ЕВГЕНИЙ ДОБРОВОЛЬСКИЙ

САМАЯ ОБЫКНОВЕННАЯ ЖИЗНЬ

Василий Филиппович считает свою жизнь очень обыкновенной. Замполит говорит: «Обыкновенных жизней нет. Все жизни необыкновенные». Но он все равно считает свою жизнь обыкновенной.

Ну, что у него было удивительного? Ни драм, ни героизма. Все гладко, все понятно. Учился, работал, воевал... У всех так. Правда, он почти тридцать лет в Заполярье, но это не его заслуга...

Я решил рассказать об этом человеке потому, что мне понравилась его жизнь. Сам он мне понравился. Обыкновенный честный человек. Без хитрости, но «с хитринкой».

Мне понравилось, как он говорит, не скоро подбирая слова, как щурит глаза, когда вспоминает что-нибудь давнишнее. Ему есть что вспомнить.

Его жизнь — жизнь поколения, эпоха, начатая великой революцией, Лениным, гражданской войной, множеством других больших событий, формировавших мою страну.

Мы познакомились случайно. Был конец декабря, канун Нового года.

Новый год в Заполярье — это совсем не то, что Новый год где-нибудь в средней полосе — в Москве, в Риге или в Конотопе. Новый год в полярную ночь — торжественная феерия.

Центральная площадь Воркуты - площадь Мира. На площади Мира — Дворец шахтеров.

Уже за неделю до Нового года в вестибюле Дворца шахтеров два электрика, сидя на мраморном полу, монтировали ученого кота. Электрики включали напряжение, ученый кот ходил «по цепи кругом», скрипел несмазанными подшипниками, сверкал стеклянными глазами.

В зале на втором этаже устанавливали елку, доставленную самолетом чуть ли не за тысячу километров от Воркуты. Не то с Урала, не то откуда-то из-под Котласа.

Во всем уже чувствовался Новый год. В Центральном гастрономе ящиками покупали яблоки. На улицах вывешивали гирлянды из крашеных автомобильных лампочек. Всем было не до меня. Все были заняты Новым годом. Но я впервые был в Заполярье, «меня нельзя оставить одного». Так сказал работник Воркутинского аэродрома Толя Шишин.

Шишин прошелся от шкафа до окна, решая, кто бы мог рассказать мне про Заполярье (в конце концов не терять же мне эту предпраздничную неделю), переставил телефон с подоконника на стол, снял трубку.

— Ветренникова мне. Василий Филипыч? Василий Филипыч, тут вот к тебе товарищ подойдет. Расскажи ему насчет Севера. Первый раз у нас. Ну добро.

Выгляди? Василий Филиппович живописно. На нем синяя аэрофлотская форма, три золотых нашивки на правом рукаве, бостоновые, когда-то парадные, а теперь повседневные брюки вправлены в черные унты.

В лице его нет ничего броского. Обычное крестьянское лицо. Спокойное, доброе. Кажется, человеку с таким лицом заранее уже уготована спокойная, самая что ни на есть обыкновенная жизнь.

Детство его было самым обыкновенным, как у всех. Как у отца, как у деда, как у соседа Бутакова.

Учительница приходской школы Чикина объяснила ему четыре правила арифметики, научила читать. Он помнит стихи: «Вот моя деревня, вот мой дом родной...». И еще — «В шапке золота литого...»

Вообще школу он помнит хорошо, даже кое-что из закона божьего. Но это уже не учительница Чикина, а поп отец Венедикт — лысый, подвижный, бородатый старичок в темно- лиловой рясе. Поп рассказывал жутко-интересные истории про покойников и лупил линейкой по шее, иногда — по лбу.

На Севере народ молчаливый. - Феофеловы, Амосовы... Работали, как кроты, помалкивали. Оттого и название у их деревни — Кротово.

Давно это было, но он помнит, что жизнь была небогатой.

— У нас в деревне сельское хозяйство было развито слабо,— говорит Василий Филиппович.

Сажали капусту, растили картошку, из зерновых — рожь, ячмень, но больших урожаев не ждали. Хлеб прикупали в Карпогорах.

