ЕЛИЗАВЕТА ДРАБКИНА
ВСЕГДА ВПЕРЕДИ
Ленин в нашей жизни... Как рассказать об этом?
Ведь жизнь долгая, трудная, сложная, горькая и счастливая. И в этой жизни как бы два Ленина: один — Ленин моей юности, совпавшей с юностью революции; он занимал в тогдашней моей жизни такое же место, как воздух, как небо, как солнце. И другой — Ленин сегодняшний, Ленин, ставший содержанием моей жизни не только коммуниста, но и писателя, Ленин, правдивый рассказ о котором для меня сейчас — высший долг, смысл и цель жизни.
Но, может быть, я неточно выразилась, сказав о двух Лениных. Пожалуй, правильнее было бы сказать о двух жизнях, каждая из которых и прямыми связями, и опосредствованиями неразрывно связана с Лениным, с воспоминаниями о нем, с пятьюдесятью пятью томами в синих переплетах, выстроившимися на моей книжной полке.
И рассказывать обо всем этом очень трудно. Но я попробую.
Мне выпало счастье знать Владимира Ильича и Надежду Константиновну с самых ранних детских моих лет. Обязана я этим счастьем тому, что мои родители были членами большевистской партии с самого ее основания, жили в 1903— 1904 годах в революционной эмиграции в Женеве, в годы первой русской революции бывали в Финляндии, в канун нового революционного подъема мать моя ездила по партийному поручению в Париж. И во все эти времена они бывали у «Ильичей» и брали с собой меня — сперва совсем маленькую девочку, потом девочку постарше, которая наблюдательным взглядом ребенка, растущего среди взрослых, пыталась проникнуть в тайную жизнь взрослых, старавшихся скрыть эту свою тайную жизнь, но постоянно чем-то ее выдававших. А в этой тайной, неотразимо влекущей к себе жизни был кто-то, кого называли то «Старик», то «Ильич», то «Ленин», человек, чье имя никогда не произносилось безразлично, а всегда с особым чувством, находившим свое выражение то в просветленной улыбке матери, то в задумчивой серьезности отца.
О посещениях нашей семьею «Ильичей» моя память сохранила лишь самые смутные воспоминания. Знаю я об этих посещениях больше по рассказам родителей: «Мы зашли тогда к Ильичам... Ты сказала... Владимир Ильич засмеялся... Ты узнала, что он любит котят, и спросила: «Почему ж у вас нет котенка?»... Он сказал: «Нельзя, мне не позволяют». Ты удивилась: «Вы ж большой, разве вам не все позволяют?», а в следующий раз засунула под пальто котенка и тайком от нас притащила к нему».
Потом — Париж, квартирка на улице Мари-Роз. Меня привели с собой старые партийцы — муж и жена Шаповаловы. Кухня. Надежда Константиновна и ее мать Елизавета Васильевна угощают нас чаем. Приходит Владимир Ильич, спрашивает меня, что мне больше всего хотелось бы иметь? Я отвечаю: «Шляпу с вишнями» (тогда в моде были дамские шляпы, похожие на клумбу из цветов и фруктов, а такая шляпа была пределом моих девчоночьих мечтаний). Владимир Ильич понял меня так, что я, мол, хочу иметь шляпу, полную вишен, и спросил, почему же непременно шляпу, а не бумажный кулек? А когда понял, в чем дело, весело расхохотался.
Дальше — Петербург. Мама снимает квартиру в доме, в котором помещается большевистская фракция Государственной думы. В этом же доме живет еще несколько большевистских семей и постоянно бывают партийные работники, делящиеся на «легалов» и «нелегалов», то есть на живущих легально и на тех, кто живет по чужим паспортам, а то и вовсе без прописки (впрочем, вчерашние «легалы» нередко на другой же день оказываются «нелегалами»).
Мы, дети из большевистских семей, бегаем по поручениям взрослых и чувствуем себя сопричастными делу, которому они служат. Поручения нам дают разные: что-то принести, что-то отнести, передать то-то и то-то на словах. Иногда нас посылают в «Правду» с рукописями, за гранками. И мы уже читаем «Правду», которая чуть ли не каждую неделю выходит под новым, измененным названием. Мы понимаем, что означает, когда в номере оказывается белая плешь, — это цензура сняла статью. Жадно ловим мы разговоры взрослых. И знаем, что есть на свете такой замечательнейший человек — Ленин!
