очень сильно, до боли сжал мне руку за предплечье.

— Конечно, знаю...

— Пойдемте!

Мы двинулись с ним вперед, и я указал ему место в первом ряду, четвертое налево от трибуны председателя, если стать лицом к залу заседания. Я сел рядом с ним по левую сторону. За нами все другие члены правительства заняли намеченные места.

Завидя Свердлова и удалявшегося с трибуны самозванца, зал заревел еще больше. Владимир Ильич сел в кресло. Он волновался и был так бледен, как никогда; глаза расширились и горели стальным огнем. Он сжал руки и стал обводить пылающими глазами весь зал от края и до края его, медленно поворачивая голову. Матросы, стоявшие внизу в проходе, с благоговением, не сводя глаз, смотрели на него, точно ловя его взгляд, точно выжидая его приказа.

Свердлов неумолчно звонил и простирал свою левую руку к собранию, как бы призывая к порядку.

Владимир Ильич продолжал все так же обводить глазами собрание, точно укрощая взглядом разбушевавшегося зверя. И мало-помалу наконец все успокоились. Свердлов открыл от имени правительства заседание Учредительного собрания6 и, соблюдая все формальности, предложил выбрать председателя. По одному из вопросов пришлось взять слово И. И. Скворцову-Степанову, который был делегатом от Москвы. Он прекрасно сказал о том, что «нам, большевикам, и вам, эсерам и меньшевикам, не по пути, ибо мы стоим по разным сторонам баррикад».

Владимиру Ильичу очень понравилась речь тов. Скворцова- Степанова, и он в течение этого дня несколько раз в разговоре возвращался к ней, заявляя всем, что это был прекрасный, ясный, точный, обоснованный, доступный образец политической речи.

Председателем большинством голосов выбрали Виктора Чернова⁷. Свердлов передал ему бразды руководства собранием и так же спокойно, не спеша, спустился с трибуны, как и вошел на нее.

Этот знаменитый эсеровский «водолей» обрадовался, что может говорить сколько угодно и что его никто не остановит, и стал говорить столь расплывчато и обширно, что ясно было, что его краснобайству не будет конца.

Матросы, стоявшие внизу около нас и в других проходах, имевшие к Чернову какое-то прямое отвращение, подмигивали мне, указывая на его ораторствующую фигуру. Я заметил, что двое из них, изловчившись, окруженные своими товарищами, брали его на мушку, прицеливаясь из винтовки. Я понял, что раздражение растет, что все это может кончиться бедой, и тотчас же сообщил об этом Владимиру Ильичу. Он сказал мне, что надо идти к матросам и разъяснить им, сколь были бы вредны для рабоче-крестьянской власти всякие инциденты во время заседания Учредительного собрания, члены которого должны считаться неприкосновенными и должны находиться под охраной законного правительства.

Я тотчас же отправился к матросам и стал разъяснять им положение вещей. Они со вниманием меня слушали, задавая вопросы:

— Ну, что же? Раз нельзя, так нельзя, — заявил мне за всех один из матросов. — Уж очень он нам надоел, этот Чернов. Барин какой-то...

Все подтвердили, что Владимира Ильича ослушаться нельзя, так как ему видней, что полезно и что нужно рабочим, и что они зорко за всем будут наблюдать, но ничего сами предпринимать не будут.

Матросы разошлись по местам: ясно была видна их крайняя раздраженность и против Учредительного собрания, которое им было совершенно чуждо и ненужно, и против В. Чернова в частности, к которому они относились с большим презрением.

Владимир Ильич ушел в отведенные для правительства комнаты, где решено было собрать членов правительства.

Несмотря на то, что ранее вопрос об Учредительном собрании не раз обсуждался в высшем партийном центре, Владимир Ильич счел необходимым сделать окончательные распоряжения лишь после санкции Совнаркома⁸.

Быстро обменявшись мнениями, все пришли к единогласному заключению, что эта говорильня решительно никому не нужна и что тратить на нее время нет ни малейшего смысла. Решили собрания не прерывать, дать возможность всем вволю наболтаться, но на другой день не возобновлять заседания, объявить Учредительное собрание распущенным, а депутатам предложить разъехаться по домам. Я предложил охрану порядка в Таврическом дворце на эту ночь возложить на матроса Железнякова с товарищами и ему же поручить охрану дворца и на другой день, когда можно было ожидать эксцессов со стороны членов Учредительного собрания, которые, конечно, будут взбешены его роспуском. Со мной согласились. Не говоря ничего о финале, ибо это была до поры до времени правительственная тайна, я вызвал к себе Железнякова и предложил ему возглавить всех матросов, находившихся внутри Таврического дворца, взяв с него слово, что предписание правительства о неприкосновенности членов Учредительного собрания будет выполнено⁹.

Железняков твердо обещал мне это. Владимир Ильич решил покинуть Таврический дворец и вернуться в Смольный.

Мы пошли одеваться.

Надев драповое пальто на вате, с барашковым воротником, Владимир Ильич схватился за боковой карман, где у него всегда лежал браунинг. Револьвера не было. Осмотрели все карманы, место вокруг вешалки — нигде ничего не было. Ясно, что револьвер украли. В это время подошел Урицкий.

— Кто ответствен за порядок в здании Таврического дворца? — задал ему вопрос Владимир Ильич.

— Я, Урицкий! — ответил наш старый товарищ, ударяя себя рукой в грудь.

— Позвольте заявить вам, — полушутя обратился к нему Владимир Ильич, — у меня из кармана пальто вот здесь, в Таврическом дворце, украли револьвер.

— Как? Не может быть!. . — воскликнул потрясенный Урицкий.

— Да, да-с! украли!..

Урицкий был крайне смущен.

— Ну, вот видите, с вас воры сегодня сняли на улице шубу, а ко мне сегодня же вечером в Таврическом дворце воры залезли в шубу и украли револьвер!.. Вот видите, какая у нас круговая порука.

Мы вышли во двор и тотчас же выехали из Таврического.

В Смольном нас радостно встретили красногвардейцы, караул латышских стрелков и дежурные рабочие комиссары 75-й комнаты. Мы были у себя дома и принялись за накопившиеся за день дела.

Между тем члены Учредительного собрания, точно предчувствуя, что «кончится пир их бедой», все продолжали и продолжали всласть болтать, чему пример показывал сам председатель собрания Виктор Чернов. В кулуарах многие депутаты, уставшие за день, разлеглись на диванах, креслах, столах, стульях и крепко спали, не зная того, что это — увы! — последний их сон в этих исторических залах.

Матросы сумрачно ходили по уже полупустым залам, в которых гулко отдавались их шаги. Было половина четвертого ночи. Матрос Железняков, которому была вверена охрана порядка в Таврическом дворце и неприкосновенность личности депутатов собрания, подошел к председателю и твердо сказал, ударяя ладонью по его столу:

— Мы устали! Мы не можем более охранять вас! Закройте собрание...

Чернов растерялся, пробовал было пустить новую соловьиную трель, но Железняков твердо повторил, сверкая своими пламенными глазами:

— Мы устали!

И Виктор Чернов покорно закрыл первое и последнее заседание Всероссийского Учредительного собрания, которого мы долгие, долгие годы добивались и ставили прямым требованием нашей программы и которое отцвело, не успевши расцвесть, и стало совершенно ненужным нашей революционной жизни, явившись оплотом всех контрреволюционных сил царской России.

Депутаты разошлись.

Железняков проверил караулы.

Таврический дворец был заперт.

Учредительное собрание приказало долго жить...

Впервые опубликовано в книге «На боевых постах Февральской и Октябрьской революций». Печатается по III т. Избр. соч.

* В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 35, стр. 28. — Ред.

 

Примечания:

¹ 6 (19) ноября СНК уполномочил В. Д. Бонч-Бруевича «установить точные данные о работе комиссии вообще и о тех мерах, которые ею принимаются для проведения выборов в назначенный срок» (см. «Декреты Советской власти», т. I. М., 1957, стр. 76). (Стр. 156.)

² Г. И. Благонравов (1896—1938) — активный участник Октябрьской революции, член КПСС с 1917 г. 23 октября 1917 г. ВРК назначил его комиссаром Петропавловской крепости. После Октября — член РВС Восточного фронта; в 1918—1931 гг. — работник органов ВЧК— ГПУ —ОГПУ; в 1931—1934 гг. — зам. наркома путей сообщения.

К. С. Еремеев (1874—1931) — советский партийный и военный работник, журналист. Член КПСС с 1896 г. Активный участник Октябрьской революции.

М. С. Урицкий (1873—1918) — активный участник революционного движения в России. Неоднократно арестовывался и высылался. В 1918 г. был назначен председателем Петроградской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем. М. С. Урицкий 23 ноября (6 декабря) 1917 г. был назначен комиссаром над Всероссийской по делам о выборах в Учредительное собрание комиссией; должность комиссара декретом от 31 января (13 февраля) 1918 г. была упразднена (см. «Декреты Советской власти», т. I. М., 1957, стр. 456). 30 августа 1918 г. М. С. Урицкий был убит эсером. (Стр. 160.)

³ П. П. Прошьян (1883—1918) — член партии эсеров. В декабре 1917 г. вошел в Совет Народных Комиссаров в качестве народного комиссара почт и телеграфа. В марте 1918 г. в связи с подписанием Брестского мира вышел из состава Совнаркома, принимал участие в левоэсеровском мятеже в Москве. Характеристика Прошьяна дана В. И. Лениным в статье «Памяти тов. Прошьяна» (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 37, стр. 384—385). (Стр. 160.)

⁴ А. Р. Гоц (1882—1940) — один из лидеров партии эсеров. После Февральской революции 1917 г. — член Исполкома Петроградского Совета. Вел активную борьбу против Советской власти, осужден по процессу правых эсеров. Впоследствии находился на хозяйственной работе. (Стр. 161.)

⁵ А. Г. Железняков (1895—1919) — матрос Балтийского флота, активный участник Октябрьской революции, герой гражданской войны. В дни Октябрьского вооруженного восстания командовал отрядом моряков, штурмовавших Зимний. С конца января 1918 г. — член Верховной коллегии по румынским и бессарабским делам, председатель Революционного штаба Дунайской флотилии. В период деникинщины находился в одесском подполье, после освобождения Одессы командовал бронепоездом. 26 июля 1919 г. был смертельно ранен. (Стр. 161.)

⁶ Заседание Учредительного собрания было открыто 5 (18) января

1918 г. в четыре часа дня от имени ВЦИКа Я. М. Свердловым. После оглашения «Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа» ввиду отказа большинства Учредительного собрания ее обсуждать большевистская фракция потребовала перерыва для рассмотрения создавшегося положения. Доклад на фракции сделал В. И. Ленин. Большевики, после перерыва огласив декларацию фракции большевиков, написанную Лениным, покинули Учредительное собрание. (Стр. 168.)

⁷ В. М. Чернов (1876—1952) — лидер эсеров. После Октябрьской революции — один из организаторов антисоветских мятежей. В 1920 г. эмигрировал за границу, где продолжал антисоветскую деятельность. (Стр. 168.)

⁸ Вопрос о роспуске Учредительного собрания был решен на совещании членов Совнаркома, происходившем вечером 5 (18) января 1918 г. в Таврическом дворце. 6 (19) января 1918 г. в СНК были заслушаны тезисы В. И. Ленина об этом. Декрет о роспуске Учредительного собрания был принят ВЦИКом в 1 час 30 мин. ночи с 6 (19) на 7 (20) января (см. «Декреты Советской власти», т. I. М., 1957, стр. 335-336). (Стр. 169.)

⁹ Вскоре после ухода большевиков и левых эсеров член комитета по военным и морским делам П. Е. Дыбенко (1889—1938), которому была поручена охрана Таврического дворца, отдал караулу приказ закрыть заседание Учредительного собрания. В. И. Ленин, узнав об этом, отдал следующее распоряжение: «Предписывается товарищам солдатам и матросам, несущим караульную службу в стенах Таврического дворца, не допускать никаких насилий по отношению к контрреволюционной части Учредительного собрания» (см. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 35, стр. 477—478). (Стр. 169.)

 

 

 

СТРАШНОЕ В РЕВОЛЮЦИИ

Когда прошли первые дни Октябрьской революции, принесшие с собой революционный порядок в Красную столицу, вместе с тем стала выявляться прослойка такой накипи среди солдат и матросов, которая по своим стремлениям объективно была антиреволюционна; деятельность этих элементов была антиобщественна, опасна сама по себе и могла повлечь дурные последствия и осложнения в напряженном строительстве нового государства. Одним из ярких проявлений этой стороны жизни того времени были так называемые пьяные погромы¹, с которыми так ревностно боролся Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. К ним примыкает событие, о котором я постараюсь вспомнить, полем действия которого было здание гвардейского флотского экипажа, а среда, в которой пришлось действовать, были матросы.

В 75-ю комнату Смольного, в эту штаб-квартиру и главный центр деятельности рабочих комиссаров, боровшихся с пьяными погромами в Петрограде и имевших главные нити охраны порядка Красной столицы, поздно вечером вошел взволнованный белокурый матрос гвардейского экипажа. Он направился прямо ко мне. Я сидел за большим столом и вел вместе с четырьмя рабочими комиссарами дознание по делу только что обнаруженной организации, занимавшейся подделкой всевозможных печатей советских учреждений и подписей самых ответственных работников, до подписей всех народных комиссаров и подписи Председателя Совнаркома — «Вл. Ульянов (Ленин)», как подписывался тогда Владимир Ильич, — включительно.

Матрос подошел прямо к столу, сел на стул, оглянулся туда-сюда, немного смутился и взволнованно сказал, тихо обращаясь ко мне:

— Мне необходимо сейчас же переговорить с вами по крайне важному делу... — Он напряженно смотрел мне в глаза.

— В чем дело, товарищ?

— Нет, так не могу, одному вам скажу.

Я тотчас же прервал допрос и посмотрел на своих товарищей комиссаров. К нам часто приходили со всевозможными историями, и мы привыкли к различным неожиданностям, разоблачениям, заявлениям, истерикам, и это нас не смущало. Мы твердо усвоили правило спокойно относиться ко всему, все принимать к сведению, выслушивая всех. Мы знали наперед, что сообщают и много нелепостей, но именно таким методом мы получали огромнейший материал, и это было одной из причин успешной следовательской деятельности 75-й комнаты Смольного: раскрывалось множество политических и уголовных преступлений, среди которых были крупные и важные дела.

Товарищи комиссары мигом поднялись, отвели допрашиваемого к другому столу, а один из них стал в стороне и, по заведенному порядку, зорко наблюдал за прибывшим матросом.

Матрос приподнялся и, перегибаясь ко мне через стол, шепнул:

— У нас бунт! Власть решили взять в свои руки, аресты производят...

Я знал, как страшно преувеличивают события те, кто, преследуемый их тенью, спешит рассказать их другому, — почему нисколько не удивился всему этому волнению товарища и сейчас же спросил его:

— Что же делают ваши ребята?

— Пьют, оружие, бомбы с корабля навезли, арестовали трех офицеров на улице, — хотят расстрелять их...

— Кто у вас там стоит?

— В наш гвардейский экипаж, кроме нас, поместили с «Республики» — очень шумный народ...

Все было ясно. Эти матросы были анархистами, все более и более разлагавшимися.

С ними уже были истории крайне неприятного свойства, и от них надо было ожидать и в будущем много всевозможных осложнений.

Понемногу выяснилось, что матросы-анархисты решили, никого не спросясь, арестовывать на улицах не понравившихся им граждан, производить обыски и брать выкупы, что сейчас они арестовали трех офицеров, держат их в «курятнике», где они почти окоченели, и что ночью, без всякого суда и следствия, они хотят этих офицеров расстрелять лишь потому, что они офицеры.

— Если хотите, чтобы этого не случилось, надо сейчас же туда ехать, — добавил матрос.

— Значит, — подумал я, — что мы ожидали, то и случилось.

Анархисты желают анархии, полной безалаберщины и самоуправства, а мы желаем установить революционный порядок и строгую революционную законность. Рабочие сплошь на нашей стороне, огромное число войск тоже, но отдельные части разложились, и ими надо пожертвовать во имя блага революции, и чем скорей, тем лучше. Надо ликвидировать их центры и немедленно разделить массу.

С таким настроением я пошел к Владимиру Ильичу, чтобы передать о случившемся, посоветоваться с ним и получить от него директивы.

Владимир Ильич отнесся к этому делу очень серьезно. Его до крайности возмутили самовольные аресты, произведенные матросами на улицах.

— Как! Там, где находится центральное правительство, совершаются подобные дела! Это недопустимо! Мы должны тотчас же все это ликвидировать!..

Я предупредил его, что на фоне пьянства в солдатских частях это не так уже легко будет сделать, но согласился, что сделать это необходимо во что бы то ни стало, и прежде всего проверить все на месте, для чего, сказал я ему, поеду сейчас же туда, в помещение гвардейского флотского экипажа, и произведу тщательное следствие.

— Но не опасно ли это будет для вас? — неожиданно задал мне вопрос Владимир Ильич.

Я сказал ему, что там, где опасно, тут-то мы, сотрудники 75-й комнаты Смольного, и должны быть, да, кроме того, никакой опасности я по существу не вижу, так как многих матросов с корабля «Республика» я знаю лично и думаю, что все обойдется благополучно, а действовать надо немедленно.

— Я напишу вам предписание о следствии от Совнаркома, а вы прочтите матросам; я думаю, это вам поможет...

— Очень даже... — ответил я.

Владимир Ильич быстро написал предписание на мое имя, требуя произвести самое тщательное расследование всего дела и обязательно сейчас же по телефону сообщить ему о результатах.

Я понял, что о телефоне он, заботясь обо мне, написал нарочно, чтобы дать мне возможность в критическую минуту иметь с ним связь.

— Обо всем доложу вам завтра, — сказал я ему, — теперь поздно, двенадцатый час ночи, и вас беспокоить я не стану.

— Нет, нет, вы обязательно должны это сделать во исполнение моего предписания.

— Слушаю-с, — ответил я ему по-военному.

Он засмеялся, и мы расстались.

Я отлично понимал, что дело серьезное, и, идя по длинным пустым коридорам Смольного, обдумывал план действий.

Войдя в наше помещение, я тотчас же пригласил двух рабочих комиссаров ехать со мной и тут только заметил, что возле стола сидел мой друг Демьян Бедный, с любопытством наблюдавший кипевшую жизнь нашей комнаты и разговаривавший с рабочими.

Я сказал ему, что сейчас еду к матросам. Демьян Бедный высказал желание поехать «посмотреть матросню», и я охотно пригласил его с собой.

Отдав все распоряжения на ночь, мы живехонько собрались и все четверо двинулись из Смольного, где у парадного уже стоял дежурный автомобиль.

__________

Матрос, приехавший в Смольный, очень нервничал.

— Вы только не говорите, что я к вам приезжал, — шепнул он мне, — я как есть партейный, потому и приехал, потому что беспорядок. Нешто так можно? К примеру, я начну арестовывать, вот он или, к примеру, вот ты, -- указывал он на всех нас, — что из этого получится? Одно плутовство, безобразие, — для этого есть наша власть, вот это ее дело... А они убьют, нипочем убьют...

Не доезжая до здания второго гвардейского флотского экипажа, расположенного неподалеку от Дворцового моста, матрос запросился слезть.

— Я обегу с того края и вас встречу у крыльца, вот там, за главным подъездом...

И он быстро выскользнул из автомобиля.

Ясно, что настроение матросов было прескверное, раз их же товарищ так боялся своей собственной среды.

Мы тихо подъехали ко второму крыльцу, у которого стоял часовой.

Я предъявил ему свой мандат и сказал, что приехал по делу. Он и не посмотрел на мандат, не спросил его и у других моих спутников и равнодушно впустил нас в дверь.

Тут откуда-то вынырнул наш таинственный незнакомец и тихонько сказал:

— Пойдемте вот сюда...

Мы вошли в довольно просторную комнату, всю сплошь беспорядочно заваленную ящиками с ручными гранатами, бомбами, бикфордовым шпуром, ружьями, лентами от пулеметов, ящиками с ружейными патронами. Тут же вперемежку стояло более десятка пулеметов, валялись беспорядочно сложенные ружья, у стены — куча револьверов и около них груда револьверных патронов. В углу стояли знамена и длинное черное полотно, укрепленное на двух шестах, на котором белыми буквами тянулась бледная надпись: «Да здравствует анархия!» И действительно, анархия здесь здравствовала. Она была в полной красоте своей.

— Мд-а-а, — протянул Демьян Бедный, перелезая через ящики с ручными гранатами и попадая ногами в рассыпанные на полу патроны.

— Ведь достаточно двух десятков смелых людей, чтобы захватить все это, — сказал я моим комиссарам. — Ведь это ужасно. Присмотритесь-ка вы здесь ко всему хорошенько.

Рабочие комиссары были в полном негодовании.

— Мы собираем каждый патрон, бережем каждый револьвер, а это что такое? Действительно анархисты!

Мы вошли в свободную комнату, где ходило несколько матросов. К нам подошли. Я сказал, что приехал по делу из Смольного и что мне прежде всего необходимо переговорить с кем-либо из комитета.

— Позовем сейчас! — откликнулся кто-то.

— А по какому делу? — настаивал один из присутствовавших, вдруг беспричинно и неожиданно раздражаясь.

— Так, есть дельце к комитету.

— А вы кто будете? — обратились матросы к рабочим.

