М. Лемке
«ОНИ ПРОДЕРЖАТСЯ НЕ БОЛЬШЕ 5-7 ДНЕЙ»
(По дневнику)
С утра мне дали знать по телефону, что Государственный банк захвачен большевиками. Очередь была за нами, — говорю об Экспедиции заготовления государственных бумаг, во главе которой я стоял с 8 марта 1917 года.
Я пригласил президиум главного фабричного комитета, и мы быстро столковались: власть пролетариата признать безоговорочно и вести работы без каких бы то ни было перерывов и нарушений установившегося порядка.
Часа в 2 — 3 дня дежурный курьер доложил:
— Комиссар от Военно-революционного комитета.
— Просите.
Вошел мрачный, темный шатен типичного рабочего вида, внимательно оглядел меня и не очень явственно рекомендовался:
— Комиссар военно-революционного комитета Жолнерович.
— Ваш мандат, товарищ.
— Вот.
Документ очень короткий и ясный, — некогда было писать больше и водянисто.
— Жду ваших распоряжений.
— Распоряжаться я пока ничем не буду и прошу вас только помнить, что работы фабрики должны идти прежним полным ходом. Если у вас есть какие-нибудь неотложные нужды по производству, мы окажем вам свое содействие.
Вновь приглашенный мною президиум фабкома вполне подтвердил мое заявление. Мы вступили в деловую беседу. Посмотрев на часы, тов. Жолнерович — было около 4-х часов — попросил дать ему телефон и вызвал Смольный.
Ясно, что связь была уже налажена, потому что еще вчера барышня не соблаговолила бы дать соединение по такому нецифровому требованию.
— Вы, Владимир Ильич? Да, это я, Жолнерович. Говорю из кабинета управляющего Экспедицией заготовления государственных бумаг. Здесь все в порядке. Что? Все спокойно и хорошо. Работы идут... Да, да...
Через несколько минут звонок.
— Вы товарищ Лемке?
— Я.
— Михаил Константинович?
— Да, да.
— Говорит народный комиссар финансов Менжинский.
— Слушаю.
— Прошу вас под ваше честное слово записать мое распоряжение (следовало распоряжение о порядке отпуска и сдачи денежных знаков в Государственный банк с утра 26 октября). Вы должны послать сейчас же в Смольный подписку о вашем полном подчинении новой власти.
Через полчаса краткая, но ясная подписка была послана, и, как мне сказал тов. Менжинский, вечером того же дня она была получена хронологически первой во всем Петрограде.
Когда беседа с комиссаром была закончена, я вызвал к себе всех заведующих отдельными частями и, не ожидая никаких недоуменных вопросов, которые читались на всех лицах, категорически заявил им, что при малейшем отступлении кого-либо из них или из сотрудников от своих обязанностей приму безотлагательно самые решительные меры…
Как вытянулись все эти физиономии, еще не так давно, семь с половиной месяцев назад, покорно склоненные при первой моей с ними встрече в порядке революционного назначения! Как были они поражены, что Экспедиция не нашла нужным брать пример с «мужественной защиты» Государственного банка, защищавшегося под предводительством Шипова и Голубева!
Затем, не желая вступать с ними ни в какие разговоры по поводу совершенного, я сразу же, окончив свое заявление, сказал, что больше их не задерживаю. Пока двадцать человек вставали, отставляли стулья, кланялись и приготовлялись к выходу, наиболее смелый из них, П. В. К., спросил меня:
- Михаил Константинович, позвольте спросить вас в частном порядке, верите ли вы сами, что эта новая власть будет прочна?
- Могу уверить вас, Павел Васильевич, что «его же царствию не будет конца»...
Вытянутые лица чиновников, наполовину уверенных в внезапном помешательстве своего управляющего, стали покидать мой кабинет.
26 октября на фабрике все спокойно. Работа кипит вовсю.
Звонок по телефону.
— Это вы, Михаил Константинович?
— Я. Это Михаил Исидорович?
— Да, да.
Звонил бывший еще вчера товарищ министра финансов Вернадского М. И. Фридман. Он был правой рукой министра и старался корректировать его расплывчатую пассивность своей решительностью. Правда, она была часто смешна, доказывала, что человек понимал, что на него смотрят, ждут ответа, и принимал хоть какое-нибудь решение, лишь бы не походить на своего патрона, который рождал распоряжения в таких муках, что вам всегда делалось жаль и его и правительство, принявшее его в свой состав. Важен был Фридман и авторитетен так, что казалось, он всегда священнодействует. Бойкость этого чиновника из профессоров была просто смешна.
— Прошу вас немедленно приехать на Мойку в мой кабинет для экстренного совещания старших чинов министерства.
— Я очень занят и не смогу быть.
— Но это совершенно обязательно, и я вас прошу.
На этом мы и закончили наш разговор. Посоветовавшись с президиумом фабкома, было решено ни в какие совещания подобного характера не ездить и никакой двойственности в отношении к новой власти не допускать.
На следующий день присланным чиновником особых поручений (фамилию не знаю) я был поставлен в известность о происшедшем вчера в «министерстве».
Невзирая на то, что тов. Менжинский уже занял помещение последнего на Мойке, старшие чины явились в кабинет Фридмана, считая необходимым поделиться друг с другом мыслями не столько о пережитом, сколько о том, что еще предстояло пережить.