На Севере от жилья до жилья — километры. Правда, это теперь километры. Тогда считали на версты. От Карпогор до Кротова сорок верст. Чужая деревня как чужое государство.

Хлеб везли на санях, в мешках под рогожами. Лошадь в инее. Ездовой в тулупе, на руках рукавицы. Удар рукавицей о рукавицу — как выстрел. Эхо долго гудит по лесу, снег падает с веток.

Что он еще помнит? Помнит начало войны. Нет, не Отечественной, а первой мировой в августе девятьсот четырнадцатого. Но туманно уже помнит, только какие-то детали. Большой пароход на Пинеге, из трубы дым. Воинский начальник в золотых погонах и рядом с ним женщина удивительной красоты. Или так казалось в детстве? Она была вся в белом. В белом платье, в белых перчатках, с белым зонтиком... На пристани крик, пахнет сивухой, потом, паром. Кто-то кинул в Пинегу гармошку. Какая-то баба кричала, рвала на себе волосы, и стражник с саблей на боку оттаскивал ее от берега, и сабля стукалась по стражникову сапогу...

Кем он хотел быть в детстве? Сейчас ему трудно ответить на такой вопрос. Он не помнит. О чем мог мечтать мальчишка из затерянной северной деревни?

Учительница рассказывала им про Ломоносова, но в детстве ему совсем не хотелось в Москву в греко-славянскую академию.

В комсомоле он с января двадцать четвертого. И хотя ленинский призыв был не в комсомоле, а в партии, он называет себя комсомольцем ленинского призыва. У него есть основания.

В ту зиму он работал в лесу, на лесозаготовках. Уехали в лес в ноябре, еще до начала настоящих морозов. У них была «компания». Работали вместе с соседом. У соседа — лошадь.

В лесу «компания» должна была пробыть до апреля, пока приемщик из лесничества не заклеймит все бревна, сложенные на берегу в «щабель». Но в январе к ним на делянку пришла весть о смерти В. И. Ленина. Кулацкая агитация истолковала это по-своему: карпогорский мужик Павлинов сообщал, что Советской власти, слава богу, конец, в Москве, на Красной площади, царским генералом Скоробогатовым убит Ленин.

Вернулись домой в Кротово. Дома было тихо, страшно. Накануне на улице убили комсомольца. Кто убил — неизвестно. Комсомолец лежал на обочине дороги. Кровь растеклась по притоптанному снегу, как по промокашке.

Отец собрал привезенную еще с германской войны винтовку, а Василий Филиппович пошел записываться в комсомол. Ему не задавали вопросов по Уставу, и он не рассказывал свою биографию. Обсудили сложившееся положение. Приняли единогласно.

Секретарь ячейки Вася Чивиксин потряс его руку и, стоя у стола, реквизированного у местной буржуазии, сказал речь. Он помнит: у Васи над карманом красный бант, за Васиной спиной на стене два портрета — Карл Маркс и Ульянов-Ленин. Он считает, что именно с этого дня, с этого момента наше беспокойное время подхватило его на свои крылья.

Василий Филиппович был грамотным парнем, кончил «цепеша». Это он теперь так говорит, когда его спрашивают про образование: «Кончил цепеша». И все начинают выяснять, что это такое,— центральная партийная, центральная пилотская? Василий Филиппович улыбается:

— Церковноприходская!

Он окончил церковноприходскую школу и в дни величайших социальных потрясений вел политбеседы. Ходил из дома в дом, объяснял, что такое революция, кто такой Ленин.

Он читал непонятные книги, все про капитал. Говорил: «Капитал без боя не сдается», и часто-часто моргал. Во как — «капитал без боя»!

Каким философским аппаратом владел деревенский парень, воспитанник приходской школы? Мог ли он понимать законы своего времени? Нет, наверное, но он их чувствовал. Можно и так. Кому какое дело, как пришел поэт к своей теме. Умом, сердцем... Так ли это важно в конце концов. Он почувствовал, где ему нужно быть. Сам определил свое место. Совсем не обязательно иметь точную формулу. Закон времени, скрытый тысячами противоречий, он нащупал эмпирически.

Как это получилось, сейчас трудно сказать. Была гражданская война, их деревня раз десять переходила из рук в руки. То красные, то белые.

