КИМ БАКШИ

ТРЕЗВО И ТВЕРДО

Человек, о котором я хочу рассказать, живет в Таллине. Здесь люди часто говорят: «Куда торопиться? Есть время». Телефонные диски вращаются медленно. Не торопясь, к вам идет официант в любом из бесчисленных кафе. Не успели вы съесть первое, он, не спеша, несет вам второе, а потом и отличный кофе со свежим, почти парным молоком или сливками. Два часа назад в каком-нибудь пригородном совхозе, где-нибудь в Костивере или Саку, подоили коров. Осторожно наполнили автоцистерны — и в магазин. И каждый раз не спеша и ко времени.

В старом городе есть узкая улочка Rutu, что значит по-эстонски «быстро». По ней почти никто не ходит. Эстонцы не любят спешить. Они любят приходить вовремя.

Из Таллина не хочется уезжать. Хочется увезти его с собой. Но удается увезти отсюда лишь сувениры — цветные проспекты, деревянных белокурых красавиц, красные свечи, керамику, стекло.

А я увожу Виктора Вахта. Он для меня частица Таллина. Настоящий эстонец — неторопливый и современный.

* * *

Мы познакомились случайно, меня привел к нему приятель. У него были гости.

Лицо Виктора Вахта — худое, щеки ввалились. Прямые черные волосы. Лихорадочно горящие черные глаза. Совершенно не похож на эстонца.

Он улыбнулся, пожал мне руку.

Виктор только что вернулся из Венгрии, и разговор за столом сначала шел обычный, какой всегда возникает, когда кто-нибудь приезжает из-за границы:

— Ну как там жизнь? Что лучше, что хуже?

Рассматривали фотографии, альбомы. Вот министр иностранных дел Эстонии и Вахт в президиуме какого-то собрания. Вахт и певец Тийт Куузик на, свиноферме. Очень много фотографий. Сувениры. Подарки.

Потом вдруг Вахт заговорил с Валью Коортом — полнолицым, добродушным толстяком. О надое. О какой-то известняковой щебенке. Это был даже не разговор, а два-три вопроса через стол. И краткие ответы. Условились договорить после, ведь остальным неинтересно.

Тут же я узнал, что Виктор Вахт — в недавнем прошлом секретарь Таллинского горкома комсомола — теперь директор совхоза.

Мне казалось и кажется, что нет ничего удивительного, что, скажем, секретарь горкома комсомола по собственной охоте переходит в отстающий совхоз. Это признак времени, в которое мы живем. Я шепотом спросил моего знакомого, как у Вахта идут дела. Он что-то сказал Вахту по-эстонски, и тот вытащил из стола и дал мне номер «Молодежи Эстонии». В нем целая полоса была о совхозе. Автор — Вахт. Пока гости любовались видами Вуды и Пешта, я пробежал густые газетные колонки. Меня привлекла постановка вопроса. Речь шла не столько о надоях и урожаях и не о снижении себестоимости — об этом стало уже привычным читать в газетных статьях. Виктор Вахт прибегал к таким выражениям, как «коренная перестройка совхозного производства». Правда, оговаривался, перестройка в рамках одного совхоза, их совхоза, имени Арнольда Соммерлинга.

Когда день спустя я перечитал его статью, то нашел в ней многое, что сначала не заметил. Но в тот вечер, когда я читал ее под шум голосов и кто-то попытался оторвать меня, Виктор Вахт без всякого авторского жеманства, очень озабоченно и деловито остановил его:

- Не мешай, пусть прочтет, раз интересуется.

Потом, когда мы с ним подружились, я спросил его, зачем он дал мне в тот вечер газету и остановил кого-то, когда мне помешали.

- Зачем? — переспросил Виктор.— Да чтобы ты был моим союзником. А не согласен, давай спорить!

И мы продолжили разговор, который вели затем почти каждый вечер допоздна. Но это было потом. А в ту первую ночь мой приятель все же вырвал у меня газету и затолкал ее в мой карман.

Потому что все уже встали, взявшись под руки, и, ритмично покачиваясь, запели старинную эстонскую песню:

Я веселый пивовар,— хыйсса, хыйсеа!

Пиво в бочке пенится...

Рядом с Виктором Вахтом — Валью Коорт и Адик Куканов. Они весело переглядываются, подталкивают друг друга локтями. «Ну-ка вместе — хыйсса, хыйсса!»

Пиво в бочке пенится, пиво скоро сварится...

