ЮРИЙ ИЛЬИНСКИЙ
ДЕВЯНОСТО ПЯТЬ МИНУТ
Едва я вошел в класс, как услышал просительное:
- Не спрашивайте нас сегодня, пожалуйста. У нас праздничный вечер. Не спросите, а?
Тридцать пар глаз смотрели на меня с затаенной надеждой, и стоило бы мне чуть наклонить голову в знак согласия, как по классу прошелестел бы восторженный шепот. Но я промолчал и раскрыл журнал. Класс реагировал на это дружным тяжелым вздохом.
Я вызвал Колю Федотова. Коля ответил довольно сносно Подробно рассказал о начале революционной деятельности Владимира Ильича и даже вспомнил некоторые даты. Можно было ставить Коле твердую четверку, но я задал ему еще один вопрос:
- Скажи, Федотов, а что в твоей жизни связано с именем Ильича?
Коля опешил. Он мучительно вдумывался, стараясь угадать некий тайный смысл вопроса. На помощь товарищу, как всегда, поспешил Женя Старосельский. Лукаво улыбнувшись, он подмигнул классу:
— У Федотова биография короче воробьиного носа. А как бы вы сами ответили на этот вопрос?
Ах, хитрец! Ловко расставил мне сети. Ребята оживились, повеселели и с интересом уставились на меня. Мигом превратились они в этаких паинек, положили на парты тетради, вытащили ручки, приготовились слушать. И вот тут-то и поступился я требованиями методики...
...1924 год. Год суровой зимы человечества, год ленинского призыва в партию, год моего рождения. Ровно через десять лет в ветхом поселковом клубе, на украшенной еловым лапником дощатой сцене мне повязали красный галстук. Вид у меня был далеко не торжественный: у барабанщика лопнул ремень барабана, и он на правах старшего и уважаемого человека позаимствовал мой. В довершение всех испытаний мне не хватило галстука, и какой-то пионерский начальник снял и отдал мне свой.
Домой я пришел в красном галстуке. Он был стянут металлическим зажимом, на котором четко выделялся крутолобый профиль вождя. А вскоре наступил час сурового испытания. Рядом с нашим поселком, на крутом берегу Москвы-реки, лепилась неказистая деревушка Колонец. В Колонце было немало раскулаченных семей, были и подкулачники, торговцы овощами на рынке. Их сынки вечно ходили буйными ватагами, подступали к стенам школы, вооруженные палками, мокрыми сосновыми шишками, зелеными яблоками, сбитыми в чужих садах. Они свистом встретили нас после уроков и бросились в атаку:
- Круши пионерию!
Так продолжалось недельки две. Потом к нам в школу пришел новенький — Валька Седых и после первой же трепки организовал самооборону. В очередной стычке мы разбили «неприятеля» наголову. Возбужденные и радостные, мы не преследовали его, решив, что довершим разгром в следующий раз. Прошло еще несколько недель.
В зимний день учительница пришла в класс заплаканная и отпустила нас домой:
- Убит Киров!
Кто такой Киров, мы не знали, только слышали, что он коммунист, очень хороший и простой человек, ученик и соратник Ленина. Мы возвращались домой через засыпанный снегом лесок, было тихо и очень страшно. Дома родители рассеянно отвечали на вопросы либо отмалчивались. Наступало время молчания...
И наступал фашизм. Он одерживал успехи в Европе, он рвался в Абиссинию, он бесчинствовал в Германии. Мы уже знали о Тельмане, о концентрационных лагерях, о гестапо. Кое-что прослышали и о нацистских бреднях.
Тридцать седьмой год начался для меня с огорчений. Сорвался побег в Испанию. Ну разве был у нас хоть один мальчишка, не бредивший республиканской армией? Не повторявший самозабвенно: «Салют, Испания! Вива республика Эспаньола! Но пасаран!»
По улицам шагали пионеры в рогатых испанских шапочках, по стране прокатывались массовые митинги, мы тискали в объятиях смуглых испанчиков и ссорились из-за того, кому первому принимать в гости новых друзей. В кино шла военная хроника, рушились под бомбами испанские города, горели села, над дорогами висели узкотелые, похожие на стрекоз фашистские истребители — «Мессершмитты». О, потом мы хорошо познакомились с этими проклятыми «мессерами», но тогда мы смотрели на них, как на нечто нереальное. А на экране вспыхивали перестрелки, строчили пулеметы, в полный рост шли в атаку бойцы легендарных интербригад вслед за знаменем, нашим родным алым знаменем, на котором виднелось знакомое и родное лицо Ленина.
