ПОХОРОНЫ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА
Дом Союзов... Сосредоточенно, угрюмо взялись рабочие за выполнение своего последнего долга перед тем, кто всю жизнь был с ними, жил и боролся для них и за них. Черным флером увили люстры, и сотни лампочек светили тусклей, печальней, мерцая, светя тоской. Белые колонны обвили красными и черными широкими лентами. С высоты огромного зала ниспадали траурные знамена. Словно огненные языки, сверкали в разных местах узкие полотнища с грозными призывами и лозунгами, будя живых, заклиная неуверенных, сопровождая в дальний, последний путь отошедших коммунаров. Все работали сосредоточенно, желая воздать ему всё — любовь и беззаветную преданность...
— Сегодня отправляем гроб.
Подъехали сани — автосани, которые так любил Владимир Ильич. Ими управляет все тот же неизменный шофер Владимира Ильича тов. Гиль. Он осторожно и зорко возил его при жизни, он защитил его своим телом, когда безумные эсеры хотели убить любимца и вождя народных масс. Он и теперь тут, на своем посту, и желает и рвется до могилы быть верным Владимиру Ильичу.
— Гроб повезу я... — решительно и просто сказал он мне.
— Конечно, друг, конечно, вы...
Сани подъехали к коммунальному похоронному бюро. А там, внутри мастерили цинковый гроб точь в точь по мерке, снятой лично мной вчера там, в Горках...
Если выпало мне несравненное счастье служить тебе и быть полезным при жизни, позволь, дорогой, потрудиться для тебя и тогда, когда вот ты на смертном одре...
И не торопясь, проверив несколько раз, я снял с Владимира Ильича его мерку, дабы приготовить ему домовину теперь, увы!.. не для жизни, а на смерть.
У саней и вокруг похоронного бюро собралась огромная толпа народа, и здесь судам и пересудам не было конца.
Толпа, поняв, что здесь творится нечто особенное, перестала шуметь и, робко приближаясь, стала расспрашивать, кому этот гроб. Скрывать было нечего, и мы объяснили собравшимся, кто был тот, для кого повезли эту последнюю обитель человека...
Улицы запружены народом... Москва убирается черно-красным трауром...
В Доме Союзов кипит печальная работа...
— Надо объехать город, проследить путь завтрашней процессии с телом Владимира Ильича, — тихо сказал Дзержинский, и бледное, усталое лицо его озарилось чуть заметным румянцем... — так проявил свое волнение этот изумительно стойкий, всегда владеющий собой, закаленный боец революции...
Мы поехали и подробно изучили последнюю тропу, по которой завтра почти в это время будут нести на крепких и верных руках все, что осталось тленного от вечного Владимира Ильича...
И в мире стало сиротливей...
Вот и вторая ночь. Надо копать могилу, готовить последнее место упокоения...
— Могилу поручаем вам... сказали мне товарищи в Доме Союзов.
И я поехал с товарищем Сафроновым, которому тоже поручили это дело.
Тут, перед стеной, где немного дальше покоится тело Я. М. Свердлова, которого так любил Владимир Ильич, тут, где направо и налево тянутся длинной полосой могилы коммунаров, погибших в огне борьбы за социалистическую революцию, тут посреди них должна быть его могила, место вечного упокоения величайшего революционера мира, место воспоминания всех трудящихся и порабощенных.
Немного впереди, но среди них, тут, возле той башни, где всегда поднималась трибуна, с которой произносил он свои огненные речи к народу, простотой и убежденностью будившие и поднимавшие всех на самый жестокий бой с надменным и сильным всесветным врагом. Вот здесь, где видели его мы так часто и оживленным, и смеющимся, и потрясавшим сердца народные; вот здесь, где проходили сотни тысяч рабочих, крестьян, красноармейцев и молодежи, радостными кликами встречавших его — своего любимейшего вождя, товарища и друга; вот здесь пусть будет его могила, его последнее место покоя...
В темноте морозной ночи засветились факельные огни. С разных сторон поднялись люди. Еще и еще идут и идут. Развели огромные костры, и красное пламя, мешаясь с сизым и черным дымом, озарило сумрак, окинуло языками Кремлевскую стену, исполосовав небо причудливыми тенями...
