БОРИС МОЖАЕВ
СОЛДАТОВСКИЙ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ
— Значит, вы к Лозовому хотите? — Секретарь обкома партии Павел Петрович Сорокин как-то искоса, настороженно осмотрел меня.— Ну что ж, колхоз неплохой... Но, знаете ли, не типичный для нас.— Он развел свои широкие ладони и пожал плечами.
Жест его можно было понять так: собственно, я не против, но не вижу особого смысла.
На следующий день мы выехали из Усть-Каменогорска на обкомовской машине. Дорога дальняя — до Солдатово почти триста километров по горным предплечьям, вдоль Иртыша и Бухтармы — словом, целый день езды.
Чудная это пора для предгорий Алтая! После весенних затяжных дождей горячее солнце бурно гонит густую шелковистую траву на альпийских лугах, все еще свежую, светлую, какую-то трепетную, нарядную от множества цветов.
По горным ущельям и распадкам, вдоль чистых и шумных речушек буйно цветет черемуха, и кажется, что взбитая рыхлая пена слетела с бурных речных перекатов на ветки, да и застыла на них. Тополя, еще реденькие, светлые, с теплым красноватым оттенком, тоже толпятся вдоль речушек. И только темные, непробиваемые солнцем ели одиноко и деловито карабкаются по горным склонам на самые вершины.
В Березовке возле правления колхоза имени Ленина мы сделали остановку. Перед фасадом серого громоздкого здания растянулась длинная коновязь; возле нее стояло так много лошадей под седлами, словно здесь спешилась казачья сотня. Перед коновязью, на крыльце, в сенях множество народу. Я приоткрыл дверь в правление — там в синем дымном полумраке сидело еще больше.
- Что здесь происходит, районное совещание? — спросил я.
- Зачем районное! Все свои,— ответил мне белобрысый тракторист в черной засаленной спецовке.— Бригадиры съехались, заведующие, учетчики. Разнарядка.
- Работает руководство,— сказал кто-то из толпы курильщиков.
- Целый штаб... Сразу видно — колхоз.
В этих репликах, в самом тоне проскальзывала ирония.
Из правления вышел широкоплечий, широкоскулый человек лет сорока пяти; сильно припадая на правую ногу, он подошел ко мне и представился:
- Китакпаев — председатель колхоза.
И узнав, что я еду к его соседу, не скрывая раздражения, сказал:
— Все к нему едут. Почему такой порядок? У меня колхоз больше... Есть чего посмотреть...— И, убедившись, что я не останусь у него, взял с меня обещание.— Ругать меня захотите — приезжайте ко мне. За глаза ругать — плохое дело.
Вскоре после Березовки мы свернули с главной трассы и с полчаса ныряли по ухабам проселочной дороги. Стало совеем темно, фары нашей машины то выхватывали чистенький придорожный березняк, то бревенчатые мосточки через речки Таловку и Нарымку, то щетинистые мелколистные талы. Наконец мы въехали в Солдатово. У въезда в село — белая дощатая арка. Накатанная дорога с гравийным покрытием; бревенчатые, почерневшие от времени избы; многие из них пятистенные, с броско окрашенными ставнями, с белыми аккуратными палисадничками. Подъезжаем к правлению колхоза — двери закрыты. Тишина.
Председателя мы встретили на улице: среднего роста человек, плотный, очень моложавый, с темным от загара, выразительным и подвижным лицом.
- Поехали в гостиницу. Я как раз в том направлении иду, в радиоузел. Это напротив.
В гостинице, обыкновенной пятистенной избе, стояло три койки, диван, зеркальный шкаф, приемник. Занавески, коврики, белоснежные покрывала — ото всего этого веет чистотой и уютом. И после длинной утомительной езды по пыльной тряской дороге один вид хорошо прибранной комнаты невольно вызывает блаженную улыбку.
- Вот наши люксы,— шутит Николай Иванович Лозовой, довольный тем эффектом, который произвела на нас его гостиница.— Умывайтесь и пожалуйте в столовую. Условие у нас такое: и ужин, и обед, и завтрак стоит двадцать пять копеек. Каждый ест сколько хочет.
- А не дешево?
- Мы посчитали: один съест побольше, другой поменьше — в общем выходит на двадцать пять копеек. А для тех, кто в поле работает, обед бесплатный.
- А не много идут к вам желающих на бесплатные хлеба?
- Мы — люди разборчивые. Нам надо понравиться. Извините, я иду разнарядку давать.
- В правление? Но ведь там нет ни души.
- Верно, никого. Но в правлении мне делать нечего. Я иду на радиоузел.
- Разнарядку — в радиоузле? Ничего не понимаю.
- Заходите, посмотрите. Впрочем, разнарядку в обычном понятии мы не делаем — нет смысла.
- То есть как это?
- Очень просто, наши люди знают, где им нужно работать и что делать.
Через несколько минут из репродукторов села Солдатово зазвучал голос Лозового:
- Внимание, товарищи, говорит радиоузел колхоза имени Калинина! Послушайте разнарядку на завтрашний день и итоги работы за сегодняшний.
Я вошел в радиоузел. Перед микрофоном сидел Николай Иванович и держал в руке мелко исписанный листок календаря.
- Строители остаются на своих местах,— читал он.— Сев продолжается, если завтра с утра не испортится погода. В противном случае по радио будет дано новое задание. Засеять Косачевский мыс. Возле маймырской пасеки вспахать восемь гектаров Бухрякову после окончания своего участка.
Тракторам на дисковании — после окончания переехать в долину на сев пшеницы. Все «Беларуси» подготовить для пахоты огородов. Их будем пахать послезавтра. Конный транспорт отправляется за лесом. Автомашины, не закрепленные по агрегатам, идут на вывозку гравия.
Одиночные задания: Фетинья Яковлевна принесла заявку на три машины; машины для больницы выделим. Звену Солдатова надо подвезти пять кубометров лесу. Павел Кириллович! Завтра поедете пахать и попутно подвезите на своем тракторе Солдатову лес. Полторанину Андрею завтра отправиться с ветврачом на прививку скота. Если вы не сможете почему-либо, то скажите утром либо пришлите девочку.
Наконец, итоги работы за сегодняшний день и объявление: пора прекратить роспуск скота возле посевов — начинаются всходы...
