БЕРДЫ КЕРБАБАЕВ

МЕЧТЫ И СВЕРШЕНИЯ

Каким бы молодым я себя ни чувствовал, седые волосы мои упрямо утверждают обратное, а память, сохранившая след множества событий, услужливо подсказывает, что я был свидетелем, живым свидетелем двух эпох. Много дорог пройдено, многое осталось за спиной, как опознавательные знаки на караванных тропах, много пережито и достигнуто. Но порой все еще кажется, что только-только встаешь на ноги, что вершина, которую стремишься достичь, еще впереди и столько много еще предстоит сделать! Видно, такова уж человеческая сущность, такова наша беспокойная и прекрасная жизнь, каждый день приносящая что-то новое, всякий раз возвращающая человеку молодость на еще не пройденной им части пути.

Разными желаниями живет человек. Когда-то давным-давно я считал за великое счастье иметь маленькую уютную кибитку, которая защищала бы меня от ветра и стужи, и коня. В кибитке я принимал бы своих друзей, пришедших побеседовать за пиалой чая, а на коне мог бы съездить в далекие, за целых сто километров, Мары.

Теперь я езжу очень много, и мне уже недостаточно не только скорости конского бега, но и скорость машины и даже самолета кажется слишком медленной — время меняет категории оценок. Желанным гостем приезжаю я в различные уголки Советского Союза, как желанного и доброго друга принимают меня в прекрасной Индии, далекой Африке и других странах. И уже хочется посидеть не только со своим соседом — хочется сесть за общий стол со всеми писателями мира, чтобы обсудить будущие судьбы человечества. Не потеряло своей прелести историческое прошлое, но хочется ехать уже не только в Мары — в мечтах и желаниях караванные тропы сменились космическими маршрутами на Луну и Марс...

Говорю — и вспоминаю старую притчу. Как-то один человек, наделенный богатым воображением, рассказывал собравшимся: «Тесен этот мир, друзья. Вчера, решив отдохнуть от людской сутолоки и подышать свежим воздухом, я вышел в безлюдную степь. Но даже там мне не дал покоя щенок, который лаял в небе». Слушатели засмеялись и сказали, что он, видно, уснул в степи и увидел нелепый сон. На помощь рассказчику пришел его друг. «О недоверчивые люди!— сказал, он.— Напрасно вы смеетесь над тем, чего не разумеете. В этом случае нет ничего удивительного и странного. Просто вчера нашего щенка унес беркут, поэтому мой товарищ услыхал щенячий лай в небе».

Вероятно, не стоит безудержно фантазировать, отрывая ноги от почвы реального и возможного. Но кто знает, где в наши дни предел человеческих свершений! Советские люди построили на земле общество, подобного которому не знала история человечества. Советский человек достиг космоса и вышел в космическое пространство. Что остановит его, обладающего могучими крыльями бессмертного ленинского учения? Нет границ мечтам, нет границ свершениям.

...Недавно я побывал в Теджене — городе моего детства, моих первых надежд и первых разочарований. На большой той пригласил меня председатель колхоза имени Калинина Юсуп Курбанов, только что получивший высокое звание Героя Социалистического Труда.

И вот мы сидим в председательском доме. Со двора доносятся смех, звон дутара и песни, со двора тянет заманчивым запахом плова и чектерме. А мы сидим и ведем степенную беседу — неторопливо и негромко, как и полагается уважающим себя людям. Говорим о видах на урожай хлопка, о большом строительстве в Ашхабаде, об американской агрессии во Вьетнаме. Большинство сидящих здесь — люди молодые, и только двое — мои сверстники. Один из них, пользуясь минутным перерывом общего разговора, вспоминает гражданскую войну, эпизод схватки с белогвардейским отрядом, носившим название «Медведь». В отряде этом были и английские наемники.

— Они хотели лишить нас всей этой красоты.— Рассказчик поводит вокруг себя рукой, и мы понимаем, о какой красоте он говорит.— Но у них ничего не вышло. Мы крепко прищемили хвост интервентам!

«Мы...» Я смотрю на сидящих. За исключением двух-трех человек, среди них нет тех, кто стоял у истоков Советского Туркменистана, кто утверждал и защищал молодую Советскую власть в период гражданской войны. Они могли бы быть, но их нет. Помнят ли дети своих отцов?

