К. Лебедев-Полянский
КАК НАЧИНАЛ РАБОТАТЬ НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ПРОСВЕЩЕНИЯ
(Личные воспоминания)
Это было за границей в первые дни Февральской революции. В один из своих приездов в Женеву, за утренним кофе в нашей маленькой кухне, тов. Луначарский начал строить перспективы.
— Знаете, а ведь Милюков может не удержаться. Если Петроградский Совет окажется силен, дело может повернуться в нашу сторону. Рабочий класс заговорит по-иному.
— Что же? Вы думаете, что пролетариат возьмет власть в свои руки и сумеет ее удержать и организовать? — заметил я.
— А вы что думаете? Конечно. Еще как все выйдет. Ленин будет премьер-министром, я — министром народного просвещения...
После июльских дней 1917 года мы сидели в «Крестах» в соседних камерах. При встрече шутливо спрашиваю:
— Ну как, Анатолий Васильевич, дела в нашем министерстве?
— Как видите, читаю «Философию в систематическом изложении». А впрочем, еще посмотрим.
Приблизительно через месяц, может быть немного больше, начальник тюрьмы вызвал нас обоих в контору.
Рассказывает, как водил этапы по Сибири, как якобы помогал политическим, какое участие принимал в Февральской революции. Для убедительности скреплял все крепким русским словечком. Сейчас вот вы в «Крестах», а скоро вам, пожалуй, быть министрами.
Так, без всякого дела, проговорили более получаса. Возвращаемся в камеры.
— Наши шансы, значит, поднимаются. Заискивает тюремная крыса. Пойдем в гору, — резюмирует Луначарский.
— Прямо в министерство просвещения.
— Да, теперь это будет возможно. Вот увидите.
Скоро из «Крестов» мы вышли. Приняли активное участие в выборах в Городскую и районные думы. Тов. Луначарский стал председателем культурно-просветительной секции Петроградской городской думы. Началась оживленнейшая работа. Председатель работал с небывалым энтузиазмом и подъемом. Очень часто по вечерам мы встречались на Лахтинской улице в квартире старого большевика тов. Д. И. Лещенко — и опять бесконечные разговоры о различных культурных начинаниях. Большой интерес тов. Луначарский проявлял к чисто школьному делу, которое он изучал еще за границей.
Совершился октябрьский переворот. Конечно, тов. Луначарский стал во главе Комиссариата Народного Просвещения. Через несколько дней мною было получено приглашение явиться в Смольный на первое организационное собрание Наркомпроса. Еду. Все старые знакомые. Усталые, но одушевленные. После непродолжительного обмена мнений решено было создать пятнадцать отделов. Самое название отделов проливает свет на положение дела.
Естественно, что советская власть прежде всего поставила задачу ликвидировать существующую в России безграмотность и создать условия для всеобщей грамотности. Создан был специальный отдел. Отдел высших учебных заведений назывался отделом «автономных высших учебных заведений». Вопрос об автономии в те дни не стоял так остро, как впоследствии, когда саботирующая советскую власть профессура прикрывалась автономией, мечтала превратить высшую школу в места пропаганды против советской власти, коммунизма и марксизма. Во главе отдела стал тов. Егоров. Скоро он уступил свое место другому. Отделом средней школы руководил тов. Познер, внешкольным отделом — тов. Крупская, дошкольным воспитанием — тов. Лазуркина. Тов. Л. Р. Менжинская взялась руководить отделом по подготовке преподавательского персонала. Переподготовка учителей не закончилась и до сего времени. Необходимость переподготовки НКП учел с первых дней своего существования. И только разруха и недостаток средств мешали разрешить эту задачу. Тов. Величкина занялась организацией школьной санитарии и гигиены. Был созван специальный отдел помощи самостоятельным классовым пролетарским организациям. Во главе его стал покойный Ф. И. Калинин. Из этого отдела впоследствии образовался Пролеткульт со своим журналом «Пролетарская культура». Самое слово «Пролеткульт» было пущено в ход секретарем отдела тов. Игнатовым. Был создан отдел технических школ и политехнического образования. Самое название отдела показывает, что перед наркоматом с первых же дней встал вопрос о характере образования, должно ли оно быть узко техническим или политехническим. Дискуссия на эту тему, очень страстная и жаркая, велась довольно долго, года три. Отделом искусств стал руководить художник-коммунист Штернберг, финансовым делом — тов. Рогальский. Во главе литературно-издательского отдела, или, как сказано в декрете, «Государственного издательства», стал Лебедев-Полянский. Он же был и первым ответственным редактором органа Наркомпроса «Народное просвещение».