Я стоял, слушал эту необычную разнарядку, уместившуюся на листочке календаря, и перед глазами моими вставали дымные, прокуренные «кабинеты» колхозных председателей, громкие голоса, споры, утомленные лица бригадиров, длинные коновязи и понуро дремлющие в ожидании кони. Вспомнилась ироническая реплика березовского тракториста: «Работает руководство».
* * *
- Я слыхал, что у вас нет заведующих фермами? Неужто это правда?
- Правда.
- И бригадиров нет?
- И бригадиров.
- И учетчиков?
- Нет.
- И охранников?
- Тоже нет.— Николай Иванович, видя мою растерянность, громко хохочет.
- Черт возьми, как же вы работаете?
- Только в одну смену — с восьми утра и до пяти вечера, час на обед. В субботу — до двух... В выходной отдыхаем.— Говорит Лозовой обстоятельно, как давно заученное; он поясняет, словно гид, слегка улыбаясь, чувствуя, что слова его производят впечатление.— Кроме того, в месяц мы даем каждому колхознику еще четыре дня отгула — это специально на хозяйственные нужды — огород посадить, дров привезти, двор подправить и на всякие прочие мелочи. Словом, на личное хозяйство. А всего в году положено сделать колхознику 253 выхода. Ну и, конечно, выработать норму. Впрочем, если и нормы не выработает человек, то отпуск все равно получает.
- Отпуск платный?
- Конечно. За оплату берется средний месячный заработок. Зарабатывают наши колхозники примерно столько же, сколько рабочие. Плотники — рублей 80—120, трактористы и чабаны побольше.
- Но кто же у вас руководит колхозниками? Кто ставит их на работу? Кто учитывает?
— Работу свою они знают. Чего ж ими еще руководить? — Лозовой в недоумении пожимает плечами и прикрывает на мгновение свои зеленоватые глаза, потом начинает напористо доказывать: — Само слово «руководить» в колхозе пора взять под большущий вопрос. Что значит в нашем понятии руководить? Есть ферма — давай туда руководителя. Строится кошара — посылай туда командира. Пашут землю — бригадира ставь над пахарями. Мастерские завели — заведующего туда. Командиры... на всякое дело командиры. И какая формула при этом, какое оправдание хитренькое! Чтобы спросить с кого было... Спросить с командира! А того не понимают при этом, что, возводя в ранг ответственного одно лицо, мы снимаем ответственность с каждого рядового. Да разве ж один такой руководитель, будь он семи пядей во лбу, способен углядеть за работой тридцати или пятидесяти человек? Да и почему надо смотреть за работой этих пахарей? Почему нужно контролировать их, замерять все за ними, охранять от них? А почему бы не сделать проще?! Пусть эти плотники, пахари, доярки сами работают, сами замеряют, сами охраняют. Только нужно, чтобы у каждого был закрепленный за ним участок — коровы, земля. Тогда все видно.
Мы сидели за столом в гостинице. Лозовой снял плащ, бросил на стол клетчатый шарф и теперь поминутно теребит красный галстук — жарко ему, видно, стало от возбуждения.
- Раньше мы все думали: кого подобрать на должность бригадира либо заведующего, чтобы тянул? Ох, тяжелая это обязанность — подбирать кадры! — Лозовой поджимает губы и прикрывает глаза, и я предвижу, что сейчас он скажет нечто важное.— А теперь об этом не думаем. Прикидываем: можно обойтись без этой должности или нет? Оказывается, можно. Вот в чем вся история.
— Понятно, но как же вы пришли к такой мысли?
Лозовой усмехнулся и, хитровато сощурившись, значительно посмотрел на меня:
- Ленин надоумил... Да, да! — взмахом руки упредил он мое удивление,— Хоть я и работал в «Метрострое», но понимал, что такое колхоз. Сам бывший колхозник. И вот, получив направление в колхоз, стал докапываться до корней, как говорится. Отчего же многие колхозы, и наш в том числе, в упадке? Причины искал. Взял я Ленина и не то чтобы читал, а штудировал, выписывал самое для нас важное, кое-что даже заучил наизусть. Не на одном энтузиазме, писал Ленин, строить коммунизм надо, «а при помощи энтузиазма, рожденного великой революцией, на личном интересе, на личной заинтересованности, на хозяйственном расчете...». Вот, смотрите, слово в слово помню. — Он достал из кармана записную книжку и раскрыл первую страницу. — Точно! — перечел он ленинскую фразу. — Вот с этого и начинали... Не скопом работать надо, не из-под палки, извините, а так, чтобы каждый колхозник был заинтересован сам в своей работе и считал бы сам, а не Васька-учетчик. Иначе говоря, надо так было поставить дело, чтобы колхозник сам себе был командиром и работал бы на определенном закрепленном за ним участке. За все свое в ответе!.. Вот мы и решили: а что, если весь колхоз разбить на такие малые звенья и за каждым звеном закрепить свое дело? Оказывается, можно. И нет ни бригадиров, ни заведующих, ни учетчиков. Сократили мы по колхозу восемьдесят одну должность. Все с окладами. Одних охранников около сорока человек было. Только восемьдесят одну лошадь под седлами держали. Бывало, выезжают с утра руководить — кавалерия! А сколько они поедали? За счет сокращения управленческого аппарата мы экономим ежегодно более пятнадцати тысяч рублей.
- Но как все же вы без учетчиков обходитесь?
- Очень просто. У нас каждый колхозник сам считает. Работают, к примеру, шесть звеньев плотников. Одно звено строит избу, другое кошару. У каждого звена — свой наряд. Построят кошару — придут скажут: «Принимай, председатель». Я иду, принимаю. Обмер делаю. Закрываю наряд, плотники получают деньги. Доярки тоже знают, сколько надаивают. Бидоны у них вымерены. Возчик отвезет бидоны на молокозавод, сдаст. За молоко получают зарплату и доярки, и возчик, и скотники. Чабаны — за поголовье овец. Сколько овец в отаре — всем известно. Чего ж их считать? Так в любом деле.
