ЕВГЕНИЙ ВОРОБЬЕВ

ВЫСОКО НАД ЗЕМЛЕЙ

1

Первая встреча с Москвой была тревожной и короткой. Москва еще не отказалась от затемнения. На вокзальном перроне не горят фонари, отчего толкучка и всеобщая суматоха еще больше. Ничего не видно, кроме морозного дыхания людей. Те, кто сошел с поезда, и те, кто встречает, опасаются, что не найдут или потеряют друг друга, и все время перекликаются. Кажется, конца краю нет стене темных вагонов и перрону. Но вот смутно виднеется облако пара, которым пытается напоследок отдышаться паровоз.

Братья Коростелевы держатся как можно ближе друг к другу: долго ли затеряться в этой движущейся толпе бойцов и штатских с сундучками, мешками, узлами, ящиками, рюкзаками, чемоданами?

Где-то за вокзалом лежит незнакомый город, пугающий строгой темнотой. И лишь вокзальная башня, отдаленно напоминающая своими очертаниями кремлевскую, черным силуэтом видна с перрона.

А по соседству с вокзальной башней в небе смутно угадывается что-то чудовищное, бесформенное. Дядя Костя объяснил, что это аэростат заграждения. Таких аэростатов в московском небе висит много: они стерегут Москву от фашистских самолетов. Но как именно стерегут Москву аэростаты и почему они не позволяют летать фашистам — этого Коля уразуметь не мог.

Он старался не глазеть на аэростат и на вокзальною башню, часто окликал Васю и осматривался. Все-таки Он, Коля, постарше — ему уже стукнуло пятнадцать лет, а Васе еще нет четырнадцати.

У себя, в деревне Мучкап, он слышал поговорку «Москва слезам не верит». Вообще-то говоря, Коля не из слезливых и в Москве тоже плакать не собирался, как бы туго там ему ни пришлось. Но все-таки поговорка пугала своей бессердечностью...

Поезд прибыл на Казанский вокзал. И с этого же вокзала предстояло ехать электричкой на станцию Ильинское, так что приезжим нужно было лишь перебраться в полутьме с одной платформы на другую.

Поездка в Москву была тревожной еще и потому, что в ту пору для этого требовались пропуска, а у Коростелевых никаких пропусков не было.

Очень долго подростки, опасаясь контроля, ехали в тамбуре, а один перегон — даже на подножке вагона. Кто же мог знать, что поезд на ходу поднимает снежный вихрь и так трудно держаться за обледенелые поручни?

На какой-то станции после Тамбова сердобольный боец провел закоченевших «зайцев» к себе в воинский вагон. Они притулились к стенке в коридоре и тотчас же заснули, не выпуская из рук своих котомок. К утру «зайцы» оттаяли, согрелись. Им позволили остаться в воинском вагоне — здесь не нужно бояться контроля.

Мастер подмосковной школы ФЗО Константин Шепелев, он же дядя Костя, родом из той самой деревни Мучкап на Тамбовщине. На свой страх и риск он увез в ту зиму с собой нескольких деревенских подростков и определил их в школу ФЗО. Все равно жили ребята впроголодь, а школу в деревне закрыли — там устроили госпиталь.

Коля Коростелев, не говоря уже о Васе, довольно слабо представлял себе, что это за таинственное «фезео». Но ведь свет не без добрых людей, а хуже, чем в разоренной войной деревне, осиротевшим ребятам не будет.

Незадолго до отъезда в Москву Коростелевы похоронили отца.

Дмитрий Коростелев вдвоем со своим братом Иваном воевал на Ленинградском фронте. Обоих ранило. Фронтовой случай, правящий встречами, свел братьев вместе в санитарном поезде; их везли куда-то в глубь России, в тыловой госпиталь.

Вместе с ними ехала непоправимая беда: Дмитрий Коростелев, раненный в живот, умер в пути. Несчастье произошло неподалеку от родных мест: поезд подходил к станции, откуда обычно односельчане добирались на лошадях в свой Мучкап. Дядя Иван переслал письмо с каким-то земляком и дал знать о несчастье. Умершего от ран красноармейца Дмитрия Коростелева сняли с поезда и привезли домой.

Прошло полгода с того дня, как мать Коростелевых с детьми стояла на мосту через реку Ворону, поджидая, когда мимо проедут на телегах мобилизованные. На том мосту мальчики и попрощались с отцом.

И вот тело бойца Дмитрия Коростелева внесли в родной дом, в тот самый дом, который он защищал на фронте и куда мечтал вернуться после войны с победой.

После похорон отца пятнадцатилетний Коля Коростелев стал старшим в семье.

— Заберу двух ребят с собой,— предложил матери дядя Костя.— Все равно учиться негде. Хлеба у тебя в обрез. Керосина нет. А там хоть при деле будут.

И вот мать припасла сыновьям на дорогу снеди: испекла пышек, достала яиц и сала. В последний раз завязала им домотканые шарфы, проверила, застегнуты ли все пуговицы на телогрейках. А Коля в последний раз оглядел избу, посмотрел на красный угол, где в мирном соседстве висели рядом икона и портрет Ленина, вырезанный из журнала.

Коля Коростелев не забыл того дня, которым началась жизнь в ФЗО № 48. Этот день следовало бы отметить в календаре Коростелевых красным цветом.

Дверь на разношенных петлях, изрядно захватанная у ручки, ничем не отличалась от сотен таких же стандартных дверей. А между тем эта неказистая дверь, ведущая в здание ФЗО, больше, чем какая-нибудь другая, заслуживала названия парадной. Гостеприимно и широко распахивалась дверь перед пареньками и девушками — она по праву может быть названа дверью в жизнь.

Вот он, выход в люди!

В царской, помещичьей России когда-то мечтали выйти в люди деревенские пареньки, подпаски, сызмальства батраки, мальчики на побегушках и в услужении, малолетние няньки, возницы, прачки и судомойки — все, кому учиться было некогда, негде или не на что, да и ходить в школу было не в чем; чья жизнь должна была стать повторением горемычной жизни отца и матери.

А советская Родина-мать даже в самую тяжелую годину опекала сирот войны, всех, кто остался без призора, без крова над головой, без средств к существованию.

Как нерешительны были деревенские пареньки, и среди них Коля и Вася Коростелевы, когда они с котомками за плечами впервые переступили порог училища! Во всем облике ребят сквозила неуверенность. Ведь они впервые оказались вдали от родного крова, да еще в такое время. Ребята не знали, где им доведется провести ночь и что они будут есть завтра, когда иссякнут домашние припасы, взятые на дорогу.