Меня вместе с моим закадычным дружком выдала девчонка, неосмотрительно посвященная в тайну. Родители проникли в нашу святая святых — на чердак и похитили рюкзак с консервами, сухарями и старинным зазубренным кинжалом. Мы столько надежд возлагали на этот кинжал. Нужно было заколоть фашистского часового, завладеть оружием, а дальше... Остальное дорисовывало неукротимое мальчишечье воображение, упрощавшее жизненные сложности до предела: мы не знали испанского языка (на немецкий и английский надежд не возлагалось, ибо тройки, которые украшали наши дневники, раздавались добросердечными педагогами исключительно из снисхождения и отнюдь не отражали глубины наших познаний).
Но на кой черт нам нужны были иностранные языки, когда у нас были значки с портретом Ленина. Его знают все, и содействие нам должно быть обеспечено.
И вот наша экспедиция провалилась.
* * *
Июнь 1941 года. Сочная зелень листвы. Воздух пропитан терпким запахом хвои, распускающейся желтой акации. За школьной оградой — нестройный гомон, со спортивной площадки доносится звонкий стук мяча.
Мы собрались возле школы. На крыльце свален наш немудреный багаж — рюкзаки, удочки, складная палатка, котелки. Позади — трудные дни экзаменов, впереди — веселое лето. Наш класс явился сюда в полном составе. Мы отправляемся на экскурсию по Волге. Еще зимой составили подробный план. Классный руководитель Иван-Гриша, то есть Иван Григорьевич Стекольщиков, списался со знакомым бакенщиком, и тот обещал достать две лодки. Конечная цель путешествия — Казань, город, где учился Ленин. Ребята были в восторге от предстоящей поездки и теперь, когда до начала путешествия оставались считанные минуты, нетерпеливо посматривали на часы, ожидая прихода учителя.
Он пришел бледный, подавленный. Молча прошел в учительскую, включил приемник. Четкий голос диктора, незабываемые, врезавшиеся в мозг слова: «Сегодня на рассвете германские войска перешли государственную границу СССР, вражеская авиация бомбардировала наши города...»
Ошеломленные, мы спустились в сад. В этот момент, пожалуй, никто не думал, что многие из нас больше никогда не увидят родную школу.
22 июня 1941 года отец уложил пару белья, мыло, полотенце, зубную щетку в старый рюкзак и ушел в истребительный батальон имени Ленина...
— Что делать? Как жить дальше?
Теперь уже не помню, кому пришла в голову мысль идти на фронт. Как будто одновременно сразу нескольким. Предложение было высказано, но на обсуждение не поставлено: весь класс отправился в военкомат.
Нас зачислили в одну роту. Трудно передать, чего это стоило. Мы упрашивали, умоляли, грозили, обманули медицинскую комиссию, безбожно врали в анкетах, не считаясь с последствиями, и все-таки добились своего.
В роте этой пробыли мы недолго. Военный ураган разбросал нас по разным фронтам. «Не многие вернулись с поля...» Большинство осталось навсегда лежать в своих и чужих землях.
Секретарь нашей школьной комсомольской организации Валентин Смирнов был избран комсоргом. Валентин пользовался большим авторитетом. Его честность и прямота вызывали у товарищей уважение.
Осенью 1943 года лейтенант Валентин Смирнов, красивый смуглый юноша, со своим взводом оборонял важную высоту. Гитлеровцы засыпали ее минами, черные букеты разрывов взвихрялись к самому небу. У Валентина осталось семь бойцов. Фашисты, чувствуя, что огонь обороняющихся ослаб, предложили сдаться в плен. В ответ Смирнов метнул последнюю гранату:
— Комсомольцы не сдаются!