Куканов шепчет мне:

- Вахт такой парень... Он меня в свое время окрутил как маленького. А когда уходил в совхоз, переманил Валью Коорта к себе. Вообще-то он мог бы увести с собой пол-Тал- лина. Он и тебя уведет. Так что смотри.

* * *

На следующий день я уехал в Ригу. В поезде вчитался в статью Вахта. Скажу прямо: это была довольно обычная статья. Она не очень убеждала. Я понял — почему. В ней не было сказано, зачем нужна перестройка в совхозе.

Я лично с недоверием отношусь к перестройкам. У нас занимаются этим в наивной вере, что изменение структуры само собой улучшит дело. Это напоминает крыловский квартет. Порой и старые формы неплохи, а плохи люди, которые не умеют ими пользоваться. Они и новые-то формы угробят, а вместе с ними и хорошую идею. Но так ведь думал я, а что говорят факты? И в данном конкретном случае?

Секретарь Таллинского горкома комсомола перешел в совхоз и все там переворошил. Укладывает по своему разумению. Он готов убедить всех в правоте своей идеи. Ищет союзников. Мне рассказывали, что он считался лучшим комсомольским организатором Эстонии, говорил так страстно и убежденно, что во время его выступлений на глазах людей стояли слезы.

Через несколько дней я вернулся в Таллин, зашел к Виктору Вахту. И мы поехали в совхоз.

Я попросил Вахта рассказать, как он в первый раз попал в совхоз.

— А вот так же, на автобусе. Три года назад, приблизительно в это же время. Бывший директор говорит мне: «Ну, с чего начнешь принимать дела?» — «Ну, покажите промфинплан, говорю, основные цифры выполнения, охарактеризуйте руководящие кадры»...

Мы осмотрели совхоз,— продолжал рассказывать Вахт,— потом подписали акт передачи, и я остался один за директорским столом. А на следующий день повалил народ с делами, с бумагами, с вопросами.

Первые дни я ничему не противился. Все подписывал! Не мешал привычному здесь течению жизни.

Я удивлялся сначала: как же так? Никто ко мне не приезжает. Хоть бы посоветовали, с чего начать. Проинструктировали. Были торжественные собрания, поздравления, мне жали руку и забыли! И тут подумал: а сам? Как я сам, секретарь горкома комсомола, направлял людей на работу? Подберешь человека, поговоришь с ним, пожелаешь доброго пути, успехов, и будто дело сделал! А как он там барахтается, с чего начинает — руки все не доходили узнать. Ну, ладно, у самого нет времени все проверять, можно же послать человека, специалиста. Пусть поедет, спросит: «А как у тебя, дружок, дела?» Поможет.

Ну что ж, думаю. Надо испытать на себе, как бывает людям, когда плохо работаешь.

И еще думаю: черт побери, да неужели не смогу? Или мы не комсомольские работники?

Через несколько дней, а точнее, и бессонных ночей я собрал специалистов совхоза: главного агронома, зоотехника, инженера, управляющих отделениями, механиков.

И произнес речь. Готовился к ней всю ночь. Продумал и написал ее до последнего слова. Но говорил без бумажки.

* * *

Виктор Вахт показал мне три зеленые папки. Обычные папки с четкой надписью: «Дело». Только дело, никакой лирики: протоколы заседаний и дискуссий, докладные, выступления Виктора Вахта на совхозных совещаниях и собраниях, отчетные доклады, планы работы.

Я подумал: к чему вся эта канцелярия? Может, это забота о будущем историке совхоза? Или стремление к порядку, к точности?

Но записи ведутся небрежно, порой поперек листа. Нет, все эти беглые заметки, черновики выступлений, где видна работа мысли, поиск точной формулировки; крепкое слово о себе самом, на которое натыкаешься, перелистывая папки,— все это явно не рассчитано на то, что читать будут посторонние.

Тогда для чего же? Вахт объяснил мне так:

— Я должен помнить, что люди говорили и что я сам говорил. Что они обещали и что я обещал им или требовал от них. Люди должны видеть во мне человека, который отвечает за свои слова. Если я что сказал, должен выполнить или объяснить, почему не выполнил. Если я сегодня говорю не то, что два месяца назад, люди должны знать почему. Не замалчивать, а все объяснять. Как можно больше объяснять. Но я могу забыть. А люди не забудут, и они не станут уважать руководителя, который забывает то, что обещал. Для этого и папка. Для самоконтроля...

Я перелистываю зеленые папки. А вот и первая речь. Та самая, с которой Виктор Вахт обратился к специалистам через неделю после того, как принял дела. Она кажется слишком общей. И озаглавлена несколько отвлеченно — «Некоторые замечания и требования».

