Воспоминания о Ленине - В. И. ЛЕНИН В РОССИИ

 

В. И. ЛЕНИН В РОССИИ

(После февральской революции до третьеиюльского вооруженного выступления пролетариата и солдат в Петрограде)

Когда грянула Февральская революция, так быстро покончившая с монархией Николая II, мы, петроградские большевики, находившиеся в меньшинстве во всех вновь возникших учреждениях, принимали, однако, самое активное участие в борьбе за новый порядок и за проведение нашей линии, где только было возможно.

Наша партийная газета «Правда» сразу взяла резкий тон по поводу соглашательских тенденций, царивших в то время у большинства членов Петроградского Исполкома и Совета¹. Это многим не нравилось, и «Правду» сильно осуждали. До какой степени были в то время отношения обострены, можно понять хотя бы из того, что когда я напечатал в Прибавлении к № 1 «Известий Петроградского Совета рабочих депутатов»², вышедшем вечером 28 февраля 1917 г., конечно, не спрашиваясь ни у кого об этом, манифест социал-демократов (большевиков)³ о совершившейся революции, то в Петроградском Совете многие встретили меня в штыки. Я «утешил» злопыхателей сообщением о том, что, помимо помещения в газете Совета, я отпечатал манифест еще на отдельном листке в количестве ста тысяч экземпляров и что он расклеивается по Петрограду, рассылается по фабрикам, заводам и казармам и направлен во все концы России. Это между прочим было первое мое «прегрешение» в «Известиях», за что в дальнейшем, при накоплении моих «грехов», я подвергся публичному исповеданию и допросу папой меньшевистских ханжей, самим Церетели⁴, и в конце концов за свою большевистскую веру был лишен редакторского мандата в «Известиях»⁵.

Как ни старались мы, большевики, вести свою работу всюду и везде, как ни увеличились значительно наши силы прибытием многих и многих товарищей из ссылки, из тюрем, с Севера, из Сибири, из провинции, — несмотря на все это, ощущалось отсутствие единой воли, единого руководства во всей крайне ответственной работе, в обстановке быстро меняющихся, мчавшихся политических событий. Все чувствовали отсутствие Владимира Ильича Ленина.

Мы знали, что он там, в Цюрихе, томится и изнывает и, конечно, принимает все меры к тому, чтобы как можно скорей прибыть в Россию. Однако никаких сколько-нибудь верных вестей не было. Лишь неожиданно переданная кем-то из приехавших эмигрантов Л. Б. Каменеву статья Владимира Ильича под заглавием «Письма из далека», напечатанная сейчас же в «Правде»*, была первой весточкой из Цюриха, первым откликом Владимира Ильича на грандиозные события, совершавшиеся тогда в России. У нас проснулись смутные надежды, что как-нибудь, вслед за письмом, не приедет ли он сам? Но вскоре разнеслась весть, что правительства «союзников» России — Франции и Англии — не желают пропустить в Россию ни Владимира Ильича, ни бывших с ним большевиков, ни политических эмигрантов-интернационалистов, боясь их антимилитаристической революционной агитации, агитации за мир против войны.

Эти сведения были получены в Исполкоме Совета, но никто из тогдашних вождей его не принимал ни малейшего участия в том, чтобы помочь нашей политической эмиграции вырваться с чужбины на родину для помощи революционной борьбе. У главенствующей в Совете группы меньшевиков к тому времени до такой степени было натянутое, враждебное отношение к большевикам, что, когда мы узнали, что швейцарские эмигранты послали много телеграмм в Совет и в течение двух недель не получили никакого на них ответа, нам это бессовестное поведение деятелей Совета вполне было понятно, ибо и во всем другом мы, большевики, встречали с их стороны лишь одни помехи.

В конце марта вдруг мы узнали, что Владимир Ильич уже находится в Швеции, в Стокгольме. Как, каким образом он попал туда, никто не знал... Также не было известно, удастся ли Владимиру Ильичу пробраться далее в Россию, ибо мы хорошо знали, что на границе Швеции и Финляндии давно уже всецело и безраздельно господствуют англичане, зорко следящие за каждым едущим в Россию и из России. Первым желанием было как можно скорей осведомить Владимира Ильича обо всем, что происходит в России. Я тотчас послал ему большой комплект газет и засел за писание подробного отчета-письма, в котором хотелось осветить то, о чем в газетах умалчивалось. Прошло несколько дней, как неожиданно пришла весть, что Владимир Ильич едет в Россию вместе с другими эмигрантами и что он будет вечером 3 апреля (старого стиля) в Петрограде.

Петроградский Комитет и отдельные члены нашей партии, узнавшие об этом известии, тотчас же приняли все меры, чтобы оповестить рабочих на заводах, солдат в казармах, матросов в Кронштадте. Газет в этот день не было, заводы не работали, почему и оповещать было очень трудно.

Часам к семи вечера мы собрались у здания Петроградского Комитета большевиков, который в то время помещался в бывшем дворце Кшесинской⁶, и, развернув знамя Центрального Комитета нашей партии, двинулись к Финляндскому вокзалу. Нас было немного — человек двести, и мы решительно не знали, кто и сколько прибудет к вокзалу. Чем ближе мы подходили, тем чаще встречали отдельные группы и организации рабочих, которые со своими знаменами стройными рядами двигались к Финляндскому вокзалу. Наконец и мы присоединились к большой колонне демонстрантов-рабочих, слившейся из различных организаций.

Пение революционных песен заливало улицы. Военные оркестры армейских частей бодрили и приподнимали настроение. Ясно было, что достойная встреча будет. Когда мы пришли к площади Финляндского вокзала, то здесь уже все было заполнено рабочими и военными организациями. Прибыли мощные броневики и заняли пространство у выхода на площадь из парадных («царских») комнат Финляндского вокзала.

Когда мы выходили на платформу, в это время почти бегом прибыли в полном вооружении матросы. Оказалось, что они только что на катерах вошли в Неву, придя на рейд на ледоколе, так как на море был ледоход. Получив известие в Кронштадте, что в Петроград прибывает Владимир Ильич, они пробили «боевую тревогу». Весь матросский мир Кронштадта был через несколько минут под ружьем. Когда судовые команды узнали, в чем дело, они радостными криками встретили ошеломившее своей неожиданностью известие, тотчас организовали сильные отряды для несения почетного караула на Финляндском вокзале и охраны Владимира Ильича. На самом быстроходном ледоколе они в ту же минуту отправили своих представителей, приказав им во что бы то ни стало прибыть вовремя. А времени оставалось мало. И матросы напрямик летели в Петроград, на рейде пересели на катер, вошли в Неву и пришвартовались возле Литейного моста, близлежащего к Финляндскому вокзалу. Беглым маршем прибыли они на вокзал, заняв место почетного караула за двадцать минут до прихода поезда.

— Я прошу вас передать Владимиру Ильичу, — обратился ко мне офицер, командовавший почетным караулом матросов, — что матросы желают, чтобы он им сказал хоть несколько слов.

Я обещал передать это желание матросов Владимиру Ильичу.

Минуты томительного ожидания тянулись слишком долго. И вот наконец завиднелись в туманной дали огоньки... Вот змейкой мелькнул на повороте ярко освещенный поезд... Все ближе и ближе... Вот застучали колеса, забухал, запыхтел паровоз и остановился...

Мы бросились к вагонам. Из пятого от паровоза вагона выходил Владимир Ильич, за ним Надежда Константиновна, еще и еще товарищи...

— Смирно!.. — понеслась команда по почетному караулу, по воинским частям, по рабочим вооруженным отрядам, на вокзале, на площади. Оркестры заиграли «встречу», и войска взяли «на караул».

Мгновенно стихли голоса, только слышны были трубы оркестров, и потом вдруг сразу как бы все заколебалось, встрепенулось и грянуло такое мощное, такое потрясающее, такое сердечное «ура!», которого я никогда не слыхивал.

Владимир Ильич, приветливо и радостно поздоровавшись с нами, не видевшими его почти десять лет, двинулся было своей торопливой походкой и, когда грянуло это «ура!», приостановился и, словно немного растерявшись, спросил:

— Что это?

— Это приветствуют вас революционные войска и рабочие, — кто-то сказал ему.

Мы подходили к матросам.

Офицер со всей выправкой и торжественностью рапортовал Владимиру Ильичу, который недоуменно смотрел на него.

Я шепнул Ленину, что матросы хотят слышать его слово. Владимир Ильич пошел по фронту почетного караула, а командовавший офицер попросил его вернуться.

Ленин сделал несколько шагов назад, остановился, снял шляпу и произнес приблизительно следующее:

— Матросы, товарищи, приветствуя вас, я еще не знаю, верите ли вы всем посулам Временного правительства, но я твердо знаю, что, когда вам говорят сладкие речи, когда вам многое обещают, — вас обманывают, как обманывают и весь русский народ. Народу нужен мир, народу нужен хлеб, народу нужна земля. А вам дают войну, голод, бесхлебье, на земле оставляют помещика... Матросы, товарищи, нам нужно бороться за революцию, бороться до конца, до полной победы пролетариата. Да здравствует всемирная социалистическая революция!

И он двинулся далее по шеренгам и рядам в парадные комнаты, где его приветствовали представители Петроградского Исполкома, среди которых был его председатель Чхеидзе⁷. Это приветствие, исходившее, по обязанности, от соглашателей-меньшевиков, было весьма кислое, официальное, явно лицемерное... Все они прекрасно чувствовали, что с приездом Владимира Ильича начнется настоящая борьба, не прикрытая какой-либо льстивой, хитрой фразой, а борьба прямая, честная, открытая, достойная классовой борьбы пролетариата.

Лишь только Владимир Ильич вышел на подъезд вокзала, лишь только увидели его, как грянуло вновь громкое, потрясающее «ура!», перешедшее в ликование народных, рабочих и солдатских масс. Музыка, всеобщее пение революционных песен, крики и возгласы — все слилось в один певучий рокот, столь же грозный, как рокот океанской волны. Когда наконец все затихло, Владимир Ильич тут же с подъезда произнес свое первое приветствие к собравшимся народным массам, подчеркивая все те же моменты, что и в речи, обращенной к матросам.

Броневая команда предложила ему войти в броневик, на котором хотели доставить его в Петроградский Комитет большевиков.

Прожекторы полосовали небо своими загадочными, быстро-бегущими снопами света, то поднимающимися в небесную высь, то опускающимися в упор в толпу. Этот беспокойный, всюду скользящий, трепещущий свет, играя и переливаясь, то по облакам и тучам, то освещая движущиеся толпы людей, еще более волновал всех, придавая всей картине этой исторической встречи какой-то волшебный, особо торжественный вид.

Окруженный тысячными толпами рабочих, над которыми реяли бесчисленные знамена, Владимир Ильич медленно продвигался на броневике во главе этой своеобразной, из недр петроградского пролетариата вылившейся громадной демонстрации. Владимир Ильич несколько раз во время пути должен был обращаться с речью к народу, который не уставал его слушать, жаждал его слова. Наконец прибыли к зданию нашего Петроградского партийного комитета.

Владимир Ильич, усталый и, видимо, взволнованный всей этой встречей, которой он не ожидал, о чем тут же несколько надорванным голосом говорил окружавшим его, расположился немножко отдохнуть, расспрашивая всех о событиях, работе, об организации. Толпы народа требовали речей. Ряд товарищей выступили с балкона. Владимир Ильич тотчас же пересел поближе, желая, очевидно, послушать, с чем обращаются к народу наши агитаторы. Слушал очень внимательно, иногда одобрял, иногда, улыбаясь, произносил свое любимое: «гм! гм!», что означало, что это неверно, это сомнительно, это не так... Но когда вдруг выступил один крайне нервный, почти истерически настроенный товарищ и стал истошным голосом взывать к толпе, призывая ее к немедленному восстанию и городя бесконечные анархические фразы, не имевшие в себе реального содержания, Владимир Ильич спросил:

— Кто это выступает?

Ему сказали.

— И это тоже большевик? — с усмешкой спросил он.

А тот, точно желая всем особенно понравиться, размахивая изо всех сил руками, крича совершенно исступленным голосом, извиваясь и вертясь, все более и более нагромождал один призыв на другой, громил, уничтожал, призывал, побеждал...

— Нет, это невозможно, — сказал Владимир Ильич, — его надо сейчас же остановить... Это какая-то левая чушь, — заключил неожиданно он.

Оратора с трудом наконец остановили, и он, изнемогающий, вошел в комнату, где был Владимир Ильич, очевидно желая и надеясь получить его одобрение.

Владимир Ильич молчал, и в комнате воцарилась неловкая тишина.

Оратор не выдержал и, отирая пот, струившийся с его затылка и лба, скороговоркой обратился к Владимиру Ильичу.

— Ужасно много работы... Вот в день раз по двадцать приходится так выступать...

— Раз по двадцать!.. Гм... — произнес медленно Владимир Ильич и улыбнулся. — Нет, товарищ, напрасно вы так себя мучаете... Не надо. Совсем заболеете... Поберегите лучше себя... Да и не нужно все это... фразы, крик...

— Позвольте, — перешел в наступление сразу взволновавшийся оратор,—да ведь это и есть самый настоящий большевизм, а вот они... — и он показал на стоящих здесь же товарищей, — не соглашаются со мной, даже ругают...

Владимир Ильич откинулся на спинку кресла и весело, заразительно засмеялся.

— Ругают, говорите... Ну, ругаться не надо. Зачем?.. Не соглашаются, говорите... Очень хорошо... Товарищи, — вдруг деловым тоном обратился он к комитетчикам, — чем ругать его, надо ему дать немножко отдохнуть и перевести на другую работу, обязательно перевести, — отчеканил он, — там, где поменьше говорить, — прибавил Владимир Ильич и тотчас перешел в другую комнату.

Растерявшийся самовлюбленный оратор стоял на месте, беспомощно разводя руками, кому-то что-то доказывая. Когда он вскоре хотел опять двинуться к балкону, путь ему был прегражден, и товарищи-рабочие твердо сказали ему:

— Довольно тебе, не нужно, слышь, что Владимир Ильич говорит, а ты все свое... Сколько раз говорили мы тебе, что это не нужно, не так, — ну, вот и договорился...

Совершенно разобиженный оратор махнул рукой, ушел в другую комнату, претенциозно развалился в кресле и ожесточенно стал уминать бутерброды с колбасой, запивая их крупными глотками полуостывшего чая...

Владимиру Ильичу пришлось выступить этой ночью несколько раз с балкона дворца Кшесинской перед все не расходившимися толпами рабочих, жаждавших его слова. Здесь же состоялось многолюдное торжественное заседание представителей районов РСДРП (большевиков) Петрограда, Кронштадта и окрестностей. Наконец около пяти часов утра он уехал вместе с Надеждой Константиновной к своей сестре — Анне Ильиничне Елизаровой.

__________

Утром на другой день я поехал на квартиру А. И. Елизаровой, чтобы осведомиться о всех нуждах Владимира Ильича и условиться с ним о различных делах. Он сейчас же подробно стал расспрашивать о событиях Февральской революции. Его интересовало решительно все и, конечно, в особенности, участие рабочих в самих революционных событиях.

Мы вскоре перешли к разговору о том, как он с товарищами проехал в Россию. Владимир Ильич рассказывал о тех мытарствах, которые пришлось им всем пережить, прежде чем попасть в Россию. Спутники его говорили, что Владимир Ильич рвался в Россию, как только донеслись первые вести о революции, происшедшей в Петрограде. Он придумывал всевозможные способы, лишь бы вырваться из своего вынужденного эмигрантского пленения. Окружающие его товарищи нередко предлагали весьма рискованные, фантастические планы, на которые, несмотря на весь свой реализм, Владимир Ильич почти готов был согласиться. Так, Владимиру Ильичу кто-то предложил пробраться через Европу с чужим паспортом под видом глухонемого, для того чтобы в пути не выдать свою национальность. План был явно фантастичен, но Владимир Ильич горел таким страстным желанием скорее быть на месте революционных битв своего народа, что одно время даже не отрицал и этот план⁸, к счастью, им не осуществленный.

С течением времени выявлялось все более и более, что «союзные» державы России ни за что не хотели пропустить Владимира Ильича с товарищами в Россию, так как справедливо понимали, что он, прекрасно знавший все пружины империалистических войн, является заклятым врагом тех, кто в войне до победного конца — с чьей бы стороны ни осуществлялась эта победа — видел всю сокровенную цель буржуазной политики. «Союзники» прекрасно понимали, что для Владимира Ильича возможен и приемлем только один конец войны: это — война против войны, это — обращение солдатских штыков каждой нации против буржуазии своей страны, превращение войны империалистической в войну гражданскую. И, понимая это, союзники чинили всяческие препятствия проезду этого международного революционера к своему уже восставшему народу.