Что за люди здесь — добрые или злые? Можно ли довериться кому-нибудь, кроме дяди Кости? Не обманут ли? Ведь плакать потом бесполезно — Москва слезам не верит!..

И нужно было видеть веселый блеск в глазах, уверенность в движениях, когда тот же Коля Коростелев или кто-нибудь из его маленьких земляков выходил из этой вечно хлопающей двери.

Он нес в обнимку тюк с одеждой: форменная гимнастерка, ватная куртка, ватные брюки, шапка-ушанка, ботинки, белье. Он уже был у врача, постригся, вымылся после дороги. Его ждет койка в общежитии, застланная одеялом, с чистым бельем и мягкой подушкой. И нет нужды беречь каждую каплю керосина в лампе, потому что в общежитий горит электричество. До чего яркая лампочка! Хорошо, что на окнах такие плотные черные шторы: совсем не пропускают света — затемнение нарушать нельзя. В столовой накормили не ахти как, но по фронтовому времени прилично, во всяком случае ни Коля, ни Вася голодными из-за стола не встали.

Но самое важное — Коля выбрал сегодня профессию: он будет монтажником. Вот почему он так спокойно заснул на новом месте. А кроме всего прочего, в комнате висел портрет Ленина, очень похожий на тот, который красовался у них в избе, в красном углу, и этот портрет напоминал новичку о родном доме.

Кроме того, Коля Коростелев очень обрадовался, когда встретил наутро в столовой ФЗО Зину Кузину. Они дружили с детских лет — вместе ходили в деревенскую школу, сидели в пятом классе за одной партой.

На монтажной площадке, под открытым небом, шли практические занятия. Ребята посильно помогали монтажникам — те мастерили противотанковые «ежи».

В суровую военную зиму практические занятия шли нередко в ущерб теории, потому что Родина нуждалась в каждой паре рук — пусть даже неопытных, неумелых, неокрепших. Даже рукам подростков находилась работа, которую, кроме них, некому было выполнить. Ничего не поделаешь— у военного времени свои законы обучения, военное время вносило свои жесткие поправки в охрану труда подростков.

Коля Коростелев теперь с гордостью называл себя москвичом, но в городе бывал лишь наездами, урывками. В таком огромном городе недолго и заблудиться, а кроме того, там нередко объявляют воздушные тревоги, бывают бомбежки. Темными вечерами из окон общежития, когда в нем погашен свет, было видно, как голубые мечи прожекторов разрубают небо над Москвой. Прожектористы ловили в скрещение лучей фашистский самолет. Слышались раскаты зенитного грома, а иногда — глухие бомбовые удары. Однажды бомбы упали совсем близко — задрожала земля, едва уцелели стекла в окнах. И ребята уже знали — это фашисты примеряются к аэродрому, расположенному по соседству.

На монтажной площадке строящегося здания с учениками иногда занимался Прохор Игнатьевич Тарунтаев. Среди ребят он слыл строгим. И в самом деле, Прохор Игнатьевич мог сильно накричать на лентяя, баловника, растяпу или недогадливого ученика. Но как ни кричал Прохор Игнатьевич, глаза его при этом оставались добрыми, и даже в самом строгом выговоре было что-то дружелюбное, по-отечески заботливое.

Больше всех тогда, пожалуй, доставалось Коле Коростелеву, черноглазому и слегка скуластому, коренастому крепышу. Учитель давно обратил внимание на смышленого и смелого паренька. А Коля еще не знал, каков характер у Прохора Игнатьевича: больше всего он ругает тех, кто ему нравится, в кого верит, кому доверяет.

2

Паренек стоит в кузове грузовика, опершись о шоферскую кабину, и вглядывается вперед. В белесом тумане возникают и вырисовываются контуры московского предместья.

Глаза слезятся от ветра и снега, колючего, как битое стекло. Паренек еще глубже втягивает голову в плечи, еще ниже надвигает ушанку на глаза, но по-прежнему не отрываясь смотрит вперед. Машина мчится, подпрыгивает на выбоинах, затем минует узкий проезд, оставленный в баррикаде.

Баррикада! Не только для подростков-учеников, но и для двадцатисемилетнего Прохора Игнатьевича баррикада была только символом, романтической приметой революции. А сегодня баррикада пришла в Москву «весомо, грубо, зримо». Вот ее амбразуры, вот рогожные кули, набитые землей, вот бойницы с козырьками, вот бронированные щиты.

Лицо Москвы не озарено сегодня улыбкой, — оно исполнено решимости, насторожено. Город сжимает в руке винтовку. Город стоит на посту, подтянутый, уверенный в своих силах, как и подобает фронтовику.

На улицах не слышно звонких детских голосов. Зенитки задрали дула в тревожное небо. Зеркальные витрины магазинов укрыты дощатыми щитами, мешками с песком. У милиционера, который стоит на перекрестке, на голове каска, за плечами винтовка.

Воздушная тревога! Протяжно воет сирена. Патрули останавливают уличное движение, пешеходы укрываются в подъездах, бомбоубежищах ближних домов. Но грузовик с монтажниками, которые крепят оборону Москвы, продолжает путь сквозь опустевший, обезлюдевший город. Специальный пропуск на ветровом стекле открывает перед машиной все шлагбаумы, все калитки в баррикадах — проезд всюду!

Коля Коростелев помнит, как он впервые очутился на Красной площади — через нее лежала дорога на прифронтовое шоссе, где монтажники сооружали доты. Поперек этого шоссе бесконечно длинными линиями, похожими на позвоночники доисторических животных, уходили к горизонту «ежи». И Коля Коростелев был горд тем, что бригада Тарунтаева тоже смастерила за последнее время множество таких «ежей». Монтажники без устали клепали или сваривали крест-накрест обрубки рельсов, балок. Может, именно вот эти «ежи», уходящие к горизонту, помнят руку Тарунтаева, его товарищей и его зеленых учеников? Но разве мимоездом определишь — свои «ежи» или чужие? И так ли это важно? Лишь бы ржавых колючек было побольше, лишь бы подмосковные поляны и перелески стали непроходимыми для немецких танков!

А для того, чтобы затруднить ориентировку немецким летчикам, ввести их в заблуждение, были замаскированы стены и крыши театров и других зданий. На асфальте площадей, на улицах были нарисованы деревья.

Еще не один раз дорога приводила машину с монтажниками на Красную площадь, и каждый раз Коля Коростелев жадно вглядывался в Кремль за высокой стеной, в Спасскую башню, а особенно в Мавзолей Ленина. Только два часовых стояли в мраморной нише у входа в Мавзолей, но Коле Коростелеву он представлялся самой мощной, неприступной крепостью. И пока Ленин на Красной площади — не топтать фашистам своими сапогами ее священные камни!