А потом — война, революция. Пятнадцатилетней девушкой я вступила в партию. На собрании учащихся старших классов произнесла первую в своей жизни политическую речь, отстаивая позиции большевиков. «Ленинка!» — презрительно кинул мне кто-то. «Да, ленинка!» — в первый раз в жизни сказала я о себе в ответ.
В июне семнадцатого года я приехала в Питер. На следующий день попала на заседание I съезда Советов. Бывают же в жизни такие счастливые совпадения: это было то самое заседание, на котором Ленин прервал речь министра Временного правительства Церетели, заявившего, что нет в России партии, которая взяла бы на себя полноту власти, возгласом: «Есть! Есть такая партия!»
Что же дальше? Дальше была обычная судьба рядового солдата великой армии, штурмовавшей Зимний и в суровой гражданской войне отстоявшей власть Советов. Судьба беспокойная, полная перемен и всяческих поворотов. Не раз я бывала на фронтах, но работала и в Москве. И всегда, как и все люди моего поколения, «молодшего поколения революции», как нередко говорили тогда, как и все. люди, боровшиеся за дело революции, всегда чувствовала, что в бой ведет нас Ленин.
Впрочем, это определение отношений — «в бой ведет нас Ленин», будучи верным и правильным, в то же. самое время не совсем верно и не совсем правильно, ибо нельзя словами, заимствованными из военного словаря, передать то богатство многообразных отношений, которые зримо или же незримо складывались у каждого из нас с Лениным. Да, Ленин был нашим вождем, но он был и нашим учителем, и нашим товарищем, и нашим другом, и нашим умом, и нашей совестью, и нашей честью, и всем лучшим, что было в нашей душе и в нас самих. И сверх всего этого он был нашим Ильичем — поистине самым близким и самым родным.
Была у него одна удивительная черта: не он устанавливал расстояние между ним и тобой, а предоставлял это тебе самому. И как. ни глупы были мы тогда, как ни несмышлены, но в каждом из нас он умел находить для себя что-то нужное и интересное.
Так провел он нас через нашу молодость, ту молодость, что нас бросала в сабельный поход и на кронштадтский лед, так провел он нас и. через тягчайшее испытание, которым был для наших неопытных душ переход к нэпу. Будем говорить начистоту: трудно далось нам понимание этого мудрейшего его маневра. Трудно и чудовищно было впервые услышать из его уст слова: «Учитесь торговать». И сколько терпения проявил он к нашим путаным речам, как по-отцовски учил не приходить в отчаяние, с какой верой в конечную победу коммунизма рисовал наше будущее.
А потом наступил тот весенний день, когда был расклеен по Москве бюллетень о том, что Владимир Ильич болен. И мы поняли, что это такое — тревога.
Но через некоторое время в состоянии его здоровья наступило улучшение, и до того хотелось всем верить в то, что он поправится, так невозможна, немыслима была даже мысль о том, что он может умереть, что от нас ушло ощущение надвигавшейся трагедии. На каждом собрании тогда повторялось одно и то же: председательствующий не успевал еще открыть его, а на столе уже лежала гора записок: «Как здоровье Ильича?» И с радостной надеждой слушали сообщения, что Владимиру Ильичу стало лучше, он уже ходит, он начал понемногу писать, врачи обещают, что через три- четыре месяца он сможет вернуться к работе.
И — январская неделя, незабываемая неделя, в которой не было ни дней, ни ночей, а был лишь одетый в траур Дом союзов, лишь мороз и багровый туман, заиндевевшая, словно поседев в одну ночь от горя, Москва, костры на улицах и нескончаемый человеческий поток, тянувшийся к Дому союзов, чтобы попрощаться с Ильичем. И выросший на Красной площади, там, где он столько раз встречал нас своей улыбкой, Мавзолей. И родившиеся из народной души слова: «Ленин умер, но дело его живет и будет жить вечно!» И как-то само собой охватившее тысячи и десятки тысяч рабочих стремление вступить в ряды ленинской партии, чтобы возместить тягчайшую утрату.