Вот выдержки из нее:

«Некоторое место отводится и директору в создании коллектива. Сумею ли быть на уровне требований жизни, не знаю. Буду стараться. При этом сразу же хочу высказать некоторые соображения.

Когда указывают на ошибки, помогают их устранять, радоваться надо. Поэтому буду, как и всегда раньше, указывать на все недостатки и требовать их устранения. Хочу встретить полную взаимность, то есть думаю, что каждый из вас придет ко мне и скажет, если я ошибся, сделал что-то не на пользу общему делу... Должен заметить, что, как и любой нормальный человек, не люблю подхалимов. Незачем меня хвалить. Я тут еще ничего не сделал.

До сих пор мне больше говорили, что нужно предпринять для улучшения условий содержания коров, свиней, кур, но ничего не говорили об улучшении условий жизни рабочих совхоза. Нельзя забывать людей. Каждый день нужно заботиться об их жилищных и бытовых условиях, о повышении материального и культурного уровня. Не нужно думать, что об этом позаботится государство.

И еще одно, главное замечание. Во всех вопросах буду опираться на партийную организацию и, как коммунист, буду всегда выполнять волю партийной организации»...

Мне кажется, что специалистам, которые были на том совещании 9 апреля 1961 года, эти слова должны были казаться слишком общими, ввиду своей программности. Они тогда не знали, что это выступление будет методично выполняться. Что оно подшито в зеленую папку. Что самые общие слова, если они не болтовня, а принципы, так же конкретны, как таблица умножения. Что пройдет месяц, полгода, год, Вахт будет незыблемо стоять на своем. Он ничего не забудет. Не простит неправды, небрежности в работе. (Об этом мне говорили все, с кем я встречался в совхозе.)

Что придет, к примеру, 5 августа 1963 года, и он соберет (в какой уж раз!) главных специалистов и устроит «день открытых сердец», начистоту выяснит с ними отношения.

5 августа 1963-го это не 9 апреля 1961-го, когда он принимал совхоз. И совхоз не тот, и люди не совсем те.

Но все равно в кабинете на втором этаже конторы за столом — Вахт. За ним портрет Арнольда Соммерлинга, первого эстонского комсомольца. На стульях у стен, на продавленном диване сидят главные специалисты.

Вахт встает. Привычно сжимает карандаш в кулаке. Как древко флага. Легонько ударяет сжатым кулаком по ладони. Обводит окружающих черными, цепляющими за душу глазами.

— Я хочу поговорить с вами, товарищи Кунтс, Каупал, Коорт, Сеедор, Тишлер, Иванова, Костяной и Оя, по ряду вопросов, которые волнуют и возмущают меня.

Лучше поговорим напрямик, скажем друг другу правду в глаза, чем возмущаться за углами, подрывать авторитет друг друга в глазах рабочих.

Я скажу открыто все, что я думаю о вашей, а вы скажете все, что думаете о моей работе. Кто будет после этого разговора обижаться и дуться, будет поступать неумно.

Итак, главному агроному тов. Коорту...

...И Валью Коорт получил за рожь (безответственное отношение к уборке), за горох, за картофель, за силосование (самоуспокоенность), за азотные удобрения (нельзя так работать!).

Валью Коорт краснел и бледнел. Конечно, приятней петь застольную и кричать «Хыйсса! Хыйсса!». Вахт умеет и то, и другое. И обнять, и потребовать. Неважно, что Валью — друг и они вместе приехали в совхоз. Скорее наоборот. Тем беспощадней спрос.

— Дальше. Инженеру-нормировщику тов. Тишлеру.

С вами я имел неоднократные разговоры о стиле работы. Простое накапливание данных совхозу не нужно. Ваше влияние на ход совхозной жизни минимальное. Данные анализа, которые вы обещали мне представить, до сих пор не представлены. Вы просто неоднократно обманывали меня. Что с вами делать? Знаю одно, так дальше я с вами работать не могу. С вас наравне с главным инженером тов. Костяным надо спросить за перерасход фонда зарплаты по ремонтным мастерским. Как вы влияли на ход дел? Никак!

Я вынужден обсуждать вашу работу, может быть, и в жесткой для вашей обидчивой души форме. Говорю правду, говорю, что думаю. А это должно быть хорошо. По меньшей мере это честно.

О своих недостатках.