Летчик Шура Хватов принял смерть в воздухе в жаркие июльские дни сорок третьего года, артиллерист Юра Новоселов погиб со своей батареей на крохотном плацдарме у Днепра. Упал на окраине Изюма сбитый пулей Вовка Рябов, мой закадычный дружок; рукопашном бою рухнул на трупы врагов исколотый ножевыми штыками наш футболист Коля Сафронов. Витя Кузнецов, а по-нашему просто Кузя, до последнего патрона отбивал фашистскую атаку под Москвой; слабенький, болезненный Костя Косминков, раненный, продолжал выполнять боевой приказ и умер через минуту после того, как доставил донесение командиру. Миша Махров — честный и смелый парень — взорвал мост и ценой жизни приостановил продвижение противника; его братишка — натуралист Витя Махров — скрыл от товарищей тяжелую болезнь сердца, удрал из госпиталя на передовую, участвовал во многих боях и погиб в атаке. Наш изобретатель большеголовый Ленька Орлов разил фашистов из снайперской винтовки. Солнечный луч ударил ему в глаза, ослепил, и в этот момент пуля вражеского снайпера ударила в стеклышко. Погиб в схватке с фашистскими десантниками Валерий Федорцев-Синицын, не вернулись домой, погибли как герои братья Ванюшины — Ван Юн-шан. Отец их был китаец, а мать русская. Погибли Митя Кудряшов, наш замечательный вратарь Леша Бурков, которому сулили блестящее футбольное будущее, талантливый художник Женя Саприко.
Они не совершали каких-либо выдающихся подвигов, ничего сверхгероического, сверхъестественного. Они просто ушли на фронт добровольцами и отдали свои жизни, защищая от фашистов Родину, дело Ленина...
* * *
Прозвенел звонок, и мы вернулись в 1965 год. Но почему никто не шевельнулся? Никто не зашумел, никто не приподнялся с парты? Ребята сидели молча и смотрели на меня. А ведь я-то уж отлично знал, что звонок превращает класс в нечто бегущее, смеющееся, неукротимое. Но сорок пять минут пролетели, и никто не вышел, никто не встал. Я смотрел на эти милые, так знакомые мне разгоряченные лица, и в голову лезла нелепица о мнимых конфликтах «отцов» и «детей», иронические фразы: «Эх и молодежь пошла нынче — многообещающая»...
А она, эта молодежь, сидит внимательная, все понимающая, человечная и умная. Придет ее время, и она покажет себя: пойдет и на сибирские стройки, и на целину, не смолчит при виде несправедливости, а если потребуется, также направится прямо в военкомат в своих узких брючках, попыхивая сигареткой, небрежно улыбаясь, и добьется отправки на фронт и драться будет не хуже «отцов». Только пусть уж лучше не потребуется. Совсем... никогда...
Они выполнят свой долг. Только пусть никогда не опошляется это высокое слово «долг»: «Ты должен сегодня подмести аудиторию... ты должен заплатить профсоюзные взносы, должен принять участие в работе кружка художественной самодеятельности...»
«России верные сыны» шли на каторгу и в ссылку, гибли под белогвардейскими шашками и фашистскими танками, штурмовали вершины науки и космос, отдавали свою кровь, кожу нуждающимся, свои сбережения — стране.
Пусть же ценят у нас понятия Долг и Честь и не рассыпают их попусту направо и налево, вместо песка на скользком пути не употребляют алмазы...
И снова звенит звонок. Теперь уже на урок.
Никто так и не вышел из класса. И снова мы уходим на два десятилетия назад.
* * *
Двадцать лет спустя трудно припомнить все. Вот уже лет шесть, как мне перестали сниться бои и я не просыпаюсь в холодном поту, не потрясаю фантастическими словосочетаниями тихую комнатку: во сне все кажется страшнее, чем наяву, но порой вспоминаешь такое, о чем давным-давно позабыл.
Война видится мне отдельными эпизодами, отнюдь не всегда значительными и достойными запоминания.
Декабрь сорок первого. Морозные дороги наступления. Вмерзшая в снега разбитая техника, окаменевшие трупы с фарфоровыми лицами. Мертвая ледяная пустыня: все сожжено и разрушено. Только печи черными прокопченными надгробиями, ссутулясь, стоят над бездыханным жильем. Зона выжженной земли, зона пустыни, зона смерти там, где была зеленая зона отдыха москвичей, зона санаториев, уютных деревень, парного молока, петушиного озорного крика в предрассветной дымке.
