И. Жига
В ОКТЯБРЬСКИЕ ДНИ
Я увязывал свой солдатский мешок, чтобы через несколько часов отправиться в Ревель.
Паня на дорогу мне поставила самовар. Григорий, как обычно, утром ушел на работу: заводы по-прежнему работали на полном ходу. Тузов еще находился в штабе Красной гвардии, хотя на улице все было спокойно и тихо. Выборгская приготовилась продолжать работу как ни в чем не бывало.
Собираясь в путь, я думал о том, как я теперь приеду и Ревель, как встречу своих товарищей по партийной организации, как я буду делать доклады солдатам о том, что здесь происходило, как я буду переходить из воинской части в другую, чтобы рассказывать обо всем и разносить весть о победе, как я буду разоблачать предательство меньшевиков и эсеров. И я уже предвкушал радость того, что солдаты окончательно пойдут за нами. Одним словом, мысленно с Питером я уже покончил, и теперь хотелось поскорее лететь к себе, в свой ставший родным Ревель.
Вдруг неожиданно из штаба прибежал Тузов.
— Эй ты, слушай, — бросил он на ходу, — тревога!
— В чем дело?
— В штабе получили приказ немедленно мобилизовать всю Красную гвардию.
— Зачем?
— Керенский-сука с казаками занял Гатчину, идет на Петроград. Вот сволочь какая!
— Эx, черт, ведь он же мне дорогу в Ревель отрезал!
— Да тут не в дороге дело, а вот надо на фронт идти, — сердито ответил Тузов.
Он был злой и нервный. Быстро раздевшись, он сбросил штиблеты и надел сапоги. Пушистые усы его топорщились, как у кота. Он делал все рывками, как будто предметы, которые он брал, были в чем-то виноваты.
Сразу пахнуло особенно острым и опасным. Это уже не Зимний дворец. Это куда посерьезнее дело. Тут вмешивается армия. Тут уже пахнет открытой гражданской войной!
Мы все как-то привыкли к спорам, разговорам, голосованиям, успели привыкнуть к подчинению большинству. Ведь до сих пор мы, большевики, оставаясь в меньшинстве, бузили, но все-таки большинству в советах подчинялись. Теперь стали мы в большинстве, начали бузить они. Мы против этого особенно ничего не имели, полагая, что и они будут подчиняться так же, как подчинялись и мы. Казалось, что это так и должно быть. А вот теперь, оказывается, эта буза затевается настоящая. Против нас организуется военный поход — значит, не миновать нам вооруженной борьбы, и с кем — с социалистами! Значит, Ленин был прав, когда говорил, что они теперь нам самые опасные враги? И это делается под самым носом немецких генералов?! Это, черт возьми, не того...
Тузов переоделся, чтобы идти в поход, и, когда мы с ним пили чай, на заводах один за одним завыли тревожные гудки, завыли со вздохами, с уханьем, резко разрывая разреженный осенний воздух.
— Вот, слышишь? — проговорил Тузов, торопливо глотая чай и обжигаясь. — Надо скорей бежать!
На улице послышались голоса, топот ног, тревожные вопросы:
— Что такое, что?
— Да Керенский, говорят, армию ведет на Петроград.
— Да ну ты! Армия ж, говорят, за нас?
— Мало ли что говорят!
— Не армию, а казаков!
— Казаков? Опять казаки! О-о!..
Мы выбежали на улицу. Толпы стремились к заводам. Бежали женщины, одеваясь на ходу, ребятишки, старики.
Будто кто муравейник разворошил, и улицы почернели от быстро бегающих взад-вперед мурашек.
У ворот Металлического завода собралась громадная черная толпа. Кто-то взобрался на железную решетку и громко читал:
ВСЕМ РАЙОННЫМ СОВЕТАМ РАБОЧИХ ДЕПУТАТОВ И ФАБРИЧНО- ЗАВОДСКИМ КОМИТЕТАМ
Приказ
Корниловские банды Керенского угрожают подступам к столице. Отданы все необходимые распоряжения для того, чтобы беспощадно раздавить контрреволюционное покушение против народа и его завоеваний.
Армия и Красная гвардия революции нуждаются в немедленной поддержке рабочих.
Приказываем районным советам и фабрично-заводским комитетам:
1. Выдвинуть наибольшее количество рабочих для рытья окопов, воздвигания баррикад и укрепления проволочных заграждений.