Вот сидит красивый молодой парень в черном костюме и красном, как живая человеческая кровь, галстуке. Весь его облик, выразительные жгучие глаза напоминают мне его отца — Недира-ага. Всю свою жизнь он гнул горб на бая, не имея за это в достатке даже плохого, из серой муки хлеба. Когда пришла Советская власть, он бросил кетмень и взял в руки винтовку. Где-то между Душаком и Такыром шершавый язык ветра зализал небольшой песчаный холмик. Да разве один был холмик, разве только Недир-ага отдал жизнь за счастье нынешнего поколения! Нет, не забыли потомки и никогда не забудут тех, кто были первыми.

В полутора километрах северо-западнее от Теджена виднеется груда развалин. Это все, что осталось от большого здания, обнесенного высоким забором с широкими воротами. Здание называлось Шайтан-кала, то есть Чертова крепость. Мальчишкой я неоднократно проезжал на своем сером ослике мимо Шайтан-кала и всякий раз со страхом ожидал, что из широких ворот выскочит шайтан и, схватив меня за ворот, скажет: «Это мой ишак, а не твой — слезай, сын праха!» Шайтан не выскакивал, но порой показывались в воротах купцы и царские чиновники, которые были, пожалуй, похуже мифического черта.

Аул Амаша Гапан, в котором я жил, лежал километрах в пятидесяти от города. Это был самый заурядный туркменский аул — убогое человеческое гнездовье. К югу и западу от него расстилались обрабатываемые поля, с севера вплотную к кибиткам подступали барханы — мрачное и, казалось, неукротимое серое воинство безжалостных Кара-Кумов, а на восток, до самого горизонта, простерла к небу растрескавшиеся ладони солончаков безжизненная равнина.

Наш аул, как образно говорили старики, выпавший из поля зрения бога, состоял из разительно похожих друг на друга черных кибиток. Семья наша была из одиннадцати душ. Сейчас в пору только удивляться, как могло столько людей поместиться в таком маленьком ветхом сооружении из полуистлевших палок, покрытых бог весть какой давности кошмами. Когда-то они были белыми, но пропитались копотью, покрылись толстым слоем сажи. Впрочем, все кибитки в ауле, исключая несколько байских, были одинаковы.

Главой семьи у нас был дедушка Овезклыч. В ту пору ему уже перевалило за девяносто, но это был еще энергичный и живой старик. Он любил рассказывать молодежи вековые истории, и сам был для нас живой историей. Иной раз, провожая глазами царского чиновника, помахивавшего плеткой— неизменным атрибутом власти, или арчина — сельского старшину, нашившего для пущей важности на халат газыри, дед укоризненно качал головой.

- Мы родились в хорошее время,— говорил он,— но в плохие дни стали взрослыми.

Будучи человеком неграмотным, постигшим сущность бытия из проповедей невежественного сельского муллы, он бесконечные битвы с иноземными захватчиками считал делом обычным, а тяжелую жизнь народа — естественным законом жизни. Свободу он понимал как возможность оседлать лошадь или осла и ехать, куда тебе захочется. Однако нет-нет да и проскальзывала в словах его горечь.

- Все свое детство и юность я провел в песках, пас байских верблюдов. Моя голова не знала шапки, а ноги — обуви. Ого, какие твердые были у меня подошвы — я мог пройти ими по раскаленному песку до сорока верст в день! И одеждой мне служили дырки в лохмотьях. Я приходил пить воду к арыку, который поливал хлопковые поля бая, и в животе у меня целый день урчало от голода. Чем мне платил бай? «Ах ты, сын осла!» — говорил он, и это были самые вежливые его слова, подкрепляемые ударами плети или палки.

Мы осторожно посмеивались:

- Ничего себе в «хорошее» время вы родились, дедушка!