Ветер сметал с зубцов кремлевской стены снежок, а Коле Коростелеву казалось, что это стелется пороховой дым, что за каждой бойницей скрываются пушки, которые ведут огонь по фашистам.

Прохор Игнатьевич обратил внимание ребят: звезды на башнях Кремля укрыты защитными чехлами. Это тоже работа монтажников, которые трудятся в прифронтовой Москве. Нет, не загорится вечером рубиновое созвездие Кремля. Но Коле Коростелеву казалось, что свет кремлевских звезд все равно волшебно продолжает светить всем, кто защищает Москву, и даже в снежную метель фронтовики видят кремлевские звезды в своих окопах, траншеях, «секретах», на командных и наблюдательных пунктах.

Монтажники устанавливали доты на обочинах прифронтового шоссе, для него демонтировали железные котлы, одевали в броню паровоз для бронепоезда «Москвич». Высокий голос тревоги позвал монтажников на завод «Серп и молот», когда туда попала бомба. А затем они снимали драгоценные тросы с подъемных кранов, стоящих без дела на строительстве Дворца Советов.

3

В то утро Тарунтаев заново, уже совсем другими глазами вглядывался в лица пареньков, которые окружали его на монтажной площадке или набивались в кузов аварийной машины. Одно дело присматривать за ними в Москве, а другое дело взять их с собой на боевое задание — на восстановление моста в городе Калинине.

«Эх, ребятежь, ребятежь!.. Еще ваше время не вышло в пятнашки играть, в палочку-выручалочку. Вам бы побаловатья вволю... Но что поделаешь? Одно слово — война! Вот и ребятежь зеленую мобилизовали. А работа ждет трудная...»

Среди пареньков посильнее, повзрослее, отобранных Тарунтаевым, оказался и Коля Коростелев. На младшего брата Васю и на Зину Кузину Коля уже смотрел снисходительно, как на жителей глубокого тыла.

Коля был очень доволен тем, что попал в помощники к дяде Проше, но в то же время беспокоился: Вася остается без его присмотра.

Город Калинин выглядел так, словно бои здесь отгремели на днях. Иные кварталы были превращены в сплошные груды камня и пожарища. Особенно сильное впечатление произвела на Колю Коростелева центральная площадь, окруженная руинами. Кто-то из местных жителей рассказал, что на этой площади прежде стоял памятник Ленину, и вот фашисты установили пулемет и в дикой злобе так долго расстреливали памятник, пока он не превратился в груду обломков. «Не понимают фашисты — ведь это гранит можно было расколоть пулями в крошки, а образ Ленина и все, чему он учит, бессмертно»,— думал Коля Коростелев. Он твердо знал, что пройдет немного времени, и Ленин вновь займет свое место на городской площади—какой же это советский город, если в нем не будет памятника Ильичу...

Монтажникам предстояло вернуть к жизни старый мост, взорванный фашистами. Один пролет обрушился в воду, другой едва не сорвался с креплений.

Когда-то по этому мосту ходил трамвай, мост связывал два берега Волги и, судя по ледяной дороге, проложенной рядом, в этом мосте остро нуждались. Но разве дело только в горожанах, беженцах, которые возвращались в освобожденные деревни? Успех наступления на этом фронте в какой-то мере зависел от переправы через Волгу. Ведь весна не за горами. И вот тогда-то отсутствие моста может пагубно отразиться на снабжении армии. А тронется лед — и на лодке не переправишься через Волгу.

Несколько раз на мост налетали «Юнкерсы». Сбросили три бомбы, но мимо — только зачернели на льду три большие проруби.

Фронт уходил на запад, и визиты фашистских летчиков прекратились.

Впервые в жизни Коля расхаживал по фермам на высоте восемнадцати метров. Под ногами белела Волга, скованная льдом. Но Коля чувствовал себя на мосту с каждым днем все увереннее.

Казалось, годы, а не месяцы отделяли Колю от того дня, когда он впервые забрался на высоту и попытался пройти по балке. Ему стало страшно, едва он сделал несколько первых шажков. Повернуть обратно? Еще опаснее и к тому же стыдно. Вдруг Зина Кузина или ребята увидят. Колени дрожали, а где-то внутри появилась сосущая боль. Так и подмывало опуститься, сесть на балку верхом, крепко обвить ее ногами и ползти, ползти, цепляясь за балку руками и ногами. Но ребята, Зина Кузина смотрели тогда на него. Коля чувствовал их взгляды, поздно было идти на попятную.

И он внешне непринужденно, даже беззаботно продолжал ступать шажок за шажком, хотя страх противно щекотал пальцы на ногах. Шажок, еще шажок. И вот уже проклятая балка позади.

На радостях он не только ухватился, но обнял двумя руками надежную колонну, долго стоял в обнимку с ней и все никак не мог отдышаться...

А нынче, в Калинине, Коля выглядит заправским верхолазом, на нем монтажный пояс. Пояс поясом, но Коля еще мало что умел и в начале стройки был на побегушках у монтажников.

То и дело слышалось на мосту:

- Колька, тащи ключ!

- Коля, принеси болтов, да побольше!

- Держи, Колька, трос!

- Где моя кувалда? Ну-ка поищи, Никола!

Но шли дни, и Колька — Коля — Никола понемногу обживался на мосту.

И вот наконец настала гордая и величественная минута — мост готов!

В числе тех, кто удостоился благодарности командующего фронтом, была и «ребятежь», был Коля Коростелев.

Первым прошел по мосту бронетранспортер. На подножке его, держась рукой за дверцу кабины, стоял командир и отдавал честь строителям. И Коля Коростелев в ответ откозырял командиру, первый раз в жизни.

За первой машиной на мост въехали грузовики с бойцами, санитарные автобусы, потянулись санные обозы, стада коров, толпы беженцев с санками, тележками. Мост, как ему и полагается, отзывался легким подрагиванием. Всё в порядке!

Монтажники уехали из Калинина на той же открытой грузовой машине. И вновь Коля Коростелев, свернувшись в клубок, жался к могучему плечу дяди Проши.

Позже Коля Коростелев помогал восстанавливать мост через канал Москва-Волга в Яхроме. А затем он пережил немалое огорчение — его разлучили с Прохором Игнатьевичем, который был включен в группу монтажников, улетевших в блокированный Ленинград.

Ведь это не какой-нибудь, а Ленинградский фронт, тот самый фронт, где с фашистами сражался отец, красноармеец Дмитрий Коростелев!