2. Где для этого потребуется прекращение работ на фабриках и заводах — немедленно исполнить.
3. Собрать всю имеющуюся в запасе колючую и простую проволоку, а равно и все орудия, необходимые для рытья окопов и возведения баррикад.
4. Все имеющееся оружие иметь при себе.
5. Соблюдать строжайшую дисциплину и быть готовыми поддержать армию революции всеми средствами...
А гудки, перекликаясь из района в район, далеко-далеко, по всему громадному Петрограду завыли жуткими голосами, нагоняя тревогу.
— Товарищи! Изменник и предатель Керенский!.. — раздавался голос оратора.
Мы с Тузовым бежим дальше: он — на Сампсониевский в районный штаб Красной гвардии, я — в Смольный, чтобы предоставить себя в распоряжение Военно-революционного комитета.
Позади нас оставалась вздыбленная тревогой Выборгская, кипящая, волнующаяся, еще более грозная, чем днем 25 октября.
А впереди на Невском уже расклеивали новую прокламацию:
КО ВСЕМУ НАСЕЛЕНИЮ
Бывший министр Керенский, низложенный народом, отказывается подчиниться решению Всероссийского съезда Советов и пытается преступно противодействовать законному правительству, избранному Всероссийским съездом), — Совету Народных Комиссаров. Фронт отказал Керенскому в поддержке. Москва присоединилась к новому правительству. В целом ряде других городов (Минск, Могилев, Харьков) власть перешла к Советам. Ни одна пехотная часть не идет против рабочего и крестьянского правительства, которое в согласии с твердой волей армии и народа приступило к мирным переговорам и передало землю крестьянам.
Подобно генералу Корнилову, только несколько эшелонов сбитых с толку казаков мог набрать преступный враг народа, пытающийся обмануть население Петрограда лживыми манифестами.
Мы заявляем во всеобщее сведение: если казаки не арестуют обманувшего их Керенского и будут двигаться к Петрограду, войска Революции, всей силой своего оружия, выступят на защиту драгоценных завоеваний Революции — мира и земли.
Граждане Петрограда! Керенский бежал из города, бросив вас на попечение Кишкина, сторонника сдачи Петрограда немцам, на попечение Рутенберга, черносотенца, саботировавшего продовольствие города, на попечение Пальчинского, стяжавшего единодушную ненависть всей демократии. Керенский бежал, обрекая вас на сдачу немцам, на голод, на кровавую бойню. Восставший народ арестовал министров Керенского, и вы видели, что порядок и продовольствие Петрограда только выиграли от этого. Керенский по требованию дворян-помещиков, капиталистов, спекулянтов идет на вас, чтобы вернуть земли помещикам, чтобы вновь продолжить губительную, ненавистную войну.
Граждане Петрограда! Мы знаем, что огромное большинство вас — за власть революционного народа, против корниловцев, руководимых Керенским. Не давайте обманывать себя ложными заявлениями бессильных буржуазных заговорщиков, которые будут раздавлены беспощадно. Рабочие, солдаты, крестьяне, мы требуем от вас революционной готовности и революционной дисциплины.
Многомиллионное крестьянство, многомиллионная армия с нами.
Победа народной революции незыблема!
Военно-революционный комитет Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов.
Граждане останавливались, читали это воззвание, и одни радовались скорому падению большевиков, другие хмурились, сжимали зубы и молча торопились в свои районы.
Смольный заметно опустел. Не было красногвардейского поста на Лафонской площади. Тут теперь только чернели кучи золы от костров. Не было броневиков у подъезда Смольного. Только пушки еще глядели из-за колонн, да часовые у входа проверяли пропуска.
Я забежал в комнату № 18, — пусто. Заглянул в актовый зал, — пусто. По коридору бегали сотрудники Петроградского Совета, выполняя свою работу. Несколько солдат и крестьян, прибывших из различных мест «узнать всю подноготную», разговаривали, делясь впечатлениями. В коридорах не было даже и Красной гвардии. Вся жизнь Смольного теперь сосредоточилась в углу на третьем этаже в нескольких комнатах.
Туда и обратно беспрерывными потоками текли по лестницам люди. Тут были все: и солдаты, и рабочие, и интеллигенты.
Поднялся и я.