Ходят в тулупах. Укутаны в башлыки, одеты в полушубки, в валенки, в огромных рукавицах, ходят и постукивают ломами об оттаявшую землю.
— Крепкая земля... Лом тупится...
— Да, крепка, что и говорить... Мороз-то больно лют...
— Крепнет, дерет...
И вспыхивают костры, подымая огни от земли и до неба.
Стучат кирки, звенят ломы, скребут лопаты... Не поддается земля... Крепка и камениста. Подвалили еще дров, саженями измеряли высоту костров; горят, трещат, валит дым, рассыпаются искры... Как тени, бродят люди... Упруга и тверда земля... Нет сил добраться вглубь...
Наутро так же мало, как и ночью, прошли вперед работы...
— Что делать?
— В землю идти не хочет Владимир Ильич, — говорят рабочие.
Вот сотни возов подвезли лес, бревна, доски: застучали сотни рук. Рубят, строгают, пилят, готовят временный мавзолей...
— Взорвать землю?!. — мелькнуло в голове...
— Скорей сюда Сухаревского с командой, Коростошевского с его штабом, всех, у кого саперы, подрывники...
— Нельзя, что вы!.. Хотите повредить стену?.. Фигуру рабочего? .. Скульптуру?
— Отнюдь нет... Взорвать землю и ничего не повредить...
И закипела работа... Кайлами долбят гранит давнишних зданий... Фундаменты литого кирпича, столетия тому назад введенные в землю, пронизывают буравчатыми скважинами... Тянутся бикфордовы шнуры... Команда: «Берегись! ..» Спешат, бегут, торопятся, из ям выскакивая, люди и припадают к земле. Глухо, потом все шибче и шибче ухают взрывы. И тьма, и пыль кружатся над могилой. Земля и камни взлетают ввысь. Огромные толпы парода шарахаются в стороны, дивясь тому, что делают там эти отважные люди...
Тут же, на площади, ночью прожекторы артиллеристов хлопотливо, трепетно и настойчиво полосуют небо, освещая феерическую картину этой небывалой работы... Кому сооружали так могилу? В самое пекло, пользуясь светом прожекторов, бегут и бегут кинематографисты, снимают и ловят каждый момент, чтобы потом показать всему миру картину в десять тысяч метров, картину похорон Владимира Ильича.
— Морозит все больше и больше...
— Трудно рыть ему могилу...
— Ильич не хочет идти в землю...
_____________
С раннего утра шпалерами войск затягиваются улицы, а там за ними в переулках, на крышах, в садах, у окон, везде и всюду группы и толпы народа. Город уже узнал о смерти Владимира Ильича, город ждет великого покойника... У заводов и фабрик, всюду, чем ближе к площади Свердлова, чем ближе к Дому Союзов, народу все больше и больше... Мороз крепчает, дымятся костры... Закутанные люди, заиндевевшие лица...
У вокзала войска, депутации, рабочие... Все рвутся вперед, нередко нарушая строгий порядок, здесь установленный...
Стрелка часов все ближе и ближе к часу, когда впервые Красная Москва, сердце России, примет своего вождя, примет того, кто кровь свою пролил здесь, среди рабочих, от гнусной руки эсерки, примет не у себя на Красной площади живого, радостного, среди трепещущей и жаждущей его слова толпы, а там, на вокзале, в траурном вагоне, среди безмолвно поникших друзей...
Мороз крепчал, жег и щипал лица, леденели руки и ноги, но, несмотря ни на что, народ валил, депутации все больше и больше запружали вокзал, перрон и площадку...
Почетный караул, оркестры, правительство заняли свои места, и в напряжении все затихло...