Гитлеровцы мстили домам, земле, лесу. Ни одного строения, ни одной землянки, негде обогреться, не на что присесть.
И вот из вечернего морозного тумана выплывает вереница призраков в черных одеждах. Они ближе и ближе, они рядом. Это трубы сгоревшего села Марфино. Трупы сгорели, трубы остались.
На одной трубе сидит белый кот с черным пятном на лбу. Он словно вырезан из мрамора. Он сидит без движения, грезя, что согревается теплым дыханием доброй русской печи. Но он так же мертв, как эта печь. Замерз.
А мы идем вперед, стирая выжатые стужей слезы с обожженных морозным ветром бурых щек, и кажется, конца пути нет.
* * *
Лето сорок второго года. Окружение. Бродим в фашистском кольце в поисках бреши. Но заслоны прочны — вырваться не удается. Паек давно кончился: питаемся зелеными помидорами с грядок. На лесном хуторе сердобольная хозяйка поит нас парным молоком.
Голод и зеленые помидоры с молоком доконали нас окончательно. О, как разительно непохожи были мы на тех краснощеких, аккуратных бойцов, которых так много рисовали перед войной на осоавиахимовских плакатах! Но все же мы — воинская часть, хотя и крохотная.
Лес. Околица очередного хутора. «Часть» бессильно пластается по земле, стонет, ругается. За кустом щелкает выстрел: пожилой старшина захлебывается кровью. Ему, пожалуй, было тяжелее других: язвенник. Скверно.
Но гитлеровцы не показываются, хотя грохот движения долетает из-за леса, с шоссе. Возвращается сержант — ходил на разведку. Хуторок пуст — никого нет. Сержант принес только три сырых яйца и полную пилотку пшеницы... через пару минут все разобрано до зернышка.
- А это что?
- Нашел...
В руках у рыжего сержанта обложка какой-то книги. Толстыми черными буквами по красному полю: «Ленин». Молча смотрим на обложку. Саша Зотик, совсем мальчонка — остроносый, синеглазый, в непомерно широкой гимнастерке, тронул обложку грязной рукой, у него выхватил солдат, присоединившийся к нам ночью, потом передал соседу.
- Семнадцатый том,— задумчиво проговорил Зотик. — И толстая какая книга была. Написать такое, а?
Наш лейтенант, раненный в голову и нижнюю челюсть, промычал сквозь бурую повязку нечленораздельное и махнул рукой. Затем встал, тщательно оправил гимнастерку, подтянул ремень, повесил за плечо винтовку и, отобрав у солдат обложку, неторопливо, четко вышагивая, словно на смотру, зашагал вперед. За ним, охая и проклиная все на свете, поплелись и мы. Война продолжалась.
* * *
И вот мы у роковой черты. Польская западная граница. Готовимся к броску, а рядом кто-то приколачивает фанерную стрелу с надписью: «ВОТ ОНА, ПРОКЛЯТАЯ ФАШИСТСКАЯ ГЕРМАНИЯ».
Хлопок. Красная ракета. И ветер в ушах. Под ногами курится пыль: фашисты отстреливаются. Но где там — сопротивление сломлено, остатки гитлеровского заслона в панике улепетывают вдоль шоссе, а их догоняют и утюжат наши танки.
Улицы городка. В окна домов летят противотанковые гранаты, вздымаются к небу сбитые взрывом крыши... Но город молчит. Тогда выбиваем двери одного дома, другого, третьего — никого. И вдруг в одном-единственном обнаруживаем немца. Немца! Первого немца в Германии!
Щелкает предохранитель парабеллума — это очень точное оружие — из него не промахнешься, тем более с двух метров. Немец — пожилой, какой-то желтый, одутловатый. Он уже вышвырнут из жизни. Он уже по ту сторону добра и зла, и его лицо на наших глазах превращается в маску.
Но стрелять в несопротивляющегося врага?
Неукоснительный мальчишеский закон — «лежачего не бьют»! Да, но ведь они били! Нам как-то неловко — ну хоть бы он сопротивлялся, что ли. Но немец стоит отрешенный. Постепенно приходим в себя и с удивлением замечаем в комнате еще десяток неподвижных фигур — крестьянка, охотник в тирольской шляпе, согбенный старик. Стол заставлен бюстами, гипсовыми фигурками, бронзовыми статуэтками.