Много убеждаю, мало требую, говорят мне. Правильно говорят. Сказываются пятнадцать лет комсомольской работы. Допускаю ошибки? Да! (Идет перечисление, всего девятнадцать пунктов.) Но в лицо о них мне не говорят. Это же подло со стороны тех, кто за углом возмущается, а в лицо сказать боится.

Где я еще неправ? Что делаю не так? Говорите. Прошу вас. Мы для этого собрались.

Обвинение в фанатизме не принимаю. Непримиримость — да. Считаю себя преданным партии и хочу видеть рядом таких же людей.

Протокол этого заседания подшит во второй зеленой папке.

Я специально выбирал моральные категории, на которые обращал внимание Вахт. Я опускаю пока хозяйственные вопросы, которые вставали перед ним как ежедневные задачи и загадки. Вахт особое внимание придает именно моральным категориям, духовному, идеологическому. Тут сказывается комсомольская школа.

Вахту это сначала мешало. И он это признавал. Но никогда Вахт не отказывался от роли воспитателя, во всех своих экономических мерах он видел и видит, как эти меры влияют на сознание людей. Мне кажется, это качество вообще свойственно руководителю того нового типа, представителей которого видишь все чаще.

* * *

Но что все же произошло в совхозе имени Соммерлинга? Пришел умный человек, с трезвым и свежим взглядом на вещи. У него не было традиций сельскохозяйственного руководителя, и многое из того, что он увидел, ему показалось диким и нелогичным. Но так было много месяцев спустя.

Сначала же, после того как он разобрался в делах совхоза, Вахт стал латать «текущие», ежедневно возникающие дырки. Нет, совхоз имени Соммерлинга был не отстающим в республике, если иметь в виду валовой продукт: и урожаи средние, и,молока, свинины, говядины, овощей он давал не мало. И даже лисы черно-бурые были и давали изрядный доход.

Собственно, с лис все и началось. Вахт взглянул на них трезво: мы что, в Сибири? Почему под городом Таллином, нуждающимся в молоке и свежих овощах, которые нельзя возить издалека, должна быть звероферма? Шкурки, что, завянут или прокиснут, пока их привезут из Сибири в таллинский магазин «Меха»? Вахт ликвидировал звероферму. И тем самым, естественно, не желая этого, подорвал экономическое благосостояние совхоза: баланс стал убыточным. И тут обнаружилось внутреннее, глубоко скрытое неблагополучие дел: на шее чернобурки, а штанов крепких нет. Свиноводство убыточно, кормов не хватает, молоко дорогое. Экономически (с точки зрения «выгодно — невыгодно») совхоз был невыгодным.

Начались обиды: пришел новый человек, чужак. Совхоз он не любит, хочет по миру пустить. И высшие инстанции стали с недружелюбным интересом приглядываться к Смелым действиям молодого директора. Что там ни говори, а доходы-то совхозные уменьшились.

Как и обещал в первой речи, Вахт не принял ни одного решения, пока его не одобрило партийное бюро или собрание. Ни один приказ не был издан, пока Вахт не убедил главных специалистов. Принцип Вахта: нельзя только приказывать.

В Таллине даже люди, далекие от сельского хозяйства, понаслышке знавшие про Вахта, рассказывали мне о многочасовых собраниях в совхозе имени Соммерлинга. На них каждый из рабочих совхоза мог высказать свое мнение по поводу предлагаемых мер, поспорить, не боясь ни окрика, ни регламента. Некоторые упрекали Вахта: зачем устраивать дискуссионный клуб по поводу вопросов ясных и бесспорных. «Сеять кормовую свеклу или не сеять?» — тоже дискуссионный вопрос! Не спорить надо, а работать!

Вахт возражал. У нас такой народ: решают медленно, любят неторопливо все обсудить, взвесить, с карандашом подсчитать. Зато когда сами убедятся во всем, уже ничем их не столкнешь. Нужно до конца вскрыть истину, вызвать людей на раздумья, чтобы истина стала ясной для максимально большего круга людей. Нужно было прежде всего избавиться от узкого устаревшего взгляда: молоко даем, масло даем, овощи даем. Чего же еще? Вахт говорил: нужно дешевое молоко, дешевое масло, прибыльное хозяйство. Прибыльное не только по валу, но и по отдельным видам продукции.

Вахт почернел от лихорадочной работы мысли. Как сложное алгебраическое уравнение, он решал задачу, в условии которой было записано: дано — совхоз Соммерлинга, требуется — найти путь к снижению себестоимости. Он разбирал эту проклятую, лезущую вверх себестоимость на кирпичики, брал в руки и внимательно рассматривал каждый кирпич, что за что цепляет, что за чем идет, что от чего зависит. Так химик берет вещество и исследует его структуру.