Обидно было отстать от Прохора Игнатьевича, но Коля Коростелев понимал, что ему не место среди опытнейших монтажников, едущих на ответственную работу. Под носом у немцев, на Кировском заводе, нужно было демонтировать мостовые краны, которые жизненно необходимы на Урале — без них нельзя наладить выпуск танков.

Затем Тарунтаев восстанавливал в Горьком цехи автомобильного завода, пострадавшие от бомбардировок, и его наградили орденом Ленина. Это награждение стало одним из самых праздничных событий не только в жизни Тарунтаева, но и его ученика Коли Коростелева.

4

Ощущение новизны всегда обостряет нашу память. И поэтому первый полет запомнился Коле Коростелеву во всех подробностях. Вместе с дядей Прохором он летел из Москвы в Варшаву. Самолет сильно болтало, иных пассажиров укачало. Но что касается Коли, то он не мог понять, почему эти пассажиры чувствуют себя плохо. Сам-то он мог бы пройтись в самолете на руках. А то, что пол шатается, хочет ускользнуть из-под ног, так это даже интересно. Разве настоящий верхолаз может заболеть «воздушной» болезнью!

Война отгремела, красный флаг над рейхстагом возвестил о победе, но лето сорок пятого года еще пахло гарью и дымом боев. Города и деревни лежали в руинах, а раны кровоточили.

Еще шла война, когда братья Коростелевы окончили школу ФЗО. Коля старше на год, но и он к концу войны оставался допризывником: в армию его по малолетству не брали.

А военным, заодно с дядей Прошей, он стал уже после победы. Наконец-то Коля Коростелев надел военное обмундирование!

А Прохору Игнатьевичу даже присвоили офицерское звание — он теперь старший лейтенант.

Коростелев не в силах забыть, как в тот день выглядела Варшава с птичьего полета. Под крылом самолета лежало бескрайнее кладбище, безбрежная каменная пустыня. Но вблизи, когда монтажники ехали на машине через город, зрелище оказалось еще более плачевным: обугленные стены, торосы щебня, каменные косогоры, заросшие буйной травой. Некогда просторные улицы стали подобны руслам узких рек, текущих в крутых каменных берегах. Кое-где на развалинах велись раскопки, на грудах щебня стояли могильные кресты, а возле тех крестов горели свечи — значит, под руинами погребены жители дома.

Монтажникам вместе с саперами предстояло поднять обрушенную мачту Варшавской радиостанции: немая Варшава лишена была возможности разговаривать со всем польским народом.

Приехавшие поселились в городском предместье, километрах в двадцати от города, рядом с радиостанцией. Хозяин дома не скрывал враждебности к новой власти, да и вообще в те дни приходилось держать ухо востро на этой варшавской «околице».«Однажды Коля Коростелев принял участие в поимке вооруженных террористов.

Он по-прежнему старался походить на матерого воздушного волка: на нем монтажный пояс, рукавицы за поясом, красноармейская каска. Но где ему было разобраться во всех тонкостях, связанных с предстоящим подъемом башни, со всеми блоками, лебедками, полиспастами!

Руководители монтажа накопили немалый опыт в подобных подъемах. Недавно они подняли разрушенную мачту в Барановичах, затем установили мощную радиомачту в Литве. Ее установку приурочили ко Дню Победы. Мачту подняли, предварительно укрепив на ее верхушке красный флаг. Но порывом ветра флаг неудачно захлестнуло вокруг древка. И Коростелев полез на высоченную радиомачту и расправил флаг, который в День Победы гордо затрепетал на ветру.

Подъем варшавской радиомачты начали в пять утра, в тихий предрассветный час. В действие пришло двадцать ручных лебедок. Коростелев дежурил у одной из самых ответственных лебедок. Он следил за тем, чтобы трос правильно ложился на барабан лебедки, он слушал команды, которые подавал Тарунтаев.

Подъем продолжался десять часов, и за это время мачта заняла вертикальное положение.

Вскоре немой заговорил! Гимн «Еще Польска не згинела» снова гордо зазвучал на всю освобожденную Польшу. Многострадальная, героическая, непреклонная Варшава во весь голос разговаривала со своим народом.

5

Когда Москва торжественно отметила свое восьмисотлетие и началось сооружение высотных зданий, в московскую «стратосферу» поднялись сотни монтажников-верхолазов.

На верхних ярусах стройки встретились многоопытные прорабы и мастера, вожаки отважного племени, обитающего на монтажных высотах. Стоит ли удивляться, что на стройке первого небоскреба, на Смоленской площади, оказались и Прохор Игнатьевич и его двоюродный брат Василий Никифорович Тарунтаевы, и Коля и Вася Коростелевы, работавшие под присмотром братьев Тарунтаевых?

Коростелевы жили тогда в общежитии на Крестовском валу, это за Рижским вокзалом. Братья радовались, когда попадали в одну смену и на работу ехали вместе.

Так непривычно работать в самом центре Москвы и ходить на работу в начищенных до блеска ботинках, не рискуя их запачкать. Коля Коростелев вернулся в Москву из Донбасса, прокопченный дымами. В Енакиево строили домну, зажатую между двумя действующими печами. А тут вдруг стройка в самом центре Москвы!

Рос стальной каркас Смоленского небоскреба, и вместе с ним поднимались железный лязг, прилежный скрип такелажа, шипение электродов, свист, окрики — вся высотная разноголосица, какой еще никогда не слышало московское небо.

Под ногами верхолазов лежала Москва, темнел узкий коридор Арбата, и по нему, в затылок одна другой, двумя встречными потоками двигались легковые автомашины: они были размером со спичечные коробки.

В Донбассе Николай Коростелев получил седьмой разряд, и его назначили на высотную стройку бригадиром. Однако когда опытные монтажники Жаворонков, Репецкий и другие заслуженные бригадиры узнали о назначении Коростелева, они никакого восторга не выразили и не спешили поздравлять его с выдвижением. На такой стройке и голову сломать недолго, и оконфузиться на многие годы. Но не отказываться же Коростелеву от седьмого разряда и от заработка, который ему, как бригадиру, положен! Что же, идти ему, бригадиру, рядовым монтажником? И дело не столько в заработке, сколько в его рабочей репутации. Не будет ли это трусостью — отказаться от бригадирства, которое ему предложили? Но, с другой стороны, стройка действительно невиданная, и когда Тарунтаев и Жаворонков говорили «голову сломать недолго», они имели в виду не большую высоту, на которой придется работать, а сверхсложные условия стройки. Жаворонков и Репецкий возглавляли большую комплексную бригаду. Они рассудили так, как это могли сделать только близкие люди, которым дорого благополучие и будущее Николая Коростелева. Они взяли его к себе в бригаду, в помощники. Пусть значится бригадиром, пусть за ним остается седьмой разряд. Комплексная бригада не обеднеет от того, что в ней будет числиться три бригадира. Коростелеву еще рано единолично руководить бригадой, но для подсмены он вполне подходит. Очень плачевно, когда человека, который давно перерос то дело, которое делает, не выдвигают, не дают работу побольше. Но немалую опасность таит в себе и необдуманное выдвижение.