- Скульптор?!
Здоровяк Данченко хлопает немца по плечу.
- Дайне?
- Ихь, ихь,— едва шевелятся белые губы немца,— майне.
Он, шатаясь, кружит по мастерской, роется в ящиках и вдруг достает из груды хлама что-то блестящее. Мы вглядываемся и отшатываемся — Ильич!
- Ихь, ихь,— бормочет немец, стирая пыль с бронзовой фигурки.— Нойцейнхундерт фирундцванциг... яр.
- 1924 год,— бормочет Данченко, вглядываясь в цифры на ленинском изображении.
Чертовски жаль, что не знаем немецкого. Эх, и дураками же мы были в школе: вечно удирали с урока. Сейчас бы поговорить с этим немцем.
Уходим, осторожно притворяя дверь. Немец беззвучно плачет.
А потом голубое майское небо, весенняя зелень, дымящийся рейхстаг, надпись на фронтоне: «Мы из города Великого Ленина». И пестрые толпы людей, вырвавшихся из фашистского ада, приветственные крики на двунадесяти языках:
- Лонг лив Ленин!
- Наздар Ленин!
- Hex жие Ленин!
Знамена, сделанные наспех, укрепленные на криво заструганных древках, и на них — Ильич. То он похож на француза, то на англичанина, то на итальянца, то на испанца. Восторженный поток течет и течет, а с неба льется горячий ливень солнечных лучей на израненную, истерзанную, но выстоявшую землю...
* * *
Первый послевоенный год. Приезжаю домой после пяти лет отсутствия. Хожу по родному поселку, на груди позвякивают награды. Вместе со мной два моих однокашника. Это все, что осталось от нашего класса.
Когда схлынул угар встреч, я поехал в Москву. Разыскал Военно-политическую академию имени Ленина, куда меня направляли учиться.
Помните, ребята, что завещал Ильич молодому поколению?
Вот и мне хотелось учиться. И как хотелось! Ведь, по существу, у меня не было никакой специальности. Во многом я отстал. Читать приходилось по восемнадцать часов в сутки, чтобы наверстать упущенное. До чего ж хотелось отвечать на уроках, получать отметки!
Я быстро справился с приемными экзаменами. На удивление себе написал диктант на пятерку, чего со мной в школе никогда не бывало; друзья шутили: сказалось, мол, нервное напряжение. Прошел и мандатную комиссию — характеристики были неплохими. Оставался пустяк — медицинская комиссия.
Вместе с тремя поступающими в академию фронтовиками я вошел в кабинет, пошутил с одним врачом, с другим; так балагуря, добрался до главного, который утверждал заключение своих коллег. Седой профессор с генеральскими погонами быстро подписал бумагу и спросил, какой оклад я получаю. Слегка удивленный столь «немедицинским» вопросом, я ответил.
— Пенсии будете получать не менее пятисот рублей, — сказал он мне и пожал руку. — Семь ранений и две тяжелые контузии — это вам, как говорится, не фунт изюму! На одном энтузиазме держитесь, батенька...
Очутившись за воротами академии, я долго стоял возле серого здания, невидящими глазами смотрел на огромный орден Ленина на темно-серой стене, и небо надо мной было низким, темно-серым, серыми казались деревья на улице, лица прохожих расплывались бесформенными пятнами...
Пришел в себя я возле нашего поселкового пруда. Я прижался пылающим лбом к прохладному стволу старой березы, ощущая горьковатый, едва уловимый запах отмирающей коры, влагу недавнего дождя. У этой самой березы собирались мы всем классом и, тайком покуривая дешевые папироски, спорили, спорили без конца. Теперь спорить не с кем.
Именно здесь, возле старой березы, роняющей листья в черное зеркало пруда, я и решил рассказать о своих одноклассниках. Рассказать всем. Удалось это сделать только через четырнадцать лет.
Быть пенсионером в двадцать один год не хотелось. Но что я умел? Стрелять? Командовать ротой? Бросать гранаты? Да, больше я ничего не умел. Задумчиво смотрел я на свой комсомольский билет.