А после этого — долгие годы. Годы, в которые задуманный Лениным план электрификации нашей страны превращался в электростанции, гигантские плотины. Вместе с «лампочками Ильича» в самые глухие уголки приходил не только свет электричества, но и свет культуры. Воплощалась высказанная Лениным еще в восемнадцатом году мечта превратить убогую и бессильную Русь в могучую и обильную Страну Советов.
Во всем хорошем, во всем счастливом, что случилось в эти годы в жизни нашей Родины — а случалось много, ибо самые широкие народные массы самозабвенно поднялись на борьбу за осуществление великих ленинских идей,— во всем этом, в каждом новом заводе, каждой новой школе и Дворце культуры, мы видели, слышали, чувствовали Ленина и улыбались ему, когда перерезали красную ленточку, открывая новую дорогу, или когда напутствовали в большую жизнь школьников и студентов.
И, охваченные радостным азартом стройки, мы как-то плохо замечали, что живого Ленина, которого мы знали и который вечно жил в наших сердцах, все больше и больше старается вытеснить другой, совсем непохожий на него человек.
А дальше — тридцать седьмой год и долгий-долгий перегон длиною в восемнадцать лет. И родившиеся в какую-то минуту у одного из товарищей слова: «Ленин учил нас: нетрудно быть коммунистом с партбилетом в кармане. Сумей пройти через испытания, которые выпали на нашу долю». И хотя Ленин, конечно, никогда не говорил этих слов, но сказано это было со справедливой ссылкой на Ленина.
И вот двадцатый съезд, начало новой полосы в жизни нашей партии, страны, народа. Вновь мы стали обретать то, что было у нас отнято, в том числе живого, подлинного Ленина.
Как-то естественно, по само собою возникшему душевному порыву, народ захотел как можно больше узнать о Ленине, обо всем, что с ним связано, узнать правду, правду, только правду. И так же естественно в ответ на это родилось желание тех, кто встречался с Лениным, слушал его, работал под его руководством, рассказать все, что они помнят, что пережили в те назабываемые годы.
В итоге в нашу жизнь пришла многотомная Лениниана, включающая не только печатные произведения, но и устные рассказы, созданная усилиями тысяч людей: — старых большевиков, участников гражданской войны, строителей первых электростанций, писателей, вдохновленных этими рассказами, а также — помянем их добрым словом!— редакторов и художников, работников типографий и издательств.
Но хотя создание Ленинианы было поистине плодом глубокого народного движения, каждый из тех, кто принял в нем участие, пришел к этому своим личным путем.
Так было и со мной. Должна признаться, что, когда началось это движение, я стояла в стороне от него. Почему? Прежде всего, потому, что я провела жизнь среди людей, настолько близко знавших Ленина, работавших вместе с ним столь долгие годы, имевших так много, чтоб рассказать о нем, что мне даже не приходило в голову, что и мой рассказ может сослужить какую-то службу.
Свою задачу я видела в ином: посвятить все время и силы моей маме, чтоб она написала то, что могла написать она, и только она.
Но мама умерла, почти ничего не написав. Она долго и тяжело болела, но и за неделю до смерти продолжала работать — встречалась с товарищами, составляла планы сборников, вела телефонные переговоры, давала обещания, что выступит на торжественных заседаниях, посвященных ленинским датам и сорокалетию Октября.
Вышло так, что прошло уже месяца два после ее смерти, как вдруг раздался телефонный звонок междугородной станции. Звонил товарищ из воинской части, расположенной недалеко от Москвы. Назвав нашу общую с мамой фамилию, он напомнил, что завтра состоится тот самый торжественный вечер, на котором надо выступить, как о том было давно уже условлено...
Мы с трудом понимали друг друга — было плохо слышно, а главное, он говорил о маме, а я отвечала за себя. Потом уже я поняла причину недоразумения, объяснила ему, что мамы уже нет. Он был искренне огорчен ее смертью. К тому же срывался с трудом подготовленный вечер. И тогда я предложила ему: может, вместо мамы выступить на вечере мне. Он простодушно выразил сомнение в возможности такой замены, но выбора не было. И я поехала.
Все это было очень страшно: почти четверть века я не выступала на собраниях. Но после первых минут неуверенности дело пошло. И, увидев сотни обращенных ко мне молодых лиц, глядя в глаза, полные доброжелательного интереса, я вдруг поняла, что мне тоже есть о чем рассказать, что вспомнить.