Швейцарские социал-демократы помогли нашей политической эмиграции, жившей в то время в Швейцарии, добраться до родины, для чего по собственному почину они снеслись с немецкой социал-демократической партией, которая обеспечила проезд наших эмигрантов, и в том числе Владимира Ильича Ленина, в «запломбированном» вагоне. Тогда этот способ путешествия вызвал бешеный вой со стороны злобствующей буржуазии и ее подпевал — эсеров и меньшевиков. Очень многие даже в нашей партии находили этот способ неудобным. Теперь приходится изумляться тому, до какой степени были засорены мозги, одурманено сознание многих и многих вполне честных, социалистически мысливших людей, которые в своем «патриотическом» тумане не видели и не понимали, что для настоящего революционера нет и не должно быть ничего иного, как постоянного стремления быть и находиться среди восставшего народа, работать вместе с ним до полной победы революции.

Сам Владимир Ильич, учитывая мелкобуржуазную психологию Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, готовился дать полный и гласный ответ в своих действиях. Он полагал, что будет назначена полновластная комиссия, которая и займется расследованием всего этого дела. Он говорил, что он охотно даст вполне исчерпывающие объяснения, что вынудило его и его спутников прибегнуть к этой последней возможности приезда в Россию.

Первое заседание комиссии оппортунистического Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов сразу показало всем, что все вполне удовлетворены данными объяснениями и решительно никто не желает тратить времени на дальнейшие разглагольствования по этому вопросу. Буржуазия судила по-своему. Она почти совершенно забыла всех других, приехавших в тех же вагонах вместе с Владимиром Ильичем, и подняла систематическую травлю именно против Владимира Ильича и ближайших его политических друзей по поводу этого пресловутого «пломбированного» вагона, желая всеми мерами разжечь ненависть мещан против истинного вождя российского пролетариата, голос которого все сильней и слышней раздавался не только по необъятным пространствам нашей страны, но стал сильно слышаться и за границей, где среди многих рабочих вызывал явное сочувствие.

Но как ни бились, как ни старались все эти наемные писаки лживой, купленной и подкупленной прессы, им не удалось скомпрометировать вождя пролетариата, и поднявшаяся гневная буря всенародной Октябрьской революции поставила своего гениального вождя Владимира Ильича Ленина на самый высокий гребень волны, вздымавшейся над старым миром.

____________

В этот же день Владимир Ильич затребовал прежде всего комплекты газет, вышедших с первого дня революции, которых он, как оказалось, еще не видал. Около двенадцати часов этого дня он сделал свой первый доклад большевикам⁹ в помещении фракции Государственной думы, куда были приглашены ближайшие товарищи по партии, находившиеся в то время в Петрограде. Он многих удивил своими теоретическими положениями и взглядами на ход развертывающихся революционных событий.

Его попросили сделать такой же доклад в главном зале Таврического дворца, где прежде заседала Государственная дума и где теперь безраздельно господствовал Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Собрание должно было быть расширенным, на нем захотели присутствовать меньшевики, а также рабочие члены Совета, не входившие во фракцию.

В зале было много народу. Небольшое число большевиков сидело в левом секторе думских мест, а Владимир Ильич напротив, по линии председательской трибуны. Около него засели самые отчаянные меньшевики, и было чуждо, и было странно видеть его в таком окружении. Наконец слово было предоставлено ему. Он легко, привычно торопливо взошел на трибуну и, не обращая внимания на рукоплескания из нашего угла, тотчас же приступил к своему докладу, поразившему всех изумительным анализом российской действительности.

С полной откровенностью заявил он, вызвав ядовитые усмешки со стороны патентованных политиков-меньшевиков, что он имел и очень мало времени, и очень мало материала для наблюдения. «Всего один рабочий попался мне в поезде, — сказал он, вызвав сдержанный, но весьма заметный смешок на правых скамьях, — вот почему мои рассуждения будут несколько теоретичными, но, полагаю, в общем и целом правильными, соответствующими существу всей политической обстановки страны».

Конечно, самовлюбленные меньшевики и эсеры, мнившие себя властителями дум, искусные соглашатели с буржуазией, не только не были согласны с Владимиром Ильичем, но всячески издевались по поводу этого заявления, находя его просто смешным, скандальным...

Ведь вот они все время болтают перед массами, произнося тысячу и одну речь везде и всюду по поводу того или иного события или совсем без повода. Им ли не знать настроения, желания и ожидания масс? А тут вот является эмигрант, говоривший «с одним рабочим», и не только отрицает весь их образ действия, но совершенно иначе анализирует все события, совершенно другие выдвигает задачи революции, совершенно по-иному формулирует лозунги борьбы, требуя немедленного мира, прекращения войны, требуя хлеба и земли народу.

Владимир Ильич громко, отчетливо формулирует, иллюстрирует и доказывает свою точку зрения, и в зале постепенно воцаряется безмолвная тишина. Когда он отрывисто произнес слово «братание», относившееся к солдатам, находившимся в окопах, кто-то из особо взвинченных депутатов с фронта, почувствовав себя, очевидно, уязвленным до глубины своих высокопатриотических чувств, вскочил с места, сделал несколько шагов по направлению к трибуне и стал ругаться самым отчаянным образом. В зале зашумели. Председатель стал его останавливать. Владимир Ильич спокойно, улыбаясь, выжидал, когда страсти улягутся.

— Товарищи, — начал он снова, — сейчас только товарищ, взволнованный и негодующий, излил свою душу в возмущенном протесте против меня, и я так хорошо понимаю его. Он по-своему глубоко прав. Я прежде всего думаю, что он прав уже потому, что в России объявлена свобода, но что же  это за свобода, когда нельзя искреннему человеку, — а я думаю, что он искренен, — заявить во всеуслышание, заявить с негодованием свое собственное мнение о столь важных, чрезвычайно важных вопросах? Я думаю, что он еще прав и потому, что, как вы слышали от него самого, он только что из окопов, он там сидел, он там сражался уже несколько лет, дважды ранен, и таких, как он, там тысячи. У него возник вопрос: за что же он проливал свою кровь, за что страдал он сам и его многочисленные братья? И этот вопрос — самый главный вопрос. Ему все время внушали, его учили, и он поверил, что он проливает свою кровь за отечество, за народ, а на самом деле оказалось, что его все время жестоко обманывали, что он страдал, ужасно страдал, проливая свою кровь за совершенно чуждые и безусловно враждебные ему интересы капиталистов, помещиков, интересы союзных империалистов, этих всесветных и жадных грабителей и угнетателей. Как же ему не высказывать свое негодование? Да ведь тут просто с ума можно сойти! И поэтому еще настоятельней мы все должны требовать прекращения войны, пропагандировать братание войск враждующих государств как одно из средств к достижению намеченной цели в нашей борьбе за мир, за хлеб, за землю.

Большинство впервые слушали Владимира Ильича, и когда я вглядывался в эти серые, прокопченные лица солдат, в эти угрюмые лица крестьян и в растерянные лица многих рабочих, примыкавших к меньшевикам, эсерам и другим тому подобным фракциям и группам, я чувствовал, что в их душах уже началось колебание, чреватое великим переворотом. Ведь все то, что говорил Владимир Ильич, ведь это все было так близко им, и надо было только, чтобы рассеялся туман ложного патриотизма, надо было только, чтобы спала пелена с их глаз, дабы немедленно загорелся в них священный порыв к действительному освобождению от политических и социальных уз, сковывающих и их самих, и всю страну.

Набатным колоколом звучал твердый и уверенный голос Владимира Ильича, когда он огласил свой замечательный, как бомба взорвавший всех соглашателей, третий параграф его воистину исторических тезисов: «Никакой поддержки Временному правительству, разъяснение полной лживости всех его обещаний, особенно относительно отказа от аннексий. Разоблачение, вместо недопустимого, сеющего иллюзии, «требования», чтобы это правительство, правительство капиталистов, перестало быть империалистским»**.

— Как! — возопили всюду, — мы, революционеры, делавшие Февральскую революцию, мы, облекшие доверием Временное правительство, можно сказать, создавшие его, все время ведущие с ним переговоры, добившиеся от него уступок, манифестов, требований и провозглашений, — мы, оказывается, сообщники капиталистов, империалистов?..

Один требовали удаления Ленина, другие презрительно молчали. Он же отчетливо и ясно, пережидая рокот возмущения, разъяснял один за другим свои тезисы, которые охватывали все вопросы до полного переустройства управления страной, изменения парламента, «обновления Интернационала» — вообще все то, что через полгода, волей революционного народа, он должен был осуществлять в суровой русской действительности, творя совершенно новую жизнь.

Предусмотрев все, до образования совхозов включительно, Ленин вселил такое смятение своей речью и дважды прочитанными тезисами, такое волнение в умы своих слушателей, что с этого исторического выступления Владимира Ильича [4.IV 1917 г.] собственно и начинается преддверие, подготовка Октябрьской революции. Именно в этот исторический момент был заложен первый основательный теоретический камень великого здания Октября.

Впечатление от доклада Владимира Ильича было колоссальное. Всем стало ясно, что прекраснодушному мирному житию меньшевистско-эсеровского Совета рабочих депутатов и Временного правительства наступает несомненный конец. Было очевидно, что каждый день своим влиянием Владимир Ильич и письменно, и устно, вместе с политическими друзьями и единомышленниками, будет неустанно подтачивать все позиции — большие и малые, — которые противостоявшие ему политические деятели намеревались прочно, всерьез и надолго занять.

___________

В то время я с другими товарищами редактировал «Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов», выход которых организовал в первый день Февральской революции.

Придя в редакцию на другой день после встречи В. И. Ленина, я тотчас же написал статью с подробным описанием этой встречи. Как раз так случилось, что, кроме тов. Авилова, никого в редакции в этот вечер не было, а так как Авилов ничего не имел против напечатания этой статьи, то я и пустил ее в номер***. На другой день, когда моя статья появилась, все остальные редакторы «Известий» пожимали плечами и упрекали меня, будто я сделал что-то ужасное и недопустимое. В Президиуме все эти меньшевики, Богдановы и им подобные, когда-то так много шумевшие, с озлоблением набросились на меня:

— Мы знаем, — вопили они, — это вы написали...

— Конечно, я, — отвечал я им спокойно.

— Нет, так нельзя, в этом надо разобраться... Это недопустимо.

Меня это взорвало, и я просто отчитал их, в своем самомнении не знавших предела.

Я хотел тотчас же выйти из редакции. Но решил прежде всего посоветоваться с Владимиром Ильичем. Он запротестовал.

— Ни в коем случае не уходите сами. Нам важна каждая позиция. В «Известиях» мы все-таки можем кое-что помещать, печатая и статьи, и резолюции, и мы должны все это использовать...

И я остался в редакции «Известий».

__________

Владимир Ильич засел за редакторскую и писательскую работу в партийном органе «Правда». Его точка зрения была столь нова, что даже товарищи, проработавшие с ним десятилетия, стали ему возражать, с ним не соглашаясь. Всюду среди большевиков разгорелась дискуссия. Работа в «Правде» в общем и целом шла дружно, но бывали дни, когда атмосфера и там накаливалась очень сильно. JI. Б. Каменев наиболее разошелся с ним в понимании и оценке момента и выступил в «Правде» же с рядом фельетонов, в которых он возражал Владимиру Ильичу. Владимир Ильич тотчас же отвечал в различных заметках, статьях, брошюрах, речах, все более и более убеждая в правоте своих взглядов на современность и классовую политику пролетариата, постепенно и терпеливо завоевывая все большее число сторонников в партии. Споры, особенно в редакции, бывали в высшей степени ожесточенными. Мне не раз приходилось наблюдать, когда в тесном помещении редакции, в этой маленькой комнате, Владимир Ильич сидел и напряженно работал за столом.

Владимир Ильич терпеливо, настойчиво, изо дня в день разъяснял свою точку зрения, и с каждым днем его сторонников все прибывало.

Выступая на собраниях, конференциях, совещаниях, беседуя с каждой отдельной группой рабочих, проводя резолюции, он таким образом исполнял сам то, о чем заявил в своем первом выступлении, что «лишь терпеливое, систематическое, настойчивое, приспособляющееся особенно к практическим потребностям масс, разъяснение ошибок их тактики»**** есть единственный способ для современного момента в борьбе против того шатающегося курса, который взял Совет рабочих депутатов в лице «всех мелкобуржуазных оппортунистических, поддавшихся влиянию буржуазии и проводящих ее влияние на пролетариат, элементов...»*****

Все эти разъяснения имели колоссальное значение для рабочих фабрик и заводов. Там, где вчера при голосованиях еще были в большинстве представители меньшевиков и эсеров, вдруг неожиданно для себя они оставались в меньшинстве или получали такое незначительное большинство при грозных атаках ораторов из глубины рабочих масс, что сразу становилось ясным, что Февральская революция начинает постепенно переходить на другие рельсы.

Если меньшевики, плехановцы и социалисты-революционеры отвечали на пропаганду Владимира Ильича и его верных друзей и единомышленников злорадным ворчанием, помехами в работе, мелкими уколами и инсинуациями, то кадеты, октябристы и вся их пресса, более правая и более левая, поднимали отвратительный вой, науськивали самые темные элементы на большевиков вообще и на Владимира Ильича в особенности. Становилось вполне возможным предположение о прямой небезопасности Владимира Ильича и наших партийных учреждений, редакций, типографий.

Правившая страной буржуазия сразу почувствовала во Владимире Ильиче своего классового врага, сразу поняла, что это не «контактная комиссия»¹⁰, через которую можно втирать очки пролетариату, что здесь все вопросы будут поставлены ребром; и при первой возможности таившиеся, зревшие и с каждым днем все более организовывавшиеся силы пролетариата под умелым руководством тотчас же перейдут к нападению.

Что было делать этой безвольной, киселеобразной русской буржуазии, прекрасно умевшей собирать барыши, но не чувствовавшей себя как организованный класс, который мог бы противостоять могучему напору враждебного ей класса или защищать свои собственные интересы с оружием в руках? Вечно бывшая на поводу у самодержавного поповско-дворянского правительства, вечно прятавшаяся за широкие спины полицейского, казака, попа, урядника и миссионера, теперь, — когда оковы самодержавия пали, когда буржуазия была предоставлена самой себе, — она быстро сумела заработать лишнюю копеечку на рубль, накинув под шумок, пользуясь своей властью, цены на уголь, на ситец, на хлеб, но политически, организационно не проявила себя ни в чем. Более предусмотрительные и дальновидные ее деятели — такие, как Гучков, Милюков, всячески намекали, что их классу пора взяться за ум, пора организовываться, вооружаться. Но что они могли сделать? Иностранные послы требовали от них наступления на фронте во что бы то ни стало. Рабочие, измученное крестьянство, громадное большинство солдат, несмотря на весь шовинистический туман, изо дня в день напускаемый и ораторами, и газетами, и всеми другими способами, испытывали уже полное отвращение к войне и хотели мира, мира и мира... Чувствуя крах войны, наиболее осторожные из дельцов торговли, промышленности и биржи спешили переводить свои деньги и ценности в английские, французские и американские банки, готовя себе не отступление, а бегство...

Буржуазия соглашалась на восьмичасовой рабочий день, а ей пролетариат не верил и тотчас же требовал повышения заработной платы, смещения директоров. Что оставалось делать этим новоявленным русским политикам, мятущимся, как буридановы ослы, между подачками народу и требованиями империалистических союзников? Для народа они выставили Керенского, этого полубольного, нервного, возомнившего себя, без всяких на то оснований, вождем народных масс, крикливого, фиглярствующего, беспринципного адвоката, который, совершенно забыв, что «во многом глаголании несть спасения», хотел пустозвонной фразой отвлечь истомленный, истерзанный войною народ от его чаяний и ожиданий. Для своего спасения русская буржуазия подготовляла военного диктатора, которого готова была повенчать на любое царство, только бы он обеспечил достаточное количество штыков и сабель для расправы с «бунтующим плебсом», захватившим Петроград, Москву и иные центры страны. Но так как оставалась беспрерывная опасность взрыва изнутри, который несомненно и почти открыто подготовляли эти «неуживчивые», эти «неугомонные» большевики, то надо было сломить их во что бы то ни стало, всеми средствами, которые только знает всемирная буржуазия. Какое же первое наиглавнейшее средство, наиболее сильно действующее оружие в арсенале этих всемирных плутов и опытнейших политических спекулянтов и мошенников? Конечно, клевета и еще раз клевета.

Они прекрасно знали, что, как ни опровергай клевету, всегда, хотя бы на время, хоть что-либо от нее останется, ибо «хорошая слава лежит, а дурная — по дорожке бежит». Они не рассчитали только одного: классовое чутье пролетариата всегда верно подсказывает рабочим — неоспоримо, что нахваливает буржуазия, того опасайся, что ругает, к тому прислушивайся, ибо здесь что-либо да есть на пользу рабочего класса.

__________

Еще в марте и особенно в апреле, когда, благодаря упорной линии Владимира Ильича, большевистская организация все более и более укреплялась, овладевала рабочей массой и везде и всюду разоблачала буржуазию, кадетская, прогрессистская, октябристская и всякая другая пресса — вплоть до меньшевистской, плехановской и эсеровской — подняла отчаянную травлю большевиков вообще и Владимира Ильича в особенности.

