ЗАХАР ДИЧАРОВ

МОСТ ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ

1

Еще не утро. Еще даже не рассвет, а в небольшой комнате рассыпается звон будильника, спрыгивает с кровати рыжая кошка, вспыхивает свет. Елизавета Романовна просыпается. Подымается на работу.

Она степенно одевается, прибирает комнату, степенно завтракает и выходит на улицу. Часы показывают половину пятого. Спит ее улица, Гданьский проезд. И вокруг, и дальше тоже все безмолвно. Нигде ни голоса, ни звука. Не прогремел еще ранний трамвай. Безлюдье. Только в отдалении, на стройке жилого массива, пошумливает кран да проносится изредка ночное такси.

Идет Елизавета Романовна дробным, легким шагом. Идет чуть согнувшись — все-таки семьдесят шесть за плечами. Маршрут привычен, он повторяется изо дня в день, много лет: все прямо, прямо, до Сердобольской. У Сердобольской ее, может быть, нагонит трамвай, самый первый трамвай, «двойка», и тогда оставшуюся треть пути — все же не близкий край! — она доедет в пустом еще вагоне.

А пока она шагает, оставляя за собой кварталы новых домов, заводы, молодые скверы. Теснятся в голове думы: и о семейных делах, и о заводских, и о том, что уже минулось, о том, что было здесь когда-то, на этой длинной улице — Большом Сампсониевском проспекте.

Улица эта — ныне проспект Карла Маркса — как река. Годы прокатились по ней, как волны. Вся жизнь Елизаветы Романовны прошла на этом нешироком проспекте.

Сухонькая фигурка. Легка на ходу. Негулко отдаются шаги — ровные, неутомимые. Как отсчет сердца, как стук часов. И стоит лишь краешком памяти коснуться, задеть былое, как покажется, будто не тротуаром идешь, а переступаешь по звеньям незримой цепи. Идешь, идешь и приходишь в самое начало Большого Сампсониевского проспекта к знакомому переулку. К самому началу жизни своей...

Эта улица как спинной хребет. Ее ребра — переулки: Ломанский, Нейшлотский, Бабурин, Фризов, Тобольский. Она протянулась вдоль Большой Невки, придавленная грузом кирпичных корпусов. Над ее кварталами дымились трубы фабрик и заводов. Сампсониевская бумагопрядильная, «Новый Лесснер», «Парвиайнен», «Русский Рено», «Эриксон»... Между ребрами — мещанские домишки со ставнями, скучные рабочие казармы. Доходные каменные глыбы в несколько этажей и прибыльные купеческие «дощанки», кое-как сколоченные, холодные. Для «угловых» жильцов.

На таком «ребре», в Нейшлотском переулке, родилась девочка. Нарекли ее Лизаветой. Но как выглядели те, кто нарекли, не знала она и не узнала вовек. Мать умерла после родов. И отца вскоре не стало. Кондуктор конки, он упал с империала и разбился насмерть. Ее приютили свои же бедняки, знавшие Романа Гаврилова, и детство девчонки прошло в одном из «углов», среди деревенских мужиков и баб, нуждою загнанных в город, в цеха «Русского дизеля», в мастерские Сампсониевской мануфактуры.

Воспитывал Лизавету дядя Вася, слесарь с «Русского дизеля». Жизнь была отчаянной: в скученности, в спертом воздухе, в сырости, почти без света. Но человек, заменивший ей отца, был добр, хоть и редко ласкал ее; когда она горевала от недетских обид, грозился шутливо: «Будешь плакать — поцелую!» И она умолкала — борода у дяди Васи была черная, жесткая. Бороды Лиза боялась.

Как все девчонки и мальчишки, жившие в «углах», она ходила в длинной, редко сменяемой рубахе. Другой одежды не было. Чтобы не быть обузой, прибирала, мыла полы, бегала в лавку, а лет с восьми стала нянькой. Жена дяди Васи, Анна, работала на Сампсониевской бумагопрядильне. Туда к ней таскала Лиза грудного ребенка. Трижды в день. Кормить. В школу не ходила.

Те годы — девяносто пятый, девяносто шестой — были для петербургских пролетариев особенными. Начались непрерывные стачки. Самой крупной и грозной была стачка текстильщиков. И Сампсониевская мануфактура, где трудилась Анна, жена дяди Васи, тоже бастовала.

Утих в цехах железный лязг. Замерли машины. Зато зацокали на Сампсониевском проспекте копыта казачьих лошадей.

Стачка тянулась долго. Теперь не нужно было таскать на кормление младенца, но Лиза не радовалась этому. Жить стало трудно, голодно. Даже черствого черного хлеба ели не вдосталь. Тяжкое время.

Один человек определил его тогда как начало полосы подготовки народной революции. Он назвал стачку текстильщиков знаменитой промышленной войной. В недрах революции созревали новые семена.

Он — а это был Владимир Ульянов — начал сеять таящие в себе силу взрыва семена еще за два года до всеобщего выступления петербургских ткачей и прядильщиков. Осенью 1893 года в рабочих кружках Выборгской стороны появился незнакомец. Современникам он запомнился на всю жизнь.

Его можно было видеть в читальном зале Публичной библиотеки и в заводских переулках, в студенческих аудиториях и в рабочих казармах фабрики «Лаферм».

Он заходил туда, где вдоль стен тянулись грубо сколоченные нары, чуть прикрытые рваными сенниками. Любого свежего человека мог ошеломить удушливый, сырой воздух; здесь в мутном скупом свете желтели изнуренные непосильным трудом лица людей, у которых не было ничего настоящего: ни крова, ни одежды, ни пищи, ни самой жизни.

Но Ленина не смущало то, что он видел тут. Он знал, что у этих людей есть настоящее — борьба за свободу — и есть будущее -— революция.

Ради этого будущего он здесь, на Выборгской стороне, руководил собранием представителей всех марксистских кружков Петербурга, положившим начало «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса».

Маленькая Лизавета, дочь этого класса, не могла в ту пору и предполагать, что судьба ее и судьба удивительного человека, по имени Владимир Ульянов, сольются в одном великом потоке два с лишним десятилетия спустя. Что судьбы эти скрестились уже сейчас.

В двенадцать лет кончилось ее невеселое «угловое» детство. Девчонку определили туда же, где работала Анна, жена дяди Васи. На бумагопрядильню. Ростом она совсем не вышла — маленькая, худенькая — не хотели брать. А когда взяли и подошла первая получка, то получился конфуз. Лизавета никак не могла дотянуться до окошка, и кассир сердился: «Где ж она там, Гаврилова, куда заховалась?»