Это Вахт делал по вечерам и ночам, когда приходил домой. А днем снова накладные, наряды, корма, техника, жалобы, люди, толпящиеся в кабинете, накачки из производственного управления за то, за се — за недостатки, которые Вахт и сам знал, и за то, что он пытался сделать и что было понятно далеко не всем работникам производственного управления.

В сельском хозяйстве совершались тогда частые перестройки, но это не были перестройки самого сельского хозяйства, это были перестройки управления им. И Вахт доверчиво принимался читать очередной доклад по сельскому хозяйству и не находил в нем ответа на конкретные наболевшие вопросы, на его, совхозные нужды.

Он засел за произведения Ленина. Перелистал по предметному указателю все тома. Прочел все те места, где Ленин говорил о сельском хозяйстве, о производительности труда. Законспектировал, глубоко, заинтересованно, с трогательной верой в то, что где-то между строк есть ответ на вопросы, которыми он «болел». Виктор Вахт «переваривал» ленинские материалы. Но пока ничего не смог применить на практике. Он потом понял и говорил не раз: было рано, он еще не знал сельского хозяйства так хорошо, не ориентировался в нем с той непринужденностью, которая нужна для того, чтобы мог начаться ассоциативный, похожий на цепную реакцию мыслительный процесс, который связывает конкретные ежедневные наблюдения с теоретическими положениями, с мыслями, высказанными, казалось бы, по другому поводу. К нему еще не пришли прочные знания, которые помогают увидеть в мелочах, в текучке дел суть явлений.

А дела шли своим ходом. Вслед за Вахтой по призыву комсомола в совхоз приехало много юношей и девушек из Таллина, из Нарвы. Городских, не привыкших к сельскому труду, не приспособленных к сельской жизни. Их позвал сам Вахт, их вожак, любимец, но они принесли ему много огорчений.

Так бывает всегда, когда какое-нибудь, пусть самое справедливое, положение начинает применяться везде, без разбора.

Вахт не знал и не мог еще знать, что в совхозе рабочих рук достаточно. А если что и не так, то не потому, что некому работать, а потому, что так организован труд и люди недостаточно заинтересованы в его качестве. И вот приехали комсомольцы, полные энтузиазма, горящие желанием своротить горы. Но прошло время, и выяснилось, что настоящей работы для них нет, зарабатывают они мало, и хозяйству, собственно говоря, они не нужны: штаты разбухли, еще больше поднялась себестоимость продуктов. И это вызвало недовольство в совхозе, и, как начал понимать Вахт, недовольство справедливое.

Чтобы получать дешевое молоко, нужно было думать о сокращении, а не о раздувании штатов.

Городская молодежь стала уезжать из совхоза: кто вернулся на свое предприятие, в город, кто подался на целину.

Некоторые из руководителей, особо принципиальные газетчики да поначалу и сам Вахт называли их уход слабостью, трусостью, бегством от трудностей. Потом Вахт понял смысл происходящего и замолчал. И только пометил в своей зеленой папке против каждого из имен уехавших повод отъезда. Задержались в совхозе немногие. А Вахт-то мечтая сначала, как городские комсомольцы приедут дружным, организованным отрядом в совхоз и будут вместе с ним драться за подъем сельского хозяйства. Но оказалось, что это был просчет, и в совхозе имени Соммерлинга он должен «драться», имея в качестве опоры и поддержки не городских, а местных, тех, кто корни пустил на этой земле.

Вахт приглядывался к этим людям и к их делу. Он мучительно подбирал «ключик» к снижению себестоимости. И все больше и больше убеждался в том, что этот «ключик» зарыт в земле.

Еще и еще раз подтвердилась народная мудрость: земля — кормилица, земля — источник всех благ. Эту очевидную, казалось бы, истину каждый человек открывает в разное время и по-своему. И вот тогда-то она становится частью его существа, а не холодной прописью. Когда Вахт добрался до этой истины, он решил приглядеться, а чем же занимаются люди, которые трудятся на земле?

И выяснились удивительные обстоятельства: рабочие в совхозе не были привязаны к земле. Сегодня человек пашет землю, завтра он убирает рабочий двор, или ремонтирует ворота в телятнике, или копает фундамент для стройки.

А руководители? Могут ли они отдавать все свое время земле? Знают ли они достижения науки, знают ли опыт соседей, лучших хозяйств?