Белые ходили в погонах. У белых был оркестр, медные трубы. Красиво.

Стояли у них и красные партизаны. Бывалые мужики. Говорили про свободу, про землю, интересно. Самым главным у них был Ленин, вроде бы свой архангельский, а теперь вождь.

Василий Филиппович говорит, что Ленин поразил его человечностью. Уже тогда, в начале революции, ему рассказывали про Петроград, про Смольный, о том, как Ленин, самый главный большевик, разговаривает с крестьянами. А потом он видел фотографию и читал статью в газете «Беднота». Все в Ленине было обычно: и роста он небольшого, и голос у него спокойный, всех он выслушивает, всем помогает, если кому что надо — зайди к Ленину, он поможет.

Не так часто крестьянскому сыну Василию Ветренникову приходилось встречать добрых людей. Доброго начальства в Карпогорах не видели отродясь, а мужички, те доброты своей не показывали. Жизнь была такой — будешь добрым, пойдешь по миру. Добрым мог быть только очень сильный человек.

Ему понравился Ленин добротой. Он тоже хотел быть добрым и сильным, таким, как Ленин.

Он был грамотным парнем. В Красной Армии в первый же день всю их роту выстроили возле бани, и комиссар скомандовал:

- Грамотные, два шага вперед!

Раз, два... Вот они стоят впереди роты, грамотные, краснеют, не знают, куда деть свои отмытые кулаки,

Комиссар посмотрел каждому в лицо, подошел к Василию Филипповичу, спросил:

- Из кого?

- Бедняки.

- Комсомолец?

- Ну. То есть так точно.

- Давно?

- Ленинский призыв.

Военную службу он кончил в тридцать первом году. Нужно было устраиваться на работу, но устроиться в Архангельске было нелегко.

Как демобилизованный красноармеец, Василий Филиппович имел некие льготы. Он пошел в военкомат, чтоб помогли. Его принял начальник второй части Собинин.

Собинин сидел в большой комнате, со всех сторон канцелярские столы, обитые сверху черным дерматином, напротив него дверь военкома, а возле двери, как часовые, два несгораемых шкафа.

По улице Павлина Виноградова гремел трамвай. На окнах была уже наледь, свет матовый, морозный, и ничего не видно, что там на улице.

- Так вот, значит, садись,— сказал Собинин и поправил портупею.— Туго на гражданке?

- Туго,— сказал Василий Филиппович.

Собинин вздохнул, достал пачку папирос.

- Кури. Что ж мы с тобой делать будем?

- Не знаю.

- В горкомхоз пойдешь?

— Нет.

- На лесную биржу?.. Тоже не хочешь. Куда ж ты хочешь?

- В авиацию.

Собинин посмотрел на Василия Филипповича не то чтобы строго, а так, с интересом. Это теперь авиация — просто область человеческой деятельности. Тогда, в начале тридцатых, авиация была еще в новинку. В авиацию шли лихие ребята, а крестьянский сын Василий Филиппович Ветренников ну никак не был похож на такого парня.

Собинин улыбнулся:

- В авиацию, пожалуйста. В «Добролет» пойдешь?

- Пойду.

Он пошел в «Добролет», но в летчики его не взяли. Первый же врач забраковал по здоровью. Врач сказал:

- Куда тебе, милый. В пилоты не годишься — сердце. Жить будешь на земле. Не волнуйся, работай.

Он работал мотористом. Первый его аэродром был в Архангельске.

Там он увидел первый настоящий самолет, с этого и началась для него история авиации. О том, что было раньше, он не знал. Авиация была его открытием.

Самолеты на Севере появились в начале тридцатых годов.

В ноябре тридцать первого была открыта трасса Архангельск— Лешуконск — Усть-Цильма — Нарьян-Мар. Об этом тогда много говорили, писали.

Василий Филиппович помнит первых северных летчиков— Восканова, Вартазанова, Самерсалова, Фительберга... Первые полеты над тундрой — время удивительных открытий. Вдруг появлялись новые реки, еще без названий, новые горы, острова. На карте тундры в начале тридцатых можно было отыскать белые пятна величиной с Голландию. В открытой давно Европе пилоты открывали огромные пространства к северу за шестьдесят пятой параллелью. Двадцатый век приходил в тундру гулом авиационного двигателя и осуществлением основных задач ленинского плана ГОЭЛРО.