Поначалу Лизавете казалось, что тут даже хорошо. На участке, куда ее поставили, было еще восемь таких же девочек. Их заставляли убирать грязь, обтирать пыль, таскать на себе тяжелые катушки. Но иногда они вспоминали свое, уже отошедшее детство и начинали кувыркаться в хлопке, делали тряпичных кукол, __ играли с ними. За это, случалось, попадало.

С годами девчонка вытянулась, стала, как и все, прядильщицей. Потекли неделя за неделей — однообразный, безрадостный труд. Душно, жарко! Воздух насыщен влагой. Вентиляции нет, форточки открывать строжайше запрещено: нельзя охлаждать пряжу. Томит жажда, а воды кипяченой не хватает. От уборных тянет густым тяжелым зловонием. Как все это было терпеть? Как сносить безропотно штрафы, брань мастеров, их придирки?.. В боевом девятьсот пятом году Лиза — теперь уж Елизавета — бунтовала против царя, вместе со всеми ходила под красным флагом. Юность прядильщицы Гавриловой кончилась — подходила зрелость. Как в тысячах других ее товарищей, прорастали в ее душе семена, посеянные Владимиром Ульяновым.

2

Наступил такой день, когда прядильщица Елизавета Гаврилова бросила опостылевшую мануфактуру: стало невмоготу. Вместе с несколькими подружками пришла она на Сампсониевский проспект, к высокому зданию на углу Гельсингфорсского переулка. Тут находилось одно из наиболее крупных предприятий города — Петербургская телефонная фабрика Л. М. Эриксона.

Это было в 1913 году. К тому времени Елизавета вышла замуж за слесаря с литейно-механического завода — Семена Васильева. Родился мальчонка. Жили поначалу у матери мужа, тут же, неподалеку от Нейшлотского.

Завод «Эриксон» принадлежал шведской акционерной компании. В самом центре Выборгского района высились его кирпично-красные корпуса в пять-шесть этажей. На самом верху помещались сборочные мастерские. Там-то и стала работать Елизавета. На длинных узких столах тут собирали оборудование телефонных станций, телефонные аппараты. Хмурая, строгая мастерица показала новенькой место: надо было привыкать, приучаться к этим крохотным винтикам, катушкам, зажимам, находить, что к чему. Собирать.

Так для вчерашней текстильщицы началась новая работа, но не новая жизнь. Иностранные мастера, спокойные, безразличные ко всему, кроме интересов своих и хозяина, разговаривали с рабочими свысока, едва скрывая пренебрежение.

Как плавится металл в жарком горниле, как отливается он в умелых руках в форму, так плавился и формовался на Выборгской стороне характер Елизаветы Васильевой.

Этот район всегда был оплотом революционно настроенных петербургских пролетариев. Еще в девятьсот четвертом году возникла на заводе «Эриксон» подпольная большевистская организация. Елизавета Васильева поступила на «Эриксон» как раз в ту зиму, когда петербургские большевики вынесли решение: в память о ленских расстрелах провести общегородскую забастовку. Всю весну велась подготовка к Первомаю. Ходили по цехам, по рукам листовки, призывы. Работа в этот день замерла. Вышли в Гельсингфорсский переулок тысячи эриксоновцев, слились с ними работницы с ниточной фабрики Таршилова. Плотными рядами пошли к Большому Сампсониевскому проспекту. Соединились с рабочими «Нового Лесснера» и, шагая под красным знаменем, запели:

Вставай, поднимайся, рабочий народ!

Вставай на борьбу, люд голодный!

Когда демонстрация проходила мимо полицейского участка, раскрылись чугунные ворота и вырвалась на проспект конная полиция. Нагайками избивали безоружных рабочих, топтали их лошадьми, осыпали грязной бранью людей, их красное знамя, их песню. Но, как писал Ленин об этой маевке, «рабочие смеялись над бессильной злобой царской шайки и класса капиталистов...».

Вместе с братьями по классу шла тогда по рабочему проспекту и Елизавета Васильева. И на нее обрушились полицейские нагайки. И она смеялась над их неправедной злобной силой.

Политические демонстрации, митинги и забастовки не прекращались. Назревала новая революция. В 1914 году, накануне войны, эриксоновцы приняли участие в общегородской политической стачке. Дело дошло до открытых боев с самодержавием. На Выборгской стороне появились баррикады. И в эти дни Елизавета Васильева опять была со всеми вместе. Рвался наружу ее задорный, живой характер. Уже не страшили ее надменные мастера из иностранцев, и уже не было сил скрывать клокочущий в сердце гнев на бесправие, на произвол. И когда Ленин писал о тогдашней обстановке, что «медленно но верно, революционная стачка шевелит, будит, просвещает и организует народные массы для революции», то казалось, что он из своего эмигрантского далека видит, понимает, чувствует и молодую сборщицу с «Эриксона» — Елизавету Васильеву.

А сил, твердости ей, Елизавете, требовалось все больше. Началась война. Производство на фабрике в связи с военными потребностями быстро расширялось. Работа становилась апряженней, утомительней. Недолго длилась молодая семейная жизнь Васильевых, всего года три с небольшим. Слесаря с литейно-механического забрали на фронт.

Приходили от Семена нечастые письма. Потом вдруг совсем прекратились. В жаркие летние дни по воскресеньям уходила Елизавета вместе с сынишкой за город, в Шувалово, сидела на берегу озера, под высокими соснами, тосковала, проклинала войну. Ждала. И вот дождалась: пришла похоронная. Осталась она, как тысячи таких же молодых, не изведавших в полную меру счастья женщин, вдовой. Это было в девятьсот пятнадцатом году. И в том году, и в следующем, шестнадцатом, снова бастовали петербургские пролетарии. И она вместе с ними.

3

С каждым днем дорожали продукты питания. Все меньше удавалось купить на рабочий заработок еды. Все длинней становились очереди у булочных.

Третий год шла война. И уже не единицы, не сотни, а миллионы людей спрашивали себя: «Из-за чего же идет война? Ради чего?»

«Из-за чего же идет эта война, которая несет человечеству невиданные бедствия и мучения?» — спрашивал Ленин. И отвечал: «...из-за дележа колоний, из-за порабощения других наций, из-за выгод и привилегий на мировом рынке».

Елизавета Васильева была совершенно неграмотной. Товарищи сказали ей:

— Ходила бы ты, Лизавета, в воскресную школу. Хоть расписываться научишься!

Как ни трудно было с малышом на руках, она пошла. Послушалась доброго совета. С натугой, постепенно, но не отступаясь от начатого дела, осилила два класса. Наконец-то книга, газета стали для нее открытой дверью, через которую она впервые вошла в мир знания.