В совхозе имени Соммерлинга — пять отделений. По числу сел. Во главе каждого — управляющий. Это, как правило, агроном, человек со специальным образованием и практическим опытом. Но чем больше Вахт знакомился с работой управляющих, тем больше он убеждался, что им просто некогда заниматься землей.

Бывший секретарь горкома комсомола промышленного Таллина Вахт мысленно сравнивал совхоз с заводом. Что же получалось? Представьте тракторный завод, где каждый цех выпускает трактор целиком. Получается много маленьких заводов. Это невыгодно и глупо.

А в совхозе? В каждом отделении и свиноводство, и куры, и телята, и корма, и овощи, и зерно, и молоко. Одним словом, что дает совхоз, то в уменьшенном масштабе дает и каждое отделение. По существу, это маленькие совхозики в одном совхозе. Ведь так оно и было в прошлом, до объединения, до укрупнения.

Где уж тут говорить о специализации, о разумном разделении труда. Чтобы люди делали не десяток, а какое-нибудь одно дело, чтобы можно было потребовать высокого профессионализма от каждого рабочего!

В этих условиях нельзя ждать от управляющего отделением, чтобы он глубоко по-научному занимался землей, следил за новинками сельскохозяйственной литературы. На нем ведь лежат все отрасли!

И Вахт начал разгружать управляющих, чтобы они занимались только землей, урожаем, кормами.

Чем больше входил Вахт «в курс проблем», тем больше он начинал понимать, что мало освободить людям время для раздумий о земле, мало создать им возможности для учебы, для повышения своей квалификации, нужно, чтобы сама жизнь, ее объективный ход и обстоятельства поставили людей перед необходимостью отдавать себя целиком земле.

И тогда он снова обратился к Ленину, просмотрел свои старые конспекты, перечитал ленинские работы, в которых прослеживается тонкая связь между экономикой и политикой, где Ленин говорит о роли экономического фактора при социализме, о единстве политического и хозяйственного руководства. И Вахт понял, что объективными стимулами должны быть экономические стимулы. Их и надо искать.

Между тем каждый день в совхозе Вахт встречался с патриархальщиной, с нарушениями элементарных экономических требований и законов.

Что происходило в отделениях? Кто считал, сколько привез, скажем, шофер возов сена на ферму, кто мерил, сколько доярка засыпала коровам кормов? Все на совесть да на контроль начальства. А разве начальству за всем усмотреть? Да и нужен ли неусыпный административный контроль, нет ли возможности найти формы экономического контроля и стимулирования, чтобы люди сами контролировали количество и качество работы, своей и товарищей, чтоб они были заинтересованы в разумной экономии?

Вахт начал анализировать, а чем же занимаются его главные специалисты — главный агроном, главный инженер, главный зоотехник, за что они отвечают? И выяснилось, что вроде бы они должны были отвечать за соответствующую отрасль совхозного производства, но ведь эти отрасли розданы по отделениям, а ими руководят управляющие, которые ведают и полеводством, и животноводством, и строительством, и притом не могут серьезно заниматься ни тем, ни другим, ни третьим.

А что, если сломать совхозные отделения? Ликвидировать маленькие совхозики в совхозе, организовать всю работу по отраслям? Во главе каждой поставить главного специалиста, подчинить ему всех специалистов и рабочих соответствующей отрасли. Главному зоотехнику — всех зоотехников, все фермы. Главному агроному — всех агрономов, всех полеводов совхоза и т. д.

Что это даст? Ну, прежде всего, рассуждал Вахт, специализацию рабочих, лучшее использование агрономов и зоотехников, ведь они становятся хозяевами своих отраслей. Во главу угла, таким образом, ставится первичное производственное звено — бригада. Повышается роль бригадира, заведующего фермой. На их место придут бывшие управляющие — специалисты с образованием и опытом.

Что еще? Вахт чувствовал, что в этой схеме есть большие возможности, которые, как сквозь туман, брезжили перед ним. Ну, например, это поможет покончить с хуторской раздробленностью, когда каждое отделение, каждое село тянуло в свою сторону: корма мои, тракторы мои.