Началось освоение Северного морского пути. Претворялись в жизнь ленинские идеи: открывать и обживать тундру, строить по побережью Ледовитого океана, на островах, в тундре города, полярные станции, порты, аэродромы, налаживать авиасвязь.

Неизвестная, затерянная страна приобщалась к современности. Кочевники-оленеводы становились колхозниками. В тундру отправились комсомольцы-романтики, молоденькие врачи, геологи, учителя. Они называли себя ленинским призывом. В чумах полюбили патефон. Ненцы пели: «В парке Чаир распускаются розы». Радиоприемников еще было мало. Это теперь здесь можно увидеть каюра с транзистором. Кажется, на мысе Каменном я сам видел парня в малице, он пронесся мимо в легоньких нартах, похожих на детские санки. Снежная пыль, восемь собак в упряжке, в руках поблескивает вытянутая до отказа антенна. Гремит музыка, радиопрограмма «Маяк». Оказалось, геолог едет в магазин за хлебом.

Тундра с самолета — безмерное плоское пространство. Зимой без ориентиров вообще не разобраться, где летишь. Удивительно, но нет ничего, за что бы можно было зацепиться взглядом. Сплошная посадочная площадка, никаких признаков жизни. Снег.

Лететь над тундрой сложно, даже когда у пилота перед глазами «все шестьдесят четыре прибора», а рядом второй пилот, бортмеханик, бортрадист, штурман с логарифмической линейкой, засунутой за меховое голенище унта. Даже когда в любую минуту можно запросить аэродромного диспетчера: удаление, курс? Диспетчер поймает самолет на развертке локатора, подскажет что-нибудь вроде: «Ваше удаление сто полсотни пять. На курсе». Можно поднести к губам «ларинг», два угольных микрофона в кожаном чехле, сказать: «Спасибо» — или солидно: «Благодарю вас». В наушниках затрещат атмосферные помехи, сквозь них снова голос диспетчера: «Счастливого пути. Конец связи». А первым северным летчикам было трудней. Они летали в открытых самолетах. Тоненькие крылышки, проволочные растяжки. Почти никаких приборов.

В тридцатом для Ненецкого национального округа были заказаны два самолета У-2. На одном летал пилот Сущинский, на другом — пилот Клибанов.

Василий Филиппович знал обоих. Были друзьями. Он может рассказать, как они открывали новую авиационную линию. Давно это было, тридцать четыре года прошло. Целая жизнь.

Сейчас самолет — основное средство передвижения в Заполярье. Олень сдался, не выдержал конкуренции. В самом центре Большеземельской тундры — в Воркуте, для того чтобы показать гостю из Москвы настоящего оленя, председатель горисполкома минут пятнадцать ломал голову, чтобы вспомнить, где ближайшие олени. Современная экзотика Севера — самолет.

На полярный Урал летают геологи, возвращаются с юга отпускники, печорские рыболовы отправляют самолетом рыбу, замороженную до каменной твердости. На Норильск летит ИЛ-14, груз — сантехника. Под Новый год вокзал Воркутинского аэропорта пахнет хвоей. Летчики «ходили» за елками.

Самолет стал обычностью. Подумаешь, невидаль какая — самолет! Чуть-чуть обидно даже. Когда-то на самом первом своем аэродроме Василий Филиппович разговаривал с самолетами. Можно было подойти, поговорить. Ну как, налетался? Ух ты, теплый весь!..

Он мыл самолеты, заправлял их бензином и касторкой, подавал техникам ключи, помогал чехлить, привязывать, ставить струбцины. А через шесть лет, в марте тридцать седьмого года, он был начальником крупнейшей метеостанции в столице Заполярья — Нарьян-Маре.

Как он стал метеорологом — длинная история. С Кегострова его перевели в Северное управление Аэрофлота техником по учету самолетно-моторного парка. Гидрометеослужбы в северных авиапортах тогда еще не было, и начальник управления поручил Василию Филипповичу расшифровывать радиограммы погоды.