— Мы — рабочие комиссары.

В это время легкой походкой, высокий и стройный, подходил ко мне хорошо мне знакомый матрос Железняков, который был здесь председателем комитета части. Я знал его раньше по различным делам и всегда питал к нему большое доверие.

Мы дружески поздоровались. Я отвел его в сторону и показал предписание Владимира Ильича.

Он смутился.

— Вам это известно?

— Да.

— Но откуда вы могли это узнать? Это наша братва балует, говорил им, — до добра не доведет...

— Как будете действовать? — задал я ему испытующий вопрос.

— Ну, что ж, — раз надо, так надо...

— Я предлагаю вызвать представителей судебно-следственной части флота. Вероятно, и у вас здесь есть представитель?

— Да, есть, — сказал он, ухмыльнувшись.

— А потом я прошу присутствовать вас как председателя комитета и еще двух товарищей из комитета, и давайте скорей начинать, — перешел я от взаимных советов в атаку.

Железняков тотчас же послал матросов найти комитетчиков и представителя судебно-следственной части, и мы все вошли в большую залу, где почти посредине тянулись в один ряд длинные столы.

Весть о нашем прибытии разнеслась по экипажу, и со всех сторон стали поодиночке и группами появляться матросы, в большинстве вооруженные револьверами. Громко разговаривая, выкрикивая и насвистывая, двигались они группами по залу. Многие из них были, очевидно, сильно под хмельком. Не прошло и пяти минут, как вся зала была полна народу.

Мы уселись у стола. Прибежал, запыхавшись, представитель судебно-следственной части, несчастный, задерганный человек, и когда я спросил у него, в чем тут дело, он шепотом сказал:

— Мы все это и многое другое отлично знаем, но что же мы можем сделать? — и отчаяние, и робость, и усталость прозвучали в его голосе.

Подошли комитетчики, бравые, трезвые ребята; тут же в толпе маячил наш проводник, очевидно сам удивляясь, какую затеял он кашу.

Я сказал, что надо начинать.

Железняков ударил в ладоши и звонко, и отчетливо, и повелительно, — он был прирожденным вожаком, — сказал:

— Товарищи, займите места! Разговоры прекратить. Начинается заседание. К нам приехали товарищи из Смольного по делу, а по какому, — они все скажут.

Я отнюдь не хотел митинговать и ни в коем случае не мог позволить низвести правительственное следствие на какое-то всеобщее словопрение, а поэтому сразу объявил:

— По предписанию Председателя Совета Народных Комиссаров Владимира Ильича Ленина объявляю начатым следствие по делу самовольного задержания на улицах группой матросов трех офицеров, причем к следствию, согласно выработанным формам, привлекаю представителей судебно-следственной части флота, трех представителей комитета вашей флотской части и двух рабочих комиссаров. Все перечисленные лица образуют из себя местную следственную комиссию под моим председательством по назначению правительства.

Матросы, очевидно, ничего этого не ожидали. Сразу умолкли, еще не зная, как на это реагировать.

— Оглашаю предписание революционного правительства, — и я прочел предписание Владимира Ильича. Все сразу и окончательно успокоились.

Я обратился к председателю комитета флотской части с вопросом:

— Правда ли, что некоторой частью матросов самовольно арестованы три офицера и что они содержатся в крайне скверных условиях?

Железняков блеснул глазами.

— Правда! — ответил он.

— Как их фамилии?

— Волк, Масленников... — и Железняков назвал третью фамилию, которую я сейчас забыл.

— Прошу сделать распоряжение доставить Масленникова.

В зале прошел ропот.

Я в упор смотрел на Железнякова.

Он вспыхнул и произнес:

— Доставить Масленникова!

«Ну, дело пошло, — подумал я, — надо всех держать в крайнем напряжении».

Один из матросов, низкого роста, круглый, приземистый, отделился от комитетчиков и полубегом вышел из залы.

Нам подали чай, черный хлеб, масло и соль. Никто не дотронулся. Всем было не до того.

Не прошло и нескольких минут, как к столу подошел, запыхавшись, еле дыша, молодой офицер, поручик, растерянно смотревший кругом.

Я предложил ему сесть.

— Как ваша фамилия?

Он молчал и, словно извиняясь, глядел на нас, прикладывая руку к сердцу.

«В чем тут дело?» — подумал я.

Я опять переспросил его:

— Прошу, назовите вашу фамилию и расскажите, кто вы, откуда вы?

Он страдальчески улыбнулся и с особенным напряжением, заикаясь, промолвил:

— М-м-масленников... — и опять смолк. Потом, точно собравшись с силами, сказал: — Я-я оч-ч-ень запыхался... Трудно говорить... Бежал...

— Откуда бежали? Почему запыхались? — невольно спросил я его.

— Весь день сидел в холоде, не ел ничего... а потом сразу бегом!.. Не могу бежать... А он сзади с револьвером...

В зале наступила тишина.

Я вопросительно посмотрел на Железнякова.

— Спешил исполнить приказание! — особо деланно, громко произнес тот круглый, приземистый матрос, который ходил за арестованным.

В зале раздался смешок. Мне это не понравилось. Железняков только посматривал на меня.

Масленников собрался с силами и стал рассказывать о себе, говоря, что он приехал в отпуск, к отцу, что никого здесь не знает, шел по улице, и его неожиданно арестовали матросы, привели сюда и сунули в подвал, в каморку, где очень холодно.

Я все тщательно записывал, задал ему целый ряд вопросов и предложил как представителю судебно-следственной части флота, так и комитетчикам задавать ему вопросы.

Ответы были самые обыкновенные.

Один из комитетчиков передал мне бумаги, отобранные у Масленникова. Это были черновые письма его к различным лицам, тщательно переписанные в тетрадке. Я быстро просмотрел их. В письмах рассказывалось о разложении армии, о бегстве солдат из окопов и высказывались предположения, что все это дело рук немецких шпионов и Вильгельма, которым продались русские люди, называемые большевиками, среди которых много евреев. Одним словом, в этих письмах высказывались те крайне распространенные в то время обвинения большевиков, которыми полны были тогда много месяцев буржуазные газеты, в миллионах экземпляров распространявшиеся всюду. Даты на письмах еще дооктябрьские, начиная с июня.

Я прочел некоторые отрывки и спросил у Масленникова, почему он все это так написал? Тот крайне сконфузился, перепугался и стал лепетать, извиняясь, что он написал то, о чем все говорили и в чем уверяли, и что видит теперь, что он жестоко ошибался. Более он ничего не мог сказать.

Допрос закончился, и я предложил ему сесть в стороне.

— Доставьте Волка, только прошу не повторять того, что было с Масленниковым.

— Есть, капитан! — задорно, особо громко произнес все тот же приземистый матрос.

В зале прокатился более громкий смешок, и мне это не понравилось еще более.

Первый случай я готов был объяснить привычкой матросов всю команду выполнять бегом, особенно, когда им приходится подниматься из трюма на палубу. Я думал, что условия быта сказались и здесь, но чувствовал, что здесь что-то не то.

Через несколько минут появился буквально дрожащий офицер Волк, грудь которого ходила ходуном, и он, не дожидаясь никакого приглашения, не сел, а как-то рухнул на стул, схватился за грудь и стал мучительно кашлять. И серое с коричневым оттенком лицо его исказилось болью.

— Ваша фамилия? — спросил я у него.

— Волк, — еле слышно произнес он. — Не могу, холодно... больно...

Кто-то хихикнул.

— Допрос прерываю... Прошу арестованному дать чаю... — сказал я отрывисто, громко и положил ручку на стол.

— Ваше поведение. — обратился я к белесоватому приземистому матросу, — совершенно недопустимо и явно противозаконно. Вы компрометируете революционную власть, не нуждающуюся в жестокостях.

В зале воцарилась мертвая, жуткая тишина.

Железняков посмотрел на меня, я ответил упорным взглядом.

— Ну, что же, чаю? Давайте чаю! Ведь сказано! — громко и взволнованно произнес он, вставая.

Два стакана чаю были быстро принесены. Я предложил их Масленникову и Волку и придвинул к ним хлеб с маслом. Они жадно схватились за еду, а чай выпили залпом.

В зале было тихо, и больше никто не смеялся.

— Допрос продолжается, — сказал я и задал Волку обычные вопросы.

По осторожным, раздумчивым ответам мне сразу стало ясно, что Волк — настоящий волк контрреволюции, что он находится в Петрограде неспроста и что за ним кроется организация.

На столе появилась толстая тетрадь, отобранная на квартире, где жил Волк, и найденная в его чемодане. Оказывается, там матросы самовольно произвели обыск. В тетради велся дневник, в некоторых местах зашифрованный, фамилии и города обозначались везде условно. Записанные отдельными строчками отрывки стихотворений, отдельные выражения, несомненно, служили паролями или ключом к шифру. Перелистывая далее, я наткнулся на копии прокламаций к войскам резко контрреволюционного содержания, направленные не только против рабоче-крестьянской власти, но и против Февральской революции. Явно, что этот офицер был монархистом и принадлежал к их организации. Я немедленно огласил наиболее типичные места из всех этих записей.

Глаза Волка засветились злым огнем, почти ненавистью, черные зрачки тяжело смотрели в одну точку, и он, почувствовав себя в западне, даже не стал особенно изворачиваться и объясняться, а лишь заявил, что так думают все офицеры...

— Это неверно! — возопил Масленников. — Мы против старого режима! ..

Волк недоуменно посмотрел на Масленникова и отрывисто прибавил:

— Ну, если не все, так многие...

Смолк и замкнулся.

Я предложил ему объяснить другие места его записей, шифрованные места и пароли.

Чувствуя, что он попадается, и не имея мужества признать себя тем, кем он был на самом деле, он стал зло огрызаться, стараясь посмеяться над тем, что революционеров могут интересовать стишки, и, видя, что он окончательно запутывается, вдруг отрывисто сказал:

— Я больше ничего говорить не могу... Я все сказал, что знал... — и он зло, исподлобья посмотрел на меня, и мы встретились с ним глазами.

— Вот это враг настоящий, заматерелый, классовый враг, — подумал я, — и с такими нам еще долго придется бороться.

Я предложил задавать вопросы. Вопросов было мало. Ответы — односложные.

— Приведите третьего.

Белесоватый, приземистый матрос исчез. Им еще принесли чаю.

Посланный долго не появлялся.

— Идет теперь вразвалку, — пошутил кто-то из присутствующих, и кругом добродушно засмеялись. — Долго будет помнить проборку...

И я сразу почувствовал, что лед подтаял, что все поняли, что так делать, как делали, не нужно.

Отворилась дверь, и вошел тихим шагом третий офицер, а за ним плелся, семеня ногами и немного ломаясь, тот же приземистый матрос, виновато, как провинившийся школьник, поглядывая кругом.

В зале добродушно зарокотало и смолкло.

Этому третьему офицеру, фамилию которого я сейчас забыл, я тоже предложил чаю, чему он очень удивился и, сказав «благодарствуйте», с удовольствием, не спеша, грея руки о стакан, выпил и также не спеша съел предложенный ему Железняковым бутерброд. Держал он себя просто, спокойней и уверенней других, и только неожиданно выступавшие большие красные пятна на лице говорили о его душевном волнении.

Я предложил ему назвать свою фамилию и рассказать о себе. По военной привычке он попытался встать, но, видя, что никто этого от него не ждет, он стал свободно, но несколько протокольно рассказывать о том, где он служил, откуда приехал в Петроград на побывку, к своей матери, и так как ее не застал — она уехала к дочери в Тверь,— то и остановился у знакомых, куда поздно вечером привели Масленникова, чтобы сделать обыск, а так как он тут оказался, то матросы арестовали и его. Масленникова он никогда ранее не знал.

— Я сначала подумал, что это не настоящие матросы, потому что у них не было ордера на обыск от властей, а стало быть, они действовали не от правительства, а потом по разговорам, шуткам и как ходят, вижу, настоящие, но как же, но почему же без ордера? — недоумевал допрашиваемый. — Вот это меня заинтересовало: и даже хотя бы предписание или свидетельство от комитета было бы, — и этого нет. Я попросил составить протокол и все это записать, а они отвечают: «На кой нам черт протокол твой? И так сдохнешь, и без протокола!» — «Бандиты, —думаю я, — бандиты! Разве настоящий матрос так позволит себе? Никогда! Матросы — народ развитой и службу знают. Я с матросами в окопах сидел на Северном фронте... Прекрасные ребята, порядок любят... А это что же? Так нельзя! Совсем не по уставу»... — и он беспомощно развел руками. В зале задвигались и сочувственно смотрели на него.

Никаких вещественных доказательств за ним не оказалось. В чемоданчике нашли белье и коробку конфет.

— Это я матушке привез, — пояснил он на слова одного из комитетчиков, конфузливо улыбаясь.

— А к какой вы политической партии принадлежите? — вдруг в упор спрос ил Железняков.

— Я трудовик, — спокойно и естественно ответил он, — потому что, — пояснил он, — раньше я все среди крестьян жил, учительствовал, и думаю, это им самое подходящее, ну, а я с ними заодно...

— Это ничего, это хорошо, — ласково произнес Железняков и посмотрел на меня.

Допрос закончили.

Я переговорил с комитетом.

— Знакомая одного из матросов, горничная, сообщила, — рассказывали мне, — что у них на квартире бывают офицеры, собираются, а ребята никому не сказали, пошли, да и ахнули, а этот зря попал... Мы его отделим в хорошее помещение, — дадим койку, а этих переведем, — там холодно, — но под караул...

Разделение было правильно, и мне ясно было, что тех двух, особенно Волка, надо держать крепко и что здесь, несомненно, случайно напали на след организации.

Я условился с комендантом, что на другой день этих двух арестованных доставят в Смольный под караулом в 75-ю комнату, а третьего выпустят на свободу. В таком духе мы составили протокол, и все подписали его. Мы вышли из зала и, окруженные матросами, пошли в соседние комнаты.

____________

В одной из комитетских комнат на диване, на стульях, креслах сидело несколько матросов. Мы вошли сюда с Железняковым. Наш разговор быстро перешел на теоретическую тему об анархизме и социализме, а когда он и некоторые его товарищи узнали, что я лично знаю П. А. Кропоткина², они с живым интересом просили рассказать о нем, и мой рассказ они слушали с жадностью.

В теориях матросы были некрепки, и, чувствуя, что они не могут мне возразить, я постарался этот разговор прикончить, дабы им не было обидно. В сущности анархизма у них никакого не было, а было стихийное бунтарство, ухарство, озорство и как реакция на военно-морскую муштру — неуемное отрицание всякого порядка, всякой дисциплины. Тут же сидел полупьяный старший брат Железнякова, гражданский матрос Волжского пароходства, выдававший себя за матроса с корабля «Республика», носивший какой-то фантастический полуматросский, полуштатский костюм с брюками и высокие сапоги бутылками, — сидел здесь и чертил в воздухе пальцем большие кресты, повторяя одно слово: «Сме-е-е-рть!»—и опять крест в воздухе: «Сме-е-е-рть!» — и опять крест в воздухе: «Сме-е-е-рть!» — и так без конца.

Демьян Бедный, сидевший здесь же, искоса смотрел на него и усиленно, от волнения, ел масло без хлеба, стоявшее на тарелке на столике, очевидно, не очень одобряя наше неожиданное ночное путешествие...

В окнах чуть-чуть блекло. Мы переглянулись и двинулись.

Комнаты с оружием стояли без охраны, двери растворены, и здесь валялись спящие люди. На крыльце караула не было. Было мертво, запустело, жутко и грустно.

Железняков проводил нас до автомобиля, и мы уехали, подавленные всем виденным.

Рабочие комиссары негодовали и говорили, что это одно из самых опасных гнезд.

— Ну и анархисты! — восклицали рабочие комиссары. — Теперь-то мы видим, что такое анархисты... Это почище наших бандитов, которых мы арестовываем каждый день...

Я решил ранним утром о всем виденном рассказать Владимиру Ильичу.

_________

Владимир Ильич придал всему этому случаю очень серьезное значение. Он обратил особенное внимание на элементы разложения матросской массы, и, когда я напомнил ему, что нам уже пришлось возиться с этими матросами по делу убийства Шингарева и Кокошкина³, бросил свою удивительно четкую формулировку:

— От анархизма до контрреволюции — один шаг, — сказал он, когда несомненными данными он убедился, что эти матросы принадлежат к анархистской организации и находятся в непосредственной связи с видными русскими анархистами, в то время проживавшими в Петрограде.

Вскоре мы убедились в этом еще более доказательно.

Для того чтобы быть в курсе дела, я с утра направил несколько комиссаров рабочих 75-й комнаты Смольного во второй гвардейский флотский экипаж к матросам и просил их сообщать мне по телефону и лично, по очереди приезжая в Смольный, обо всем, что там творится.

Выяснилось, что большая группа матросов, связанная между собой, неистовствовавшая вчера вечером, терроризирует других, по преимуществу беспартийных, с особенным недоброжелательством относясь к партийным большевикам, считая их «законниками» и «умеренными». Себя же эта группа считала очень крайней, отрицающей всякую законность как буржуазный предрассудок и не желавшей вообще никому подчиняться. Наибольшим авторитетом среди них пользовался Железняков-младший, но и то уже за последнее время много потерявший в их глазах, так как он имел постоянное сношение с местными властями и подчинялся их распоряжениям.

Данное им и комитетчиками обещание доставить офицеров в Смольный крайне возмутило наиболее буйную часть матросов, и на этой почве там произошли горячие споры, чуть было не дошедшие до поножовщины. Группа явно раскалывалась. Железняков терял свой авторитет, его мнения не слушали, часть же крепко стояла за него.

Железняков-старший, тот, который всех благословлял смертью, возмущен был больше других и неожиданно куда-то исчез с несколькими матросами. Оказалось потом, что они забрали с собой офицеров, усадили их в два автомобиля и уехали. В сутолоке никто этого не заметил. Когда я, устав ждать, потребовал немедленно прислать офицеров, то мои комиссары получили ответ, что большинство матросов с этим не согласны, что комитет пока ничего не может поделать, что надо подождать.

Я настаивал на категорическом ответе.

Двое уполномоченных матросов вызвались ехать в Смольный для объяснения. Среди них был тот, который первый принес нам весть об аресте офицеров.

Я вместе с рабочими комиссарами принял их очень сурово. Тот, первый, виновато смотрел на нас. Второй держал себя развязно, и когда он в разговоре по поводу нашего комитета позволил себе что-то лишнее, то очень сознательный и молчаливый матрос, командированный к нам для связи с корабля «Аврора», партиец-большевик, вдруг поднялся, выпрямился во весь свой огромный рост и рявкнул:

— Матрос с корабля «Республика», предлагаю тебе держать себя здесь, как на корабле, иначе с тобой будет поступлено по законам военного времени... Не забывай, ты перед лицом революционного правительства...

Тот, развязный, отвалился на спинку стула и как ошеломленный, с полуоткрытым ртом, в испуге, остановившимся взором смотрел на этого сумрачного великана, потом вдруг вскочил, вытянулся в струнку, залихватски отдал честь и не то в насмешку, не то всерьез крикнул:

— Есть, капитан! ..

И оба сели.

Все это произошло так неожиданно, так внезапно и так внушительно, что на некоторое время прекратились все разговоры и наступила гробовая тишина.

Когда неловкое молчание прошло, этот развязный матрос, ставший вполне серьезным, вынул из широкой пазухи своего бушлата тетрадь, уже фигурировавшую вчера на допросе, в которую были вложены все документы и переписка, отобранные при обыске у арестованных офицеров.

— Вот это вам прислали... А их нет... Они у нас сидят... Можно мне ехать?

И он, откозыряв, пошел. За ним последовал и другой.

Мои комиссары, приехавшие от матросов, сказали мне, что матросы все время пьют, что среди них появились женщины, что настроение их самое отвратительное и что офицеров в эту ночь они, наверно, расстреляют...

Что тут было делать? Конфликт явно назревал, неподчинение распоряжению правительственной власти было налицо.

Как раз тут же пришел отец офицера Масленникова, дряхлый старичок, принесший доказательства, что сын его приехал в отпуск, что он может ручаться, что сын его не контрреволюционер, а крайний... либерал, — как он аттестовал его, — и что он может представить поручительство, залог, все, что хотят, и, наконец, если нужно, пускай арестуют его самого...

Сцена была тяжелая, очень повлиявшая на рабочих, которые окружили его, стали говорить, расспрашивать, поить чаем.

Я чувствовал, что нарыв зреет и что надо действовать. Уйти было нельзя, и я по своему обыкновению написал Владимиру Ильичу до сего времени сохранившуюся у меня записку. Я писал ему:

 

«В последнюю минуту у матросов гвардейского экипажа настроение изменилось, и они не прислали арестованных офицеров, а прислали их бумаги, и приехали два представителя. Мои комиссары, ездившие к матросам, с точностью удостоверяют, что офицеров расстреляют в эту ночь. Отец одного офицера пришел и удостоверяет, что офицер Масленников приехал в отпуск и что он знает, что он не повинен ни в какой контрреволюции».

 

Письмо я отослал с дежурным рабочим комиссаром, сказав ему, чтобы он дождался ответа.

Отец офицера Масленникова ушел.

В это время, запыхавшись, вбегает матрос, который первый привез нам весть об аресте офицеров, взволнованный подбегает ко мне и в упор говорит:

— Я должен сообщить... Их нет... Их увезли, давно увезли, неизвестно куда...