Тайно, только из верных в верные руки передавалась, ходила по цехам «Эриксона» большевистская газета «Правда». По-разному называлась она, защищаясь от преследований царизма: то «Рабочая правда», то «Рабочий», то «Правда труда».

Перед началом войны самодержавие разгромило большевистскую «Правду». Но тогда Выборгская сторона, как и весь пролетарский Петроград, стала узнавать правду из листовок, из прокламаций, из партийных революционных брошюр.

И к женщине, вчера еще темной, неграмотной, а сегодня прозревающей, идущей на борьбу с насилием уже не стихийно, а сознательно, тоже доходили горячие, страстные слова ленинской правды.

Вещие эти слова, о том, что «война, неся бесконечные бедствия и ужасы трудящимся массам, просвещает и закаляет лучших представителей рабочего класса», имели к Елизавете Васильевой прямое отношение.

Она прислушивалась к тому, что говорят в цехах передовые рабочие, куда зовут, чему учат. Размышляла. Взвешивала. Примеряла их рассуждения к своим товаркам. К себе. Становилась тверже, собранней. Ждала, как и все, назревающих событий.

Все дальше уходила она от той растерянной солдатки, которая, узнав о гибели мужа на фронте, сникла, расслабла, не знала, куда податься, как жить. Все круче закипал революционный Петроград. Ее Петроград.

Эриксоновцы всегда шли в первых рядах выборжцев. Эта фабрика занимала ведущее место в революционных событиях района. Именно здесь, на Выборгской стороне, в февральские дни семнадцатого года собирали свои силы поднявшиеся на самодержавие рабочие и солдаты. Именно отсюда через Литейный мост и по льду Невы был нанесен главный удар восставших по центру города, где скопил свои силы царизм. В этом ударе участвовали и красногвардейцы с «Эриксона».

Не колеблясь, не страшась опасности, пошла и Елизавета Васильева по невскому льду на ту, аристократическую сторону, пошла под красным флагом, с демонстрантами. Дул ветер, заметая пешие тропы. Скрипел под ногами сухой зимний снег. Почти у самого левого берега на демонстрацию налетели казаки...

Вот он, рубчик. Давно, уж высохла кровь, что брызнула из-под казачьей плети, а рубчик остался на всю жизнь. Ничего, хорошая отметина.

Старый рабочий из прессовальной, кряхтя, помогал ей подняться. Говорил:

— Ничего, Лизавета, море без воды, а война без крови не бывает... За дубленого-то дороже дают!

Прошел этот памятный февраль. Март минул. Третьего апреля вернулся в Россию Ленин. На Выборгской стороне, на Финляндском вокзале, встречали его тысячи людей. Гремела музыка. В голубом сиянии прожекторов переплескивались алыми волнами знамена.

Спустя неделю Елизавета прочитала в «Правде» речь Ленина, обращенную к солдатам:

«Не полиция, не чиновники, безответственные перед народом, стоящие над народом, не постоянная армия, отрезанная от народа, а сам вооруженный поголовно народ, объединенный Советами,— вот кто должен управлять государством»,— говорилось в ней.

И каждому рабочему, и ей, Елизавете Васильевой, становилось ясно, что делать для того, чтобы навсегда покончить с полицией, с нагайками, голодом. Еще через две с половиной недели она впервые увидела того, о ком уже знала вся Россия,— Ленина.

Зима, неспокойная, полная тревог и брожения, сходила на нет... Но не было еще в истории Петербурга — Петрограда такой взволнованной, зовущей вперед весны. Никогда еще международный рабочий праздник — Первое мая не отмечали в России так торжественно и многолюдно, как в этом году, в девятьсот семнадцатом. На всех площадях разливался гул митингов. И со всех концов города стекались на Марсово поле потоки демонстрантов. В колонне Выборгского района шел Владимир Ильич, и в той же колонне, где-то за много рядов от него, шагала со своими эриксоновцами Елизавета Васильева.

Настроение у демонстрантов было приподнятое, праздничное. Чувствовали свою силу.

По Литейному мосту пересекли широкую Неву, по набережной достигли Марсова поля. Стоя на высокой деревянной трибуне, украшенной зеленью и кумачом, Ленин призывал российский рабочий класс укреплять интернациональное братство трудящихся всего мира.

Васильева стояла неподалеку от трибуны. Она ясно видела и слышала оратора, внимательно всматривалась в его живые проницательные глаза, незаметно для себя кивала в ответ на несущиеся в людскую массу призывы. Изредка хмурилась, когда не могла понять отдельные незнакомые ей слова.

Назавтра у себя в цехе она рассказывала о том, что слышала накануне, о том, какой он, Ленин. Другие работницы улыбались ее восторженности: они и сами были на митинге. Но, видно, уж больно хотелось Лизавете поговорить о празднике, какого еще никогда не знала рабочая окраина!

Утром двенадцатого мая она узнала, что Ленин должен выступать на Франко-Русском заводе. Это было совсем на другом конце города, у Калинкина моста, почти в устье Невы. Сказал об этом один из заводских партийцев.

- Поехали, Граня! - предложила Елизавета подружке.

Они бросили работу, устремились на Франко-Русский.

Прибежали туда запыхавшиеся, разгоряченные. Тысячи рабочих с Адмиралтейского и других заводов собирались, скапливались на широкой заводской площади.

Но места для всех все равно не хватило. Везде чернел народ: на крышах, на деревьях, на заборах.

- Товарищи, у нас в России революция,— сосредоточенно начал Ленин,— У власти стоит Временное правительство, но что получили рабочие?..

Его слушали, сдерживая дыхание, слушали молодые и старые рабочие, заводские ученики, прибежавшие откуда-то дети. И даже старухи. А он, вкладывая в свою речь всю силу убеждения, доказывал, настаивал:

— Крестьянам надо взять от помещиков землю, а рабочим от капиталистов производство. Вся власть должна принадлежать Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов...

Жадно внимала его словам Елизавета Васильева. Он говорил просто, понятно, как будто разговаривал с каждым в отдельности. Когда кончился митинг, Ленин не сразу смог пробраться к выходу. Народ окружил его, шел за ним. Провожал.

Сборщицы с «Эриксона» проталкивались следом, старались еще хоть раз увидеть Ленина поближе, но, прежде чем успели, он сел в автомобиль и уехал. Они вышли на улицу и медленно побрели по Садовой, обмениваясь впечатлениями.

В цехах «Эриксона» бурлило. В июне эриксоновцы потребовали орабочить Петроградский Совет. Дали своему завкому большевистский наказ, изгнали с предвыборного собрания меньшевиков и эсеров. В одной из мастерских с улюлюканьем выгнали мастера — прихвостня дирекции. Еще через несколько дней приняли резолюцию: резко протестовали против продолжения империалистической войны.