У нас Никита Олимпыч Черепанов так говорит: «Все поголовье грамотное, к чему ж учетчики?» — Лозовой довольно смеется. — В самом деле, иную тысячу выкраиваешь, выкраиваешь, а Васька-учетчик так ее распишет, что и концов не найдешь. Ведь у нас сплошь и рядом ценность трудодня, чем определяется вся экономика колхоза, доверяют человеку, который нисколько не больше рядового колхозника разбирается в учете. Он порой такое накрутит, что сам черт ногу сломит.
- Ну, а без охранников-то не рискованно было оставаться?
- Дело не в охранниках. Надо дать колхозникам все необходимое для жизни. Ведь, как говорится, мужик не дурак; он понимает, что апельсинов нет, он и не спросит их. Он спросит килограмм хлеба, денег да одежду — то, что ему нужно. Маркс говорил, что если производителю не дать всего необходимого для жизни, так он все это достанет иными путями. А если открыть летопись некоторых наших колхозов и посмотреть, то увидишь: годами многие колхозники получают по 200 граммов хлеба да по 20—30 копеек деньгами. Ведь каждому понятно, что на этот заработок человек прожить не может. А он живет. Значит, он добывает себе средства на жизнь иными путями. А эти иные пути ох как дорого обходятся и для государства, и для колхоза, и для самого колхозника. Так ты гарантируй ему нормальную оплату.
- Ну, не в каждом колхозе возможно гарантировать оплату.
- А зачем же тогда такие колхозы? Кому они нужны, если от них сплошные убытки? Тогда нужно искать что-то новое. В конце концов все же в наших руках — и земля и техника. Мы сами хозяева. Так давайте по-хозяйски распоряжаться своим богатством.
Лозовой встал и начал быстро ходить по комнате, наконец подошел к столу, вынул из кармана несколько записных книжек, полистал одну из них и сказал:
- Вот мы посчитали, что каждый человек съедает примерно в месяц пуд хлеба, значит — два центнера в год. В нашем колхозе тысяча триста едоков. Исходя из этого, мы засыпаем в амбар для колхозников две с половиной тысячи центнеров. И говорим: «Вот, Марья Ивановна, если ты выйдешь двести пятьдесят три раза в году на работу и выработаешь норму, то кроме заработанных денег ты получишь бесплатно по два центнера хлеба на каждого своего иждивенца». А мужчина, выполнивший норму, получает центнер бесплатно, а второй покупает за двенадцать рублей.
- А нет ли здесь уравниловки?
- Хлеб не уравниловка, а воздух. И потом, что он стоит нам, колхозу? Десять центнеров — двадцать один рубль. А этого хлеба хватит на всю семью. Так неужто колхозник должен круглый год работать только из-за этих двадцати рублей? Он же хлебороб! Дай ему хлеба-то вволю. Пусть он не думает о нем. Тогда и он завалит все хлебом. Каждый человек у нас в колхозе зарабатывает прилично. Потому и идет на работу, что заинтересован в ней. Как же не гарантировать его оплату?
Лозовой сел на стул, сцепил пальцы на колене, откинулся на спинку и задумался.
- А знаете, я о чем мечтаю? — Он снова откинулся на спинку стула и прищурил глаза.— Ввести бы еженедельную оплату... Деньги — удивительная вещь! Чем быстрее их пускаешь в оборот, тем больший доход они приносят. Представляете, четыре оборота в месяц? Да, бухгалтерии трудновато будет. Пожалуй, пока и не справится. И живем мы очень уж далеко от города. Но все равно, выше наших заработков не найдешь ни в колхозах, ни в совхозах области. Да и по Казахстану можем побороться за первое место, и не только по зарплате, но и по мясу и по молоку на сто гектаров пашни.
- А как же охранники? Мы, кажется, с них начали?
- Нет у нас больше охранников, — устало ответил Лозовой. — Все работают. Бездельников нет. От кого же охранять?
Он встал, кинул плащ на руку и распрощался.
- Извините, совсем засиделся.
Было уже далеко за полночь.
* * *
Много дней прожил я в Солдатово. Славное это место! Село расположено в широкой горной долине, изрезанной двумя извилистыми речушками — Таловкой и Нарымкой с прохладными родниковыми омутами, с перепутанными ветром и водой тальниковыми зарослями, с чудесным березовым колком под обрывистой Толоконцевой горой, похожей издали на высокий речной берег. С севера к селу спадают пологие скаты округлых высот, покрытых альпийскими лугами; трава густа и высока уже в мае; лошади погружаются в нее по колено, и издали кажется, что забрели они в воду и бродят на укороченных ногах. Высокий ковыль и чертополох по логам и склонам глушат шиповник и таволгу — кустарник здесь бессилен в борьбе с травостоем. Эти богатые горные пастбища перемежаются тучными, черными как смоль, черноземными пашнями.
И все-таки колхоз имени Калинина до пятьдесят пятого года находился в жалком состоянии. Об этом можно судить по изреженному, словно выщербленному, селу, наполовину опустевшему за какие-то пятнадцать лет. Что же сыграло решающую роль в подъеме экономики колхоза за столь короткий срок? Может быть, высокотоварная земледельческая культура? Нет, колхоз сеет в основном пшеницу, которая занимает небольшой удельный вес в экономике. Может, колхоз встал на ноги за счет породистого стада крупного рогатого скота? И этого не скажешь, скот в Солдатово самый что ни на есть разнопородный, низкопродуктивный — наследие прошлых лет, которое предстоит еще выправлять. На рынках колхоз ничем не торгует: далеко рынки, до города триста километров. И ссуды колхоз не получал. И без высокой механизации обходится — до сих пор электродоилок нет. Так что же позволило колхозу так быстро войти в шеренгу передовых?