В небольшой комнате людей — как рыбы в бредне. Где-то стрекочет пишущая машинка. Несколько столов расторканы по углам, но за столами никого нет. Все почему-то ходят, галдят, курят. В комнате душно, воздух настолько тяжел, что табачный дым не поднимается к потолку, а седым облаком висит на уровне головы человека среднего роста.
Невозможно было понять, кто чем занимается. Среди этого человеческого месива, на голову выше дыма, плавал высокого роста человек с русой бородкой в штатском костюме. Интеллигентное продолговатое лицо его было серо от усталости. Он, видимо, еле соображал, что ему говорили, а за ним хвостом тянулись люди, спрашивая, что делать, требуя распоряжений, прося дать работу. Это был тов. Подвойский.
В комнате стоял гул от человеческих голосов; одни уходили, другие приходили. Подвойский ходил среди солдат и рабочих, отдавая приказы на словах. Некоторым говорил: «Напишите бумажку, а я подпишу». Но солдаты и рабочие растерянно разводили руками, оглядывались по сторонам, ища, кого бы попросить написать бумажку. Многие из них были просто неграмотны, а если кто и умел писать, то совершенно не представлял себе, как писать деловые бумаги.
Сидевший за столом около машинки товарищ писал им нужные бумажки, но он один не успевал. Около стола вытягивалась очередь, и люди нервничали оттого, что из-за таких пустяков приходится терять драгоценное время.
Остановил Подвойского и я.
— Товарищ, дайте работу.
— А вы кто будете?
— Делегат съезда из Ревеля. Ехать обратно нельзя. Оставаться без дела не могу.
— А вы что можете делать?
- А я сам не знаю. Давайте что-нибудь. Все буду делать.
- Вы большевик?
— Да.
— Грамотный?
— Да.
— Приказы писать умеете?
— Не знаю. Случайно я три месяца ротным писарем был. Рапорты писал. Читал и приказы, авось напишу.
— Великолепно! Вот вам стол, табуретка, берите бумагу, чернила, пишите вот этим товарищам, что они хотят, и направляйте ко мне.
Сажусь за стол, и сразу же образовывается очередь. Худой, обросший волосами, грязный солдат, одетый в опорки, в рваной шинели, лихорадочно глядя мне прямо в глаза, говорил:
— Я из Нарвы. Через фронт пробрался. Меня прислали товарищи от Триста сорок третьего запасного пехотного полка. Нас пять тысяч человек. Мы все как один за советскую власть. Мы все хотим ударить в тыл Керенскому из Нарвы, но мы разуты и раздеты. Нам совершенно не в чем ходить. Мы без дела сидим в казармах. Прикажите, чтоб нам выдали обмундирование и оружие, и мы тогда моментально двинемся в Гатчину.
«Верно ли это? А может быть, они хотят получить обмундирование и разбежаться по домам?» Я знал, запасные полки больше всего страдали от голода и от отсутствия одежды. Их буквально раздевали и отнимали паек, чтобы снабдить фронт. Кроме того, в этих полках оставались только старики и раненые, одним словом — битые, но не совсем добитые люди. Немудрено, что в этих полках самые революционные настроения. А, черт с ней! Что мы потеряем? — Куда писать? — спрашиваю.
Солдат называет штаб дивизии, от которого зависит выдача обмундирования.
Я пишу:
Военно-революционный комитет предписывает немедленно выдать обмундирование 343 пехотному полку, который с настоящего момента поступает в распоряжение Военно-революционного комитета.
Председатель
Солдат радостно рвет у меня из рук бумажку, бежит к Подвойскому, а передо мною другой — солдат Саперного батальона с просьбой выдать им из их же вещевого склада инструменты, так как они хотят идти рыть окопы, а инструментов нет.
— Так вы бы прямо по начальству обратились!
— Не дают. Говорят, без разрешения Революционного комитета не имеем права.
Пишу и этому соответствующее распоряжение.
За столом стоит рабочий.
— Товарищ, наш завод как один готов выступить против Керенского, да у нас нет оружия. Прикажите, пожалуйста, чтоб нам выдали тысчонки две винтовочек...
Требования самые разнообразные. От ручных гранат матросскому отряду, отправляющемуся на фронт, до просьбы арестовать укрывшегося пристава, ведущего контрреволюционную агитацию.