Прохор Тарунтаев, который появился на Смоленской «высотке» позднее, одобрил решение товарищей. Самое важное сейчас для Николая — набраться опыта, а в бригадирах он походить еще успеет.

Позже и братья Тарунтаевы, и Жаворонков, и Репецкий, и братья Коростелевы встретились на стройке Московского университета. Коля Коростелев с гордостью говорил, что он работает на Ленинских горах. Да, условия работы здесь еще больше усложнились. Шпиль дома на Смоленской возвышается на 127 метров. А высшая точка университета — 237 метров. Почти вдвое больше!

Человеку робкого десятка нечего делать на высоте. Здесь помимо умения нужны хладнокровие, самообладание, а иногда подлинная храбрость.

Верхолаз — человек с сильными руками и крепкими нервами. Немощному человеку на высоте тоже делать нечего. Верхолазу иногда приходится работать в труднейших условиях, в неудобной позе, приходится, например, подтягиваться на руках или долго висеть на монтажном поясе, когда ноги лишены всякой опоры.

Не каждый, кто смел на земле, может стать хорошим верхолазом. Нечего делать наверху людям, которые страдают «высотобоязнью»,— это как морская болезнь: от нее нет лекарств.

Есть высота, которую не случайно называют головокружительной, обморочной. А Коростелеву, так же как его товарищам по «верхотуре», приходится иногда проходить над пропастью по балке шириной с папиросную коробку, не более. Он лазит по самой кромке крыши, по таким выступам и карнизам, где с трудом умещается ступня. И далеко не всегда ему удается безопасности ради сразу привязаться цепью, которая тянется от его монтажного пояса. Ведь прежде чем работать на площадке, огороженной перилами, надо кому-то эти самые перила установить. Прежде чем привязаться монтажным поясом к балке, надо кому-то установить эту балку, закрепить ее, иначе и привязаться-то будет не к чему.

Ветер и дождь — два давнишних и опасных врага верхолаза. Ветер неожиданно вносит свои поправки в расчеты, сделанные при подъеме груза, ветер делает еще более опасным передвижение на монтажных высотах. Верхолазы всегда сердито посматривают на тучи, потому что мокрые конструкции нельзя варить, по мокрым балкам опасно ходить на высоте. Они сразу становятся скользкими для резиновых и кожаных подошв.

Коростелев, которого теперь все реже называли Колей и все чаще Николаем Дмитриевичем, много месяцев провел на верхних этажах МГУ, но чем дальше, тем чаще ощущал он недостаток знаний. Прохор Игнатьевич тоже не всегда мог помочь своему питомцу.

— Правда, прозвище у меня среди верхолазов «маршал»,— вздыхал Тарунтаев.— А по грамоте я — еле-еле сержант...

Чуть ли не с первых месяцев стройки МГУ на площадке открылись вечерние общеобразовательные школы. Многие юноши и девушки задались целью получить аттестат зрелости, чтобы затем поступить в университет. Само сооружение храма науки волшебным образом возбуждало у молодых строителей тягу к знаниям, горячую любознательность.

Не раз и не два Николай Коростелев стоял мрачный у щита, где были перечислены школы и курсы, открытые на стройплощадке. Тут же у конторы висел плакат: «Молодые строители! Подавайте заявления о приеме в будущий университет! »

Но куда Николаю до университета! Ему и в шестой класс вечерней школы, пожалуй, не попасть с его багажом. Вечерние занятия были бы ему тогда попросту не по силам. Приходилось работать то в дневную, то в вечернюю смену. Он ездил на работу издалека, дорога отнимала много времени. И еще одно обстоятельство увеличило круг житейских забот и тревог Николая Коростелева: голубоглазая, светловолосая Зина Кузина, подружка школьных лет, отрочества и юности, стала его женой. Изредка она приезжала на стройку проведать Колю, Прохора Игнатьевича, всех друзей. Зина Коростелева, как подобает жене верхолаза и выпускнице строительной школы ФЗО, отважно забиралась на тридцать четвертый этаж, где работали только заправские верхолазы.

6

После высотных домов в Москве Коростелев уехал на берег Ангары, где в глухой тайге подымался завод, а рядом строился город. Ангарска еще не было на картах. Но на берегу Ангары в окружении маститых сосен росли многоэтажные дома и заводские корпуса.

Ангарск прекрасно распланирован — прямые, широкие улицы. .Но больше всего запомнилась Коростелеву в Ангарске Московская улица — одна-единственная улица в излучинах, поворотах. Что это — небрежность или безграмотность архитектора? Нет, Московская улица, какой бы она ни была искривленной, вовсе не уродливая. Она занимает свое особое место по соседству с прямоугольными кварталами города. Дело в том, что Московская улица — конец знаменитой Владимирки. Не одно поколение революционеров гнали на каторгу царские жандармы по тысячеверстной Владимирке, над ней некогда был «слышен звон кандальный», а на обочинах тракта остались тысячи безвестных могил. Так вот последний этап этого тракта петлял когда-то «глухой неведомой тайгою» по тем самым местам, где ныне раскинулся Ангарск. Таким образом некогда каторжная Владимирка увековечена в самой планировке нового города и оригинальная Московская улица играет благородную роль памятника.

Вот не думал Николай Коростелев, что ему придется поработать в тех местах, где кончалась Владимирка! А брала свое начало Владимирка в Москве — первые ее версты образуют нынешнее шоссе Энтузиастов; в этом районе Москвы Коростелеву довелось потрудиться несколькими годами раньше.

Лютые морозы подстерегали верхолазов на монтаже высоченных газгольдеров и баков. В такую стужу человек и на земле прячет лицо в воротник, что же говорить о «верхотуре»! Когда Коростелев сверху глядел в сторону Московской улицы, он невольно обращался мыслями к старой Владимирке. Неужели и в сибирские морозы гнали людей по этапу? И кто из старых большевиков, ленинцев отшагал по этому кандальному пути? Коростелев знал, что Владимир Ильич по этапу не шел, а ехал в ссылку. Коростелев нашел на карте Сибири Минусинск, нашел село Шушенское и рад был убедиться, что эти места — южнее Ангарска, что там, по-видимому, менее суровый климат, нежели здесь, у Байкала...