- Кто?

— Несколько матросов, еще днем. Их взяли из-под ареста и увезли всех троих...

Рабочие сгрудились к матросу и, молча, насупившись, слушали.

Я взялся за телефонную трубку, чтобы вызвать к телефону Железнякова, но в это время вернулся посланный комиссар от Владимира Ильича. Он подал мне мою записку. На обороте ее карандашом Владимир Ильич прислал нам следующее предписание:

 

«Оповестить матросов гвардейского экипажа (с взятием от них подписки о том, что это им объявлено), что они отвечают за жизнь арестованных офицеров и что они, матросы, будут лишены продуктов, арестованы и преданы суду.

Принять экстренные меры:

(1) к посылке хорошо вооруженной охраны к зданию;

(2) к записи возможно большего числа имен матросов гвардейского экипажа.

Председатель Совета Народных Комиссаров Ленин»*

 

Я прочел вслух это предписание рабочим.

— Правильно! — раздались возгласы. — Это безобразие! Мы должны это прекратить!..

И тотчас же принялись вырабатывать план.

Несколько наших товарищей еще были там, среди матросов. Я вызвал одного из них к телефону и предложил им переписать имена матросов, но мне ответили, что здесь все пьяно, что озлобление против них растет, что они хотели бы, чтобы им выслали автомобиль, чтобы поскорей уйти отсюда, на что и просят у комитета разрешения. Ясно было, что им там делать больше нечего. Я предложил им немедленно выйти на улицу и сказал, что тотчас же высылаю автомобиль, а в другом — маленький отряд на всякий случай.

Наши комиссары вскоре вернулись, полные возмущения, так как там была ужасная, отвратительная оргия.

В это время мне удалось вызвать Железнякова-младшего, и когда я спросил у него: «Где офицеры?» — он глухо ответил мне:

— Они исчезли. Их украли. У нас раскол, прямо беда!

Он обещал тотчас же сообщить мне, если что узнает об офицерах.

Я прочел ему по телефону предписание Владимира Ильича.

— Сейчас, кроме некоторых, здесь никто ничего не поймет. Все страшно возбуждены. Рвутся на улицы, и еле-еле удается их сдержать.

Перед нами стал вопрос, как охранить город от этой пьяной ватаги и отыскать увезенных.

Я вызвал тревогой на линейку сильный дежурный отряд латышей-партийцев, находившихся в Смольном, прибавил к ним четырех самых стойких комиссаров рабочих, дал десять пулеметов, отправил для расположения в близлежащих около матросов домах и предписал начальнику зорко следить за матросами с помощью дозорных, сообщая нам в 75-ю комнату о всяком движении их. На всякий случай мы приготовили Волынский и егерский полки, отличавшиеся в то время трезвостью, или, лучше сказать, терпимым пьянством, где мы имели крепкие организации наших товарищей, предписав им быть в полной боевой готовности. Об этом же сообщили нашему другу тов. Благонравову в Петропавловскую крепость, который так же спокойно, как всегда, ответил мне:

— Я всегда готов.

— Я прошу вас лично никуда сегодня не отлучаться и проверить броневики...

— Что, опять «по аэроплану»? — так выражался он, когда ему приходилось выезжать на разгон пьяной толпы. Броневики, ревя изо всех сил сиренами, тарахтели из пулеметов «по аэроплану», т. е. стреляли в небо, а толпа со страхом разбегалась или зарывалась в сугробы снега.

— Нет, — ответил я, — если потребуется, то ниже, почти по земле...

— Ну?..

— Да, будьте готовы.

И я наверное знал, что он будет готов.

Желая избежать кровопролития, мы тотчас же направили наших делегатов-матросов на «Аврору» и к другим матросам, прося их как можно скорей проникнуть во второй флотский экипаж и принять все меры, дабы сдержать пыл матросов с «Республики».

Матрос с «Авроры», а за ним и другие сейчас же двинулись но своим частям.

— Это они на суше расходились. Их бы на корабль, сейчас бы очухались... Наша братва к этому привычна... — говорил он, уходя.

Рабочие комиссары обсудили положение и возмущались, что всем нам приходится тратить так много времени на своих же матросов, когда нужно вести борьбу с контрреволюцией и белогвардейщиной.

— Как это все на руку буржуазии!

— Как не понимают этого анархисты!

— Необходимо в Совете поднять об этом вопрос и все это прекратить разом!

— А все водка, пьянство, вино...

— Мало мы бьем вина, надо бы все его уничтожить...

После этого мы дали знать во все участки милиции, чтобы смотрели за двумя автомобилями с матросами и офицерами и задержали их. Сообщили в районные комитеты, послали на поиски наших комиссаров, но никаких сведений получить не могли.

Тянулась напряженная, мучительная ночь. Автомобили как провалились. «Наверное, укатили за город», — гадали мы. «Где автомобили? Где матросы? Где офицеры?» — спрашивали мы друг друга, и эта загадка волновала нас всех.

Под утро, часов в шесть, к нам прискакали наши комиссары, дежурившие возле здания второго флотского экипажа, и сообщили, что только что на всем ходу подошел автомобиль, из которого выпрыгнули четыре матроса и с ними один офицер, и они, неся что-то в узлах, почти бегом вошли в подъезд, направляя револьвер в спину офицера и понукая его бежать с ними. По описанию, это был тот третий офицер-трудовик, фамилию которого я забыл.

Для меня стало ясным, что двоих расстреляли, в узлах — их одежда, а третьего почему-то сохранили. Я знал, что приехавшие запрут офицера, а сами, конечно, сейчас же завалятся спать.

Оставалось немного времени, когда можно было рискнуть вывезти этого третьего. Я знал во втором флотском экипаже нескольких матросов-партийцев. Наши комиссары знали расположение комнат. Я направил автомобиль в ближайший переулок. Двое наших комиссаров свободно вошли в здание второго флотского экипажа, по счастью, скоро отыскали двух наших матросов, в том числе того, который первый принес весть об аресте офицеров, передали им, в чем дело, сообщили предписание Владимира Ильича, и они тотчас же начали отыскивать привезенного третьего офицера. Очень скоро его нашли лежащим на столе. Когда они вошли к нему, он чуть не провалил все дело, так как с испуга начал кричать: «Не надо! Оставьте меня! Я достану вам еще денег!. .» Но, видя трезвых, махающих ему руками людей, он умолк и с трудом встал. Они все вместе незаметно вышли из здания, его посадили в автомобиль, и через двадцать минут он, дрожащий, весь бледносиний, был в 75-й комнате и стоял, не шевелясь, перед моим столом, полный недоумения и беспредельного отчаяния.

Говорить он не мог — мелкая дрожь била лязгавшие зубы. Я даже не пробовал его допрашивать. Ему дали горячего чаю с молоком, хлеба и колбасы. Я сказал ему, что пусть он не беспокоится, что он в полной безопасности, что он в Смольном, что мы поговорим с ним обо всем завтра, а теперь ему самое лучшее лечь спать.

Он смотрел на всех, озираясь по сторонам, видимо, ничего не понимая.

Я вызвал условным звонком коменданта Смольного. Ко мне быстро, спеша, подошел тов. Мальков, матрос с корабля «Аврора». Я сказал ему, что сдаю под его личную ответственность этого офицера, ничего не совершившего дурного, но что дело его крайне секретное и что к нему он не должен решительно никого пускать без моего на то разрешения, что его надо хорошенько накормить и дать хорошенько выспаться.

— А мы ему сейчас щец дадим! У нас готов ужин для отряда, который вами снят и сейчас должен прибыть. Спать — выспится!.. Дадим отдельную комнату, у нас хорошо, — добродушно басил Мальков, расписываясь в приеме секретного арестованного. Он позвонил по телефону и сказал: «Двух». Через некоторое время пришли двое конвойных.

— Прими!..

В одну секунду офицер очутился между двумя бравыми латышами, щелкнули затворы винтовок, символически давая знать арестованному, что бежать нельзя, что здесь не шутят.

— В секретную третью! Марш!..

И офицер, подчиняясь команде, как настоящий военный, довольный зашагал, в такт шага размахивая руками.

Ночь кончилась.

Нестерпимо хотелось спать. Оставив очередного дежурного и прося при первой нужде разбудить, я пошел в буфетную и, подложив полено под голову, мгновенно крепко-крепко заснул.

_____________

— Не будите его, не надо, тише! — далеко-далеко, сквозь сон, слышу я знакомый голос и никак не могу припомнить, чей это голос, и ужасно досадно на это, и сержусь, и кричу: «Постойте, не уходите! Кто это?»,—и голос мой глухой, невнятный, сдавленный, никому не слышен. И так ужасно обидно, больно, досадно. Напрягаюсь изо всех сил до сердцебиения, поднимаю окаменевшие веки и вижу двух девушек-буфетчиц, наших неустанных кормилиц, так всегда заботившихся о нас, а там, в конце комнаты, знакомая фигура Владимира Ильича на цыпочках, готовая исчезнуть в дверях.

— Владимир Ильич! — кричу с досады на себя, что не узнал его по голосу, находясь еще в полусне, полный обиды невесть на кого.

Владимир Ильич оглянулся.

— Проснулись? Я вас разбудил?..

Хватаюсь за часы — десятый!.. «Батюшки, а хотел встать в семь. Экая досада! Все дела ушли...» — пронеслось в голове.

— Проспал...

— Вы опять не спали ночью?..

— Это не беда, да вот проспал. Вы чего же не разбудили? — набрасываюсь на буфетчиц. Но они весело улыбаются, хорошо зная, что окрик этот товарищеский.

— Уж больно вы крепко на полене-то спали, как на пуховой подушке, вот нам и жалко будить-то, мы и чай никого не пускали пить...

Это меня еще больше возмущает.

— Ну, вот вам первому, — улыбаясь и смеясь, одна из девушек дает мне стакан прекрасного, крепкого, горячего чаю с бутербродами.

Владимир Ильич благодушно смеется над этой бытовой сценкой нашего Смольного, садится здесь же, ему тоже дают чаю, входят рабочие, служащие, здороваются с Владимиром Ильичем и садятся за столы, журя меня за то, что буфетчицы так мне покровительствуют, что не пускали даже пить чан, пока я спал.

— Ну, как?.. — спрашивает Владимир Ильич.

Я рассказал ему обо всем, что произошло. Он крайне возмущен. Категорически приказывает охранять жизнь этого офицера, начать расследование дела и обязательно рассеять эту матросскую часть.

— Это крайне опасный элемент, он может переметнуться под анархическим лозунгом куда угодно, потом спохватятся, да будет поздно. Сообщайте мне все подробности.

Мы уходим с ним из буфетной в Управление делами Совнаркома, чтобы ознакомиться с новой почтой и телеграммами.

Возвращаюсь в 75-ю комнату. Созываю всех рабочих комиссаров, которые имеются налицо, и открываю заседание для допроса привезенного к нам офицера, предварительно знакомя товарищей с уже учиненным ему мною допросом в тот вечер во втором флотском экипаже, а попутно рассказываю все дело, так как новая смена комиссаров его не знает. Звоню тов. Малькову и прошу доставить секретного арестованного из секретной № 3.

Мальков приводит его под усиленным караулом в четыре человека.

— В чем тут дело? — шепчет он мне на ухо. — Все утро звонят матросы второго флотского экипажа, все ищут какого-то офицера, а вот сейчас приезжали четверо и требовали осмотреть все наши камеры и грозили оружием... Правда, полупьяные...

Я велю тов. Малькову насторожиться и усилить караул.

Офицер отоспался, но на лице его крайняя тоска, отчаяние. Я объявляю ему, что это продолжение того первого допроса, и прошу его рассказать, где он был в прошедший день. Он уже немного осмотрелся и, видимо, изумлен тому корректному и серьезному отношению рабочих, которое он встретил здесь, в Смольном.

Немного робея и превозмогая первую неловкость, он тихо рассказывает нам:

— Ко мне вчера днем пришел матрос и потребовал, чтобы я шел за ним. Я повиновался. Мы вышли на улицу. У дома стояли два закрытых автомобиля, в одном сидели те два офицера и два матроса, а меня посадили в другой автомобиль и со мной сели еще два матроса. Мы отъехали, и вскоре тот автомобиль ушел в другую сторону. Меня спросили, кто у меня есть знакомые, которые могли бы дать за меня деньги. «Если соберешь, — говорили они, — пять тысяч, — останешься жив, а не соберешь — сегодня расстреляем». Я помертвел. Я видел всю опасность и чувствовал, что вот-вот моей жизни конец. В Петрограде у меня много знакомых. Я колебался, как быть, а они понукают: скорей да скорей. Я говорю, что не знаю, как быть. А они свое: «Вот расшибем башку, тогда узнаешь». Я решился. Заехали к одним. Звонюсь. Вхожу, и они со мной. Вынули револьверы. Отзываю в сторону хозяина и говорю: «Простите, но спасите!» В двух словах рассказываю. Они в ужасе, соболезнуют и дают двести рублей. Я передаю матросам. Те кладут деньги в карман. «Ну, — говорят, — так ты долго не соберешь. Отправляйся. Вы тут не шевелитесь!» — кидают они моим знакомым. Мы уходим.

Я мучаюсь, что дал их адрес, что их могут еще ограбить, и начинаю думать, что лучше умереть.

— Ишь как буржуйчики перепугались, — говорит один. — Да только ты плохо просишь. Просил бы часы, кольца, шубу — нам все равно... Говори еще адрес, да получше...

Я задумываюсь, но страх смерти толкает, и я называю адрес своего знакомого присяжного поверенного. Едем туда... Входим... Там тот же ужас... Упреки по моему адресу, что я их подвел, что их теперь убьют... Я прошу, умоляю... Здесь сносят все, что могут: дают кольцо, часы, портсигар и полторы тысячи денег... Народа здесь было много... Все отозвались... Матросы хладнокровно все это забирают в карманы и, видимо, довольные, говорят мне: «Вот давно бы так, скоро будешь на свободе...» И мы заехали еще в два места. Матросы говорят: «Надо поесть». Достали еду и мне кусок дали и поехали за город. Остановились около какого-то дома в местности, мне совершенно неизвестной. Один вышел, скоро вернулся и сказал: «Скоро будут». Действительно, не более, как через полчаса, подъехал автомобиль. Смотрю, там те два офицера и два матроса, довольно пьяные. Офицеры молчат. Я не решился с ними заговорить. Стало совсем темно. «Едем!» И мы двинулись. Вскоре заехали во двор какого-то домишки, где окна были заперты ставнями. Это оказался притон. Все мы вышли. Матросы вынули револьверы, постучались, нам отворили, и мы все вошли в комнаты. Нас здесь встретила женщина-хозяйка. Матросы здесь были, как у себя дома. Началось пьянство. Женщины вели себя отвратительно. Сначала подошли к нам, но матросы им запретили разговаривать с нами. Один офицер, кажется Волк, встал и ходит около окон. Матросы это заметили.

— Что, удрать хочешь? — закричал один. — Небось, не удерешь! Петя, дай ему!..

Подскочил коренастый матрос, изо всех сил ударил его под зубы, под подбородок ручкой нагана. Волк зашатался, и у него изо рта пошла кровь. Хозяйка закричала: «Что вы делаете?! Пол запачкаете!» — «Дай ему под душу!» — командовал кто-то из матросов. И этот ударил его кулаком под ложечку. Волк зашатался, застонал и присел, схватившись за живот... Кровь текла у него на шинель изо рта.

Все стихло. Нас посадили в угол. Одного оставили сторожить, а сами разошлись по комнатам с девицами. Хозяйка принесла нам чаю и хлеба. Волк стонал и ничего не ел, — у него очень болел рот. Тут, в притоне, мы пробыли часа три. Потом один матрос стал крестить комнату, окрестил и нас. Нам велели собираться. Мы поднялись и поехали в какую-то глушь. На пустыре, около забора остановились, нам велели выходить. Мы вышли.

— Снимай шинели! — сказали они нам, площадно ругаясь, окружая нас с выхваченными револьверами. Мы сняли.

— Отнеси в автомобиль, — сказали они мне. Я понес и влез сам в автомобиль и замер. Через некоторое время раздались выстрелы и крики. Потом опять выстрелы, еще и еще. И все замерло. Я обомлел. Слышу — шаги. Ну, думаю, за мной. В автомобиль ввалились матросы.

— Ах, сукин сын, ты здесь! — заорал один. — Как же это мы тебя забыли? Ну, черт с тобой!.. — заговорил другой, подминая под себя одежду, снятую с расстрелянных. — Ты нам еще пригодишься. Завтра мы с тобой поездим. Трогай! — И мы двинулись. Меня утоптали под ноги между сиденьями, и все колотили каблуками. Матросы, видимо, устали, притихли и только иногда перебрасывались отдельными фразами о том, как ловко всадили они им пули в затылок, в лицо, в грудь... Так мы приехали в помещение матросов... Я еле встал. Меня втолкнули в комнату и заперли, а потом увезли вот сюда, к вам...

И он умолк.

На всех нас этот рассказ произвел потрясающее впечатление.

Едва успели мы закончить этот предварительный допрос, как к нам позвонили из гвардейского экипажа. Было уже часа три дня.

— Извольте нам сейчас же отдать офицера, — грубо говорил кто-то в телефон, иначе плохо вам там будет. Сами придем брать... Слышите?.. — и я сразу узнал полупьяный голос матроса Железнякова-старшего, смертью благословлявшего всех. Я повесил трубку и не стал с ним говорить.

Отправив в секретную комнату допрашиваемого, я еще раз подтвердил коменданту Смольного, чтобы он смотрел в оба за арестованным. Мне стало ясно, что компания Железнякова-старшего примет все меры, чтобы вырвать у нас этого арестованного ими офицера, так как он был живой свидетель всех отвратительных деяний этой банды, и они прекрасно понимали, что его показания убийственны для них, — вот почему они изо всех сил будут добиваться убрать свидетеля. И действительно, не прошло и получаса, как к нам вновь позвонили из гвардейского флотского экипажа. Тот же голос еще более нахально стал требовать выдачи нашего пленника. Я сказал, чтобы позвонили через час.

— Ну, то-то, смотри, а то хуже будет... — развязно говорил пьяный голос.

Мне нужно было выиграть время и не только обдумать план дальнейшего решительного действия, но кое-что осуществить за этот промежуток. Необходимо было прежде всего переправить арестованного офицера туда, где он был бы в полной безопасности. Я тотчас же созвонился с тов. Благонравовым и сказал ему, что сейчас приеду к нему по делу, и просил его никуда не отлучаться.

Вызвав автомобиль с шофером, которого я хорошо знал, я взял с собой трех рабочих комиссаров, хорошо вооруженных, лично принял у коменданта арестованного, и мы все пятеро быстро сели в автомобиль. Я дал направление шоферу, не назвав конечный пункт, и мы исчезли в густых сумерках наступающего петроградского вечера. Наш арестованный боязливо смотрел на нас и не решался спросить, куда мы едем. Вскоре мы подкатили к тяжелым воротам Петропавловской крепости и, сказав все пароли и показав пропуска, были впущены туда, где когда-то столь долго и столь мучительно проводили свою горестную жизнь целые поколения революционеров, где было наконец поднято знамя восстания и где теперь находилось под арестом контрреволюционное правительство Керенского и куда мы теперь заключили наиболее опасных уголовных, а в последнее время — белогвардейцев и монархистов, задержанных за явно контрреволюционную деятельность. Здесь находилась твердая, высокодисциилинированная воинская часть с броневиками, и всеми заведовал спокойный, ясный, обладавший железной волей, наш молодой преданный друг тов. Благонравов, офицер царской армии, присоединившийся к Коммунистической партии и принимавший самое активное участие в Октябрьском восстании, в молниеносном разгроме юнкерского выступления в Петрограде и во многих других славных революционных действиях. Войдя в приемную и оставив приведенного с рабочими комиссарами, я ушел с тов. Благонравовым в его кабинет и здесь вкратце рассказал ему всю историю, показал распоряжение Владимира Ильича и сказал ему, что матросы-анархисты наседают, что нам предстоит с ними еще большая возня сегодня и что я привез этого офицера к нему с тем, чтобы держать его на всякий случай под чужой фамилией до того времени, когда будет решено его выпустить. Тов. Благонравов, возмущенный всем услышанным, тотчас же сказал, что будет ждать сообщений из Смольного и, конечно, всегда готов принять самое деятельное участие в ликвидации всего этого безобразия. Мы вызвали арестованного и объявили ему, что здесь он будет числиться для его же безопасности под чужой фамилией, и окрестили его Петровым.

Тов. Благонравов выдал мне расписку в приеме арестованного, сохранившуюся у меня до сих пор. Он в ней собственноручно писал:

 

РАСПИСКА

Мною принят арестованный Петров, что и удостоверяю подписью с приложением печати.

Подпись

Комендант крепости Г. Благонравов.

Печать

Управление коменданта Петропавловской крепости.

 

Арестованный просиял, когда узнал, что привезен сюда для его собственного благополучия, быстро заполнил листок, именуя себя своей временной новой фамилией, и тотчас же был отправлен в камеру. Мы немедленно выехали в Смольный. Здесь сообщили, что матросы звонили несколько раз. Скоро опять позвонил старший Железняков и стал говорить крайне вызывающим тоном. Я резко прервал его, заявив:

— Предлагаю вашей группе, объявляющей бунт против революционного рабоче-крестьянского правительства, немедленно явиться со своими угрозами к Смольному и заявляю наперед,  что все вы будете расстреляны из пулеметов здесь же, у ворот Смольного...