Откуда-то из полного, казалось бы, небытия стали выступать отрывочные образы, глубоко врезавшиеся в память сцены, то звук голоса, то совсем словно бы забытый, а теперь ярко помнящийся человек. Подробности нанизываются одна на другую. Какая-то деталь вдруг начинает долбить твое сознание, вот она полностью тебя заполоняет, происходит словно вспышка, озаряющая прошлое,—и звуки, лица, краски, впечатления неожиданно для тебя самой сливаются воедино, воскрешая то, что совсем стерлось в твоей памяти.
И когда этот процесс уже начался, тогда я пошла в библиотеки, в архивы — не только чтобы проверить свою память, но прежде всего чтобы дать ей импульс, необходимый для возникновения цепной реакции воспоминаний, а вернее, не для воспоминаний, а для раздумий, для воссоздания прошлого, увиденного из сегодняшнего далека.
Снова жила я в днях своей молодости, снова мимо меня мчались грузовики с вооруженными красногвардейцами, слышался говор пулеметов, светились окна Смольного, Джон Рид протягивал мне свою большую теплую руку. Снова видела я своих друзей и товарищей — тех, что погибли в боях гражданской войны, и тех, что сложили свои головы в тридцать седьмом году. Снова сидела я вместе с ними в холодном, нетопленном клубе «Третий Интернационал» и, зажав меж колен винтовку, самозабвенно спорила об актуальнейшем вопросе: будет ли при коммунизме существовать любовь?
И снова я видела Ленина! Не бронзового, не гранитного, не отлитого из бетона, а живого Ленина. Его плотную фигуру, его прекрасный высокий лоб, его умные, острые, пронизывающие и вопрошающие глаза. Снова слышала я его единственный в мире голос. Снова чувствовала себя в той неповторимой атмосфере, которая ; создавалась вокруг него —- всегда простого и ясного, чистого, доверчивого, полного жизни и веселости бойца, ведущего бой за счастье человечества.
Так Ленин сызнова вошел в мою жизнь и заполонил ее страстным стремлением найти слова, образы, краски для того, чтобы рассказать о нем тем людям, которым не дано было счастья лично знать его и которые с такой неутолимой жаждой ловят каждое слово о нем. И хотя я знаю, что этих слов я не найду,—такая задача по плечу писателю несоизмеримо большего масштаба, чем я,— но даже то немногое, что мне по силам, я сделаю. В этом, как я уже сказала, сегодня состоит и смысл, и содержание, и цель моей жизни.
Ленин не просто раз и навсегда вошел в мою жизнь — он входит в нее каждый день. Каждое утро, открыв глаза, я думаю: «Сегодня будет первое сентября двадцатого года. Сейчас Владимир Ильич пройдет в свой кабинет, раскроет «Правду», прочтет на первой полосе...» Или: «А сегодня буду думать об отражении личности Ленина в его произведениях. Это можно сделать по статьям, посвященным памяти друзей и памяти врагов. Но не только по ним. Его восклицание: «Надо мечтать!» Мысли о значении субъективного фактора. Оценки людей. Представления о человеческих качествах...» Или: «Хорошо бы проследить любимые его образы: образ цепи и ее звеньев. Образ строителя. И его собственные, им выдуманные слова и словечки: «совкляча», «комчванство», «комвранье»... И его выражения: «смычка», «всерьез и надолго»...»
И так каждый день. И конца этому не будет, ибо нет конца постижению Ленина.
Удивительное дело: чем больше, чем глубже ухожу я в тему о Ленине, чем более, казалось бы, погружаюсь в прошлое, тем сильнее чувствую я себя посреди битв, гроз и молний сегодняшнего дня. Ленин — это никогда не вчера. Ленин — это всегда сегодня и завтра. Таково свойство его гения, таково его место в истории человечества.
В дни моей юности мы, тогдашние комсомольцы, расхаживая шумной ватагой по улицам Москвы, распевали песню с повторяющимся в разных поворотах припевом: «Ты не бойся, ты смело иди: ведь Ильич всегда впереди!»
С тех пор прошло без малого полвека. Но так же, как и тогда, Ильич всегда впереди — впереди времени, впереди человечества, впереди великих боев за коммунизм.