Дед сердито глядел на нас выцветшими глазами, жевал сухими губами и продолжал:

- Работа иссушила меня, как мышь иссушает дерево, подгрызая его корни. Я участвовал в сражениях против иранского шаха и хивинского хана, я ходил аламанить, но чего достиг? Ни счастья, ни достатка не привез, только бесчисленные раны. Вот,— дед показывал на глубокий шрам на шее,— и вот,— он обнажал сухую голень, на которой торчала круглая, как шарик, шишечка,— это не ослиное клеймо, а следы походов. След на шее оставила сабля кизылбаша, едва не выпустив душу из моего тела, а пулю, которую до сих пор ношу в ноге, я получил, когда повернул коня на помощь другу, заарканенному хивинским разбойником. Много пришлось повидать, но, к сожалению, из-за бедности так и не довелось мне посидеть на почетном месте среди уважаемых людей.

Бабушка, которая сидела, обхватив руками колени, и прислушивалась к словам деда, вмешивалась в разговор:

- Разве тебе мало такого богатства, как твой без умолку болтающий язык?

Дед негодовал:

- Помолчи, женщина! До каких пор ты будешь путами на моих ногах?

- До светопреставления!

- Тьфу на твой язык!

- Поглядите на него, люди добрые! - не сдавалась бабушка. — «Богатство», говорит, «бедность», говорит... Если ветер поднимает саман, то воду он оставляет во впадинах. Как может сохраниться богатство в открытой пустой тыкве? Если ему в руки пять таньга попадут, он себя шахом чувствует и кричит во весь голос: «Кто нуждается в деньгах? Кому дать взаймы? »

- А что же ты предлагаешь делать? — упорствует дед. — Разве не обязан человек оказывать посильную помощь своему ближнему? Даже сам Махтумкули сказал: «Дать голодному хлеба — свершить благодеяние».

- То-то тебе много напомогали! — ворчит бабушка. — Чего же тогда на бедность свою сетуешь? О почетном месте зачем мечтаешь?

Дед окончательно взрывается:

- Молчи, глупая старуха! Мне от бедняков больше почета, чем самому баю!

А мы от души смеемся и думаем: «Спорят они, как враги, но есть ли что-нибудь на свете такое, чего они не поделили

бы пополам?» Видимо, беспокоясь о нас, старики частенько говорили: «Провеивайте, дети, нашу болтовню на ветре, выбрасывайте шелуху и собирайте зерна жизненного опыта нашего».

Да, пожалуй, самой отличительной чертой дедова характера были бескорыстие и гостеприимство. Все заботы по хозяйству лежали на плечах моей матери, ей же приходилось обслуживать и многочисленных гостей. От темна до темна она не разгибала спины и порой жаловалась отцу:

- У бедняка, говорят, каждый прохожий — сват! Так и твой отец жить без гостей не может, всех мимо идущих окликает: «Зайди, друг, выпей чаю!» А на то не смотрит, что в доме недостаток, как будто гости со своим хлебом приходят!

Наш отец был прекрасным земледельцем, знающим, на каком участке что можно посеять, сколько и когда воды дать на полив. У него спрашивали совета не только жители нашего села, но и приезжие русские инженеры. Однако бедность была нашим постоянным гостем, на почетном месте в кибитке неизменно и безвыходно сидели многочисленные долги.

И все же мы считались зажиточными, поскольку трудно было перечислить семьи, видевшие горячую пищу раз в неделю, а у нас все-таки варили через день, да еще и гостей принимали. Трудная была жизнь у дайхан, сейчас даже вспоминать о ней тяжело. Изо дня в день, под палящими лучами солнца каторжно трудился дайханин круглый год, удобряя землю собственным потом и слезами. А в дом его попадала едва ли десятая часть выращенного нечеловеческими усилиями урожая, остальное растаскивали жадные руки баев и царских чиновников, священнослужителей и заимодавцев.

В ауле не было ни школы, ни грамотных людей. Но отец твердо решил:

- Всех — не смогу, а один из нашей семьи должен быть грамотным.

И тут, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Я был физически слабым мальчиком, и выбор пал на меня.

- Все равно помощи от тебя, что от блохи шерсти,— сказал отец,— даже лопату поднять не можешь. Думаю, к твоим рукам больше подойдет не серп, а калам. Авось научишься грамоте и хоть какую-нибудь пользу семье принесешь.

Он отвез меня в аул, где была школа, и поселил у своего знакомого. Однако, прежде чем я выучился грамоте, мне пришлось побывать почти в десяти школах.