На этом разговор прекратился. Отдав распоряжение начальнику вооруженных отрядов Смольного быть в полной боевой готовности, я нарочито открыто, чтобы видели все приходившие в Смольный, велел осмотреть и проверить пулеметы, выдав к ним ленты, и поставил сильную вооруженную охрану у орудий. Затем я вызвал к телефону Железнякова-младшего и заявил ему, что в его части, где он председатель комитета, творится черт знает что и что это не делает ему чести.

— Да они с ума сошли, спились совершенно, у нас полный раскол, мы их знать не хотим! — кричал он мне в телефон.

— Тогда сейчас же отделитесь, и, как подобает воинской части, предлагаю вам явиться к Смольному, чтобы демонстрировать вашу солидарность с правительством...

— Есть! — лихо закричал Железняков-младший. — Сейчас же будем. А квартиру другую дашь? Мы не хотим сюда возвращаться и быть с ними.

— Конечно, сейчас же дадим...

Через некоторое время я вызвал Железнякова-старшего и резко сказал ему:

— Что же вы не идете? Или труса празднуете? У меня пулеметы для вас готовы. Узнайте-ка на деле, что значит не подчиняться революционному рабочему правительству...

— Да ты врешь! — добродушно-полупьяно ответил он мне. — Да я ведь пошутил...

— А я нет, я не шучу и предлагаю тебе с твоими молодцами идти сюда...

— Ну, зачем? Не стоит... Мы спать ляжем...

Я настаивал, чтобы они явились: «Иначе, — сказал я, — придем мы к тебе в гости». И разговор прекратился.

Сообщив все Владимиру Ильичу, я сказал ему, что твердо решил разъединить эту часть, занять помещение гвардейского флотского экипажа, оружие и снаряды отправить в Петропавловскую крепость и назад матросов туда не пускать. Владимир Ильич вполне одобрил этот план, и я тотчас же снесся с тов. Благонравовым, предупредив его, что, вероятно, скоро придется действовать. Рабочие комиссары уже выехали на место и наблюдали за тем, что происходило среди матросов-анархистов, сообщая мне обо всем по телефону. Мы уже знали, что младший Железняков вместе с некоторыми комитетчиками увлекли за собой порядочную часть матросов и отправились в Смольный под гам и свист остальных. Часть матросов, захватив винтовки и свое имущество, беспорядочно двинулась к Николаевскому вокзалу. Я тотчас же направил туда бывшего матроса М. Д. Цыганкова, находившегося в числе рабочих комиссаров, вместе с несколькими другими комиссарами и с хорошим отрядом коммунистов стрелков-латышей, отдав им решительный приказ — разоружить этих матросов. Они произвели эту операцию очень просто: заняли все входы на Николаевский вокзал и, так как матросы прибывали разрозненными кучками, тотчас же отбирали у них оружие и складывали его в грузовые автомобили, поданные из Смольного. По Николаевскому вокзалу быстро разнеслась весть, что у всех отбирают оружие, и, когда Цыганков позвонил мне, что матросы больше не приходят и все они разоружены, но в вокзале находится много вооруженных солдат и матросов, битком набивших все помещения, добивающихся отъезда с первым поездом и постоянно грозящих железнодорожникам оружием, я выслал на подмогу еще роту латышей и предложил Цыганкову разоружать и всех остальных, находившихся в вокзале. В высшей степени дисциплинированные латыши, видавшие виды на Северном фронте и совершенно непризнававшие опасности, Цыганков и рабочие комиссары окружали каждое помещение и предлагали всем добровольно сдать оружие, объявляя, что те, у кого после найдут оружие, будут арестованы.

Этот, бежавший из Петрограда, разложившийся солдатский элемент, бросавший самовольно революционные ряды, как и надо было ожидать, не отличался храбростью и тотчас же складывал оружие. Наши отряды просмотрели всех до одного и у многих отобрали винтовки, револьверы, ручные гранаты, шашки, патроны. И так перебрали весь вокзал, наконец освободив железнодорожников от постоянного страха перед угрозой оружием. Оружие было отвезено частью в Смольный, частью в Петропавловскую крепость.

Железняков-старший, чуя для себя недоброе, с небольшой группой своих ближайших товарищей двинулся с Варшавского вокзала на юг, где присоединился к бандитской шайке, очень много накуралесил в Черниговской губернии и был убит отрядом красноармейцев, ликвидировавших эту шайку.

А Железняков-младший со значительной частью матросов в полном боевом военном порядке двинулся к Смольному. Он явился к нам в 75-ю комнату с двумя комитетчиками и чисто по-военному отрапортовал, что во исполнение приказания, поступившего к нему, вверенная ему часть матросов находится у ворот Смольного. Мы вышли к матросам, поздоровались, провели небольшой митинг, вынесли резолюцию, порицающую деятельность той отколовшейся группы, и предложили двинуться ночевать. Тут только матросы узнали, что их выдворили из помещения гвардейского флотского экипажа и предоставили им квартиру на Невском проспекте, в доме № 92, в двухэтажном доме, откуда недавно все жильцы выехали. Это несколько смутило матросов, но они по команде построились и двинулись во вновь отведенное место.

____________

Тем временем броневики Петропавловской крепости окружили гвардейский экипаж, а прибывшая с ними воинская часть спешно нагружала в автомобили ящики с гранатами, патронами, собирала оружие, пулеметы и другое воинское снаряжение. Все это немедленно отвозили в Петропавловскую крепость. Вызванный батальон егерского полка временно занял помещение гвардейского флотского экипажа, выставил караулы и получил строжайшее предписание туда никого не допускать.

Железняков-младший разместился на новой квартире, получив лишь немного патронов. Но и здесь матросы броненосца «Республика» не приняли вида действительно боевых, хорошо дисциплинированных частей. Разложение среди них скоро пошло дальше. Беспробудное пьянство, ограбление прохожих, кражи в городе вновь обратили на них наше внимание, и мы решили совершенно избавиться от этого буйного, не поддающегося дисциплине элемента, мешавшего регулировать революционный порядок в Красной столице. В один из вечеров наш смольнинский отряд быстро вошел в это помещение, снял часовых и разоружил всех матросов, среди которых было мною пьяных, вповалку спавших с пьяными проститутками. Железняков понял, что ему оставаться здесь больше нельзя и что его часть разлагается совершенно. Вскоре он отобрал около двухсот человек, на которых мог надеяться, и попросил послать его на фронт. Впоследствии ему разрешили выехать на юг, где он присоединился к нашим войскам, отчаянно боровшимся с белогвардейцами на подступах к Одессе. Он был начальником бронепоезда и наносил жестокие удары белогвардейцам. Он всегда бросался в самые опасные места, и его отряд стяжал заслуженную громкую славу настоящих бойцов революции. В 1919 г. он попал между двух бронепоездов белогвардейцев и, прорываясь на соединение со своими, метко разил врага, в упор расстреливая противнику, состоявшего из отборного отряда офицеров. В одном из пунктов, когда поезд несколько замедлил ход и когда огонь противника был особенно жарким, он, видя, как кругом него падают сраженные его товарищи, высунулся из броневой башни и, стреляя обеими руками из револьверов, сразу сшиб нескольких белогвардейцев, и в то время, когда огонь уже затихал, он сам был смертельно ранен пулей под мышку левой руки. Он повис в амбразуре башни, продолжая отстреливаться одной рукой, и скончался смертью храбрых под непрерывным огнем неприятеля.

В этом жарком деле почти весь его отряд погиб, но своим отчаянным сопротивлением задержал напор неприятеля и дал возможность сосредоточиться нашим отрядам и опрокинуть наседавшего врага. Рабочий класс никогда не забудет этого безумно храброго, всегда искреннего, всегда честного бойца революции, отдавшего свою жизнь за то единственное, что было для него дороже всего: за благо и счастье освобожденного народа, за благо и счастье рабочих и крестьян.

Впервые опубликовано брошюрой в издании «Огонька», 1926. Печатается по III т. Избр. соч.

* Подлинник мною отослан в Институт Ленина. B. И. Ленин. Полн. собр. соч. т. 50, стр. 27. — Ред.].

 

Примечания:

¹ Имеются в виду разгромы складов, магазинов и лавок в декабре 1917 г., организованные контрреволюционными силами. В связи с этим при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов был создан Комитет по борьбе с погромами. Была раскрыта и арестована контрреволюционная организация во главе с кадетами, ставившая своей целью свержение Советской власти. На устройство погромов и провокаций как на одно из средств борьбы с Советами ею выдавались крупные суммы денег, выпускались специальные листовки. Партия и Советское правительство провели большую работу по восстановлению порядка и охране революционного Петрограда. (Стр. 171.)

² П. А. Кропоткин (1842—1921) — один из главных деятелей и теоретиков анархизма, географ и путешественник. В 1874 г. был арестован за революционную пропаганду. В 1876 г. бежал за границу. По возвращении в Россию в 1917 г. был противником диктатуры пролетариата. Однако в 1920 г. в обращении к европейским рабочим Кропоткин признал историческое значение Октябрьской революции и призывал воспрепятствовать военной интервенции против Советского государства. Научные труды Кропоткина, его теоретические обобщения сыграли значительную роль в развитии географии и геологии. (Стр. 182.)

³ А. И. Шингарев (1869—1918) — по образованию врач, член ЦК партии кадетов, депутат И, III, IV Государственных дум, после Февральской революции 1917 г. — министр земледелий, Позже — министр финансов в составе Временного правительства.

Ф. Ф. Кокошкин (1871—1918) — буржуазный политический деятель, публицист, один из основателей кадетской партии, член ее ЦК, министр во Временном правительстве.

Ф. Ф. Кокошкин и А. И. Шингарев были убиты анархистами 7 (20) января 1918 г. (Стр. 183.)

 

 

РОЛЬ ДУХОВЕНСТВА В ПЕРВЫЕ ДНИ ОКТЯБРЯ

Духовенство господствующей православной церкви совершенно приспособилось к Февральской революции, которая освободила его от зависимости от царедворской клики государственных чиновников, дала самостоятельность и совершенно не урезала никаких его прав и, главное, доходов. Именно после Февральской революции духовенство особенно сильно стало настаивать на созыве своего Всероссийского съезда для избрания патриарха, на изменении синода и всевозможных других установлений ведомства православного исповедания. Никто в то время, кроме крайней левой печати, еще но говорил о необходимости отделения церкви от государства и школы от церкви.

Вот почему совершенно понятен тот гнев возмущения и ненависти, с которым духовенство господствующей православной церкви обрушилось на Октябрьскую большевистскую революцию, которая с первых же дней своего существования сейчас же заявила о необходимости немедленного практического осуществления отделения церкви от государства и школы от церкви. Решительно всюду и везде представители православной церкви, все эти многочисленные священники, благочинные, митрополиты, архиереи, иеромонахи и просто монахи почувствовали сразу жгучее дыхание истинной пролетарской революции. Им не только никто не оказывал никакого почтения, но их прямо и определенно называли врагами народа, которые столетиями боролись и восставали против малейшего проявления культуры, особенно среди народных масс. Об этом писали во всех социалистических газетах, журналах, об этом говорили на всех собраниях и митингах, это проводили в жизнь везде и всюду, выгоняя жадных «мирских захребетников» не только из общественных учреждений, но и из самых дальних нор и щелей, куда везде и всюду проникало православное духовенство своей пропагандой, своим тлетворным влиянием. Правительство диктатуры пролетариата определенно заявило, что православная церковь свободна, как и всякое другое вероисповедание, но что она лишается всех прав государственного установления*, является частным учреждением, которое ни в какой степени не поддерживается правительством. Пропаганда церковная допускалась, но допускались также, согласно закону, и полное неверие, и антирелигиозная пропаганда для борьбы с тем дурманом, который ранее везде и всюду распространяли представители этой сильной духовной организации, тесно связанной с главенствовавшими эксплуататорскими классами. Прошло лишь несколько дней после низложения Временного правительства, как всюду стало слышаться, что священники выступают в проповедях и другими способами против советского режима.

В ноябре была организована специально в Смольном так называемая 75-я комната. Она должна была заняться борьбой с пьяными погромами, контрреволюцией, саботажем, бандитизмом и другими многочисленными контрреволюционными проявлениями, которыми старый мир хотел пошатнуть новую, молодую пролетарскую власть. Исполком, с согласия Владимира Ильича, назначил меня председателем этого комитета и вручил ему дискреционную власть¹ для борьбы со всеми контрреволюционными элементами и выступлениями как в столице, так и в ее окрестностях. Не успели мы организовать наш новый комитет из самых сознательных рабочих петроградских заводов, как рабочие комиссары его, рассыпанные решительно везде по Петрограду, сообщили мне, что повсюду, в самых глухих закоулках, появились чьи-то печатные прокламации, в которых проклинается Советская власть и призывается на голову этих «безбожников и насильников гнев божий» и [которые] обращаются ко всем верующим в «господа нашего Иисуса Христа» всеми мерами противиться этой Новоявленной «дьявольской власти», ни в коем случае ей не подчиняться, беречь «мать-церковь, ее служителей» и оставаться «верными чадами православной церкви».

Когда мне рассказали приблизительное содержание расклеенных по заборам прокламаций, я сразу догадался по тому лампадному маслу, которое было разлито в прокламациях, что это, несомненно, произведение поповских рук православной церкви, что это они выступили против нас с нелегальным печатным словом. Мне не хотелось гоняться по городу за каждой прокламацией, так как я прекрасно сознавал всю нелепость подобной работы; но я чувствовал себя обязанным во что бы то ни стало как можно скорей открыть первоисточник, откуда идут эти произведения поповской печати, и арестовать тех, кто написал эти воззвания и кто распространяет их. Нам посчастливилось. Недалеко от Смольного, в переулках, также появились эти расклеенные на домах и заборах прокламации. Возмущенные рабочие и просто обыватели, сорвавши их или найдя некоторое количество экземпляров, подброшенных на крыльцо домов, собрали все это и принесли мне в Смольный. Я тотчас же направил в эти районы с десяток рабочих комиссаров, которые быстро рассыпались по всем переулкам и закоулкам и в одном из них арестовали двух благочестивых старушек, которые, ковыляя по тротуару, одетые в полумонашеские «черничные» платья, тихонько расклеивали эти листки. Одна мазала забор клейстером, а другая прихлопывала бумажку, тщательно разглаживая ее. Застигнутые врасплох на месте преступления, они заахали, заохали и были крайне изумлены, когда рабочие комиссары, бережно взяв их под крылышки, не спеша, повели в Смольный. Они были приведены ко мне в 75-ю комнату. Эти сморщенные божьи старушки были ужасно перепуганы и почти не могли отвечать. Видя, что разговаривать с ними не представляется возможным, я сказал, чтобы у них отобрали прокламации и дали мне на просмотр. Заметив, что старушки очень замерзли, я велел их напоить чаем с булками и дать погреться у печки. Старушки расположились, сначала робко поглядывая на нашу боевую обстановку: постоянно являлись матросы и солдаты, приводили арестованных, вносили конфискованное оружие, бомбы, и т. п., с чем шли на нас тогда контрреволюционеры. Увидя, что на них никто не обращает внимания, старушки вплотную засели за чаек. Один из комиссаров угостил их яблоком, и они, почувствовав любимый запах антоновки, с аппетитом выпивали стакан за стаканом, изрядно закусывая ситным, который был им предложен. Когда я увидел, что старушки обогрелись, распотели и бледные их щеки покрылись играющим румянцем, я предложил им подойти и сесть около моего стола и повел с ними беседу: кто они такие, кто их послал делать то дело, которое они делали, и просил рассказать мне все подробно. Старушки встрепенулись и, видимо, не знали, как им быть. Я в это время прочел воззвание, которое оказалось подписанным патриархом Тихоном².

Это открытое выступление «святого отца» мне даже понравилось. По крайней мере я видел, что этот человек не из трусливых и не рассылает подметных писем, как это делали многие другие организации, а то, что думает, то и говорит, не только ставя свою подпись, но и указывая свой адрес.

Мне важно было знать, кто вокруг этих старушек действует. Старушки очень скоро раздобрились и подробно рассказали, что им дал по целковому их знакомый, у кого этих воззваний целые горы и который собирает вот таких лиц, как они, и рассылает их по всему городу и уезду.

В это время ко мне в комнату вошел, как всегда энергичной походкой, тов. Благонравов, комендант Петропавловской крепости, в полном боевом вооружении, а с ним два его сотоварища, также в боевой походной форме. Они приехали по моему вызову, чтобы немедленно отправиться и прекратить погром на одном из водочных заводов, который пьяная толпа громила на Мойке. Так как ликвидировать погром было делом более важным и спешным, чем уничтожить штаб-квартиру патриарха Тихона, то я сказал Благонравову, чтобы он ехал на [место] погром [а], а потом вернулся ко мне для отыскания конспиративной штаб-квартиры патриарха Тихона и для ареста всех тех лиц, которые там находятся, и я показал ему прокламации Тихона. Когда он узнал, кто их распространяет, то пристально посмотрел своим упорным, долгим взглядом на одну из старушек, которая перепугалась этого взгляда и вдруг стала садиться, как бы защищаясь от него руками. Это было так смешно, а для нее, очевидно, так трагично, что все в комнате расхохотались, а она почти заплакала. Благонравов круто повернулся и вышел.

Старушек мы больше не беспокоили, и они в томлении дожидались своей участи. Я им сказал, что они будут дожидаться вон того, который смотрел на них, и его они должны будут повести на ту квартиру, из которой они получили листки. Старушки присмирели. Благонравов вернулся часа через полтора и сказал, обращаясь к старушкам:

— Пойдемте, да смотрите не путать и не врать. Нам с вами возиться долго нечего.

— Что ты, батюшка! — заголосили старушки. — Где нам врать, мы все тебе расскажем... — и исчезли, торопливо семеня за быстро удалявшимся тов. Благонравовым.

Через полчаса Благонравов звонил мне по телефону, что он открыл квартиру, сплошь заваленную прокламациями, всевозможными свеженапечатанными книгами и брошюрами, направленными своим содержанием против Советской власти, и что главное действующее лицо, хозяин этой квартиры, арестован, а также и все те, кто был там; что он здесь оставил засаду, а сам ведет расследование и, несомненно, в самое ближайшее время выяснит, в какой типографии печатались эти воззвания, для того чтобы немедленно арестовать всю типографию. Всю эту публику он посадил в автомобиль и отправил в Петропавловскую крепость. Мы быстро нашли типографию, которую немедленно закрыли, а потом конфисковали, арестовали ее владельца и всех тех, кто принимал участие в печатании этих прокламаций...

Так началось наше первое знакомство с антисоветской пропагандой представителей православной церкви.

На утро я сообщил об этом инциденте Владимиру Ильичу, показал ему прокламацию Тихона и спросил его, что он велит делать нам с автором этих прокламаций.

— Ничего, — ответил Владимир Ильич. — Сообщите ему, что Советская власть не намеревается надеть на его голову венец мученичества, но все те, кто будет распространять его произведения, будут немедленно арестовываться и предаваться суровому суду. Напечатайте обо всем этом в газетах и предупредите рабочие кварталы, чтобы строго следили за появлением прокламаций.

Я сказал ему, что предполагаю немедленно сообщить петроградскому митрополиту и поставить его в известность, что он как глава петроградского духовенства будет ответствен перед Советской властью, в частности перед нашим комитетом, за антиправительственную пропаганду в церквах и что он должен предупредить всех своих благочинных и священников, что такая пропаганда в открытом общественном месте, с кафедры и в церкви будет нами преследоваться как контрреволюционная, согласно объявленному осадному положению в Петрограде³, по всей строгости и суровости закона диктатуры пролетариата. Владимир Ильич одобрил эту меру и прибавил:

— Надо всегда возлагать ответственность на самых высоких лиц православной церкви, хорошо помня, что низшее духовенство и, особенно, паства являются орудием в их руках и часто совершенно не ответственны за то, что делает высшее церковное управление и главари его.

Старушек мы на другой день призвали из Петропавловской крепости в 75-ю Смольного, подробно им объяснили всю гнусность пропаганды патриарха Тихона, причем я показал им, что собираю все то оружие, которым контрреволюционеры хотят повредить народной власти, и что вот одни идут с бомбами, другие — с маузерами, третьи — с ядом, а вот они сами — с прокламациями, которые разливают такой же яд среди народа. На старушек это произвело ужасное впечатление, когда они увидели у меня в шкафу за стеклом их прокламации рядом с бомбами. Этот наглядный урок им, очевидно, бросился в глаза, и они сначала уверяли меня, что они никого убивать не хотят, но я им объяснил, что в силу этих прокламаций множество невежественного народа может выйти из послушания законной правительственной революционной власти и что правительственная власть на это должна будет ответить самыми суровыми карами и что от этого может произойти убийство и что тогда именно они будут прямыми убийцами как распространители этих прокламаций, а также и патриарх Тихон как написавший эти воззвания. Со старушками долго говорили рабочие и в конце концов мы их отпустили на все четыре стороны. Они клялись, что более никогда не будут этим делом заниматься и другим закажут, поблагодарили нас за хлеб-соль и ушли.

За несколько дней и ночей мы арестовали около сорока человек, которые расклеивали и разбрасывали в различных местах Петрограда, все более по окраинам, эти прокламации патриарха Тихона.