7

Советские строители все чаще выезжали за рубеж, чтобы там совместно с друзьями и добрыми соседями вести строительство во всеоружии советского опыта.

Получил приглашение и Николай Коростелев выехать в Варшаву, на строительство Дворца культуры и науки. Первым человеком, с кем он посоветовался на этот счет, был Прохор Игнатьевич. Учитель благословил его на новую работу и пожелал счастливого пути.

И вот после семи лет разлуки Коростелев снова бродит по улицам Варшавы, узнавая и не узнавая ее черты.

Семь лет назад отгремела война, а Варшава по-прежнему лежала в руинах, еще целые улицы и кварталы были необитаемы. Но рядом с тленом, прахом и пеплом торжествовала жизнь, и ростки ее пробивались между камнями обрушенных стен, тянулись к солнцу из тьмы подвалов...

26 мая 1952 года, в тот день, когда Коростелев впервые появился на строительной площадке дворца, верхолазам, в сущности говоря, делать было нечего, потому что никакого здания еще не существовало в природе. И верхолазы сооружали фундаменты.

Когда закладывали фундамент и туда опрокинули первый ковш с бетонным раствором, Коростелев, как все, кто стоял рядом, бросил в раствор серебряные монеты — «на счастье». Монеты поблескивали, пока не исчезали в сером месиве.

Опершись на могучий фундамент, здание начало быстро расти, и чем выше рос стальной скелет здания, тем лучше видна была сверху Варшава и ее «околицы». Дворец в самом центре города, во все стороны простираются возрожденные районы, улицы, и все они сверху — как на ладони.

Прежде польский язык не знал слова «верхолаз». Строителей этой специальности называли в печати «альпинисты монтажа», «люди без нервов». Они стали весьма популярны в Варшаве, и, пожалуй, наиболее известен был бригадир Коростелев, невысокий, коренастый молодой человек; его зычный, хрипловатый голос был хорошо знаком монтажникам, машинистам подъемных кранов. Он неохотно пользовался во время подъемов микрофоном, частенько отставлял всю радиотехнику в сторону и принимался кричать до хрипоты. Вообще, Коростелев бывает излишне шумлив: он любит во время работы слышать свой повелительный голос.

Был еще один, более серьезный изъян в его работе: Коростелев находчив, но в то же время может избрать и весьма рискованный вариант при монтаже, он был не всегда достаточно осмотрителен, а иногда по-отчаянному смел. Кроме того, он нетерпеливо хватался иногда за такую работу, какую делать самому бригадиру совершенно необязательно. А поступал он так потому, что самому сделать эту трудную работу -бывает значительно легче, чем объяснить кому-нибудь из своих подручных, как именно ее нужно сделать. Не сразу он стал умелым наставником.

Когда Тарунтаев одобрил предстоящую поездку Коростелева в Польшу, он одновременно и предостерег его от той смелости, которая переходила иногда у него в опасное ухарство. Прохор Игнатьевич вспомнил тогда наставление, которое он, еще мальчишкой, услышал от своего отца, старого клепальщика, верхолаза Игната Осиповича. Тарунтаев-отец, услышав, что его Прошка лазает по мачтам, как белка, не воспринял этот отзыв как похвалу сыну, а сказал сердито:

— Белке не во всем следует подражать. Белки тоже глупые попадаются. Зачем им подражать? Ты с умных пример бери. А твоя смелость сродни глупости. Думаешь, смелый человек — тот, который ничего не боится? Неверно, Прохор! Смелый — обязательно осторожный. Но он боится только того, чего следует бояться. Иди! И чтобы мне больше наперегонки с белками не прыгать!..

И может быть, самый драгоценный капитал, который накопил Коростелев, работая в варшавской «стратосфере», был оцыт педагогический. Он стал по-настоящему зрелым бригадиром, стал строже следить за собой и отказался от воздушного лихачества, от опасного ухарства. Стремился отбить охоту от этого и у своих подчиненных, тем более что среди них были такие сорвиголовы, такие воздушные акробаты, которым скорей было место в цирке, чем на такой стройке.

Наконец монтаж каркаса здания был закончен, пришла пора устанавливать шпиль на дворце, и Николай Коростелев был одним из нескольких монтажников, которым пришлось потрудиться на самых высоких отметках. В день, когда остроконечный шпиль достиг высоты в 227 метров 35 сантиметров и увенчал дворец, толпы варшавян стояли на улицах, запрокинув головы. Любопытные пытались некогда представить себе эту воображаемую точку в варшавском небе, а ныне она стала видна воочию.

За три этих года Коростелев обжился в Варшаве, хорошо узнал Польшу, совершая немало интересных экскурсий в дни отпуска. Самое большое впечатление произвела на него поездка в местечко Поронин и в городок Новы Тарг, он побывал в местах, связанных с именем Владимира Ильича — «в гостях у Ленина», как говорят в Польше.

Монтажники вышли из автобуса веселые и оживленные. Но тут же лица их стали сосредоточенными, в людях ощутилась какая-то внутренняя собранность, подтянутость — все направились в музей. Коростелев и его ребята шагают мимо монумента В. И. Ленину, шагают по тропинке, которая протоптана многими людьми и всегда хранит великое множество свежих следов.

Лучше всего побывать в ленинских местах летом, в то время года, когда здесь жил и трудился Владимир Ильич,— так легче представить окружавшую его обстановку, воссоздать картину его жизни в Поронине летом 1913 года.

Экскурсанты прогулялись в Белый Дунаец, там, в километре от Поронина, в доме Терезы Скупень, поселились Ленин и Крупская.

В нижнем этаже дома Коростелеь не увидел ничего особенно интересного — там открыта библиотека-читальня и комната отдыха для молодежи. Он поднялся по крутой деревянной лесенке наверх в совсем маленькую мансарду. Там и сейчас комнаты обставлены, как при Ленине. Стулья с резными спинками причудливой формы, стол на изогнутых ножках, деревянные кровати, накрытые домоткаными ковриками, тумбочки — все это работа гуралей — так здесь называют крестьян, живущих в горах. Над столом висит старинная лампа. В углу небольшая печь. В три оконца смотрит мансарда на Татры, маленькая дверца открывается на балкон.