Та, в которой я начинал свой тернистый путь учебы, размещалась в глинобитной мазанке. Дым из очага плохо тянуло в войлоковое отверстие на потолке, и мы, ученики, сидели зажмурясь — слишком щипало глаза от дыма.

Ни книг, ни карандашей, ни бумаги не было и в помине. Мы сидели на голом земляном полу и писали буквы деревянной палочкой на вощеной дощечке. Периодически мы отбивали поклоны и хором повторяли вслух непонятные слова: «Элбисине, элбасыны, элботуры, э-и-уй».

Наш учитель-мулла восседал в центре комнаты на высоком матраце, рядом с которым всегда лежало несколько ивовых прутьев. Мы поглядывали на них с опаской и ненавистью. Стоило кому-нибудь из нас вытянуть затекшие ноги, как мулла немедленно начинал стегать его прутом.

— Бездельник, шалопай! — кричал мулла, и на губах его выступала клейкая пена.— Под верблюда четыре ноги помещаются, а ты две разместить не можешь?

Обычно, отдавая сына учиться, отец говорит традиционную формулу учителю: «Мясо — твое, кости — мои». Это следовало понимать так: «Бей сколько хочешь, только не изуродуй». И нас били за вину и без вины — нелегко давалась наука. Вспоминать все было бы слишком долго и слишком невесело.

Начавшаяся война тяжело ударила по скудным дайханским хозяйствам. К прежним податям прибавились новые: сдавай коня, сдавай верблюда, сдавай халат и папаху. Конечно, все тяготы налогов несли в основном бедняки. У бедняка забирали последнюю лошадь, а породистые байские скакуны ходили целыми косяками. У дайханина кожа прилипала к ребрам от голода, а баи и чиновники только и знали, что устраивать той да гулянки.

Люди смотрели и делали выводы, стала усиливаться классовая борьба, до этого не очень активная. Доведенные голодом до отчаяния, бедняки грабили байские караваны и даже нападали на крепости. Наиболее массовый характер носило восстание 1916 года.

Следующий год был особенно тяжелым. С неба не упало ни капли дождя, земля стояла каменно сухой, посевы погибли. Казалось, сама природа добавляла ту фигуральную соломинку, которая ломает спину верблюда. И вдруг неожиданная весть, как гром с ясного неба:

- Белого царя земля проглотила!

Кто-то поверил, кто-то усомнился:

- Разве мыслимо прогнать белого царя?

- Не наступает ли конец мира?

Да, он наступал, конец старого, злобного, беспощадного мира. В муках и сомнениях рождался новый мир. Царя не стало, но порядки изменились мало. Вернее, совсем не изменились. И надежды дайхан, возлагаемые поначалу на революцию, стали таять.

Мне даже не верилось, что царь свергнут. К этому времени я уже умел читать и писать, понимал арабский и персидский языки. Очень не хватало знания русского языка, и я стал чаще ездить в Теджен, знакомиться с людьми, так или иначе причастными к революционным событиям. Тогда я впервые и услышал имя Ленина.

И вот я снова возвращаюсь к Шайтан-кала. Не знаю, почему так прозвали люди это место. Может быть, потому, что мельница, расположенная там, приводилась в движение не силой воды, ветра или верблюдов, а чем-то непонятным для темных дайхан. И хотя после революции название крепости не изменилось, изменилась ее сущность, в ней стали собираться люди, сочувственно относящиеся к переменам в жизни.

В Шайтан-кала меня привел мой новый друг, впоследствии одновременно со мной начавший писать стихи, Караджа Бурунов. “Он жил и учился в городе, понимал по-русски и лучше меня разбирался в текущих событиях. Как-то однажды, не сумев толком ответить на несколько моих вопросов, сказал:

- Пойдем в Шайтан-кала. Познакомлю тебя с человеком, который все сможет объяснить.

Человек, назвавшийся Шамседдином, сначала не понравился мне. Обросший щетинистой бородой, невзрачный, с красными, усталыми глазами, он производил далеко не то впечатление, какое должен производить всезнающий человек. Он работал механиком на мельнице, но все называли его мастером. Главное, что бросалось в глаза в его комнатушке, — большое количество газет и журналов на азербайджанском, турецком, русском языках.