15 (2) января 1918 года Совет Народных Комиссаров назначил тт. Ульянову, Лебедева-Полянского, Познера, Менжинскую и Рогальского правительственными комиссарами при Комиссариате Народного Просвещения. Тов. Лещенко и тов. Г. Д. Закс, тогда левый эсер, были назначены 22(9) декабря: первый — в качестве первого секретаря Государственной комиссии по просвещению, второй — как помощник наркома.
Эти товарищи фактически составляли первую коллегию Наркомпроса. Интересно отметить, что эсеры — их было несколько в комиссариате — настояли, чтобы тов. Закс присутствовал при приемах наркома, «чтобы знать, что он говорит».
Все с жаром принялись за работу, совершенно не предвидя конкретно тех трудностей, которые несла гражданская война. Сразу все внимание комиссариата было направлено на расширение дела народного просвещения и на постановку его в коммунистическом направлении, на новых педагогических началах, добытых в заграничной школе. Стал вопрос о трудовой школе. Появилась соответствующая литература, и началась дискуссия, которая закончилась только в августе 1918 года, с принятием соответствующей декларации о принципах трудовой школы.
Споры были горячие. И на пленарных заседаниях и в комиссии. Заседали не один день. Выложили на стол даже «Капитал» Маркса.
22 ноября 19117 года Центральным Исполнительным Комитетом Советов рабочих и солдатских депутатов был принят «Декрет об учреждении Государственной комиссии по просвещению». Эта государственная комиссия впредь до созыва Учредительного собрания должна была руководить народным просвещением. Народный комиссар был ее представителем и исполнителем. Декрет так и гласил: «Все функции, выполнявшиеся прежде министром народного просвещения и его товарищами, возлагаются... на комиссию по народному образованию».
Нужно отметить, что Государственная комиссия в составе, определенном декретом, нигде не собиралась. Представителей от организаций в ней не было. Часть организаций, вроде Союза городов, земств, Учительского союза, стала во враждебные отношения к рабоче-крестьянской власти; такие же организации, как профессиональные союзы, поглощены были своей работой и не могли фактически посылать своих представителей, так как в то время их требовали в самые различные правительственные органы; часть организаций еще не оформилась. Собирались назначенные члены Государственной комиссии, они и решали дела.
Отмечу два курьеза из деятельности Государственной комиссии. Когда голосовали проект о новом правописании, составленный еще при Временном правительстве, но лежавший в канцелярии государственного комитета, долго обсуждали вопрос об i и и. Многие высказались за i, указывая на Запад. Большинством случайного одного голоса гражданские права получило и. При голосовании списка национализированных авторов уставшие члены комиссии то уходили из зала заседания, то возвращались. Список получился довольно пестрый, так как каждого автора голосовали в отдельности, и количество голосовавших было различное.
Политическое положение страны в первые месяцы после переворота было таково, что заниматься плодотворно какой-либо практической работой было нельзя: нужно было преодолевать саботаж и ликвидировать старые отрицательные стороны в постановке дела народного образования. Были упразднены округа, директора, инспектора и начальницы в средних учебных заведениях, отменен «закон божий». Вскоре в ведение комиссариата перешли, согласно декрету СНК, «все церковно-приходские школы, учительские семинарии, духовные училища и семинарии, женские епархиальные училища, миссионерские школы, академии и все другие носящие различные названия низшие, средние и высшие школы и учреждения духовного ведомства, со штатами, ассигновками, движимыми и недвижимыми имуществами, т. е. со зданиями, надворными постройками, с земельными участками под зданиями и необходимыми для школ землями, с усадьбами (если таковые окажутся), с библиотеками и всякого рода пособиями, ценностями, капиталами и ценными бумагами и процентами с них и со всем тем, что предназначалось для вышеозначенных школ и учреждений».
Лично мне пришлось принять активное участие в ликвидации «святейшего синода», выдержать дискуссию с архиепископом Прокопием и другими. Около получаса свистали, не давали говорить, но настроение удалось преодолеть. Здания и капиталы перешли в руки Наркомпроса; низших служащих из подвалов переселили в верхние этажи, в покои архиереев и квартиры чиновников, по возможности уплатили жалованье, которое задерживал синод, и т. д. Высшие чиновники сами разбежались.
