К. Еремеев
ЭПИЗОДЫ ИЗ ОКТЯБРЬСКИХ ДНЕЙ
(Из воспоминаний)
У солдат
В Лесном подрайоне нашей партии утром никого не было.
Сидел только один дежурный товарищ, который немного ознакомил меня с положением в городе, дал просмотреть газеты и снабдил пропуском в Смольный.
Первым, кого я встретил, был товарищ Подвойский. Он полушутливо набросился на меня с укором:
— К. С.*, где ты пропадаешь? Мы тебя ищем, — надо дело делать!
И он объяснил мне, какое дело надо делать. Я в свою очередь рассказал ему и другим бывшим тут товарищам, что я видел и слышал на фронте.
— Вот и Еремеев тоже подтверждает, что дела хорошо идут, — сказал кто-то. — Все ясно.
— Ты, К. С. напиши вкратце для ЦК о фронте, с перечислением полков и частей, на которые можно положиться, — сказал Подвойский. — А теперь мы тебя пошлем на Выборгскую и Петроградскую стороны, в воинские части. Это спешно. Ознакомься там со всем. Поговори. Сам знаешь, что надо говорить, тем более ты только что с фронта. Комиссаров наших пощупай, годятся ли. А главное — держи связь и обо всем извещай или сам докладывай Военно-революционному комитету. Дам тебе газет, ориентируйся. Да сейчас же поезжай, это самое спешное дело. Теперь тебе все ясно.
По правде говоря, мне не было еще «все ясно». Еще не вполне я окунулся в петроградскую атмосферу, чтобы так же, как во фронтовой атмосфере, напряглись внутри все жилочки, натянулись все струны — инстинктивное состояние, которое я всегда испытываю во время массовых подъемов. Наслаиваются впечатления, вбираешь их жадно, мозг перерабатывает их, сортирует, и вот момент, когда говоришь себе: довольно, все ясно, делать вот это. Подъемное напряжение, как будто прибавляется сила, и мышцы делаются крепче, двигаешься увереннее, и тобой овладевает замечательное хладнокровие, спокойствие. Вот этого-то еще у меня не создалось, и я был рад окунуться непосредственно в настроения солдатской и рабочей массы. Поэтому предложение Николая Ильича** было мне по душе.
Здесь, в Военно-революционном комитете, я узнал по-настоящему о заседаниях и решениях ЦК, узнал о разногласиях и взглядах и сомнениях меньшинства. Это сразу осветило положение дел. Раз ЦК совместно с представителями ряда рабочих организаций принял резолюцию Ленина о вооруженном восстании и выделил пятерку для руководства им — значит, «дела хорошо идут». Но все значение Военно-революционного комитета еще не было для меня вполне ясно. Конечно, такой или подобный орган был необходим, но оценить его полностью я не мог, так как не знал еще всей истории его возникновения.
На Выборгской стороне я направился сразу в Московский полк, знакомый мне еще по февральским дням. Комиссара я не нашел, он отлучился, по-видимому, в Смольный. В полковом комитете настроение было крепкое. Я встретил тут двух-трех знакомых, которые сначала приняли меня было за нового комиссара от Военно-революционного комитета.
— Ты комиссаром к нам? Полк поведешь? Нет? Скоро ли нас выведут? Ужо вот полковой комитет соберется, ругать будут, — чего медлят большевики.
— Да у вас есть комиссар. Я сам хотел его повидать по этому же делу. Да еще надо мне по полку походить, послушать, как солдаты толкуют. Дело-то начнется скоро, а вот верно ли, что вы все готовы.
— Лучше не надо. Теперь голосов против мало, да и то больше так, разговорчики. Конечно, некоторая часть солдат будет пассивная, не выйдет, но половина, а то и больше, выйдет сразу. Всем надоело терпеть, да и с рабочими связь держим, поэтому в курсе дела. Митингов теперь избегаем, а больше по ротам разговариваем или вот в столовых, когда обед и ужин, так гомону довольно бывает. Ну, надо тебе бумажку от полкового комитета на всяк случай.
Пошли к председателю. Я объяснил в чем дело и показал удостоверение Военно-революционного комитета.
— А все-таки лучше я подпишу бумажку или на этой печать нашу поставлю. Народ недоверчив стал, «слухов» много ходит.
Тогда я попросил лучше бумажку. Она быстро была отстукана, и в ней значилось, что члену Военно-революционного комитета унтер-офицеру 174 пехотного полка, прибывшему с фронта такому-то, беспрепятственно разрешается посещать все помещения полка и команды, я также присутствовать на всех совещаниях и собраниях. Эту бумажку мне пришлось все-таки предъявить.