Помощником у Шамседдина был Акмурад Аманов, ставший впоследствии моим другом и вместе со мной работавший в Теджене в годы строительства Советской власти. Заметив, с каким недоверием я смотрю на мастера, он шепнул мне:

- Ты не гляди, что он с виду прост, ты послушай, как он говорит. Все мировые события понимает! Год не прошел, как он в Шайтан-кала приехал, а уже скольких людей уму-разуму научил. По правде говоря... он сбежал из бакинской тюрьмы. И зовут его по-другому, не Шамседдином. Сейчас опасность миновала, он собирается вернуться в Баку. Жаль, правда?

Я пожал плечами.

- Может быть... Я ведь совсем его не знаю.

- Узнаешь! — многозначительно сказал Акмурад.

Я думал, что Шамседдин начнет читать что-то вроде проповеди, как это делал учитель-мулла, однако проповеди не было. Была задушевная, располагающая к откровенности беседа за чаем. Мастер очень образно и доходчиво выразил положение дайхан — оставалось только удивляться, как это я сам до такой простой вещи не додумался.

- Дайхане говорят: «Мы не видим разницы между царским правительством и правительством Керенского»,— закончил свою беседу Шамседдин,— и правильно говорят. Плетью бьют тебя или палкой — все равно бьют. Правой рукой кусок изо рта выдирают или левой — одинаково ты голоден. Правительство, которое продолжает политику свергнутого царя, долго не продержится: по сломанному мосту реку не перейдешь. Думаю, скоро будет новая революция. На этот раз — настоящая, народная революция. Об этом говорит и пишет большой человек.

Наступило молчание — каждый по-своему обдумывал сказанное Шамседдином. Караджа Бурунов шепотом рассказал мне о скандале, происшедшем два дня назад в железнодорожном клубе. Туда заявился какой-то граф из области и стал призывать людей, чтобы они помогали стране воевать против немцев. Против него выступил Шамседдин. Он разоблачил истинные причины войны и сказал графу, что не помощь, а кукиш он получит от народа. Граф взбеленился, стал махать кулаками и кричать: «Кто ты такой, чтобы говорить от имени народа!» — «Я рабочий!» — сказал ему Шамседдин. Так сказал, словно объявил, что он по меньшей мере эмир бухарский. И добавил: «Долой буржуазное правительство! Да здравствует народная власть!»

Теперь я совершенно другими глазами посмотрел на усталого мастера Шамседдина. Акмурад толкнул меня локтем в бок.

- Ты понял, кто этот великий человек, о котором говорил мастер?

- Ленин?

- Молодец! Правильно понял!

Шамседдин, видимо, услыхал наши слова.

- Да,— сказал он,— Ленин. Он недавно вернулся из Швейцарии в Петроград. И когда товарищи стали поздравлять его с революцией, ответил им: «Надо не поздравлять, а делать новую революцию». Вот так, товарищи.

- Уста-ага, а вы сами видели Ленина? — неожиданно для себя спросил я.

- Нет,— сказал Шамседдин,— Владимира Ильича я, к сожалению, еще не видел. Но много разговаривал с людьми, видевшими его, и много читаю его книг.— Он выдвинул ящик стола и показал нам книгу со стершимися от частого употребления углами.— Вот одна из книг Ленина. Называется «О праве наций на самоопределение». Я и в тюрьме сидел за то, что читал книги Ленина и рассказывал их содержание другим людям. Скоро вот передам свои полномочия Акмураду — он будет вас просвещать.

У нас много кривотолков ходило о большевиках. Духовенство утверждало, что большевики хотят не только уравнять бедных и богатых, но и объединить все, вплоть до семьи, люди станут жить, как животные. Другие спорили, что все это наглая ложь и что большевики хотят установить справедливость во всем мире. Я не очень-то разбирался, кто из спорящих прав, а кто нет, самое время было выяснить этот вопрос, и я обратился с ним к Шамседдину. Он пристально посмотрел мне в глаза.

- Какой-то ишан уже удостоил тебя своей «святой благодати», не так ли?

- Я, уста-ага, слушал не только ишанов. Я и тех слушал, кто на стороне большевиков.