Четвертое июля. В этот день полмиллиона рабочих заполнили улицы Петрограда. Реяли в воздухе лозунги: «Вся власть Советам!», «Долой министров-капиталистов!» И следом начались обыски, аресты, разоружение революционных солдат. Расстрелы.

Скрываясь от преследований, Ленин перешел на нелегальное положение. Шестого июля, в сопровождении Крупской, ушел на Выборгскую сторону, в район, о котором Надежда Константиновна писала: «В июльские дни поражала разница между настроениями обывателя и рабочего. В трамваях, по улицам шипел из всех углов озлобленный обыватель, но перейдешь через деревянный мост, который вел на Выборгскую сторону, и точно в другой мир попадешь».

Ленин шел тогда по тем же самым улицам, по которым шагает сейчас, почти полвека спустя, Елизавета Романовна.

...Вот уже осталась позади «Светлана». Далеко вперед уходят огни проспекта и где-то там, в конце, сливаются в одну сияющую точку. Провожают Елизавету Романовну высокие каменные громады с просторными окнами. Детская библиотека. Энергоподстанция. Опять жилой дом, а над ним - мастерские художников... Ничего тут не осталось от прежнего Сампсониевского проспекта, с его домишками, кабаками, трактирами. Ничего.

Но то, что было на нем раньше, не ускользнет из памяти никогда.

Если свернуть с Сампсониевского в Языков переулок, то почти сразу дойдешь до дома, где жил столяр с «Эриксона», Василий Каюров. В поисках безопасного убежища Ленин провел шестое июля у него.

В этот день не раз прошел он по старой рабочей улице. В сторожке завода «Русский Рено», что протянулся по Сампсониевскому от Флюгова переулка, Ленин проводил совещание исполнительной комиссии Петроградского комитета большевиков. Здесь было принято воззвание к рабочим Питера с призывом: «Не поддаваться на провокации контрреволюции!»

А вечером он совещался с членами ЦК РСДРП(б) на квартире Маргариты Фофановой, что на углу Сердобольской и Сампсониевского.

Он мог быть спокоен здесь, Владимир Ильич. На Выборгской стороне положением владели большевики. Ищейки Керенского не любили заглядывать сюда. Они знали, что в Совете района, в думе, на заводах и в полковых казармах сила в руках большевиков. Рабочему «Нового Лесснера» Гордиенко Ленин не раз говорил, что удивительно спокойно чувствует себя, попадая к выборжцам.

...Так много вокруг напоминающего о нем, что частенько Елизавета Романовна на пути к своему заводу мысленно возвращается к тем далеким дням.

4

Лишь единицы — самые близкие, преданные товарищи—- знали в дни реакции, где скрывается вождь революции. Рабочие революционного Петрограда, волнуясь, тревожась за Ильича, твердо верили, что он жив, что он на своем посту.

Август семнадцатого года. Рабочие «Эриксона» выступают против политики Временного правительства и соглашательских партий в Петроградском Совете. Требуют установления пролетарской диктатуры. Елизавета Васильева не только чутко прислушивается к тому, что говорят большевики, но и помогает им. Она поддерживает их везде, где только молено, распространяет литературу, вступает в яростные споры с теми, кто пытается тянуть линию меньшевиков и зееров.

Ее маленький шестилетний Мишка порой не видит матери по целым дням. Мамка на заводе. А если мамка и дома, то не одна. К ней приходят товарищи с «Эриксона» и с «Парвиайнена», подружки с ниточной фабрики Таршилова, лесснеровцы. Приходят не в гости — поговорить. Говорят они много, горячо, спорят обо всем на свете: о войне и о заводе, о Керенском и о хлебном пайке, о большевиках, читают «Правду». И уж конечно вспоминают Ленина.

Подошла осень с мелким петербургским дождичком. В стране назревал революционный кризис. В Петроград возвратился Ленин.

Седьмое октября. Ни музыки, ни прожекторов, ни знамен над ликующими толпами, как это было в апреле на Финляндском вокзале. Чувствуется притаившаяся, накапливающаяся сила пролетариата. Идет подготовка к последней атаке — на заводах, в казармах, на военных кораблях.

И снова его укрывает Выборгская сторона, снова он на Сампсониевском проспекте. Опять поселяется на углу Сердобольской — у Маргариты Фофановой. В середине октября невдалеке от Сампсониевского, в Ломанском переулке, встречается в квартире паровозного машиниста Ялавы с руководящими работниками партии. Обсуждают вопросы вооруженного восстания. Продолжается разговор, начатый на квартире Михаила Ивановича Калинина,— это на Выборгском шоссе — нынешнем проспекте Энгельса.

16 октября где-то сбоку от Сампсониевского, на Болотной улице, происходит расширенное заседание ЦК РСДРП(б). Председательствует Ленин. Подтверждается решение о вооруженном восстании. Избран Военно-революционный центр.

Вот тут же, совсем неподалеку от Сампсониевского, на Сердобольской, 35, в квартире рабочего Павлова, в ночь на 18 октября Ленин давал руководителям Военной организации — Подвойскому, Антонову-Овсеенко, Невскому — указания и советы, как лучше, организованней, смелей провести восстание.

Елизавета Романовна помнит: на этом же самом Сампсониевском проспекте, в длинном двухэтажном здании, где раньше помещался трактир «Тихая долина», находился выборгский штаб Красной гвардии и районный Совет. В те дни — 20, 21, 22 октября — она не раз заходила в Совет.

Стояли у штаба грузовики с пулеметами. Входили и выходили люди. Шла раздача оружия. Васильева бежала к себе на завод, а там, в деревянном одноэтажном здании, похожем на казарму, в столовой, известной под названием «Полянка», толпились красногвардейцы, готовые к бою. В канун 23-го они перешли на казарменное положение.

А неподалеку, в Выборгской управе, сидели ночами работницы, учились, под руководством врача, делать перевязки. Но Елизаветы не было среди них. Не с сегодняшнего дня за ней утвердилась в цехе характеристика: «заводила». Она чаще всего находилась в завкоме, в «Полянке», там, где были сдвинуты столы, где грудились винтовки, патронные ленты, гранаты, где протирали и смазывали оружие, пробовали затворы.

В канун восстания Ленин все еще находился на Выборгской. Власть здесь фактически находилась в руках рабочей Красной гвардии. Елизавета Романовна хорошо знает этот красновато-бурый дом, в котором было последнее подполье Ильича. И балкон, на который он однажды рискнул выйти. Отсюда, от железнодорожного Финляндского моста, он в ночь на 25 октября ушел в Смольный.