Вот из-за поворота показался дымок, вот змейкой вынырнул поезд, вот уже слышно его тяжкое дыхание, вот застучали колеса, поднялся красный флажок дежурного по станции, и поезд мерно, плавно и тихо подошел к платформе. Паровоз укутан черно-красным трауром. Совершенно белый, занесенный снегом кинематографист, ехавший на передней площадке паровоза и снимавший все встречаемое, метнулся туда-сюда и еле сполз со своего поста, затерявшись в толпе... Траурный марш прекрасного оркестра залил торжественно-печальными звуками окрестность... Из вагонов вышли члены ВЦИКа, ЦК РКП(б), члены правительства и другие, смешавшись с теми, кто встречал поезд. Вот вагон, обитый черным, увитый гирляндами зелени. Показались сопровождавшие вагон; за ними двинулись знамена и знамя ЦК нашей партии, обвитое флером...
Несмотря на мороз, все обнажили головы...
Вот и гроб... Медленно-медленно движется он, передаваемый с рук на руки, и наконец остановился... Его приняла старая гвардия коммунистов на свои плечи, на свои руки...
Двинулись...
Почти без разговоров, медленным шагом идут сейчас за гробом те, кто долгие-долгне годы работал и боролся непосредственно под его руководством, под его водительством...
И вот его уже нет...
Не раз безжалостная смерть вырывала из наших рядов любимых товарищей, беспримерных бойцов, мужественных, бесстрашных революционеров, закаленных в десятилетних боях на самых передовых позициях революции. Но отчего же, отчего так щемит сердце сейчас, вот здесь, за этим гробом, как никогда ранее?!. Отчего же, отчего не находишь слов, не находишь мысли объять все случившееся, и тоска не дает покоя, мутит сознание? ..
И так и хочется крикнуть всем, крикнуть от всего сердца, крикнуть всей земле нашей:
Плачь, русская земля! Но и гордись —
С тех пор, как ты стоишь под небесами,
Такого сына не рождала ты
И в недра не брала свои обратно...*
____________
Очередями, строго организованно, сменяют друзья, товарищи, члены съезда ВЦИКа1, отряды тех, кто хочет на своих руках нести и нести эту неоценимую ношу...
Вот М. И. Калинин по-крестьянски впрягся спереди в гроб, держа его на вытянутых руках и идет и идет... и нет ему смены, не хочет...
Подходят, просят сменить...
— Михайла Иванович, дозволь сменить... — говорит громадного роста крестьянин, прибывший на съезд оттуда, из глубины России...
— Нет, нет, дорогой мой, ничего... Понесу еще...
— Михайла Иванович, приутомился ты, смотри, на морозе вспотел...
— Ничего, ничего, друг, понесу еще. Знаешь, друг, своя ноша не тяжела...
Да, да, «своя ноша»—это верно, «своя ноша», наша ноша, ноша всенародная, но как ужасно думать, что теперь это только ноша...
Все с трудом отрываются от поручной, на которых несут гроб... Все хотят пронести его побольше, подольше...
Живой, громадной лентой, вьющейся далеко-далеко, идут ряды коммунаров, рабочих и граждан Москвы, пришедших отдать последний свой долг. На нынешний день — в день перенесения гроба — демонстрации нет, но демонстрация есть: рабочие не хотят ни на минуту оставлять своего усопшего вождя. Всюду и везде они вокруг него, они бережно сторожат покой отошедшего...
— Да, народа, и все больше крестьян, подвалило в Горках очень много... — рассказывал один из приехавших с поездом. — И откуда они? .. Казалось, и народа-то нет в этой местности, деревушки маленькие, а тут едут и едут, засыпанные снегом, в тулупах. Придет, отряхнется, прочистит бороду от снега и ледяных сосулек и тихо, не спеша, поднимается к «упокойнику».
— Откуда ты, дедушка?
— Да туточка, недалече, верст тридцать будет...
— Откуда же ты узнал-то?
— По слухам, светик, по слухам, — отвечает приехавшая с ним хозяйка, уже сморщенная, уже согбенная годами жизни, трудом и нуждой.
— К кому же ты приехал? — расспрашивают его.
— Покойника посмотреть, поклониться ему... Ведь он наш, Ильич-то, за крестьянство страдал, ну вот и кончина его праведная, легкая... без муки... Сел... дайте, говорит, испить ... тут в одночасье и кончился...