Почтальон, тетя Лена, приносила в управление телеграммы с грифом «Авиа», Василий Филиппович расписывался в книге, начинал составлять погоду. Сначала на листке, так, для себя, потом все данные переносил на карту. Туман— желтым карандашом, снег — зеленым, холодный фронт — синим, теплый — красным.

Учиться его надоумил Сережа Глазов. При Институте гидрометеослужбы открылись курсы. Шло освоение Севера, нужны были кадры.

Они носили морскую форму, лекции называли вахтами. «Я пошел на вахту». Им платили стипендию по 115 рублей. Огромные деньги! Они были пижонами, на улицах их принимали за иностранных моряков с белых английских лесовозов.

Изучали климатологию, астрономию, а потом была работа. К тридцать седьмому году Василий Филиппович был опытнейшим полярным метеорологом, и когда 22 марта 1937 года четыре тяжелых самолета стартовали по маршруту Москва— Северный полюс, он «делал» им погоду.

Его имя не мелькало тогда на газетных страницах, его не называли покорителем Арктики, он следил за погодой: замерял температуру, влажность, атмосферное давление...

Потом он был начальником аэропорта, там же в Нарьян-Маре, а чуть позже — в Усть-Цильме, триста километров от Нарьян-Мара вверх по Печоре. Там, в забытом богом селе, начиналась новая жизнь. Василий Филиппович Ветренников был строителем этой жизни. С ним советовались, с него брали пример, мальчишки любовались его авиаторской формой. Он не был большим начальником, ответственность у него была не так уж велика, но я уверен, что свое пусть и маленькое дело он хотел делать с ленинским размахом и ленинской добротой.

В Усть-Цильме был аэропорт третьего класса. И самолеты прилетали не часто, и новости с Большой земли приходили с большим опозданием, но в огромном строительстве, начатом по плану Ленина, у Василия Филипповича были свои обязанности.

Обидно, что жизнь мерят от войны до войны и других границ нет. Дед воевал в турецкую, отец воевал в германскую, а ему пришлось в Отечественную.

Обычно газеты приходили в Усть-Цильму на третий день, а тогда их не было неделями. По радио передавали, что наши войска оставили Орел, Елец, Курск... В избе для транзитных пассажиров ответственный командировочный из Архангельска сказал, что вот-вот будет сдана Москва. И судя по всему, уже к Новому году немцы будут в Свердловске.

Командировочный сидел в углу, в тулупе, на коленях портфель, на портфеле котиковая шапка. Командировочный спешил в Лешуконск.

Ночью синоптики дали погоду, и рейсовый ПР-5 вырулил на взлет, ушел из Усть-Цильмы. Проводив самолет, Василий Филиппович заперся у себя в кабинете, написал заявление в партию.

На фронт он прибыл коммунистом. Их полк стоял на Кольском полуострове, в Апатитах, точный адрес — озеро Имандра.

Секретарь партбюро техник-лейтенант Гена Дроздецкий принял его на учет. Записал в ведомость. Долго искал в сейфе печать, не мог найти. Накануне была бомбежка. Четыре «фоккера» по-страшному разутюжили их аэродром — трудно было определить, где что. Электростанция не работала, а от коптилки из тридцатисемимиллиметровой гильзы света мало, одна копоть.

Всю войну до победного салюта Василий Филиппович командовал ротой аэродромного обслуживания, сокращенно РАО. Что входит в обязанности РАО? Готовили взлетную полосу — раз, засыпали воронки — два, подвозили ГСМ, боеприпасы... Работы много.

В сорок шестом он вернулся в Усть-Цильму. Потом перебрался в Ижму и работал там до пятьдесят девятого, до 12 июля, а с 12 июля он начальник отдела перевозок в Воркуте. Вот и вся его биография. Почти тридцать лет в Заполярье. Да, он может рассказать о Севере. Он привык, что его спрашивают о том, как было тогда. Об условиях работы, о самой работе...

Он сидит напротив меня. На столе бухгалтерские счеты и зимнее расписание самолетов.

У него есть несколько минут. Погода нелетная. Норильск и Кара закрыты.

- Пожалуйста, спрашивайте, хотя я не идеал какой-нибудь — могу спутать.

Так получилось, что из всего личного состава у него самый большой заполярный стаж. Ну и вот, как какой юбилей, замполит всех посылает в отдел перевозок.