Центральный Комитет нашей партии выпустил несколько воззваний специально по этому поводу, подробно разъяснив всем ту чудовищную неправду, которую распространяли такие подлейшие газеты того времени, как «Русская воля»¹¹, «Речь» ¹² и даже «Единство» ¹³, опиравшееся на потускневший авторитет Плеханова. В редакцию «Известий Петроградского Совета» все более и более стекалось сведений не только о погромной агитации против большевиков, против газеты «Правда», против нашего Петроградского Комитета и Ленина, но и о подготовке прямого насилия. Я неоднократно поднимал вопрос и в редакции «Известий», и в Исполкоме, что мы обязаны эту травлю прекратить, разъяснить населению всю гнусность вышеперечисленных газет и каких-то тайных организаций, предлагал перепечатывать резолюции нашего ЦК, ПК и других большевистских комитетов. Каждый раз я встречал такое неприлично злобное рычание со стороны всех тогдашних небольшевистских, так называемых социалистических, деятелей, что досада кипела в груди, а когда Гольденберг¹⁴ с улыбкой иудушки сказал: «Что же тут удивительного? Что посеешь, то и пожнешь...» — мне стало просто невмоготу. Я решил действовать в «Известиях» самостоятельно, на свой собственный страх, надеясь только на поддержку со стороны тов. Авилова. Придя как-то вечером в редакцию для окончательного просмотра номера, я нашел на столе целый ряд писем и заметок, подобранных мне одним из секретарей, в которых неизвестные люди в самых подлых выражениях отзывались о нашей партии, а несколько писем говорили прямо, что с Владимиром Ильичем надо немедленно расправиться.

Предел был перейден. Я сел и написал статью под названием «Чего они хотят?», в которой требовал «решительно и твердо, везде и всюду прекратить эту травлю». Тут подошел тов. Авилов. Я прочел ему статью и сказал, что я за своей ответственностью сейчас же пускаю ее в набор. Авилов заявил мне, что он эту ответственность готов разделить со мной и что хотя он и не согласен с Владимиром Ильичем во многом, но это нисколько не мешает ему крепко его уважать, и что, конечно, он всегда за то, чтобы оградить Владимира Ильича от всякой травли. Это заявление меня очень тронуло, так как Авилову было известно резко отрицательное мнение Владимира Ильича о некоторых его статьях. Я тотчас же отдал мою статью в набор, и она появилась передовицей в № 43 «Известий Петроградского Совета». Статья эта была без моей подписи, и я никому не говорил о своем авторстве, которое, конечно, вскоре выяснилось.

Почти все рабочие районы тотчас же перепечатали эту мою статью отдельной прокламацией, расклеили ее по заводам и фабрикам. Петроградский Комитет расклеил ее на улицах и распространил по казармам, а наши газеты — «Правда» и провинциальные — воспроизвели ее полностью или в выдержках.

Я позволю себе перепечатать ее здесь, так как Владимир Ильич, когда узнал через несколько дней о том, что автором этой статьи являюсь я, интимно трогательно и никогда незабываемо для меня, товарищески поблагодарил за это мое выступление.

Вот ее текст:

«ЧЕГО ОНИ ХОТЯТ?

Вот уже несколько дней но всему Петрограду идут слухи, смущающие всех, кто принимал участие в деле русской революции. Какие-то темные личности расхаживают по улицам, рынкам, баням, лавкам, собирают толпы и всюду и везде возбуждают легковерных людей, призывая народ арестовать тов. Ленина, убить его, громить редакцию газеты «Правда» и прочее. Нужно ли говорить, что вся эта погромная агитация ведется с определенной, заранее обдуманной преступной целью?

Темные силы прилагали все меры после революции, чтобы возбудит)» вражду между рабочими и солдатами. Помните, как они старались? Помните, как всюду и везде эти гады старого порядка, прихвостни черной сотни, облепляли исстрадавшихся людей, стоящих в очередях, и говорили, и шептали всем и каждому, что хлеба нет, — будет еще хуже. Рабочие не работают, и из-за них нас побьет немец. И что же? Все это оказалось гнусной клеветой и ложью. Как только сами солдаты и рабочие принялись за дело — сейчас же все выяснилось: и та, и другая сторона обследовали все вопросы, вынесли свои постановления и сразу зажали рот уже начавшей было поднимать голову черной сотне. Черная сотня увидела, что сорвалось у них это дело, и сейчас же начала искать нового случая, чтобы вновь и вновь внести раскол в массы.

Приехал Ленин, занявший крайнюю позицию во взглядах на нашу революцию. С ним стали не соглашаться, и вот вместо того, чтобы спокойно обсудить вопрос, сейчас же темные силы, черная сотня и продажные газеты стали распространять но Петрограду ложные сведения, черные слухи, умышленно искажая его мысли и взгляды, внося и сея смуту, натравляя всех и каждого на тов. Ленина.

Чего они хотят?

Для чего это им нужно?

Да для того, что они прекрасно знают, что междоусобица — самое выгодное дело для них. Они, эти проклятые люди, спят и видят, ждут не дождутся того радостного дня, когда рабочие и солдаты перессорятся между собою, — тогда наступит их праздник. А отчего, по какой причине начнется ссора, — не все ли им равно? Появился Ленин: великолепно! Не было бы Ленина — начали бы с другого, выдумали бы какой-нибудь другой, новый предлог. Травля тов. Ленина — бесчестная и отвратительная — нужна этим темным силам и поддерживается их газетами для того, чтобы как-нибудь начать травлю против социалистов вообще, а потом перейти и против Советов рабочих и солдатских депутатов, а далее, авось, мол, удастся все перевернуть по-старому. Вот почему, товарищи рабочие и солдаты, надо решительно и смело прекратить эту бесчестную травлю так же решительно, как мы прекратили травлю рабочих, когда черной сотне так хотелось поссорить рабочих и солдат.

Можно соглашаться или не соглашаться со взглядами тов. Ленина, можно самым решительным образом спорить с ним, выставлять свои мнения против его мнений, но разве можно у нас, в свободной стране, допускать мысль, что вместо открытого спора будет применено насилие к человеку, всю жизнь свою отдавшему на служение рабочему классу, на служение всем угнетенным и обездоленным?

Решительно и твердо, везде и всюду прекратим эту недостойную, мерзкую травлю и вновь скажем всем темным силам: как ни старайтесь, с какой стороны ни подходите, но мы не позволим вам вмешаться в наше дело революции, и ни вам, и никому другому никогда не удастся разделить великую силу нашей революции — рабочих и солдат»******.

 

Но что сделалось с членами редакции «Известий»? Что сделалось в Президиуме, в Исполкоме с отдельными членами меньшевистской фракции и прочими пресмыкающимися?

Не успел я выпустить номер и разослать его, и только прилег дома отдохнуть, как телефонный звонок вызвал меня по экстренному делу. Бесноватый голос вопил из Таврического: «Как вы смели напечатать без разрешения Президиума эту отвратительную заметку!..» Я говорившего послал к черту и повесил трубку.

Ко мне звонили без перерыва и спрашивали, не знаю ли я, кто автор этой статьи? Когда я узнавал в говорящем крупную особу, я тотчас же заявлял, что написал это я, и спокойно спрашивал: «Как вам нравится? Вы, конечно, присоединяетесь к основным мыслям?» Персона обыкновенно мычала, шипела и вешала трубку. Я ликовал, ясно видя, что попал в цель. Редакция «Известий» мне заявила, что это — скандал, что я поступил бестактно, и вторично по одному и тому же поводу, — вспомнили мою статью о приезде Ленина. Я заметил им, что они ошибаются: что это уже в третий раз я совершаю им столь не нравящееся дело. В первый раз, напомнил я им, вы готовы были меня уничтожить тогда, когда я без вашего разрешения напечатал манифест социал-демократов большевиков о свержении самодержавия и о разразившейся Февральской революции. Что же касается этой моей последней статьи, я заявил им, что верх бестактности и наглости просто говорить об этом, ибо выходит так, что они хотели бы, чтобы Владимира Ильича убили.

Авилов решительно поддержал меня и заявил, что, по его мнению, нужно систематически разоблачать подобные гнусности и писать о замыслах черной сотни и всех ее соратников.

Когда я появился в Президиуме Исполкома, Церетели отворачивался от меня, а Чхеидзе спросил: «Что это, батенька, вы там без спроса напечатали — это нельзя!..» Я ему резко ответил, что, как я полагаю, писать и разоблачать новых деятелей черной сотни нужно без спроса, а тех, кто в этом сомневается, надо гнать в шею из социалистических партий.

— То есть как? Кого?

— Да, конечно, всех нас, — крикнул меньшевик Богданов.

— Тех, — ответил я, — кто думает, что убить Владимира Ильича, разгромить «Правду», уничтожить большевиков — очень приятно, очень хорошо...

— Ну, зачем же убивать? Об этом никто не говорит... — тотчас же возразил этот по существу добродушный, с хитринкой, наиболее честный из меньшевиков.

Я очень хорошо знал, что мне это даром не пройдет. Действительно, очень скоро меня и всех членов редакции «Известий» вызвали в Президиум Исполкома и инквизитор меньшевиков, отличавшийся звонкой фразой, самовлюбленный до самозабвения, адвокат Временного правительства Церетели учинил мне допрос на тему: «Како веруеши?»

Я, конечно, тотчас же заявил, что убеждения мои неизменны, что я как был большевиком, так им и буду и в качестве такового всегда и всюду, при всех удобных случаях, буду проводить большевистскую точку зрения на события и всеми мерами и в «Известиях» помогать нашей партии, являющейся самым могучим отражением действительного соотношения сил и революционной воли пролетариата.

Мелкие людишки Президиума Исполкома, к тому времени еще более измельчавшие, развратившиеся властью, усвоившие все отвратительные стороны зазнавшихся политиканов и политических интриганов, затявкали на меня со всех сторон, что это невозможно, непозволительно, недопустимо. «Лишить его мандата!», «Сейчас!», «Немедленно!». Я с облегченным сердцем сдал мандат члена редакции. Так же поступил и Авилов.

В редакцию вошли Дан ¹⁵ и еще кто-то из эсеров и вместе с оставшимися членами редакции стали праздновать свою черную тризну, чтобы очень вскоре быть удаленными из редакции «Известий», когда мне пришлось там осуществить в октябре суровую революционную волю пролетариата Красной столицы¹⁶.

_________

21 апреля (4 мая) 1917 г., как только в рабочих кварталах стало известно, что Милюков послал ноту союзным державам¹⁷, что Россия примет все меры к поддержанию наступления и будет придерживаться своей старой внешней политики, т. е. что Россия будет втягиваться в войну, требовать аннексий, контрибуций и пр., так тотчас же начались митинги. Наш большевистский Петроградский Комитет дал лозунг, конечно, одобренный Владимиром Ильичем, разоблачать двуличность политики Временного правительства и соглашательскую позицию меньшевиков и эсеров, не принимавших никаких мер против этой политики и тем явно покрывавших ее.

Наши агитаторы тотчас же рассыпались по всем заводам, фабрикам и казармам. На митингах быстро выявилась воля рабочих к демонстрации, и наши районы получили экстренное предписание к выступлению на улицы для всеобщего шествия¹⁸ по Невскому, Литейному, Владимирскому проспектам, Садовой и другим центральным улицам. Весть о демонстрации разнеслась мгновенно, и я не помню более восторженного желания выйти для демонстрации сил пролетариата, дабы Временное правительство знало, а соглашатели Петроградского Совета поняли, что воля пролетариата направляется в другую сторону, и ни в коем случае не туда, куда хотят насильственно вовлечь организованные силы рабочего класса.

Когда рабочие Путиловского завода выступили все как один, грозными рядами идя по Садовой, имея внутри своих колонн довольно значительные отряды рабочей Красной гвардии, то контрдемонстранты, будущие контрреволюционеры, заполнившие к этому времени Невский, встретили путиловцев свистом, криками, насмешками. Рабочие не отвечали, а шли молча, исполняя свой революционный долг, и в этой спокойной поступи слышалась твердая уверенность, могучая воля к власти, к наступлению, к победе. Класс против класса, рабочие против банковских и министерских чиновников, рабочие против лавочников, рабочие против военных щеголей, которых всегда так много шаталось в тылу действующих армий, рабочие против приверженцев Временного правительства, рабочие против буржуазии всех мастей, рабочие, встретившиеся со своими заклятыми, давнишними, вековечными врагами, да — это был момент, полный трагизма, момент, предвещавший многое.

Но пароль был дан: «Мирная демонстрация!» — так сказал Петроградский Комитет большевиков, так утвердил Центральный Комитет, того хотел Владимир Ильич, и этого, конечно, было более чем достаточно, чтобы дисциплинированные рабочие грозными, сильными рядами, с оружием в руках, с развернутыми знаменами, с лозунгами мира и свободы, под звуки музыки, под пение боевых революционных маршей шли и шли бесконечной чередой.

Приспешники буржуазии не могли равнодушно смотреть на это торжественное многознаменательное шествие. Они выли от негодования, острили, издевались над Красной гвардией, над боевыми руководителями пролетариата, готовыми на все, вполне уверенными в беспредельной преданности подчиненных им бойцов. Какие-то буржуазные разряженные дамы тут же, в пику рабочей гвардии, осыпали приветствиями и цветами первого попавшегося офицера-«золотопогонника», тем самым подчеркивая свою ненависть к истинным защитникам и носителям революционной традиции и борьбы, подчеркивая свою нескрываемую преданность старому режиму, старому укладу жизни. Когда Путиловский завод почти окончил свое длительное шествие и когда к нему должны были примкнуть подоспевшие ряды Лесковского и Невского районов, чтобы вместе шествовать на Марсово поле, где должен был состояться всеобщий митинг протеста, здесь, со стороны Публичной библиотеки, из толпы негодяев раздался в затылок проходившим провокационный револьверный выстрел. Среди рабочих один упал, сраженный пулей. В это время тут же, в толпе, раздались два выстрела и кто-то закричал, что он ранен. Дамы визжали при виде убитых, хватались за виски, метались и готовы были бежать без оглядки. Паника быстро стала распространяться по обоим направлениям Невского проспекта среди контрдемонстрантов. Наши отряды на Невском стояли спокойно, выдержанно, хмуро, и, несмотря на минутное замешательство на углу Садовой, тотчас же, как только прошли ряды путиловцев, плотно примкнули к ним, не дозволив контрдемонстрантам прорваться, как те намеревались сделать. Последний отряд Красной гвардии путиловцев, заслышав выстрелы, по приказу командира взял ружья наперевес и так прошел между сотен беснующейся, клокочущей злобой, но трусливой и панической буржуазии. Вся эта бульварная публика, запрудившая левую сторону Невского, если смотреть на Адмиралтейство, ясно почувствовала, что шутить с рабочими не приходится, что достаточно было движения пальца, и Невский был бы очищен, и все эти толпы были бы разметены рабочими, стоявшими лицом к лицу с контрреволюционерами. Эти последние и не подозревали, что по личной инициативе Владимира Ильича, прекрасно изучившего природу уличного боя, при разработке плана демонстрации «на всякий случай», как выразился тогда Владимир Ильич, контрдемонстранты были взяты в тройные клещи пролетарских отрядов и колонн мирной вооруженной демонстрации рабочих Петрограда. Они, очевидно, об этом сообразили после, когда пытались удирать с Невского и все время сталкивались лицом к лицу со стоявшими рабочими Песковского, Невского и других районов или с демонстрирующими колоннами, шедшими по всем улицам, перпендикулярным Невскому, готовыми замкнуть в мышеловку представителей буржуазии и всех друзей Временного правительства и таким образом разделить силы контрдемонстрантов в любой момент, если бы потребовалось, и раздавить насмерть любую их часть, приперши к домам левой стороны Невского. В любом месте Невского могли быстро подать нашим отрядам значительную помощь из резервов боковых улиц, переполненных рабочими, уже прошедшими Невский проспект, или, наконец, с Марсова поля, куда пришли на свой грандиозный митинг много десятков тысяч рабочих.

Но было твердо решено, чтобы демонстрация была хотя и вооруженная, но мирная... Я был во главе Песковского района, который стоял на углу Невского и Малой Садовой как раз в то время, когда раздались эти провокационные выстрелы, и вместе с товарищами принял все меры, чтобы вполне понятное возмущение и негодование рабочих не перешло границ.

И я помню, какое изумление было написано на лицах контрдемонстрантов, когда по знаку отделенных начальников демонстрации, имевших красные перевязи на левой руке, водворился полный порядок, и как только закончилось шествие путиловцев и тех, кто присоединялся к ним на Садовой, строй наших пролетарских колоны повернулся «направо!» и под пение «Смело, товарищи, в ногу...», покрывшее все крики и возгласы устремившейся было за рабочими буржуазии, примкнул к путиловцам.