На другой день была первая жалоба на мою деятельность. На прием к наркому пришел здоровенный монах, как говорят, косая сажень в плечах, с большой черной гривой, с громадной, пушистой, как свежий веник, бородой, жаловался на мои притеснения и грозил предать меня анафеме. Ушел, конечно, ни с чем, крича о несправедливости. Как сейчас, вижу эту здоровенную фигуру, красную, раздраженную, шумливую, ругающуюся.
В комиссариат между тем временами заглядывали старые чиновники. В спешке их забыли уволить. Такое распоряжение за подписью Председателя СНК последовало только в декабре. Были уволены товарищи министра, директора и вице-директора департаментов. Сам комиссариат вплоть до переезда в Москву, значит четыре с лишним месяца, был украшен царскими портретами. В кабинете бывшего министра стоял во всю высоту стены в большой золоченой раме, кажется, портрет Александра I. Он загораживал хорошо замаскированную дверь в министерский клозет, рядом с которым, на расстоянии двух аршин, стоял письменный стол министра. Низшие служащие относились недоверчиво; курьеры привскакивали и вытягивались в струнку, когда приходили ответственные работники, и никак не могли понять, когда им товарищески разъясняли, что этого не надо делать, что теперь новые времена. Такое обращение им было непонятно, и они считали нас «ненастоящим начальством», приказы которого они привыкли выполнять молча, почтительно. Приходилось созывать несколько раз общее собрание служащих. Тов. Луначарский красноречиво рассказывал им о совершившемся перевороте, о гражданском долге, о нравственной связи верхов и низов наркомата, о сокращении штатов против штатов царского времени и т. д. Как известно, штаты в ближайшие годы превзошли далеко всякие штаты царского времени. Очень хорошо помню, какое прекрасное примиряющее настроение внесло в среду старых служащих сообщение, что нарком и ответственные работники получают только 350 рублей и их оклады совсем незначительно разнятся от прочих окладов.
Покуда Наркомпрос нащупывал пути своей деятельности и наскоро сколачивал свой рабочий аппарат в столь трудных условиях, чиновники министерства не дремали. Часть их составила организацию и от имени «министерства народного просвещения» вступила в переписку с различными просвещенскими учреждениями. Они по-прежнему намеревались выдавать аттестаты, производить экзамены и т. п. Пришлось объявить «во всеобщее сведение», что действие этих лиц незаконно, они будут отвечать перед Революционным трибуналом, а бумажки их не имеют силы. Угроза эта, конечно, подействовала. Все-таки они были трусливы.
Вскоре обнаружилось, что саботирующие чиновники бросили дела пенсионной кассы, нанося колоссальный вред тысячам плохо обеспеченных учителей. А главное, неизвестно стало, где находятся капиталы кассы, достигшие нескольких миллионов рублей. Пришлось дела кассы поручить временному бюро союза учителей-интернационалистов, а служащим пригрозить Революционным трибуналом, если они не явятся для сдачи дел. Но они, кажется, все-таки не явились.
Отличились, конечно, и петроградские государственные театры. Руководители театров захватили в кассах 160 ООО руб. и незаконно роздали эту сумму артистам и служащим театров, чтобы деньги не достались большевикам. Опять распоряжение наркома с угрозой Революционного трибунала. Впоследствии, 15 (2) января 1918 года, по представлению Наркомпроса последовало распоряжение Совета Народных Комиссаров об ассигновании 12 520 000 рублей для выдачи единовременного пособия народным учителям. Через некоторое время была создана даже особая комиссия по улучшению быта учителей. Несмотря на озверелое, оголтелое отношение столичного учительства больших городов к революции, Наркомпрос жил верой, и в этом он не ошибся, что народное учительство, сельское, не может не сочувствовать революции, которая открывала ему двери к широкой плодотворной педагогической деятельности, не стесняемой никакими полицейскими рогатками.
К угрозе Революционным трибуналом в те горячие дни приходилось прибегать постоянно. Если не удавалось исправить сделанных пакостей, то все-таки в известной степени предупреждались готовившиеся мерзости со стороны саботировавшей тогда интеллигенции.