Конечно, колхозникам повезло на председателя; после бесконечных замен и перевыборов наконец к ним пришел настоящий хозяин и настоящий коммунист. Лозовой Николай Иванович по рождению — курский крестьянин. До восемнадцати лет он работал на земле, наливался ее соками, впитывал извечную мудрость русского пахаря, постоянно ищущего разумную выгоду в своем трудном и радостном деле. Из родного села ушел он в Москву за счастьем. Здесь стал рабочим «Метростроя», бетонщиком. Но голос земли не заглох в нем ни на шумных московских улицах, ни в грохоте перфораторов подземных забоев. Земля звала его, ждала, как мать сына. И он испытывал настоящую раздвоенность. За десять послевоенных лет половину проработал в колхозе, на земле, а половину в «Метрострое», под землей, дослужившись до мастера. И наконец в числе первых «тридцатитысячников» он ушел в колхоз, чтобы остаться навсегда на земле. Про должность председателя знал он понаслышке. «Работа эта трудная, и нет ее хуже на свете,— говаривала ему мать, всю войну председательствовавшая в родном селе.— Она заразная, эта работа — не то что думать про нее — бредить во сне станешь ей. И никуда уже от нее не уйдешь. Подо мною жеребца убило снарядом, так пешком всю войну по полям бегала. Ползком поползешь... Вот она какая заботливая работенка».
Он выбирал село подальше от города, и не смутил его нищий вид разоренного колхоза.
— С чего я начинал? — переспрашивает меня Лозовой.— А с начала! С чего начинается завтрашний день — вот с этого и надо начинать. Не следует хвататься за дела, которые пока тебе не по плечу. И потом, у меня с детства была еще одна ленинская заповедь. Я читатель «Правды» с детства... Да, да! В нашем доме постоянно собирались мужики, читали «Правду», и как-то уж получалось само собой — говорили они от себя, как от Ленина. Мол, дурак тот коммунист, кто хочет построить коммунизм своими руками. Не хватит у них рук-то. Вот нашими руками они будут строить коммунизм... Я крепко запомнил это принципиальное толкование Ленина. На одиннадцатом съезде партии в отчетном докладе Владимир Ильич говорил о весьегонской брошюре Александра Тодорского, о том, чтоб и некоммунистическими руками строить коммунизм. Построить его руками коммунистов — это ребячья, совершенно ребячья идея. То, что было ясно в 1918 году Тодорскому, говорил Ленин, то неясно 90 процентам теперешних ответственных работников...
Да-а! А ведь я сам за свою жизнь не раз убеждался, как многие коммунисты не доверяют колхозникам. Да что там! Отцу родному не доверяют. Значит, отсюда второй вывод: ни один руководитель, будь он семи пядей во лбу, не добьется заметных сдвигов, ежели колхозники останутся равнодушными. А равнодушие есть следствие разрыва тех животворных связей человека с землей, которые давали радость и достаток ему, производителю, и выгоду в конечном счете обществу. Значит, и начинать надо было с того, чтобы обеспечить колхозника, гарантировать ему оплату. «А если дохода не будет? Чем заплатите?» — спросили меня. «Свиноферму продадим, а заплатим»,— ответил я на собрании. А как же иначе? Оплата труда колхозника должна быть незыблемой. И во-вторых, нужно было убрать всех посредников между колхозниками и землей, между человеком и делом. Отныне не должно быть у нас ни бригадиров, ни заведующих фермами, ни учетчиков, ни завхозов — решил колхоз. И от этого изменилось не только качество работ — весь смысл жизни изменился.
Изменить его сможет не один председатель, выгоняющий на работу «ленивых» мужиков и баб... Чего греха таить! Такое наивное представление о чудо-председателе и о «мужицком» послушании существует еще и в печати, и в кино. Жизнь в Солдатово переменили сами колхозники, без принуждения, потому что они были поставлены в разумные, экономически выгодные для них условия труда. И они не работали по двенадцать — четырнадцать часов в сутки, не надрывались в поле... а поди ж ты, в передовики вышли...
Я исходил и изъездил все окрестности Солдатова. В память о давней поре освоения целинных земель раскидано вокруг села множество местечек, названных пахарями: Титов лог, Солдатов ключ, Косачевский мыс и прочее. Теперь появляются новые наименования: отара Кабдошева, отара Абдоня, пасека Ракова.
— А это хорошо... Очень хорошо! — говорит Лозовой.— В этом году мы и поля закрепляем за звеньями. И земля, и отара, и пасека — все должно иметь своего определенного хозяина. Так пусть все это носит добрые имена своих хозяев. Ведь, послушайте, обезличена не только земля, главное — обезличен человек, работающий на земле. А он не хочет быть просто трактористом, вспахавшим двадцать гектаров мягкой пахоты. Он — хлебороб. Он — животновод. Он хочет вырастить отменный урожай. Пусть все знают: Сидоров со своего поля город накормил. Вот чего он хочет! Он хочет, чтобы его поле было лучше других, чтобы его отара была самой продуктивной, чтобы его пасека давала самый дешевый мед.
Поехали мы однажды с Лозовым в отару Кабдошева, там была самая горячая пора — шел окот.
В мягкой укромной ложбине возле самой изгороди кошары паслись матки с ягнятами; кудрявенькие беленькие ягнята на длинных, неверных, разъезжающихся в стороны ножках табунились, бегали и за овцами, и за людьми, и за собаками и оглушительно, надрывно кричали. Из кошары вышел Кабдошев Жасеин с засученными по локоть рукавами. Ягнята тотчас бросились к нему, он оглаживал их, радостно щурился... Потом появилась сакманщица — молоденькая девушка в резиновых тапочках и красной косынке. От избы с лаем ринулись было собаки, но их окликнула сильным звонким голосом пожилая женщина в длинных синих шароварах. Наконец подошла и она.
Это была Ракимаш Имамбаева, мать Жасеина Кабдошева, всему делу голова, как мне говорили про нее в правлении колхоза.
Мы осмотрели и кошару, и помещение для окота, и подворье — везде было чисто, а перед самым домом стоял ровный штабель из высушенных кирпичиков кизяка.
- Топим... Грязи нет. Тепло. Теперь все наше — кошара, дом... Кизяк тоже наш,— ответил Жасеин на мой вопрос, почему он высушивает кизяк.— Порядок надо. Моя отара.
- Так вы и управляетесь всей семьей? — спросил я Ракимаш в доме.
- Э-э, хорошо управляемся! — весело отвечала она.— Жасеин здесь, я здесь. Ребята помогай... Чего не управляться?
- А раньше много было в отаре пастухов?
- Много... Пастухи были, сторожа были, объездчики были... Заведующий были, учетчик были... Народу много — получай мало. Овца плохой, шерсть плохой, мясо плохой... Много пропадай.
- А теперь не пропадают овцы?