Секретарь райкома комсомола встретил меня радушно и тоже задал мучительный вопрос: что я могу. Потом покачал головой и молча выписал предписание. Прочитав его, я онемел от изумления. Но секретарь райкома не шутил, и я стал комсоргом ЦК комсомола в школе ФЗО.
Помещалась школа в двухэтажном бараке, на окраине поселка. Возле школы меня встретили трое подростков в форменных куртках. Они сосредоточенно играли в расшибалочку — азартную игру на деньги. Горка мелочи блестела на песке, рядом зеленели засаленные мятые бумажки, придавленные обломком кирпича.
- А ну, закрывайте лавочку!
Ребята нехотя собрали деньги, ворча попрятали их по карманам. Они отдали должное моему фронтовому кителю, но тотчас же примутся за свое занятие, как только скроюсь из глаз. Я вошел в здание. Оно было совершенно пустым, только на пороге второго этажа одиноко сидел плотный крепыш, сонно посматривая на пустую бутылку.
- Ты кто?
- Дежурный поммастер. Остальные в командировке — за пополнением поехали в Калининскую область...
Воспользовавшись отсутствием хозяев, я осмотрел помещение. Оно казалось нежилым, неуютным. В красном уголке гулял ветер, шевеля полуистлевшие плакаты и кумачовые лозунги...
В кромешной тьме, под хлещущим изо всех сил дождем я возвращался домой. Настроение было под стать погоде.
А потом один за другим стали приезжать еще фронтовики. Их назначали воспитателями, педагогами, хозяйственниками, мастерами производственного обучения. Была создана партийная группа, начали наводить гвардейский порядок. С радостью встретили мы «племя младое, незнакомое».
Ребята и девушки приехали из Калининской области, их села опустели, многие городки были сровнены с землей. А они жаждали знаний.
И мы стали учиться вместе. Я по воскресеньям слушал лекции в институте, на подготовительном, ребята осваивали специальности слесарей по ремонту оборудования, слесарей- сборщиков, верхолазов-монтажников. По вечерам они занимались в школе; собирались в красном уголке, который теперь был приведен в приличный вид. Здесь, как принято, проводились занятия разных кружков.
Я сам в процессе подготовки к очередному занятию политкружка учился и узнавал много для себя нового, читал все, что находил о Ленине. Потом мне захотелось познакомиться с его произведениями, и я, хоть и растерялся от обилия томов в красном переплете, все же решил перечитать их все. Так прямо и заявил об этом библиотекарю. Правда, решение свое осуществить мне не удалось по ряду причин, но в библиотеке я пропадал все свое свободное время.
В партию меня приняли здесь же, в школе.
* * *
— Хок-хок-хок!
Олени идут ходко, хотя и проваливаются в рыхлый снег. Груз на нартах невелик: каюр и я. Оба мы в гусе, в малицах. Малица — вроде тулупа из шкур, гусь — нечто вроде комбинезона из таких же шкур, только шерстью внутрь. Такой костюм по здешнему морозцу в самый раз. Мороз не страшен, страшно свалиться с вихрем мчащихся нарт: каюр может не заметить, и тогда...
Нарты летят вперед по льду замерзшей реки. Безмолвная ледяная пустыня залита голубым холодным огнем. Высоко в бездонной черноте неба мерцают зеленоватые звезды. Поскрипывают узкие полозья, пофыркивают добродушные олешки: на их спины с шипением обрушивается остол — шест, с помощью которого погонщик управляет животными.
Каюр — пожилой ханты по имени Лука — посасывает короткую трубочку, жует крепкий пахучий табак, сплевывая коричневую жижу. Лука может молчать целыми сутками, но иногда его «прорывает». Говорит он нескладно, путая русскую речь с хантыйскими и мансийскими словами, но слушать его интересно. Иногда он поет.
Часа через полтора взбираемся на крутизну правобережья. Я еще и еще раз проверяю себя: к лекции готов. Горком партии послал меня к рыбакам и охотникам на время предвыборной кампании. И хотя аудитория у меня не слишком квалифицированная, все же я, новоиспеченный педагог, волнуюсь.
Каюр что-то кричит оленям и останавливает нарты, призывно машет рукой — пойдем, место покажу.
Косолапо переваливаясь, следую за Лукой. Выходим к самому обрыву. Отвесная пропасть. Далеко внизу блестит под луной лед.