Я не дозвонился митрополиту, а соединился с каким-то архиереем, который как раз позвонил мне по поводу того, что они хотят устроить крестный ход⁴ по Невскому от Исаакиевского собора до Невской лавры и что он требует разрешения. Я ответил его преосвященству, что требовать он может у себя в приходе от своих дьячков и попов, а в Смольный ему надо обращаться с просьбой, так как здесь заседает законное рабоче-крестьянское правительство; что на первый раз я не ставлю ему в вину его некорректность, отнеся ее к его плохому семинарскому воспитанию; сказал, что крестный ход правительство разрешает совершенно свободный, и если в нем будет не двести тысяч, как он говорит, а даже миллион людей, то для нас это совершенно безразлично, и что я ему гарантирую полную безопасность крестного хода по всем улицам Петрограда, но со своей стороны его официально обязываю как главного командира этой процессии взять на себя ответственность за полный порядок внутри самой процессии, внутри тех многотысячных масс, как говорит он, которые будут следовать за иконами и хоругвями под его командой.

— Как! — возопил он по телефону мне в ответ. — Я должен взять на себя обязательство за порядок в крестном ходе? Да как же я могу это сделать? ..

— Это меня не касается, — ответил я ему. — Правительство разрешило свободу религиозных процессий под строгой ответственностью их организаторов. То время, когда урядники, полицейские и жандармы охраняли порядок в крестных ходах, минуло безвозвратно, и вам остается только одно: заменить этих представителей полиции вашими многочисленными монахами, дьячками, дьяконами, священниками, расставить их по всему крестному ходу для наблюдения за порядком внутри процессии. И предупреждаю вас, — сказал я ему на прощанье, — что если внутри процессии будут какие-либо недоразумения или столкновения, то вы вместе с вашими благочинными и другими вашими начальствующими лицами ответите перед законной властью по всей строгости суровых и крайне скорых революционных законов.

Я слышал по голосу архиерея, что он был чрезвычайно недоволен этим моим разговором с ним, перепуган и почти готов отказаться от крестного хода. Я тут же сообщил ему официально для передачи митрополиту о воззваниях патриарха Тихона и сказал ему, что если в крестном ходе будут раздаваться подобные листки, то арестовывать будут не тех, кто их берет, а тех, кто их раздает, и близ идущее, наблюдающее за порядком духовенство, в каком бы чине оно ни было и в какой бы мундир ни было одето.

Крестный ход состоялся, но в нем участвовало, конечно, не двести тысяч, а не более пятидесяти тысяч человек. На всем пространстве его шествия, особенно на перекрестках улиц, были поставлены вооруженные отряды Красной гвардии, которые должны были наблюдать, чтобы никто из толпы, не находившейся в крестном ходе, не помешал его шествию, чтобы никто не произносил каких-либо оскорбительных речей, насмешек над священными предметами православных. На всем пространстве шествия крестного хода было арестовано восемь человек, которые пытались своими провокаторскими выступлениями нарушить порядок и вызвать столкновение групп населения, и эти восемь человек были доставлены к нам в Смольный, в 75-ю комнату, для следствия и суда.

В свою очередь, чтобы воспользоваться этим крестным ходом для агитационных целей, мы отпечатали воззвание к гражданам, в котором подробно разъяснили политику Советского правительства и законы, которые оно издавало и будет издавать по поводу господствующей православной церкви и всех других видов культов. Мне хотелось, чтобы эта самая некультурная, самая серая, фанатичная толпа, которая шла за духовенством в крестном ходу, познакомилась с сущностью декрета об отделении церкви от государства. Эти прокламации мы широко раздавали в крестном ходу, и я сам наблюдал, с какой жадностью их читали вслух тут же на улице и не бросали, а брали с собой. Так что все слухи, которые распустило духовенство перед этим крестным ходом, что правительство готовит избиение верующих и последователей православной церкви, что будут у них отняты иконы, хоругви и другие принадлежности их культа, оказались, конечно, совершенно ложными, ни на чем не основанными. Смешно было смотреть, как все эти дьяконы, иподьяконы, священники, благочинные шли, подбирая рясы, внутри крестного хода, стараясь всюду поддержать порядок, вмешиваясь в разговор отдельных групп, довольно удачно выполняя роль бывшей полиции.

Крестный ход благополучно дошел до Александро-Невской лавры. Там участвующие в нем разбрелись по кладбищу и через некоторое время группами стали расходиться по городу. Так защитникам контрреволюции демонстрация на религиозной почве совершенно не удалась и, можно сказать, даже провалилась. «Правящему» и «господствующему» духовенству было показано его собственное место и его собственное бессилие.

Народ понял, что его обманывали. И в крестных ходах, которые совершались после, народу было значительно меньше. Обыкновенно в них принимали участие старики, старухи и жители окраин города Петрограда, по преимуществу ремесленники, лавочники, домашняя прислуга и тому подобные элементы, оторванные или отчужденные от пролетарской среды.

С течением времени, когда контрреволюция все более и более наседала на новое правительство со всех сторон, контрреволюционная роль духовенства православной церкви выявилась еще более во всей своей неприглядности. Почти не было белогвардейского заговора, в котором не принимали бы так или иначе участия те или иные элементы православной церкви, а провокационная деятельность патриарха Тихона простерлась до такой степени, что подвела большое количество людей под очень жестокие неприятности. Он и его сподвижники были прямыми виновниками смерти огромного количества людей. Чтобы не быть голословным, я приведу нашим читателям только несколько примеров: каждое белогвардейское восстание на всех границах и рубежах России всегда начиналось и сопутствовалось благословением духовенства, которое умело перековывать кресты на мечи, перевязывать кропила на нагайки и принимало самое деятельное участие в истреблении представителей рабоче-крестьянской власти. Бывали случаи, и они нередки, когда духовенство шло с оружием в руках против рабоче-крестьянской армии, и в Ярославле оно бешено расстреливало из пулеметов рабочие батальоны, атаковавшие белогвардейские банды, наймитов французских капиталистов⁵. В организации армии Колчака духовенство православной церкви принимало особо деятельное участие. Полки «Иисуса Христа», «пресвятой богородицы» и прочие тому подобные, по названию подражавшие полкам средневековых крестоносцев, должны были возбуждать религиозный фанатизм в борьбе колчаковцев против Советской власти. Эти полки были организованы непосредственно белым и черным духовенством; они с крестом и оружием в руках выполняли боевые задания стремившегося к водворению в России старого порядка белогвардейского адмирала.

Когда зарвавшийся патриарх Тихон принужден был «самоустраниться» под давлением некоторой части более догадливых лиц из духовенства, то они предъявили ему список некоторых из его общественно-политических грехов. Заявив патриарху, что его известное послание-прокламация от 28 февраля 1922 г. по поводу церковных ценностей «на местах явилось сигналом для новой вспышки, руководимой церковной иерархией, гражданской войны против Советской власти», они также напомнили ему, что «с именем патриарха [Тихона] вообще связано вовлечение церкви в контрреволюционную политику, конкретно выразившуюся, между прочим: а) в демонстративном анафематствовании патриархом большевиков 19 января 1918 г.; б) в выпуске патриархом послания от 15 (28) февраля 1918 г., призывавшего к сокрытию в потайных местах церковного имущества, к набатным звонам и к организации мирян в целях сопротивления Советской власти (это послание, по словам свящ[енника] Красницкого, на местах вызвало 1414 кровавых эксцессов); в) в посылке патриархом Николаю Романову в Екатеринбург, через епископа Гермогена, благословения и просфоры; г) в рукоположении в священный сан и в приближении к высшим иерархическим должностям целого ряда лиц, определенно выявивших себя в качестве приверженцев старого монархического строя**; д) в превращении церкви вообще в политическую организацию, прикрывшую своей ризой и впитавшую в свои приходские советы те безответственные элементы, кои хотят именем церкви и под флагом церкви свергнуть Советскую власть»***.

Конечно, это хорошо, что приходо-расходная книга политических бесчинств и черносотенных выступлений патриарха Тихона велась более или менее в порядке священником Красницким, который и предъявил этот счет самому святейшему, очевидно, думая, что этот счет бьет только по коню. Нет, он очень сильно бьет и по оглоблям! Патриарх Тихон, несомненно, является главным действующим лицом во всех этих контрреволюционных затеях, но его никак нельзя причислить к «полководцам без армии».

У него армия была и, вероятно, есть и до сих пор. И армия значительная, добровольная, дисциплинированная⁶. В самом деле, как это можно произвести по всей России почти одновременно 1414 кровавых эксцессов, подстрекателями которых были приходские батюшки, если бы само духовенство не сочувствовало контрреволюционной работе? Этого, конечно, никак сделать было нельзя. Церковь не игрушка, которую хочу — разберу, хочу — спрячу, хочу — сломаю; это — одна из стариннейших, древнейших организаций России, и если «под флагом церкви» пытались свергнуть Советскую власть, то, значит, не только патриарх, но и сама «церковь» в лице ее руководителей, духовенство вместе с приходскими советами, — а туда набилась всякая человеческая нечисть, — желали этого и во исполнение своей мечты творили контрреволюцию.

В первой редакции опубликовано в газете «Гудок» (15 и 16.XI 1927, № 260 и 261) под названием «Православное духовенство в первые дни Октября». Печатается по I т. Избр. соч. (М., 1959).

* Имеется в виду, что православная церковь перестала быть государственной, какой была при царизме. — Ред.

** В том числе высшие чины военных из белогвардейцев.

*** Цит. по книге А. Введенского «Церковь и государство. Очерк взаимоотношении церкви и государства 1918—1922». М., 1923, стр. 248—249. — Ред.

Примечания:

¹ Право того или иного органа власти принимать решения по своему усмотрению, без предварительного согласования с вышестоящими инстанциями. (Стр. 200.)

² Первое послание патриарха Тихона, в котором он предал анафеме деятелей Советской власти и призывал верующих сопротивляться ей, было издано 19 января 1918 г. и оглашено на происходившем тогда поместном Соборе православной церкви 20 января (см. А. Введенский. Церковь и государство. Очерк взаимоотношений церкви и государства 1918—1922. М., 1923, стр. 114—116). (Стр. 202.)

³ Комитет по борьбе с погромами при Исполкоме Петроградского Совета объявил город на осадном положении (см. «Известия ЦИК и Петроградского Совета», № 244 от 6 (19) декабря 1917 г.), запретил всякие уличные собрания и митинги и предупредил, что попытки разгромов винных погребов, складов, заводов, лавок, магазинов, частных квартир будут караться со всей строгостью революционного закона. (Стр. 203.)

⁴ Еще на заседании церковного собора 20 января было внесено предложение, рассчитанное на разжигание религиозного фанатизма и возбуждение верующих против Советской власти, устроить повсеместно крестные ходы. В Петрограде крестный ход по распоряжению митрополита Вениамина состоялся 21 января (см. А. Введенский. Церковь и государство, стр. 172—174), в Москве по распоряжению патриарха Тихона — 28 января (см. Ем. Ярославский. Против религии и церкви, т. III. М., 1935, стр. 6—7). В те же дни крестные ходы проходили во многих городах страны. (Стр. 204.)

⁵ Имеется в виду белогвардейско-эсеровский мятеж в Ярославле (июль 1918 г.) и ряде других городов. Реакционное духовенство активно помогало белогвардейцам как в подготовке, так и во время этого мятежа. (Стр. 207.)

⁶ Подразумевается «армия» верующих, приверженцев церкви. (Стр. 208.)

 

 

ГУДКИ ПЕТРОГРАДСКОГО ПРОЛЕТАРИАТА

К февралю 1918 г. в настроении масс чувствовалась некоторая усталость. С фронта брели громадные толпы солдат. Измученные, издерганные, стремились они домой, видя полный развал фронта, желая отдохнуть от кошмарной и изнурительной окопной жизни. В Петроград непрерывной чередой прибывали с фронта воинские части. Недолго побыв в столице, они уходили все дальше и дальше в глубь России. Вполне дисциплинированных полков и отрядов было среди них очень мало.

Из-за предательства Троцкого в период Брест-Литовских переговоров условия мира для России стали еще более тягостны. И все же приходилось спешить с заключением мира. Владимир Ильич не раз в те дни выражал свою глубочайшую убежденность в том, что мир с кайзеровской Германией все равно просуществует недолго и будет отменен событиями самой жизни. Специальная комиссия от РСФСР выехала в город Двинск [ныне Даугавпилс], где должно было состояться окончательное подписание столь долгожданного мира. С часу на час ожидалась телеграмма, уведомляющая, что мир подписан (ранее было подписано перемирие)¹.

И вдруг 21 февраля в первом часу ночи в Управление делами Совета Народных Комиссаров пришла срочная телеграмма, сообщавшая, что противник внезапно нарушил перемирие и повел наступление на Петроград. Одним ударом взят город Псков. Немецкие части движутся дальше, на станцию Дно. Гарнизоны города и станции Дно беспорядочно и без  всякого сопротивления отступили; так же поступили и остатки полевых войск старой армии. Штабы откатились в глубокий тыл.

Ясно представлялась та величайшая опасность, которая неожиданно нависла над плохо защищенным Петроградом. Надо было действовать немедленно.

Узнав о полученной телеграмме, прервал свое заседание Совет рабочих и солдатских депутатов, который заседал в одном из залов Смольного.

Двенадцать автомобилей помчали товарищей во все концы города, и не прошло и часа, как заводские гудки, этот набат пролетариата, всколыхнули уже заснувший Петроград.

Могуче и властно несся из края в край, расстилаясь в туманной дали, этот призывный гул.

Рабочие быстро собрались к своим заводам. Депутаты Совета коротко сообщали о создавшемся положении, призывая рабочих к оружию. Красногвардейцы сейчас же организовались в рабочие батальоны. К ним присоединились все, кто только имел какое бы то ни было оружие. Многие шли без оружия, рассчитывая получить его в Смольном. Во тьме, так как уличного освещения не было, шли и шли со всех районов бесконечной чередой десятки тысяч рабочих, направляясь к своему боевому центру — Смольному.

Ночью же о случившемся стало известно в Сестрорецке, на Пороховых, в Колпино, на Обуховских заводах и на других окрестных заводах Петрограда, откуда к утру стали подходить значительные отряды рабочей Красной гвардии.

Утром 21 февраля часов в девять Владимир Ильич энергичным звонком вызвал меня в свой кабинет в Совете Народных Комиссаров. Он стоял у окна.

Стройными колоннами с развернутыми знаменами подходила десятитысячная дивизия сестрорецких рабочих. На всех бойцах были короткие дубленые полушубки, отороченные по борту белым мехом.

— Какая мощь! — воскликнул Владимир Ильич.

Дивизия выстроилась перед Смольным.

Пришли вольным, размашистым шагом батальоны матросов, прибывшие из Кронштадта. А там, все дальше и дальше, колыхались длинной чередой полки Красной гвардии рабочих и пехотные части гарнизона, расквартированные в Петрограде.

Владимир Ильич сел за стол и углубился в работу. Вскоре из-под его пера родился знаменитый декрет Совета Народных Комиссаров: «Социалистическое отечество в опасности!».

Вот он:

«Чтоб спасти изнуренную, истерзанную страну от новых военных испытаний, мы пошли на величайшую жертву и объявили немцам о нашем согласии подписать их условия мира. Наши парламентеры 20 (7) февраля вечером выехали из Режицы в Двинск, и до сих пор нет ответа. Немецкое правительство, очевидно, медлит с ответом. Оно явно не хочет мира. Выполняя поручение капиталистов всех стран, германский милитаризм хочет задушить русских и украинских рабочих и крестьян, вернуть земли помещикам, фабрики и заводы — банкирам, власть — монархии. Германские генералы хотят установить свой «порядок» в Петрограде и в Киеве. Социалистическая республика Советов находится в величайшей опасности. До того момента, как поднимется и победит пролетариат Германии, священным долгом рабочих и крестьян России является беззаветная защита республики Советов против полчищ буржуазно-империалистской Германии. Совет Народных Комиссаров постановляет: 1) Все силы и средства страны целиком предоставляются на дело революционной обороны. 2) Всем Советам и революционным организациям вменяется в обязанность защищать каждую позицию до последней капли крови. 3) Железнодорожные организации и связанные с ними Советы обязаны всеми силами воспрепятствовать врагу воспользоваться аппаратом путей сообщения; при отступлении уничтожать пути, взрывать и сжигать железнодорожные здания; весь подвижной состав — вагоны и паровозы — немедленно направлять на восток в глубь страны. 4) Все хлебные и вообще продовольственные запасы, а равно всякое ценное имущество, которым грозит опасность попасть в руки врага, должны подвергаться безусловному уничтожению; наблюдение за этим возлагается на местные Советы под личной ответственностью их председателей. 5) Рабочие и крестьяне Петрограда, Киева и всех городов, местечек, сел и деревень по линии нового фронта должны мобилизовать батальоны для рытья окопов под руководством военных специалистов. 6) В эти батальоны должны быть включены все работоспособные члены буржуазного класса, мужчины и женщины, под надзором красногвардейцев; сопротивляющихся — расстреливать. 7) Все издания, противодействующие делу революционной обороны и становящиеся на сторону немецкой буржуазии, а также стремящиеся использовать нашествие империалистических полчищ в целях свержения Советской власти, закрываются; работоспособные редакторы и сотрудники этих изданий мобилизуются для рытья окопов и других оборонительных работ. 8) Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления.

Социалистическое отечество в опасности! Да здравствует социалистическое отечество! Да здравствует международная социалистическая революция!»*.

 

21 февраля 1918 г. в Петрограде в Смольном быстро организовался военный штаб, куда были приглашены перешедшие на нашу сторону офицеры. Были тотчас же вызваны но прямому проводу и телеграммой военные специалисты, ликвидировавшие в то время по приказу правительства главную ставку в Могилеве. Особым маршрутным поездом, мчась со стоверстной быстротой, пролетая мимо главных станций и узлов, они через восемь часов уже были в Петрограде. Прямо с вокзала прикатили они в Смольный и тотчас явились в штаб.

В Смольном стояло такое оживление, какого, пожалуй, не было с памятных дней Октябрьского переворота.

Патриотический порыв превратился в общий подъем. Неудержимым, бесконечным потоком шли в Смольный патриоты, спеша как можно скорее записаться в добровольцы. Здесь были рабочие, солдаты, вернувшиеся с фронта, крестьяне, приехавшие по своим общественным делам в Петроград, служащие, интеллигенты, студенты, множество женщин. Все горели одним желанием: присоединиться к вновь образуемым боевым частям для борьбы с вероломным врагом. Быстро были организованы группы докторов и сестер Красного Креста, двинувшиеся вместе с первыми эшелонами на фронт, на боевые позиции. Стали появляться офицеры старой армии, предлагавшие себя для решительной борьбы с врагом. Получив боевые задания, они вливались в разные вновь сформированные части. Группа французских подрывников во главе с известным офицером французской службы Жаком Садулем² в полном составе и в полном вооружении явилась в Смольный. По рапорту Садуля мы узнали, что французы просятся на фронт.

Явился генерал Парский и по-военному отрапортовал:

— Прибыл в распоряжение штаба. Прошу отправить на фронт.

Ему было поручено командование сводной матросской и пехотной частью, быстро выступившей на Нарвский фронт.

Французы с Садулем во главе были присоединены к этой довольно сильной группе, задача которой была задержать противника, наступавшего также на Нарву.

Многие из арестованных за сопротивление и неподчинение властям подавали заявления, в которых просили мобилизовать их и сейчас же отправить на фронт, на передовые позиции. Об этом тотчас докладывалось Владимиру Ильичу. Он внимательно прочитывал заявления, быстро знакомился с делами и отдавал распоряжения. Освобождаемых арестованных немедленно присоединяли к частям и отправляли на фронт.

Комплектовались бронепоезда, грузилась артиллерия, даны были задания о проведении фортификационных работ вокруг Петрограда.

Меньше чем через сутки уже выехали подрывные команды, были отправлены первые эшелоны пехоты, броневые поезда; артиллерия через два дня выступила на Псковский фронт. Первая кавалерийская часть ушла туда через сутки.

______________

Ленинское воззвание «Социалистическое отечество в опасности!», сейчас же напечатанное в сотнях тысяч экземпляров, расклеивалось на стенах, раздавалось народу, распространялось на вокзалах, в поездах, в казармах, рассылалось во все города.

И оно творило чудеса.

Вот типичная для тех дней сцена, свидетелем которой мне довелось быть. Стройными рядами, в полной боевой готовности, с развернутыми знаменами, с оркестром, со всеми приданными ей частями боевым маршем шла с Варшавского вокзала дивизия. Она направлялась к Смольному, чтобы в целости и сохранности сдать оружие, архив, кассу и всем бойцам в организованном порядке демобилизоваться и отправиться по домам.

Показался автомобиль. Выскочивший из него молодой рабочий подбежал с пачкой воззваний к головному отряду дивизии.

— Воззвание Ленина!— крикнул он. — Немцы наступают на Петроград! Социалистическое отечество в опасности! — И рабочий стал раздавать направо и налево печатные листки.

Комиссар дивизии быстро, на ходу просмотрел листок, что-то сказал командиру, и вдруг раздалась четкая команда:

— Дивизия, строй!

Дивизия быстро перестроила ряды, образовав каре на площади Пяти углов. Дивизия стояла, приставив ружье к ноге. Кто-то выкатил из соседнего двора бочку, военный комиссар дивизии легко вскочил на нее и громко провозгласил на всю площадь:

— Социалистическое отечество в опасности!