Сначала со мной пошел один товарищ. Мы успели с ним побывать в двух ротах. Разводка на караул уже была, недавно был сигнал на запоздалый обед, и в ротах было не много людей. Кто пил чай в компании товарищей, некоторые читали, иные спали, кое-кто чинился. В одной роте «на после обеда» был назначен осмотр оружия, разборка и чистка винтовок, а другая рота была без расписания занятий. Мы подсаживались к пьющим чай, заводили разговор на злобы дня. Но беседа шла вяло, более оживленно вспоминали о чем-нибудь домашнем: полученном письме или известии через земляка. О политике и Временном правительстве я не мог наладить разговор, но о выводе полков из Петрограда на фронт все были в курсе.
— Вона чего им хочется — солдат уведут, а сами что хошь будут делать! Какой там теперича фронт! Солдаты сами замирятся, да с фронта утекут. Дурня валяют. Мы никуда не пойдем, кромя как по домам. Это мы знаем — приказы-то, — да Керенке это не пройдет. Мы за винтовки возьмемся и самому Временному башки починим, забудут, на какой бекрень и фуражку бекренить.
— Пойдем на кухни, — там в столовых всегда словно клуб. Все солдаты там больше околачиваются, когда свободно. Разговоров там много, можно и митингнуть, если хочешь, — предложил мне товарищ.
— Пойдем. Только вот я думаю, что в третьей роте зря разбор винтовок назначен. Мало ли что может случиться, а рота будет без оружия, впопыхах-то плохая сборка. Может быть, еще в каких ротах то же назначено. По-моему, отменить разборку, пусть так почистят. А затвор пусть на учебной изучают.
— Это правильно, — согласился товарищ. — Давай-ка в комитет забежим, скажем там.
Председатель полкового комитета сразу согласился.
— Черт их знает, могут и нарочно такое выдумать. Правда, в приказе по полку сказано: заниматься по усмотрению ротных. Да за ротными глаз нужен. Сейчас созвонимся, отменим.
Мы направились в столовую 3-го батальона. Низкие, склеповидные помещения были заполнены солдатами. В парном воздухе пахло невыразимыми душными запахами. Сероватый пар пронизывался сизыми облаками табачного дыма. Солдаты сидели за столами, обедая из котелков и ряжек, в кухне густая очередь теснилась около кашеваров. В одном углу была продажа махорки, папирос и разной мелочи, тут тоже теснилась толпа. Вообще теснились, толкались, нечаянно проливали суп, ругались, разговаривали, напевали, выкрикивали шутки. Стоял гомон, в котором не сразу можно было разобраться. В одном из помещений где-то наигрывала гармонь.
— Это наши кухни, — сказал мой товарищ. — Давай, кстати, похарчимся, нам дадут без очереди.
Он пробрался к котлам и вскоре принес два походных котелка — один с супом, другой с кашей; ломоть хлеба был засунут в карман, а две деревянных ложки за обшлагом.
— На двоих дали. Сказал, что гость, фронтовик, пришел. Солдаты живо уступили, не вступились спорить.
— А что, у вас есть дежурный по кухням?
— Есть. Он там, у котлов, масло мерит, как в кашу льют. У нас вообще вся служба исполняется, внутренние наряды все есть, и городовые караулы несем. А это что галдят-то, так не старый режим, что рот нельзя разинуть, теперь вольно, о чем хошь поговоришь. Вон в Февральскую-то как митинговали! Теперь солдат свободы дыхнул, да ему этого мало. Мира хотят солдаты, да домой землю делить. За это дело все встанут, за кем угодно пойдут, только не за кем, кроме как за большевиками: чуют, что большевики не шутят.
Мой товарищ многим про меня говорил, что вот-де приехал с фронта, так что наконец около нас сгрудились поевшие солдаты. Мы тоже кончили еду. Товарищ отнес котелки и, вернувшись, заявил, что идет в комитет и чтоб я тоже туда после пришел. Окружающие задавали мне разные вопросы, и я остался побеседовать.
— А что, товарищ, как на фронте? Что немцы?
— Пища-то есть ли? Сказывают, фронт совсем пайка лишился.
— Чего солдаты думают делать к зиме? Правда ли, будто немцы предлагают замиряться?
— Как армия на фронте: будет за большевиков, или нет?