Конечно, можно было бы встретиться сегодня вечером. Но сегодня вечером у него актив в горкоме. А завтра—бассейн. Тут в Воркуте знаменитый бассейн. В условиях полярной ночи очень полезно поплавать. Один врач недавно выступал по телевидению, говорил. Очень аргументированно.

Мы договариваемся на послезавтра, сразу после пяти по-московски.

Послезавтра минус 35 и ветер. Утром — чуть-чуть утро, а потом весь день — ночь. Воркута — заполярный город, заполярный аэропорт. В городе легче. Все-таки кругом дома. Огни на улицах, в окнах. Сквозь снег цветные буквы реклам. Кинотеатр «Родина», ресторан «Москва». А здесь — аэродромный ветер, идешь, как в воде. И вдруг прямо в тундре синие рулежные огни, прожекторные отблески на промерзшем дюрале самолетных плоскостей.

В отделе перевозок Василия Филипповича нет. Девушка-диспетчер в летной форме, похожая на стюардессу, спускает рычажок «телетолка», спрашивает в микрофон:

- Где Ветренников? Его спрашивают...

В динамике щелчок, и электрический без всякого выражения голос:

- Он у АН-двенадцатого.

- Он у АН-двенадцатого,— говорит девушка. — У нас открытие с нулей.

С двенадцати ночи обещают погоду, это и есть «открытие с нулей».

Возле вокзала, распахнув грузовые люки, стоит четырехмоторный AH-двенадцатый. Второй пилот, молодой, высокий, весь в меху, в унтах, следит за погрузкой. То и дело второй пилот выдергивает руку из перчатки, и тогда в свете погрузочных прожекторов на его безымянном пальце вспыхивает обручальное кольцо.

- Давай, давай! — кричит второй пилот и снова натягивает перчатку.

По настилу внутрь самолета осторожно въезжает десятитонный «МАЗ».

- Давай, дядя Паша, давай помалу...

Четыре грузчика Норильского комбината начинают «увязывать» самосвал, «зачаливать», чтоб стоял намертво.

Из самолета вылезает представитель комбината, знаменитый заполярный снабженец Мотель Лейбович Муравчик.

- Здравствуйте. Добрый вечер, — говорит Муравчик.— А Василия Филипповича нет. Верно, был. А сейчас нет. Он у себя.

Но у себя Василия Филипповича тоже не было. Оказалось, что в тот день сразу после пяти Василий Филиппович пошел за петухом. Утром он получил записку:

«Уважаемый Василий Филиппович!

В новогодний вечер наш коллектив устраивает аттракцион. Для этой цели нам нужен живой петух. Очень просим Вас, если у Вас такая возможность есть,— пришлите, пожалуйста, живого петуха.

Поздравляем Вас с наступающим Новым годом!

С приветом Баранов

28. XII —64 г.»

Просьба была неожиданной. Ему приходилось отправлять самые разные груза (Василий Филиппович так говорит — груза, ударение на последней букве. Это профессионализм, вроде шахтерской «добычи» и морского «компаса»). Тут ничего не поделаешь.

Всякие были груза — взрывчатка, троса, подшипники, мясо и вообще разные пищевые продукты. Но живого петуха в его практике еще не было.

Это, конечно, не входит в его обязанность — доставать петухов, но почему не сделать людям приятное?

- Ну и пошел я за петухом. На севере однообразие. Нужен петух для аттракциона. Там у них разве где достанешь? Что вы!.. Тундра!

Почему не сделать людям приятное? Можно, конечно. Но ведь, наверное, ему было не легко тащиться в свои шестьдесят лет черт знает куда по сугробам, по ветру. Я уверен, ему было совсем не просто выполнить эту, казалось бы, безобидную и шутливую просьбу. Но полярник Баранов знал, кому пишет. Василий Филиппович Ветренников не может не помочь. Это самая страшная измена. Если угодно — нарушение его морального устава. Нет, на такое он не пойдет. Человек просит — надо помочь.

Мы сидим на диване перед окошечком диспетчера отдела перевозок. Лампы в белых колпаках. На подоконнике тает лед, капли стекают на пол, расплываются по линолеуму.