Я утверждаю, что со стороны организованных рабочих, участвовавших в этой демонстрации, не было сделано ни одного выстрела, несмотря на явную провокацию буржуазных элементов и их прихвостней затеять свалку и на этом кровавом деле разыграть то, что им было так нужно: объявить рабочих бунтующей массой, производящей насилия над мирными гражданами, ввести осадное положение в Красной столице и пригласить «почетной» стражей порядка и спокойствия донских казаков, «Дикую дивизию»¹⁹, полки Краснова, Корнилова и других, им подобных. Но и здесь русская буржуазия оказалась бессильной и только дала нам возможность проверить на деле выдержанность, стойкость партийной большевистской организации пролетарских масс, которым так скоро пришлось быть в настоящем боевом пороховом дыму.

Мы бодро подошли к Марсову полю, но по заранее установленному плану я с другими товарищами тотчас же поехал на Васильевский остров, где в помещениях Морского училища был созван митинг ответственных партийных работников, и, конечно, там присутствовал весь Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. Пробившись через толпу поближе к своим, я обратил внимание на запыхавшуюся фигуру Дана, почти бегом поспешавшего к трибуне, к председателю, и просившего слово для внеочередного экстренного заявления.

Я подумал: «Неужели у него заговорила совесть, и он, потрясенный расстрелом рабочих, тотчас же внесет протест от своей партии меньшевиков?».

Какое там!

Дрожа от негодования, шипя от захватившего его бешенства, он истошным голосом возопил, на этот раз совершенно потеряв все свое обычно ему присущее хладнокровие.

— Товарищи, — приблизительно так сказал он, — пока вы тут сидите и рассуждаете о высокой политике (разговор шел о преподлейшей ноте Милюкова), там, на Невском, проливается невинная кровь. Я только что оттуда, я сам это видел.

Рабочие, вышедшие с оружием в руках на улицу по призыву тех «социалистов», — иронически подчеркнул он, — которые называются большевиками, пустили оружие в ход и стреляли в мирных граждан, бывших на Невском. Там валяются убитые, раненые... Позор этим деятелям! Кровь невинных жертв падет на их головы! Но мы не можем не принять экстренные меры к водворению порядка, мы должны перестать здесь болтать, и я предлагаю немедленно всем здесь присутствующим, всем депутатам Совета, отправиться на улицы и своим примером, примером спокойствия и рассудительности, водворить порядок...

Часть собрания поддалась провокации, но тут же потребовали слова другие ораторы и разъяснили, что ничего подобного нет и не было, что было произведено несколько выстрелов со стороны буржуазии, что есть раненые рабочие, которым оказана медицинская помощь в ближайшей аптеке, что митинг на Марсовом поле продолжается и что Совету следует немедленно приступить к дальнейшему обсуждению поведения кадетов и Временного правительства вообще.

Эти спокойные деловые заявления подействовали отрезвляюще, и было решено послать комиссию от Совета для выяснения дела на месте, а также предложено желающим пойти на улицу, но таковых оказалось мало. Собравшиеся кричали с мест, что пойдут, но после заседания.

Мне было совершенно понятно бешенство Дана, ибо он как, может быть, наиболее дальновидный меньшевистский политик не мог не понять, что эта первая вооруженная мирная демонстрация, происшедшая по прямому призыву большевиков и вопреки воззваниям меньшевиков и директивам Совета, являлась первой крупной организационной и тактической победой нашей партии за послефевральские дни. Он не мог не понять, что меньшевистские «властители дум» начинают выдыхаться и что их власть начинает все менее простираться на действительно революционные ряды пролетариата. Если где еще она и имеет значительное влияние, то только среди выборных с фронта, куда в большинстве попали не солдаты из окопов, а писари, фельдфебели, фельдшера и прочая «письменная» братия, отнюдь не представлявшая мнение солдатской массы, которая была до крайности раздражена действиями агентов Временного правительства, что нередко и проявляла активно в возмущениях, в побоях не только его представителей, но и представителей Совета. При перевыборах в Совет это вполне подтвердилось.

Дан видел стройные, сомкнутые, хмурые и решительные ряды рабочих и не мог не понимать, что, кто не с ними, тот против них и что эта сила зреет, дабы вспыхнуть красным полымем социалистической революции.

И Временное правительство, и Совет рабочих и солдатских депутатов, и Центральный Комитет нашей партии по поводу апрельских событий выпустили ряд прокламаций и воззваний, ярко характеризующих их точки зрения.

В фабрично-заводских кварталах эта демонстрация рабочих, против которой выступила буржуазия и вообще вся контрреволюция, отозвалась как громкое горное эхо. Только и было разговоров о том, что делалось на Невском. Рабочие увидели своих классовых врагов лицом к лицу в воинственной позе контрдемонстрантов. Их негодованию не было конца. Большевики, бывшие все время на улицах с массами, сразу поднялись в глазах тех рабочих, которые ранее еще их не знали. Меньшевики и Совет, в котором они правили, почувствовали, что почва колеблется под их ногами, и тотчас же направили в рабочие кварталы и своих агитаторов, и громадное количество литературы; прокламация выходила за прокламацией, революционная «словесность» лилась вовсю, повторялись все левые фразы, произносились все заклинания, раздавались все проклятия, где из-за каждой строки виднелась и между строк сквозила клокочущая злоба на этих «нетерпимых», «несговорчивых», прямолинейных большевиков.

Но «соловья баснями не кормят»... Рабочий класс сразу вырос, стал чувствовать, стал понимать, что здесь что-то не то, что его обманывают, насторожился...

Ряды большевиков сильно пополнились за эти славные дни.

__________

Владимир Ильич все это время не только принимал деятельное участие во всей работе ЦК и ПК большевиков, но и руководил ею, разъяснял ошибки, для чего пользовался решительно каждым шагом противника.

Достаточно было меньшевикам прокламировать демонстрацию пролетариата как «процессию на могилу жертв революции», которую они назначили на 18 июня²⁰, в тот день, когда мятущийся авантюрист Керенский бросил часть русских войск в наступление, чтобы Владимир Ильич тотчас же решил эту демонстрацию-процессию превратить в демонстрацию против Временного правительства и всех его приспешников, в том числе и против меньшевиков и против эсеров.

Меньшевики и эсеры поняли, что нельзя более молчать перед массами, когда вновь бросают на фронт десятки тысяч солдат на смерть. Хотя они только семь дней тому назад с пеной у рта отстаивали перед Советом лозунг запрещения демонстрации, объявленной большевистским ЦК на 10 июня²¹ по поводу подготовляемого Керенским наступления, теперь они сами забегали по районам, приглашая всех на запоздавшую демонстрацию, которую ранее их предусмотрели и наметили большевики. Владимир Ильич энергичнейшим образом настаивал на превращении этой мирной демонстрации в демонстрацию-протест против объявленного наступления на фронте — в демонстрацию за мир против войны, за Советы, против Думы, против союзников, против капиталистов и империалистов всех стран... Он давал лозунги, посылал проверять, действительно ли заготовлены надписи, плакаты, знамена... Требовал, чтобы всего заготовлено было много, очень много, чтобы большевистские лозунги затмили все остальные, чтобы нами было выставлено много ораторов, воодушевленных призывом: «Долой войну, да здравствует мир!», — и сам записался в список ораторов на Марсовом поле. Он также заботился о корреспондентах для прессы, давал нм нужные инструкции, учил их, составлял многочисленные телеграммы в провинцию — одним словом, развивал необычайную энергию, всех подталкивая, всех подбадривая, все организовывая, проверяя и руководя.

Демонстрация 18 июня (1 июля) прошла почти исключительно под лозунгами большевизма.

В демонстрации участвовали не только рабочие, но и воинские части. Она произвела огромное впечатление на всех, ибо ясно указывала на сильное полевение масс и на стремление Петроградского Комитета нашей партии и тесно связанных с нею чисто пролетарских организаций открыто проявить свою активность.

Владимир Ильич приехал прямо на Марсово поле и лишь только поднялся на трибуну, как все стоявшие обнажили головы и от края до края этой огромнейшей площади понеслись несмолкаемые, громовые клики демонстрантов: так рабочий класс Петрограда и воинские его части все более и более признавали своего истинного вождя и безраздельно преданного им друга.

_________

Эта демонстрация с еще большей ясностью подчеркнула совершенное несоответствие мелкобуржуазных, мещанских вожделений многих депутатов Совета, где огромное большинство принадлежало провинции и фронту, с тем истинным настроением боевого пролетариата, этой действительной силы революции, которое господствовало всюду на фабриках и заводах.

Во время этой демонстрации по требованию группы рабочих были освобождены из одиночных камер петроградской тюрьмы некоторые политические, которых правительство Керенского заключило в тюрьму по преимуществу за пропаганду против империалистической войны. Этот сам по себе небольшой факт, однако, ярко свидетельствовал об определенной враждебности в массах к действиям Временного правительства, которое по этому поводу поспешило издать прокламацию.

Однажды Владимир Ильич обратился ко мне с таким предложением.

— Заметили ли вы, — сказал он мне, — что весь город ежедневно заклеивается теми или другими прокламациями, исходящими и от эсеров, и от меньшевиков, и от кадетов. Около них всегда толпится народ и внимательно читает. Эти прокламации несомненно многих сбивают с толку. Нельзя ли сделать так: я напишу прокламацию в вопросах и ответах о том, кто такие большевики, кто такие меньшевики, кто такие эсеры, кто такие кадеты и чего все эти партии хотят. Мы должны будем организовать дело так, чтобы рядом с их прокламациями всегда была бы наклеена наша, напечатанная четко, красиво, заметно... Читатель прочтет прокламации, а потом подряд и нашу и сразу поймет, что это за птицы, сулящие ему три короба всяких благ и влекущие его и его близких на бойню.

Я сказал, что все это можно сделать и что успех этого дела будет более всего зависеть от размера прокламации.

Владимир Ильич принялся писать, но, все время отвлекаемый в сторону, с неделю занимался этой своей работой, а когда она была закончена, оказалось, что получилась целая брошюра и что издавать прокламацией ее нельзя, ибо она заняла бы целую стену.

Владимиру Ильичу не хотелось отступать от задуманного плана, и он просил меня как можно скорей отпечатать эту рукопись книжечкой²².

Брошюре он тотчас же дал название: «Политические партии в России и задачи пролетариата»*******. Через два дня я принес ему корректуру, набранную крупным шрифтом. Брошюра должна была печататься в организованном мною вместе с В. М. Величкиной и с ведома Владимира Ильича издательстве «Жизнь и знание», которым я заведовал и которое считал принадлежащим нашей партии и сдал ЦК партии, как только он пожелал его принять. В этом же издательстве, по личному желанию Владимира Ильича, печатались все его работы, которые тогда он сам захотел перепечатать или издать вновь.

Я стремился выпустить в свет как можно скорей эту брошюру, но хозяева типографии, где она набиралась, оказались близкими к партии кадетов и всеми мерами стали тормозить ее печатание. После нескольких проволочек я поехал в типографию и обратился в комитет рабочих, указав на явное безобразие, которое творится у них. Рабочие приняли близко к сердцу мое заявление-протест, и на другой день шрифт был спущен в машины и брошюра отпечатана в количестве пятидесяти тысяч экземпляров, но вновь была задержана брошюровкой и вышла в свет 4 июля, как раз в эти тревожные дни; ее пришлось временно припрятать на складах, так как была угроза конфискации. Числа 10 июля мы широко пустили ее по рабочим кварталам, и [эти] первые пятьдесят тысяч разошлись в несколько дней.

_________

В конце июня 1917 г. Владимир Ильич почувствовал себя крайне утомленным. В политической жизни наступило некоторое затишье. Товарищи стали настоятельно просить его отдохнуть.

Я тоже отправился отдохнуть к своей семье, которая в то время проживала близ станции Мустамяки, по Финляндской железной дороге, в деревне Нейвола, где мы имели небольшую дачу. Владимир Ильич несколько раз собирался к нам приехать, что называется, подышать свежим воздухом, но дела не допускали. Уезжая, я еще раз сказал ему, Надежде Константиновне и Марии Ильиничне, что комнаты для них приготовлены и ожидают своих жильцов.

У меня было мало надежды, что Владимир Ильич вырвется из петроградского пекла, хотя я и знал, что он уже опять лишился сна, что у него появились головные боли; его лицо побледнело, глаза говорили об очень большом утомлении.

И вдруг неожиданно 27 июня, часов в пять вечера, смотрю и прямо не верю глазам своим, помню, даже как-то растерялся: шествует прямо на балкон по лестничке Демьян Бедный, загораживая своей широкой спиной всех остальных. За ним Владимир Ильич с маленьким чемоданчиком в руках и тут же Мария Ильинична. Демьян, шутя и каламбуря, заразительно смеясь и радуясь, кричал:

— Вот вам какого гостя веду... Нет, Вера Михайловна, как вам угодно, а по этой причине без лекарства я не уйду... У меня и так живот болит, а теперь нет-с, по такому счастливому случаю, пожалуйте капелек...

— Это что за капли такие заведены здесь для умирающего Демьяна Бедного, — весело и приветливо заговорил Владимир Ильич, здороваясь с бросившейся ему навстречу Верой Михайловной.

Оказалось, что Владимир Ильич вдруг решил поехать отдохнуть и с вокзала направился, по конспиративной привычке, не прямо туда, где предполагал жить, а на извозчике к Демьяну Бедному, и уж от Демьяна, когда уехал извозчик, пешком ко мне за полторы версты.

Мы, зная привычку и потребность Владимира Ильича иногда оставаться в совершенном одиночестве, прежде всего показали ему небольшие полумансардные комнатки, рассказали весь порядок дня, время еды, дабы предоставить Владимиру Ильичу полную свободу действий. Между собой условились всячески приноравливаться к его потребностям, но сделать это совершенно незаметным для него, ибо мы знали величайшую деликатность Владимира Ильича, его стеснительность и вечное стремление всем помочь, забывая о себе.

В первый же вечер, когда наступила изумительная финляндская предночная тишина, когда чуть шелестящий ветер еле заметно колыхал нежную дымку тумана, а яркий закат золотил и разукрасил дали, иссинил поля и бросил в жар и зарево огромного пожара дальний горизонт блестящего сталью, переливающегося, казалось, безбрежного озера; когда вдруг робко, а потом все смелей, все голосистей стали перекликаться ночные птицы и почти без звука прошмыгивали где-то близко летучие мыши, шарахаясь в сторону при резком крике совы; когда все, утомленное, стало дремать под заливный и утешительно-спокойный стрекот кузнечиков и всякой иной луговой братии, бодрствовавшей по ночам, — Владимир Ильич, опершись о спинку кресла, задумался, ушел в себя при полном молчании всех, понимавших, что разговоры излишни... И было тихо, тихо...

— Как хорошо, — чуть слышно сказал он и вновь не то погрузился в глубокую думу, не то слушал тишину.

Сердце мое дрогнуло...

— Как он устал, — подумалось мне, — как нужно ему отдохнуть... Отдохнуть так, чтобы вернулся к нему сон, здоровый и крепкий, чтобы природа опахнула его своим могучим крылом и, прикоснув к земле, умножила бы его богатырские силы на гигантскую борьбу, еще только предстоящую ему...

Довольно долго сидели мы так, почти молча, изредка перебрасываясь словами в этот незабываемый для меня вечер, когда я, спустя десять лет, мог опять чувствовать, ощущать, вот здесь, близко того, кого ценил превыше всего, о котором наверно знал, знал всем своим существом, что он именно тот, кто поведет народы к освобождению.

— Почему он так прост? — много раз спрашивал себя, в тысячный раз наблюдая его поразительную, милую, интимную скромность.

— Потому, что он велик... — всякий раз чувствовал и слышал ответ.

Владимир Ильич встал и тихонько пошел к себе. Вера Михайловна, более всего беспокоясь о его бессоннице, попросила его выпить заранее приготовленное в рюмочке снотворное зеленоватое лекарство. Он покорно выпил, точно хотел сделать удовольствие всем, и тихонько, задумчиво и грустно поднялся наверх.

— Лишь бы уснул, — шепнула Вера Михайловна...

Мы распрощались с Марией Ильиничной. Оставшись внизу, говорили полушепотом, ходили на цыпочках, словно боясь нарушить тишину прекрасного июньского вечера, окутавшего покой Владимира Ильича. Этот покой для нас был священен.

На утро оказалось, что Владимир Ильич действительно спал в эту ночь больше, чем все последнее время, и во всяком случае все остальное время ночи, когда первый крепкий сон миновал, провел без головной боли, в полусне.

Он встал бодрым.

— Как хорош воздух, прямо замечательно хорош, — сказал он, выйдя в сад. Он осмотрел наш маленький огород и тотчас забросал меня вопросами: Какая здесь земля? Много ли надо навоза? Что дает огород? Хватает ли на нашу семью? Сколько нужно поливать? Много ли времени уходит на прополку?

— Э, да что с вами говорить, — весело сказал он, — у вас все будет хорошо, вот мы поговорим с няней, — и он тотчас же стал расспрашивать нашу няню, которая, как и все мы, усердно работала все свободное время в огороде.