— Жмет ли начальство? Много ли там генералов, — не сбежали ли все в Питер? Были ли расстрелы за нарушение дисциплины?
— Правда ли — есть междоусобие между полками и артиллерией? Сказывали, будто артиллерия крыла какой-то полк за братание и неподчинение, а драгуны тоже против пехоты пошли.
— Все ли казаки с фронта ушли? Слыхать было, будто все казаки поутекли, подлецы, к Корнилову да награбили везде всякого добра, чтобы домой сплавить.
Вопросы так и сыпались, самые разнообразные, вплоть до того, выдают ли протирку и сало для смазки винтовок и пулеметов.
— А что, товарищ, ежель так спросить: например, скажем, большевики Временное правительство скидать начнут и буржуев бить велят. Как фронтовые-то солдаты? От них запрету не выйдет, чтобы не трогать Временное правительство?
— Слышь-ко, ребята. На фронте в одно с нами думают.
— Ты думал как? Что там, то здесь — все одно сермяжные дворяне.
— Пущай Совет власть берет. С фронтом мы всю землю перевернем.
— Пущай большевики начинают: все полки поддержат.
— А кого бить придется, — побьем,
— Братцы! Поберегай винтовки да патроны.
Тут к нам протискались офицер с фельдфебелем.
Последнего я приметил и раньше, он как-то мелькнул и скрылся. «Дежурный», подумал я, и больше не обращал внимания, есть он или ушел, — продолжал отвечать на вопросы и шутить с солдатами. Офицер был дежурный по батальону подпоручик в караульной форме, на шее из-за стоячего воротника кителя виднелась полоска крахмального воротника. Темно-серая шинель была как новая, и ремни шашки и револьвера были пригнаны ладно. Он весь был такой подтянутый и корректный.
Круглорожий, черноусый фельдфебель козырнул офицеру и сказал, указывая на меня:
— Вот они тут посторонние.
— Кто вы такой? — обратился ко мне подпоручик. — Что вы тут делаете?
— То товарыш с хронту, гражданин поручик, — сказал белобрысый украинец.
— В помещениях полка не должно быть посторонних. Тем более, вы ведете несоответствующие разговоры. Прошу пройти со мной к дежурному по полку.
— Я здесь по праву, командирован Военно-революционным комитетом. Вот мое удостоверение, — ответил я и достал бумажку от полкового комитета.
Офицер видимо смутился, не ожидая такого поворота дела. Пристально рассмотрел бумагу и, оправясь, сказал:
— Здесь нет подписи командира полка, он здесь хозяин. Так что вам, гражданин, придется пойти к дежурному по полку. Там недоразумение выяснится.
Тогда я вынул удостоверение Военно-революционного комитета и показал ему.
— Видите, у меня мандат от Военно-революционного комитета. Я явился в полковой комитет, и он это удостоверил. Больше мне никаких разрешений не нужно. А если командир полка или дежурный пожелают меня видеть, то они могут меня найти здесь или в ротах, которые я буду посещать.
Так я сам уничтожил свое некоторое инкогнито, которое мне казалось полезным для лучшего, более свободного разговора с солдатами.
Офицер не знал, что сказать, и молча отдал мне бумаги.
— Но все-таки, по службе, я обязан доложить о вас.
— Это уж как вам угодно.
— Ось, гражданин поручик, не маете правы чепляться, бо цей товарыш од самого Воено-риволюцйного комитету! — воскликнул вдруг солдат-украинец. — То же равно, що тей генеральны штаб, ще бильш.
— Я сам знаю требования службы! — твердо и высокомерно произнес подпоручик. — Вы не можете вмешиваться в действия дежурного офицера. Ни о каком комитете в приказе не было, и его мандаты для меня необязательны.
Солдаты зашумели, заговорили.
— Так солдаты сами напишут те приказы, — крикнул кто-то.
— Ще и краше, напишемо, як штаб.
— Поручик, заткнись!
— В Смольный его отправить, вот и «обязательно» будет.
— Гони его вон, видали мы дежурных!
— Никакого безобразия нету, а он привязался. Добро бы пьяные были или буйство...
— Разговариваем приятно, а он ввязался: начальство из себя корчит.
— А влип поручик в бумагу — прочел, не поверил.
— Ладно — товарищ смирной. Другой бы сказал: товаришы, веди этого поручика в полковой комитет, почему супротив идет... И свели бы.
— Не подчиняюсь, говорит...
— Подчинишься!