У подножия крутого холма, носящего название Галицкая Граба, в километре от дома Терезы Скупень, в доме Павла Гута жили и собирались политические эмигранты. И Николаю Коростелеву пришла вдруг мысль: «А вдруг здесь бывали те революционеры, которых когда-то гнали по Владимирке, по каторжной дороге, которая заканчивалась в том месте, где он недавно работал, где в Ангарске растут дома вдоль искривленной Московской улицы?!»

Отсюда, из Галиции, Ленин руководил новым революционным подъемом в стране, направлял работу большевистской фракции IV Государственной думы, руководил редакцией «Правды». Обо всем этом Николай Коростелев узнал впервые здесь, из рассказа экскурсовода. Вот почему он такой сосредоточенный вышел из этого двухэтажного дома, срубленного из мощных бревен. Коростелев был бы никудышным строителем, если бы внимательно не осмотрел дом, где сейчас находится музей. Может показаться, что между бревнами проложены канаты, это потому, что дом прошпаклеван скрученной мелкой стружкой. Островерхая крыша с мансардами, смотрящими во все стороны. Внизу вокруг дома тянутся открытые веранды.

Приятно было узнать, что улица, по которой Ленин ходил на почту, называется сейчас Ленинской, а крутую стежку, которая ведет на гору, густо поросшую лесом, называют здесь тропой Ильича. По этой тропе он подымался в горы: Владимир Ильич любил работать на свежем воздухе, в тишине...

И Коростелев снова пожалел, что ему не удалось в свое время побывать в селе Шушенском, чтобы представить себе, в каких условиях жил и работал ссыльный Ульянов, тогда еще совсем молодой человек...

Однако вскоре прекратились не только все экскурсии монтажников, но и от выходных дней они стали отказываться: быстро приближался день открытия дворца, приуроченный к Международному фестивалю молодежи и празднику народной Польши.

И вот в канун праздника, 21 июля 1955 года, в окружении колонн, связанных между собой бело-красной лентой, по соседству с мраморными статуями Мицкевича и Коперника стояли строители, только что награжденные орденами. На шее у Коростелева висел на муаровой ленте Командорский крест возрождения Польши. И в тот же день он был награжден орденом Ленина; нет в его глазах более драгоценной награды, и Николай Коростелев вовсе не хотел скрывать, что он счастлив, да, пожалуй, ему бы и не удалось это при всем желании.

Напоследок, уже перед самым отъездом из Варшавы, он вместе с Зиной и сыном Николкой поднялся вечером на самую верхушку дворца, на маленькую круговую площадку, опоясывающую подножие шпиля. Празднично освещенная Варшава переливалась внизу разноцветными огнями, словно с неба упал на город и не погас огромный фейерверк. Коростелеву невольно вспомнилась обугленная, размолотая в щебень Варшава военных лет, которую он увидел впервые.

Жаль вот, что вечером не видна мачта радиостанции, та самая мачта, которую поднимал Прохор Игнатьевич Тарунтаев и другие монтажники и где он, тогда еще не Николай Дмитриевич, а Колька, крутил ручную лебедку. Ему очень захотелось, чтобы Зина и маленький Николка тоже увидели ту радиомачту...

8

Не так просто акклиматизироваться, если столбик ртути показывает выше сорока градусов в тени. А ведь строители в Бхилаи не только жили, но и работали под палящим солнцем. Врач рекомендует после каждого часа работы на солнцепеке отсиживаться четверть часа в тени.

Вставали спозаранок, с восходом солнца. Коростелев одет, как все советские строители. На нем темные очки, парусиновый комбинезон и шлем из плотного картона. Козырек у шлема такой же, как открылок сзади. Четыре дырочки в шлеме — четыре крошечных вентилятора. Сразу же по приезде Коростелев присмотрелся к тому, как индийцы повязывают платком голову — чуть пониже полей шлема. Лучше, если платок прикрывает уши — крайне нежелательно, чтобы в уши просачивался знойный воздух. Платок следует завязывать так, чтобы он был скручен жгутом на затылке, а концы платка удобнее всего затягивать узелком на лбу, под козырьком. Тогда пот, стекая с головы, будет смачивать затылок. Платок останется влажным и, значит, сохранит способность к охлаждению.

На плече висит термос с водой. Большинство русских держали в термосе холодную воду с лимоном или холодный крепкий чай. А некоторые предпочитали горячий чай; конечно, чай пили без сахара.

В двенадцать — половине первого дня, когда солнце висит над головой в выцветшем белесом небе и жжет неистово, беспощадно, стройка пустеет и затихает. Все уходят, уезжают в поисках спасительной прохлады.

И лишь поздним вечером по-настоящему оживает рабочий поселок. Николка, уроженец Варшавы, Сергаш и голубоглазая Наташа Коростелевы, как и все русские и индийские ребятишки, допоздна играют на улице поселка.

Но разве трудности были связаны только с климатом? Надо было приспособиться к новым условиям и обстоятельствам, к новым обычаям, к незнакомому образу жизни.

Как объясниться между собой людям, говорящим на разных языках? Это вдвойне трудно, когда люди вместе заняты сложным делом и когда при этом один должен инструктировать другого. Иные местные строители не понимали и по-английски; не помогали тогда и обозначения на чертежах, сделанные на двух языках — русском и английском. Нелегко разобраться в языковой разноголосице, которая царила на стройке. Звучало много языков индийских народностей, а чаще всего хинди. Строители говорили также на языках бенгали, гуджарати, малайяли, пенджаби, урду и других. И только русское слово «давай» не нуждалось в переводе на какой-нибудь язык — оно было общепонятным.

Ну а такая особенность, как незнакомые меры длины и веса, причиняла Коростелеву немало хлопот при расчетах, связанных с такелажными работами. Кроме того, здесь вместо стальных тросов пользовались толстыми манильскими канатами.

Коростелев никак не мог научиться спокойно смотреть на тяжелый ручной труд. Землекоп с мотыгой. Женщина переносит землю на голове в плетеной корзинке или железной миске. Четверо рабочих сообща несут большой камень, используя две перекладины, положенные на плечи...

Коростелев во время работы любил слушать свой голос, привык дружески покрикивать на своих помощников, даже когда они в том не нуждались. Здесь же в Бхилаи следовало вести себя крайне тактично. Нельзя повышать голос ни на индийцев, ни на своих.

Сперва он работал на стройке мартеновского цеха, но его очень быстро перевели на домну, и Коростелев оказался самым старшим на наклонном мосту. Условия работы здесь сверхтрудные, и нужны были сноровка и умный риск, чтобы справиться с заданием. Руководитель строительства доменных печей Иван Павлович Фадеев так охарактеризовал Коростелева:

— Отчаянный парень, но с разумом. Индийцы говорят о нем: Коростелев — первый покоритель высоты!..