Когда Владимир Ильич узнал, что на тощей финляндской земле, имевшей плодородный слой всего полтора-два вершка, более или менее пригодный для обработки, нам удастся, без лошади и коровы, немного прикупая и главным образом собирая навоз по дорогам и накапливая его, с маленькой площади вырабатывать своими руками, без всякого наемного труда, кроме вспашки картофельного поля, столько, сколько нужно нам на всю зиму, и все лишь потому, что у нас, как и у всех в Финляндии, был заведен правильный уход за огородом, правильная поливка и удобрение, — он сразу заинтересовался этим гораздо глубже.

— К нам инструктор приезжает, — с гордостью заявила няня.

— Кто?

— Инструктор, — объяснил я, — от полуправительственного общества огородников, который бывает у каждого в лето раз по пять и бесплатно дает советы, как и что лучше делать, чего опасаться, сообщает, когда могут быть морозы, появилась ли гусеница или какой червь и как с ними бороться.

Владимир Ильич сразу насторожился.

— А у нас это имеется?

— Конечно, нет...

— Здесь, я чувствую, хорошо можно отдохнуть, — сказал Владимир Ильич, беря меня под руку, — но только при одном условии: прошу вас, записывайте все расходы, и мы после по-товарищески их поделим, — полушепотом говорил он мне, — пожалуйста, прошу вас, сделайте именно так, тогда я буду спокоен. Обещаете?

— Конечно, Владимир Ильич, конечно, раз вы этого хотите, я буду самым точным счетоводом нашего общежития, — ответил я, зная крайнюю щепетильность Владимира Ильича в денежных вопросах.

Поговорив еще о хозяйстве и поглядев на кур, которых кормила моя дочь Леля, мы пошли пить чай.

Владимир Ильич — это стало заметно — вскоре почувствовал себя усталым, взял плед и отправился под кусты сирени и бузины отдохнуть, полежать, погреться на солнышке.

Здесь, под этими кустами, за которыми чуть дальше красовались стройные, прозрачные, тоненькие березки, Владимир Ильич на том же пледе, без подушки и без книг, и после проводил по нескольку часов в день.

С каждым днем к нему все больше возвращался сон, и сам он становился бодрее.

Нередко, по большей части с Марией Ильиничной, а иногда и со всей нашей компанией, он ходил гулять к большому озеру, на берегу которого любил подолгу просиживать. Несколько раз я ходил с ним купаться, и так как Владимир Ильич был замечательный пловец, то мне бывало жутко смотреть на него: уплывет далеко-далеко и там где-то ляжет и качается на волнах... Я знал и предупреждал его, что в озере есть холодные течения, что оно вулканического происхождения и потому крайне глубокое, что в нем есть водоворот, омуты, что, наконец, в нем тонет много людей и что поэтому надо быть осторожным и не заплывать далеко.

Куда там!

— Тонут, говорите... — переспросит бывало Владимир Ильич, аккуратно раздеваясь.

— Да, тонут, вот еще недавно...

— Ну, мы не потонем... Холодные течения, говорите, — это неприятно... Ну, ничего, мы на солнышке погреемся... Глубоко?

— Чего уж глубже!..

— Надо попробовать достать дно...

Я понял, что лучше ему ничего не рассказывать, так как он как настоящий заядлый спортсмен все более и более каждый раз при этих рассказах начинает распаляться, приходить в задор.

Не успеешь и оглянуться, как он уже побежал по отлогому береговому дну озера, потом сразу руками вперед, бултых — и пропал... И нет, и нет его...

Какие только мысли в эти тягостные минуты ни пройдут в голове.

И вдруг там, далеко-далеко, неожиданно выплывает, перевернется на спину, как-то сядет в воде по пояс, обеими руками приглаживает волосы, венком оторачивающие поблескивающую на солнце голову, утрет лицо, избавляясь от лишней влаги, и кричит, и манит, и рад, и доволен...

-- Что же вы? Здесь прекрасно! Очень хорошо!

Играет с водой и двигается, и ныряет, точно он всю жизнь только и делал, что плавал и был на воде. Вдруг опять его нет! Ждешь, ждешь... Нет и нет! И опять плывет еще дальше, голова чуть виднеется; вот лег на спину, отдохнул, потом сразу перевернулся и зачесал саженками, да какими! Сильными, огромными...

— Дна не достал, там шибко глубоко. Хо-р-р-о о-шо!..

И опять замахал, и опять скрылся...

Вот, видимо, решил домой; перевернулся на спину и еще быстрей, полным ходом, пошел необычно, ногами вперед, а руки, кисти рук, так и мелькают около пояса. Все более и более приближаясь, вот, кажется, совсем уже должен выйти. Но никак не может отказать себе в удовольствии: разом кувыркнулся и пропал, выскочил, опять кувыркнулся...

— Когда же, наконец, вынесут его волны на берег? — тревожно думается мне.

Но вот подплыл к берегу и давай нагонять волну на волну... Поиграл, неожиданно выскочил и побежал по низкой воде...

Наконец-то!..

Доволен... Хвалит озеро... Хвалит разнообразную температуру... Говорит, как попал в холод, — словно обожгло, а потом на солнышко. И нырял глубоко: ни травы, ни дна, ничего не видно, даже темно в воде...

Трунит над боящимися воды, говорит, как завтра будет снова купаться... Вижу — дело серьезное...

Звать кого-либо в компанию, пловцов хороших, нельзя — рассердится и купаться не пойдет, лишишь удовольствия, а так — жуть берет. Ведь в самом деле озеро опасное! Финские рыбаки, родившиеся здесь, и те боятся его и не решаются купаться далеко от берега. Что тут делать?

Решил, тайно от Владимира Ильича, приспособить лодку, с которой я великолепно управляюсь — в былое время на гонках ходил первым. В тот же день иду нанимать лодку и хочу перегнать ее с другого участка озера поближе к месту купания.

Меня встречают и спрашивают:

— Кто это с вами вчера купался?.. Ну, и пловец!..

— Это моряк Балтийского флота, родственник мой, — вру я беззастенчиво, — приехал отдохнуть, да вот увидел родную стихию и, как утка, сейчас в воду...

— Ну да, вот и видно, что моряк... Как плавает, как плавает...

По нашим местам понеслась молва о прекрасном пловце — офицере Балтийского флота, и я к ужасу своему заметил на другой день, что в часы купания гуляющих на берегу озера стало больше. Владимиру Ильичу я ничего не сказал, но, когда он собрался еще раз купаться, я постарался оттянуть его уход часа на два. Мне было неприятно, что он привлек к себе внимание местных обывателей и дачников.

Владимир Ильич заметил, что, несмотря на то, что берег озера очень широк, отлог и удобен для купания как большой песчаный пляж, купающихся все-таки мало, да и те жмутся к кустам и чувствуют себя как-то робко, стесняются.

— Вот за границей, — сказал он, — уже иначе. Там нигде нет такого простора. Но, например, в Германии, на озерах такая колоссальная потребность в купании у рабочих, у гуляющей по праздникам публики, а в жаркое лето ежедневно, что там все купаются открыто, прямо с берега, друг около друга, и мужчины, и женщины. Разве нельзя раздеться аккуратно и пойти купаться без хулиганства, а уважая друг друга?

— Конечно, можно, — ответил я ему. — Но, к сожалению, у нас слишком много безобразников и нездорового любопытства, что при общей некультурности нередко приводит не только к неприятностям, но и к скандалам.

— С этим надо бороться, отчаянно бороться... Тут должны быть применены меры строгости: например, удаление с пляжа, недопущение к купанию в общественных местах. Купающиеся  должны организоваться, выработать правила, обязательные для всех. Помилуйте, за границей же купаются вместе сотни и тысячи людей, не только в костюмах, но бывает и без костюмов, и однако никогда не приходится слышать о каких-либо скандалах на этой почве. С этим надо решительно бороться... Нам предстоит большая работа за новые формы жизни, без поповской елейности и ханжества скрытых развратников.

По мере того как Владимир Ильич отдыхал, к нему все более и более возвращалась охота побеседовать о разных злободневных вопросах. Он стал просматривать газеты. Иногда брал к прочтению вновь вышедшие книжки, читал романы на английском языке.

Я в то время между прочими делами занимался редактированием книг издательства «Жизнь и знание», деятельность которого возглавлялась редакционной коллегией.

Коллегия поручила мне разработать детально мое же предложение об издании широкой антирелигиозной библиотеки — от популярной к научной, в которой читатель нашел бы уничтожающую и убедительную критику всей религиозной доктрины вообще и полное разоблачение православного духовенства в частности и в особенности как духовенства, до последнего времени занимавшего роль господствующего и после Февральской революции, к сожалению, еще мало поколебленного.

Я как-то засел на террасе за обработку черновых набросков предполагаемой программы издания этого отдела. Вошедший Владимир Ильич спросил меня, чем я занимаюсь. Я подробно рассказал ему о задачах издания, о материале, мною уже намеченном к изданию, показал ему рукописи, в изобилии находившиеся в моем архиве, долженствовавшие войти в сборник по разоблачению православного духовенства, показал список намеченных к изданию работ Бебеля, Лафарга, Каутского, Лютгенау и др. Владимир Ильич все это очень одобрил, оживился, стал ходить по террасе, говоря, что ему кажется необходимым сделать выборки из сочинений атеистов и материалистов эпохи Великой французской революции, что насмешки и издевательства Вольтера над католицизмом в высшей степени полезны для дезинфекции человеческого ума от миазмов религиозного тумана и представления недосягаемости и неприкосновенности всей той божественной чепухи, которую столько сотен лет внедряли в сознание всех классов населения ловкие пройдохи всех религии всех народов.

— Здесь необходима выдержанная планомерность на все степени развития читателя — от самых популярных листков, разоблачающих религиозный обман, обнаруживаемый в каком-нибудь неудавшемся чуде, раскрытом обмане обновленной иконы, широко оповещающих население о каких-либо проделках, разврате и грабеже духовенства, монахов, до самого серьезного, научного исследования о происхождении Библии, истории религий, истории инквизиции, сборников научных и научно-популярных статей по религиозному вопросу...

— Наши издательства не должны жалеть ни средств, ни сил, ни времени, — говорил мне Владимир Ильич, — на издание листков, брошюр, книг по этому вопросу. Нам предстоит здесь гигантская борьба, долгая, упорная, осторожная и неослабная. Не надо забывать, что вопросы религии пронизывают весь быт не только крестьянских, но и огромных рабочих масс, и мы должны разрешить все вопросы быта, которые, конечно, связаны с общими условиями всей нашей жизни и борьбы. Однако просветительная работа здесь должна быть особенно упорна и длительна.

Второй раз он заинтересовался десятками писем, которые я получал с оказией из Петрограда и которые внимательно прочитывал. Это были всё письма сектантов с различных концов России, особенно из Предкавказья и Северного Кавказа, в которых меня подробно запрашивали о партиях, о том, за какие партии лучше голосовать в Учредительное собрание, как надо относиться к газетным сообщениям о Ленине, к какой партии я сам принадлежу, и пр. и пр. Эта политическая переписка, исходившая из самых народных глубин, из сел, деревень, местечек, станиц, хуторов и уездных городишек, крайне заинтересовала Владимира Ильича. Он тщательно рассматривал письма, читал и перечитывал их, обратил внимание на простонародный слог их, подсчитывал грамматические ошибки, улавливал особенности языка — местные выражения, смесь русского языка с украинским, и засыпал меня десятками вопросов: знаю ли я лично этих людей? Кого знаю? Где и при каких обстоятельствах познакомился? Кто они такие? Какое у них хозяйство, ремесло? Какой у них семейный быт, уклад жизни? Сколько их? К какой секте принадлежат и чем одна секта отличается от другой? Каковы их социальные корни? Я едва успевал на это отвечать и, зная, что Владимира Ильича совершенно не могут удовлетворить поверхностные ответы, тут же указывал ему главнейшую литературу предмета, как печатную, так и рукописную, по различным сектам, экономические и всякие иные обследования, кратко резюмируя все эти материалы.

Владимир Ильич все это выслушал с величайшим интересом и обязал меня разослать его брошюру о партиях сектантам, что я в точности выполнил. В письмах настойчиво просил сектантов самым внимательным образом прочесть все посылаемое и мне ответить и со своей стороны обещался отвечать им на все их письма и ни в коем случае не терять с ними связи.

На получаемые письма я, конечно, сейчас же отвечал и два-три ответа показал Владимиру Ильичу. Он их одобрил и сказал мне:

— Неоднократно говорил уже вам и опять повторяю: вам нужно писать брошюры для широких масс. Пишете вы очень популярно и просто, хорошим русским языком. Это мне про вас еще и Плеханов всегда говорил, что вы обладаете очень хорошим знанием русского языка.

Я позволил себе привести здесь эти слова Владимира Ильича только лишь потому, что товарищи поймут, сколь дороги они для меня. Но этот завет Владимира Ильича я выполнил в очень малой степени за постоянной занятостью и заваленностью практической работой, которую выполнял в то время.

К самому содержанию моих писем к сектантам Владимир Ильич указал прибавить в какой угодно форме те лозунги, которые были провозглашены тогда нашей петроградской организацией на последней демонстрации, обязательно подчеркивая ложь и обман Временного правительства. Я это сделал, прибавив везде краткое описание последней демонстрации петроградских рабочих с перечислением всех главных ее лозунгов.

Так на редкость чутко прислушивался Владимир Ильич к биению пульса жизни нашей страны. В то время особенно интересовался он жизнью крестьянской массы, и это одна из причин, как я полагаю, почему он так внимательно отнесся к случайно ему встретившимся сведениям о сектантах, которых он лично, по всей вероятности, никогда и не видел.

На другой день он сказал мне, как бы продолжая наш вчерашний совершенно случайный разговор:

— Вам обязательно надо написать агитационный листок для сектантов по поводу Учредительного собрания, особенно подчеркнув пункт о войне, земле, о свободе совести, — это может весьма помочь в нашей агитации среди них, и они могут голосовать против кадетов и меньшевиков, а, может быть, кое-где и за наши списки.

Я начал было писать такой листок, но события вскоре так закрутили жизнь, что я не успел выполнить этого пожелания Владимира Ильича...

_______

Недолго пришлось воспользоваться Владимиру Ильичу спокойствием и отдыхом. Часов в шесть утра 4 (17) июля в окно моей комнаты кто-то постучал.

Взглянув, я увидел нашего партийного товарища М. А. Савельева²³. И сразу понял, что в Петрограде что-то случилось, иначе он не приехал бы к нам так рано. Я поспешил открыть дверь.

— Что случилось?

— В Питере восстание, — ответил он.

Прекрасно зная, что у нас нередко преувеличивают события, я стал подробней расспрашивать его о том, что же случилось. Выходило так, что и есть восстание, и нет восстания. Оказалось, что Петроградский Комитет никаких директив не давал, а что как-то самочинно поднялись массы рабочих, солдат, матросов, но в этой самочинности несомненно участвовали на свой страх и риск отдельные горячие головы из районов, некоторые агитаторы, работавшие непосредственно в массах. Теперь самой главной была задача овладеть этим движением, придать ему организованные формы и тем самым овладеть народной стихией.

Оказалось, что толпы демонстрантов идут к Государственной думе, к Совету рабочих депутатов, высказывают свое недовольство, что на улицах раздаются выстрелы и слышно, что правительство мобилизует войска. Каждую минуту можно ожидать столкновения.

Выслушав все это, я подумал:

— Делать нечего, придется будить Владимира Ильича.

Я поднялся наверх. Владимир Ильич крепко спал. Ужасно жаль было его будить, так как бессонница, так мучившая его в последнее время в Петрограде, под благотворным действием отдыха стала проходить и последние ночи он стал спать более или менее нормально. Я чувствовал, что, как только он уедет в Петроград, жизнь опять его завертит в своем круговороте и он так и не отдохнет как следует.

Владимир Ильич проснулся.

Я в самых кратчайших словах передал ему, в чем дело.

— Надо ехать, — сказал он и быстро встал, как бы стряхивая с себя сон.

Я тотчас же разбудил Марию Ильиничну.

Савельев повторил свой рассказ и высказал предположение: не начало ли это серьезных действий?

— Это было бы совершенно несвоевременно, — сказал Владимир Ильич.

Мы наспех выпили молока и двинулись на вокзал, наняв по пути финских извозчиков.

В поезде только и было разговора, что о петроградских событиях, о которых разнеслась весть еще с последними ночными поездами.

Кое-где в вагоне раздавались крайне неодобрительные отзывы по адресу Владимира Ильича и большевиков. Именно им молва приписывала эти волнения среди рабочих и гарнизона. Я понял, что Владимиру Ильичу надо быть очень осторожным, о чем сообщил ему и всем остальным. Он ехал по своему легальному паспорту, и я сильно беспокоился, зная, что на пограничной станции Белоостров шныряло особенно много шпионов и особенно строго проверяли паспорта. Временное правительство, наседавшее на Финляндию, в последнее время стало применять все более и более строгие меры при осмотре багажа и паспортов едущих оттуда пассажиров. Показав наши паспорта, на которые осматривавшие милиционеры не обратили никакого внимания, я тотчас же предложил Владимиру Ильичу выйти из вагона и пойти пить кофе, так как знал, что сейчас же по вагонам пойдут шпионы, уже сорганизованные Временным правительством, которые в связи с событиями могли бы придраться к Владимиру Ильичу и даже арестовать его.