— Не хочу солдатскому уставу покориться!
— Поставим под ружье с полной выкладкой, так покоришься!
— Надо про ево в полковой комитет довести.
— И фельдфебелишка тоже...
— Не наш фитьфебель, со второго батальону...
— Шкура седьмой роты.
— Кто их знает, сходи, ребята, в комитет, доложи.
Офицер и фельдфебель давно уж испарились, а солдаты долго не могли успокоиться. Для меня во всей этой истории самым ценным было то, что она, как зарницей, осветила суть дела и значение Военно-революционного комитета. Несмотря на его краткое существование, он уже слыл для солдат «генеральным штабом», и даже выше. Они инстинктивно чувствовали, что им вводится какой-то новый, но правильный «солдатский устав», и они, солдаты, заставят всех покоряться ему, этому новому «уставу». Было бы бесполезно допытываться, в чем этот «устав» заключается. Но, суммировав позже все беседы с солдатами, и понял, что в этом «уставе» подразумевались: мир, земля и равноправная свобода.
В столовой значительно поредело: солдаты постепенно расходились. Хотя сигнал был уже давно, однако на занятия, видно, никто не хотел идти, да, вероятно, они не во всех ротах и были назначены. Но крайней мере, посетив еще две роты, я ни в одной не застал занятии — солдаты занимались чем хотели. Офицеров тоже не было видно. Они, как я выяснил, проводили почти все время в офицерском собрании, и там шли беседы и споры. О чем они толковали? Мне хотелось побывать там или хотя бы подробней узнать, о чем говорят, но не было никакого предлога и возможности.
В казармах я заводил разговоры на обычные теперь темы: о мире, о земле, о советах. Беседы были интересны, оживленны, были и горячие споры. Спорили, например, о том, как делить землю и как ею пользоваться. Что всю землю надо отобрать от помещиков и вообще от частновладельцев — согласны были все. Отобрать бесплатно и наверстать на всех по-справедливому! Но это «по-справедливому» понималось по-разному. Одни полагали, что надо «отодрать лишки» у тех мужиков, у кого много земли сверх надельной, и эти «лишки» тоже пустить в раздел. Но у кого «драть» эти лишки?
Такая земля больше была «купчая» и частью наследственная, — как тут быть? А как быть с арендованной, коли сроки ей не вышли? Да и с конфискованной помещичьей тоже не совсем было гладко:
— Земля-то ведь угодьями розна: где черная, а где глинка. Где щавелина, а где покос заливной. Там кустарник на покосе, а там луг, ровно стол. В ином месте землица как пух, в другом — ровно черт в камушки играл. Где пригорье, а где, глядишь, мочежинка... С лесом проще дело, да и то будет шуму довольно: тот лес дубняк, а тот ельник, ветла, аль бо осинник, береза, липа, сосна — всяко дерево свою цену имеет. Каждое угодье придется делить по-особому.
Я пытался толковать насчет совместной обработки: коллективно, целой деревней или селом вести запашку, и посев, и уборку. А умолот уже пустить в дележку. Но как красноречиво я ни расписывал все выгоды — уничтожение чересполосицы, многополье, машины, много скота, увеличение вдвое урожая, даже прибавку земли от уничтожения межников, — все это было втуне. Со мной не соглашались, хотя в иных местах поддакивали. Опровергали меня, смеялись, даже сердились. И между ними спору было много.
Были споры и о Советах. Всех ли допускать к выборам или кого лишать. Иных лишишь, а лишенцы пойдут поджигать да куралесить. Иные находили, что все же лучше мы подождать Учредительного собрания, а оно решит и про землю и про Советы. Но этих, правду сказать немногочисленных, быстро затюкивали.
Однако надо было мне побывать и в других местах. Во время повестки на ужин я ушел, зайдя по пути в полковой комитет, чтобы узнать насчет заседания. Там было несколько товарищей, которые сообщили, что заседание комитета предполагается часов в 10 вечера.
У ворот часовой остановил было меня, может быть, согласно распоряжению дежурного по полку. Но вызванный разводящий, посмотрев мое удостоверение, сказал часовому:
— Не можем задерживать: у товарища правильный мандат.
Я направился в Гренадерский полк, где у меня тоже были знакомцы. Сразу же встретил одного из них, и мы направились в полковой комитет поговорить. В помещении никого не было, кроме дежурного, и мой приятель сказал:
— Посиди маленько. Наши, верно, ужинают, я зайду погляжу.
Через некоторое время он вернулся.