И пошли, потянулись, не спеша... Идут и идут... Вошли туда, где он... Кто помолился, кто так... Остановились, задумались... Кто-то всхлипнул... Постояли... Низко поклонились, кто в пояс, кто в ноги... Опять постояли... Продвинулись... Нашли с другой стороны... Поближе к лицу, к рукам... Внимательно, зорко смотрят, точно навеки хотят запомнить... Вздыхают... Слов нет...
Опять стали в ногах, у входа... Отдали низкий-низкий поклон, стараясь рукой достать до пола... Покрутили головами, помяли шапки и вышли тихо, спокойно, важно, как истинные хозяева земли.
— Отслужил народу... Кого взамен-то оставил? .. Приказал ли что?.. Д-е-л-а! .. Теперь надо крепиться, всем заодно, миром, значит, брать... Нет его, Ильича-то — нет, слышь ты...
Поговорили, еще раз поклонились дому, не торопясь отвязали торбы у лошадей, не торопясь сели, укутались, не торопясь поехали со двора, унося с собой печальную думу, разнося всюду «по слухам» жестокую, скорбную весть о кончине Владимира Ильича...
А народ все идет и идет... Подъезжают горожане, депутации, рабочие и не спеша, без шума, без слов идут туда, где покоится он...
И когда понесли гроб, когда Владимир Ильич, увы, покидал свои любимые Горки, тысячи людей, собравшись отовсюду, живой, казалось, бесконечной лентой, шли и шли за ним, лежащим в гробу...
____________
Вот он, Дом Союзов...
Двери настежь...
Рабочие на площади, рабочие у дверей, рабочие в вестибюле, рабочие на лестнице, рабочие в зале, и среди них такие же рабочие, лишь одетые в красноармейские мундиры, полные энергии, прекрасной военной выправки, строгие и сосредоточенные, всегда стоящие на страже революции.
На руках рабочих в Дом Союзов внесли его, вождя рабочих; здесь совершает он последнюю остановку последнего пути...
Плавно, печально и трогательно понеслось пение серебряных труб прекрасного военного оркестра, зазвучало оно и переливно отдалось повсюду, словно пело и плакало, и рыдало все кругом...
Внесли и поставили на высокий помост, весь в красном, окружили цветами и зеленью... Тяжелое, расшитое золотом, все в трауре красное знамя Центрального Комитета Российской Коммунистической партии (большевиков), ниспадая вокруг гроба, облекло и обвило его ноги... Знамя Центрального Комитета Всероссийской организации профессиональных союзов тут же прильнуло к нему — вождю, товарищу и другу... Испытанные бойцы революции, соратники, советники и исполнители его твердой воли — воли бессменного руководителя ЦК Партии и Совета Народных Комиссаров, его друзья и товарищи, толпятся здесь, у этого последнего приюта последних дней, последнего пути жизни...
И все идут и идут — желают поклониться его праху, образу непреклонной воли, высокого разума, духовной красоты и революционной чести того, кто всю жизнь свою, всю без остатка, отдал единой цели, единой борьбе, единому классу.
Без перерыва, потоком, всепоглощающей лавиной, быстрым шагом, чуть-чуть задерживаясь у гроба, чтобы хоть на минуту заглянуть, запечатлеть навеки уже холодные уста, уже закрытые очи, очи горного орла Революции.
С трепетом входили люди, детей несли на плечах, женщины поддерживали друг друга, и не было, и не предвиделось конца этой бесконечной ленты беспрерывно движущихся людей... Плач и рыдания нередко наполняли залу, и женщины и мужчины, красноармейцы и рабочие с воплями и криками падали на пол, и их уносили в наскоро открытые здесь же больничные палаты, — и таких было много, их было сотни... Замерзшие, заиндевевшие, холодные и голодные, стояли на улице безбрежные толпы, соблюдавшие строгую очередь, сотни тысяч людей, окаймляя Дом Союзов со всех сторон на многие и многие кварталы... Кого тут только не было? И рабочие — огромное большинство рабочих, и красноармейцы, и крестьяне, и учащиеся, и дети, и советские служащие все шли и шли и днем, и вечером, и всю ночь, и ранним утром...
Мороз крепчал все более и более, мороз стал лютым. Повсюду пылали огромные костры, застилая улицы и дома клубами розового дыма; яркое пламя вздымалось от земли и до неба, разукрашивая бесчисленными отблесками заиндевевших людей...