На следующий день двадцать тысяч вооруженных красногвардейцев, четвертую часть которых составляли выборжцы, осуществили ленинский план. Революция победила.

Выполняя задание Военно-революционного комитета, эриксоновцы заняли манеж и военно-техническое училище. Вместе с ижорцами и путиловцами штурмовали Зимний дворец. Их посылали охранять Смольный и занимать Финляндский вокзал...

Когда вокзал был взят, вокруг него выставили охрану. Стояли и со стороны Невы, и со стороны Финского переулка люди с винтовками, в простой рабочей одежде. Перепоясанные. И среди них — Елизавета Васильева.

5

В 1918 году эриксоновцы перестали так себя называть. Завод национализировали и наименовали «Красная заря». В этих словах заключался большой смысл.

Этот первый советский Новый год Выборгская сторона встречала с дорогими гостями. На новогодний вечер выборжцев в зал бывшего юнкерского Михайловского училища пришли Ленин и Надежда Константиновна.

- Будущее за нами! — говорил в ту ночь Ильич.— Рабочие Выборгской стороны всегда шли авангардной колонной. Вы были в первых рядах, борясь за победу Октябрьской революции. Я надеюсь, что вы будете в первых же рядах и защищая ее завоевания.

Об этом с радостным волнением, с гордостью рассказывали в первые январские дни на «Красной заре» те, кому удалось тогда видеть и слышать Ильича. Елизавете было как-то обидно, что она не оказалась среди них.

Но обида эта была недолгой, неглубокой. Васильева вся была захвачена тем, что делалось на заводе, в Петрограде, во всей стране. С нею совершилось то же, что и со старым пути- ловским рабочим Озеровым, который после встречи Ленина на Финляндском вокзале сказал: «Помер старый Ванька, А есть пролетарий Иван Васильевич Озеров, который нашел свою ось и будет жить...» .

Вот и в ней, в Елизавете Васильевой, тоже навсегда умерла фабричная девчонка Лизавета, не знавшая когда-то ни настоящей мечты, ни смысла своего существования; теперь и она нашла свою «ось», навсегда стала красной пролетаркой.

Жизнь пока еще была по-прежнему несытой, трудной, а подчас и безденежной, но все на заводе знали, что теперь работа идет не на Эриксона, а на себя и что никто больше не сможет штрафовать, шпынять, кричать на тебя, как это было недавно.

Конечно, находились и нытики, и всякие старорежимные подпевалы, которым нравилось каркать, злорадствовать, говорить, что в Москве, в Кремле, небось тепло и не дует, а тут не знаешь, на что хлеба купить...

Когда Елизавета слышала такое от мужчин, то в гневе швыряла:

- Баба ты базарная, а не мужик! Всякой буржуйской сволочи веришь, да еще от себя подсусоливаешь!

Но с женщинами, с товарками, она разговаривала по- иному:

- Что ты толкуешь? Подумай-ка! Или забыла, как Ленин нам в революцию помог?.. Что бы мы без него делать стали?

И тогда спорщицы примолкали. Они знали, о чем напоминает Елизавета. Это было 23 октября, можно сказать, в самый канун Октябрьского вооруженного восстания. Заводской кассир получил в банке 450 тысяч рублей для раздачи рабочим заработной платы. Но по дороге на него напала какая-то анархиствующая банда и деньги эти отобрала.

Что было делать?.. Как и многие ее товарищи, Елизавета жила в те дни без гроша в кармане.

Тогда Алексей Семенов, член Петроградского Совета от фабрики «Эриксон», пошел в Смольный, к Ленину. Завкомовцы — это уже было 26 октября — наказали ему:

- Доставай, Семенов, деньги, хоть тресни!

В Смольном Семенова провели к Ленину — усталому, с покрасневшими от бессонных ночей глазами.

- Что у вас, товарищ, рассказывайте.

Семенов объяснил.

Вызвав к себе Менжинского, Владимир Ильич распорядился срочно помочь эриксоновцам. Находясь на заседании ревкома, Ленин написал распоряжение: «Немедленно выдать т. Семенову 500 тысяч рублей для раздачи жалованья рабочим завода «Эриксон». Лени н».

Когда деньги были доставлены и розданы, эриксоновцы впервые по-настоящему почувствовали, что теперь они сами хозяева жизни, хозяева своего дела.

Это дело они самоотверженно защищали и в дни наступления Юденича. По призыву Ленина — в мае, а второй раз осенью 1919 года — тысячи петроградских рабочих ушли на фронт. Оборонять молодую республику. Тогда с «Красной зари» ушли в бой почти все мужчины, способные носить оружие.

В один из тревожных августовских дней Елизавета Васильева пришла к директору завода, своему старому знакомому, энергичному черноусому рабочему Яковлеву, и сказала:

- Пиши меня в партию!

Он посмотрел на нее без всякого, впрочем, удивления и спросил с дружеской усмешкой:

- Куда ты, молодуха, война ведь идет, стрелять пошлют...

- Ну и что? Винтовку, что ли, не держала?.. Пиши!

Нет, на фронт ее не послали, не понадобилось. В ту же осень Юденича разгромили. Но Елизавета знала, почему- она пришла к Яковлеву, в то время ведавшему на заводе партийными делами. Хотела доказать и себе, и другим, что и в минуты самой жестокой опасности она вместе с большевиками. С Лениным.

Очень быстро молодая коммунистка вошла в жизнь заводской партийной организации. Она с увлечением занималась общественной работой, выступала на собраниях, ходила на субботники. И при этом не забывала о производстве, интересовалась жизнью товарищей... В следующем, 1920 году стала секретарем заводского партийного коллектива.

В ту пору шла мобилизация за мобилизацией. Колчак, Деникин, Врангель... Советская Россия отбивалась от интервенции четырнадцати государств и от «своих» белых стервятников. Коммунисты уходили на ближние и дальние фронты. Уходили беспартийные добровольцы. На заводах и фабриках их место занимали женщины.

Так Елизавете Васильевой, едва лишь оформившей свое вступление в партию, пришлось не столько учиться у старших товарищей, сколько учить и воспитывать других. Она стала членом трудовой тройки, куда кроме нее входили директор и председатель завкома. Совместно они решали многие вопросы, касавшиеся жизни завода. Однако год спустя наступил момент, когда решать было уже нечего.

Истощенная империалистической и гражданской войнами, страна не могла дать телефонному производству ни топлива, ни сырья, ни материалов. Почти все квалифицированные рабочие кадры разметало по многочисленным фронтам. «Красную зарю» закрыли, поставили на консервацию.