— Вот что. Некоторые комитетчики тут. Зовут тебя с ними ужинать. Они у фельдфебеля одного на квартире. Чваниться не будешь?
Я сказал, что не буду «чваниться», наоборот — не прочь перекусить. Прошли по коридорам в довольно большую комнату с низким потолком. Тут было человек 15 унтеров и солдат, сидели за едой. Ко мне подошел фельдфебель, красивый, плотно сложенный человек.
— Милости просим, товарищ. Покушайте с нами.
На столе, кроме солдатских щей, были и деликатесы — колбаса, огурцы и ситный. Наложили мне на тарелку еды, а фельдфебель подошел к шкафчику, вынул бутылку и стаканчик, налил и поднес:
— Одну-единую, для аппетиту. Мы уж все выпили.
Я поблагодарил, чувствуя неловкость: и обижать не хотелось и пить не мог.
— Знаете, не хочется как-то. Время такое, что и так ночью не спишь. Спасибо, — но не могу, а вот закусить — с удовольствием.
— Ну, так чайку попьем.
— Вот это с превеликим.
Пока ели и пили чаи, перебрасывались вопросами. Потом фельдфебель сказал:
— Ну, можно и побеседовать. Заседания у нас не будет сегодня, в комитет не пойдем, а так потолковать можно. Товарищ с фронта нас поинформирует, а мы его.
После обоюдных рассказов, слыша, что настроение полка хорошее, я сказал:
— Я, товарищи, собственно, от Военно-революционного комитета. То, что вы говорите, — очень хорошо, значит полк поддержит. Я было думал побывать в казармах, да поздновато, а мне надо идти в Московский. Разрешите к вам завтра еще заглянуть.
В ответ раздались самые горячие приглашения — и солдаты, мол, будут довольны вестей с фронта послушать. Но я приметил нечто вроде смущения. Некоторые тихо переговаривались с моими приятелями. Так как беседа наша остыла, я попрощался и, напутствуемый уверениями в готовности поддержать выступление против Временного правительства, вышел. Меня пошел проводить товарищ, чтоб не остановили дневальные,
- В чем дело? — спросил я приятеля. — Мне под конец показалось, что слова были неискренние.
— Дело-то такое, что ты сразу не сказал, что от Военно-революционного комитета, и я не знал. Меня уж спрашивали и ругали, зачем я не сказал. А я почем знал, ты бы хоть мне сообщил!
— Не понимаю. Я ведь и сообщил.
— Сказал, да поздно, когда уж уходить. А тебя водкой потчевали и хвастали, что сами выпили. Кабы знали — не угощали бы. Сомневаются, что ты скажешь там, в Военно-революционном комитете. Оно и некрасиво выйдет. Комитет мы почитаем как высшее начальство.
— Вот оно что!
Тут я подумал: хорошо, что сам не выпил с ними. Тут дело тонкое: авторитет Военно-революционного комитета высок, а я мог подорвать его. Признаться, мне стало радостно. Если так во всех полках, так тут нечего раздумывать долго, надо начинать.
Я успокоил товарища, что ничего не скажу в комитете, так как не вижу очень плохого в одной рюмке, лишь бы за ней не последовали еще другие. Время-то ведь такое, что надо с этим быть очень осторожным. Если загудит в башке, можно причинить вред хуже всякого врага.
— А часто это у вас бывает?
— Да нет, первый раз. Случайно достал кто-то и решили хлопнуть по рюмке, благо вечер свободный. Да вот и нарвались на тебя.
— Ну, не беда. Да ты, брат, отговаривай, если случится, от этого, пока всех делов не кончим. Делов еще уйма. Надо, чтоб голова была светлая у всех.
— Да нет, больше не будем. Дело бы поскорей начиналось.
Когда я подходил к Московскому полку, играли зорю. Из ворот вышли трое штатских.
— Как дела?
— Да вот приходили на заседание, в полковой комитет. Да не будет заседания. Говорят, завтра в обед. Волынят чего-то.
Подумал не идти в полк. Чувствовал большое утомление, но в то же время и бодрость. Может быть, лучше пойти в Смольный, узнать положение дел? Или пойти на квартиру и выспаться? Однако надо быть готовым. Все-таки, пожалуй, лучше быть ближе к какому-нибудь полку. Раз уж я тут... и я беспрепятственно прошел в ворота.
В полковом комитете было пусто. Я прошел к офицерскому собранию — там, по-видимому, проводили время весело: раздавался гул голосов, смех.