Руководители ведомств поставили всех присутствовавших в известность об аресте министра Вернадского и о твердом решении создать союз чиновников и поддержать его, а затем с завтрашнего же утра оказать самое решительное сопротивление «захватчикам власти», большевикам. Было решено принять «милое» предложение консорциума банков об обеспечении всех на три месяца получавшимся каждым чиновником содержанием при условии полного неучастия в какой бы то ни было государственной и административной работе.
Фридман говорил совершенно откровенно, что если не положить начало такому решительному протесту, то власть действительно перейдет в руки захватчиков, и они, главы ведомства, будут устранены в первую очередь. При активном же и общем сопротивлении всех этого произойти не может, и ведомства «за эти несколько дней» не будут изгажены и изломаны.
Действительно, с утра 27 октября в нашем ведомстве забастовка была осуществлена. Все департаменты, канцелярии, управления и пр. были пусты — хоть шаром покати!
Днем 27-го Фридман звонил ко мне второй раз, сказал, что весьма сожалеет о моем вчерашнем отсутствии, еще больше сожалеет о моей роли за двое суток. На мое заявление, что все вчерашнее совещание я считаю преступной государственной ошибкой, г. профессор счел нужным преподать мне учено-начальнический урок:
— Как можете вы, Михаил Константинович, человек с историческим образованием, заблуждаться до такой степени! Я очень ценю вашу работу, но позвольте мне сказать, что в пучине своей фабрики вы совершенно не оцениваете политических обстоятельств. Да кто же не понимает, что эти господа продержатся не больше 5 — 7 дней!
И кто же не посмеивается над вашим ответом одному из чиновников, — он вызывает общий смех. И, конечно, потом ваше положение в ведомстве будет весьма неудобно и затруднительно.
Мое положение в ведомстве и до большевиков было не очень-то удобным. Все, начиная с тов. министра Шателена и кончая каким-нибудь секретарем из прежних матерых дореволюционных чиновников «либерального» ведомства, всегда и неизменно подчеркивали мое странное появление во главе такого колоссального учреждения и никак не могли мне простить мою манеру всегда и обо всем беседовать лично с министрами, без каких бы то ни было посредников и передокладчиков. Помню, как они возмутились, когда я поставил сначала Шингареву, а потом Вернадскому свое категорическое требование разрешать все дела непосредственно.
29-го октября снова звонок Фридмана.
— Михаил Константинович, обстоятельства складываются несколько иначе, чем мы предполагали, и поэтому сегодня я очень прошу вас пожаловать на совещание. Оно будет не у меня и не у Ш., а в помещении бывшего Персидского банка на Екатерининском канале, против Казанского собора.
Посоветовавшись с президиумом фабкома, решил поехать, чтобы узнать, что делается в кругах еще недавних хозяев русских финансов.
Я приехал к самому началу совещания. Было около 20 человек. Кузьминский, Шателен и Фридман были уже отрешены тов. Менжинским от своих должностей. Очередь, как все это понимали, стояла за другими. Мертвецы буржуазной революции, недавние агенты царского правительства с пеной у рта говорили о произволе большевиков; ухмыляясь, пророчили им полный и немедленный провал, смаковали грядущую гибель и интересовались, поддержат ли их достаточно дружно еще недавно подчиненные им чиновники. Гадко было слушать всю эту подпольную обывательщину. Заявив, что считаю свое присутствие лишним, так как Экспедиция не примыкает к общей забастовке, а если бы и примкнула, то не остановит своего производства, я вышел на свежий воздух.
«Предатель» — читалось мною на их лицах, а может быть, подобный эпитет кто-нибудь и послал мне вслед, когда дверь была основательно закрыта.
Так начинался бой старого чиновничества с молодой пролетарской властью.
27 октября был у тов. Менжинского.
Швейцар уже не важен. Не требует снять пальто. Курьеры говорят о комиссаре как о товарище, не считая его начальником:
— Ступайте, ступайте, там никого нет.
Вхожу. Тов. Менжинский, с присущей ему деликатностью и застенчивостью, видимо и сам заинтересован повидаться. Он не напускает на себя министерского всезнайства, охотно советуется, не мечтает о немедленном преобразовании всей финансовой системы; его цель ближе и пока другая: овладеть аппаратом, чтобы потом, по мере хода дела, принять ряд мер по реформе. Сейчас самое важное — обеспечить новому правительству максимальный выпуск денежных знаков, чтобы в этом направлении страна не почувствовала никаких перемен.
— Как обеспечены ваши рабочие?
Таким вопросом начал народный комиссар, в противоположность министрам, которых приходилось долбить в этом направлении, видя их полное равнодушие к участи рабочих.
— Нет ли каких-нибудь вопросов, затяжное разрешение которых прежде тормозило вашу работу? В смысле снабжения мы много пока сделать не можем, но уголь может быть вам представлен немедленно: мы конфисковали его в большом количестве.
Беседа наша носила деловой характер, но все сказанное было просто и скромно: учите нас, мы рады учиться — говорило каждое слово тов. Менжинского.
— Прошу вас короче излагать дело, помня, что у правительства есть точная деловая программа, — заметил мне раз Шингарев, считавший себя магом, чародеем и волшебником в области финансов.