Мы ушли.

Я тотчас же принес Владимиру Ильичу газеты: в каждой из них было краткое описание петроградских событий.

Владимир Ильич все это внимательно прочел. Я спросил, каково его мнение о событиях.

— Судя по тому, что рассказывает Савельев и что сообщают газеты, я ничего серьезного не вижу. Это очередная вспышка недовольных масс населения, результат двойной игры — половинчатой соглашательской политики Совета и систематической подлости Временного правительства. Этим движением надо немедленно овладеть и, может быть, немедленно остановить его. Гораздо хуже и серьезней та травля, которая решительно во всех газетах предпринята сейчас против большевиков. Это — прямая контрреволюция, которая нам временно может повредить.

Мы вошли в поезд, который вскоре тронулся.

Владимир Ильич углубился в газеты. Мы тоже их усиленно читали, стараясь пошире разворачивать листы и заслонить Владимира Ильича от посторонних взглядов.

Так благополучно мы доехали до Петрограда.

Здесь, выйдя из вагона, мы предполагали двинуться на трамвае. Но трамвай, оказалось, не ходил — была забастовка. Через площадь Финляндского вокзала шла колонна демонстрантов, направлявшихся к Таврическому дворцу. Везде царило возбуждение. Совершенно ясно было, что Владимиру Ильичу надо как можно скорей добраться домой.

Мы условились сойтись после в комнате большевистской фракции в Таврическом дворце, и я тотчас же нанял для Владимира Ильича извозчика, у которого как раз кстати был поднят верх. В пролетку сел Владимир Ильич вместе с Марией Ильиничной, а Савельева я попросил сесть прямо у ног Владимира Ильича, поставив ноги на подножку пролетки, чтобы сопровождать его до квартиры, а позже и до Таврического дворца.

Извозчик, видя, как перегружают его пролетку, запротестовал, но, получив «по случаю забастовки» два рубля вперед, до такой степени обрадовался неожиданным седокам, что особо энергично зачмокал, задергал вожжами и покатил, свернув круто направо, где было мало народа.

Пробираясь к себе на Пески, я встречал на улицах Петрограда колонны и кучки демонстрантов, спешивших все в одном и том же направлении. Публика возбужденно шумела, и среди нерабочего населения слышалось осуждение большевиков.

Придя домой, я быстро сориентировался по телефону о событиях и тотчас же предупредил ответственных партийных работников, а также Петроградский Комитет нашей партии, что Владимир Ильич вскоре будет в Таврическом дворце. Все сообщенное об усиливавшейся с каждым часом травле большевиков меня очень обеспокоило, и я в разговоре по телефону, упоминая о Владимире Ильиче, назвал его на всякий случай по конспиративной кличке. Внутреннее чувство подсказывало, что надо насторожиться, и я быстро убедился, что был вполне прав. Выходя из квартиры, я встретился в подъезде с нашим швейцаром, который до революции состоял в какой-то черносотенной организации, всегда содействовал шпионам, а после февраля-марта совершенно присмирел. Тут он вдруг опять обнаглел и сам, без всякого повода с моей стороны, заявил:

— Так что теперь ночевать без паспортов никому нельзя... Никого не пущу... А то арестуем... А паспорта — прописать...

Весь его тон, вся его фигура ясно говорили мне, что он получил какие-то указания вообще и в частности о моей квартире, где в последнее время иногда ночевали Владимир Ильич и Надежда Константиновна, а также и другие наши ответственные товарищи, конечно, без всякого спроса у швейцара и без прописки.

Я послал этого расходившегося черносотенца ко всем чертями на его угрозу сказал ему определенно, что за его черносотенные речи и дела в прошедшем и в настоящее время он может быть немедленно арестован.

—- Это еще посмотрим... —закричал он, вдруг крайне раздражаясь.

— Отошли вам праздники. Теперь другое время... — крикнул он мне вдогонку.

— Неужели наступает «другое время»? — подумал я и двинулся к Суворовскому проспекту.

Меня крайне изумил вид улицы. Лавочники, дворники, швейцары, какие-то странные личности собирались кучками, особенно возле трактиров, галдели, жестикулировали, ругали большевиков. К этой ругани какие-то военные и весьма подозрительные штатские примешивали открытую антисемитскую пропаганду.

Я услышал здесь все тот же давно знакомый голос черносотенцев и их организаций, и мне стало ясно, что контрреволюция взвивается на дыбы.

Мимо меня пронеслись, громыхая, два грузовика с полупьяными солдатами, которые винтовками прицеливались вдоль тротуаров, а на одном из них стояли, крепко обнявшись и тем поддерживая друг друга, трое вдрызг пьяных субъектов и животными голосами орали во всю глотку:

— Бей жидов!.. Бей их, окаянных!..

— У-р-р-р-а-а!.. — вторили им пьяные голоса.

Публика шарахалась в сторону, некоторые приветствовали их, другие немедленно расходились, почти разбегались.

Было ясно, что в городе неспокойно, тревожно.

Я шел пешком, чтобы прислушаться к настроению и говору улицы. Чем ближе к Таврическому дворцу, тем заметнее пестрота толпы и пестрота мнений сменялись определенно хмурым настроением рабочих, которые толпились группами. Дальше стали попадаться демонстранты, правильные колонны рабочих, солдатских частей, нередко проходивших в полном боевом снаряжении и в правильном походном порядке. Здесь виднелись лозунги демонстрации 18 июня. Другие же части шли беспорядочно, разбитым строем. Эти толпы вооруженных людей, кое- как бредущих, кое-как одетых, оставляли крайне грустное впечатление.

У Таврического дворца часть демонстрантов отдыхала, часть слушала речи ораторов.

Пройдя во дворец, я тотчас же поднялся на хоры, где была отведена комната для фракции большевиков.

Кое-кто из товарищей уже был там. Владимир Ильич прибыл минут двадцать тому назад и одиноко, задумавшись, ходил по помещению. Когда он присел и мы понемногу стали вступать с ним в разговор, из его слов стало ясно, что самому выступлению, самой демонстрации он придает весьма малое значение и гораздо большее — контрреволюционному выступлению, травле большевиков, вводу в Петроград кавалерийских частей, вызванных к этому времени с ближайшего фронта Керенским.

— Что же дальше? — спросил я у Владимира Ильича.

— Вооруженное восстание, — другого выхода нет.

— Когда?

— Это покажут обстоятельства, но не позднее осени.

Я почувствовал, что для него этот вопрос совершенно решен и что теперь вся его деятельность пойдет именно по этому руслу.

Состоялось совещание, и было решено постепенно, не раздражая масс, всю эту демонстрацию ввести в берега и также постепенно перейти на обычную работу, однако вполне использовав это самостоятельное выступление рабочих и солдат для подробного разъяснения текущего момента и всех событий нашей политической жизни.

В это время внизу, в зале заседаний, перетрусившие меньшевики, трудовики²⁴, эсеры на все голоса вопили о «предательстве» большевиков, шутящих с огнем и вызывающих кровопролитие своей «безумной» политикой. Эти жалкие люди совершенно забыли, что всеми своими действиями, всеми своими писаниями и выступлениями, всеми своими бесконечными переговорами с Временным правительством, все более и более погружавшими их в контрреволюционное болото, они до такой степени раздражали массы, начинавшие буквально ненавидеть этих соглашателей из Совета, что ежедневно можно было ожидать грубоанархических выступлений и всевозможных самочинных эксцессов против тех, кто так неумело взялся управлять революционной страной. Они не понимали того, что большевистская партия, крайне дисциплинированная и выдержанная, привыкшая всегда действовать организованно, являлась именно тем громоотводом, который не раз спасал их от преждевременной народной грозы, готовой вот-вот разразиться над их головами. Именно большевики, всегда считавшие себя обязанными быть с массами, умели вовремя овладеть стихией, направить ее в организованное русло и предостеречь от неверных и слишком поспешных шагов, дабы, сосредоточив силы, ударить на классового врага тогда, когда это действительно было нужно, и ударить зато изо всех сил.

__________________

Так как демонстранты все подходили и подходили к Таврическому дворцу, а у деятелей тогдашнего Совета не было особого желания не только приветствовать, но и разговаривать с революционными рабочими и солдатами, то большевикам и здесь, в царстве меньшевистского Совета и соглашательского центра, пришлось взять на себя активную роль.

Мы немедленно заняли внизу особую комнату, установили постоянное дежурство, принимали демонстрантов, организовали группы ораторов. Наша комната быстро оказалась в центре внимания. В нее стекались все сведения из города, именно отсюда ждали указаний и распоряжений. Так сама жизнь, несмотря на все противодействия правящей клики, ставила истинных друзей народа в центр народного внимания, революционного признания и действия.

Большевики говорили с демонстрантами. Меньшевики самоуслаждались на кафедре Таврического дворца бесконечными речами о «злокозненных» большевиках, совершенно не замечая того, что сами уже стоят на запятках политической колесницы, фактически управляемой большевиками.

Как всегда бывает, в столь значительные минуты шутница-история тотчас же подмешивает элементы комизма.

В то время когда одни из самых ярых соглашателей громили с кафедры Совета отсутствующих на заседании большевиков, вдруг раздались выстрелы. Через несколько минут что-то ухнуло, точно взорвалось. Где-то стоявшие в коновязях кавалерийские лошади с испуга сорвались и карьером понеслись по улицам.

Мигом распространилась паника, объявшая всех героев контактной и иных бесчисленных комиссий и подкомиссий меньшевистского Исполкома Совета.

Кто-то крикнул, что войска приступом берут дворец. Раздался звон разбиваемых стекол, и храбрецы Таврического дворца стали выпрыгивать в вековой тенистый сад. Подошедший в это время к подъезду Таврического дворца батальон пехотинцев, никем еще не встреченный, запыленный и усталый, услышав топот сорвавшихся с коновязей лошадей, принял все это, кем-то спровоцированный, за атаку прибывших казаков. Врассыпную бросился батальон по двору и на подъезд, с подъезда в швейцарскую и из швейцарской по огромному коридору налево, группами и поодиночке, прячась за колонны, и ощетинился оттуда штыками на ожидаемого врага. Это позорное, трусливое действие поддавшихся панике солдат лицедеи «таврического» комедиантства приняли за атаку восставших войск.

И тут произошло великое смешение языков, началась всеобщая паника и проявилась всеобщая трусость. Мы — несколько человек — находились в нашей комнате на дежурстве, когда вдруг поднялся весь этот шум. Я вышел в вестибюль и увидел смешную и позорную картину всеобщей суеты, когда вчерашние деятели революции, случайно бывшие здесь, с искаженными лицами бежали кто куда. Видя, что все это может окончиться крайне печально, я подождал минуту, думая, что кто-либо из Совета выйдет сюда для водворения порядка, но, как оказалось после, третьейюльские беглецы внесли уже панику в заседание Совета, и там творилось поистине вавилонское столпотворение.

Видя, что солдаты с перепуганными лицами врываются в Таврический дворец и прячутся в разные места, а наиболее храбрые из них щелкают затворами винтовок, готовясь встретить наступающих воображаемых казаков, я быстро вышел на площадку перед Таврическим дворцом и увидел здесь смехотворную сцену, когда десятки вооруженных солдат забивались в кусты сирени и акации, пользуясь этим естественным прикрытием для защиты — все от тех же невидимых врагов.

Я искал глазами «начальство», думая обратиться к нему с требованием привести в надлежащий порядок разбежавшийся батальон, но никого найти не мог.

Совершенно забыв военную команду, которую я когда-то проходил в нашем полувоенном Константиновском межевом институте, я все-таки заорал во все горло: «На линейку стройся!», не зная точно, так или не так подавать команду. Тотчас из кустов и из разных других мест стали вылезать и сбегаться солдаты. Тут я наконец увидел беспомощно метавшегося фельдфебеля, совершенно незнавшего, что ему делать. Я строго обратился к нему и упрекнул, почему он не выстраивает солдат.

— Так что дюже испужались, — услышал я комический ответ.

— Стройтесь сейчас же! — строго приказал я ему.

Фельдфебель метнулся туда-сюда и стал отдавать команду за командой.

Видя, что здесь дело налаживается, я пошел во дворец и стал выпроваживать засевших там солдат, объявив им, что их батальон построился и уже уходит. Солдаты тотчас же стали выбегать из дворца.

В это время в вестибюле показался Дан, самый храбрый из всех заседателей. Злыми, пристальными глазами осматривал он всех и, узнав, что батальон уходит, повернулся вспять.

Грянул удар сильного грома, разверзлись небесные хляби, и из налетевшей тучи полились струи летнего ливня.

Спугнутые дождем девицы и кавалеры, выпрыгнувшие в разбитые окна, бегом, с непокрытой головой, пробирались около стен дворца, перескакивая лужи и потоки быстро текущей дождевой воды. Эти храбрые граждане и гражданки виновато оглядывались, стремясь незаметно прошмыгнуть в подъезд.

Я сказал фельдфебелю, а потом появившимся офицерам, что самое лучшее им вернуться в казармы со своим столь храбрым отрядом. Они послушались. Раздалась команда, и батальон стройно зашагал под проливным дождем к себе домой, в казарму.

Так закончился трагикомический инцидент «осады» Таврического дворца в этот многознаменательный день 4 июля 1917 г.

К нам в дежурную комнату беспрерывно поступали известия о митингах-протестах на заводах, фабриках и казармах. Было совершенно ясно, что наша организация справилась с положением вещей²⁵ и вводит движение в правильное русло. Нам также стало известно, что Петроградский Комитет по совету Владимира Ильича принял решение прекратить забастовку и митинги протеста, для чего и заготовил текст соответствующих прокламаций********. Часов в пять вечера прибыли матросы из Кронштадта. Матросы эти отличались особой восприимчивостью ко всем революционным лозунгам. Они всегда были готовы выступить по первому призыву. Пришли они в полном боевом порядке и расположились во дворе Таврического дворца. Вооруженные с ног до головы, они представляли собой значительную боевую силу. С ними прибыл их любимец тов. Рошаль²⁶, за которым они пошли бы куда угодно, а он действовал всецело по директивам нашего Петроградского Комитета партии. Именно этим матросам пришлось нам впервые объявить решение Петроградского Комитета большевиков, с подробным изложением всех мотивов этого решения и характеристикой текущих бурных событий.

И несмотря на то, что матросов прибыло в город несколько тысяч, совершенно готовых к бою, несмотря на то, что по матросам был открыт огонь и они были вынуждены ответить, — с обеих сторон имелись раненые и убитые, — несмотря на все понятное возбуждение и негодование вооруженных масс, директивы ЦК и ПК были тотчас же приняты и рабочими, и матросами, и солдатами, демонстрировавшими на улицах Петрограда. Демонстрации стали затихать, и город принимал вполне обычный вид.

Но Временное правительство вместе с меньшевиками и эсерами, почувствовавшее, что большевики все более и более накапливают силы, задумали одним ударом покончить с ними. Они делали вид, будто не замечают, что главнейшая политическая роль в эти дни революционного подъема масс перешла сама собой к большевикам. Они решили перейти в открытое наступление против большевиков, подтягивая те войска, на которые возлагали надежду. Крутой расправой и арестами они захотели разом положить конец революционному движению масс. Еще 3 июля носились смутные слухи о подходе к Петрограду войск Временного правительства.

Помимо войск, деятели взбешенного Временного правительства решили использовать все, что только возможно, и клевету прежде всего, против большевиков вообще и против Владимира Ильича в особенности. Четвертого июля часов в семь вечера после дежурства в Таврическом дворце я пошел на некоторое время домой. Вскоре ко мне позвонили.

— Кто у телефона? — спрашиваю я.

— Вы меня узнаете? — отвечает голос, чуть-чуть картавя. Прислушиваюсь. Ба! Николай Сергеевич Каринский, которого я очень хорошо знал как радикального адвоката, почти постоянно жившего в Харькове. Мне в качестве эксперта с ним приходилось очень много раз выступать на судебных процессах по сектантским делам, и он всегда вел эти процессы очень умело, энергично, со знанием дела и настолько свободно, что его речи и допросы миссионеров, священников и всех шпионов православного ведомства нередко вызывали протесты прокурора и председателя суда.

Во время Февральской революции прокурор республики Переверзев²⁷, будучи с ним лично хорошо знаком, предложил ему занять место его помощника. К сожалению, он согласился и этим очень много напортил себе.

До этого телефонного звонка я давненько его не видел и совершенно не знал, в каком он настроении.

— Я звоню к вам, — сказал он мне, — чтобы предупредить вас: против Ленина здесь собирают всякие документы и хотят его скомпрометировать политически. Я знаю, что вы с ним близки. Сделайте отсюда какие хотите выводы, но знайте, что это серьезно и от слов вскоре перейдут к делу.