В казарме иные уже улеглись, другие беседовали, в углу на выдвинутых сундучках компания играла в карты, кое-кто читал, один писал письмо, высунув в угол рта кончик языка. Мой приятель Егор Смирнов сидел на койке в одном белье, босой и читал вслух «Маленькую газету», а два слушателя, унтер-офицеры, подавали реплики и смеялись.
— Ишь, как выковыривают! — сказал мне Егор. — Читал? Нет? Почитай... Не хочешь, так ложись, свободные койки есть, кто в городе ночует.
Я заснул как убитый.
Ориентировка
В Смольном большое оживление. Много рабочих и солдат приходят, приезжают на автомобилях за инструкциями и литературой. Знакомые товарищи обмениваются сведениями и впечатлениями о положении на местах.
В помещении Военно-революционного комитета было много товарищей, занятых разговорами с приходящими из районов и частей делегатами. Были дежурные члены ВРК, выслушивавшие и направлявшие делегатов к секретарю Антонову***, в отделы, за литературой и проч. Уезжали и возвращались со сведениями благоприятного характера. Подвойский держал живую связь с ЦК и давал направление агитаторам.
Я хотел было изложить Подвойскому подробно о своих наблюдениях, но он прервал:
— Говори прямо: надежны или нет? Надежны — самое главное. Не уходи никуда: может быть, понадобится доложить в нашем штабе или дать поручение.
Раздобыв комплекты газет, я забрался в одну из дальних комнат и погрузился в чтение. Передо мной развертывались события, большинство которых было мне неизвестно или известно только вскользь, по случайным рассказам. Несколько часов я не отрываясь был поглощен чтением газет, как самого упоительного романа, сопровождаемого время от времени рассказами окружающих товарищей. Вставала совершенно ясная картина нарастания революции, и я понял, что в этой картине не хватает только последнего штриха — восстания, чтобы свергнуть предательское буржуазное правительство, маскировавшееся в тогу революции и социализма.
Немецкий удар на Северном фронте нагнал панику на Временное правительство. Оно хотело было бежать в Москву, чтобы оттуда попытаться организовать патриотическое настроение и оборону, полагая в «исконно русском» центре найти себе точки опоры. Но вопрос об эвакуации был сорван сопротивлением пролетарских масс. Тогда был выдвинут вопрос о выводе на фронт петроградского гарнизона. Военные власти всецело были за это. Можно было полагать, что тем или иным обманным путем полки будут выведены, и частичные попытки к этому делались. Тогда возникла мысль о создании революционного органа, который контролировал бы действия правительства. Меньшевики попытались эту мысль ввести в патриотические рамки, и им удалось в Исполнительном комитете большинством одного голоса провести свою резолюцию, в которой, между прочим, поручалось Исполкому организовать комитет революционной обороны, который занялся бы вопросом о защите подступов к Петрограду. Однако на пленуме Совета прошла резолюция большевиков о создании особого военно-революционного штаба. Это было 9 октября. Через три дня Исполком принял особое положение Военно-революционном комитете, которое было затем одобрено гарнизонным совещанием и солдатской секцией. 16 октября пленум Совета утвердил это положение, несмотря на вопли меньшевиков, что это будет большевистский штаб для захвата власти, создание которого является последним звеном ряда определенных действий, подготовлявших переворот и захват власти.
В состав комитета вошли только большевики и, частью, левые эсеры. Задачи ВРК были определены широко. Он должен установить количество войск и вообще боевой силы, необходимой для обороны Петрограда, иметь учет гарнизона, боеприпасов, продовольствия и средств транспорта, разработать план обороны, принимать внутренние меры по охране порядка и пр.
Правительственная «демократия» попыталась «опротестовать» новую организацию революционных сил. Центральный Исполнительный комитет созвал совещание представителей гарнизона, на котором красноречивые меньшевистские трибуны умоляли революционных солдат «воздержаться» от революционных шагов. Вероятно, это было очень трагикомическое зрелище. А через пару дней Петроградский Совет созвал гарнизонное собрание, которое опять постановило оказать Военно-революционному комитету полную поддержку.
Несколько дней шли митинги, организованные Петроградским Советом. Эти многочисленные и бурные собрания показали, что народные массы всецело на стороне Петроградского Совета, доверяют ему и идут за ним. Было ясно, что наступила пора действия.