- Вот здесь они стояли...— говорит Лука, раскуривая трубочку.
- Кто?
- Люди... А вон там была губпрорубь...
Ничего не понимаю. Какие люди? Что за прорубь? Лука попыхивает своей носогрейкой. Он удивлен, пожалуй, даже уязвлен тем, что я, москвич, не слышал о разыгравшейся в этих местах трагедии. В гражданскую войну было. Колчаковские войска и кулацкие банды свергли здесь Советскую власть, захватили Тобольск, зверски расправились с захваченными в плен красноармейцами, местными коммунистами, советскими работниками. Вот здесь на берегу настигли белые отходивший красный отряд. Местный хантыйский князек Сорум триста оленей дал мятежникам. Оленьи упряжки с пулеметами догнали измученных полураздетых пеших красноармейцев. Закипел последний бой.
Оставшихся в живых пленных согнали на берег реки, раздели донага, облили водой. На пятидесятиградусном морозе вода вмиг сковывала несчастных ледяным панцирем. Ледяные статуи расставили бандиты по всему берегу на устрашение местному населению. Статуи стояли всю зиму.
- Я сам еще мальчишкой был. С отцом бежал вниз по реке на олешках. Видел. Ух, страшно! Стоит один белый, как молоко твое, борода рыжая, и кулаком грозит. Видно, проклинал палачей.
- А что такое губпрорубь?
- Э-э! Тоже черное дело! Которые раненые стоять не могли — им прорубь вырубили и сказали: «Вы за губернскую Советскую власть — вот вам губпрорубь!» И утопили... А одному доску на грудь повесили, комиссару ихнему. И такое имя написали — сказать не могу... Ленин... написали, Ленин, понимаешь?
Я стоял у обрыва и, глядя на волнистый лед реки, представил себе этого комиссара: сильный торс, мускулистые руки, красной звездой запеклась на лбу пулевая рана, а на груди — доска с надписью: ЛЕНИН. Поверженной, растоптанной хотела видеть трудовую Россию белогвардейщина и прочий разномастный старый мир. Но имя ее вождя, долетевшее даже в здешнюю глухомань, звало на борьбу, и трудовая Россия победила.
* * *
Ночевали мы в просторной избе у родственников Луки. Я условился с председателем колхоза о лекции. Председатель угостил меня копченой медвежатиной и, загадочно улыбаясь, проговорил:
— Очень хорошо, что к нам приехал. Праздник увидишь.
Оказывается, вечером должен был состояться традиционный праздник медведя. На протяжении веков у некоторых народов Северной Сибири хозяин лесов считался священным животным. Это вовсе не означало, что медведя нельзя убивать, наоборот, охотника, добывшего медведя, чествовало все селение. И все же к медведю относились с уважением: нельзя было ни в коем случае ругать медведя, нельзя было даже подумать о нем плохо.
Медвежий праздник устроили в чуме, специально для этой цели сооруженном. Несколько старых ветхих чумов мирно доживало свой век рядом с добротными, современными домами — старики и старухи летом использовали их как «дачу».
Чум был полон. Чум похож на шатер. Стоит на семи шестах, прикрыт берестяной крышей. Маленькие листки вываренной бересты прикрывают дымовое отверстие. Листки настолько тонки, что летящий вверх дым от очага сдвигает их, прорывается наружу. Когда же костер гаснет, листки падают, прикрывают дымовое отверстие от ветра, и в чуме сохраняется тепло. Впрочем, это, вероятно, только теоретически: берестяная крыша, как решето, в многочисленные отверстия заглядывают звезды. Ветер плотными струйками бьет изо всех щелей. Но стоит ли обращать внимание на такие мелочи? Конечно, нет. Лучше посмотрите на хозяина, бесстрашного охотника. Смотрите, какого гиганта он подстрелил. Он свалил медведя одной пулей, а это что-нибудь да значит! Попробуйте промахнуться и ранить зверя. Ого! Задерет! А Иван подошел, прицелился и попал прямо в глаз.
О подвиге удачливого охотника шепчутся старухи, одобрительно покачивают головами старики, посмеиваются девушки, скашивая на храбреца черные вишенки узких глаз.