На Нейшлотском, где по-прежнему жила Васильева, старые ее знакомцы спрашивали:

- Ну так куда же теперь, Лизавета? В деревню подашься или как?

Она встряхивала коротко стриженной головой, улыбалась, лукаво поводя прозрачными зеленовато-серыми глазами:

- Газетки надо читать, друг-товарищ! Обовшивели мы, оборвались, кругом полный разор, разве дела не найдется?.. Куда пошлют — туда и пойду. Ленин-то знаешь что говорит?

Она повторяла запомнившиеся ей слова: кто отступает от порядка, дисциплины, тот впускает врагов в свою среду.

И куда бы ее ни посылали, что бы ни поручали, Елизавета всякому делу отдавала пыл души, не жалея ни времени, ни сил. Понадобилось бороться с детской беспризорностью — и она, член ЧК, занимавшейся по поручению Ленина и детьми, ходит по Петрограду, выискивает беспризорников, извлекает из подземных люков, из разрушенных домов, где они ночуют, устраивает в детские дома.

Каждая чужая беда ее трогала, становилась своей бедой. Наверное, это приметили на заводе; заметили ее доброе, сердечное отношение к тем, кто нуждается в твердой опоре, в душевном слове. В 1921 году на Сампсониевском проспекте возле Нейшлотского переулка был Дом трудармейца. Там жили солдаты, направленные на тыловые работы. Они работали на предприятиях, выгружали топливо, кое-что ремонтировали.

Комендант этого дома — Елизавета Васильева — заботилась о том, чтобы им было тепло, чисто (тиф в ту пору бродил по России и вошь считалась государственным врагом...), чтобы кипяток был всегда и газеты тоже...

Два года — 21-й и 22-й — тихо было в цехах «Красной зари». Но как только появилась в них жизнь, началось возрождение, славная гвардия эриксоновцев стала возвращаться к своим рабочим местам. Среди них была и Васильева.

Она подымалась по лестнице, ходила по пролетам — с этажа на этаж. Странным и словно бы незнакомым показался ей завод. Отвыкла, что ли?..

Весь последний год она провела, можно сказать, за решеткой. В тюрьме. Однажды ее вызвали в районный комитет партии и сказали:

- Посылаем тебя в девятый исправительный дом. Нужны там такие люди, как ты, большевики.

- А что делать-то?..— несколько растерялась она.

- Вот тебе путевка, шагай. А там обо всем расскажут и объяснят.

В бывшей женской исправительной тюрьме — ныне 9-м исправдоме — ей выдали шинель, ремень, форменную шапку, отвели для жилья комнату, и стала Елизавета, пролетарка с «Красной зари», воспитывать вчерашних проституток, воровок, морфинисток. Сынишку она в свое новое, хоть и временное, жилье не взяла: «Зачем ему на этакую-то «красоту» глядеть?» Определила в детдом неподалеку, на Симбирской.

Ох, как нелегко ей было с этим народом! Война и разруха сделали свое дело: осиротили баб, отбили от работы, разучили жить правильной жизнью, к какой зовет Ленин. Не сами они вот так-то. От проклятой старой судьбы; от голодухи, от тех субчиков-буржуйчиков, кому девка ли, баба ли только утеха.

С одними строгостью, с другими лаской, с третьими уговором — убеждала, учила, как работать, сама показывала. Ходила с ними в мастерские и в клуб, приносила им книги из библиотеки, если сами не шли туда. Все ясней, все резче понимала: иной раз легче отбить у Врангеля село, чем отбить от старого мира душу человеческую. И тем яростней, тем ожесточенней за эту душу боролась.

Теперь вот снова на родном заводе...

Да, он стал для нее родным. Как радостно было видеть возрождение там, где недавно еще было запустение, где немногие остававшиеся люди делали и продавали из-под полы зажигалки, ведра, лопаты. Пускались в деревню. Менять. Но теперь хватит. Конец зажигалкам. Уже через год на «Красной заре» восстановили выпуск телефонных аппаратов, производство оборудования для телефонных станций.

Елизавету поставили на сборку конденсаторов. Руки ее истосковались по знакомому делу. Она вскоре стала одной из лучших сборщиц на участке. На прежнюю квартиру, в Нейшлотский, не вернуладь. Поселилась на Петроградской стороне, на улице Красных Зорь.

Возвращались после гражданской войны старые эриксоновцы, слышней становился голос станков, налаживался жизненный ритм страны, начавшей строить социализм. И вдруг тягчайшим несчастьем ворвался в жизнь каждого человека день 21 января 1924 года. Умер Ленин.

Больше сорока лет минуло с тех пор, но и сегодня Елизавете Романовне думать об этом так же тяжело, как и в те скорбные дни. Слезы застилали глаза. Руки дрожали. Губы тряслись.

В день похорон, в минуты погребения, миллионы таких, как она, людей, разбуженных к жизни мудрым и страстным словом Ленина, стояли молча. Опустив голову. Мысленно провожали любимого человека в последний путь. Вспоминался Елизавете Романовне приезд Владимира Ильича в Петроград летом 1920 года.

Он прибыл сюда вместе с делегатами II конгресса Коминтерна. Это было 19 июля. В тот же день выступал на митинге на площади имени Урицкого. Море голов колыхалось вокруг трибуны: рабочие, матросы, красноармейцы... Елизавета Романовна стояла далеко, голос Ленина до нее долетал, но слова различались неясно. Однако его лицо, его высокий открытый лоб она видела отлично, и это наполняло ее радостью.

А вечером, часов в восемь, она вместе с тысячами других петроградцев провожала его на Октябрьском вокзале. И никто не предполагал тогда, что видит Ильича в последний раз...

Не стало Ленина, но потекли в партию люди от станка, от сохи, от шахтерского обушка, и как будто у каждого из них чуть-чуть опустились плечи: не от уныния — от той миллионной частицы великого груза, что нес на себе вождь и что лег теперь на их плечи. Груза ответственности за дело революции.

В 1925 году началась реконструкция «Красной зари». Народное хозяйство требовало телефонной техники. Железные дороги и предприятия, малые и большие города нуждались в проводной связи. Бывшая фабрика Эриксона расширялась, обновлялась. В 1927 году пустили первую в стране автоматическую станцию — в Ростове. В 1930 году такую же — в Москве. Страна выполняла свою первую пятилетку.

Самыми обиходными словами в ту пору были: «социалистическое соревнование», «ударничество». Но также: «встречный промфинплан», «хозрасчетная бригада», «освобождение от иностранной зависимости». Город, носящий имя Ленина, должен был, по выражению Кирова, сыграть в индустриализации страны ту же роль, какую его пролетарии сыграли на всех этапах нашей великой революции.