Все дрогнуло, насторожилось. На площади наступила мертвая тишина. Прохожие тоже остановились, как вкопанные. Слово за слово, четко, ясно, с подъемом читал военный комиссар вдохновенное ленинское воззвание.

И вот он кончил. Прошла длительная минута полного молчания.

- Ну, что же, товарищи, — вдруг сказал ой громко, — идем в Смольный демобилизоваться?

— На фронт! — грянули тысячи голосов, и этот потрясающий клик был гневен и грозен.

Быстро последовала команда за командой. Дивизия вновь выстроилась в боевом порядке и сейчас же по команде «Кругом марш!» повернула обратно. Грянул оркестр. Четким боевым шагом, отбивая ногу, с развернутыми знаменами двинулась эта образцовая боевая воинская часть не в Смольный, чтобы сдать оружие и разойтись по домам, а туда, на фронт, в окопы.

Я подошел к комиссарам, отрекомендовался и предложил им поехать в Смольный, в Главный штаб, чтобы получить военное задание.

Два военных комиссара вместе с командиром дивизии и одним из офицеров в моем автомобиле прикатили в Смольный и отрапортовали по-военному Владимиру Ильичу, что приказание Совета Народных Комиссаров выполнено: дивизия, шедшая демобилизоваться, по единогласной воле всех бойцов повернула на фронт.

Владимир Ильич крепко пожал руки прибывшим военным. Восторженно и проникновенно он смотрел в эти воодушевленные, честные лица комиссаров и командира.

Сейчас же по телефону было дано распоряжение на Варшавский вокзал предоставить эшелоны этой славной дивизии. Штаб дал задание. Дивизия спешно погрузилась и тотчас же выехала на фронт, где нанесла вместе с другими прибывшими туда частями сокрушительный удар по немецким войскам, которые сразу откатились от станции Дно. Энергично преследуемые по пятам, они оставили Псков и тотчас же согласились начать мирные переговоры.

День победы красных войск под Псковом и Нарвой над немецкими империалистическими полчищами, захотевшими молниеносным ударом завладеть Петроградом, вошел в историю как день рождения Красной Армии.

Круглые сутки без перерыва работал военный штаб, насыщая фронт все новыми и новыми подкреплениями.

В течение дня 21 февраля несколько раз собирался Совнарком для обсуждения сложившегося положения.

Тут же в Смольном почти беспрерывно заседал ЦК нашей партии, где страстно обсуждались вопросы мира и войны.

Воззвание Ленина «Социалистическое отечество в опасности!» произвело огромное впечатление на народные массы.

Проникновенные слова воззвания, наполненные неприкрашенной правдой, раскрывали глаза всем, еще не представлявшим себе той грозной опасности, которая нависла над молодой республикой. Огромные толпы добровольцев продолжали осаждать Смольный, штаб Петроградского Военно-революционного комитета³, коменданта города, отделения милиции, военный комиссариат. Все в едином мощном порыве хотели сейчас же, немедленно идти на фронт, грудью своей отстаивать молодую республику. Само собой создалось народное ополчение, которое взяло под охрану Петроград и его окрестности, нещадно преследуя громил, хулиганов, контрреволюционных агитаторов, о которых упоминал Ленин в своем воззвании «Социалистическое отечество в опасности!».

Широкие массы рабочих и все трудящееся население поняли и одобрили решительное требование вождя Октябрьской революции при попытке сопротивления объявленной всенародной мобилизации стирать с лица земли врагов нашего социалистического отечества.

Только Владимир Ильич мог сказать в то тяжелое и еще неустойчивое время эти решительные слова, и не только сказать, но и увлечь боевой пролетариат на суровое и неумолимое выполнение их. Революционный порядок был быстро наведен всюду, и все попытки помешать организации обороны были беспощадно подавлены.

В первой редакции опубликовано в журнале «Семь дней», 1928, № 8. Печатается по III т. Избр. соч.

* В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 35, стр. 357—358, — Ред.

Примечания:

¹ 2 (15) декабря 1917 г. было заключено перемирие в Брест-Литовске между Советским правительством и державами Четверного союза (Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией). (Стр. 209.)

² Жак Садулъ (1881—1956) — сотрудник французской военной миссии в России, сочувствовал большевикам, встречался с В. И. Лениным. В 1918— 1919 гг. боролся за Советскую власть и за это заочно приговаривался во Франции к смертной казни. За заслуги перед Советской страной в 1927 г. был награжден орденом Красного Знамени. (Стр. 212.)

³ 21 февраля 1918 г. Петроград был объявлен на осадном положении. В этот же день на заседании Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов было принято решение о создании Комитета революционной обороны Петрограда в составе 15 человек. (Стр. 215.)

 

 

ПЕРЕЕЗД СОВЕТСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА ИЗ ПЕТРОГРАДА В МОСКВУ

После того как Советской власти с громадным напряжением удалось отбить наступление немцев на Петроград через Псков, когда был организован Высший Военный Совет, в обязанность которого было вменено устройство завесы по нашим границам против внешнего врага, в правительстве возник вопрос, где быть столице нового Советского государства. Разведывательные сведения, стекавшиеся в 75-ю комнату Смольного, ясно говорили, что устремления множества шпионов, международных авантюристов и белогвардейцев всецело были направлены на прежнюю царскую столицу и что здесь жить новому правительству становилось небезопасно. Заговор эсерствующих офицеров, кончившийся покушением на Владимира Ильича 1 января 1918 г., быстро нами ликвидированный, аресты вооруженных бомбами и револьверами офицеров «батальона смерти» в Институте Лесгафта, аресты групп и организаций, преследовавших террористические цели, совершенно ясно доказывали, что смольнинский период истории Советского правительства должен быть закончен и что правительству необходимо переезжать в центр, в Москву, откуда общение со страной будет, несомненно, более быстрое и удобное. Еще во второй половине февраля Владимир Ильич согласился с моим докладом о необходимости взять курс на подготовку учреждений к переезду в Москву. Условились все это не разглашать, в Москву предварительно не сообщать и переезд организовать насколько возможно внезапно.

Мой брат, Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич¹, в то время занимал ответственный пост в Высшем Военном Совете. Он через день лично докладывал Владимиру Ильичу о ходе военных операций, об устройстве завесы и о мерах по привлечению новых военных кадров. На одном из докладов Владимиру Ильичу Михаил Дмитриевич высказал мнение о нецелесообразности оставлять место пребывания правительства в Петрограде и с военной точки зрения, ввиду появления немецкого флота в ближайших водах Балтийского моря, агрессивных действий немцев в Финляндии и сосредоточения контрреволюционных войск финляндской буржуазии на нашей границе.

— Где же, по вашему мнению, должно находиться правительство?

— В Москве... — последовал ответ.

— Напишите это ваше мнение и представьте мне.

Михаил Дмитриевич сейчас же после доклада написал рапорт на имя Председателя Совнаркома, где высказал и мотивировал свое мнение о пребывании правительства в Петрограде и о переезде его в Москву. Подлинник был тотчас же передан Владимиру Ильичу, а копия отправлена в дела Высшего Военного Совета. Владимир Ильич тут же написал на этом рапорте свою резолюцию о согласии его на переезд правительства в Москву, и это было первым письменным распоряжением Владимира Ильича на этот счет. В этот же день на закрытом заседании Совнаркома² Владимир Ильич секретно сообщил всем собравшимся народным комиссарам о своем решении. Целесообразность его была совершенно ясна для каждого, и, конечно, все согласились с мнением Владимира Ильича. Всю организацию дела переезда Советского правительства из Петрограда в Москву, охрану его в пути, устройство в Москве Владимир Ильич лично возложил на меня. После этого заседания он подробно выслушал намеченный мной план действий, и тут я ему впервые сообщил, что, по имеющимся сведениям, эсеры решили взорвать поезд правительства и что они совершенно не интересуются поездами, в которых будут ехать делегаты ВЦИКа, а что бешеная злоба их всецело направлена против Совета Народных Комиссаров, а в частности и в особенности, конечно, против Владимира Ильича.

Владимир Ильич как всегда отнесся совершенно спокойно ко всему мною сообщенному и лишь спросил:

— И что же, мы все-таки поедем?

— Конечно... — ответил я ему.

— Гарантируете вы нам благополучный проезд?

— Предполагаю, что проедем спокойно.

И я рассказал Владимиру Ильичу о том, что уже предпринято и что еще будет сделано. Владимир Ильич все это одобрил и предложил все держать в полном секрете и даже в Совнаркоме переезд не делать темой разговоров, дабы не было случайной болтовни.

_____________

Получив эту окончательную санкцию, я тотчас же нажал все пружины 75-й комнаты и всю энергию направил в одном главнейшем направлении, решительно никому не говоря о цели работы, о переезде в Москву.

Началось с курьезов. В то время весьма реакционной организацией являлся Викжель³ — эта профессиональная организация железнодорожников, где в большом числе оказались меньшевики и эсеры. Через несколько дней после моего разговора с Владимиром Ильичем ко мне явилась делегация Викжеля и, долго разговаривая по каким-то пустякам, вдруг неожиданно спросила меня:

— А правда, что правительство «бежит» в Москву?

Эти ослы не поняли того, что, задавая мне вопрос в такой форме, они сразу обнаруживали свои уши и давали мне прекрасную нить для выявления тех, кто в гибели правительства диктатуры пролетариата видел единственное средство для спасения своего мещанского благополучия.

Конечно, я и глазом не моргнул на эту оскорбительную форму обращения.

— Правительство хочет переехать на Волгу, — сказал я им почти на ухо. — Поедем месяца через полтора-два, можете ли вы взяться разработать план переезда правительства туда, на Волгу, причем нам не хотелось бы заезжать в Москву, — тихонько, «конспиративно» прибавил я. — Поедем месяца через полтора-два, так что времени для вас достаточно.

Они обрадовались моему предложению. Я попросил их заходить ко мне почаще и сообщать о ходе работ.

Те ушли окрыленные. Я отлично знал, что эти пустые люди раскричат по всему Петрограду, что правительство «бежит» на Волгу и что это дело поручено им.

И действительно, через несколько дней я получил агентурные сведения, что викжелевцы гордо всюду заявляют, что правительство отдалось им в руки, что власть в их руках.

Представители этих наивных людей не раз приходили ко мне и, «уставясь в землю лбом», с серьезным видом рассуждали о том, что правительству самое лучшее ехать на Волгу под видом воинского поезда. «Ведь теперь много бежит солдат с фронта — вот и можно будет в их толпу замешаться...» — посоветовал мне один из них.

— Ну, что ж, что в товарных вагонах — не беда! — подтверждал другой. — Зато на Волге будет сытно и тепло...

Я вникал во все подробности плана, не соглашался, спорил, обижался. Меня успокаивали, приходили вновь, и таким образом одна из опаснейших и ненадежнейших в то время организаций, еще не понимавшая истинного положения вещей, была занята по горло моим же поручением. В это время я подготовлял совершенно незаметно ликвидацию 75-й комнаты Смольного, решив все дела, — а дел было очень много, — с одной стороны, передать комиссару юстиции Штейнбергу⁴, а с другой — тов. Дзержинскому, начинавшему налаживать аппарат ВЧК. В Петрограде я произвел ряд арестов лиц, которые были наиболее опасны, и многие из них были взяты не только с оружием в руках, не только с бомбами, не только с запасами взрывчатых веществ, но и с крайне важными документами и перепиской. Ясно, что контрреволюционная организация работала вовсю, белогвардейцы поднимали голову. Самое важное было организовать переезд по железной дороге, так как сведения о том, что эсеры знают о переезде, укрепились. Если они не знают дня переезда, если они не знают места отправки, то они за этим следят, интересуются, к этому подготовляются.

Эти сведения вполне подтвердились на процессе эсеров, когда боевики эсеров так и заявили, что они пытались организовать взрыв правительственных поездов на путях следования из Петрограда, но они были совершенно сбиты с толку различными комбинациями, их план рухнул, чем и было доказано, что наша стратегия была правильна.

Для того чтобы организовать самый отъезд, я за десять дней до намеченного мною срока, т. е. до 10 марта 1918 г. — об этом сроке решительно никто не знал, — вызвал к себе совершенно верного и преданного делу революции нашего товарища-коммуниста, бывшего в то время одним из комиссаров Николаевской [ныне Октябрьской] ж. д., и сказал ему, что предстоит отъезд из Петрограда некоторых весьма ответственных товарищей, которым надо ехать на юг через Москву, и что надо их отправить совершенно конспиративно, причем необходимо дать вполне приличные мягкие вагоны.

Обсудив положение вещей, товарищ предложил мне остановиться на Цветочной площадке соединительных путей, примыкавших к Николаевской ж. д., находящейся за Московской заставой. Площадка эта была совершенно заброшена, находилась в пустынном месте пригородных путей. Решили накопить здесь постепенно вагоны, потом сразу, когда потребуется, сформировать поезд и выехать без огней, пока не достигнем главных путей. Всю бригаду, начиная с машиниста, исподволь подбирали так, что вполне могли на нее положиться и надеяться.

Я отправился с одним из товарищей осматривать эту площадку, чтобы детально ознакомиться с местностью. Место оказалось подходящим, окраинным, пустынным. Через несколько дней я направил из 75-й комнаты Смольного в этот район самых преданных и испытанных товарищей-рабочих, исключительно коммунистов, изменив постоянному в это время правилу объединять в работе рабочих-коммунистов с рабочими от организации левых эсеров. Я не был уверен, что рабочие-эсеры не сообщат в свой центр о приготовлениях возле железной дороги, и таким образом и правые эсеры, всегда имевшие связи и общение с левыми, могли проведать об этом.

Этим посланным к Цветочной площадке товарищам-рабочим я дал задание зорко наблюдать за всем, что там делается, не появляются ли в этом районе лица, не проживающие здесь постоянно.

Я заявил им, что все это нужно для одной подготовляемой операции и что здесь необходимы особенная тщательность и бдительность. Донесения по этому делу я стал принимать не в 75-й комнате Смольного, а в другом месте, потом постепенно перенес приемы по этому делу к себе на квартиру, назначая каждой группе товарищей разные часы в разные дни. Мои товарищи быстро ориентировались в местности и под видом безработных исколесили буквально все улицы, переулки и закоулки этой окраины, сообщая обо всех разговорах в чайных, в трактирах, в мастерских. Из всех этих наблюдений прежде всего явствовало, что решительно никто не интересовался прибытием одиноких вагонов на Цветочную площадку. Также не было никаких разговоров об отъезде правительства.

_____________

В это время усиленно подготовлялся отъезд членов ВЦИКа в Москву. Делалось это с особой шумихой. На вопросы, зачем едут члены ВЦИКа в Москву, мы рассказывали всем, что едут они делать доклады московским рабочим и подготовляться к сессии. Для делегатов ВЦИКа, среди которых было много крестьян, в том числе и эсеры, я велел подать два состава «царских» поездов на Николаевский вокзал, причем эти поезда должны были отойти через двадцать минут, один за другим. Хорошо изучив партийный состав ВЦИКа, я организовал посадку так, что во всех вагонах обоих поездов сидели депутаты всех партий, причем эсеров по большей части обязательно сажал в первые вагоны.

Владимир Ильич обеспокоился, как бы чего не случилось с этими поездами. Я сообщил ему всю организацию посадки и сказал, что эсеры сами себя из-за наших товарищей взрывать не захотят, а против других случайностей мы, конечно, примем меры. Поездам была придана военная охрана. В самую последнюю минуту перед отходом поезда мы привезли на автомобиле Председателя ВЦИКа тов. Я. М. Свердлова, вошли с ним в первый поезд, прошли по всему составу, как бы знакомясь с расположением в нем депутатов. Публика, толпившаяся на вокзале, хорошо видела Свердлова, а когда дошли до последнего вагона, нарочито не освещенного, я предложил ему слезть в обратную сторону и заранее намеченным путем перевел его на всякий случай во второй поезд. Все были уверены, что он уехал в первом, а на самом деле — со вторым поездом. Я следил за проходом этих поездов с членами ВЦИКа по телеграфным сообщениям, получая донесения с каждой узловой станции. Все шло хорошо, депутаты были крайне довольны таким почетом, что «мужичков» отправили в царских вагонах.

___________

Самое главное дело приближалось, и мне надо было совершенно сбить с толку тех, кто мог бы любопытствовать об отъезде правительства.

Девятого марта я отдал распоряжение приготовить два экстренных пассажирских поезда на Николаевском вокзале [ныне Московском] с тем, чтобы они были совершенно готовы к отбытию 10 марта. В этих поездах я хотел отправить работников комиссариатов, имущество Управления делами Совнаркома, служащих Управления и все необходимое, что нужно было в первые дни жизни правительства в Москве.

Эти поезда я решил грузить открыто, не обращая ни на что внимания. Я ясно сознавал, что шила в мешке не утаишь и что такую громаду, как Управление делами Совнаркома и комиссариаты, тайно не перевезешь. Надо было лишь отвлечь внимание от Цветочной площадки. По городу да и в Смольном стали говорить, что правительство уезжает с Николаевского вокзала. В Смольный, в комнаты Управления делами, я совершенно закрыл доступ, и там шла упаковка нашего имущества. На Николаевском вокзале шла погрузка имущества некоторых комиссариатов, а для Управления делами были оставлены особые вагоны.

Поздно вечером 9 марта были вручены в запечатанных конвертах всем народным комиссарам и тем товарищам, которые должны были ехать в нашем правительственном поезде, секретные предписания о выезде.

Вот текст этого документа, сохранившегося в моем архиве:

 

Управление Делами Крестьянского

и Рабочего Правительства

Республики России

Петроград 9 марта 1918 г.

№...

Секретно

ТОВАРИЩУ...

1) Отъезд в Москву состоится 10-го марта с. г., в воскресенье, ровно в 10 часов вечера, с Цветочной площадки.

2) Цветочная площадка помещается за Московскими воротами (Московская застава). Через один квартал за воротами надо свернуть по Заставской улице налево и доехать до забора, ограждающего полотно, повернуть направо. Здесь близко от поворота находится платформа Цветочная площадка, у которой стоит поезд.

3) Грузить багаж начнут с 10 часов утра. Для перевозки багажа, если нет своих перевозочных средств, надо звонить по телефону 1-19, чтобы вызвать грузовой автомобиль.

4) К отходу поезда стараться, по возможности, доставиться на вокзал своими средствами, в крайнем случае заблаговременно по тел. 1-19 просить выслать легковой автомобиль.

5) Вещи должны быть к приезду грузового автомобиля совершенно упакованы, завязаны, чтобы ни минуты не задерживать автомобиль, на каждой вещи должна быть сделана надпись фамилии владельца, так как квитанции на багаж выдаваться не будут.

6) Поезд отойдет ровно в 10 часов вечера, почему прошу приезжать на вокзал заблаговременно, — не опаздывать.

Управляющий делами Совета Народных Комиссаров

Влад. Бонч-Бруевич

 

Приходилось быть особенно осторожным еще и потому, что в управленческом аппарате Совнаркома и комиссариатов находилось много служащих-некоммунистов, и никак нельзя было быть уверенным, что среди них нет таких, которые не поддерживали бы связи с эсерами, тем более что левые эсеры всюду стремились ввести в аппарат своих сотоварищей или беспартийных по их рекомендации. Мне приходилось выдерживать атаку не имевших навыка в конспиративных делах товарищей. Так, одна из служащих Управления делами Совнаркома изо всех сил добивалась, чтобы я выдал пропуск на отъезд в нашем поезде ее родственнику, нередко бывавшему в здании правительства. Он давно заинтересовал меня тем, что очень любил знакомиться с разговорами и делами, решительно его не касавшимися. Работал он в одной из левых газет, и, может быть, это качество свойственно было его профессии. Тщательно проверенный 75-й комнатой Смольного, он оказался левым эсером, имевшим знакомства вообще с эсеровской средой до правых включительно. Совершенно ясно, что он ни в коем случае не должен был знать, откуда, когда и куда мы едем. Я, конечно, наотрез отказал этой докучливой просительнице, сделав распоряжение прекратить в эти дни доступ его в Смольный. Некоторые наши близорукие и не очень ответственные товарищи обрушивались на меня за такую «излишнюю» осторожность, но я считал, что здесь чем строже, тем лучше, и не сообщал до последней минуты никому из работников аппарата, как и что будет организовано при переезде, отказываясь от всякой помощи.

Товарищи спешно стали собираться. 10 марта по особому списку, в котором был установлен порядок погрузки, наши автомобили, выезжавшие не из Смольного, с шоферами, нам хорошо известными, быстро перевезли багаж и погрузили его на Цветочной площадке. Наши товарищи, рабочие-коммунисты из 75-й комнаты, быстро распространили в районе сведения, что это на фронт под Псков уезжают доктора, почему и грузят их имущество. Погрузка багажа началась около двенадцати часов дня и окончилась к шести часам вечера. Когда совершенно смеркалось, мы стали подвозить народных комиссаров и их семьи, а также и тех, кто должен был ехать по особому списку. С нами ехал и поэт Демьян Бедный, который поместился в купе с моей семьей. Автомобиль за автомобилем подкатывал к стоящему в темноте поезду. Здесь товарищи из 75-й комнаты встречали приехавших и рассаживали их по намеченным местам.