Военно-революционным комитетом во все части гарнизона, на военные склады и пр. были посланы комиссары. Штабу округа было предъявлено требование — включить в свой состав нескольких членов ВРК с решающим голосом. Главнокомандующий Полковников, конечно, с благословения Временного правительства, решительно отказался принять их и вообще сотрудничать с Военно-революционным комитетом — органом, который «не утвержден правительством». Тогда Петроградский Совет и гарнизонное собрание приняли постановление, по которому ни одна воинская часть не должна была исполнять приказов Штаба округа и вообще военных властей, если они не подписаны Военно-революционным комитетом или на местах его комиссарами. Это было опубликовано 23 октября и разослано во все воинские части и учреждения. Это была уже не подготовка, а начало переворота.
Временное правительство это сообразило. Со свойственными ему нерешительностью и слабоволием оно повело словесную борьбу. Керенский декламировал о сильной и решительной власти.
Однако некоторое подобие практической деятельности Временное правительство все же проявило, по-видимому под давлением военных властей, ибо генералы все же оказались храбрее штафирок. Правда, эти действия были неоригинальны, они просто были повторением погромных действий июльских дней, когда спасал республику казачий генерал Половцев, громя редакцию «Правды». По этому же рецепту, только с присовокуплением предварительного постановления Временного правительства, спасал республику и полковник Полковников. Военные власти с отрядом юнкеров вломились в типографию газеты «Солдат» и «Рабочий путь» («Правда») и от имени правительства объявили их закрытыми. Редакторов этих газет и авторов статей, призывающих к ниспровержению существующего строя, предавали суду. Был приказ и об аресте большевиков, освобожденных после июльских дней.
Полковник Полковников действовал и сам. Он издал приказ, что все выступившие с оружием в руках будут преданы военно-полевому суду за вооруженный мятеж. И случае же самочинных выступлений солдат офицеры должны оставаться в казармах, а вышедшие со своими частями будут преданы военно-полевому суду за вооруженный мятеж.
Эта прокламация была сорвана со стены и кем-то доставлена в Военно-революционный комитет.
Доставлялся еще целый ряд прокламаций подобного рода, которые печатались в типографии Штаба, видимо, очень ограниченном количестве и массового распространения не имели. В некоторых частях присланные Полковниковым приказы попадали в руки комиссаров или полковых комитетов, которые немедленно доставляли их в Смольный, и, таким образом, не получали внутри этих частей никакого распространения. Из самой типографии Штаба товарищи тайком доставляли пачками эти приказы и оттиски секретных циркулярных распоряжений. Так был доставлен, между прочим, приказ Полковникова об отстранении всех комиссаров Военно-революционного комитета и о предании суду тех из них, которые совершили «незаконные» действия. По этому приказу все комиссары Военно-революционного комитета были бы арестованы и преданы военному суду, если бы... если бы было кому исполнять эти приказы. Но исполнять их никто уже не желал, а если и желал, то не мог, так как не только начальники частей, но и комиссары Временного правительства и Центрального Исполнительного комитета, кое-где имевшиеся, не имели никакого авторитета.
Таким образом, благодаря связи с частями Военно-революционный комитет был все время в курсе мер, принимавшихся Временным правительством и его агентами. И, естественно, он принимал свои контрмеры. Еще под утро в типографии «Рабочего пути» и «Солдата» были посланы воинские команды Литовского и Саперного полков, согласно постановлению Военно-революционного комитета об отмене приказа о закрытии этих газет. Газеты продолжали печататься, ибо юнкера не осмелились оказать сопротивление. Были выпущены летучки о закрытии газет и о стягивании контрреволюционных сил, распространявшиеся в районах и воинских частях в десятках тысяч экземпляров. В Смольный были вызваны усиленные караулы, пулеметчики установили пулеметы. Воинским комитетам предложено быть наготове.
Инструкции Военно-революционного комитета на местах хорошо исполнялись. Когда в 3-4 часа дня поступили сообщения, что командование округом приказало развести все мосты, тов. Подвойский поручил нескольким членам Военно-революционного комитета поехать и принять меры противодействия; я отправился с мандатом, уполномочивающим на вызов воинской силы и принятие мер, какие найду необходимыми, чтобы предотвратить разрыв сообщений с Выборгской и Петроградской сторонами.