Я писал беспрерывно, а очередь моего стола все увеличивалась и увеличивалась. Я удивлялся, как это успевает Подвойский и другие товарищи, члены ВРК, разбирать эти требования. Сюда шли не только со всех уголков Петрограда, но и из окрестностей: Павловска, Царского села, Петергофа и даже Нарвы.
Получилась удивительная картина: маленькая комнатка в Смольном, и не отсюда, а со всех концов — от заводов и фабрик, из казарм и военных школ — тянулись сюда нити, здесь завязывалась связь, держали эту связь беспрерывно, совершенно добровольно предоставляя себя в распоряжение этой комнатки. И если отсюда не успевали всем отдать приказание, сюда бежали люди и требовали, чтобы этот приказ был дан, зачастую обвиняя и ругаясь, что тут слишком неповоротливы.
Военно-революционный комитет был тем центром, который притягивал к себе все живое и деятельное, требующее борьбы и победы над всеми темными силами, подымающими свои головы.
Уже по одному потоку посланцев сюда видно было, что весь рабочий Петроград на ногах, что надвигающуюся опасность чувствуют все. Надо только всю эту поднявшуюся массу организовать, вооружить, накормить, дать руководство и дать направление. Смольный был теперь действительно электрической станцией, посылающей свой ток и на окраины города, и в окрестности, и на фронт, и на всю Россию, крича по телеграфу воззваниями и на весь мир передавая по радио —
Всем, всем, всем!
будя международный пролетариат встать на защиту революции.
Посланцы все прибывали. Подвойский как автомат ходил по комнате, подписывая бумажки; отдавал распоряжения, разговаривал по телефону, ходил на заседание ЦК партии, и я удивлялся, как люди могут держаться на ногах. У меня уже от писания устали руки, от духоты в комнате болела голова, хотелось есть, а уйти было невозможно.
Наконец на мое счастье подвернулся товарищ, хорошо грамотный. Я посадил его на свое место, а сам побежал на улицу.
Мимо Смольного с Охты шел отряд, человек в 200 вооруженных рабочих. Шли они по-солдатски, четыре в ряд. Старый унтер-офицер с бородкой звонко, привычно командовал: ать-два, ать-два! Рабочие крепко били камни, смеялись, и кто-то весело запел:
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе.
Дружно и громко подхватили остальные:
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе...
Они шли к Николаевскому вокзалу, чтобы отсюда отправиться на фронт.
Было что-то мощное, сильное и слитное в этой песне. Она сливалась с тактом, с чувством поющих. Ведь сами они набивали патроны, сами привинтили к винтовкам штыки и идут на смерть, против свергнутого векового врага, чтобы водрузить на земле красное знамя.
Мне захотелось посмотреть, что делается на Выборгской.
По Шпалерной я побежал к Литейному.
Где-то далеко-далеко раздавались песни, слышалось долгое, протяжное «ура», словно где-то был грандиозный парад, — это рабочие откликались на призыв нашей партии.
Литейный — как широкая река в ледоход.
С Выборгской стороны целыми ротами и батальонами, сформированными на отдельных заводах, шли вооруженные рабочие. Многие были с черными лицами, с черными руками — прямо с работы. Многие — в неудобных для похода штиблетах, в длинных пальто, брюки навыпуск.
Вот прошел отряд человек в сто. Кепка на затылке, пальто нараспашку, под мышкой ничем не прикрытый черный десятифунтовый брус ржаного хлеба, за спиной винтовка, из кармана оскаливали зубы патроны — вот тип идущего на фронт рабочего.
Позади отряда гремит солдатская двуколка, обтянутая парусиной. Кучер — солдат. В повозке тюки с медикаментами, а позади бойко шагают работницы с белыми повязками на рукавах. Идут они так, что грудь колесом, голова поставлена прямо, лицо — яблоко. Они ни в чем не хотят уступить мужчинам, и еще покрикивают на них, если кто начинал уставать.
У штаба Красной гвардии, так же как и в ночь на 25 октября, было много народу. Рабочие прямо из завода организованно, под командой выбранных ими командиров из своих же рабочих, приходили к штабу, требовали лопат, указывали, где можно достать колючей проволоки, и кто брал винтовки, кто лопаты, уходили на фронт, кто в бой, кто копать окопы.
Во всем этом движении было что-то стихийное. Казалось, что люди ни о чем не думают. Все как-то делается само собой. Все уже ясно без слов. Каждый понимает теперь, что нужно только делать, делать и делать.