К началу 30-х годов Елизавета Романовна стала бригадиром, а затем и мастером в конденсаторном цехе. Шло время, но выглядела она все также моложаво. По-прежнему задорно и чуть лукаво светились на овальном лице зеленовато-серые глаза. Волосы, никогда не знавшие завивки, были гладко зачесаны. А всего и кокетства было — простая белая кофточка.

На ее участке работали главным образом женщины. Большинство из них пришло из деревни. Их требовалось быстро научить разным профессиям: сборщика, регулировщика приборов АТС,— это было необходимо для нового производства автоматических станций.

— Вот что, девоньки-бабоньки,— объясняла им Васильева,—изделия наши идут на комплектование АТС. Мы задержим— они задержат. Так что не подводите!

Не подводили. Большевичка-мастерица умела воспитывать новое поколение рабочего класса. Ее избрали парторгом участка, и в короткий срок пятнадцать работниц вступили в партию, а до этого коммунистов тут было только двое. Первыми на - заводе они выдвинули встречный план. Первыми в цехе вступили в социалистическое соревнование. С работой бригада справлялась отлично. Васильева по-прежнему оставалась «заводилой», женщины шли за нею, как за своим вожаком. Шли учиться в техникумы и институты. Становились общественницами.

Женорганизатор цеха, Елизавета Романовна для каждой своей работницы была другом. Хлопотала об открытии детских яслей, устраивала быт. Ходила насчет жилья в Смольный, к Кирову.

С жильем в начале 30-х годов было хуже некуда. Старый фонд разрушался, новых домов строили мало. Краснозаревцы избрали Васильеву депутатом районного, а потом и Ленинградского Совета и дали наказ:

- Хлопочи, Романовна, насчет квартир]

Тогда-то и пришел на помощь Сергей Миронович Киров.

К этому человеку Елизавета Романовна относилась по- особенному. Так же, как весь трудовой Ленинград, вся страна. Его теплая человечная улыбка, необыкновенная простота, высокая партийная честность были признаны каждым ленинградцем. В нем видели ясный ум и настоящую ленинскую выучку.

Киров знал по имени многие сотни ленинградских рабочих. Знал он и сборщицу с «Красной зари» — Васильеву. В цехах завода бывал частым гостем. Приходил без шума, выступал на рабочих собраниях.

Когда Елизавета Романовна поговорила с ним насчет жилищных дел и попросила: «Помоги, Мироныч, семейным деваться некуда!» — он распорядился срочно доставить из Кандалакши шестнадцать сборных домов. Дома привезли и поставили на Кушелевке, поместили туда самых остро нуждавшихся в жилье.

Впрочем, Кирова она встречала часто. Жила за несколько домов от него. Наблюдала, как он, выйдя из дому утром, усаживал в свою машину всех дворовых ребятишек и говорил шоферу:

- Прокатим пузырьков! — так он шутя называл детишек. Очень любил их. Провезет вокруг квартала, высадит, а потом отправляется — чаще всего пешком — на заводы, на стройки, в институты. Заглядывал в аптеки, магазины, столовые, на базары, осматривал ремонтируемые улицы...

...В суровый декабрьский день шла она за гробом этого человека, павшего от предательской пули. Он был для нее, для всех живым воплощением и продолжателем ленинских помыслов.

6

А годы шли. С Петроградской Елизавета Романовна снова перебралась на Выборгскую сторону. Поселилась на Ярославской улице, а на работу по-прежнему ходила по родному Сампсониевскому проспекту. Неузнаваемы стали эти места. Все преобразилось. Появились новые жилые массивы — Бабуринский, Батенинский. Широко раскинулся сад имени Карла Маркса. Обогатилась бывшая рабочая окраина школами, Дворцом культуры, кинотеатрами, лечебницами, фабрикой-кухней и фабрикой-прачечной. Старые проспекты превратились в отличные, сплошь озелененные магистрали...

Не узнал бы Ильич ни Малой Спасской, где выступал в 1895 году перед студентами социал-демократами, ни Языкова переулка, на котором высятся теперь корпуса научного института, ни Сердобольской, от которой разбегаются лучами новые улицы, проложенные на месте свалок и пустырей. Нет, не узнал бы.

Конечно, больше морщинок появилось у Елизаветы Романовны, первые сединки блеснули в каштановых волосах, но она была все так же неуемна в работе, в жизни. Хозяйничать ли у себя на участке, идти ли на субботник в порт, отвечать ли на письма пионеров, летчиков, молодежи, выступать ли в многотиражке со статьей «К прошлому возврата нет» — она всегда такая же решительная, энергичная, никогда не унывающая. Живая. Не сломили ее ни время, ни всякие беды. Ни война.

Война... Она началась сообщением по радио, митингом у проходной, клятвой — не уступить врагу. Разбить его. А кончилась... Но до конца было еще далеко. До этого уходили краснозаревцы в ополчение, в сандружины. Строили вокруг города Ленина окопы, противотанковые рвы, делали завалы.

Проводила Елизавета Романовна сына на войну. Нелегкое у него было детство. Рос без отца. И материнской ласки видел не густо: всегда Елизавете было некогда. Окончил школу и ФЗУ при «Красной заре», стал слесарем высокой квалификации, навсегда связал себя с заводом, на котором вырос, стал комсомольцем, потом коммунистом.

Проводила сына, а сама вся — в работу. До самых декабрьских холодов завод трудился на оборону. К этому времени часть его эвакуировалась в Москву и в Башкирию. На новых местах появилось уже не одно — три телефонных производства. На «Красной заре» остались немногие: охранять предприятие от пожаров. Среди них и бригадир сборочного цеха Васильева.

Ленинград был отрезан от страны. Прекратился подвоз продовольствия, топлива, сырья. Суточная норма хлеба составляла 250 граммов. Морозная стужа, голод, варварские обстрелы косили народ. Городской транспорт не работал. Работники завода, жившие далеко, перебрались к самой «Красной заре», в ближние дома.

Приезжал с Финского фронта Миша — навестить мать. Глядел на нее и думал с болью: «Скелет, обтянутый кожей...»

Жестокая, страшная была зима. Сгорел новый аппаратный цех, горели и другие корпуса. Крыши и стены зияли пробоинами. Хрустело под ногами битое стекло. Работницы ходили по заводу «на палочках» — сил не было. Грелись у электроплиток. Получали кое-какое питание. Убирали мусор после разрушений. Скалывали лед. Многие умирали. Их трупы складывали в дальнем конце завода в помещении гаража. У ослабевших людей не было сил хоронить погибших товарищей Елизавета Романовна не сдавалась. Задыхаясь, подымалась на пятый этаж, в шнуровочную мастерскую. Принуждала себя работать. Убеждала, заставляла других.