На мотоцикле я быстро прибыл к Литейному мосту и уже застал команду Саперного полка, которая разоружила группу юнкеров и поставила свой караул. На другом конце моста тоже была застава от Московского полка и рабочей гвардии. Я проехал затем к Троицкому мосту — и здесь уже стояла застава павловцев, а на другом конце — команда, кажется, из Петропавловской крепости. Юнкера и здесь быстро смылись без всякого сопротивления. Потом я узнал, что так же было и на Николаевском мосту. Из этого можно судить, насколько гарнизон был на страже. Начавшаяся разводка мостов была остановлена. По-видимому, после этой неудачи Временное правительство решило создать себе цитадель в Зимнем дворце и Штабе округа. Туда были вызваны школы юнкеров и женский батальон. Георгиевские кавалеры были уже там. Привезены были запасы патронов, ручных гранат, револьверов. Но «крепость» еще не получила надлежащей организации, и растерянность царила до бегства Керенского из Петрограда. Впрочем, она продолжала царить и после, уже при «диктаторе» Кишкине.
Когда я вернулся из поездки, меня посадили дежурным, и я часа три принимал разных товарищей по разным поводам. Однако из-за незнакомства с расположением учреждений и организаций в Смольном мне приходилось, не довольствуясь списком комнат, прибегать нередко к расспросам, кто где помещается. Когда меня сменили на дежурстве, я пошел изучать Смольный, чтобы и здесь быть «в курсе».
Смольный напоминал громадный гудящий улей. По коридорам и лестницам во все стороны проходило множество людей. И не удивительно, потому что почти в каждой комнате помещалось какое-нибудь учреждение. Петроградский Совет и Военно-революционный комитет имели много отделов, и им даже было тесновато, так как многие помещения были заняты общественными и партийными организациями. В 3-м этаже направо поместился Военно-революционный комитет, вытеснив, судя по остаткам наклеенных бумажек с подписями, юридический и железнодорожный отделы, отделение казенного пайка и еще кого-то. В этом же этаже находились экономический отдел, отдел международных сношений, военный, фронтовая комиссия, культпросвет, аграрный. В другом конце коридора — юридический отдел, иногородний, какие-то канцелярии, дежурка для караульных, отдел связи. Впрочем, на надписи особенно полагаться нельзя, так как из одних комнат в другие и из этажа в этаж проносят столы, стулья, шкафы — видно, идет какая-то перегруппировка, — и я записывал в книжечку только для памяти.
В Смольный вливаются новые группы рабочих. Подымаются по двойной лестнице, стены которой сплошь увешаны лозунгами, плакатами, воззваниями, объявлениями. Через всю стену широкая надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Во дворе Смольного вооруженный лагерь. Группы солдат и вооруженных рабочих греются у костров. Воздух свеж. Два броневика темнеют бесфигурными массами. У железных решетчатых ворот опять часовые. За ними, по скверу, до въездной арки опять костры и группы вооруженных. У арки — застава, высылающая патрули через площадь в ближайшие улицы.
С несколькими товарищами мы прошли к Неве. Тут тоже была застава, меры охраны были распространены на всю местность. Возвращаясь, мы прошли к Охтенскому мосту — и здесь была охрана и ходили патрули «на всякий случай», так как с Охты и из-за Невской заставы можно было ожидать нападения. Мы вернулись.
Был второй час ночи. В Военно-революционном комитете было много товарищей. Мне сказали, что ждут известий с заседания Центрального Исполнительного комитета совместно с Исполнительным комитетом крестьянских депутатов, которые обсуждают создавшееся положение. Вскоре, действительно, вернулись наши товарищи с того заседания.
— Большевики ушли. Полный разрыв. Теперь пора.
Короткое, деловое совещание. Много товарищей уезжают с поручениями. Охранять мосты, чтобы не развели, вокзалы, сосредоточив там группы агитаторов. В распоряжении у дежурных членов ВРК группы товарищей для поручений. Их гоняют во все стороны, масса срочных заданий: проездные средства, бензин, патроны, хлеб, электрические лампочки, ручные гранаты, замки, верховая лошадь, бумага и карандаши, гвозди, винтовки, автошмеры, ацетилен, веревки. Требуются разные специалисты, караульные отряды. Выслушиваешь требующего товарища, думаешь, соображаешь: да, нужно помочь, всякая мелочь влияет на успех порученного дела. Надо удовлетворить. Все служебные органы Совета выполняют наши распоряжения беспрекословно.
Часа в 4 ночи все притихло, угомонилось. Мы кое-как расположились на столах и стульях и попробовали вздремнуть. Дежурный за столом записывал в книгу исполненные требования.
* Константин Степанович. — Ред.
** Подвойского. — Ред.
*** В. А. Антонов-Овсеенко. — Ред.