— В чем же дело? — спросил я его.

— Его обвиняют в шпионстве в пользу немцев.

— Но вы-то понимаете, что это самая гнуснейшая из клевет! — ответил я ему.

— Как я понимаю, это в данном случае все равно. Но на основе этих документов будут преследовать его и всех его друзей. Преследование начнется немедленно. Я говорю это серьезно и прошу вас немедленно же принять нужные меры, — сказал он как-то глухо, торопясь. — Все это я сообщаю вам в знак нашей старинной дружбы. Более я ничего не могу вам сказать. До свидания. Желаю вам всего наилучшего... Действуйте...

— Благодарю за предупреждение... — только и успел я сказать, как телефон умолк.

По всему тону разговора я понял, что Каринский спешил, передавая мне эти сведения, что ему ввиду его служебного положения было опасно все это мне сообщить. Зная его как очень спокойного и осторожного человека, мне стало ясно, что дело это, очевидно, серьезное и что действительно необходимо сейчас же действовать. Я обдумывал положение.

Прежде всего, конечно, хотелось броситься к Владимиру Ильичу и все рассказать ему. Я совсем было собрался идти в Таврический, но подумал, что можно случайно разойтись, что надо спешить и что лучше всего, чтобы выиграть время, попытать счастье соединиться с Владимиром Ильичем по телефону. Я позвонил в Таврический в нашу дежурную комнату. Кто-то подошел к телефону. Я просил немедленно позвать Владимира Ильича.

— Алло!.. — раздался через полминуты знакомый голос.

— Я получил сейчас сообщение не только из верного источника, но, можно сказать, из первоисточника, сообщение гнусное и подлое, касающееся преследования, которое предпринимается против вас. Источника по телефону я не могу назвать по понятным вам причинам, ибо нас могут слушать...

И торопясь, чтобы не перебили, я подробно рассказал ему все, что сообщил мне Каринский.

— Источник ваш безусловно верный?

— Да.

— Случайный или это лицо имело с вами постоянное, давнишнее знакомство?

— Да, постоянное, давнишнее знакомство в течение семи лет.

— Опишите, кто он сейчас — человек из публики или занимающий официальное положение?

— Занимает высокое официальное положение, лично ко мне в силу давнего знакомства прекрасно расположен.

— Сообщает ли он по слухам, или по каким-либо документам, хотя и сфабрикованным?

— Он сообщил мне, что имеются документы, и советовал как можно скорей принять серьезные меры, как я понимаю, предупреждающие преследование.

— Мы здесь тоже получили об этой гнусности некоторые сведения, стараемся их проверить. Если что знаете, сообщите нам. Сообщенное вами — серьезно и важно...

Я стал просить Владимира Ильича, чтобы он скорее уехал из Таврического и ни в коем случае не показывался домой.

— Вы не волнуйтесь так, — бодро и задушевно сказал Владимир Ильич.

— Я чувствую, что вам грозит опасность, и нельзя не волноваться...

— Ничего, ничего... Я собираюсь уйти отсюда...

— Поскорей бы!..

— Хорошо... До свиданья... Звоните... — разговор прекратился*********.

Я стал соображать, что делать дальше. Позвонил кое-кому, и в том числе члену Государственной думы нашему товарищу Н. Г. Полетаеву²⁸, прося его пойти к Владимиру Ильичу.

В это время вернулась домой моя жена Вера Михайловна, взволнованная и возбужденная.

— Я только что видела, — сказала она мне, — как на улице избивали каких-то молодых людей за то, что они высказывали сочувствие большевикам.

При входе в наше парадное она обратила внимание, что у крыльца толкутся какие-то подозрительные личности, все время переговаривающиеся с нашим черносотенцем-швейцаром.

У нас уже несколько лет жила одна женщина, Василиса Прохоровна, жена нашего давнишнего друга, рабочего Андрея Евдокимова, который в эти дни отсутствовал в Петрограде. Она пришла и сообщила нам, что ее расспрашивали: не пришел ли ко мне гость, который раньше бывал, а также о том, когда я бываю дома и кто у меня бывает.

Мне стало ясно, что началась слежка, а потом, вероятно, начнется настоящая охота, облава и осада квартиры.

Я стал звонить в Таврический, но телефон не отвечал: очевидно, все оттуда уже ушли.

Мы решили поехать в Финляндию, чтобы повидаться с товарищами, которые, как я наверное знал, туда приедут, и обсудить с ними план действия.

— Но что с Владимиром Ильичем? Где он? Как ему помочь?

Мне было мучительно больно, что в эти минуты я был совершенно лишен возможности быть вместе с ним, ибо знал, что за мной следят.

Стал звонить в разные места, но смог получить мало сведений. К счастью, ко мне зашел один из товарищей и сообщил, что Владимир Ильич ушел из Таврического и хотел переждать некоторое время, чтобы принять то или другое решение.

Товарищ также обратил мое внимание на то, что за моей квартирой, несомненно, следят и что можно ожидать арестов. Это было часов в девять вечера. Посоветовавшись, мы с Верой Михайловной решили поехать в Мустамяки. Подъехав к Литейному мосту, мы нашли его разведенным. Временное правительство и меньшевики употребили старый прием царского правительства в борьбе с рабочими. У моста стояла огромная очередь едущих на Финляндский вокзал и перебирающихся через Неву на яликах. Мы тоже стали в очередь, но милиция запретила яличникам перевозить публику. Это вызвало огромное возмущение. На Литейном и на набережной появились конные разъезды. Мы решили вернуться домой. Наутро положение осложнилось: к нам в квартиру несколько раз звонили неизвестные лица, спрашивая, дома ли я и не проживает ли здесь еще кто-либо? Часов в 11 утра пришел председатель домового комитета с каким-то штатским и заявил, что он получил распоряжение проверить, кто у меня живет. Я заявил ему, что подобное шпионство недопустимо в республике и что теперь не время царского самодержавия.

Председатель домового комитета постарался остаться со мной наедине и сказал:

— Вам лучше уехать. Вчера и сегодня все время справляются о вас и кого-то ищут у вас...

Я понял, что ищут Владимира Ильича.

Заявив вслух при штатском, что у нас в квартире решительно никого нет и не было из посторонних, я расстался с неожиданными гостями.

Вскоре мы вместе с Верой Михайловной вышли черным ходом во двор и на улицу и направились к Финляндскому вокзалу. Картина города за ночь резко изменилась. С разных застав и вокзалов появились конные части драгун с пулеметами и легкой артиллерией. Войска занимали перекрестки улиц, площади, вокзалы и другие стратегические пункты. На тротуарах всюду толпились высыпавшие из всех щелей мещане, купцы, буржуа, чиновники всех рангов, разом осмелевшие и обнаглевшие. Рабочих на улице было мало. Явно начинался разгул черносотенных банд и всех тех, на кого только и могли опереться Временное правительство и бредущие в его хвосте меньшевики и шумливые эсеры.

Было неприятно и противно идти по улицам. Литейный мост оказался наведенным, и мы прошли через него, окидываемые подозрительными взорами патрулей. Через два часа здесь уже проверяли паспорта, очевидно, стремясь кого-то задержать.

Мы сели в поезд и благополучно отъехали.

В вагоне, как шмели, жужжали дачники все на те же темы дня. В Белоострове всех тщательно осматривали и особо внимательно проверяли паспорта. Было очевидно, что кого-то ищут, за кем-то следят.

-- Хотят арестовать Владимира Ильича, — шепнул я Вере Михайловне.

— Где-то он? — отозвалась она.

________

6 июля утром я решил поехать в Петроград, дабы разузнать обо всех делах. В седьмом часу утра я выехал на станцию вместе с Верой Михайловной. В деревне Нейвола я заметил бежавшего нам навстречу вооруженного винтовкой юнкера. Он подскочил к моему извозчику и вспрыгнул на подножку.

— Скажите, как нам пройти к Бонч-Бруевичу?

— А зачем вам?

— Нам приказано обыскать его дачу...

— Я — Бонч-Бруевич... — ответил я ему.

В это время к нам подбежала целая ватага юнкеров. За ними на извозчике везли пулемет; далее шествовали в пешем строю казаки.

Нашу лошадь повернули, и мы двинулись назад.

Завидев наш дом, юнкера бросились рассыпным строем и окружили дачу кольцом, защелкали затворами винтовок и залегли, точно ожидая нападения.

— Вот храброе воинство, — посмеивался я над ними, — увидели пустую дачу и сейчас же — в кусты...

Один из них, картавя почти на каждом слове, подбежал ко мне и закричал:

— Мы не позволим, чтобы вы над нами издевались!..

— Кто вы такие? — резко спросил я его. — Ваши мандаты? Что вам угодно?

— Мы... мы... юнкера...

— Ваши мандаты! ..

— Но у нас нет мандатов... — сказал по-французски один юнкер другому.

— Как же вы смели явиться сюда без мандатов? — по-французски же и очень резко ответила им Вера Михайловна. — И еще позволяете вести себя так дерзко... Не забывайте, вы не в России, а в Финляндии.

Юнкера сразу подтянулись.

— Но нам велено арестовать известного шпиона Ленина, который, как нам сказали, проживает у вас...

— Что? .. — закричала на них, надевая пенсне и наступая, как бы решаясь вступить с ними в бой, Вера Михайловна. — Как вы смеете, мальчишки, называть так нашего лучшего друга? Вон отсюда!..

— Но, мадам, мы обязаны...

— Вон отсюда!.. — и она повелительно показала им на калитку.

Юнкера стали выходить на улицу...

Вера Михайловна не отставала от них и говорила им, что она сейчас же составит протокол за оскорбление нашего лучшего друга и что по финляндским законам они строжайшим образом ответят.

В это время подошел офицер, прислушался к разговору и очень вежливо заявил:

— Вот предписание арестовать Ленина, который проживает у вас.

— У нас Ленина нет...

— Он у вас жил?

— Жил...

— А где он теперь?

— Это вас не касается, это дело нашей партии, а не ваше, — ответила ему Вера Михайловна.

— Но я должен его арестовать...

— Руки коротки... Вам придется сперва арестовать всех рабочих,

— Почему? .. — вдруг задал вопрос один из казаков, все время крайне внимательно слушавший.

Я тотчас же вступил в разговор и самыми простыми словами стал рассказывать казакам о Ленине, кто он такой, каково его прошлое, почему его так любят рабочие, почему его травит буржуазия, так гнусно клевещущая на него.

— А вы его давно знаете?

Я объяснил.

— Так, значит, все это ложь?

— Несомненно...

И у нас начались первые признаки «братания».

— Нам делать нечего, — сказали казаки и ушли назад.

Большинство юнкеров расположились на соседнем пригорке и что-то горячо обсуждали между собой.

Двое юнкеров: один — тот, особо ретивый, который вскочил ко мне на подножку, и другой, его товарищ, с криком: «А мы все-таки посмотрим!» —бросились к даче. За ними засеменила на кривых ножках плюгавенькая штатская фигура, отвратительный вид которой мне показался знакомым. Офицер с мандатом тихо, не спеша и, как мне показалось, весьма неохотно пошел туда же.

Я тотчас же направился к даче.

Предусмотрительно, еще утром рано, собираясь в Петроград, я уничтожил все адреса, а бывшие у меня письма спрятал в потайное место.

Юнкеров неожиданно, можно сказать, в штыки встретила няня нашей дочери Ульяна Александровна Воробьева, простая вологодская крестьянка, жившая у нас с ноября 1905 г. и вместе с нами пережившая бесконечное количество обысков., когда наша квартира в некоторые годы чуть ли не каждую неделю посещалась царской полицией и шпионами.

Разгоряченная и взволнованная, она стала пушить их на чем свет стоит, ругая мерзавцами и негодяями, говоря, что вот, мол, полицию и жандармов прогнали и расстреляли, да только жаль, что не всю, а вот их, дрянь такую, сопливых мальчишек, оставили...

Те были озадачены, оскорблены, удивлены...

Один из них стал говорить, что он не позволит всякой кухарке оскорблять его...

— А, дворянский сынок, — возопила няня, — тебе кухарка поперек дороги стала. Ты, видно, старый режим. Городовых всех арестовали и тебя надо...

Офицер, показывая мандат, пожелал обойти комнаты.

— Обязан это сделать...

С ним юркнул штатский и прямо направился ко мне в комнату. Я за ним. Тот бросился к моему письменному столу, и я вдруг сразу узнал в нем шпиона, который еще при царском правительстве всегда дежурил на станции Мустамяки, ведя слежку за всеми нами.

— Вам что угодно? .. — закричал я на него. — Вон отсюда! Гадина!.. Вы, шпион царского правительства, позволяете себе врываться в дом жителя Финляндии!

Он сразу отскочил от письменного стола, весь съежился, очевидно, перетрусив, что я его узнал, и поспешно выскочил из дачи.

Офицер прошелся по комнате и вышел. В это время подбежали те два юнкера и заявили, что они осмотрели оба сарая и погреб и никого не нашли...

— Как ты смел лазить на погреб? .. — закричала няня. — Ты там съел что-нибудь... Как же это я не видела, как ты полез, прихлопнула бы тебя там, посидел бы ты у меня во льду, шпионская морда...

Юнкера, видя, что тут ничего не поделаешь, что атаки няни действуют сильнее картечи, поспешили ретироваться... Ушел и офицер. Убежал сыщик. В деревне Нейвола стояло большое волнение. Все финны были возмущены приездом сводного военного отряда без разрешения их властей.

— Как разбойники! — говорили они, выказывая нам всяческое сочувствие.

На перекрестке мы увидели отряд с пулеметами, отправившийся «атаковать» дом финляндской гражданки А. П. Горбик (пансион Ланг), где жил Горький, как раз недели две тому назад выехавший из Мустамяк. Там тоже искали большевиков.

Дача, где жил Стеклов²⁹, была окружена отрядом юнкеров, державших Стеклова под домашним арестом, а потом увезших его в Петроград.

В это время вынырнул шпион, который пытался сделать у меня обыск. Тут же стояла большая группа казаков, среди которых я заметил тех, которые приходили ко мне на дачу.

Я тотчас же обратился к ним и сказал:

— Смотрите, товарищи, как вас обманывают... Вас, казаков, послали сюда и дали вам в руководители кого? Вот его? Правда? ..

— Правда, — раздались голоса.

— А ведь он не кто иной, как шпион царского правительства, сыщик охранного отделения. Мы его здесь хорошо знаем, и он очень многих революционеров выследил и предал.

Ропот прошел среди казаков, и все как-то разом придвинулись и ко мне, и к этому субъекту.

— И вот этих-то шпионов, — продолжал я, — подсылают к нам, революционерам, и теперь, после революции, с обыском, и вы с ними...

— Правда это? Ты царский шпион? Говори!.. — зашумели казаки.

— Да разве вы не видите, что за птица? — сказал кто-то из казаков, показывая на него толстым, как шкворень, пальцем.

— Расстреливать таких надо... — раздалось из толпы.

— Ну, ты, убирайся отседова, пока цел, — гаркнул на него громадный казачина. И этот царский шпион, сотрудник Керенского, как заяц, шмыгнул стороной, быстро обежал всех, вскочил на извозчика и, робко оглядываясь, точно ожидая удара в спину, скрылся в направлении на Мустамяки, все время понукая извозчика-финна, который изо всех сил нахлестывал свою маленькую ретивую лошадку, почувствовав получение сверх таксы.

Побродив еще с час по Нейвола, отряды съехались и мирно отправились восвояси на Мустамяки. оставив посты в виде каких-то штатских людей, которые еще дней десять дежурили вокруг моей дачи, более всего лежа в высокой траве на соседнем пустом поле местного крестьянина и, очевидно, все время поджидая Ленина. Дачная и пансионная буржуазия шипела на нас изо всех сил. Вечером ко мне зашел Демьян Бедный и рассказал, что он рано утром почти около Мустамяк встретил весь этот отряд, который расспрашивал его, как пройти на Нейвола и осведомился о его фамилии. Он, куря толстую сигару, назвал свою настоящую фамилию — Придворов, и юнкера пропустили его, не тронув, и лишь спросили, не знает ли он, где дача Демьяна Бедного.

Через несколько дней я съездил в Москву и послал письмо в газету «Новая жизнь»³⁰ по поводу налета юнкеров, но письмо мое там напечатали с большими пропусками, ибо «интернационалисты» были столь «объективны» к событиям, что, быть может, невольно тянули руку меньшевиков и не имели мужества стать на защиту большевиков, многих из которых они персонально знали десятилетиями.

В этот же день на заседании Исполкома Совета, куда был вызван для объяснений Керенский, я передал ему лично в руки большое письмо с полным и негодующим протестом по поводу обвинений, выдвинутых против Владимира Ильича, и в частности против обвинения его в том, что он организовал «восстание» 3 июля, тогда как все последние дни перед третьим июля он был у меня в гостях на отдыхе.

Керенского я знавал и раньше, еще до революции.

— Вы убеждены, что все это вздор? — спросил он меня, прочитывая письмо.

— Абсолютный вздор!