Но вопрос экономических взаимоотношений людей и отраслей в целом оставался неясным. Сейчас в этом плавном рассуждении все выглядит как логически развивающаяся мысль. В жизни структура, которую продумывал Вахт, складывалась не сразу, по частям, в разговорах на партбюро, в спорах со специалистами, в больнице, где Вахт лечил язву желудка, в Москве во время экзаменов в Высшей партийной школе, когда он отрывался от конспектов, чтобы записать пришедшую в голову мысль, в разговорах в Министерстве сельского хозяйства республики, где тепло приняли предложение Вахта, во время встреч с директорами других совхозов, в том числе и передовых, прославленных в Эстонии, которые были против того, что предложил Вахт. Свои мысли, наблюдения, предложения Вахт однажды вынес на обсуждение рабочих совхоза. Спустя примерно год Вахт рассказал об этом в той самой газете «Молодежь Эстонии», которую я читал во время первой встречи с Вахтом.

* * *

Я приехал в совхоз имени Соммерлинга, когда после долгих споров и сомнений новая структура была введена в жизнь и уже около года проходила проверку делом.

Вахт показывал мне фермы с электродоением, новые дома, мастерскую, похожую на цех завода, - новые магазины современной архитектуры — стекло и бетон — и еще многое другое. За последние годы в совхозе не только ломали да ликвидировали, но и очень многое построили. В том числе замечательные теплицы — целый городок под стеклом, в них зреют огурцы, редиска, лук, ревень, из которого эстонские хозяйки делают вкусный кисель.

На следующий день я попросил Вахта не обращать на меня внимания. Хоть я буду следовать за ним и слушать разговоры. За три дня такого «преследования» ничего существенного, на мой взгляд, в совхозе не произошло. Вахт провел два совещания, был в Таллине у министра, выступал на заседании рабочей конфликтной комиссии. Ежедневно Вахт ездил в бригады. Все это были обычные весенние хлопоты.

Обычные ли? Я понимал, что вижу внешнюю, так сказать, фасадную сторону, жизни.

Вечерами я просил, чтобы Вахт объяснил мне смысл разговоров и споров. И смысл часто оказывался весьма любопытным: просто и легко новое ввести только на бумаге. В жизни новое осуществляют конкретные люди с их привычками, недостатками, а это все усложняет.

В совхозе я познакомился с агрономом-овощеводом Хельми Хейнару и с агрономом полеводческой бригады Эрнстом Вильяпом, бывшим управляющим отделения.

Трудно им: ломаются старые привычки, приходится учиться заново многому, и прежде всего самостоятельности и экономическому расчету.

Наблюдая их взаимоотношения с Вахтой, я понял, как тонко, не назойливо, терпеливо он помогает им. Беда Хельми — отсутствие инициативы. Это и понятно. Она жила за широкой спиной управляющего отделением, который ей говорил каждый день, что надо делать. Теперь она стала хозяйкой, но себя таковой пока не чувствует. И вот Вахт дает ей задание подготовить перспективный план развития теплиц. С экономическим обоснованием, подробными расчетами. Это будет ее программа, с которой она выступит перед специалистами. Чтобы ее подготовить, нужно многое прочесть и передумать. Заново пересмотреть свою работу.

Было бы неправдой говорить, что все у нее получилось. Как раз наоборот, когда Вахт приехал в бригаду, Хельми Созналась, что у нее дело не идет, что подходят сроки ее до клада, а пока говорить не о чем. Хейнару и Вахт договорились вместе прочитать ее наброски.

У Вильяпа совсем другое дело. Он буквально рвется руководить по-прежнему. Он обижен, что его лишили всех отраслей и оставили ему одну только землю, одно полеводство. Когда мы приехали в его бригаду, он стал говорить, как идут дела в животноводстве, и при этом прозрачно давал понять, что без него там все равно не обойдутся.

Вот и есть у него время, чтобы читать, учиться, думать о земле, об урожае. А не привык человек к книге, к раздумью, к расчетам, к науке. По привычке ни свет ни заря он приходит на фермы, вмешивается в дела зоотехника, который теперь хозяин животноводства.

Вильяпа нельзя силой засадить за книгу. Он горд и обидчив, и Вахт просит его «как самого опытного и знающего» поучить других агрономов полеводческих бригад, как надо готовиться к севу. Показать всем свой план сева и вообще научить их, как взять в этом году максимальный урожай. А чтобы составить такой план, старику Вильяпу и самому придется немало посидеть над чистым листом бумаги.

Я взял Хейнару и Вильяпа как некие противоположности, но так или иначе каждый человек в совхозе почувствовал, что перестройка коснулась и его, что она требует новых поступков, новых решений, новых взглядов.