Загудел бубен, звякнули бубенцы. К костру вышел тонкий в талии, стройный парень, поклонился хозяину. Начался долгий символический танец. Танцор показывал, как охотник надевает лыжи, идет через тайгу, ищет берлогу, осторожно ее осматривает и отпрыгивает назад. Появляется зверь, охотник стреляет, потом бросается на зверя врукопашную. Бубен грохочет чаще, танцор убыстряет темп. Кажется, что и впрямь он бьется с невидимым врагом. Черноволосый музыкант так старается, что вот-вот пробьет кожу бубна. Но вот медведь убит. Охотник утирает пот и подходит к распластанной на полу медвежьей туше. Имитация кончилась — охотник ножом ловко вспарывает тушу, вынимает сердце. Сердце медведя придает человеку силу и мужество...
Потом все едят жареную медвежатину. Ко мне подходит танцор. Он тоже приехал сюда погостить, а отец как раз медведя убил. Танцор работает в областном центре врачом- рентгенологом, учится в ординатуре. Отец его — старый коммунист, участник гражданской войны. Зовут молодого врача Владимиром. В честь Ленина...
Несколько лет провел я на Севере и очень жалел, когда пришлось оттуда уехать. Замечательный край, замечательные люди. Возможно, именно таких людей встречал Владимир Ильич в Шушенском, они помогали ему, они слушали его, они любили его и они помнят его и по сей день. Помнит весь Север.
* * *
Весть о XX съезде застала меня в Ленинграде, куда я приехал в командировку. Все свободное время я бродил по великому городу, осматривал достопримечательности: дворцы и памятники, набережные и мосты, где белыми ночами прохаживался Пушкин; рабочие районы, где зрела революция. В один из дней мои экскурсии вдруг были прерваны: вместе с коммунистами учреждения, куда я был командирован, мы пошли на собрание партийного актива Смольнинского района.
Собрание происходило в знаменитом Смольном — это меня потрясло. Ведь именно здесь помещался боевой штаб революции, отсюда Ленин руководил восстанием, отсюда шли рабочие, солдатские и матросские полки на штурм Зимнего дворца.
Зал был полон. Стояла напряженная тишина, глухо звучал взволнованный голос докладчика. Людей моего возраста и чуть постарше было совсем немного, а больше было людей пожилых и старых — они ловили буквально каждое слово.
Я смотрел на них и думал: «Старые большевики, старые коммунисты — сколько испытаний выпало на вашу долю!»
Возрождалось, утверждалось в жизни новое, восстанавливались ленинские нормы партийной жизни и государственной деятельности.
В минувшем году я побывал в Индии. На улицах Калькутты — огромного города — книжных магазинов нет. Книги там раскладывают прямо на мостовой, и они лежат там день и ночь: купить можете в любое время. Я с товарищем возвращался в отель. Было далеко за полночь. На улицах горели костры, возле бронзовых изображений различных богов пылали тонкие свечки, курились благовония.
Возле костров на корточках сидели и просто лежали на асфальте бездомные люди, они поглядывали на нас кротко, покорно. Поодаль мы заметили группу людей. В центре ее сидел человек в чалме и читал книгу. Мы подошли поближе. В отблесках огня и бледном свете неоновых ламп мы ясно увидели на обложке изображение Ленина, только он был смугл, черноглаз и напоминал индуса. Заметив нас, человек, читавший книгу, вежливо осведомился:
- Мы вам не мешаем, господа?
- Где вы взяли эту книгу?
Индусы переглянулись. Человек в чалме встал и подошел к нам.
- Вы имеете что-нибудь против, господа?
- Мы — из Москвы. Русские. Мы не господа.
Он кинулся пожимать нам руки. Он только что возвратился из Бхилаи, куда ездил к брату. Брата русские техники выучили на токаря. Брат хорошо работает, а русские — это отличные ребята! Книгу? Книгу он купил — посмотрите вот сюда, на мостовую, здесь можцс купить такие книги...
В самом деле, на мостовой среди цветастых обложек мы увидели несколько книжек Ленина.
Кто теперь не знает Ленина? На каком языке нет его книг?
Снова звенит звонок. Прошло девяносто пять минут. А ребята сидят молча. Возможно, они впервые поняли, что и в их жизнь уже давно вошел Владимир Ильич.