- Теперь нельзя пропадай. Овечка пропадает — кто плати? Мы. Теперь нельзя пропадай.
Я осмотрелся — в избе было чисто; вдоль стен стояли две койки, покрытые пестрыми, яркими одеялами; переднюю половину пола застилали верблюжьи кошмы с черным затейливым орнаментом; в одном простенке над тумбочкой висел красный вымпел — «Лучшей отаре». На тумбочке лежала тетрадь; на отогнутых засаленных страничках ее пестрели длинные столбики цифр — это была бухгалтерия Жасеина. Сбоку от столбиков, обозначавших окот, другие цифры — настриг шерсти, привес; изредка попадались записи иного плана: «Одну овчину сдал 22 марта»... Это черные отметины падежа. Их, к счастью, мало.
- Вы что ж, так и живете здесь? — спросил я Ракимаш.
- Зачем здесь! В селе дом есть хороший. Здесь отдыхай, спи... Обедать можно.
- Ну, какая прибыль за нынешний день? — весело спросил Ракимаш Лозовой.
- Зачем так громко говори! — замахала на него руками Ракимаш и, подойдя к нему, что-то сказала на ухо.
Лозовой слушал, хитровато поглядывая в мою сторону, и, когда Ракимаш ушла в сени за самоваром, сказал мне:
- У них, брат, вслух нельзя считать ягнят... Да еще при посторонних. Примета дурная.
Самовар поставили прямо на пол. Мы расселись на кошму вокруг низенького столика. Хозяйка принесла в большой миске мелко нарезанное сухо поджаренное мясо разных сортов — кавардак. Чай подавали зеленый, густого навара, и разбавляли его буровато-желтым топленым молоком. Пили долго, не торопясь; приходила несколько раз молоденькая застенчивая сакманщица и после каждой чашки чая снова убегала в кошару; заезжал утолить жажду Токтарбек, и Ракимаш пояснила, что Токтарбек — значит последний сын, и тот в деле помощник; заходил Жасеин, и от каждой выпитой чашки его обветренное лицо становилось еще краснее, точно появлялся он из парной.
- Сколько же человек обслуживали раньше отару? — спрашиваю я Ракимаш.
- Много. Считай не могу. — Она крутит головой и смеется.
- Восемь-девять человек. А теперь фактически отару обслуживают два человека — Жасеин и его подпасок,— говорит Лозовой.— А все остальные — это их домашние помощники, так сказать, нетрудоспособные. Вот возьмите Ракимаш — она получает пенсию, а тут сыну помогает. Там мальчишки, жена. Свое дело! Ведь эта отара не только колхозная, она еще и Кабдошева. И вот два человека — чабан и подпасок — дают колхозу почти двести тысяч рублей чистой прибыли. А мы им выплачиваем за отару вместе с прогрессивкой примерно тысяч тридцать пять — сорок. И колхозу выгодно, и чабанам. А то, бывало, на отару столько нахлебников было, что не сочтешь. Один заведующий овцефермой чего стоил.
- О, Одрыж важный начальник был, — кивает головой Жасеин.
- В отару приедет — овечку зарежет. Съест — в другую отару поедет. Барашка один съедал, — говорит Ракимаш, посмеиваясь.
- С ним беда была, — вступает и Лозовой. — Упразднили мы должность заведующего овцефермой. А куда девать Одрыжа? Дадим ему отару, — предлагаю на собрании, — пусть чабаном станет. «Да что вы! — запротивились мужики.— Нешто ему можно доверить отару?» Ну, тогда в подпаски?! Никто подпаском-то его не берет...
- В отаре Абдоня был? — спрашивает Лозового Жасеин.— Говорят, двойняшек у него много?
- Тебя хочет обогнать.— Лозовой щурится и что-то шепчет на ухо Ракимаш.
Та говорит Жасеину, и оба качают головой.
- О-о, много! У нас тоже хорошо.
- Они прогрессивку получают за каждого сверхпланового ягненка. Вот и соревнуются, так сказать, — поясняет мне Лозовой.
Мы вышли из дому и стали прощаться с хозяевами отары.
- Скоро у тебя будет овец, что у Тойбазара, — говорит Лозовой Жасеину, указывая на разбредшееся по дальнему увалу стадо.
- О, конечно! Я теперь бай, — Жасеин весело машет нам на прощание рукой.
- Тойбазар — это богач такой здесь был. Имел столько овец, что их никто сосчитать не мог. Загонит их в лог и смотрит: полон лог,— значит, овцы все. Вы знаете, сколько скота сдает американский фермер Гарет? — неожиданно спросил меня Лозовой. — Четыре тысячи голов в год, а мы всем районом не сдаем столько. Но подождите, мы только начинаем. Вот приезжайте через два-три года. Мы, пожалуй, потягаемся с Гаретом. Главное, мы развязали руки колхозникам. И вот взять хоть овцеферму — людей у нас там сократилось втрое, зато овец в два раза больше стало — восемь тысяч штук. Или вон кони! — Он указал на ложбину за рекой Нарымкой, где пасся табун, — Раньше на 150 лошадей было четыре табунщика, заведующий фермой да учетчик. А теперь 450 лошадей — и всего один табунщик с помощником. И справляются, да еще как! Зато и получают девять рублей с головы. А если вырастят по восемьдесят жеребят на сто маток, получат в награду по коню. Живем! — Он опустил поводья, привстал на стременах и помчался по дороге.
Мы выехали в Нарымскую долину, резко вытянутую с востока на запад, окаймленную с юга зубчатой стеной белков, сухо и резко сверкающих на солнце. Вся долина была четко разделена, словно ударом кнута, на две половины— зеленую и черную. Зеленая полоса уходила к южным предгорьям и стушевывалась в синеватой дымке где-то возле белков; черная, глянцевито лоснящаяся на солнце, лениво горбилась, уплывала крупными валами к селу Солдатово. На самой границе этих чуждых друг другу цветовых стихий мы остановились.
- Что это за рубеж?
- Граница наших земель,— ответил Лозовой.— Зеленые — совхозные поля, черные — наши.
Поначалу я принял зеленя за всходы яровой пшеницы, но потом по сухому белесоватому блеску стеблей, по их жаловидным концам понял, что это — овсюг, самый коварный сорняк.