__________________
Таинственно и жутко ползли ночи, черным сумраком обнимая бодрствовавшую Москву, словно сражаясь — чья возьмет? — со сторожевыми огнями революции, пылавшими повсюду вокруг того места, где упокоился Владимир Ильич под неусыпным дозором почетного караула... Рабочие фабрик и заводов, шахт и рудников, железных дорог и речного транспорта, со всех концов России, от всех производств, от всех городов и местечек, со всех концов необъятного Социалистического Союза нашего двинули людей, своих лучших товарищей, двинули депутации с венками, украшенными символическими изображениями, глубоко сердечными надписями, изделиями рук своих, желая хоть чем-нибудь возвеличить эти минуты, отдать хвалу и честь, признание и печаль ему, другу всех угнетенных, отдать все, что только у них есть, все без остатка...
Венки, венки и венки… Без счета и числа, венки отовсюду, со всех концов земли, несут, несут и несут...
Смотрите, вот уральцы, представители настоящего боевого пролетариата, — им некогда было ожидать, некогда было думать. Последний поезд на Москву отходил менее чем через два часа после получения печальной вести... Они едва могли собраться в мастерских, дабы решить, кому, когда и как можно ехать.
В рабочих блузах, не успев переодеться, в чем были и как были, почти бегом ринулись они к вокзалу, на поезд и успели приехать вовремя, когда еще Владимир Ильич покоился в Доме Союзов. Прямо с вокзала направились они сюда, принятые как близкие друзья рабочими Москвы, сейчас же стали в почетный караул у гроба того, кого ценили они, кого любили они превыше всего...
Смена за сменой по пять минут, наконец по три минуты, по восемь человек, нередко по шестнадцать и по двадцать четыре, стояли день и ночь беспрерывно те, кто послан сюда со всех концов республики для отдачи последнего долга вождю, бойцу и другу. И пионеры, и комсомольцы, и члены РКП (б), и члены правительства, и депутации заводов и фабрик, и члены центра профсоюзов, и представители всех народов, всего мира, весь Коминтерн, и крестьяне, и инженеры, и шахтеры, и транспортники, и шоферы, и учителя, и все, все, кто только был организован, и отдельные лица, друзья и товарищи, долгие годы жизни делившие с ним радость и горе. Вряд ли видало человечество такой изумительный смотр народов, профессий, революционных бойцов и политических деятелей у гроба того, кто потряс весь мир, кто поставил человечество на новую стезю жизни...
Сомкнутыми, тяжелыми рядами, словно на бой, пришли они, старые батальоны революционной армии, бившиеся с врагами диктатуры пролетариата на четырнадцати фронтах, пришли и окружили его, чье слово для них было священным, чьи боевые приказы выполняли они без малейшего колебания. Серые шинели, сосредоточенные лица, взгляд в упор на него, и дума, и тоска в глазах...
Пошли... И сразу твердым шагом, и сразу бодро, сразу гордо подняв головы... Они ли не смотрели смерти в глаза? Они ли не видели ужас поражений, сладость побед? От недавних боев — к вождю, и снова готовые на бой, мощно держа в своих руках красный стяг — знамя революции, они как бы поклялись тому, кто был всегда с ними, жить в свободе социалистического отечества или умереть в борьбе.
Вот их ряды один за одним, казалось, без конца. Войдут, постоят, нахмурятся, задумаются и дальше, пока не прошли все отряды к нему на последнее прощание.
Двинулась вся Россия. Поезда не могли вместить желающих; Москва, за неимением мест, не могла принять приезжающих; пришлось дать экстренное телеграфное распоряжение по всем линиям железных дорог прекратить выдачу билетов на Москву.
И вот наконец приблизилось время — время расставания, время похорон.
Могила готова. Взорвана почва, вырыта большая комната в каменном ложе у старых кремлевских стен. Воистину нечеловеческими усилиями сооружен деревянный мавзолей — суровый и простой — в эти трескучие морозы, столь сильные, как будто белокаменная Москва придвинулась к Белому морю.