Василий Филиппович захватил с собой кое-какие старинные фотографии. Нарьян-Мар — тридцать восьмой год. Архангельск— тридцатый, Усть-Цильма... Но если интересуют конкретные факты или даты, пожалуйста,— он как «Заполярная энциклопедия». Он готов ответить. Но сейчас конец года, последние тонна-километры — Василию Филипповичу некогда. Ему нужно в диспетчерскую, потом в штаб к Муравчику, всего на одну минуту, оформить «как следует быть» какую-то грузовую бумагу. Потом у него еще дела в клубе.

Через час он появляется на пороге своего кабинета, широкий, в расстегнутой летчицкой куртке. Куртку он кидает в кресло мехом наверх, разматывает шарф.

- Только что тут бабушку одну с внучкой отправлял в Котлас.

- И как?

- Что «и как»? Билет купила, а за семнадцать килограммов багажа, которые сверх нормы, денег нет. Плачет, паспорт в залог тычет... Стыдно мне на ее слезы было смотреть. Что плачет? Говорю, поможем. Помогли уже. Ладно.

Он снимает шапку, трет руки. Холодно.

- Но это еще не настоящий мороз. Вот в пятьдесят шестом— в пятьдесят девятом были морозы... Страшная сила! Градусов пятьдесят, и ветерок... Теперь, говорят, у нас в Северном полушарии идет постепенное потепление климата, ну а в Южном соответственно — похолодание.

Он садится за стол, проводит ладонью по стеклу, как будто разглаживает скатерть. Конечно, у него мало времени, можно сказать, совсем в обрез, что ж извиняться. Журналистика — это ж тоже нужное дело. Замполит говорит, надо рассказать корреспонденту о Севере. А что Север? На климатические условия у них в работе скидок нет.

- Между прочим, вы видели план по отделу перевозок? Какие у нас показатели? По отправке пассажиров — раз. — Он кидает на счетах одну костяшку. — По отправке грузов — два. По отправке почты — три. Но почта почти не планируется. Почты мало. Значит, только два. — Одна костяшка назад.

Он может остановиться на этих показателях подробней, но он на работе, к нему пришли пассажиры. Их трое. Все трое возмущены, требуют самого главного начальника.

Все было очень обычно, каждый день к нему ходят пассажиры. Это его работа, он привык, что почти всегда пассажиры возмущены, но он не сердится. Он рад каждому, пожалуйста, спрашивайте; если возможно, он рад помочь. У него на лице написано, что он рад.

- Значит, это что ж такое? — грозно сказал первый пассажир, сощурив глаз. — А?

- Здравствуйте, — сказал Василий Филиппович поднимаясь.

- Мы можем и пожаловаться, — сказал второй пассажир и посмотрел на первого.— Нам на семьдесят четвертый, до Сыктывкара. Мы с утра здесь ждем, а между тем в горагентстве продавали билеты.

- У нас тоже продают. Касса внизу.

- Понятно,— неожиданно вполне человеческим голосом сказал первый.

И тут же к столу придвинулся третий пассажир — молодая женщина в резиновых ботиках. На ней лохматая шерстяная шапка, школьные чулки в резинку, через руку плоская черная сумка. Женщина одета не по-северному.

- У меня служебный, — сказала женщина. — Вы начальник отдела перевозок?

- Я.

- Мне в Адлер. — Женщина распахнула сумку, сразу по кабинету Василия Филипповича волны «Красной Москвы». — Мне на ближайший борт. Я опаздываю.

- На ближайший не могу.

- Как вам не стыдно! — очень искренне обиделась женщина; глаза ее сделались совсем удивленными. — Так нельзя. У нас Сурен Суренович так никогда не поступает.

- Знаю я вашего Сурена Суреновича, — сказал Василий Филиппович. — Я летом два дня просидел у вас в Адлере.

- И ничего подобного. Вы обманываете.

- Вот тебе раз, обманываю!

Они начинают вспоминать Адлер, тамошнего начальника отдела перевозок Сурена Суреновича. Потом женщина соглашается подождать, уходит.

- Сегодня летный день. Сразу после четырнадцати пассажиров будет еще больше, — пообещал Василий Филиппович, — Вот увидите!