Часам к семи мною был отправлен на поезд отборный смольнинский отряд наших товарищей-латышей с пулеметами, которые, погрузившись в несколько минут, заняли посты и приняли охрану поезда. В восемь часов вечера прибыла бригада железнодорожных рабочих и самым тщательным образом осмотрела весь поезд во всех отношениях. Невидимая рука нашего комиссара, фамилию которого я, к сожалению, запамятовал, действовала всюду, действовала верно и четко. В восемь с половиной часов отрядом товарищей из 75-й комнаты Смольного, вместе с некоторыми железнодорожными рабочими, был тщательно осмотрен путь от Цветочной площадки до главных путей Николаевской железной дороги.

И вот наконец наступило время отъезда Владимира Ильича. В девять часов тридцать минут вечера 10 марта 1918 г. мы покинули Смольный институт. В нашем автомобиле ехали Владимир Ильич, Надежда Константиновна, Мария Ильинична, Вера Михайловна и я. Вера Михайловна нас только провожала, так как она должна была на другой день выехать во главе ревизионной комиссии по медицинской части для проверки организации помощи раненым и больным красным бойцам на Северном фронте. Мы выехали конспиративно и внезапно, по маршруту, находившемуся в стороне от главной магистрали обычного движения, и не уведомляя никого о нашем отъезде.

— Заканчивается петроградский период деятельности нашей центральной власти. Что-то скажет нам московский? — тихо произнес Владимир Ильич, когда мы уселись в автомобиль.

Все молчали. Чувствовалось общее понимание важности момента. Столица государства через двести лет вновь перенесена в Москву.

— Все ли удалось сделать? — спрашивал меня Владимир Ильич.

Я рассказал ему о всех удачах и неудачах нашего переезда и сообщил, что на Николаевском вокзале кончают погрузку двух поездов и что мы пойдем посреди них, что внешне наш поезд ничем не отличается от тех двух и что так лучше, безопасней.

Мы подкатили к последнему поезду у Цветочной площадки, где нас встретили мой постоянный сотрудник М. Д. Цыганков и другие товарищи, которые, освещая путь маленькими электрическими фонариками, бережно ввели Владимира Ильича и его спутниц в предназначенный ему салон-вагон.

Приняв поезд под свою команду, я осмотрел все вагоны и караулы и попросил товарища комиссара узнать о том, как обстоит дело с двумя поездами на Николаевском вокзале. Оказалось, что они совершенно готовы и что их думают отправить с минуты на минуту. Я велел один поезд задержать. Мы стояли на всех парах, готовые к отходу. Наконец дан сигнал, комиссар сел на паровоз. Без свистков мы плавно отошли; состав не был освещен.

— Что же, мы так и будем сидеть во тьме? — запротестовал Владимир Ильич.

— Нам только бы выйти на главные пути. У нас везде электричество, — ответил я Владимиру Ильичу и зажег лампочку.

— Вот это хорошо! — воскликнул он. — Можно будет почитать.

Владимир Ильич так обрадовался свету, что я не решился закрутить лампочку, задернул занавеси на окнах, и так со светом в салон-вагоне, правда, вряд ли проникавшим через шторы, мы двигались далее.

Как только мы вышли на главные пути и пошли, усиливая ход, на Любань, тотчас же поезд осветился. Во всех вагонах шторы везде были задернуты и проверены. Всем было запрещено выходить на станциях, дабы не возбуждать излишнего любопытства. Ход нашего поезда ускорился.

У Владимира Ильича собрались товарищи, и мы принялись пить чай. Весело шла наша беседа. Владимир Ильич шутил, смеялся и, видимо, был доволен строгой, чисто военной организацией, дисциплиной латышскою отряда, начальник которого как из-под земли вырастал после каждой станции с рапортом, что поезд прошел такую-то станцию и что и на станции и в поезде все благополучно. Караулы сменялись, как полагается, через каждые два часа. Все делалось отчетливо, по-военному. Владимир Ильич утомился и решил идти спать в отдельное купе, ему приготовленное.

___________

Уже ночью я получил сведения, что наш поезд идет значительно медленней, чем полагается по расписанию. Оказалось, что после отправки первого поезда с Николаевского вокзала с товарных путей проскочил громадный товарный поезд, весь загруженный матросами, самовольно возвращавшимися из Петрограда на родину, что матросы вооружены и что, несмотря на все заявления начальников станций, они не пропускают наш поезд, идут медленно и тем нас сильно задерживают. И действительно, к раннему утру вместо того, чтобы быть в Твери [ныне г. Калинин], мы оказались только в Вишере.

С первой же станции я дал телеграмму задержать этот поезд в Вишере и поставить его по приходе не на главный путь, а на одном из смежных путей.

В Вишере мы остановились у перрона. Пассажиры нашего поезда спали. Было светло; солнце уже заливало платформу, но сильно морозило. Параллельно с нашим поездом, немного впереди, через трое путей, стоял огромный товарный поезд, загруженный матросами. Надо сказать, что за несколько дней до нашего отъезда из Петрограда нам пришлось разоружить на Николаевском же вокзале огромное число (около шести тысяч) матросов и солдат, решивших самовольно бросить фронт и отправиться к себе по деревням, даже не сдав ни оружия, ни амуниции. Конечно, мы этого допустить не могли и разоружили эту беспорядочную толпу, доставив оружие частью в 75-ю комнату Смольного, частью в Петропавловскую крепость. Ехавшие сейчас матросы были остатками именно тех беглецов, совершенно разложившихся и деморализованных.

Я сделал распоряжение на всякий случай выкатить пулеметы, занять ими все тормоза нашего поезда и взять на прицел пулеметов поезд с матросскими беглецами. Гулко катились пулеметы по каменному полу Вишерского вокзала. Кое-кто проснулся в нашем поезде, с изумлением смотря на производимую операцию. В матросском поезде сразу заметили пулеметы и стали выскакивать из вагонов и прятаться по ту сторону поезда.

Я взял с собой отряд в десять человек, приблизился к поезду и предложил, чтобы все немедленно шли в вагоны. Матросы, узнавшие нас по операции разоружения на Николаевском вокзале, где мы не шутили, а навели порядок в течение получаса времени, сейчас же покорились и так же быстро, как выскакивали, влезли в вагоны. Некоторые вагоны были закрыты. Мы отворили их, желая посмотреть, что там. Цыганков, сам бывший матрос, быстро влезал туда и рапортовал:

— Так что там вооруженные...

Я распорядился сейчас же всех разоружить. Цыганков передал распоряжение матросам, и они тотчас же выдали все оружие, которое подошедшие железнодорожные рабочие стали относить в вагон к латышам. Так прошли мы все вагоны. Матросы попросили оставить им две винтовки на весь поезд, что мы и сделали, дав по три патрона на винтовку.

Поезд с беглыми матросами поставили на запасный путь в тупик, который сзади загрузили пустыми вагонами, и разрешили отправить его только через двадцать четыре часа, т. е. когда все правительственные поезда пройдут. Пулеметы были сняты с площадок вагонов, и наш поезд тронулся полным ходом к Москве.

_________

С одной из ближайших к Москве узловой станции я переговорил по прямому телеграфному проводу с Московским Советом о приезде Владимира Ильича и точно условился обо всем. Мы прибыли в Москву 11 марта вечером, часов в восемь.

Впервые опубликовано брошюрой в изд-ве «Жизнь и знание». М., 1926. Печатается по III т. Избр. соч.

¹ Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич (1870—1956) — генерал царской армии, один из первых генералов, перешедших на сторону революции. В 1918—1919 гг. занимал командные должности в высших органах Красной Армии. Позже занимался научной работой, доктор военных и технических наук. (Стр. 216.)

² Вопрос о переезде правительства из Петрограда в Москву обсуждался на заседании Совнаркома 26 февраля 1918 г. Ленин набросал проект постановления о переезде правительства. Окончательное решение было утверждено на IV Чрезвычайном Всероссийском съезде Советов в марте 1918 г. (Стр. 217.)

³ Всероссийский исполнительный комитет железнодорожного профессионального союза избран на I Всероссийском учредительном съезде железнодорожников в Москве в августе 1917 г. После Октябрьской революции Викжель был одним из центров антисоветской деятельности. (Стр. 218.)

⁴ И. 3. Штейнберг — один из лидеров партии левых эсеров, по профессии адвокат. После Октябрьской революции — нарком юстиции. После разгрома левых эсеров эмигрировал за границу. (Стр. 219.)

 

 

ВЪЕЗД ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА В КРЕМЛЬ

В эти тяжкие дни глубоких воспоминаний о расставании навеки с тем, кого мы любили всем сердцем своим, с кем сжились и за кем готовы были идти по первому его призыву куда угодно, даже на самую смерть, — не хочется думать о нем как о мертвом. И чем больше я думаю о нем теперь, когда его нет, тем все более и более вырисовывается тот торжественный, действительно исторический час, когда Владимир Ильич впервые въезжал в Кремль.

Владимир Ильич остановился в гостинице «Националь», где для него Московским Советом были отведены две комнаты. Он был доволен, что переезд совершился вполне благополучно. Поезд значительно опоздал из-за задержки в пути, и мы приехали в Москву вечером. На вокзале нас почти никто не встретил, так как никому не было известно, когда придет поезд. Автомобили все-таки были высланы по нашей условной телеграмме, и мы с радостью увидели на московском Николаевском [ныне Ленинградском] вокзале нашего старого партийца товарища Фому [А. П. Смирнова]¹. Нас чисто по-дружески — тогда еще о бюрократизме и комчванстве никто и слыхом не слыхал — посетили сейчас же вечером товарищи по партии, стоявшие в Москве во главе пролетарской революции. Мы очень хорошо провели время в обсуждении самых животрепещущих вопросов московской жизни, которая к тому времени далеко еще не утряслась...

Организовав везде, где нужно было, охрану, выставив караулы около комнат Владимира Ильича, я должен был начать налаживать наш аппарат Управления делами Совнаркома. Мне прежде всего пришлось знакомиться с устройством московских органов власти, и тут мы узнали, что собственно Москва со своей областью завела свой Совнарком², назначив всех комиссаров, до комиссара иностранных дел включительно.

Владимир Ильич пришел в чрезвычайно веселое настроение от этого открытия и от души смеялся над тем, что вот теперь москвичи войдут в сношение с Тверью, Новгородом, Псковом, Рязанью, и мы начнем с того, что шагнем лет на шестьсот назад, а потом... потом, крепко потузив друг друга под микитки, примемся объединяться. Но как ни шутил Владимир Ильич, все же обратил на это серьезное внимание и приказал мне не только все это московское административное деление взять на заметку, но в течение ближайшего месяца ему об этом напомнить и поставить на повестку Совнаркома для обсуждения, решения и уничтожения «этой нелепости», как выразился он тогда. Такое заседание Совнаркома действительно состоялось. «Московское царство», как шутили в то время, влилось в структуру общегосударственной Советской власти.

На другой день после нашего приезда Москва сияла солнцем. Пахло весной, все таяло. Владимиру Ильичу захотелось посмотреть Москву, и мы поехали куда-то в Таганку, где жила в одном из маленьких переулочков знакомая Марии Ильиничны, которую она хотела посетить.

Владимир Ильич внимательно и с видимым удовольствием рассматривал старинный город, в котором он давно не бывал и в котором суждено было ему не только создавать рабочее государство, но и быть тяжело раненным, тяжко, неизлечимо заболеть, умереть здесь, поблизости от Москвы, и быть похороненным на ее исторической Красной площади, у стен седого Кремля.

В тот же день, 12 марта 1918 г., Владимир Ильич пожелал поехать в Кремль, чтобы осмотреть помещения, где должен был разместиться Совнарком. Часов в двенадцать дня мы подъехали с ним вдвоем к Троицким воротам Кремля. Часовые, как полагается, остановили нас. К нам подошел командир, дежуривший здесь, и спросил:

— Кто едет?

— Председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ильич Ленин, — отчеканил я, несколько удивленный, что Владимир Ильич не был узнан. Командир, сделав два шага назад, вытянулся в струнку, глядя изумленными от неожиданности глазами на Владимира Ильича. Часовые подтянулись вслед за своим командиром. Владимир Ильич улыбнулся, отдал честь, приложив «под козырек» руку к круглой барашковой шапке,

— Трогай, — сказал я шоферу, и мы въехали в старинные ворота.

— Вот он и Кремль! Как давно я не видел его! — тихо сказал Владимир Ильич.

Я направил шофера к зданию, где когда-то помещались суд и межевое присутствие и где я в юности часто бывал. Мне казалось, что это здание будет самое подходящее. Я вызвал временного коменданта, распорядился ввести в это здание охрану из рабочих комиссаров 75-й комнаты Смольного, и мы с Владимиром Ильичем и еще с несколькими товарищами-москвичами вошли внутрь. Здание было до ужаса запущено и изуродовано. Очевидно, за время двух революций оно видало виды. Определив, что внизу расположится ВЦИК со всеми своими учреждениями, мы поднялись наверх, где я задумал разместить Совнарком и, главное, найти удобную во всех отношениях квартиру для Владимира Ильича.

Такой оказалась квартира бывшего прокурора палаты, где мы прежде всего выделили для семьи Владимира Ильича три небольшие комнаты с кухней, маленькой передней, ванной и комнатой для домработницы. Этой, более чем скромной, квартирой Владимир Ильич вполне удовлетворился.

Рядом с квартирой Владимира Ильича расположилось Управление делами Совнаркома с приемной для посетителей. За ним шел зал для заседаний Совнаркома, к которому непосредственно примыкал кабинет Владимира Ильича, а далее была комната для телефонисток. В кабинет Владимира Ильича вела еще одна дверь, у которой всегда стоял часовой. Ему был прекрасно виден коридор, по которому Владимир Ильич проходил домой, где одно время был устроен телеграф, откуда Владимир Ильич говорил по прямому проводу со всеми фронтами, столичными городами республик и откуда шли все бесконечные его распоряжения по всему нашему Союзу в самые трудные времена его существования.

Обо всем плане предполагаемого устройства я сообщил Владимиру Ильичу, который одобрил его. Я отдал распоряжение находившемуся при мне тов. М. Д. Цыганкову, как и что сделать, осмотреть чердаки, подвалы, все вычистить, вывезти, назначить дежурных, охрану, смены.

Назначив тов. Цыганкова комендантом здания центрального правительства, я предложил Владимиру Ильичу осмотреть Кремль, и мы пошли. Солнце заливало главы соборов и купола. Замоскворечье гудело, пленяя своей живописной красотой. Все блестело и радостно жило, несмотря на то, что кругом были бесконечные следы совсем недавних боев. Стены были усеяны мелкими впадинами и выбоинами. Вознесенский монастырь, постройки Чудова монастыря, одна кремлевская башня и некоторые здания носили явные следы разрушительного артиллерийского огня. На дворах, у стен, в углах и закоулках была непролазная грязь, остатки сена, соломы, конского навоза, нагромождение повозок, поломанных фур, брошенные пушки, всякое имущество, мешки, кули, рогожи. Я думаю, что Наполеон оставил Кремль в 1812 г. не более засоренным, разрушенным, загрязненным, чем господа юнкера со своими начальниками, когда они запросили пощады у Московского Совета, услышав недвусмысленные залпы артиллерийского огня, открытого с разных сторон революционными большевистскими войсками против осажденного, кольцом окруженного Кремля.

Владимир Ильич, видимо, волнуясь, осматривал Кремль и расспрашивал, удалось ли сохранить все ценности дворцов, Грановитой и Оружейной палат, знаменитую патриаршую ризницу и библиотеку с ее ценнейшими книгами и древними рукописями. Когда оказалось, что все это сохранено самым тщательным образом, что кремлевские гренадеры по двое суток дежурили на своих постах, охраняя вверенное им государственное имущество, желая сдать его в целости и сохранности законной власти, что, наконец, весь золотой запас, хранившийся здесь в погребах, также цел и невредим, — Владимир Ильич, радуясь всему этому, велел немедленно проверить караулы и убедиться еще раз, что здесь все цело. Он согласился на мое предложение — экстренно ввести в Кремль батальон латышей- коммунистов, прибывших вслед за нами из Петрограда и находившийся в то время в одной из казарм Москвы.

Я сейчас же отдал приказ, написав его на листке из моей полевой книжки, и отослал его начальнику батальона с нарочным.

— Берете ли вы на себя ответственность за Кремль? —- вдруг, в упор смотря мне в глаза, сказал Владимир Ильич.

— Беру целиком и полностью, пока не наладится весь наш аппарат.

— Когда можно будет мне переехать сюда? — спросил Владимир Ильич.

— Я думаю, что очень скоро, — ответил я ему. — Вам придется временно поселиться в других комнатах, пока ваши приведут в порядок. Завтра мы это устроим.

И мы пошли смотреть комнаты во втором этаже Кавалерского корпуса.

Владимиру Ильичу комнаты эти понравились, и он решил переехать в них поскорей.

Мы медленно продвигались мимо Потешного двора к Троицким воротам, когда вдруг на всех парах вкатил самокатчик латышского батальона и подал пакет, в котором я прочел рапорт командира батальона, что латышские стрелки по боевой тревоге немедленно выступили и маршем двигаются к Кремлю. Сделав распоряжение коменданту о принятии батальона и о расквартировании его, мы сели в автомобиль.

— Немедленно подымите над Кремлем красное знамя революции, — сказал я тов. Малькову³.

— Есть! — ответил он мне по-матросски.

И мы двинулись дальше.

Башни Кремля все еще венчали громадные двуглавые орлы — эта эмблема старого, одряхлевшего и уже отжившего мира.

Не прошло и часа, как над Кремлем взвилось красное знамя — знак революции и победы над буржуазным миром, знамя нашей борьбы за социализм.

У Троицких ворот собралось много народу: очевидно, весть о въезде Владимира Ильича в Кремль успела разнестись.

Красноармейцы со своим командиром, который вызвал усиленный наряд к воротам, подтянулись, завидев наш автомобиль, спускавшийся под горку через мост — от Троицких ворот к Кутафьей башне, — отчетливо, по-военному отдали честь своему вождю и Председателю Совнаркома.

Мы выехали из Кремля.

В первой редакции опубликовано в газете «Вечерняя Москва», 21.1 1928, № 18. Печатается по III т. Избр. соч.

¹ А. П. Смирнов (Фома-питерец) (1877—1938) в социал-демократическом движении участвовал с 1896 г., революционную работу вел в Твери. Петербурге и Москве. Неоднократно подвергался репрессиям царского правительства. После Октябрьской революции — на руководящей государственной и партийной работе. (Стр. 227.)

² Речь идет о Совнаркоме Московской области, образованном в марте 1918 г., председателем которого был М. Н. Покровский. 9 июня 1918 г. Президиум ВЦИКа принял постановление об упразднении Московского областного СНК (см. «Декреты Советской власти», т. II. М., 1959, стр. 405—406). (Стр. 228.)

³ Здесь допущена неточность: по-видимому, речь идет о М Д. Цыганкове, упоминаемом В. Д Бонч-Бруевичем в этой же главе в качестве коменданта «правительственного здания Кремля». П. Д. Мальков, комендант Кремля, приехал в Москву позже (см. П. Мальков. Записки коменданта Московского Кремля. М., 1961, стр. 106—107). (Стр. 231.)

 

 

ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ В КРЕМЛЕ

Быстрые, четкие шаги гулко отдаются по еще пустому коридору. Это Владимир Ильич рано утром спешит из своей квартиры в кабинет Совнаркома. Часовой, всегда дежуривший здесь, у дверей кабинета, завидев приближающегося Владимира Ильича, подтягивается, дабы с гордой радостью отдать честь тому, который сам столько лет бессменно стоит на страже всемирной революции.

— Здравствуйте, товарищ! — бодро, вскидывая глаза, говорит Владимир Ильич.

— Здравствуйте, Владимир Ильич! — радостно зардевшись, звучно отвечает бравый красноармеец из кремлевской школы командиров.

И как ни часто повторяется это приветствие — Владимир Ильич неизменно крайне внимателен к красноармейцам, — всегда нечто действительно поднимающее, волнующее чувствовалось в этом обмене приветствиями: так истинные народные вожди умеют привлекать к себе сердца тех, для кого они рождены, привлекать и в малом, и в большом, ведя за собой единицы и миллионы.

Войдя в кабинет, он тотчас начинал рассматривать приготовленную ему почту и прежде всего телеграммы с внутренних и внешних фронтов и тотчас же размечал все новые данные на географических картах, которыми были завешаны все стены. Когда открылся новый, турецкий фронт, то я не нашел места, где расположить карту нового фронта. Пришлось ее наклеить уголками на изразцовую печку, выходившую кафелем в кабинет и расположенную весьма близко от письменного стола, за которым постоянно занимался Владимир Ильич.

Когда готовили кабинет Владимиру Ильичу, то комендант Кремля, комендант здания правительства, а также рабочие и уборщицы всеми силами любовно старались сделать все как можно лучше. Комендант Кремля раздобыл у дворцовых служащих громадный ковер во всю комнату, а против письменного стола установили принесенное из дворца широкое мягкое кресло. Когда все было готово и когда наступило время впервые войти Владимиру Ильичу в этот служебный кабинет, он, увидя ковер, воскликнул:

— А это зачем? Я по такому ковру и ходить не умею. Товарищ Мальков, товарищ Цыганков, где это вы такой великолепный ковер раздобыли?

— Из дворца, Владимир Ильич, — ответили оба коменданта.

— А много их там?

— Очень много... Большая комната набита наполовину.

— А кто за них отвечает?

— Кремлевские хранители из старых гренадеров.

— Ну, это еще ничего, народ они крепкий, службу свою знают... А все-таки, Владимир Дмитриевич, — обратился он ко мне, — надо все это как можно скорее взять на учет... Это добро государственное...