- Вот к чему ведет не в меру ранний посев пшеницы по холоду,— сказал Лозовой.— Пшеница еще спит, а овсюг прет; ему хоть бы что. По-хорошему, это поле лущить и пересевать надо.
Несколько минут мы ехали молча.
- Черт возьми! — возмущенно воскликнул Лозовой. — И ведь знают же, что нельзя сеять по холоду. И все-таки сеют. А почему? Чтобы отрапортовать: в этом году сев закончился на десять дней раньше, чем в прошлом. И так каждый год. И если считать по этим газетным рапортам, то теперь сев должен оканчиваться где-то в январе. И все давай, давай, жми во все лопатки! Лишь бы отсеяться... Небось мужика на закрепленном за ним поле не заставишь сеять по холоду... Землю надо закреплять. У каждой группы, у каждого звена должно быть свое поле... Вы приглядитесь к нашему хозяйству: все люди мастеровые, но у каждого есть свое особое пристрастие, ремесло, свой конек. Вот и надо делать так, чтобы каждый отличался в своем коронном ремесле. И не дергать его, не кидать с места на место. Дать ему полную самостоятельность. И все, брат, входит в свою колею: и кукуруза родится, и молоко дешевое, и трактора в сохранности. У нас вот раньше была бригада строителей, делала она и колеса, но колхоз без колес сидел. А сейчас делает колеса один Илья Филатович, и все телеги на ходу. Да какой ход отменный! Так-то.
И хозяйство каждое должно иметь свою главную специальность, свое лицо. У нас в иной колхоз напланируют такого, что и по пальцам не перечтешь. Не колхоз, а универсальный магазин! — Он приостановил коня и живо обернулся ко мне; лицо его озарилось какой-то лукавой, хитроватой и дерзкой усмешкой. — Может, слыхали, как меня склоняют за свиней?
Я невольно улыбнулся, поддавшись его веселому настроению:
- Да, приходилось.
- А ведь я в самом деле свиноферму ликвидировал. — Лозовой резким движением поводьев сбивает прядающего коня и смеется. — И кроликоферму... И птицеферму порешу. — Он вдруг становится серьезным и, показав хлыстом на дальние в синем мареве высоты, заговорил другим тоном: — Видели, какая красота? Это все наше... Все — луга. Да какие! Альпийские. В мире лучших не сыщешь. Самой природой велено разводить здесь коров, коней, овец. А мне рекомендуют свиней, кроликов, уток... и даже черно-бурых лисиц. Да неужто мы от свиней отказались бы себе во вред? Ведь они нам в копеечку обходятся... Или вот предлагают нам на конец семилетки сдавать семнадцать тысяч центнеров зерна. А мы будем давать вдвое больше.
- Как так? — невольно вырвалось у меня.
- А очень просто. На закрепленной земле урожай становится вдвое выше. И молока, и мяса вдвое больше дадим. Это получше, пожалуй, чем у Гарета. Вот что дает самостоятельность каждого колхозника. А раньше мы о таком и думать не могли.
* * *
То, что произошло в Солдатово, особенно хорошо понимают сами колхозники, бывшие бригадиры или заведующие.
- Да ведь у нас тут каждый третий либо бригадиром был, либо учетчиком, кладовщиком или охранником. Особенно мужики, — рассказывала мне бывший бригадир Фетинья Яковлевна Ракова, — Значит, две мэтэфэ было, две конефермы, две овцефермы, две птицефермы, кроликоферма. — Она загибает пальцы, морщит лоб и вдруг, рассмеявшись, махнула рукой. — Да нешто все перечислишь! Разделили мы все это с Толстых — половина его бригаде, половину — моей. И постоянно спорили: тебе близко на фермы ездить, а мне далеко. А вот бригады ликвидировали, ездить на фермы перестали, и дела лучше пошли.
- Ведь раньше что было? — спрашивает она меня и сама отвечает: — Взвалят все на заведующего и отвечай; ты и корма добывай, и за молоком следи, и за коровами, и за людьми. Была я заведующей... На моей ферме, на отгонах, шесть коров перебодались да в овраг свалились, ноги переломали. И что ж вы думаете? С меня и удерживать стали. А чабанам, которые пасли коров, — предупреждение. Они и посмеиваются. Небось теперь в оба смотрят: угнали скот на пастбища — и сами хозяева.
- Что же делают все эти бывшие бригадиры и заведующие?
- Работают, — с какой-то радостной интонацией произносит Фетинья Яковлевна, — кто плотником, кто трактористом...
Мастеровой здесь народ! И как раскрываются способности каждого человека, освобожденного от этой мелкой опеки. Я видел колхозную мельницу — маленький амбарушко стоит на отшибе села возле мостка через речку Таловку. Кому нужно смолоть хлеба — привозят мешки с зерном с утра и оставляют возле дверей амбара с короткой запиской. Тракторист Полторанин Павел, он же «конструктор» этой мельницы, и мельник, и кукурузовод, подъезжает на своем «Беларуси», продевает приводной ремень от жерновов на шкив мотора, и трактор начинает молоть. На этом же тракторе Павел развозит муку по домам и в колхозную пекарню. Накладных здесь не выдают и расписок нет. Да и некогда возиться с ними трактористу: в поле ждет его кукуруза — целых полтораста гектаров. Это — поле Полторанина, оно закреплено за ним. На нем он тоже хозяин, как и на мельнице.
Да, народ здесь работящий. Никто без дела не сидит. Бывший бригадир пчеловодов Дементьева пошла на пасеку. Но одно дело руководить, другое — самому работать, и не просто работать, а быть мастером своего дела. И оказалось, что пасека — дело не менее сложное, чем бригадирство. Бывшему вожаку пчеловодов пришлось учиться у пасечника.
Звено плотников Феоктиста Макаровича Солдатова наполовину состоит из бывших руководителей. Сам звеньевой раньше работал бригадиром, плотник Ромадин Иван Михайлович был и председателем и кладовщиком.
- По совести сказать, я теперь просто белый свет увидел, — признается Ромадин. — Сам себе хозяином стал и за все свое в ответе. Никто меня не дергает, и я никого за руку не вожу.