Окруженные кострами, сменяясь через каждые полчаса, рабочие, почти изнемогая, но напрягая все силы, все-таки к сроку и без малейшего опоздания закончили свою ответственную и трудную работу.
Весь город убирался в траур. Народ на улицах, костры окружены толпами. Читают вслух газеты, рассказывают друг другу, и все о нем...
Там внутри, в Колонном зале Дома Союзов, всю ночь приходили к нему друзья.
Доступ народа прекращен. Двери закрыты, и только иногда они приотворяются, чтобы впустить тех из ближайших, кто хочет проститься с ним наедине.
Рано утром стали собираться депутации, и также рано утром отовсюду двинулись стройными рядами рабочие, служащие — народ.
Вокруг гроба столпились те, кто работал рука об руку с Владимиром Ильичем долгие годы боевой революционной жизни...
Лучший струнный оркестр Москвы проникновенно исполняет похоронный марш и рвет, и хватает за сердце, точно не хочет отпустить от нас, живых, его мертвого...
Звуки несутся, рвутся, потрясают и исчезают, сливая все в единое мощное целое, взмывая душу, мутя разум, кружа сознание...
Окончили...
Все смолкло...
Тишина... Ни звука...
И вдруг колыхнулись... Подняли... Понесли...
Вот и на улице...
Последний путь...
___________
Море народа...
Высоко над головами колышется серебристый, весь в красном, гроб...
Звуки оркестров заполнили морозный воздух, головы обнажились, знамена склоняются долу, флаги, штандарты, перевитые флером, приспущены...
На высоком помосте, так что гроб виден всем, всей площади, покоится Владимир Ильич, и перед ним проходят в жестокий, трескучий мороз последним маршем его верные друзья и товарищи - рабочие Москвы и Подмосковья, рабочие и крестьяне, прибывшие отовсюду, рабочие и красноармейцы...
Долго, беспрерывно шла небывалая в летописях человеческой истории демонстрация, продолжавшаяся до позднего вечера...
Ровно в четыре часа гроб подняли, чтобы внести в мавзолей... грянул пушечный салют, грянули ружья красноармейцев. И этот салют единовременно раздался не только во всей нашей необъятной стране, но на всех наших кораблях и пароходах, бывших в ближнем и дальнем плавании.
Остановились поезда, где бы их ни застала эта торжественная минута. Все наши суда приспустили флаги и салютом, и командой отдали последнюю честь, последнее «прости» вождю не только всей страны нашей, но и боевого пролетариата всего мира...
Все обнажили головы...
Жалобно и больно застонали гудки фабрик и заводов... Что-то вонзилось в сердце, и обомлела душа...
Вот его вносят... внесли... и он скрылся там, в глубине наскоро сделанного, лютыми морозами обвеянного, временного деревянного мавзолея...
Все кончено...
Тише, о жизни покончен вопрос.
Больше не надо ни песен, ни слез... **
Осиротели... Одни... Нет Владимира Ильича...
И долго стоят у новой могилы...
Крепкую думу думает партия...
Крепкую думу думают рабочие...
Торжественно и тихо расходятся они ог великой могилы на новый труд, на борьбу для победы...
— Будьте готовы на бой, коммунары! — словно слышится завет Ильича...
— Всегда, всегда готовы!.. — вот властный и сильный ответ коммунаров.
— К борьбе и победе!.. — слышат комсомольцы, новая смена старых бойцов.
— Будь готов! — тревожит сердце пионеров.
— Всегда готов! — страстно чеканит отряд пионеров, юных ленинцев.
— Готовы все, всегда и навеки...
— Навеки!..
— Навеки с ним и по его пути!..
Впервые опубликовано отдельной брошюрой изд-вом «Жизнь и знание» (М., 1925) под названием «Смерть и похороны Владимира Ильича». Печатается по III т. Избр. соч.
* Н. А. Некрасов. Памяти Добролюбова. — Соч., т. 1. М., 1954, стр. 322. — Ред.
** И.С. Никитин, Сочинения. М. 1955, стр. 53
1 Допущена неточность: в это время происходил III Всесоюзный съезд Советов (26.1—2.II 1924). (Стр. 458.)