Но одно дело, когда человек смутно чувствует, другое, когда он понимает и тем более действует согласно этому пониманию. И хотя экономически перестройка примерно через год — полтора дала благие результаты, совхоз стал рентабельным, приносящим большой доход, и себестоимость того же молока значительно снизилась, несмотря на все это, с организационным завершением перестройки число проблем у Вахта не уменьшилось. Сознание людей перестраивается медленнее бытия. Это положение марксистской философии Вахт познал в полной мере на своем собственном горбу. То, что ожидалось в области экономической, пришло довольно скоро. А что ожидалось в области человеческих отношений,— это пока трудный процесс, в котором есть и удачи, и взлеты, но есть и косность, и рутина, и нежелание принять новые требования жизни. Но Вахт очень ясно видит в жизни те ростки принципиально новых отношений, которые, несомненно, родила и рождает перестройка.

Когда Вахт задумал и начал осуществлять перестройку, он ожидал, что в новых условиях люди должны смелее критиковать друг друга, чаще говорить правду в глаза, активнее ставить в пример добрый почин в труде. Начало всего этого он наблюдает в совхозе уже сегодня, частично видел это и я.

* * *

Во время нашей последней встречи Вахт сказал, что хочет написать книгу о комсомоле. О том, что значил комсомол в его жизни. Я стал расспрашивать Вахта, и выяснилось, что речь идет не о комсомоле по преимуществу, а о том, как нужно и важно быть идейным человеком, верящим в коммунистические идеалы.

В этом смысле история жизни Виктора Вахта сложна, противоречива и поучительна. Она мало напоминает схему: школа — институт — работа; пионер — комсомолец — член партии.

До четырнадцати лет Вахт жил на глухом хуторе, на границе с буржуазной Эстонией. Мы, его сверстники, увлекались перелетами Чкалова, подвигом папанинцев, а Вахт слушал рассказы деда о том, как тот накопил денег, купил клочок поросшей лесом земли, с топором и пилой пришел туда и вот уже пятьдесят лет строит и благоустраивает свой хутор.

События, которыми жил мир, доносились до хутора, как отдаленный гром. Вахта они не интересовали. Когда на хутор пришли оккупанты, он отнесся к этому равнодушно.

Я помню моих товарищей, которые гасили «зажигалки» на крышах прифронтовой Москвы и убегали на фронт. До сих пор не могу слушать без волнения песню «Священная война», и это чувство мы все ощутили впервые в те далекие годы. В нас уже тогда были, пусть детские, пусть неясные, но высокие понятия, которые теперь мы называем мировоззрением, идейными убеждениями.

Всего этого был лишен Виктор Вахт. Он с любопытством постороннего человека следил за войной. Он, как и многие подростки-эстонцы, был мобилизован в строительную часть. Некоторые его товарищи, соседи по нарам, были связаны с партизанами, уходили в отряды. Вахт знал об этом, но не уходил к ним, медлил, присматривался. Таким его воспитал дед. Так оборачивалось равнодушие и отсутствие идеалов...

Комсомол буквально спас Вахта. После окончания войны он пришел на шахту в Кохтла-Ярве. Тогда он ни в коем случае не хотел вступать в комсомол, боялся, что это ему помешает учиться в техникуме. Его еле уговорили. Разве он мог предполагать, что пятнадцать лет отдаст комсомольской работе, станет первым секретарем Таллинского горкома, окончит Высшую партийную школу, будет готовиться к защите диссертации...

Как произошла перестройка? Об этом и пойдет речь в будущей книге Вахта. Она задумана как исповедь. Очень трудно, но обязательно нужно ее написать, считает Вахт. В ней он расскажет о первом комсомольском поручении, которое «завалил», и о первой книге Ленина, которую прочитал.

Я спросил Вахта, каким ему представляется Ленин. Сначала Вахт сказал то, что часто говорят: скромным, простым, демократичным. Но он начал развивать свою мысль дальше и дальше, он явно искал точные слова, чтобы выразить свое, личное отношение к Ленину. Потом родилась формула: в Ленине я вижу глубочайшую идейную убежденность плюс остро критическое отношение к жизни. Вахт начал приводить примеры, как Ленин беспощадно вытравлял комчван- ство, бюрократизм, невежество, и притом, кто тверже, чем Ленин, верил в партию, в коммунизм?

Было ясно, что Вахт говорит очень важные для себя вещи. Он развивал передо мной программу, которую выработал и которую неуклонно проводит в жизнь: нельзя, скрестив руки на груди, рассуждать об ошибках и недостатках в экономике, в политике — все равно где. Это бессмысленно и бесплодно. Надо действовать, работать, искоренять, воспитывать, перестраивать. И притом видеть цель, перспективу. И обязательно верить! Так, как верил Ленин: трезво и твердо.