- К этому порядку мы давненько подбирались, исподволь, — говорит Феоктист Макарович Солдатов, член правления, коммунист, один из основателей артели. — Я, брат, долго бригадирствовал. И так и этак приноравливались — что-то не то. Работаем, но так, что через пень колоду валим. Заготовляли мы, помню, лес бригадой — тридцать шесть человек. Смотрю я: у одного лоб мокрый, а у второго спина мерзнет.
А что, если разбить всю эту бригаду на группы малые. Пусть сами подбираются так, чтобы каждый друг за дружку в ответе был. И каждая группа чтобы самостоятельной была, лучше дело поставит — больше заработает. Разбились мы, значит... И пошла рвать. И что ж вы думаете? То мы раньше сто кубометров рубили неделю, а тут — за два дня.
Феоктист Макарович весело щурится и делает длительную паузу: неторопливо достает папиросу, разминает ее, постукивает о ноготь, закуривает. Во всех его движениях крупных узловатых пальцев есть. какая-то особая плавность мастерового человека.
Мы сидим возле овечьей кошары в горной балке у самого ручья. Звено Солдатова ставит чабанам дом; кругом навалены бревна, тес, кучи рыжего трухлявого мха. Сруб наполовину слажен, и, довольные своей работой, плотники ушли на соседнюю пасеку готовить ужин. Закатное солнце плавает у самого берега балки и протягивает к нам длинные косые тени от жидких приземистых кустов шиповника и корявых искривленных березок. Откуда-то издалека по балке доносятся монотонное блеяние овец и короткие свистящие удары железа о железо: «Вжих, вжих!» Солдатов прислушивается и говорит:
- Кто-то в поле припозднился. Кончил сев, должно быть...
Так с той поры и работаем все своими звеньями, — оживляется Феоктист Макарович.— Милое дело, скажу вам. Дом ли ставить, кошару ли, лес рубить — все сподручно. И так, знаете, друг перед дружкой, звено перед звеном. И каждый на виду стал. Прогульщиков у нас не бывает. Если надо кому, сами отпустим. Суть ведь не в том, что мы малыми группами работаем. Звено может быть и больше и меньше. Вся штука в том, что у нас каждая группа, каждый человек связаны друг с дружкой делом. Понимаете, не словами, а делом. К примеру, строим мы избу; мы стараемся не только побыстрее сладить ее, но и чтоб дешевле она обошлась. Всю эту постройку вроде бы отдают нам, доверяют — дешевле сделаете, получите больше. Кумекай! И мы кумекаем так, чтоб и колхозу была прибыль и нам доплата. Тут все обговорят, все взвесят: и прочность, и удобство, а главное, чтоб дешевле постройка обошлась. Из каждого дела выгоду надо выжать и артели и себе. Видели наш четырехрядный коровник?
- Да. Отличный коровник, — отозвался я.
- Деревянный, под легкой кровлей. И удобный, и прочный. И знаете, во что обошелся он колхозу? В шесть с половиной тысяч! А нам прислали проект на каменный коровник стоимостью в сто тысяч. Дворец! Мужики отказались. А зачем дворец коровам? Корове — жизнь коровья, человеку — человечья.
На прощание Солдатов задержал мою руку и произнес с особой значительностью:
- Контроль у нас возрос. То бригадир следил за делом, а теперь каждый колхозник. Все считают... Оттого и выгода. Надо, чтобы каждый хозяином своего дела был.
И я снова вспомнил слова Ленина о том, что коммунизм строить надо «на личном интересе». В этих словах, как в фокусе, сошлись все добрые дела солдатовцев.
* * *
Как растет колхоз имени Калинина, я знаю не по сводкам. Впервые был я там весной шестьдесят первого года.
- Приезжайте к нам к концу семилетки, мы еще с Гаретом потягаемся,— говорил мне тогда Лозовой.
Но я не ждал конца семилетки и редкий год не приезжал в Солдатово. Раньше в колхозе — в 1961 году — было 8 отар овец, теперь — 18. Крупного рогатого скота было 1800 голов, теперь — почти 3 тысячи. Центнер говядины колхозу обходится в 42 рубля, а центнер баранины и того меньше — в 39. Отличные цифры! Урожайность зерновых в последние годы выше 20 центнеров с гектара. И это без минеральных удобрений! А вот раскладка на колхозный двор: всего в Солдатове 250 дворов, на каждый приходится более 10 голов крупного рогатого скота, по 40 овец, по центнеру шерсти, по 108 центнеров зерна.
Так в чем же секрет?
- В индивидуализации труда и в хорошей оплате его, — уверенно отвечает Лозовой.
Я видел эти «индивидуализированные» поля, раскиданные на окрестных увалах и взъемах.
- Это поле Сидоров Вася пахал, а то — Шанк, а этот мыс — Черепанов.— Лозовой указывал на глянцевито-черную зяблевую вспашку.— Видел, какая работа? Комар носу не подточит! Каждый будто свою роспись поставил. Марка видна.
Но вот осталось последнее поле — гектаров в полтораста у подножия сопки Каменухи. Туда решили перебросить всю технику, чтобы успеть до морозов перепахать его. Внешне картина такой коллективной пахоты выглядела эффектно: тракторы шли один за другим развернутым фронтом, как танки, оставляя за собой черные полосы борозд. Наступление да и только! Такие картины любят фиксировать иные «масштабные» режиссеры: в один кадр штук пять комбайнов поместят да еще бугор, на котором поставят командиров районного или областного масштаба. Вот он, мол, коллективный труд — глаз не оторвешь!.. Но мы не испытывали восторга...
- Смотри, каждый себе загонку выжигает, что поровней, а вон тот клин объезжают, каждый на дядю надеется,— заметил Лозовой.
В самом деле, рыжий клин увалистой, неудобной земли оставался в стороне. К нам подъехал с поля заместитель председателя Толстых.
- Брак есть? — спросил Лозовой.
- Есть. У Желудкова Петра, у Ивана Шанка,— подтвердил Толстых,— придется удерживать с них.
- Вот вам и контраст! — Лозовой обернулся ко мне.— Как по отдельности работают — все в ажуре. Скопом пустишь— обязательно что-то да не так. Техники маловато. Вот и приходится путать карты.