— Ходите, ходите, хоть помаленьку, не сидите на месте... Ходите. Все-таки кровь работает, бродит!

В январе 1942 года отправили через Ладожское озеро, по «дороге жизни», еще часть оборудования и людей. Васильева уезжала в числе последних. В невероятно тяжелых условиях обессилевшие люди везли станки, инструмент, материалы, незавершенное производство. Армия нуждалась в телефонной аппаратуре, ничто не должно было остаться неиспользованным. Перебазированная в Уфу, «Красная заря» продолжала давать фронту все, что требовалось.

Елизавета Романовна, едва оправившись после тяжкого истощения, продолжала работать на новом месте бригадиром сборочного участка.

В.И.Ленин. Рис. Худ.Н.Жукова

7

Она возвратилась в родной город сразу же после окончания войны. Едва ли не самым первым, что сделала, была прогулка к Финляндскому вокзалу. Покидая в сорок втором году Ленинград, она видела мельком, что на месте памятника Ленину высится неуклюжий земляной холм, на котором стоит срезанный поверху конус. Там заключенный в деревянную опалубку со стальными кольцами стоял бронзовый Ильич.

Он был защищен от самых яростных вражеских бомбардировок. Он остался стоять у вокзала, который пролетарка Елизавета охраняла в революцию от юнкеров. Не могли ленинградцы допустить и мысли, что сюда когда-нибудь проникнут гитлеровцы, осквернят памятник.

Теперь Ленин снова указывал с броневика: «Вперед!»

На заводе во всех углах уже кипела жизнь. Убирали грязь и мусор, вставляли стекла, мыли и красили. Уже в 1946 1юду восстановили энергохозяйство и большую часть цехов. Завод специализировался на производстве сложной телефонии, АТС.

Снова задвигался большой конвейер в аппаратной мастерской. Медленно ползет его лента, несет на себе телефонные аппараты. По обе стороны люди. Много молодежи. Быстро мелькают руки, ловко берут детали, устанавливают, снова берут...

За десять лет — с 1946 по 1956 — завод выпустил сотни тысяч номеров автоматических телефонных станций. Правда, получилась в пятьдесят втором году некоторая заминка, дела шли похуже, чему причиной явилась «директорская война»... Но впрочем, об этом лучше рассказать специально, тем более что Елизавета Романовна сыграла в этой «войне» не последнюю роль.

Был одно время на «Красной заре» директором Александр Адеев — хороший организатор, отличный специалист. При нем завод непрерывно совершенствовался, развивал производство; самый оказался для завода нужный человек.

Но вот «наверху» решили выдвинуть его в аппарат управления. Сначала взяли в Москву, в министерство, затем сделали начальником одного из управлений Ленсовнархоза. Ушел Адеев, и дела на «Красной заре» пошатнулись.

Когда в связи с 250-летием Ленинграда Елизавете Романовне присвоили звание Героя Социалистического Труда и Адеев поздравлял ее с наградой, она ему по-простецки сказала:

— А шел бы ты к нам обратно, Александр Александрович! И для тебя самое подходящее занятие, и для завода. Обижается народ, что оставили нас без директора...

Адеев развел руками. Его и самого тянуло на производство, но своей волей решить этого вопроса он не мог. Тогда Васильева стала добиваться того, чего хотели все рабочие. Адеева вернули на завод.

...Вот уже и полное утро. Проспект наполняется шумом; гудением трамваев, нетерпеливым фырчанием автобусов. Множество ног шуршит по обмерзлому асфальту. Елизавета Васильева входит в знакомую проходную, кормит «вахтерскую» кошку и подымается к себе на шестой этаж. Конечно, там еще пусто; она приходит первой. Приходит, тщательно готовится к работе, проверяет, есть ли заготовки, и, если их мало, спускается в термический цех и тащит ящик-другой. Лифтом она ни при каких обстоятельствах не пользуется. По ступеням, по ступеням... Ну и что же, что ей семьдесят шесть? Она и в трамвае не садится — молодым пример показывает. В цехе она ходит быстро, слегка вприпрыжку. Ее веселую сердечную улыбку можно увидеть то тут, то там. А спросят: «Какими вы это витаминами питаетесь, Елизавета Романовна?» — ответит: «Крепкой пищей. Я все крепкое люблю: и чай чтоб был крепкий, и капуста чтобы хрустела».

Она добродушна, не умеет ругаться и сердиться, но когда имеет дело с лодырями, когда заседает в народном или товарищеском суде, то чистит и пропесочивает хулиганов, пьяниц так же, как все делает — крепко.

Вот и ее рабочее место. На нешироком столе стоят устройства, с помощью которых она проверяет сердечники, их магнитные свойства. Деталь имеет форму буквы «Т». Надо вставить ее в электромагнитную катушку, включить ток, и тогда на приборе с зеркальной шкалой появляется светлое пятнышко — «зайчик». Так и говорят шутя: «Васильева ловит зайчиков».

Вторая операция — клеймение. Раньше это делалось вручную. Старая сборщица предложила устроить специальное автоматическое устройство. Теперь стоит автомат, и Елизавета Васильева пропускает через него по пять тысяч сердечников за смену.

И еще есть у нее предложения, усовершенствования; она настоящий рационализатор. Искусству сборки она научила за свою жизнь сотни молодых девушек, и многие из них тоже стали бригадирами, мастерами.

Бывает так, что не доставят вовремя детали для «ловли зайчиков», Елизавета Романовна не ждет, не сетует — идет и сама приносит. Или же по доброй воле помогает товарищам. Она любит повторять:

- Э-э, чем о большом деле пустословить, лучше хоть маленькое сделать. Про то и Ленин толковал.

На пенсию она не собирается. Мыслям о старости не дает места. Иному молодому несмышленышу, что начинает пренебрежительно судить о самом дорогом для нее — о нашей жизни, дает в сердцах отповедь:

- Да кто тебе все это дал-то? Мы-то как жили? Ты своего отца, мать спроси — они скажут! Вот послушай...— Вспомнит о прошлом, но обязательно возвращается к настоящему. К будущему. К тому, что нынче на «Красной заре» работают над созданием новых типов АТС, конструируют и выпускают сложную аппаратуру для дальней телефонной связи, и для промышленности...

Елизавета Васильева. Она как живой мост между годами революционной борьбы, гражданской войны, первых пятилеток и нашим временем — временем строительства коммунизма. Живой мост, помогающий юным идти путем, указанным Лениным. К цели, освещаемой его идеями, его героической жизнью.