Я забежал на квартиру рабочего Харламова. В квартире было пусто. Ребятишки бегали по улице. Тузов ушел на фронт. Григория не было дома. Одна Паня, печальная, пригорюнившись, сидела в углу с заплаканными глазами.
— Что с тобой, или Григорий на фронт ушел? — спросил я.
— Ушел, — дрожащим голосом проговорила Паня.
На улицах собирались толпы. Несмотря на пасмурный день, на грязь, на холод, казалось, люди не заходили в квартиры, а все время стояли у ворот, ожидая новых событий.
В противоположность вчерашнему праздничному настроению, сегодня все были мрачно-решительны, злы и нервны. Рабочие были раздражены тем, что им не дают работать, они сделали свое дело — и готовы были мирно продолжать трудиться, никого не задевая и никого не трогая.
Но вот их не оставляют в покое. Им угрожает расправа. Если победят враги — многим будет угрожать смерть. И теперь они с ненавистью говорили о меньшевиках, об эсерах, поддерживающих Керенского.
Шумное движение революционных отрядов не прекращалось и ночью.
Рабочий Питер отправлялся на фронт с винтовкой на плече, с патронами в кармане, с ненавистью в сердце и с краюхой черного хлеба под мышкой.
Отпор
Ночь была напряженная. Мало кто ложился в постель. Все ждали, что вот-вот должно что-то случиться. Враги революции надеялись: скоро загремят выстрелы, и на улицах появятся войска Керенского. Рабочие и их семьи тревожно ждали, что вот начнется скоро пальба и будут расстреливать ушедших в Красную гвардию их мужей, сыновей и братьев. Никто не мог определить, какая сила стоит на стороне Керенского. Наоборот, даже склонны были верить тому, что за Керенским вся армия, что он должен с часу на час вступить в Петроград, и тогда беда будет всем, кто посмел с оружием в руках отстаивать свою свободу.
Оставшиеся дома мужчины-рабочие одевались и шли к заводу. Где-то далеко раздавалась стрельба. Эхо выстрелов перекатывалось с шумом, словно морские волны во время бури. Около заводов собирались толпы рабочих. Наступало время начинать работу, но кому теперь шла работа на ум?
Пытались по телефону узнать, что творится в городе. Но телефонная станция не работала. Послали разведчиков во все стороны и теперь ждали от них вестей.
А стрельба все усиливалась и усиливалась. Все шире и шире захватывала район. Слышно стало, как по направлению к Невскому застучал пулемет. Послышались далекие крики — бой разгорался.
Я не мог больше оставаться на притихшей, напряженной Выборгской, где почти все здоровые мужчины ушли с Красной гвардией. Я побежал в город, чтобы пробраться к Смольному и там уже ждать своей участи.
От Финляндского вокзала, выходя на Литейный мост, торопливо шел красногвардейский отряд.
— Товарищи, куда вы идете? — спрашиваю я.
— А ты не слышишь? — на ходу бросили мне.
— Что там такое?
— А черт же его знает? Вот пойдем, увидим.
На Литейный проспект от Инженерного замка выскочил броневик. Заметив красногвардейцев, он повернул башенку и моментально высунул красный язык. Рабочие бросились врассыпную к стенам домов. Легли за тумбы, за углы и открыли по нему пальбу. Броневик повернулся и умчался обратно по Семеновской улице.
Красногвардейцы, отряхивая грязь с одежды, снова собрались посредине Литейного, вскинули винтовки за плечи и, как ни в чем не бывало, направились к Невскому.
Около Думы толпилась масса народу. Стрельба раздавалась в конце Невского по направлению к Гороховой улице. Все смотрели туда. Вдруг кто-то крикнул: «Броневик!» И всех словно ветром сдунуло — повалились на мостовую.
От Николаевского вокзала на полном ходу мчался броневик с полыхающим красным знаменем.
— Вон-вон, большевики поехали! Теперь возьмут. Ах, сволочи! — раздавалось впереди меня.
— Где же наши-то? Что они спят? А еще юнкера!
— В чем дело? — спрашиваю я лежащего возле меня упитанного гражданина.
— Юнкера телефонную станцию заняли. Большевики отбивают, да, вот видите, они броневик выслали, а наши спят.
Броневик промчался мимо лежащей человеческой массы, и было похоже на то, как будто Невский — это широкая крестьянская полоса, густо уложенная кучами навоза.