И действительно, сразу после обеда пассажиры идут один за одним. Они входят в кабинет, вопросы у них самые разные, но помочь им может только самый главный начальник.

В Сыктывкар летит артель маляров. У них инструмент — кисти, краски. Кроме инструмента, другого багажа нет. Маляры упаковали инструмент в ящик. Получился «негабарит». Весовщица там внизу «негабарит» не разрешает. Что делать?

Намечается спецрейс к геологам. Нужны грузчики. Откуда взять грузчиков?

— Простите меня,— оправдывается Василий Филиппович. — Сегодня я весь день буду в бегах. Давайте сразу после Нового года.

Сразу после Нового года я улетел на мыс Каменный, потом в Норильск, а когда вернулся, Василий Филиппович встретил меня, как старого знакомого, сразу стал рассказывать про полярных метеорологов, как им достается на далеких северных станциях.

Сам себя он считает обыкновенным человеком. И судьба его вроде бы тоже рядовая и незначительная, и дела не громкие. Что он делает? Принимает пассажиров, отправляет бабушек с внучками и, нарушая строжайшие инструкции, на свой страх разрешает провоз 17 килограммов багажа... Но почему так тепло и так радостно рассказывают о нем северные летчики, механики, синоптики? О нем говорят от Сыктывкара до Шпицбергена, потому что он талантливо делает свое дело, и, по-моему, сила его в той доброте, о которой он впервые услыхал в далекой северной деревушке. Это совсем не легко быть таким добрым. Но он не может иначе, вся его жизнь скреплена этой силой. Она привела его в революцию, в авиацию, в партию, в Заполярье... Если б не было ее, этой доброты, как сложилась бы его жизнь? Ему кажется, что все было бы так же, как у отца, как у деда, как у соседа. Другого быть не могло. О большем не мог мечтать обычный мальчишка из архангельской деревушки Кротово.

О себе он говорит между прочим. Просто потому, что вся его жизнь на Севере. У него и семья вся северная. Старший сын летает бортрадистом на ИЛ-14, второй сын — техником на телецентре, дочь учится в медучилище. А еще один сын — геолог, но далеко, работает начальником партии в Приморском крае.

Василия Филипповича попросили ознакомить меня с Севером, его попросили помочь, он — пожалуйста. Почему не помочь. Он готов остаться после работы. Он много знает.

Может рассказать, какие бывают метели, как люди замерзали в двух шагах от собственного дома, потому что в метель полная потеря ориентации и видимость — ноль.

На своем веку ему пришлось повидать всякое. Он знает, как делать строганину и соус к ней — «ёживо»: перец, чеснок, уксус. В каких пропорциях, в какой последовательности. Он может рассказать про медведей, как лет десять назад повадился к ним на аэродром один медведь. Он хочет, он старается, чтобы было интересно. Все-таки северная экзотика.

Всем он рассказывает примерно одно и то же. Всем одинаково добросовестно. Он вообще привык все делать добросовестно.

Я не заметил к себе какого-то особого, что ли, расположения. Совсем нет. Все было иначе. Я отрывал его от работы, я мешал. Но я был «приезжий человек», я интересовался Севером, мне нужно было помочь.

Замполит всегда посылает к нему всех, кто интересуется Севером. Зато все, кто знает Василия Филипповича много лет, работают с ним вместе, считают, что эту нагрузку он получил по доброте. Слишком добрый, никому не может отказать. Другой бы сказал: «Некогда!» — и конец всем этим разговорам. А Василий Филиппович не может. Откажет — у него неделю сердце болит. Потом виноватые глаза, аритмия. Он словно родился для того, чтобы доставать кому-то билеты, посылать куда-то долгожданные «груза», бегать за петухом для новогоднего аттракциона, рассказывать о Севере.

В глада и за глаза Василия Филипповича называют добрым. Верно, он добрый человек. Очень добрый. Есть такие люди. Но мало кто знает, что лежит в основе такой доброты, какую жизнь должен был прожить и прожил этот комсомолец ленинского призыва. Он никому не рассказывал обо всей своей жизни, обо всех своих делах, мыслях. Он мог бы, но зачем? Он считает свою жизнь очень обыкновенной.