- Значит, плохо слушал. Если тебе скажут, например, что большевики станут запрягать верблюда в арбу задом наперед и так ездить, ты поверишь?

- Не поверю.

- Правильно, потому что это противоестественно и невозможно. Ну, а если скажут, что хлопок будут выращивать не на поле, а в кибитках, поверишь?

- Не поверю.

- Почему же веришь тогда глупым и злобным разговорам? Большевики — такие же люди, как ты и твои товарищи, только они больше думают о других и меньше о себе. Зачем они станут делать то, что чуждо и противно человеку? Ведь они борются именно ради простого дайханина, ради его счастья! Я сам большевик и горжусь этим. Думаю, что и ты, и Акмурад, и другие товарищи скоро сами все поймете и станете большевиками, будете бороться за народные интересы. Этому учит нас Ленин, который заботится о благе всех народов, в том числе и вашего народа.

- Как он может заботиться, если никогда не был в Туркменистане? Может, он собирается приехать в Теджен?

Шамседдин засмеялся:

- В Теджен, говоришь? Не только в Теджен, но и в ваш аул придет Ленин! К каждому дайханину в кибитку зайдет! Он всех выслушает и всем поможет.

- Вот бы и нам помог с водой — очень бедствуют дайхане!

- И вам поможет. Своими глазами увидишь изобилие воды в Теджене.

- Если бы такое произошло!

- А ты верь и работай для этого. Кто верит Ленину, у того щепоть земли в золото превращается.

С той поры миновало много лет, много событий прошло сквозь мою жизнь. И когда я стоял на берегу Теджена и смотрел, как по широкому руслу вливается в канал животворная вода Аму-Дарьи, я вспомнил Шамседдина и подумал: «Почтенный мастер, ученик бессмертного Ленина, ты в самом деле был прав». От Аму-Дарьи до Теджена вода прошла 550-километровый путь по выжженной, мертвой пустыне. Еще через 150 километров канал подходил к Ашхабаду и пойдет дальше — до Кизыл-Атрека и Красноводека. Это уникальнейшее в своем роде сооружение сделали люди, живущие по заветам Ленина.

Каракумский канал величествен, но это лишь один из побегов могучего дерева строительства и преобразований в республике. Край, когда-то даже не знавший слова «промышленность», сегодня .стал промышленным на семьдесят пять процентов. Особенно быстрыми темпами растет нефтяная промышленность.

Широкие ленты гудронированных дорог соединяют Теджен с Ашхабадом, Мары, Кировском. В двадцатые годы, работая председателем райревкома, я ездил по этим дорогам на лошади — это было безудержное царство пыли, на которой часто оставляли свои следы волчьи банды басмачей. Мы боролись против них и строили новую жизнь.

Глядя на светлые, добротные дома колхозников, утопающие в зелени виноградников и деревьев, почти невозможно представить себе скопище маленьких черных кибиток и два чахлых деревца на весь аул. А ведь так было, память подсказывает, что так было. И давно ли? Всего три десятилетия назад.

...Юсуп Курбанов говорит, что в прошлом году район сдал на двадцать процентов хлопка больше, чем было запланировано. Что в этом году они сдадут еще больше. Что скоро районный город Теджен станет областным городом.

На груди Юсупа — широкой груди воина и землероба — рядом с Золотой Звездой Героя Социалистического Труда — орден Ленина. Всматриваюсь, и кажется, что широкий лоб вождя морщит глубокая мысль: Ленин присутствует среди нас, слушает наши разговоры, живет нашими заботами.

Я наклоняюсь над пиалой чая и вижу, как в янтарной желтизне сладкой аму-дарьинской воды отражается висящий на стене портрет Ильича — знакомый и родной прищур глаз, искрящихся жизнью, из-под щеточки усов вот-вот сорвется мудрое слово Великого Яшули.

Нет, не в пиале — в самом сердце многострадальной и счастливой туркменской земли навечно впечатан — и сияет— немеркнущий образ Ленина!

На улице пионеры поют:

Партии — слава, Ленину.— слава…

Да пребудет она во веки, эта самая чистая и светлая слава, которой когда-либо заслуживал на земле человек.

Перевод с туркменского В. Курдицкого.