В старое время целый ряд учебных заведений был за отдельными ведомствами. После Октябрьского переворота они механически остались за соответствующими наркоматами, которые и начали их перестраивать, не согласуя дело с общим направлением политики Наркомпроса. Эта неслаженность была скоро учтена, и к концу февраля 1918 года Государственная комиссия приняла решение, что все учебные заведения от различных ведомств переходят в ведение НКП. Если с колоссальным трудом и натиском приходилось завоевывать аппарат в центре, то на местах эта задача осуществлялась еще с большим трудом. Вопрос об организации народного образования на местах и об управлении им не ставился наркоматом на обсуждение. Этим делом ведали главным образом новые городские думы. Вопрос откладывался до созыва Учредительного собрания. После его разгона Государственная комиссия образовала специальную комиссию для разработки вопроса о переходе всех дел народного образования от органов самоуправления к Советам. Процесс перехода был закончен приблизительно только к концу 1918 года. Весной этого года, приблизительно через полгода после переворота, из 74 губернских и областных просветительных организаций лишь 67, т. е. до 90%, были в руках советских учреждений.
Хочется еще восстановить картину, как составлялась и проводилась по комиссариату первая смета. Однажды на заседании коллегии сообщили, что через несколько дней надо представить в СНК смету. Особенно это никого не смутило. Смета была быстро составлена. Каждый определял размер работы как ему вздумается, насколько хватало его фантазии, без надлежащего учета конкретной обстановки, вне всяких норм. Потом пошли на какое-то заседание для обсуждения. Никто не знал, что это за учреждение и что сидят за люди. Смотрим — чистенькие, выбритые, в крахмальных воротничках. Друг с другом шепчемся: «Как будто старые чиновники, чего их слушать, что с ними разговаривать». Те же сидели хмуро и исподлобья посматривали на нас. Пробовали они говорить о конкретных возможностях, о нормах, о неправильности статистических цифр, но все это было напрасно. Мы рьяно спорили, не уступая ни одного рубля, не внимая их замечаниям, как будто действительно наши сметы были продуманы и обоснованы. Как сейчас помню, возражения с нашей стороны казались солидными и убедительными. Наконец они нам в общем уступили. Выходя из заседания, мы удивлялись, откуда взялись эти люди, которые никак не хотели понимать, что смета не может быть составлена так основательно, как это возможно было в мирное время.
Потом пришлось защищать смету в особой комиссии СНК. Тогда СНК помещался в дальнем углу Смольного, в верхнем этаже. Только что были отгорожены наскоро новые комнаты. На окнах в смежных комнатах стояли прикрытые пулеметы. Дело было вечером. Крику, шуму было без конца. Можно было подумать, что идет дискуссионное фракционное собрание, где утрачены всякие границы хладнокровия и пришло время гасить электричество. Саботаж между тем все крепнул. Наркому приходилось выпускать пламенные декларации, но они в то время мало действовали. Незадолго до рождественских каникул учителя объявили забастовку. Было обращение «Ко всем учащимся», «К учащим».
Но были люди, которые сразу стали работать с нами. При литературно-художественном отделе, которым заведовал я, была создана комиссия из специалистов для разработки различных вопросов, связанных с изданием классиков. В нее сразу же вошли: А. Бенуа, А. Блок, П. Морозов, художники Альтман, Пунин и другие. Началась основная работа, несмотря на величайшие трудности.
Помню, как-то поздно вечером, возвращаясь из Смольного домой, я встретил во дворе около костров Владимира Ильича и Надежду Константиновну. Отдыхали от неимоверного напряжения в те тяжелые дни. Остановился и разговорились о делах просвещения. Надежда Константиновна в чем-то его убеждает, он не соглашается.
— Тов. Полянский, никак не могу убедить его.
— Ты ведь знаешь, что я в этих делах ничего не понимаю и у тебя учусь, Надежда, — вот разберусь.
Видя утомленные лица их, вдыхая свежий морозный воздух, заметил им:
— Бросьте говорить о делах. Отдыхайте. Смотрите, как хорошо.
Действительно, стоял хороший звездный вечер.
Владимир Ильич, по обыкновению наклонив голову и прищурив на меня глаз, живо заговорил:
— Правда, давай подышим!.
А я побежал к подошедшему трамваю.
Между тем обстоятельства складывались все сложнее и труднее. Разгоралась гражданская война. Петроград ждал налета немецких цеппелинов. Выяснилось, что пребывание правительства в Петрограде небезопасно. Решено было эвакуироваться в Москву.
В середине марта мы оставили «северную столицу».