С каждым днем приближался торжественный пуск домны. За неделю до пуска в доменном цехе был установлен нарядный шатер, и там поселился какой-то священнослужитель. Лицо и грудь его были пестро раскрашены; на нем лишь набедренная повязка. Жгли сандаловое дерево, и оно распространяло благовоние. Один религиозный обряд сменялся другим.

По наклонному мосту, который монтировал Коростелев, уже не бегали пустые скипы вхолостую, а ехали полновесные порции доменного сырья.

И вот уже льется новорожденный ручей чугуна, и отсветы огня играют на радостных лицах всех, кто окружает Коростелева. Индийцы кричат в экстазе всяк на своем языке, а по-русски слышится «карашо», «Ленин», «давай», «спутник». И еще все кричат «хинди, руси — бхай, бхай!», что означает «индийцы и русские — братья».

То и дело к Николаю Коростелеву подходят индийцы, почтительно здороваются, молитвенно прикладывают руки к груди. Его не называют иначе, как «рашэн эксперт». Веселоглазый юноша, который только что поздоровался с Коростелевым, тоже был чернорабочим. Что он умел делать своими смуглыми до черноты, тонкими мускулистыми руками? Поднять тяжесть, потом нести ее, потом бросить. А получал этот переносчик камней или бетона, может быть, одну рупию в день и жил впроголодь. И вдруг появляется «рашэн эксперт». Он, как факир, как добрый колдун, приоткрыл таинственную завесу над новой профессией. Он терпеливо, дружелюбно и совершенно бесплатно обучал переносчика камней. Вчерашний чернорабочий стал зарабатывать семь-восемь рупий в день, у него в руках оказалось ценное умение. Да ведь это же второе и притом счастливое рождение! А разве одному десятку людей вложил в руки умение «рашэн эксперт», пока шел монтаж домны?

Вечером в клубе поселка строителей состоялся праздничный концерт самодеятельности, и девочка, дочка русского строителя, трогательно читала стихотворение Н. Тихонова «Сами», про то, как маленький тихий и строгий индийский мальчик молился далекому Ленни. И хотя Ленни «живет за снегами, что к небу ведут как ступени, в городе с большими домами», этот мудрый и добрый человек услышал мольбы и молитвы маленького индийского мальчика, который «стоял на коленях с мокрыми большими глазами». Никогда его больше не ударит своим жестким стэком злой сагиб, русский Ленни накормит и защитит мальчика!

В тот же вечер у подножия холма под открытым небом был натянут большой экран, зрители расселись полукругом, так что пологий склон холма превратился в амфитеатр. Монтажник Гавриш выполнял обязанности киномеханика. Он крутил фильм «Ленин в Октябре». И когда в темноте тропической ночи при свете ярких звезд на экране оживал вождь русской революции, индийцы вскакивали со своих мест и восторженно кричали «карашо!», «Ленни!», «спутник».

В этот праздничный вечер все поздравляли Николая Коростелева — его наградили орденом Трудового Красного Знамени.

9

Три года не гулял по Москве Николай Коростелев. Много воды утекло за это время в Москве-реке, а еще больше — в Ганге. Три года не покладая рук трудился Коростелев под тропическим небом Индии. Кто возьмется подсчитать, сколько тысяч тонн стальных конструкций, безжалостно раскаленных индийским солнцем, поднял и смонтировал Николай Коростелев за эти годы?

По возвращении в Россию ему заново пришлось привыкать к морозам, к холодным ветрам на «верхотуре». Ведь когда он работал в Бхилаи, он лишь с трудом мог вообразить, что это за штука такая сибирский или даже сердитый московский мороз. Будто не он, Колька, мерз когда-то на лесах Ангарстроя, будто это было в далекие-далекие времена, чуть ли не в ледниковый период, и было это с кем-то другим, а сам Коростелев только в кино видел или читал про снежные метели, про сосульки, про ледяные сквозняки, которые продувают насквозь.

И детям Коростелевых, когда они вернулись в Москву, был в диковинку снегопад, они не умели кататься на коньках, на лыжах. Ну, а Наташа, младшенькая в семье, впервые в жизни надела шубку, варежки, валеночки. Ведь она никогда прежде не видела снега, а лед видела только в холодильнике.

И снова Коростелевым овладела благородная «охота к перемене мест», снова его ждала кочевая жизнь, снова он переезжал со стройки на стройку, снова монтировал и ангары, и газгольдеры, и телевизионные мачты, и электростанции.

В перерыве между двумя заграничными командировками Николай Коростелев полгода просидел за партой: он учился на курсах мастеров.

Прохор Игнатьевич и Николай Коростелев — учитель и ученик — оказались на одних курсах, в одном классе и, конечно же, сели за одну парту.

— Да-а-а,— мрачно протянул тогда Тарунтаев.— Чернорабочие из моды выходят. Теперь неграмотные руки не родня удалой голове. Так что, Николка, старайся...

Когда наступала пора писать диктант или сочинение, за партой Тарунтаева — Коростелева слышались тягостные вздохи, покряхтывание, словно ученик и учитель совместно тащили какую-то огромную тяжесть. Когда им преподавали общественные науки, оба слушали с большим вниманием. Коростелев не любил, когда педагог пересказывал Ленина своими словами, он любил слушать, когда читали отрывки из ленинских работ, хотя, бывало, и не все понимал.

Зато, когда приходило время решать какую-нибудь техническую задачу, связанную с монтажом, соседи по парте и старые друзья отвечали бойко и уверенно и решали порой трудные задачи успешнее, чем иные прорабы. Вот что значит богатая практика!

Через полгода Прохор Игнатьевич и Николай получили дипломы, отныне они стали прорабами по монтажу металлических конструкций и уже в таком качестве продолжают трудиться, кочуют со стройки на стройку, колесят по городам и весям той самой России, которая когда-то лежала во мгле.

Про летчиков у нас говорят: «Налетал столько-то часов». Но разве можно подсчитать, сколько верхолаз налазил? Во всяком случае он провел наверху тысячи и тысячи часов, полных тяжелого, а иногда и очень опасного труда. На какие только мачты, трубы, вышки, шпили, мосты, купола, подъемные краны, эллинги, колокольни, ангары, газгольдеры, крыши, водокачки, копры не взбирался опытный верхолаз на своем веку!

И сколько пришлось бы колесить по белу свету Николаю Дмитриевичу Коростелеву, если бы он вздумал объехать все стройки, которые помнят прикосновение его работящих, умелых, мозолистых рук!