Мы видели, как броневик свернул на улицу Гоголя. Минут через пять там, словно гвоздильный станок, застучал пулемет, раздались крики «ура»...
А здесь, около Думы, в поднявшейся на ноги толпе радостно загудели голоса:
— Керенский идет! Керенский идет! По телефону из Царского села сам звонил. Часа через два будет!
В это время где-то на Петроградской стороне грохнул пушечный выстрел. Вслед за ним зашумела ружейная пальба — где-то начался новый бой.
Я побежал на выстрелы. Через Марсово поле, Троицкий мост выскочил на Большой проспект. Выстрелы все приближались. Вскоре я увидел за углом трехдюймовую пушку, а около нее — солдат. Издали она похожа была на большую лягушку. Солдаты подбегали к ней, что-то делали, потом разбегались прочь, и она вдруг прыгала — дым, огонь, грохот.
Спрашиваю бегущего солдата:
— По ком бьют?
— По юнкерам! Владимирское училище восстало.
Делаю круг. Забегаю на другую улицу. Через двор громадного дома пробираюсь вперед. Выхожу прямо против юнкерского училища. Кругом ружейная трескотня и короткие пушечные удары. Во дворе дома, спрятавшись за углом, какой-то рабочий носовым платком перевязывал с помощью зубов левую окровавленную руку.
— Раненый?
— Да, мать их!
Я завязываю ему платок, беру у него винтовку, выбегаю за ворота, ложусь за фонарный столб.
Недалеко от меня лежали человек пять красногвардейцев. Прицеливаюсь и я в окна юнкерского училища и начинаю ковырять стены.
Стены здания покрывались пылью. Видно было, как крошился кирпич и летели куски на землю. Время от времени снаряд взрывал стены, блестел огонь, черный дым, треск — ив стене образовывалась громадная красная рана. Тогда в здании начиналось движение. В окнах мелькали головы в фуражках, и в это время очень хотелось хотя бы одну башку поймать на мушку.
Вдруг где-то в стороне послышалось «ура». Видно стало, как через улицу побежали рабочие и солдаты в атаку. Поднялись и мы, и с криком помчались к зданию. Впереди уже лезли и в окна и в двери наши товарищи. Вверху в окне появился белый флаг — простыня. Юнкера сдались. Но им никто не верил. Оказывается, они уже однажды вывешивали белый флаг, и когда наши пошли к ним на переговоры — они расстреляли их в упор, подпустив поближе к зданию.
Теперь со страшным ревом рабочие и солдаты бежали по лестницам наверх. Юнкера поднимали руки, но больших усилий стоило удержать себя, чтобы не двинуть мерзавцам прикладом в зубы.
Холеные, чистые, прилизанные, в точеных фуражках, в длинных шинелях до пят, бледные от испуга, стояли они по углам, тараща на нас безумные глаза.
Несколько человек все-таки было заколото штыками, а остальных партиями отправили в Петропавловскую крепость. Войска и красногвардейцы, все еще обозленные, горящие гневом, начали расходиться по районам, проклиная буржуазных сынков.
Я с винтовкой отправился к Смольному. Кругом было пусто, тихо и мрачно. По всему пути попадались магазины с закрытыми окнами. Окна верхних этажей были занавешены шторами. Людей на улицах не было. Город словно вымер, и было странно видеть его в таком безмолвии.
Когда я подходил к Смольному, далеко где-то снова зашумели выстрелы, слышался неопределенный гул. Где-то еще новый начинался бой.
Смольный ощетинился. У входной арки на Лафонской площади опять стояли красногвардейцы, проверяя пропуска и посылая дозоры по улицам. В окнах нижнего этажа торчали пулеметы без чехлов и с заложенными лентами. Пушки выше задрали головы — видимо, на них уже брали прицел. У решетки сквера стоял один броневик, а около него прохаживались солдаты, готовые в бой.
Всюду были солдаты и красногвардейцы в полном вооружении. Они были спокойны, деловиты, но сосредоточенны и угрюмы.
На лестнице меня остановил пожилой рабочий, бородатый, морщинистый и с хорошими, добрыми глазами.
— Эй, товарищ, ты не из города? — спросил он.
— Да.
— Ну, как там юнкера живут?
— Стреляют здорово, а как живут — не знаю.
— А, ну пусть постреляют. Скоро им конец будет, — добродушно сказал он.