— Все возьмем на учет, сделаем это в ближайшие дни... — ответил я ему.

— А ковер этот, — обратился он к комендантам, подходя совсем к ним близко, — вы сейчас же снимите. Зачем он здесь? И отнесите назад... Взяли-то, небось, без расписки...

— Без расписки... — сконфузились оба коменданта.

— А этого никак нельзя... Все должно быть на учете, —. и он продвинулся дальше...

— А это зачем? Кресло какое-то поставили... Несите его сейчас же обратно, а мне прошу поставить обыкновенное деревянное, с плетеным сидением. Может, найдется в складах, поищите, но все берите по требованию и под расписку...

Вскоре мы нашли тут же почти одинаковых два кресла, какие хотел Владимир Ильич, и поставили их, одно в его кабинете, а другое в зале заседаний Совнаркома. Перед письменным столом, перпендикулярно к нему, был поставлен небольшой длинноватый стол, покрытый зеленым сукном, а по бокам мягкие кожаные кресла. Здесь Владимир Ильич принимал посетителей, нередко выходя из-за своего стола и садясь обыкновенно в кресло, которое стояло ближе к печке.

Здесь произошла знаменитая беседа Владимира Ильича с А. М. Горьким, когда он экстренно был вызван из Петрограда в Москву для организации продовольственной помощи ученым и литераторам, после чего образовалась Центральная комиссия улучшения быта ученых (ЦЕКУБУ).

По стене, которая граничит с залом заседаний Совнаркома, стоял большой кожаный диван, в дальнем углу которого, ближе к окну, было разрешено сидеть некоторое время скульптору П. Л. Андрееву, лепившему из пластилина бюст Владимира Ильича. Он же впоследствии разработал проект государственного советского герба, утвержденный Владимиром Ильичем.

На письменном столе Владимира Ильича стояло несколько телефонных сигналов, которые давали ему знать, что его вызывают наши телефонисты — рабочие-красногвардейцы, старшим среди которых был рабочий-металлист Половинкин, один из преданнейших охранителей Владимира Ильича. Это — первый служащий, которого я пригласил в Совнарком.

В телефонную комнату вела особая дверь, находящаяся по левую сторону от письменного стола Владимира Ильича. Тогда еще не было удобных телефонных установок, так же как и усилителей. Каждый разговор с провинцией, с фронтами стоил большого труда, и голос Владимира Ильича надрывался, а слышимость была нередко крайне плоха.

Было величайшее счастье, когда появились усилители и когда наконец наши инженеры установили новые телефоны прямо на письменном столе Владимира Ильича. Ему не приходилось больше следить за световыми и звуковыми сигналами, чтобы знать, откуда его вызывают. Такое же великое облегчение получилось при всех выступлениях его на Красной площади с трибуны или в других местах, когда всюду расставлялись усилители и ему не приходилось надрываться, произнося свои пламенные речи.

Через некоторое время Владимир Ильич разрешил устроить в его кабинете небольшую библиотеку, причем первый комплект книг он составил сам. Среди них он пожелал приобрести четырехтомный словарь русского языка Даля, который сам поставил на книжную вертушку, стоящую близко от его кресла около письменного стола. Он часто, отдыхая, брал словарь Даля и очень внимательно изучал его.

Прямо против стола находилась дверь, обитая клеенкой, которая вела в зал заседаний Совнаркома.

Владимир Ильич никогда не курил. На него очень плохо влиял прокуренный воздух. В такой атмосфере у него разбаливалась голова. Все ближайшие товарищи это хорошо знали и, конечно, воздерживались от курения при нем. Для незнающих как в кабинете Владимира Ильича, так и в зале заседаний Совнаркома висели плакаты с печатной надписью: «Просят не курить». Среди наркомов и их замов было много заправских курильщиков. Часто выходить из зала заседаний было неудобно, да и невозможно, так как многие вопросы требовали во время обсуждения их присутствия всех наркомов. Несчастные курильщики нашли выход из этого тяжелого положения: почти в конце зала стояла большая изразцовая голландская печь, выдававшаяся на треть своей величины внутрь зала Совнаркома, образуя таким образом значительный угол между стеной и печкой. В этой части печки был отдушник. На время заседания для освежения воздуха труба печки открывалась, вьюшка оставлялась у стенки в печи. Курильщики занимали всегда место в конце стола. Время от времени они выходили из-за стола, подходили к печи в уголок и с наслаждением покуривали, выпуская дым в отдушину.

Владимир Ильич, зорко всегда наблюдавший за всем, приметил это циркулирующее движение наркомов и как-то неожиданно встал и тоже прошел за печку, где обнаружил курильщиков.

— Вот оно что! — воскликнул он. — Попались с поличным.

Смеху было много. Владимир Ильич был очень тронут этим особым вниманием наркомов к нему, и этот способ курения был узаконен.

Владимир Ильич предлагал разрешить курить в зале заседаний. Но все курильщики единогласно отказались от этого и продолжали курить в отдушник, который имел прекрасную тягу и без остатка выносил табачный дым.

_____________

И лишь только затворялась дверь в этом простом, светлом «таинственном» для всего света кабинете, как там начиналась воистину изумительная, строго систематизированная работа. Мельком взглянув на стол, где уже были приготовлены почта и отдельно телеграммы с фронтов, он мигом брал именно эту пачку и быстро прочитывал их, так быстро, что, казалось, не было возможности даже пробежать взглядом, что там написано. А он все телеграммы уже знал наизусть и после цитировал слово в слово, причем всегда с изумительной точностью в цифрах: если время отправки и получения телеграммы, то обязательно часы и минуты и, конечно, все цифры верст, марши, продвижения, число красноармейцев, вражеских солдат, офицеров, число пушек, ружей, количество вагонов и паровозов, количество пудов провианта. Если бы не видеть десятки и сотни раз это изумительное чтение документов, то, право, ни поверить было бы невозможно. Надо было обладать той изумительной изощренной памятью, мгновенностью восприятия, какая была у Владимира Ильича, этого воистину гениального человека.

Просмотрел телеграммы и мигом к стене — к одной, к другой, к третьей. Всюду развешаны карты, и всюду его рукой обозначены все четырнадцать фронтов, с которых в разное время наседал на нас, на нашу молодую социалистическую республику международный враг.

Владимир Ильич отмечает на картах, какие изменения произошли на фронтах. Вон там, высоко, в Уфимской, Вятской губернии, еще выше — в Архангельской, вон куда забросило наши красноармейские части! Тянется, не достанет, чтобы отметить, становится на цыпочки.

Все изучил, разметил и разом к столу, и быстро стал писать телеграмму за телеграммой. Затрещали телефонные звонки, пошли телефонные разговоры, вызовы по прямому проводу. Сразу почувствовалось всеми, что он там у себя, в кабинете.

Так каждый день, из недели в неделю, из месяца в месяц все новые и новые дела, одно сложней другого, и наряду с этим огненные, полные высокого теоретического и практического смысла речи, новые книги и брошюры, статьи и листовки.

Всегда спокоен, выдержан, краток, шутлив и всегда бесконечно бодр... Неиссякаемый источник сил, вдохновения, творчества, энергии и воли.

Но многие ли видели его, вождя мировой революции, поздно вечером, после напряженнейшего рабочего дня, когда он выходил с вечернего заседания Совнаркома, утомленный, с запавшими глазами. Приходил опять к себе в кабинет, чтобы просмотреть вечерние донесения. Безмерная усталость струилась из его глаз, и так хотелось сказать всем: оставьте его, пускай отдохнет.

На своих могучих плечах нес он гигантский груз истории нашего времени и ни разу не дрогнул под этой непомерной тяжестью.

 

 

ПЕРВОЕ МАЯ 1918 Г. В КРЕМЛЕ

(НИЗВЕРЖЕНИЕ ПАМЯТНИКА МОСКОВСКОМУ ЦАРЬКУ)

Пролетариат Парижа в глубоком негодовании ринулся к Вандомской колонне¹ как только он овладел властью и была провозглашена Коммуна. Вандомская колонна, этот символ наполеоновского гнета, была низвергнута усилиями огромной пролетарской толпы.

В Октябрьскую революцию у нас в России пролетариат также обратил свое негодование против целого ряда памятников, которые знаменовали собой угнетение прошлых времен. Мы знаем, что целый ряд статуй — Александра II и Александра III—были сняты со своих пьедесталов распоряжением революционного рабочего правительства. Но, кажется, только один памятник был разрушен рабочими и красноармейцами, причем это разрушение было совершено по их собственной инициативе. Я говорю о низвержении небольшого памятника ненавистному как в Москве, так и во всей трудовой России великому князю Сергею Александровичу, убитому в 1905 г. бомбой И. П. Каляева² на Сенатской площади в Кремле. Этого романовского отпрыска, корчившего из себя самовластного «царя московского» на своем генерал-губернаторском троне, одни презирали за страшное высокомерие, другие — за злостное лицемерие, третьи — за грубость, четвертые относились к нему с презрением, зная его невероятные излишества и садистские извращения. Широкие массы ненавидели его за Ходынку³ и за те полицейские порядки, которые он насадил в Москве. Рабочие помнили его как жестокого усмирителя стачек и политических протестов.

И вот, когда настал радостный красный праздничный день Первого Мая 1918 г., в праздновании которого Владимир Ильич принимал живейшее участие, утром, часов в десять, прежде чем идти на демонстрацию на Красную площадь, рабочие, красноармейцы и служащие кремлевских учреждений, собравшиеся вместе и готовые строиться в колонны, вдруг по чьей-то инициативе двинулись к памятнику Сергея Александровича, где-то достали веревки, веревками обвили эту небольшую колонну и приготовились его низвергнуть. Как раз в это время вышел из подъезда Совнаркома Владимир Ильич вместе со мной и другими товарищами. Кругом стояло большое оживление.

— Что это такое? — спросил Владимир Ильич.

— Да вот, наши товарищи решили очистить площадь от этого ненужного памятника, — ответил кто-то Владимиру Ильичу.

— Это прекрасно! — сказал Владимир Ильич. — Давно пора было бы убрать отсюда этот никому не нужный хлам.

И он быстро подошел к веревкам, которые были протянуты от памятника, и ухватился за одну из них. Мигом все бросились к нему и сразу, одним сильным рывком, сдвинули памятник с места. Небольшая колонна опрокинулась и разбилась на несколько кусков. Толпа оттащила каменные глыбы, подцепив оставшийся было на месте пьедестал и отодвинув его в сторону.

Владимир Ильич подошел к месту, где стоял памятник, и громко сказал, обращаясь ко всем:

— На этом месте революционный пролетариат должен воздвигнуть памятник смелому борцу Каляеву, который уничтожил одного из отвратительнейших представителей Романовых.

Народ загудел, раздались рукоплескания, и все радостные и довольные пошли строиться в колонны, чтобы присоединиться к многолюдной первомайской демонстрации.

Так Владимир Ильич всегда подхватывал инициативу масс, углубляя ее и делая политические выводы.

Интересно отметить, что когда из Петрограда через некоторое время запросили Владимира Ильича, как быть с многочисленными памятниками царям на площадях этого города, Владимир Ильич ответил:

— Все памятники должны оставаться на месте. Пускай будущее поколение, — сказал он, — видит тех, которые угнетали народ, в том изображении, какое им придала эпоха.

Он приветствовал надпись, которую Демьян Бедный предложил сделать к известной неуклюжей фигуре Александра III на коне⁴, памятнику, стоявшему на б. Николаевской, теперь Октябрьской, площади Ленинграда. В неприкосновенности остались памятники Николаю I и, конечно, Петру I.

В Москве памятник Александру III, который находился около храма Христа-Спасителя, был снят по распоряжению правительства, точно так же как и памятник Александру II в Кремле.

Как известно, Владимир Ильич высказался, что следовало бы поставить памятник Льву Толстому против Успенского собора, в котором он был проклинаем и предаваем анафеме⁵ духовенством царского правительства.

__________

За этот головокружительный год произошло такое великое множество событий, что первомайские демонстрации совершались действительно в совершенно новой обстановке. Рабочий класс революционной России впервые держал власть в своих собственных руках. Никогда, нигде на всей нашей планете еще не было такого празднования Первого Мая.

Это была первая демонстрация после Октябрьской революции в знак международной солидарности. Все районы были на ногах, и великими потоками лилась человеческая стихия на Красную площадь, под стены древнего Кремля, где теперь вытянулся ряд братских могил борцов революции, погибших в кровавых боях Октября во время вооруженного восстания в Москве, во время первых битв гражданской войны.

Мы все, ответственные работники, конечно, были в первых рядах демонстрантов-рабочих и шли каждый со своим районом или со своей организацией. Я шел с организацией рабочих и служащих Кремля. Пройдя мимо трибуны, где назначенные от правительства товарищи принимали демонстрацию, я отделился от рядов демонстрантов и присоединился к рядам правительства, собравшегося на трибуне. Мне хотелось поделиться впечатлениями с Владимиром Ильичем, и я знал, что он наверное сейчас находится на Кремлевской стене, откуда он хотел посмотреть на всю демонстрацию. Его выступление на площади должно было состояться несколько поздней, когда демонстранты подойдут и займут площадь. Я пришел в Кремль и тоже поднялся на Кремлевскую стену. Владимир Ильич радостный ходил по широченному проходу стены, часто останавливаясь между ее зубцами, и смотрел пристально на площадь. Я подошел к нему.

— Вы шли с демонстрантами? Я видел вас... — встретил меня Владимир Ильич, весело и юно смотря поблескивающими глазами.

— А как же? — ответил я ему. — Первою Мая мы все должны быть там...

— Это хорошо, это верно! — одобрил Владимир Ильич. — Не надо отрываться от масс, несмотря на всю занятость. Самое важное, не потерять постоянную связь с массами. Надо чувствовать жизнь масс...

Он стал расспрашивать меня, что говорят между собой демонстранты, каково настроение в массах на площади. Я подробно, что знал, рассказывал Владимиру Ильичу, останавливаясь на каждом сколько-нибудь красочном моменте.

— Все это необходимо записать, — говорил он мне. — Будущая история будет рада таким записям. Характеристика настроения масс в высшей степени интересна и важна...

И я собирался писать... Но куда там писать! .. В то время, казалось, и дышать было некогда...

В первой редакции опубликовано в газете «Вечерняя Москва», 30.ІV 1932, № 100. Печатается по первому изданию настоящего сборника. М., 1965.

 

Примечания:

¹ Вандомская колонна поставлена в Париже на Вандомской площади в честь побед Наполеона в 1806--1810 гг. Как символ милитаризма и завоевательных войн была низвергнута 16 мая 1871 г. и о декрету Парижской Коммуны, после падения которой восстановлена в 1875 г. (Стр. 237.)

² И. П. Каляев (1877—1905) — член боевой организации партии социалистов-революционеров 4 февраля 1905 г. убил московского генерал-губернатора С. А. Романова (дядю царя). Казнен в Шлиссельбурге в ночь на 10 мая 1905 г. (Стр. 237.)

³ 18 мая 1896 г. на Ходынском поле (ныне территория Московского центрального аэродрома имени М. В. Фрунзе), в дни коронации Николая II, были устроены массовые гуляния с раздачей подарков. В результате преступной халатности (осталось много незасыпанных ям при постройке балаганов и палаток) произошли давка и свалка. Погибло 2000 человек, несколько десятков тысяч было изувечено. (Стр. 237.)

⁴ На памятнике Александру III было высечено четверостишие Д. Бедного:

Пугало

Мой сын и мой отец при жизни казнены,

А я пожал удел посмертного бесславья:

Торчу здесь пугалом чугунным для страны,

Навеки сбросившей ярмо самодержавья.

(Д. Бедный. Собр. соч., Т. 3. М., 1954, стр. 79.) (Стр. 238.)

⁵ JI. Н. Толстой был отлучен от церкви (предан анафеме) Синодом 22 февраля 1901 г. (Стр. 239.)

 

 

ВСТРЕЧИ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА С КРЕСТЬЯНАМИ

Когда организовалось и стало правильно функционировать Управление делами Совнаркома, то со всех сторон России получалось не только громадное количество писем, ходатайств и просьб, но и отовсюду к нам стали приезжать делегации, депутации и ходоки от крестьянских обществ. Большинство этих прибывающих приходилось принимать мне. Дел было великое множество. На местах только-только начинала строиться власть. Повсюду бродили шайки, желающие поживиться на чужой счет, и под видом революционных организаций, будто бы выполняющих чьи-то директивы, занимались грабежом, разбоем, насилиями, пьянством и всевозможными бесчинствами. Местное население от всего этого очень страдало, не знало, куда и к кому обратиться, не знало, как себя защитить. На местах еще не было установлено никакой юстиции; не было прокурорского надзора, суды еще только-только начинали функционировать, власть на местах еще была организована крайне плохо, жить было трудно: и голодно, и холодно. Все тянулись к центру, к центральной власти, желая получить ответы на сотни самых необходимейших вопросов. И, конечно, у крестьян этих вопросов было больше всего. В деревнях, в селах, в волостях, в местечках новый институт власти, призванный к жизни Октябрьской революцией, был настолько необычен решительно для всех, что власть на местах нередко понималась далеко не так, как это представлялось центру. Отсюда вытекали всевозможные преступления власти, превышения полномочий, сведение личных счетов, лихоимство, взяточничество, ложные доносы и другие тому подобные преступления, тяжко отражавшиеся на благосостоянии граждан, на их спокойствии и вообще на всем образе их жизни. Отсюда вытекали недовольства, жалобы, ходатайства, просьбы и требования расследований. Центральные учреждения буквально были завалены бумагами и перегружены посетителями. У крестьян ко всем этим в то время весьма обычным делам присоединялись земельные нужды, разрешение земельных споров, ходатайства о налогах, повинностях, продразверстке и прочие тому подобные дела. Крестьяне являлись в Управление делами Совнаркома целыми группами.

Обо всех сколько-нибудь интересных и общественно важных посещениях я в тот же день вечером, после приема, докладывал Владимиру Ильичу. Он вскоре обратил внимание, что приезд крестьян все увеличивается, их дела всегда важны и жизненны. Наши письменные доклады Владимир Ильич внимательно прочитывал, давал резолюции и направления делам и требовал прослеживания их в дальнейших инстанциях. На этих все более и более разраставшихся приемах слышался подлинный «голос земли».

Крестьянские чаяния и нужды высказывались откровенно и ясно. И Владимир Ильич пожелал лично общаться с крестьянами. Он назначил особый день — пятницу (прием в Управлении делами был по вторникам и четвергам), когда стал группами принимать крестьян.

Это было в начале 1919 г.

Первая группа крестьян, которую лично принял Владимир Ильич, была из разных местностей России; в нее входило пятьдесят два человека. Время было очень опасное, так как всюду свирепствовал сыпной тиф и была полная возможность подвергнуться этой заразе. В Кремле еще не были устроены те дезинфекционные камеры и проходные бани, в которых в скором времени все прибывавшие подвергались санитарной обработке. Мы предупреждали Владимира Ильича, что лучше немного повременить в силу этих обстоятельств с приемами, но он был непреклонен, совершенно игнорируя опасность заражения сыпным тифом, и даже посмеивался над нами.

Первое свидание Владимира Ильича с крестьянами состоялось в Кремле, в его кабинете. Заранее не говоря крестьянам, мы собрали приехавших в приемной и за десять минут до назначенного часа приема сообщили, что они идут к Председателю Совнаркома. Крестьяне, узнав, что им предстоит свидание с Владимиром Ильичем, сразу воодушевились. Загудели голоса, все приободрились и направились в кабинет Владимира Ильича, оставив в приемной котомки, мешки, узелки, с которыми всегда приходили ходоки. Часовой, стоявший у дверей кабинета, заранее предупрежденный разводящим, по счету пропустил всех.

И пензенские, и курские, и смоленские, и самарские, и иные представители старейшего сословия государства Российского чинно, не торопясь, вошли в кабинет Председателя Совета Народных Комиссаров.

Наступила торжественная тишина. Владимир Ильич встал и смотрел на входящих.

Вдруг хором раздалось:

— Здравствуйте, Владимир Ильич, — и все низко поклонились.

— Здравствуйте, здравствуйте! — приветствовал крестьян Владимир Ильич, выходя из-за стола и со всеми здороваясь за руку. — Садитесь, садитесь, пожалуйста! Вот здесь! А ты, дедушка, на диван! Вот так!

Усадив всех, он примостился около своего стола на табуретке так, чтобы ему всех было видно, и приветливо обратился к крестьянам:

—- Ну, с чем же вы к нам приехали?

— Делов у нас много.

— Ужась как много!

— Насчет вот земли!

— Обижают нас!

— Рассуди...

— Ты как есть правитель, все должон знать...

И загудели, и заговорили «голоса земли». Каждый вставлял свое слово о своем деле. Кое-кто расстегнулся и полез в дальние карманы за «бумагой», за «прошением», в котором все изложено и которое стоит только прочесть «умному человеку», чтобы сразу узнать и тотчас же разрешить все наболевшие вопросы.

Когда чуть-чуть стало тише, Владимир Ильич спросил каждого, откуда он, из каких мест, и, что меня как всегда удивило, сразу запомнил всех и в дальнейшем разговоре прямо называл каждого по его селу, деревне или волости. Это обстоятельство не укрылось и от крестьян, и они этому сильно дивились. Владимир Ильич сейчас же ст