Но я видывал там и более удивительные контрасты. Как-то осенью мы поехали на горные пастбища. Пересекали знакомую Нарымскую долину. Остановились, как тогда весной, на границе колхозной земли. На колхозном поле густая пшеничная стерня и частые копны соломы. Даже по жнивью и по соломе можно было видеть, какой здесь был тучный урожай: сняли более двадцати центнеров с гектара! А через дорогу, на полях совхоза имени Черняховского, все еще стояла тощая, блеклая пшеница, не выше колхозного жнивья. Октябрь, а ее все еще жнут. Я спросил у комбайнера:
- По скольку намолачиваете?
- Центнеров по пять.
- Отчего так мало?
- Засуха была.
- А через дорогу? Там что, другая небесная канцелярия?
Тот только улыбнулся.
- Молитвы не те! — И он сделал характерный жест пальцами, как бы отсчитывая купюры.
Тем не менее Лозовой все еще не в чести у областного руководства.
- Видите ли,— объясняет мне он, — совхоз Черняховского план выполнил по сдаче хлеба на 229 процентов, а колхоз Калинина — на 223.
Да, в сводке у начальника производственного управления эти цифры значились, он их не выдумал. Но я запасся и другими цифрами: в колхозе имени Калинина пашни всего немногим больше трех тысяч гектаров, а в совхозе — за восемь тысяч. Но совхозу план сдачи хлеба довели до десяти тысяч центнеров, а колхозу — тринадцать тысяч! Из чего же исходя? Совхоз сдал двадцать три тысячи центнеров, а колхоз почти тридцать. И тем не менее совхоз по сводке числится впереди.
Тут мы вступаем в область застарелого конфликта между руководителями бывшего сельского обкома и председателем колхоза имени Калинина. Удивительно! Лучший колхоз в области, а председатель, который поставил его на ноги, получил строгий выговор по партийной линии. Более того, его пытались убрать из колхоза, да колхозники не позволили.
Началось с того, что три года назад, когда урожай еще не был собран, Лозовому «довели» план — сдать 21 тысячу центнеров зерна. Но Лозовой не мог принять план, который развалил бы экономику колхоза. По предварительным подсчетам, колхоз мог снять всего 22 тысячи центнеров. После отказа Лозового сдать, по сути дела, весь урожай без остатка приехали в колхоз представители из района и области, и Лозовой, как говорится, получил «свое». Ему припомнили все грехи. Зазнался, самоуправствует! Самовольно ликвидировал свиноферму, птицеферму! Лозовой слишком много печется о колхозниках... Прежде всего надо думать о государстве!
Думать о государстве! Какая сакраментальная фраза! А колхозники? Разве это не часть государства? Это как раз та часть государства, которая производит хлеб. И оставлять колхозников без хлеба —значит рубить сук, на котором мы сидим; и охотникам до всяческих экспериментов забывать об этом не следует.
- Я себя сравниваю с шофером, — говорил мне о себе Лозовой. — Дорога сложная. Где и притормозишь, а где газу добавишь. Но вот встанет тебе на крыло заезжий уполномоченный и начнет командовать: «Жми на полную железку!» А что дальше с моей машиной будет, его не интересует. Для меня же тут вся моя жизнь!
Николай Иванович Лозовой смотрит прямо в глаза любому собеседнику. Ему нечего хитрить, за его плечами добрые дела. Он смело принимал на себя удары экспериментальных скачков. Зато колхозники остались с хлебом. И стало быть, колхоз сохранил силы для нового взлета. А теперь он поднялся на такую высоту — поди попробуй достань его! Колхоз стал хозяином своей земли, своего дела.
* * *
Новая дорога проложена вдоль Иртышского моря, она тянется на восток, к Солдатову; село расположено у самых подолов округлых, мягких сопок. Большенарым остался в стороне. Но к самой дороге приблизился высокий бетонный обелиск, словно пешеход вышел из села и остановился на бойком месте в раздумье. Это памятник расстрелянным в 1919 году обуховским и семянниковским коммунарам, первым питерским колхозникам. Героична и трогательна история этих коммун. В начале 1918 года пятьдесят семей рабочих с Обуховского и Семянниковского заводов решили создать первое российское общество землеробов-коммунаров. В феврале коммунаров принял в Смольном Владимир Ильич Ленин.
- Почему вы хотите ехать на Алтай? — спросил он их.— Жили бы где-нибудь под Питером.
- Там земля богатая... В ссылке были, знаем...
Поехали в теплушках в марте с детьми, с домашним скарбом, с плугами и боронами. Даже один трактор раздобыли.
На станции Гусиная выгрузились и отправились в Снегирево. Здесь на целинных землях, возле Плешивого камня, раскинули палатки... Начали пахать землю, строиться. Питались из походных кухонь.
Но в 1919 году сменилась в Сибири власть. 28 коммунаров были схвачены и расстреляны.
Евдокия Алексеевна Шляпникова — одна из участниц Семянниковской коммуны — приехала поклониться праху мужа, Михаила Ивановича, и сына, похороненных в братской могиле.
Побывала она и в колхозе имени Калинина.
- Вы построили ту самую жизнь, о которой мечтали наши коммунары,— сказала она Лозовому.
- Лучшей похвалы не знаю,— говорит Николай Иванович.— Я все дела свои стараюсь выверять по ленинским заветам. А Евдокия Алексеевна сама слушала Ленина, как надо жить на земле.
Мы ездили с Лозовым к обелиску... За Большенарымом с невысокого увала увидели море. Старая дорога, по которой я ехал когда-то в Солдатово, уходила под воду; и странно было видеть эту накатанную колею, так бесследно исчезавшую в наплыве сероватых волн. И поневоле думалось, что ездили по этой дороге куда-то совсем в иной мир, словно в водяное царство погружались. Но ведь я точно знал, что дорога эта была, и плохо ли, хорошо ли, но ездили по ней. А вот теперь пришло сюда море; пришло из дальних далей, оттуда, где в горных долинах слежалось много снега и льда, где хорошо поработало солнце, растопило снега и двинуло в далекий и добрый путь животворную влагу. Пришло море, принесло в эту долину желанную прохладу, но захлестнуло старые дороги. А люди прокладывают новые пути; идут они выше и прямее старых.