В Военно-революционном комитете, в той же небольшой комнате, где так же толпился народ и так же висело облако табачного дыма, чей-то голос размеренно и властно диктовал машинистке:
«Контрреволюционные партии кадетов и социалистов- революционеров подняли юнкерское восстание, намереваясь нанести удар ножом в спину революции...
В то время как бывший министр Керенский ведет обманутых казаков на Петроград, внутри, в сердце революционного города, буржуазные сынки-юнкера подняли оружие против рабочих и крестьян.
Военно-революционным комитетом уже приняты меры, и восстание скоро будет подавлено.
Граждане, соблюдайте спокойствие!
Все на защиту революции!»
В комнате невероятная давка. Люди буквально заполнили все помещение, и, чтобы пройти, нужно было с силой протискиваться, работая плечами и грудью. Подвойского не было. Вместо него нырял в толпе маленький, тщедушный, с побледневшим лицом от усталости, с пенсне на носу — Урицкий.
Пробираясь сквозь толпу, он добродушно улыбался, шутил над теснотой, и все вместе с ним смеялись.
Какой-то товарищ остановил его и, разводя руками, отчаянно заговорил:
— Что будем делать, товарищ Урицкий? Телефон не работает, телеграф тоже, радиостанции заняты Керенским. Железные дороги отказываются что бы то ни было передавать и перевозить. Мы не можем разослать газеты. Кругом враги. Мы погибнем!
— Погодите немножко, — отвечал Урицкий, и смех играл у него в глазах. — Скоро все заработает. — И, указывая на солдат и рабочих, сгрудившихся вокруг столов, он говорил: — Вот вам и телефон и телеграф, пользуйтесь пока ими, а потом видно будет.
Я опять сел за стол и начал писать требования и распоряжения, исходящие от ВРК. Их было еще больше, чем вчера, и все почти были об одном и том же: «вооружить», «выдать», «направить», «принять меры»...
Люди приходили за всякими пустяками. Всем нужно было ответить, указать, направить, а в городе в это время стучали пулеметы, трещали винтовки: туда посылались новые и новые подкрепления, окружались гнезда контрреволюции. Город затопляли войсками и рабочими, и в то же время, поворачиваясь лицом к Керенскому, питерские рабочие и солдаты отбивали удары под Царским селом.
Положение было отчаянное. Все мы видели, что у нас нет отступления. Мы прижаты к стене, и нам одно остается — или опустить руки, и тогда мы будем расстреляны на месте, или бить почем зря и как попало, крошить все и всех перед собой, рвать зубами, чтобы только вырваться из этого смертельного кольца.
И наша партия, из этой небольшой комнатки рассылая с приказами во все стороны добровольно пришедших людей, без телефона и телеграфа, окруженная наседающими врагами, била и крошила их направо и налево — и в Петрограде, и под Царским селом, и юнкеров, и Керенского.
Вскоре прибежал какой-то солдат и громко, радостно закричал:
— Товарищи! Телефонная станция отбита!
— Ну, вот видите, — улыбаясь, говорил Урицкий паническому товарищу. — Вот скоро и телефон будет, а вы погибать думали.
И верно. Через час зазвонил телефон... Но как было странно и смешно, когда на твой звонок вместо тоненького, нежного голоса барышни у тебя спрашивал грубый бас:
— Алло, чево надо?
— Три ноль пять двадцать один, — говоришь ты.
— Счас, погоди немного, дай дырку найти...
И потом опять:
— Какой, говоришь?
— Три ноль пять двадцать один.
— Так, правильно, — звучал тебе бас в ухо, — разговаривайте.
И мы разговаривали, несмотря на забастовку телеграфисток. Солдаты и матросы, отбившие у юнкеров телефонную станцию, сами связали теперь Смольный с районами, и Военно-революционный комитет получил возможность действовать решительнее, быстрее, на один удар отвечая двумя ударами.
Это быстро сказалось на положении дела.
Вскоре нам уже по телефону сообщили радостную весть: Павловское училище взято без боя, юнкера разоружены и арестованы. Они запоздали выступить, были окружены нами и заперты в стенах училища, обреченные на поражение.
Это была решающая победа.
Потом уже одна за другой сдавались контрреволюционные крепости.
Победа следовала за победой, и к вечеру уже не было слышно выстрелов на улице.
Теперь оставался один только враг — Керенский.