— Мне очень важно знать ваше личное мнений, — сказал он, щуря глаза.

Вероятно, это была одна из тех фраз, которые любил расточать во все стороны Керенский и которые не имели никакого значения.

В этот же день, как и в Финляндии, именно 6 июля, было сделано такое же нападение на мою квартиру и в Петрограде, где некоторое время распоряжался отряд драгун, поставивший около дома пулемет.

Какие-то штатские люди, очевидно шпионы, все время поджидали меня, но наш верный друг Василиса Прохоровна Евдокимова заперла квартиру и, видя, что на улице идет стрельба и меня ищут, вышла черным ходом и уехала к себе в деревню.

Драгуны и штатские, видя квартиру запертой и подежурив около нее, не заметив ни входящих, ни выходящих, не решились взламывать дверь, и 8 июля сняли посты наблюдения. Я, конечно, в это время на квартиру не являлся.

Так закончились эти бурные дни, когда контрреволюция, окрыляемая соглашательским Советом и ведомая под ручки меньшевиками и эсерами, так нагло оскалила свою волчью пасть, чтобы в дни Корнилова заметать лисьим хвостом следы явного похода против пролетариата и крестьянства.

Самым главным для нас было сознание, что Владимир Ильич цел, что с ним имеется связь, что он присылает статьи, дает директивы партии, что он, когда нужно, открыто пишет и одергивает заметавшихся и заколебавшихся товарищей, требует «стоять на месте», бодро и смело призывая всю партию к подготовке победы, к подготовке вооруженного восстания.

Значит, оно будет — раз говорит он!

— Значит, революция идет! — твердо и уверенно говорили мы между собой.

Книга, состоящая из отдельных работ, опубликованных автором в разное время, вышла впервые в 1930 г. (М., «Федерация») и без изменений вторым изданием в 1931 г. В том же году переведена на испанский язык (Madrid, Ed. Cent.). В настоящем сборнике печатается по III тому Избранных сочинений В. Д. Бонч-Бруевича. М., 1963 (далее — Избр. соч.) с включением некоторых статей из первого издания книги.

 

Впервые опубликовано отдельной брошюрой в 1925 г. в изд-ве «Жизнь и знание». М. Печатается по III т. Избр. соч.

* В № 14 и 15 от 3 и 4 апреля (21 и 22 марта) 1917 г. было напечатано с сокращениями первое письмо из этой серии под заглавием: «Первый этап первой революции» [В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 11—22]. Остальные четыре письма появились в печати значительно позднее [там же, стр. 23—57].

** См. тезисы В. И. Ленина «О задачах пролетариата в данной революции» [В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 114]

*** «Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов», 5.1 V 1917, № 32 (без подписи). — Ред.

**** В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 115. — Ред.

***** Там же, стр. 114—115. — Ред.

****** См. «Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов», 17.IV 1917, № 43 (без подписи). — Ред.

******* В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 194—206. — Ред.

******** ЦК нашей партии дал оценку событиям 3—5 июля 1917 г. в своей резолюции о текущем моменте, вынесенной на расширенном совещании 13 — 14 (26—27) июля 1917 г. [КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК, Ч. I. М., 1954, стр. 368—370].

********* Мне стало известно, что Н. С. Каринский, упавший в настоящее время [в 1924 г. — Ред. ] до самого дна черносотенно-монархических кружков Нью-Йорка, негодует за эту мою, совершенно правдивую, почти стенографическую запись замечательного разговора. Что делать: слова из песни не выкинешь! Н. С. Каринскому я рекомендовал бы задуматься лишь над одним: за его официальную деятельность в правительстве Керенского он, несомненно, подлежал расстрелу по суровым законам первых месяцев диктатуры пролетариата и гражданской войны. Он отлично знает, что был всецело в наших руках, но даже был принят мною в Кремле. Почему же он не был арестован? Почему же, в самом деле, разрешено ему было большевистской властью выехать из Москвы на Украину? Только потому, что его явная заслуга по предупреждению ареста Владимира Ильича была с благодарностью учтена Советской властью. Большевики — народ памятливый и за добро всегда платят добром.

 

Примечания:

¹ Ко времени Февральской революции петроградская организация большевиков была сильно ослаблена репрессиями царизма, в то время как меньшевики и эсеры, поддерживавшие политику царского правительства в империалистической войне, сохранили свои легальные организации. В силу этих обстоятельств при выборах в Петроградский Совет меньшевики и эсеры получили большинство и оказались у руководства Совета и Исполкома. Несмотря на это, петроградские большевики, опираясь на рабочих и солдат, добились проведения Советом ряда революционных мероприятий в первые дни Февральской революции — ареста представителей старой власти и освобождения из тюрем политических заключенных. (Стр. 69.)

² В дни Февральской революции В. Д. Бонч-Бруевич с отрядом солдат занял типографию газеты «Копейка» и организовал там выпуск «Известий». В архиве В. Д. Бонч-Бруевича сохранился документ, датированный 4.III 1917 г., об утверждении его в должности заведующего типографией «Известий Советов рабочих и солдатских депутатов» (ОР ГБЛ, ф. 369). (Стр. 69.)

³ Речь идет о манифесте РСДРП (большевиков) «Ко всем гражданам России», выпущенном и распространенном в Петрограде в первые дни Февральской революции, когда еще продолжалась уличная борьба. Манифест провозглашал целью революции образование демократической республики, требовал создания Временного революционного правительства, установления законов, защищающих права парода, введения 8-часового рабочего дня конфискации помещичьих, церковных и других земель. (Стр. 69.)

⁴ И. Г. Церетели (1882—1959) — один из лидеров меньшевизма. В мае 1917 г. вошел в буржуазное Временное правительство в качестве министра. Позже — один из руководителей контрреволюционного меньшевистского правительства в Грузии и белоэмигрант. (Стр. 69.)

⁵ В период Временного правительства газета фактически находилась в руках меньшевиков и эсеров. В архиве В. Д. Бонч-Бруевича (ОР ГБЛ, ф. 369) сохранилось его заявление от 15.IV 1917 г. в Исполнительный Комитет Совета рабочих и солдатских депутатов, в котором он вместе с Б. Авиловым пишет:

«Ввиду того, что Исполнительным Комитетом избран новый состав политической редакции «Известий», мы, бывшие до сего времени членами политической редакции, находим для себя невозможным оставаться в составе редакции и с сегодняшнего дня прекращаем всю работу по выпуску «Известий» и слагаем с себя ответственность за дальнейшее редактирование и издание газеты.

В. Авилов.

Влад. Бонч-Бруевич».

Впоследствии, в 50-е годы, В. Д. Бонч-Бруевич написал на документе: «Не было отослано ввиду изменившихся обстоятельств, а именно приехал из эмиграции Владимир Ильич и не советовал выходить из редакции «Известий». «Пока еще можно терпеть — будем терпеть, — сказал он, — выйти всегда успеем, а сейчас всячески будем использовать и эту позицию. Это хорошо, — прибавил он, обращаясь ко мне, — что Вы организовали «Известия» и держите их в своих руках. Сейчас это будет трудней, но надо держаться, пока возможно». И мы с Авиловым остались в редакции и письмо это не послали». В. Д. Бонч-Бруевич вынужден был уйти из «Известий» 12 мая 1917 г.

Упоминаемый здесь Б. В. Авилов (р. 1874) — социал-демократ, большевик. После Февральской революции вошел в состав Петроградского Комитета большевиков, позднее состоял членом ЦК с.-д.-интернационалистов, откуда вышел в 1918 г., отказавшись от политической деятельности. (Стр. 69.)

⁶ Дворец балерины Мариинского театра Кшесинской, подаренный ей Николаем II. В дни Февральской революции дворец был занят революционным броневым дивизионом. В нем в 1917 г. помещались ЦК и ПК РСДРП (б). (Стр. 71.)

⁷ Н. С. Чхеидзе (1864—1926) — один из лидеров меньшевизма. Во время Февральской революции 1917 г. — председатель Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов и председатель ЦИК первого созыва, поддерживал Временное правительство. После Октябрьской революции — председатель Учредительного собрания в Грузии. В 1921 г. после установления в Грузии Советской власти эмигрировал во Францию. (Стр. 73.)

⁸ Между 15 и 19 марта (н. ст.) В. И. Ленин послал Я. С. Ганецкому конспиративное письмо со своей фотографией и просил организовать ему нелегальный проезд в Россию под видом глухонемого шведа (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 491, 631). (Стр. 76.)

⁹ Имеется в виду доклад, сделанный В. И. Лениным 4 (17) апреля 1917 г. на совещании большевиков, делегатов Всероссийской конференции Советов рабочих и солдатских депутатов, происходившей в Таврическом дворце. Перед докладом в Таврическом дворце В. И Ленин провел совещание с руководителями партии на квартире В. Д. Бонч-Бруевича (см. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 648). В тот же день на объединенном заседании большевиков и меньшевиков В И. Ленин произнес речь, посвященную разъяснению тезисов «О задачах пролетариата в данной революции» (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 113—118). (Стр. 77.)

¹⁰ Контактная комиссия организована меньшевистско-эсеровским Исполнительным Комитетом Петроградского Совета 8 (21) марта 1917 г. для установления контакта с Временным правительством, «воздействия» на него и «контроля» над ним. Контактная комиссия на  деле помогала осуществлению политики Временного правительства и стремилась удержать рабочие массы от активной революционной борьбы Комиссия существовала до середины апреля 1917 г. (Стр. 82.)

¹¹ «Русская воля» — ежедневная газета, существовавшая на средства крупных банков, вела погромную агитацию против большевиков. Выходила в Петрограде с декабря 1916 г. Закрыта Военно-революционным комитетом 25 октября (7 ноября) 1917 г. (Стр. 84.)

¹² «Речь» — ежедневная газета, центральный орган партии кадетов, выходила в Петербурге с 23 февраля (8 марта) 1906 г., была закрыта 26 октября (8 ноября) 1917 г. (Стр. 84.)

¹³ «Единство» — газета, выходила в Петрограде в 1914 г. (вышло четыре номера), затем ежедневно с марта по ноябрь 1917 г., а также с декабря 1917 г. по январь 1918 г. под названием «Наше единство». Редактировалась Г. В. Плехановым, объединяла правую группу меньшевиков-оборонцев и стояла за коалицию с буржуазией. (Стр. 84.)

¹⁴ И. П. Голъденберг (Мешковский) (1873 —1922) — социал-демократ. Во время первой мировой войны был оборонцем, сторонником Г. В. Плеханова. В 1917—1919 гг. примыкал к группе «Новая жизнь». В 1920 г. был вновь принят в партию большевиков. (Стр. 84.)

¹⁵ Ф. И. Дан (Гурвич) (1871 —1947) — один из лидеров меньшевиков. После Февральской революции 1917 г. — член Исполкома Петроградского Совета и Президиума ЦИК. В начале 1922 г. выслан за границу как враг Советского государства. (Стр. 88.)

¹⁶ По-видимому, В. Д. Бонч-Бруевич имеет в виду смену состава редакции газеты «Известия» после II Всероссийского съезда Советов. «На рассвете [25 октября (ст. ст.)] в редакции газеты «Известия ВЦИК» появляется В. Д. Бонч-Бруевич и устанавливает там цензуру ВРК, не разрешая публиковать приказы штаба Петроградского военного округа и Временного правительства» (см. «Донесения комиссаров Петроградского ВРК». М., 1957, стр. 13.) (Стр. 88.)

¹⁷ Речь идет о ноте от 18 апреля (1 мая) 1917 г., посланной министром иностранных дел П. Н. Милюковым вместе с декларацией Временного правительства от 27 марта (9 апреля) через русских дипломатических представителей за границей, в которой подчеркивались решимость Временного правительства вести войну «до полной победы» и верность союзническим договорам. (Стр. 88.)

¹⁸ Имеется в виду демонстрация 21 апреля (4 мая) 1917 г. в знак протеста против ноты Милюкова. Милюков принужден был уйти в отставку; 5 (18) мая было организовано первое коалиционное министерство с участием меньшевиков и эсеров. (Стр. 88.)

¹⁹ «Дикая дивизия» — прозвище сформированной в годы первой мировой войны из горных народностей Северного Кавказа дивизии царской армии. В офицерском составе Кавказской дивизии наряду с гвардейскими офицерами были представители местной буржуазии и феодалов. (С/гр. 91.)

²⁰ Имеется в виду демонстрация, которую 1 Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, открывшийся 3 (16) июня

1917 г., вынужден был назначить под давлением рабочих масс. Эта

массовая демонстрация (в ней участвовало более 400 тыс. рабочих и солдат) проходила под большевистскими лозунгами: «Вся власть Советам!», «Долой войну!», «Долой десять министров-капиталистов!».

Демонстрация показала огромный рост влияния большевиков в массах. (Стр. 93.)

²¹ Речь идет о демонстрации, назначенной большевистским ЦК, которую меньшевики и эсеры, входившие в правительство, запретили под предлогом «черносотенной опасности» и разослали делегатов I Всероссийского съезда Советов агитировать по заводам против демонстрации ЦК большевиков отменил демонстрацию. (Стр. 94.)

²² По-видимому, это было в начале апреля 1917 г., так как В. И. Ленин в предисловии ко второму изданию в 1918 г. своей брошюры «Политические партии в России и задачи пролетариата» писал, что брошюра была им написана в начале апреля. В. Д. Бонч-Бруевич не упоминает, что эта работа В. И. Ленина первоначально была напечатана в трех номерах (№ 20, 22 и 23) газеты «Волна» от 23, 26 и 27 апреля 1917 г.; брошюрой же она вышла в июле 1917 г. в издательстве «Жизнь и знание». (Стр. 95.)

²³ М. А. Савельев (1884—1939) — активный участник революционного движения. В 1917 г. был делегатом VII (Апрельской) конференции и VI съезда РСДРП. После Октябрьской революции находился на ответственной партийной и советской работе, был редактором многих журналов, директором Института Ленина (1928—1932), членом редколлегии газеты «Правда» и членом главной редакции сочинений В. И Ленина. (Стр. 105.)

²⁴ Трудовики — группа мелкобуржуазных демократов в Государственных думах, состоявшая из интеллигентов и крестьян народнического толка. По отношению к войне трудовики занимали оборонческую позицию. Октябрьскую революцию встретили враждебно. (Стр. 109.)

²⁵ Речь идет о 3—4 (16—17) июля 1917 г., когда начались стихийные демонстрации, грозившие перерасти в вооруженное выступление против Временного правительства. Большевики тогда были против вооруженного восстания, так как считали, что революционный кризис еще не назрел. Учитывая настроение масс, ЦК большевиков принял решение участвовать в демонстрации с тем, чтобы придать ей мирный и организованный характер. Юнкерские и казачьи отряды были брошены Временным правительством против мирной демонстрации с ведома и согласия ЦИКа меньшевиков и эсеров и открыли стрельбу по демонстрантам. Были вызваны с фронта контрреволюционные воинские части для разгрома революционного движения. ЦК большевиков в ночь с 4 (17) на 5 (18) июля принял решение о прекращении демонстрации. (Стр. 112.)

²⁶ Семен Григорьевич Рошаль (1896—1917) — один из активных участников Октябрьской революции. В партию вступил в 1914 г. Неоднократно подвергался преследованиям и арестам за революционную деятельность. В марте 1917 г. был избран председателем Кронштадтского комитета большевиков, участвовал в подавлении мятежа Керенского-Краснова. В декабре 1917 г. в Яссах был убит белогвардейскими офицерами. (Стр. 112.)

²⁷ Здесь допущена неточность: П. И. Переверзев, петербургский адвокат, с первых дней Февральской революции был прокурором Петроградской судебной палаты, с 5 (18) мая 1917 г. стал министром юстиции в первом коалиционном министерстве Временного правительства. В июле 1917 г. опубликовал сфабрикованные Алексинским совместно с военной контрразведкой клеветнические документы против Ленина  и большевиков. Н. С. Каринский занял место прокурора Петроградской судебной палаты. (Стр. 113.)

²⁸ Н. Г. Полетаев (1872—1930) — рабочий-токарь, старый большевик, член III Государственной думы (1907—1912), один из руководителей газет «Звезда» (1910—1912) и «Правда» (1912—1914). В советское время работал в кооперации. (Стр. 115.)

²⁹ Ю. М. Стеклов (1873—1941) — в социал-демократическом движении участвовал с 1893 г. После Октябрьской революции — член ВЦИК и ЦИК, с 1917 по 1925 г. — редактор газеты «Известия ВЦИК», автор ряда трудов по истории революционного движения. (Стр. 120.)

³⁰ «Новая жизнь» — ежедневная газета, инициаторами которой были меньшевики-интернационалисты и писатели, группировавшиеся вокруг журнала «Летопись». Газета выходила в Петрограде с 18 апреля (1 мая) 1917 г. Октябрьскую революцию и установление Советской власти встретила враждебно. С 1 июня 1918 г. выходила в петроградском и московском изданиях. Оба издания были закрыты в июле 1918 г. (Стр. 121.)